– Думаешь, она из-за стихотворения так разозлилась? – Спросил Стрём у своего друга.
– Думаю, я зря оставил дома смирительную рубашку! Не гони. Она ж больная!
Так рассуждали они, едва отделавшись от ужасного гипнотического состояния, в которое ввела их истерика Нади. В этом состоянии их застали остальные члены компании. Предложили зайти в местный рок-клуб, выпить вина. Компания их немного расшевелила, но гнетущее ощущение, по-прежнему, оставалось. Они чувствовали какое-то непонятное смятение, обиду. Именно обиду, потому что их так бесцеремонно обозвали такими же, как и все. Тогда, как они, всеми силами, стремились доказать обратное. Доказать, что они другие, они видят больше, чем большинство, они слышать чётче, они воспринимают лучше, чем основная масса обывателей, слепо плывущая по серому потоку жизни. Для них это было, чуть ли не оскорбление. И, главное, из-за чего? Из-за замёрзшего бомжа? Из-за неудачного стихотворения? Что могло вызвать в ней такую неистовую реакцию?
Под влиянием вина, Стрём почувствовал острую необходимость услышать объяснения. Ему нужно было знать причину такого её поведения, причину её злости. Он готов был бежать за ней, искать её, по тёмным улицам, и стучать во все подряд двери. Он знал, что это не спроста, что-то там произошло. Произошло что-то важное, возможно, какая-то новая истина разворачивала перед ним свой облик, но он её упустил. Он оцепенел, и не смог распознать правду. Что она хотела ему этим сказать? Что она имела в виду, говоря, что всё неправда? Что их нет? Что он – не правда?
Нет, она не сумасшедшая! В её глазах не было безумного блеска. Она, точно, что-то знает. Возможно то, что он всегда хотел узнать. Она это знает и пытается сообщить ему. Но он не понял. Ему тоже показалось, что она сошла сума, ему казалось, что он сам на гране срыва. Он, так же, как и его преданный друг, испугался, и молча наблюдал. Вместо того, что бы задать ей ключевой вопрос. Вместо того, что бы взять её за плечи и хорошенько встряхнуть, что бы привести в чувство… Он, всего лишь, судорожно рассуждал о том, как это можно прекратить. "Слабак! – говорил он сам себе. – Растерялся, испугался. И не смог увидеть то, что должен был…" Он думал лишь от том, что нужно сделать, что бы она перестала реветь.
Оставался шанс, что она появиться в парке и потому, он каждый вечер будет там. Но что-то ему подсказывало, что это ничего не даст. Она больше туда не придёт. Она будет это место обходить стороной. Ей больше не интересно, более того, болезненно там находиться и вспоминать то, что там произошло. Вспоминать его испуганное, сочувствующее выражение лица.
Они попрощались с друзьями и пошли по своим делам. Могила шёл, в нетипичной для него, молчаливой, манере. Не часто можно было увидеть этого экстраверта, погружённым в собственные мысли. Как правило, всё, что он думал, тут же становилось достоянием публики. Но теперь с ним что-то происходило. Он явно был обижен. Оскорблён до глубины души и мыслей у него, скорее всего, никаких не было. Он, вряд ли, отдавал себе отчёт о том, что за всё это время, проронил едва ли пару слов. Он просто переживал эту внутреннюю пустоту, вызванную этой неадекватной девушкой.
Они шли молча. Шли уже довольно давно, вышли далеко за пределы центральных улиц и погрузились во тьму спальных районов. Чем дальше они углублялись в дебри домов, которые стояли сплошной облупленной стеной, тем более мрачной, и более безжизненной, казалась эта местность.
Под ногами был разбросан мусор, через который, то и дело, в темноте, кто-то спотыкался. Иногда, вдалеке, раздавались то по-пьяному, весёлые, то по-пьяному, злые голоса. То музыка, то звуки ссор, то запах чего-то жаренного, из распахнутого окна на первом этаже ближайшего дома.
Но даже всё это не оживляло место. За грязными потресканными рамами, не чувствовалось уюта, а тёмные порталы подъездов, навевали какой-то мистический страх. Казалось, что оттуда обязательно должна вылезть какая-то жуткая тварь не из мира сего. И парни, сами того не замечая, старались держаться от них по-дальше и шли не по аллее, а по разбитой узкой дороге, вдоль которой стояло несколько таких же, грязных и побитых временем, машин. Всё вызывало отвращение. Их сопровождал несвежий запах, неубранных помещений и давно не стиранных вещей.
