Моему папе.
Велосипед
Я все не решался признаться Райнеру. Почему-то мне казалось постыдным - взять и сказать, что я смылся из Йоркшира, прихватив с собой только пару джемперов и старый велосипед. Думал, он не поймет и станет подозрительно на меня поглядывать, узнав, что у моего отца поехала крыша, и он заколотил все окна в доме. Тогда я совсем не знал Райнера, да и побаивался, хотя в Сент-Клэр его любили, и персонал, и пациенты. Вообще, нам не разрешали называть их пациентами, позволялось говорить “жильцы”. Но какие они, к черту, жильцы, одной-то ногой в могиле?
Я пошел устраиваться в Сент-Клэр сразу же, как прочел объявление в “Дэйли Экспресс”. Почасовая оплата, жалованье в конце каждой недели, никаких особых навыков не требуется. “Терпение, понимание, милосердие” - уж этого у меня было в избытке. Когда столько лет живешь бок о бок с больным ранней деменцией, научишься и терпеть и проявлять сочувствие. С “пониманием” все, конечно, сложнее. Может, я не говорил Райнеру об отце еще и потому, что боялся осуждения. Не хотелось, чтобы он хмуро покачал головой и сказал: “Это не гуманный поступок. Ты не имел морального права”. В первый же день знакомства Райнер стал для меня олицетворением высокой морали. Потом я, естественно, понял, что ошибался, но ощущение никуда не делось. Райнер из тех парней, на которых хочешь равняться. Даже когда лажают по мелочам и позорятся по крупному, они остаются примером для подражания.
Отец не только забил досками все окна, он еще отключил водопровод и перерезал электропровода. А газ отключил я сам, потому что по ночам отец бродил по кухне и выкручивал конфорки. Бабушка Агата приехала из Ливерпуля, когда я пытался сдать выпускные экзамены в школе. Она не знала, насколько все плохо, до последнего считала, что я лгу и пытаюсь сбросить с себя ответственность. Но когда она застала отца сдирающим обои в гостиной, ей все стало ясно, и она согласилась остаться. В этот же вечер я побросал в рюкзак самое необходимое, взял велосипед, и поехал на автостанцию. На кофейном столике в гостиной я оставил бабушке записку, мол, “не могу так больше, бла-бла, со мной все будет хорошо, береги отца”.
Школу я так и не окончил.
У меня накопились кое-какие сбережения, к тому же я рассчитывал на сестру. Я позвонил ей из таксофона на автостанции в Йорке. Места себе не находил: нервно постукивал монеткой по ободранному телефону, старался держать трубку как можно дальше от губ - даже думать не могу о чужих плевках на этих общественных трубках. Мне ответил парень, а на фоне его голоса истошно вопил ребенок. Мне показалось, что это звук из телевизора, и я попросил позвать Мэри. Чувак на том конце провода откашлялся и спросил, что я за хрен с горы. Я даже слегка растерялся, говорю: “Джейден. Харпер. Брат ее”. Мужик долго молчал - обдумывал, видимо, а потом подошла Мэри.
Я не видел ее лет пять, с самой маминой смерти. Сразу после похорон она укатила в Лондон вместе с какой-то хиппи-коммуной. Я даже обрадовался: наконец, прекратились эти пьянки-гулянки, сон до обеда и подозрительные парни, валяющиеся на нашем заднем дворе в собственной рвоте. Наконец, с бортиков ванной исчезли налипшие длинные волосы, желтые, как медная проволока. Наконец, у меня перестали пропадать карманные деньги. Она позвонила спустя полгода, сказала, что обосновалась в Лондоне с каким-то Кевином, и, может быть, они скоро поженятся. Еще через полгода она написала, что работает официанткой в пабе, живет с каким-то Маршаллом, и скоро они купят домик в Ист-Энде. В шестьдесят девятом сообщила, что собирается на фестиваль в Вудсток, а в семьдесят втором пригласила на свадьбу с неким Джонасом. Правильно мы сделали, что не поехали. Во-первых потому что отец уже начал чудить, а во-вторых свадьба не состоялась, и Джонас уехал в Париж с рационалистами или нигилистами или какими-то еще “истами”. В итоге Мэри осела где-то в Бромли, к юго-востоку от вокзала Чаринг-кросс и стала снимать крошечную квартирку с сидячей ванной. Зато у нее был свой телефон, и мы могли иногда перезваниваться.
Она была рада меня слышать, по крайней мере, мне хотелось в это верить. Сказала, что ждет меня в гости, и все такое. А я стушевался и промолчал о том, что переезжаю насовсем. Решил тогда, что все само образуется. Отступать было некуда - билет до Лондона лежал у меня в кармане, сложенный вдвое, с такими острыми уголками, что порезаться можно. Я засунул велосипед в багажное отделение автобуса и всю дорогу старался не думать, что еду в никуда.
Дважды заблудился, прежде чем найти этот чертов Бромли. Люди на улицах указывали в разные стороны, будто в Лондоне нет ни одного местного. Я катил велик с привязанным к рулю рюкзаком, иногда натыкаясь на прохожих. Не было чувства, что меня затягивает, очаровывает большой город. Я блуждал по дворам, сидел на трамвайных остановках, смотрел на девчонок в юбках-колокольчиках и парней в джинсах-клеш. Они казались мне стильными, но никакой зависти не вызывали. Меня беспокоили только две вещи: где находится Бромли, и не поджег ли отец дом в мое отсутствие. Когда бродяга с нечесанной бородой и в рваной меховой шапке, наконец, объяснил мне, как доехать до нужного боро, я впервые в жизни спустился в метро. Было неловко и странно, будто все здесь работает по своим законам, отличным от тех, что наверху. В вагоне я неуклюже прислонился к двери с надписью “Не прислоняться”, вцепился в свой велосипед, как в поручень, и принялся разглядывать пассажиров. Для них все здесь обыденно, рутинно, а я один, как дикарь, воспитанный собаками - удивляюсь рекламе, вслушиваюсь в название станций. Свою остановку я, тем не менее, проехал и пришлось возвращаться назад. Почему родители никогда не возили меня в Лондон?
Я забрался на пятый этаж в обнимку с велосипедом. Отдышался. Дом старый, лестницы деревянные, в таких каждый шаг отдается скрипом на весь подъезд, а еще здесь пахнет плесенью и почему-то жареной рыбой. Звонок кто-то выдрал с корнем, из крашенной стены угрожающе торчал провод, поэтому я аккуратно постучал в дверь с облупившейся голубой краской и номером “восемь”. Номерок висел криво, еще чуть-чуть, и превратится в знак “бесконечность”. Мне открыл какой-то заморыш в линялой футболке. Не стриженный, наверное, с самого рождения, с висячими усами, как у собаки. Тощий и такой высокий, что мне пришлось задрать голову. Он уставился на меня прозрачными рыбьими глазами и сказал, что если я что-то продаю, то мне лучше проваливать. Мне его даже стало жаль - такое нелепое безобразие маячит в дверном проеме. Я спросил, где Мэри.
- А тебе какое дело? - хмыкнул он. - Хочешь ее на велике прокатить?
Пока он разглядывал мой велосипед, я снял с руля рюкзак, повесил на плечо и принялся беззастенчиво смотреть ему в лицо. К собачьим усам прилипла макаронина и крошка сухого табака. Сто пудов, у него воняет изо рта, и моется он по большим праздникам. Мэри живет вот с “этим”? Я поежился и ответил:
- Джейден Харпер, я звонил. Не тормози, вспоминай.
Почему-то хотелось быть с ним понаглее. Таких, как он, у нас в Йоркшире немало, и они только строят из себя мужиков, а на деле сопля соплей. Пинают собак, рыгают пивом и щиплют порядочных девчонок за задницы. Когда до него, наконец, доперло, он впустил меня в квартиру.
- Я Энди, - произнес он, пытаясь помочь мне с великом. Я не позволил ему даже прикоснуться к своим вещам - черт его знает, чем он там болен.
В квартире совсем не пахло едой. В темноте и тесноте прихожей, я пытался пристроить к стене велосипед, и заметил в углу старую раздолбанную детскую коляску. На таких бездомные возят всякий хлам, что находят на свалке. А потом из тускло освещенной комнаты вышла Мэри, и я чуть в обморок не рухнул. А велосипед мой рухнул, лязгнув цепью и звякнув клаксоном.
Мэри не просто поправилась, она раздулась, распухла. Второй подбородок, огромные налитые груди под затасканным сарафаном, икры толстые, как фонарные столбы. На руках она держала ребенка, совсем еще маленького, и он сначала спал, но завизжал, едва грохнулся мой велосипед. Мэри поспешно достала одну из своих чудовищных грудей и сунула ему в рот. Это повергло меня в шок, но я не подал виду, просто улыбнулся. Сказать ей, что она хорошо выглядит - она же сама каждый день видит в зеркале бегемотиху. Сказать, что рад ее материнству - она в курсе, что не рад. Поэтому я просто промямлил: “Здравствуй, сестренка”.
Энди хищно меня рассматривал, закручивая свои собачьи усы. Очень странный взгляд, будто Мэри что-то рассказала ему обо мне. Что-то такое, отчего я превратился из бестолкового младшего братишки в почетного гостя. А потом я понял. Энди уставился на мою вельветовую куртку с воротником из искусственного меха, которая была даже не совсем моей. Где-то с полгода назад я выменял ее у Бобби Олбрайта на пластинку Пинк Флойд. Нет, мне, конечно, нравились Флойды, но куртка на тот момент оказалась нужнее. Шоколадного оттенка, с четкими рубчиками, и этот воротник - щетинистый, будто его взлохматил ветер. Вещица что надо. Этот Энди пялился на нее, будто стоит мне ее скинуть с плеч, тут же заберет.
