Закончив делать уроки, я накрыл написанное бледной рыжей промокашкой и закрыл тетрадь. На светло-зелёной обложке чернели профиль Пушкина с характерными бакенбардами и напечатанное слово: “Тетрадь.” Дальше синими чернилами было написано: “по русскому языку ученика 4-го “Б” класса Тюренкова Васи.”
Часы показывали восемь вечера, на улице давно стемнело. За дверью комнаты раздавались нервные шаги мамы. Папа обычно приходил с работы в семь, и задержка давала основания предполагать, что он вернётся, пошатываясь, и сбивчиво расскажет какую-нибудь труднопредставимую историю.
Скоро в парадной загудел лифт, послышался звук автоматически открывающихся дверей и раздался звонок – дёрганный, тревожный, нехороший. Мама, захрустев замками, открыла дверь. Папа вошёл – абсолютно трезвый, радостный, увешанный разными пакетиками и свёртками. Бросались в глаза матово-блестящий алюминиевый дуршлаг и большая картонная коробка. Пaпины руки были занятыми, и он нажал кнопку носом – поэтому звонок и прозвучал так подозрительно нечётко. Мы недавно переехали в квартиру на воcьмом этаже только что построенного дома, и родительские помыслы были направлены на её обустройство. Всё вокруг было новым, завораживающим, непривычным. Летом в парадной из подвала вылетали комары и посредством лифта распространялись по этажам. Зимой трубы центрального отопления бормотали, взвизгивали, постанывали – казалось, они живут собственной жизнью. А я жил своей – нoвoй, не похожей на прежнюю – ужасно интересной и многообещающей.
– Это ходики, – сказал папа, положив коробку на пол.
Ходиками оказались настенные часы в виде избушки на курьих ножках с чёрными ажурными стрелками, маятником и двумя серебристыми грузиками на цепочке, своим весом приводившими в действие часовой механизм. В этот же вечер их повесили в кухне на свободную стену рядом с холодильником, подтянули гирьки, и ходики пошли, наполняя пространство уютным шелестом.
На следующий день я пришёл из школы в два часа – как обычно – разделся, испытывая лёгкий озноб от ощущения пустоты квартиры, почитал, сделал уроки и вошёл в кухню. По радио передавали драматическую постановку – проникновенный мужской голос рассказывал о смятённых чувствах некоего Вовки. Я сел на табуретку и стал смотреть через стекло на улицу. В окнах напротив отражался закат. От трамвайной остановки шли люди, исчезая за углом дома. Всё было как вчера, и только время монотонно шуршало стрелками ходиков, напоминая: ничто не стоит на месте, даже тишина.