Пройдя несколько кварталов, которые ни чем не отличались между собой, парни вышли на более просторную местность. Дома здесь стояли не так плотно, а между ними иногда встречались детские площадки, с давно заросшими бурьяном, песочницами без песка. На этих песочницах сидели разношёрстные компании: иногда это была кучка пожилых мужиков в лохмотьях с бутылкой водки. Иногда, компании молодых людей, которые громко и весело о чём-то перекрикивались. И обязательно, чей-то особо едкий, неприятный смех, раздавался эхом по этим стоящим стеной, домами. Заполняя всё вокруг пустым гулом, то одинокими голосами, то расслабленным молчанием, то искусственным, напускным смехом.
Из одной этой компании, неожиданно вынырнул какой-то невысокий парень, на неустойчивых, коротких ногах, спрятанных в очень грязные спортивные штаны. Тонкие оранжевые полоски на них, отражали слабый свет. Стрём и Могила, старались не обращать на парня внимание, надеясь, что он пройдет мимо. Но тот, целенаправленно к ним приближался, переходя на бег, перепрыгивая невысокие бардюры и глубокие ямы, на асфальте.
– Э-э, братаны! – Прошипел тот, сиплым голосом, что бы они остановились. Стрём и Могила, рефлекторно ощущали необходимость идти дальше и не обращать на него внимание.
Так, значит он один, там ещё три, одна девушка, и два каких-то мелких, почти пацанов. Они явно пьяные – всё не так плохо... – Рассуждал, тем временем, Стрём.
– Э-э, братаны!!! – Почти прошептал тот, уже вблизи.
– Вы не пидоры? – Внимательно их изучая, с очень серьёзным видом, сказал парень, когда те, наконец, остановились.
– Нет. – сказал Могила. Они перегляделись между собой.
– Алка, сучка, наебала! Хэ-хэ!
Могила и Стрём посмотрели на него с недоумением.
– У нас тут просто не любят... Я просто... А то, вам бы была хана!
Он посмотрел на них угрожающе и снова выставил свои мелкие противные зубы:
– Вы ш, к этому... ну, тому, на пятом он живёт? Хилый, такой, лысый?
– К нему.
– Кентяра говорил, у вас можно пробить... Так, мы тут, затусить думали там... тёлок подогнать... Алка обещала... Так у вас есть? – Снова выставил им свои мелкие серые зубы, на тусклом, сморщеном лице. На вид ему было не больше двадцати пяти лет.
– Нет, это не к нам. – Почувствовав, наконец, уверенность, ответил Могила.
– Бля, так хуле вы, к этому нарику? А, так, вы просто... А у кого можно пробить? А то у нас на районе точку просрали. А затусить, ****ец, надо!
– Не знаю. Стрём, ты не в курсе?
– Нет. – Поспешно, с раздражением, сказал тот.
– Та не гони, браток. Хуле ты высаживаешься? Не хочешь барыгу сдавать, так сам пробей – мы скинемся. Ну реально надо! Не жлобись, я ж по-хорошему. У нас щас капуста есть, тёлки будут, а закинуться нечем!
– Чувак, отвали! Нихрена у нас нет. Иди нафиг! – Пошёл в наступление, Стрём. На столько ему этот человек был неприятен.
Могила ждал худшего, но Витёк, как-то притих, сконфузился, прищурился, лицо его сморщилось ещё больше, ноздри вздулись.
– Блять. – Сказал он, с явным разочарованием и тут же ушёл прочь.
Всё это происходило у входа в нужный им, тёмный, как и все остальные, подъезд.
Зайдя во внутрь, в нос ударил сильный запах гнили, мочи и застарелых, давно нестираных вещей. На первом этаже, у разбитого окна, лежала, свернувшись в клубок, ярко-коричневая дворняга.
Тут же, на лестничной площадке, валялся шприц и пустая пачка от сигарет. Когда-то покрашенные в тёмно-синий цвет, стены, были сплошь исцарапаны, изрисованы и исписаны всякой нецензурной чушью, или банальщиной. Ещё, неисчислимое количество раз, тщательно нарисовано, выцарапано и даже, выжжено, изображение фаллического символа и его наименование. От перил остались согнутые, иногда, перекрученные, а то, и вовсе, вырванные, неизвестным силачом, металлические каркасы от перил. На втором этаже горела тусклая лампочка, на всех остальных – непробудная тьма.
Парни часто здесь бывали, поэтому знали, что на последней лестнице не хватает нижней ступени, по-этому, шли аккуратно. Поднявшись на верхний этаж, постучали в оббитую, кожзаменителем, дверь, и в ожидании, слушали, как где-то у соседей, воет ребёнок, а вместе с ним, очень высокий женский голос, визжит о разбитом зеркале.
На-конец, дверь открылась. На пороге показался очень маленький и тощий, лысый и бледный, на вид, больной мужчина. Он стоял в голубой, но уже, практически обесцвеченной, от времени, футболке.