Он был героиновым торчком, но я не сразу об этом догадался. Мэри бесилась и отыгрывалась на ребенке за то, что Энди где-то пропадал целыми днями. Младенца звали Закари, и он не спал никогда. Вообще. Разве что, если она совала ему в рот свой жуткий коричневый сосок. Меня поселили в кухне на раскладушке. Скрипучая хрень со спиралями, впивающимися в поясницу. Мэри обшарила мой рюкзак и расстроилась, не найдя ничего ценного. Еще бы, всю наличность я спрятал в левом носке. Все тридцать три фунта.
Энди-стропило трахал ее каждую ночь, ближе к утру, ударяясь головой о стену, смежную с кухонной, а я боролся с тошнотой и прятал столовое серебро, которое бабушка Агата дарила Мэри на дни рождения. Я знал, что рано или поздно ублюдок вынесет из дома все. Так неделя шла за неделей: Закари бесконечно орет, Мэри курит в форточку, Энди колется в ванной, они сношаются, а я прячу все, что не прикручено. Потом я устроился в Сент-Клэр и начал выпрашивать себе ночные дежурства.
Именно об этом я не решался рассказать Райнеру, когда мы впервые выпили после работы. Я взял из его рук ледяную бутылку пива и решил молчать столько, сколько смогу.
Сент-Клэр
Райнера Эймса я увидел первым, едва пересек порог хосписа Сент-Клэр. Он ударил меня дверью в плечо, когда выходил из здания. Невнятно извинился и спросил, нет ли у меня спичек. Я очень редко курил, и спичек при себе не имел. Помотал головой, а Райнер - жилистый, смугловатый, так коротко стриженный, что шрамы на голове видны - пожал плечами и сунул в рот слегка помятую сигарету.
Мне тогда стало приятно, что кто-то из персонала обратился ко мне. Люди в медицинской униформе всегда вызывали у меня восторг, но я больше привык к отцовским психиатрам, чем к настоящим врачам. А у Райнера на белом халате была капля крови. Может, конечно, это был томатный соус или его собственная кровь из носа, но я моментально нарисовал себе картинку: вот он, совсем молодой, но уже опытный, стоит у операционного стола. Скальпель в руке совсем не дрожит, только поблескивает. И этот юный, но талантливый хирург говорит: “Начинаем операцию по резекции кишечника”. Или “Идет подготовка к вскрытию анастамоза брюшной полости”. Или что они там еще умного говорят? Я мало что знал о хосписах системы Сисли Сондерс, и, разумеется, не имел понятия, что в таких заведениях никто не делает хирургических операций. Но Райнер Эймс меня впечатлил, конечно.
В холле было звонко и прохладно - любой звук отражался от мраморных стен, каждый стук каблука и шорох подошвы. Лестницы на первом этаже тоже были мраморными и широкими, а над головой висели люстры, раскидистые, как ветви клена. Девушка в накрахмаленном чепце, напоминающем свернутую в рожок бумагу, сообщила, что если я хочу видеть мистера Барклея, то мне на третий этаж. Я прошаркал два лестничных пролета и оказался в длинном коридоре со стенами, обитыми лакированным деревом. Здесь пахло котлетами и лекарствами, но помещение не казалось казенным. Вдоль стен были развешаны аккуратные светильники в форме капель, на полу лежала мягкая, хоть и слегка потертая ковровая дорожка.
В самом начале коридора, за дверью с мутным стеклом, располагался кабинет Франклина Барклея, главного администратора богодельни, работающей по системе Сисли Сондерс. Доктор сидел в кресле, сухонький и сморщенный, как сушеный гриб. На столе пыльные энциклопедии, которых - готов поклясться - никто не открывал со дня приобретения. На Барклее не было белого халата, как у Райнера, зато был жилет с лацканами, отделанными грубой белой строчкой. Из нагрудного кармашка торчал бордовый шелковый платок,а из узких бесцветных губ - сигарета. Барклей приподнялся и протянул мне руку. Ладонь была узкой и узловатой - наверняка доктор мучался артитными болями по ночам.
Черт, конечно же, я волновался. В объявлении говорилось, что на место санитара в хосписе проводится нехилый конкурс, но сейчас мне кажется, это был просто рекламный ход. Барклей был любезен и краток, задал пару вопросов о том, достаточно ли я вынослив и терпелив. О семье даже не спросил. Сказал, что работа требует терпения, и за это терпение заведение готово раскошелиться на двенадцать фунтов в неделю. Также упомянул, что основополагающим фактором заведения Сент-Клэр является уважение к личности каждого “жильца”.
- Категорически запрещается называть их пациентами.
Барлей закурил новую сигарету, поднял трубку внутреннего телефона, пару раз крутанул диск и произнес:
- Бекка, пригласите, пожалуйста,мистера Эймса.
Мне он пояснил: “Я хочу познакомить вас с медбратом, который совсем недавно занимал место, на которое вы претендуете. Он проведет вас по отделениям и расскажет все более подробнее. Младший персонал в таких делах бывает полезнее управленцев”.
Барклей усмехнулся и затушил сигарету. Пока мы ждали Райнера, доктор объяснил мне основные правила.
-С жильцами нельзя говорить о болезни и смерти, - сказал он. - Это не значит, что вы должны лгать, будто все хорошо. Они сами знают, что их дни сочтены, но вы не должны лишний раз напоминать им об этом. Желательно вообще сократить общение до минимума - для моральной поддержки жильцов здесь есть психолог.
- Ну, хоть улыбаться-то можно? - глуповато спросил я.
- Нужно, - мягко ответил Барклей. - Можно и шутить и смеяться, если это доставляет удовольствие и вам и жильцам. Просто это не является обязательным условием.
Позже Барклей объяснит, что во мне его привлек именно нежный возраст и горящий взгляд. Одним из секретов Сент-Клэр был молодой, симпатичный младший персонал.
- Люди приезжают сюда умирать, Джейден, - сказал мне Барклей, деловито поправляя жилет. - Последние дни они должны прожить в любви и понимании. Им больно и страшно, многие прикованы к постелям и инвалидным креслам. Наша задача показать им, что смерть - это не конец, а всего лишь переход.
Райнер вел меня по коридорам, останавливаясь у палат и комментируя: “Онкобольные, хорея Хантингтона, снова рак, да здесь почти у всех рак”. Райнер показался мне отстраненным и холодным, сам же я пугался от одной только мысли, что когда-то могу оказаться на месте этих “жильцов”. Которые почти уже не-жильцы. В гостиных уютно ворковал телевизор и щебетали канарейки в клетках. В каждой палате на стенах висели кашпо с цветами и картины с морскими или горными пейзажами. В просторной комнате отдыха был включен проигрыватель, и Бадди Холли непринужденную напевал свою “Everyday”. Жильцы. Одни играли в домино за столами, другие листали журналы, старушки вязали бесконечные шарфы, деды хрипло хохотали, обмениваясь байками о рыбалке и студенческих годах. Они в самом деле были не пациентами, а жильцами. Райнер сказал:
- С ними бывает сложно. Главное, чтобы им не было трудно с нами, понимаешь?
Тогда я понял, что он не холоден, он просто привык ко всему и старается не пропускать через себя чужую боль. Он спросил: “Хочешь кофе? У меня как раз сейчас перерыв. Скажем Фрэнку, что я долго и нудно рассказывал тебе историю основания хосписа. И когда будешь здесь работать, не вздумай называть Барклея Фрэнком”. Он улыбнулся, сверкнув мелкими ровными зубами с маленькой расщелиной. У Райнера была задорная и искренняя улыбка. Смотришь на такую и понимаешь, что в человеке действительно есть что-то неподдельное. Мы пошли в комнату отдыха для персонала, и Райнер включил кофеварку. Кстати, только тогда он представился и спросил мое имя.
Кофе оказался чересчур крепким, И Райнер еще добавил в него щепотку соли. Одним словом, дрянь. Я спросил, с чего он взял, что я буду здесь работать.
- В смысле… Ты говоришь, что “когда я буду здесь работать”, то не должен называть Барклея Фрэнком. А ты уверен, что меня возьмут?
Райнер пошарил в ящике с посудой, достал коробок спичек и потряс его в руке.
- На такую работу, - сказал он, прикуривая сигарету. - Возьмут даже циркового осла с интеллектом шерстяной варежки. Кто будет мыть горшки, развозить чай и затаскивать парализованных на каталки лучше шестнадцатилетнего пацана?
- Мне семнадцать.
- Мне без разницы.
Райнер рассказал о Сисли Сондерс и о ее первом хосписе Святого Христофора, где пациенты (леди Сисли считала это слово допустимым) могут рисовать, заниматься садоводством, читать любые книги и музицировать. Сент-Клэр тоже стремится охватить все аспекты жизни и терапии, но хоспис совсем новый и классы арт-терапии еще не заработали. Райнер сказал, что у них есть очень богатый покровитель, который изо всех сил старается обеспечить хоспис всем необходимым.
- Барклей хочет организовать здесь кружок драмы, представляешь? А возможно и небольшое ателье. Ну… чтобы старушки могли шить шляпки и прочее дерьмо.
- Ты их ненавидишь? - зачем-то спросил я. Вообще я не привык лезть к людям в душу, но резкие фразы Райнера меня немного коробили.
Он сидел на табурете, подвернув под себя ногу, бездумно курил в потолок и время от времени потирал подбородок.
- Я не имею права ни любить чужих людей, ни ненавидеть, - ответил он. - Пойми, если ты работаешь в медицине, чувства неуместны и никому не нужны. Мне двадцать лет, у меня, как у всех, бушуют гормоны, но я оставляю их за воротами Сент-Клэр.
Долги
“Айриш Тисл”. Я уговорил Райнера купить мне пива, и уселся с ним в этом ирландском пабе. Неспроста, разумеется, а чтобы выпросить себе удобный график дежурств. За ту неделю, что я проработал в хосписе, мы пересеклись всего пару раз, и то в раздевалке. Я уходил с дневной смены, а он приходил на ночную. Он был всегда чем-то озабочен, не настроен на разговоры, и на его руках я замечал ссадины. Самое важное, что я узнал о нем: Райнер заведовал графиком дежурств “младших” - санитаров, медсестер, медбратьев, уборщиков, работников кухни. Он был толковым парнем, Барклей в нем души не чаял, медсестрички жарко шептались о нем, а больные раком старушки - “онкобабушки” - называли его “солнышко”. Он улыбался всегда, но стоило жильцу отвернуться, райнерова улыбка пропадала, и возвращалась прежняя тревога. Что-то съедало его изнутри, но он скрывал это, как мог.
