В классе с ним никто, кроме меня, не дружил. Был он замкнут, смотрел в пол, редко с кем заговаривал. При этом физически был довольно крепок и на уроках физкультуры превосходил меня во всём. Я начал с ним заговаривать и предлагать дружбу из любопытства. К тому же он не производил впечатления агрессивной личности и меня это устраивало в первую очередь. Я был довольно тщедушен и неуклюж и драк не любил. Потихоньку мы сдружились. Додик Лепёхин жил недалеко от меня и я по дороге в школу заходил за ним. Родители его обрадовались нашей дружбе. Они боялись, что у Додика вообще не появится друзей.
Додик привязался ко мне и ходил за мной, как большой пёс. Мы с ним записались на фехтование в детскую секцию. Это произошло кажется в шестом классе. Потом выяснилось, что у меня ничего путного не получается, а Додик, напротив, преуспевает. Мне надоело уставать на тренировках без всякого толку и я сказал Додику, что мы уходим. Тренер очень расстроился. Он конечно сожалел о потере перспективного Додика. На меня ему было плевать. Потом мы с Додиком пошли в какую-то другую секцию с тем же результатом. Я снова забрал Додика, которому было по-видимому совершенно всё равно как проводить свободное время, лишь бы в моей компании.
Через пару лет Додик несколько помешался. Ему начало казаться, что девочки преследуют его с сексуальными намерениями, ходят за ним и смеются, дразнят его. Я сначала потешался, а потом понял, что лучше Додика оставить в покое. Ничего из моих попыток вразумления не выходило. Через некоторое время подростковый психоз прошёл, но Додик оставался таким же молчуном. Кроме меня, никто с ним так и не подружился.
После окончания школы я уехал в Запорожье, где поступил в медицинский институт, а Додик остался в Харькове и поступил в инженерно-строительный.
С течением лет мы виделись всё реже. Додик сделался известным в Харькове нумизматом. Ещё он одно время занимался антикварной мебелью. Ни работа в проектной организации, ни старинные монеты, ни старинная мебель денег ему не принесли. Он женился, у него родились двое сыновей. Я встречал его теперь довольно редко. Я вообще не отличаюсь постоянством. Люди мне быстро надоедают и я ищу новые знакомства. То есть надо об этом говорить в прошедшем времени. Сейчас я уже ничего и никого не ищу, а доживаю в почти полном одиночестве. Мне иной раз хочется повторить слова Есенина: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?». Когда я собрался уезжать в Америку в середине девяностых, Додик пару раз приходил ко мне. Он оставался таким же странным и несколько как бы очумевшим, как и в школе. Додик смотрел на меня взглядом тонущего, цепляющегося за соломинку, и упрашивал выяснить в Америке какие-то уже забытые мной сейчас вопросы, связанные с его попытками антикварного бизнеса или что-то в этом роде. Я уезжал в полном неведении удастся ли мне вообще остаться в Америке, и то, что говорил мне Додик, звучало совершенно бессмысленно и беспредметно. Ему казалось, что раз я достигну Американского берега, то это уже решение всех проблем – и моих и его. Я только молча слушал и вздыхал, глядя на его потерянное лицо. Я понимал, что он почти в отчаянии и двое подростков явно висят на его шее неподъёмным грузом. Время тогда стояло известно какое.
Больше я его никогда не встречал и ничего о нём не знаю. Единственно, почему я вообще о нём вспомнил и решил написать, это тоска человека, застрявшего во временной яме, пустоте, из которой есть выход только в неизвестность по ту сторону смерти. Я ещё жив и здоров, но жизнь уже сделана и остаётся подвести итоги. В этом состоянии начинаешь цепляться за полузабытые фрагменты прошлого. Удивительно, что выскакивают они в самом неожиданном порядке. Вроде бы второстепенные вещи вдруг получают второе дыхание, а то, что казалось куда более значительным, обесцвечивается.