Мы сидели в “Айриш Тисл” у самого окна, огромного, от пола до потолка, с эмблемой-трилистником. Провожали взглядами девчонок в твидовых юбках, считали проезжающие мимо машины класса “люкс”. Один Бентли, один Астон Мартин и восемь студенток с голыми ножками. Было приятно, и я все ждал, когда меня посетит чувство, будто я знаю Райнера всю жизнь. Но его не было.
На улице, прямо под окном стоял мой велосипед, а чуть поодаль был припаркован райнеров раздолбанный Воксхолл.
- Это отцовский, - будто оправдываясь, сказал мне Райнер. - Ему уже лет восемь. Однажды я куплю МакЛарен, а может и что-то американское.
Мы ели луковые колечки, много курили, а я все не решался спросить о дежурствах. Зато узнал, что у Райнера умерли родители, оставили ему небольшой старый дом в районе Ньюэм, на задворках Оксфорд-Стрит, что Райнер готовится к поступлению в медицинскую школу Ньюкасла, копит деньги и знания. Он восхищал меня - упорный, настойчивый, прямолинейный. Вечерами я приходил домой и сравнивал его с наркоманом Энди, у которого нет ни единой цели в жизни, кроме как уколоться и поиметь мою разжиревшую сестру.
- Ты познакомился с миссис Уолш? - спросил Райнер, поставив на стол еще две кружки пива. - Видел ее жуткие шрамы?
О да, я видел. Миссис Эрика Уолш, “онкобабушка”, редко общалась с другими жильцами, и еще реже с персоналом. Чаще всего она сидела в углу гостиной с вышивкой в дрожащих руках Каждый раз, когда я подходил и спрашивал, не нужно ли ей чего, она прятала лицо, изуродованное чудовищными рубцами. Губ у нее практически не было, только расплывшиеся буро-розовые пятна-кляксы. Седые короткие ресницы росли как-то криво, и только брови остались почти нетронутыми - густые, вразлет, будто крылья. Ей было не больше шестидесяти, и она вполне могла быть красивой стареющей дамой, если бы не какая-то трагедия, о которой я не знал.
- Она держала небольшую продуктовую лавку в Батерси, - произнес Райнер, отхлебнув пива. - Сама выпекала хлеб, а муж привозил и рубил свежее мясо на продажу. Сам понимаешь, у мелких лавочников всегда есть постоянные клиенты, Как правило, бедняки и пьяницы, которые живут от подачки до подачки.
Еще бы. Отец часто брал выпивку в долг у нашей соседки, такой же хозяйки магазинчика. Обычно я возвращал долги из своих карманных денег, потому что отец забывал о своих обещаниях.
- У миссис Уолш была тетрадь, в которую она записывала долги, - продолжал Райнер. На секунду он прервался, потому как мимо нашего окна пробежала тоненькая, коротко стриженная девчонка - вылитая Твигги. Райнер присвистнул, а я усмехнулся.
- Так вот. Она записывала имена и суммы, и в конце месяца напоминала клиентам о долгах, потому что иначе у нее не сходился бухгалтерский баланс. Если должники отказывались платить, ее муж-мясник припугивал их расправой. Конечно, никому он не вредил, но, сам понимаешь, мало кто обрадуется огромному мужику с топором на своем пороге. Ну, и… Были там два брата. Точно не помню, то ли Бэннинги, то ли Фэннинги…
- Неважно.
- Неважно. Важно то, что у них накопилось больше всех долгов, и они решили поджечь лавку миссис Уолш вместе с тетрадью. Нет записей - не долгов. В тот вечер миссис Уолш засиделась допоздна с книгами учета. Ничего не сходилось, она нервничала, корпела над цифрами и попивала бренди, чтобы хоть немного расслабиться. Ублюдки ворвались в магазин, а хозяйский кабинет находился в подвале. Она говорит, что ничего не слышала - у нее играла какая-то пластинка. Кажется, Рэй Чарльз. Братья облили все бензином, и к тому моменту, как миссис Уолш выбралась из подвала, магазин полыхал вовсю. Вряд ты ли когда-нибудь был в Батерси, и не представляешь себе, что это за дыра. А я видел этот магазин, точнее то, что от него осталось. Ближе к ночи там даже бездомные не ходят. Короче, миссис Уолш выбралась из огня, доковыляла до ближайшей оживленной улицы и отключилась прямо на тротуаре. У нее было шестьдесят процентов ожогов, Джейд. Лицо, спина, ноги… Но знаешь, что самое курьезное? Тетрадь с долгами до сих пор цела и невредима, потому что лежала в подвале в несгораемом шкафу.
- Твою мать, - я чуть не подавился пивом, ей-богу. - Этих Бэннингов - Фэннингов арестовали?
- Разумеется, с этим все в порядке. А вот с миссис Уолш нет. Когда лечили ее ожоги, она вдруг начала жаловаться на боли в кишечнике. Обследование показало рак прямой кишки в неоперабельной стадии. Вот такая судьба, Джейд.
Ньюэм
Принцип бумеранга я понял лет в одиннадцать. Мы с отцом и его приятелем Терри Флетчером поехали на охоту. Терри был грузным мужиком с одутловатым лицом и пальцами толстыми, как сосиски. Мы бродили по кромке леса вдоль железнодорожных путей, взрослые с карабинами, а я тащил рюкзачок с водой и припасами. Отец учил меня целиться, но стрелять не разрешал. Говорил, что я все равно промажу, а уток распугаю. Дело было в начале осени, лес уже подернулся желтизной, в тени и оврагах пахло сыростью. Мне всегда нравился этот “подвальный” запах. Было в нем что-то таинственное. Пока бродишь по оврагу, можно придумывать истории. Возможно, именно здесь скрывался отряд сопротивления при оккупации во время Первой Мировой. Или Второй, или черт знает какой.
Я всегда держался рядом с отцом, немного тушевался под его строгим взглядом. Терри постоянно травил байки. Я запомнил одну: где-то в Канаде медведь распорол ему живот. Вылез из берлоги, а Терри направил на него карабин. Медведь вперед, и Терри вперед. В” неравной схватке” - именно так он и говорил - медведь получил пулю в голову, а Терри - вспоротую брюшину. Вот только мы с отцом знали, что Флетчер никогда не выезжал за пределы Британских островов, а шрам на его пузе появился после операции на аппендиксе.
А принцип бумеранга я узнал, заметив парня лет двадцати возле железнодорожных путей. Со стороны Уэстхолма приближался пассажирский поезд, и этот дуралей зачем-то поднял с земли камень и запустил в локомотив. Камень срикошетил от железной обшивки вагона и полетел точно парнишке в голову. Крик, кровь, пробитый череп, мы несем бедолагу к своей машине, а потом везем его в Йорк в больницу. Возмездие иногда наступает быстрее, чем мы ожидаем - вот, что сказал мне тогда отец.
Это я к тому, что Энди чуть не убили прошлой ночью.
Я так и не заикнулся Райнеру о ночных сменах, и по-прежнему был вынужден слушать детский плач и скрип софы. Но вчера Энди где-то задержался. Я нагревал в кухне воду, чтобы Мэри смогла искупать Закари. Газовая конфорка шипела, от кастрюли поднимался белый пар, а я почему-то думал о той охоте с отцом, и о парнишке, который сам себе разбил голову. Еще мысленно ругал себя за то, что не звоню в Йоркшир. Да, я убегал от проблем, не хотел всю жизнь нести бремя отцовского безумия. И вот когда мы с Мэри погрузили орущего и брыкающегося Закари в тазик с теплой водой, пришел Энди.
Все лицо в крови, в руке бутылка с недопитым портвейном, он сполз по стене в прихожей и произнес что-то неразборчивое. Мэри кинулась к нему, забыв о том, что в тазике барахтается ее сын. Я вытащил малыша, завернул в полотенце, прижал к груди и вдруг ощутил прилив злой, едкой радости. Было приятно, что мерзкого Энди кто-то отделал так, что мать родная не узнает. Я даже сам испугался собственной реакции. Все возвращается, невозможно портить жизнь другим людям и не расплачиваться за это. Закари визжал на моих руках, а я просто стоял и улыбался.
Всю ночь Мэри охала над своим наркоманом, как наседка. Она всучила мне Закари, чтобы я укачал его, и я старался, даже напевал ему что-то. Может он был голоден, а может еще что, но не затыкался целый час, а потом обгадил мою футболку с Led Zeppelin. Она, конечно, была так себе, футболка эта, но оттирать от нее дерьмо удовольствия не доставляло. Все компенсировали стоны Энди за стеной, болезненные, а не сладостные. Впервые. Я ликовал полночи, пока качал их неугомонного засранца.
Райнер переодевался из формы медбрата в потертые джинсы и джемпер-лапшу. За ухом торчала сигарета, а на запястье болтался серебряный браслет. Он вскинул голову, едва я появился в раздевалке. Выдохнул: “Вот же черт, ты чем всю ночь занимался”? Вид у меня и в самом деле был не очень, мне удалось поспать всего пару часов, когда Закари устал вопить, а Энди - стонать. Я рассказал Райнеру о ребенке, о своей сестре и ее свихнувшемся дружке.
- Завтра выходной, - ответил мне Райнер, выслушав. - Если хочешь, приезжай ко мне в Ньюэм. Отоспишься.
Я чуть было не возразил, мол, неловко, но тут же кивнул: “Спасибо”.
- У меня, конечно, тоже не бог весть что, но тихий угол тебе найду.
А потом он сам предложил мне работать в одну с ним смену. Я так обрадовался тому, что он есть, вот такой, которому не нужно говорить лишнего. Сон как рукой сняло, и я даже захотел рассказать кому-то о Райнере, но потом вспомнил, что некому.
В Ньюэм Райнер привез меня на своем ржавом рыдване, а велосипед я оставил у Мэри в Бромли. Его дом ютился среди таких же старых малоэтажек - крохотная постройка из темно-бурого кирпича с заросшими сорняком клумбами у крыльца. Райнер возился с замком, жалуясь, что ключ постоянно заедает, а я разглядывал кривую безлюдную улочку с разбитыми тротуарами и переполненными мусорными баками. Где-то в далеке грохочут электрички, над головами гудят электропровода. Это отнюдь не Вестминстерское предместье, в котором белизной стен красуется наш хоспис. Это даже не Бромли, где есть парочка музыкальных магазинов. Ньюэм - это откровенная дыра, где веет нищетой и болезнью. Райнер заверил, что недолго ему осталось гнить в этой клоаке, и открыл, наконец, дверь.
Я сразу же споткнулся о какую-то картонную коробку, а Райнер сказал: “Осторожнее, там пластинки”. Я взглянул и ахнул. Это не просто пластинки, это целая музыкальная библиотека! Дасти Спрингфилд, The Supremes, Боб Дилан, Рой Орбисон, The Doors, Джимми Хендрикс, The Who, Битлы, разумеется... Я чуть с ума не сошел, перебирая райнерову коллекцию винила, а он вдруг мрачно заявил, что это ненужные ему подарки. Тут я еще раз чуть с ума не сошел. Говорю: “Да как так-то”?!
- Увидишь Хлою, поймешь, - ответил он. - Но, надеюсь, не увидишь. Я баррикадируюсь, как умею. Пошли, покажу тебе твою комнату и чаю попьем.
- А что не так с Хлоей? Это твоя девчонка?
- Она пытается ею стать. Очень упорно и агрессивно, практически преследует. Ну что, комната нравится?
В мансарде под самой крышей, со сводчатым потолком, эта комната напоминала мне ту, в которой я жил в Йоркшире. Кровать хоть и узкая, зато не раскладушка. На окнах линялые шторы, а по стенам развешены выцветшие пин-ап плакаты с грудастыми и губастыми красотками. Я обожал пин-ап и так радовался отдельной спальне, что кивнул без промедления. Райнер стоял в дверях, довольный собой, скрестив руки на груди, гордо улыбаясь, будто поселил меня в отеле “Майлстоун”.
Мы грызли подсохшие крекеры, прихлебывая чай на тесной кухне, и Райнер говорил, что редко бывает в этом доме один.
- Вначале Хлоя мне даже нравилась. Мы много гуляли, ходили в кино и на фотовыставки, хотели даже рвануть на концерт Хендрикса, но не срослось. Я очень быстро уломал ее на секс, и после этого началась какая-то чертовщина. Хлоя напридумывала себе всякого, будто мы предназначены друг другу судьбой и прочая хрень, понимаешь. Несла бред про то, что нам нужно зачать ребенка, что она хочет быть либо со мной, либо ни с кем. Короче, бабская ахинея и бред сумасшедшего.
-Обалдеть, - я даже рот приоткрыл и забыл про чай. Я бы наверное умер от счастья, если бы за мной так бегала даже какая-нибудь жируха из Дерби.
Я хотел наивно сообщить ему, что он чертов везунчик, но Райнер, будто уловив мои намерения, грубовато бросил: “Ты просто многого не знаешь, Джейд”.
Филантроп
Первая же моя ночная смена обернулась переполохом. Не сразу, конечно - сначала мы с Райнером переоделись, поболтали с Надин и Эммой, ночными медсестрами (которые, к слову, и вправду были сестрами-близняшками), поругались с дневной санитаркой Марго из-за того, что она оставила пыль на комоде в гостиной, поздоровались с миссис Розали Гринт, восхитились ее картиной из цветного песка, тайком покурили на лестнице и разошлись каждый по своим делам.
Я вернулся в гостиную, чтобы вытереть пыль и включить вечерние новости для онкобабушек. Разумеется, не все они были “бабушками”. Мадам Трюфо, француженке из Алжира едва исполнилось пятьдесят, но хорея Хантингтона превратила ее в бешеную, хаотично движущуюся пружину. Мистеру Томлину из Лидса, напротив, перевалило за девяносто, и мне казалось, что он приехал в Сент-Клер не умирать, а веселиться и флиртовать с молодыми медсестричками. В новостях снова говорили что-то о Уотергейтском скандале, развивали тему, но я не слушал. Я даже забыл о пыли, потому что, распахнув глаза, смотрел в окно.
Прямо у парадного входа, у самых ступенек, припарковался американский Кадиллак, дьявольски алого цвета, такой длинный и сверкающий, что у меня дух захватило. Я видел такие пару раз издалека и всегда испытывал странное возбуждение сродни сексуальному. Кажется, будто отразишься в его лакированном капоте, и сам станешь чуточку красивее. Нет, шикарнее.
За спиной зашушукались, засуетились, зашуршали накрахмаленной формой сестрички - тоже заметили. Я делал вид, что не обращаю внимания, а сам смотрел и смотрел на эту роскошную игрушку. Я волновался, то ли от красоты автомобиля, то ли оттого, что глупо выгляжу с приоткрытым ртом, поэтому, решив набросить на себя небрежности, произнес:
- Но сейчас же не время для посещений, верно?
- Да ему наплевать на время, - отозвалась Марго. - Он приезжает, когда хочет.
Притворяясь безразличным, я спросил - кто “он”. Эмма ткнулась острым подбородком мне в плечо и, тоже уставившись на Кадиллак, прошептала:
- Джесси Эмерсон. Манчестерский промышленник, очень богатый. Жертвует хоспису чудовищные суммы, покупает мебель, медикаменты, оборудование...
- Но слухи о нем ходят жутковатые, - подхватила Надин и толкнула сестру, - Дурная слава.
- Хватит пялиться, он же старый, - фыркнула Марго. - Сколько ему? Лет тридцать?
- А ну-ка отошли все от окна!
Это Райнер. Он терпеть не мог сплетен и любого проявления любопытства, зато обожал командовать медсестрами.
- Что там за цирк?
Парой шагов он пересек гостиную и, мельком глянув в окно, сплюнул: “Ух, черт!” Райнер заметался по гостиной, онкобабушки отвлеклись от новостей о Уотергейте, медсестры захихикали, а я ни черта не понял. Марго вздохнула: “Вдруг сегодня его охрана не пропустит”? Райнер буркнул: “Ты смеешься?”. Хотел он мне было что-то сказать, но выбежал из гостиной и скрылся где-то в коридоре.
Однажды в Йорке я видел Брижит Бардо. Честно. Мне никто не верит, но я ее правда видел. Она заходила в шотландскую булочную на Эмблин-лейн с каким-то мужчиной, может, это был ее агент или охранник, я не знаю. Другие люди тоже ее видели, показывали пальцами, перешептывались, а я подкатил велосипед к этой булочной и зашел внутрь. До сих пор не понимаю, как я решился, но я сделал это. Я стоял к Брижит так же близко, как сейчас к миссис Розали Гринт и ее цветному песку. От нее пахло чем-то южным, морским и пряным. И она мне улыбнулась, правда! Должно быть, заметила, как мальчишка глядит на нее во все глаза, и решила его подбодрить. Брижит Бардо. Улыбнулась мне. И купила ванильную слойку с шоколадной посыпкой, а несколько крошек шоколада упали на пол.
Это я к тому, что даже Брижит не входила в булочную с таким искренним и непринужденным достоинством, с каким этот Эмерсон в центральное крыло Сент-Клэр. Одет он был явно дорого, хоть и не вычурно - приталенная кожанка, джинсы низкой посадки, ботинки, такие чистые, что в них отражались потолочные светильники. В выправке, скупым жестам и едва уловимой улыбке угадывался аристократ, привыкший к хорошей жизни, но в глазах читалась какая-то болезненная тоска. Он был под стать своему автомобилю, или автомобиль - ему.
Сестрички, глупенько хихикая, толпились у дежурного поста, и только я один, как дурак, застыл с тряпкой посреди коридора. Эмерсон коротко кивнул мне и негромко произнес: “Ты. Иди сюда”. Я как заколдованный приблизился.
От таких людей веет силой, как от моря - солью. Ты будто отключаешь разум и делаешь то, что они говорят, хотя формально на тебя никто не давит. Он спросил:
- Барклей здесь?
А я ответил: “Сейчас же половина девятого вечера, и…”
А он без тени улыбки прервал:
- Спасибо, у меня тоже есть часы. Барклей здесь? Тернер? ДиАнджело?
Было до колик неуютно под его взглядом, но я не знал, как удачнее от него отделаться. Ему непонятно, что главврач, онколог и терапевт работают только в дневную смену. Я как-то видел очень богатых людей - им вообще не понятно то, что не входит в круг их интересов. Я промямлил:
- Сэр, здесь только младший медперсонал. Ночная смена ведь...
- Тогда Райнера позови. Какого хрена ты на меня пялишься? Бегом!
Так он меня взбесил своими манерами, этот Эмерсон. Отец, когда был еще в рассудке, всегда предупреждал, что люди из экономической элиты - да, именно так он и говорил - видят в других только пыль, биологический мусор и рабочий персонал. Истинный аристократ же, напротив, будет одинаково вежлив и с королевским атташе и с продавцом мормышек. Черта с два он аристократ, Джесси Эмерсон. Заносчивый ублюдок.
Райнер, как я и предполагал, скрывался в комнате отдыха - сидел верхом на стуле, спина напряжена, голова опущена. Я ощущал себя полным идиотом: сначала меня унизил Эмерсон, а теперь Райнер вываривает в голове какие-то странные мысли.
- Тебя этот зовет, - глухо произнес я, как бы пытаясь стать причастным к райнеровому настроению. - Такой он хам, если честно.
- Скажи, что меня нет, - не поднимая головы отозвался Райнер.
Я хотел было возразить, но тут за моей спиной открылась дверь, и на меня повеяло изысканным парфюмом.
- Смойся, - почти шепотом произнес Эмерсон, и я ни не секунды не сомневался, что он обращается ко мне.
Я стоял за дверью, как ребенок, который подслушивает родительский скандал. До меня доносились только обрывки фраз, но даже от них становилось не по себе.
Эмерсон говорил: “Райнер, давай сегодня”. А Райнер ему: “Не сегодня, Джесси, и никогда, я уже говорил”. А Эмерсон: “Я гарантирую молчание… Оплачу тебе медицинскую школу. Пожалуйста! Тебе ведь больше никто не поможет”. А Райнер громко так: “Я сказал “нет”, значит нет! Уезжай нахер отсюда!” А Эмерсон в ответ: “Господи, да просто впусти меня туда и все!”. А Райнер: “Пошел к черту, нет! Что? Заставишь меня?”
А потом под нажимом моего плеча отворилась дверь и я неловко и глупо ввалился в комнату отдыха. Оба молчали, уставившись на меня: Райнер все так же сидел на своем стуле, а Эмерсон возвышался над ним. Манчестерский миллионер ожил первым:
- Ты что-то здесь забыл?
Я замотал головой, чувствуя, как краснеют мочки ушей. Промямлил: “Нет, я просто…”
- Тогда катись.
И я собрался было уйти от этой нелепой сцены, но тут Райнер вскинул голову: “Нет, Джейден, все хорошо, мы уже закончили”. А потом он повторил то же самое, только глядя на Эмерсона снизу вверх:
- Мы закончили, сэр. Приятного вечера.
Недели через две Райнер расскажет мне, что мать Джесси Эмерсона, одна из самых влиятельных женщин-бизнесменов Британии, лежит под вымышленным именем в VIP-крыле нашего хосписа. У нее мелкоклеточный рак легких, жить ей осталось от силы полгода, но Джесси все равно хочет ее убить.
Мосты
Мы стоим на мосту Блэкфрайерс и смотрим на Шекспировский театр. Я, Райнер и миссис Розали Гринт в инвалидном кресле. Арочный, украшенный резьбой и каменными пирсами, Блэкфрайерс продувается всеми ветрами, и челка то лезет мне в глаза, то слетает назад. Миссис Розали Гринт ест фисташковое мороженое и улыбается, глядя на то, как проявляются на вечернем небе первые звезды. У нее лимфома Беркитта, жить ей осталось меньше месяца, и Райнер то и дело колет ей морфин.
Сегодня моя вторая ночная смена, но начали мы ее гораздо раньше. Райнер сказал, что иногда ему нравится выводить онкобабушек на прогулки. Я удивился, потому что никто не запирает их в Сент-Клэр, гуляйте на здоровье. А Райнер ответил, что это другое дело.
- Я видел столько смертей, - сказал он. - Что начинаю понимать, как важно этим людям иногда просто побыть там, где им хочется. Не в розовом саду хосписа, а, например, на мосту в старом Лондоне. Розали любит мосты.
Райнер не звал меня с собой, я сам увязался. Я стоял, опершись локтями о красно-белую балюстраду, глядел на водную рябь, как подрагивают в ней прибрежные фонари. Довольно далеко, но мне видно, как Шекспировский театр выплеснул толпу на Банксайд - шоу закончилось. Сейчас люди двинутся в сторону галереи Тейт или к мосту Саутварк, а может, к метро.
Мы покатили миссис Гринт по направлению к Ковент-Гарден по набережной Виктории, а потом сели на речной трамвайчик. Небо над Темзой прорезали две алые закатные полосы, будто неоновая железная дорога из Лондона в рай. Райнер курил перегнувшись через борт лодки, поплевывал в воду и думал о чем-то своем. Я слушал “Love Hurts” из дребезжащего рупора над палубой, а миссис Гринт с улыбкой смотрела, как мы вплываем под мост Ватерлоо.
-Знаешь, почему я люблю мосты? - спросила она меня.
К бортику, покачивая бедрами, подошла девчонка в белом платье и с синей сумочкой наперевес. Я засмотрелся на ее ноги - высокие каблуки подчеркивали икры, а кожа чуть поблескивала в вечернем свете. Я вскинул голову и спросил: “Что”?
-Своего мужа я встретила на мосту, - произнесла миссис Гринт.
Девчонка попросила у Райнера спички, он прикурил ей сигарету, а она ему улыбнулась, что-то сказала, и он засмеялся в ответ. Вот всегда так.
- С Максимиллианом я познакомилась в двадцать четвертом году на мосту Сен-Мишель в Париже. Здесь, в Лондоне, только и было разговоров, что о лейбористской партии Рамзи Макдоналда, а в Париже можно было думать о предстоящем Рождестве. Я гуляла со своей школьной подругой Элис и ее мужем, французским летчиком Бертраном. Мы накупили книг, ткани для пошива праздничных платьев, журналов с выкройками, елочных игрушек, и на мосту Сен-Мишель я вдруг обронила сумку, а он ее поднял. Максимиллиан. Он что-то сказал по-французски, но я не поняла ни слова и по-английски ответила “спасибо”. Тогда он тоже перешел на английский. Он был американским солдатом, воевал на Марне в Первой Мировой.
Я слушал ее. Видел, как она, совсем еще юная, одетая в драповое пальто и берет с вязаным цветком, шагает по парижскому мосту, а с темного неба на нее опускаются хлопья снега. Видел, как молодой американец замерзшими пальцами подает ей сумку. Как школьная подруга на ломаном французском объясняет что-то своему мужу. Где-то играет музыка военных лет и переливается огнями Эйфелева Башня. Я так заслушался, что забыл о Райнере и его новой подружке, которую собирался сделать своей.
Максимиллиан Гринт умер в пятьдесят шестом. Он страдал бесплодием, а Розали, как ни мечтала о детях, не смогла решиться на измену. Миссис Гринт осталась совсем одна в этом мире, и она часто гуляла по лондонским мостам, думая о том, парижском.
- Я не боюсь умирать, детка, - сказала она мне. - Смерть для меня тоже мост, по которому я пойду к тому, кого любила всю жизнь. Как бы глупо это не звучало, я рада, что умираю.
Райнер распрощался с девчонкой, подошел к нам, достал из рюкзака футляр с инструментами и поставил миссис Гринт укол.
Она умерла этим утром, когда мы переодевались после смены. Тихо и с улыбкой побрела по своему мосту.
Одержимость
Вдоль Рейнсфорд-роуд ветер гонит пустые коробки и вчерашний “Дэйли Мейл”. Мы идем мимо кафе “Concerto”, накинув капюшоны, я, Райнер и его приятель Нед Ормонд. Ну, и Хлоя, конечно.
Я в Лондоне уже двенадцать недель, девять из которых живу с Райнером в Ньюэме. Энди продал мой велосипед в ту же ночь, когда умерла Розали Гринт. На следующий день я приехал в Бромли, меня встретили безразличием или даже ненавистью. Мол, я улыбался, когда Энди истекал кровью, бедняга. И оба забыли, что я целую ночь качал их ребенка. Энди, мудила, продал мой велосипед, признался в этом с невинной улыбкой конченного наркомана, а я врезал ему по старым ссадинам и ушел к Райнеру. В своей комнате - я начал называть ее своей - в мансарде под крышей я долго выл в подушку и не позволял Райнеру войти. Вспоминал, как отец заколачивал окна, как он напился на маминых похоронах. Вообще, маму вспоминал. И Розали Гринт.
Я первый обнаружил ее мертвой, Розали. Я зашел в ее комнату сменить белье, а она лежала в кровати, маленькая, сухонькая, будто растворилась в простынях, и только глаза темнели, как два провала. Я позвал ее, но она не ответила. Я потряс ее за плечо, и она неловко, как-то деревянно перевалилась на бок. Страшно не было - наоборот, мне вдруг стало понятно, как уходят люди. А еще в то утро я немного повзрослел. Самую малость.
У Райнера были друзья и так много, что я не успевал их запомнить. Какой-то Джайлс, какая-то Натали, Нед, Рори, Саймон, Билли-Брэд… И Хлоя. Хлоя таскалась за нами везде, хотя ее никуда не звали. Она даже пронюхала об ублюдке Джесси Эмерсоне и собрала о нем архив из старых манчестерских газет. Он, оказывается, отсидел десять лет за серию вооруженных нападений, которые - как сам признался прессе - совершал не от нужды, а от скуки. Она пыталась понять каждого из нас - любого, кто так или иначе связан с Райнером. Ревновала его ко всем и любила его так испепеляюще, что рядом с ней всегда было душно.
У нее были длинные рыжие волосы, веснушки на переносице и родинка под нижней губой. Она не была блистательно красивой, скорее милой. О подобных говорят “ничего такая”. В ее глазах сгущались грозовые тучи всякий раз, когда она смотрела на Райнера; и она нравилась мне. Понравилась с первой же секунды, как увидел. От нее пахло корицей и немного соленой рыбой, и этот диссонанс сводил с ума. У нее была аккуратная грудь и слишком широкие бедра, а ноготь на мизинце правой руки был изуродован - в детстве она отбила его, играясь с отцовским молотком. Я разглядывал ее, пока она разглядывала Райнера. Я не любил ее, но дико хотел. А она, кажется, не помнила моего имени. Внутри Хлои будто жила какая-то сущность, и я был не в силах с ней тягаться.
Мы с Хлоей шли позади остальных. Райнер, как обычно, тяготился ее присутствием и всячески пытался поддеть. Я не вступался за нее в открытую, но, когда мы оставались наедине, успокаивал, как умел.
Она чуть вздрогнула, когда я взял ее за руку - не в первый уже раз - и сказала:
- Я собираю кукол, ты знал, Эйден?
Я Джейден, но я помотал головой - нет, не знал. Она продолжила с легким придыханием фанатика:
- Мне нравятся куклы, которые точь-в-точь похожи на людей. Я всегда мечтала сама сделать куклу, настоящую, как новорожденный малыш! Чтобы каждая ресничка, каждая складочка, понимаешь?
Я молча кивнул. В принципе ничего плохого - обычно она говорит только о Райнере, а тут вдруг о хобби, пусть отвлечется. Глаза у нее лихорадочно сверкают, а губы влажные и тоже блестят. Мочки ушей, пожалуй, крупноваты, но тем чувственнее. Идеалы пусты и скучны. Люди интересны своими несовершенствами.
- И вот я подумала. Нам с Райнером надо зачать ребенка! Даже если сразу он его не признает, рано или поздно, поймет, насколько это важно. Ты видел, какие у него красивые глаза?
Господи, Хлоя, я видел, какие глаза у тебя! Райнер… Конечно, он не был таким глянцевым стилягой, как Джесси Эмерсон. Скорее очаровывал своей обыденностью. Не то, чтобы я его рассматривал, но когда живешь и работаешь с человеком бок о бок столько времени, начинаешь впитывать его черты. У него заразительный смех, и почему-то нижняя губа трескается всякий раз, когда он смеется от души. Жилистая шея, угловатые плечи и переплетение вен на руках, как схема лондонского метро. Он комкает футболки, но складывает рубашки. Когда хмурится, между бровями залегает неровная складка. А глаза у него мутно-зеленые, будто в изумрудную краску подмешали немного молока. Райнер обычнее обычного, но теперь он - моя семья. Ближе сестры, ближе отца. И кстати, я ни разу не позвонил в Йоркшир.
- Может быть, - сказала Хлоя, когда мы свернули на Уитби-Авеню. - Может быть, когда я рожу ребенка, то забальзамирую его. Поставлю на полку и буду вечно любоваться тем, что Райнер сделал для меня во имя любви.
Я ошалел, опешил. Интересно, она вообще представляет, что безнадежно свихнулась? Я тут же подумал об отце: заколачивать окна, отключать электричество и ждать нашествия инопланетян - все это больше не казалось мне таким уж безумным. Хлоя попросила сигарету, и я дал.
- А может, я запру его в своем подвале.
-Ребенка?
- Райнера, идиот! Я посажу его на цепь и буду любить так, как захочу. Буду смотреть, как он ест с моих рук. Буду печь ему малиновые кексы, подносить к самым губам и чувствовать его дыхание.
Когда мы вернулись домой, я сообщил Райнеру, что Хлою пора отвести к психиатру. Мы сидели в гостиной и смотрели старый концерт Бадди Холли. Курили траву и лениво жевали вчерашние сендвичи. Райнер растянулся на ковре - он так любит - а я забрался с ногами в продавленное кресло.
-Она ничего не сделает, - хрипло произнес Райнер. Его уже изрядно торкнуло, он прикрыл глаза и подложил руки под голову. Он не брился пару дней, и его острые скулы казались сероватыми в мерцающем свете телеэкрана. Я пил колу из жестяной банки и искал свои сигареты, которые завалились куда-то под сиденье.
- Она идиотка, - сказал Райнер. - Честно, я не понимаю, зачем ты с ней возишься. Это ведь ты все время уговариваешь меня не прогонять ее из нашей компании.
Я не мог признаться ему, что фантазирую о ней в душе. Да, ее мозг совершенно не соответствовал ее телу, будто это Франкенштейн, сшитый из кусочков. Слушать ее было невозможно, но отвести взгляд от родинки под губой - ещё сложнее.
-Она помешана на тебе, - ответил я. - Но она не плохая.
- Она не в себе! - Райнер приподнялся на локтях и уставился на меня покрасневшими глазами. - Нормальные люди так не любят! Любящий человек хочет, чтобы его любимый был счастлив, а эта психопатка готова прибить меня гвоздями к полу, лишь бы я был поблизости. Мне это даже не льстит, Джейд! Это… жутко и омерзительно.
Я, наконец, отыскал сигареты, закурил, допил остатки колы и подумал: любовь настолько иррациональная штука, что бог его знает, что правильно, а что нет. Говорят, если любишь - отпусти. Но как отпустить того, без кого ты дышать не в силах?
Концерт закончился и начались вечерние новости. Сегодня в Тауэре прогремел взрыв, один человек погиб. Наверное, его тоже кто-то любил, но я не уверен.
И вот детская загадка о волке, козле и капусте, которых надо переправить через реку. И я - тот самый дебильный козел. К Хлое меня тянет все больше и больше, но и Райнера я считаю самым благородным и близким человеком в мире. При этом он ненавидит ее, а она считает его божеством. Я же затесался где-то посередине, и это отнюдь не проблема выбора или этики. Это просто безысходность, с которой надо смириться.
Вряд ли я мог понять Хлою, но кое-что об одержимости я все же знал. У нас в Йоркшире жил Питер Бергман, учитель музыки, неплохой скрипач, добрый сосед - короче, стандартный набор положительных качеств. Дети брали у него частные уроки, на улице многие с ним здоровались, мамы учеников вязали ему шарфы на Рождество. Свою жену Кэрол он любил болезненно, жутко, демонически. Сочинял для нее скрипичные концерты, хотя, откровенно говоря, весьма слабенькие. Запретил ей работать, чтобы другим мужчинам не было повадно, рассорил ее со всеми подругами, даже не хотел иметь детей, чтобы они не отвлекали Кэрол от него самого. Он так задушил ее своей ревностью, что однажды Кэрол в самом деле задохнулась - повесилась на бельевой веревке в собственной гостиной. Питер Бергман спился и сейчас сидит у продуктовой лавки, играет на скрипке и просит милостыню. Вот так.
Милосердие
Закатное солнце зеркалило в окнах Вестминстерского Аббатства, мимо проносились автобусы, алые, как гигантские шоколадные батончики в упаковках, а мы со всей дури катили в инвалидной коляске мистера Томлина по Честер-стрит. Я и Райнер. Бежали и хохотали, а коляску подбрасывало на неровностях асфальта. И девяностолетний мистер Томлин смеялся, хрипло, как помехи на пиратской радиоволне.
Седрик Томлин когда-то был парковщиком автомобилей. Во послевоенные годы работал в ресторане “Трюфель” - классовое заведение, не чета даже “Четырем сезонам”. Ему доверяли такие автомобили, которых он даже во сне не решался представить. И он гонял на них, чертяка, гонял во всю мощь по пустынным дорогам, воображая, что едет куда-то во французскую Ривьеру.
Мистер Томлин умер через пару недель, после своей последней гонки по Вестминстеру. Мы с Райнером вместе везли его в морг. Оба молчали, делали скорбный вид, но внезапно в пустом коридоре засмеялись и, оттолкнулись и покатили каталку на стремительно, что каучуковые колеса звонко загрохотали по кафельной плитке. Райнер пихал меня локтем под ребра, а я его, мы кричали “Юхуууу”, а мистер Томлин мчался в свой последний путь. Наверняка, он тоже смеялся, просто мы этого не слышали.
Потому что в смерти нет ничего грустного, если есть те, кто вспомнит о тебе.
Джесси Эмерсон приехал на своем демоническом Кадиллаке в два часа ночи, нежданный, негаданный. Давно его не было. Уставший какой-то, измученный, небритый, может, даже слегка обкуренный, но, по-прежнему, источающий стиль и изысканность. На этот раз Райнер не стал от него прятаться, напротив, воинственно зашагал навстречу.
- Я, - говорит. - Знаю, Джесси, что у тебя есть часы, но приличий у тебя нет.
Мы всегда удивлялись наглости, с которой Райнер общался с нашим главным благодетелем. Он, кажется, был единственным в Сент-Клэр, кто называл Эмерсона по имени. Даже Барклей говорил ему “мистер Эмерсон, сэр”, хотя по возрасту тот был для главврача мальчишкой. Картина повторялась: ночные медсестрички обсуждали, женат Джесси или нет, а я стоял посреди коридора, дурак дураком.
Дайана Эмерсон - Райнер показал мне ее - жила здесь под именем Катарины Федлер. Ну, как жила? Страдала. Полная, обрюзгшая, она могла только лежать и нечеловечески кричать. Морфин не помогал, ничто не помогало. Я не ходил к ней с того раза, как увидел - страшно было слушать эти вопли. Но формально миссис Эмерсон до сих пор заправляла машиностроительными заводами в Манчестере и Бирмингеме, а Джесси был всего лишь ее заместителем и представителем в прессе. За каждой важной подписью он был вынужден приезжать в Сент-Клэр. И тогда его мать приводили в чувства, накачивали лекарствами и подсовывали бумаги. Я ненавидел его за то, что он хочет загнать в могилу свою и без того умирающую родительницу. Да, я, человек, который бросил в Йоркшире сумасшедшего отца. Но ведь каждый способен оправдывать только себя.
Они с Райнером долго говорили в коридоре, там где лампы не били в глаза. Эмерсон обильно жестикулировал, несколько раз выкрикнул “пожалуйста”, а Райнер почти не двигался. Я видел его со спины - он засунул руки в карманы и чуть наклонил голову вбок. Долго они так общались, а потом Эмерсон вдруг сел на полу у стены и беззвучно разрыдался в ладони. Даже медсестры притихли, так неожиданно было видеть, как плачет заносчивый миллионер. Райнер еще несколько минут стоял и смотрел на него, а потом сплюнул на пол.
- Гори в аду, Джесси, - сказал он. - Ладно. Прости меня, Господи.
Он сказал это и стремительно зашагал в VIP-крыло.
Эмерсон так и сидел, уронив голову на руки, а я подобрался поближе и сел рядом. Зачем - не знаю. Понимал, что сейчас он оскорбит, унизит, прогонит, но уселся все равно. Он поднял голову, мрачно и растерянно взглянул на меня, и тогда я впервые увидел его так близко.
Красивый мужик, таких фотографируют для журналов, но какой-то потрепанный. Мелкие шрамы на подбородке и скулах, морщинки на лбу, губы прокусанные до болячек, трехдневная щетина. В темных глазах пустота и горечь, веки припухли. Он тоже из плоти и крови. Как я, только с миллионами. Он просто смотрел на меня и молчал. Не хамил, не изображал аристократа. Смотрел и дышал прерывисто. А я спросил:
- Хотите воды?
Глупо прозвучало, но тишина напоминала переполненный мочевой пузырь - еще секунда и рванет. На вопрос Эмерсон не ответил, но сказал другое. Себе самому, будто меня и не было вовсе он сказал:
- Я видел и сам испытал столько боли... Столько жуткого дерьма, что страдания матери мне невыносимы. Я люто ненавижу ее с самого детства, но…
Он прикрыл глаза, шумно втянул воздух и так гадко выругался, что меня затошнило, а потом он снова опустил голову на руки. На левой кисти не хватало мизинца, и я уставился на эту руку-уродину, как на экспонат кунсткамеры.
- Но никто не заслуживает боли, вот, что я думаю, - подытожил Эмерсон, несколько секунд спустя. - Вообще никто. Шел бы ты отсюда, мелкий.
Я никуда не ушел, а он больше не возражал, просто тихо сидел и смотрел в пол. А я - на его руки. Когда райнеровы шаги зазвенели по коридору, Эмерсон встрепенулся, выпрямился, встал, тяжело опершись о стену. Фигура Райнера становилась все четче и он вышел на свет с одним единственным словом: “Все”.
Эмерсон молчал, ошарашенный, будто в него выстрелили. А Райнер повторил: “Все. Ты доволен?”
Когда мне было шесть лет, мы ездили в ветклинику усыплять нашего пса Буллета. Белая лохматая дворняга, он был красивее и сообразительнее любого породистого лабрадора, но его уже который год мучил старческий артрит, он почти не вставал и мочился на подстилку. Мама настояла, чтобы его усыпили. Она сказала: “Лучше один раз проститься, чем прощаться каждый день”. Мы с Мэри плакали и держали его за лапы, пока ему делали укол.
Эмерсон пролепетал что-то вроде: “Я сделаю и оплачу все, что скажешь”. А Райнер ему: “Мне ничего от тебя не надо, просто никогда больше не приезжай”. Тогда Джесси по-детски беспомощно спросил: “Можно к ней”? А Райнер ответил: “Чего уж теперь? Иди”. Эмерсон зашагал по коридору, а я приблизился к Райнеру. Видел, как влажно блестят его глаза и трясутся руки. Спросил: “Ты как”? А он грубо отмахнулся и рявкнул: “Не трогай меня”.
Дома мы долго говорили о разном, но только не о смерти миссис Эмерсон. То, что виделось мне расчетливой жестокостью, на деле оказалось самым великим милосердием, какое я когда-либо встречал. Я не знал, как дальше сложилась судьба Джесси Эмерсона, но часто вспоминал его и то, что он сказал о боли. Никто ее не заслуживает. Вообще никто.
После той смены мы с Райнером сильно накурились и смеялись над Looney Tunes. А еще я подумал, что завтра позвоню отцу в Йоркшир.
Рипон
Мы как-то внезапно приняли решение взять несколько отгулов и поехать в Рипон. Я и Райнер. Он бежал от нападков Хлои, а я бежал от копны ее рыжих волос и невыносимой родинки под нижней губой. Честно, не хотел я туда ехать, куда угодно, только не туда. Слишком тяжело и даже стыдно мне было, но Райнер очень просил. Денег у нас было мало, а он устал каждый день видеть ее на пороге нашего - да, я говорю “нашего” - дома, устал возвращать ее бесконечные подарки, выслушивать истерики. Мне тоже было неуютно от ее одержимости.
Пару раз я видел, как она, выпившая, молотила в нашу дверь, кричала, угрожала, а когда Райнер, наконец, открывал, то падала перед ним на колени и заливалась отчаянными слезами. Не могла она без него, с ума сходила. Мне было пронзительно жаль ее, и это чувство порой преобладало над похотью. Она умирала без него, худела, бледнела, резала руки - не насмерть, а просто, чтобы отвлечься физической болью от боли душевной. Никто не заслуживает боли. Вообще никто. Иногда она приходила именно ко мне, да. Говорила: “Мне конец. У него ведь кто-то есть?”. Говорила: “Если он найдет себе кого-то, я спрыгну со пятого этажа”. Говорила: “А между вами точно ничего не происходит”?
Однажды я попытался ее поцеловать. Разглядывал трещинки на губах, пока она твердила “райнер, райнер”, кивал головой в такт движениям ее груди, вверх - вниз. Я почти приблизился, ощутил корицу и соленую рыбу, но спасовал. А она сказала: “Я бы предпочла, чтобы он умер.” Сказала:
- Понимаешь, мне легче было бы пережить фатальную потерю любимого, чем знать, что он жив, но не со мной. Если бы он умер, я бы успокоилась и носила ему цветы. Я землю жрать готова, лишь бы он смотрел на меня. Я больше никогда и никого не полюблю, но…
Она осеклась, и тут я понял, что больше не хочу ее целовать. Никогда. С тем же успехом можно целовать труп миссис Гринт или миссис Эмерсон. Хлоя мертва для меня навсегда. Что бы я ни делал, она будет дышать Райнером, будет просыпаться только потому, что он тоже просыпается, наспех передергивает не на нее, чистит зубы и шлепает варить мерзкий кофе.. Ей все равно, что он ни секунды в день не думает о ней. Наплевать, что он за глаза называет ее сучкой и психопаткой. Она просто живет, потому что живет он.
Я все понял, но принять не смог. А потом хлынул дождь. Мы курили на лавочке в сквере, недалеко от дома, и Хлоя сжала мою руку, несильно, но как-то жутко, и убежала. Я смотрел ей вслед вдоль аллеи и ни о чем не думал.
Мы ехали в Рипон на электричке, грызли орешки у окна и говорили о зависимостях. С Райнером всегда было интересно беседовать об умных вещах. Если он сам чего-то не знал, то в его рюкзаке лежала медицинская энциклопедия. Как Хлоя сходила с ума по нему, так он терял рассудок от медицины.
- Природа зависимости всегда одна, - сказал он и хрустнул орешком. - Ты становишься рабом чего-то или кого-то. Я - раб сигарет.
Мимо проносились еловые перелески, над ними нависали июльские грозовые тучи, железная дорога жирно блестела на знойном мареве, а я вдруг подумал, что зависим от Райнера, Хлои, хосписа Сент-Клэр и всего, что с ними связано. Я так привязался, как привязываться нельзя. До спазма в горле, до боли. А боли никто не заслуживает. Я ответил:
- А я раб велосипедных прогулок.
- Врешь, ты даже не скучаешь по своему велику.
- В Рипоне куплю новый.
- В Рипоне есть магазины?
Я нервничал всю дорогу, будто ехал с незнакомым человеком. Но все дело было именно в том, что я знал Райнера слишком хорошо.Это как впервые показать брату свою девушку, комнату, коллекцию детских игрушек или картинок с полуголыми моделями. Открыть что-то тайное и стыдное. Впрочем, все так и было.
Райнер ерзал на сиденье, спрашивал, скоро ли мы приедем. Он родился и вырос в Лондоне, и понятия не имел, где находится Северный Йоркшир. Мне льстило, что теперь я хозяин положения, возбуждало и волновало. Я подкидывал орешки, и Райнер ловил их ртом.
У нас был дом с выбеленным штакетником и зеленой черепицей, с сараем и яблочным садом на заднем дворе. Я вел Райнера окольными тропами, потому что боялся встретить знакомых. Или, наоборот, хотел, не знаю. Просто мне вдруг стало сложно сориентироваться в том месте, где я провел почти всю жизнь. Сейчас я - полноценный лондонец из Ньюэма, Орфин-стрит, восемь, почтовый ящик справа от двери. А все это больше не мой дом, но и расстаться до конца с этим я не могу.
Раньше я таким был, а теперь Райнер. Восторженный, он смотрел на цветущие сады моих соседей, будто никогда не видел черешни или дички. Испугался индюка мисс Тревис, а потом засмеялся, когда индюк тоже испугался его. Я был ребенком в Лондоне, а он - сейчас. Иногда он останавливался у заборов чужих домов и смотрел, как работают люди. Я цеплял его за ворот футболки и тащил дальше. Он был в восторге, а я в смятении. Я знал, что еще пара минут, и мой отец вернет его с небес на землю.
Бабушка Агата встретила нас на крыльце с метлой в руках. Много вишневых лепестков в этом году, все в дом летят. Она сильно сдала, помрачнела, лицо стало похожим на печеное яблоко, но глаза по-прежнему светились голубым.
- Найл сегодня в духе, - сказала бабушка и осмотрела Райнера с ног до головы. - Кто это, Джейди?
Я сказал, что Райнер мой друг. Сначала хотел сказать “брат”, но передумал. Слишком вычурно, в духе Джесси Эмерсона. Бабушка кивнула и пригласила нас в дом. Райнер совсем расслабился, даже бросил сумку у входа и уселся на диван А я расслабиться не мог.
Отец действительно был в духе, узнал меня, улыбнулся Райнеру. Я не знал, как дышать, когда они жали друг другу руки. Боялся, что сейчас отец сочтет его за пришельца или агента американской разведки, и тогда я провалюсь в подвал от стыда. Мне постоянно сопутствовал стыд, не знаю. Как только отец открывал рот. Отец говорил: “И как погода в Лондоне? А вы часто видите Ее Величество?” А я уже сидел красным до корней волос, ожидая, что сейчас он снова начнет заколачивать окна.
Нам постелили в моей старой комнате, и пока я изучал трещины в потолке, Райнер изучал анатомию. Он здорово разбирался в медицине, этого не отнять. Когда прочитывал главу, кидал мне книгу и требовал: “Спроси меня!” И безошибочно отвечал, где трехглавая мышца, где перикард, и что такое ложный круп. Он все знал, Райнер, все на свете. Ближе к полуночи мы выключили свет, но еще с полчаса болтали о девчонках. О ком угодно, только не о Хлое. Тогда я рассказал ему о Сью. Никому не рассказывал, а ему - да. Я сказал:
- Однажды я видел, как она раздевается в школьной душевой. Черт, я не знаю, как описать, я просто застыл. Меня будто кипятком окатили. А она увидела меня и заорала.
А Райнер спросил в темноту: “У тебя вообще были девчонки? В смысле, ты в кого-нибудь уже пихал?”
Мне захотелось плакать, и я глубоко и мерно задышал, чтобы он подумал, будто я сплю.
У меня была одна. Не девчонка, женщина. Мне было пятнадцать, а ей двадцать семь. Я так онемел, увидев ее грудь, что со мной можно было проделывать все, что угодно. Так она и поступила. Моя учительница французского языка. Любила меня по-французски. Застряла в моей памяти надолго, пока я не увидел Хлою.
Райнер, не дождавшись ответа, отвернулся и засопел, а я еще долго лежал с открытыми глазами, глядя в сероватую тьму.
Утром я говорил с отцом. Райнер помогал бабушке обрабатывать кусты малины, а я поглядывал на них через окно и улыбался. Она что-то говорила ему, он смеялся, потом она указывала на противоположную сторону сада, он кивал. Он вливался в мою семью, действительно становился братом. Он тянулся к старшим, потому что потерял своих родителей, а ведь каждый хочет иногда побыть чьим-то ребенком.
Отец спросил о моей работе, и я солгал ему, что тоже медбрат, как Райнер. Его не смутило, что Райнер закончил двухгодичный медицинский курс, а я даже в школе не доучился. Отец радовался, что я становился мужчиной, способным о себе позаботиться. Я хотел было рассказать ему о Хлое, но передумал, а потом пришли бабушка и Райнер.
Днем мы поехали в центр, я показал Райнеру Кафедральный собор, но он не удивился. К архитектуре он был безразличен. Мы зашли в магазин спорттоваров и долго выбирали мне велосипед. За прилавком, как и год назад, как и пятнадцать лет назад, стоял Фредди Пулман. Он рассказал мне пару местных сплетен: Кэти МакКей родила двойню, Ллойд Фрай ушел от жены к какому-то парню, сын пастора Пеббла чуть не умер от пневмонии. Здесь ничего не менялось, все друг друга знали, и это было одной из причин, почему я уехал.
Так прошло четыре дня. Днем работа в саду, прогулки по мосту над рекой Ур, посиделки в пабе у Бетти. Вечером Райнер учит биологию или химию, я проверяю его знания. По ночам болтаем о всяком. Все это время отец был вменяем, и ни разу не заставил меня краснеть. Уже на перроне, когда мы, нагруженные подарками и гостинцами, запрыгивали в электричку, я увидел Сью, ту самую. Она стояла под часами и кого-то ждала.
Останься
Эмерсон увез свою покойную мать на представительском кортеже, погрузив в шикарный катафалк, а мистера Томлина скромно похоронили в розовом саду Сент-Клэр, но суть, между тем, была одна. Почему-то я думал об этом, прислонившись щекой к прохладному окну лондонской электрички. Райнер что-то говорил, но я не слушал, а потом и он замолчал и уткнулся в свою энциклопедию. Пусть учит, у него экзамены в Нью-Касл через три недели. Возможно, он поступит и уедет, а что буду делать я? Останусь в пустом доме в Ньюэме или вернусь к Мэри и Энди и буду спать на раскладушке. Я поглаживал руль новенького велосипеда с рамой, алой, как Кадиллак Джесси Эмерсона. Мне не было грустно, мне было странно. Вот-вот что-то изменится, и только Сент-Клэр будет радушно принимать умирающих. Целая коллекция человеческих историй, и все они заканчиваются в этих белых стенах.
Я был таким же задумчивым, пока мы ехали в метро к Ньюэму, но когда вышли в город, тоска сменилась странным беспокойством. Я ничего не сказал Райнеру, просто потому что хотел тишины. Окно моей спальни на втором этаже было приоткрыто, но я не придал этому значения. Я возился с вечно заедающим замком, а Райнер засунул руку в почтовый ящик и вытащил конверт.
- Боже мой! - выдохнул он, взглянув на адресанта. - Обалдеть.
Я на секунду отвлекся от замка и тоже посмотрел на прямоугольную бумажку.
“ М-р Джесси Лэйтон Эмерсон. 38, Веллингтон-драйв, Ньюхэвен, Манчестер”.
Райнер распечатал конверт, и вот тогда мы оба ахнули. Никакого письма, никаких объяснений, просто банковский чек на двадцать тысяч фунтов. Красивый росчерк Эмерсона, размашистая, летящая подпись. Этого хватит на все годы обучения в Нью-Касле! Замок так и не поддавался, Райнер отодвинул меня в сторону и начал крутить ключ в скважине. Чек он сжимал в левой руке, крепко, но слегка отведя локоть назад. Будто не решил еще, принимать эмерсоновские деньги или нет.
Дверь, наконец, открылась, и все случилось так быстро, что я не успел даже удивиться.
Хлоя стоит в темном холле с охотничьей винтовкой в руках, и стреляет, едва в ее глазах отражается солнечный свет. Оглушительный хлопок, Райнера отбрасывает назад, он летит спиной на меня, я поскальзываюсь, отшвыриваю велосипед, хватаю Райнера за плечи, и мы кубарем катимся по ступенькам крыльца. Все как-то затихло, я слышал только свое сердцебиение и свистящее дыхание Райнера, лежащего на мне. Он резко потяжелел и напрягся, а я, слегка отойдя от шока, выбрался из-под него и вздохнул.
Мне было страшно на него смотреть, но надо. Он, как рыба, то открывал, то закрывал рот, губы бледные, а в глазах слезами блестело удивление. Я так боялся смотреть ниже, туда, где по его животу расползается бурое пятно, пропитывая белоснежную футболку с Ramones. В левой руке он так и сжимал чек Джесси Эмерсона, только бесценная бумажка теперь была вся перепачкана кровью. Он заработал эти деньги на крови, в ней они и утонули.
Хлоя с взлохмаченной рыжей копной застыла в дверном проеме, за ее спиной темнота нашего дома, винтовка лежит на крыльце. Как она вообще попала сюда? Наверное, через окно моей спальни. Жила ли она здесь все дни, что нас не было, или вломилась сегодня? Я вскочил с асфальта и со всех ног побежал к ней вверх по ступенькам. Она не мигая смотрела на Райнера. Когда я кричал ей: “Тупая сука, что ты наделала?! Ненавижу тебя! Сдохни!” Когда я бил ее по лицу, раз, другой, по-настоящему, кулаком. Она все равно смотрела на Райнера.
Я запер ее в доме, накрепко привязав к стулу, чтобы не покончила с собой до приезда полиции. Она не сопротивлялась, вялая, как тряпичный мешок.
Райнер шумно дышал и всхлипывал на земле. Ему было больно, а ведь никто не заслуживает боли. Вообще никто. Я скинул с себя рубашку, скомкал и подложил ему под голову. Говорил всякое, про то, что он мой брат, что молодые не умирают, что мы справимся. Он молчал, смотрел в небо и по вискам его катились слезы. Я говорил ему: “Ты только не бойся, ладно”? Я столько раз за этот год уговаривал людей не бояться смерти, что в какой-то момент и сам перестал. Страшно другое - когда умирает тот, кого любишь.
Я мчался на новом велосипеде по проклятой Орфин-стрит к телефонной будке, что на перекрестке с Бэйли-лейн. Остервенело вызывал “скорую” и полицию. Плевал в трубку, ревел. Вот почему общественные таксофоны бывают такими грязными. Когда я вернулся, Райнер еще дышал, но совсем слабо. Я не силен в анатомии, не знаю, что задела пуля, но крови было очень много. Я обнял его и заплакал. Просил остаться, говорил, что у нас еще много дел впереди, и что он обязательно поступит в медицинскую школу.
Я укачивал его, пока не приехала карета скорой помощи. Райнера аккуратно положили на носилки, а он все так же смотрел в небо и изредка облизывал губы. Ни звука не произнес, ни слова. Я стоял и смотрел вслед “скорой”, пока она не скрылась из виду на пересечении Орфин и Бэйли. В дом идти не хотелось, глядеть на Хлою - тем более, поэтому я ждал полицию, сидя на крыльце.
Почему-то вспомнилась Мэри, которая рыдала над избитым Энди. Неважно, кто он, тот, кого ты любишь - наркоман, медбрат, рыжая психопатка, старуха или свихнувшийся отец. Ты будешь гореть вместе с ними, будешь чувствовать их боль и всеми силами захочешь удержать их рядом. Я вдруг понял Хлою, как будто увидел ее изнутри.
Она не сопротивлялась полиции, когда офицеры отвязывали ее от стула. Ушла с ними, ни разу не взглянув на меня. Для нее существовал только один человек во всем мире, тот, кто был важнее ее самой. И теперь она думала, что он мертв. Наверное, ей, наконец, стало легче.
А я закурил в пустом доме.
Не таким я представлял свое одиночество здесь. Надеялся, Райнер будет приезжать на каникулы, а пока его нет, я стану водить сюда медсестричек из Сент-Клэр, а может перевезу к себе Мэри и Закари. А может, отца. Никогда не надо строить планов, потому что все равно жизнь поведет тебя иным путем. Я курил в гостиной на ковре и думал о том, что все будет хорошо. Никто не заслуживает боли, особенно, такие, как Райнер. В мире нет логики, но она и не нужна. Куда важнее умение принимать факты, вот только я не умел.
Завтра у меня дневная смена, и я снова буду пополнять коллекцию чужих историй, буду говорить онкобабушкам, что смерть - это всего лишь переход. А Райнер будет поправляться, обязательно. Потому что, как ни крути, его переход еще закрыт.
Я растянулся на ковре и включил телевизор. Экран отбрасывал голубые блики на потолок, в новостях снова говорили что-то о Уотергейтском скандале, но я не слушал.
Интересно, Райнеру понравится, если я принесу ему в больницу тот гадкий кофе со щепоткой соли?