Бурлили улицы, шумел майдан: то тут, то там вскидывались руки и шапки, где-то доходило и до потасовок - обычное дело на майдане. Единства в рядах волнующихся киян не было, хотя было одно общее желание - расправиться с ростовщиками и боярами. Видать, ещё не со всеми разобрались, ещё не напились справедливости, а может, скоротечным чувством победы… пока не пришёл князь, пока гридни нового князя не пошли гулять по городу, пока вновь не расправили плечи ростовщики и пока вновь не согнули свои спины холопы.
Тот, кого Путята называл латинянином, тёрся здесь же, в толпе горожан. Рядом с ним был другой, столь же неприметного и ещё пуще тёмного вида.
Латинянин хмуро слушал:
- Они меня чуть не отдубасили, когда я сказал против Владимира.
- Жалкие рабы, они даже восстать не способны, им всегда нужен хозяин.
- Нам небезопасно оставаться в городе. Докладывают, что Владимир на подходе, и ловушки наши не помогли. Вот ещё: а не думаешь ли ты, что тут уже в достатке людей Владимира? Уж больно лихо громят, я видал ватаги, так и кажется, что это дружина переодетая, дружно и мастеровито делали свое дело.
- Если так, значит одно – нас опередили. И многое придётся начинать сначала. Ничего! Никто и не мечтал о лёгкой победе. Чтобы победа была надолго, её нужно и готовить основательно.
Лицо того, с кем латинянин разговаривал, терялось под шапкой, надвинутой на глаза, высокий воротник будто бы защищал от холодного весеннего ветра.
- Теперь будет нужно иметь своего человека в кругу Владимира.
- Хорошо бы, но внедрять своего сейчас опасно. Новый тысяцкий будет первое время подозрителен ко всякому. Выждем и найдём кого-нибудь потом. - Латинянин осторожничал.
- Сейчас будет много перебежчиков из стана Святополка. Из них будет кого выбрать, кто останется в живых. Мы ведь не сдались?
- Поднять Русь? Мы будем бороться до конца. Русь можно захватить, только замутив изнутри. И хорошенько замутив. Русы – доверчивый народ, их можно замутить.
Чернозубые холопьи улыбки забыли про страх. Что может быть страшнее, когда страх теряет вчерашний раб? Не теряет ли он вместе со страхом и разум? Тогда хочется схватить в руки дубину и крушить всё на своём пути, крушить, крушить; потом опомниться и хватать, хватать то, что имеет какую-то ценность, запихивая это за пазуху, в карманы, за пояс, в глотку, пока это не начнёт вываливаться обратно наружу; потом смываться и бежать, пока самого не разорвали.
Так ли уж доверчив русский народ? Спору нет, доверчив. Но тот, кто понимает лишь эту его сторону, может винить себя в полном бесстыдстве, как и в бессовестности. А в это время простой мужик будет исподлобья посматривать на него, сплевывать как будто неловко в сторону, хмыкать, будто виновато, хотя, может, и в самом деле виновато, почесывать что-нибудь у себя - затылок или бороду, может, пощипывать усы или покручивать уши, свои, разумеется, ещё он может перетаптываться неловко, при этом и глаза его могут ничего не выражать - не проймёшь его и по глазам. Так что же тогда? А ничего - вот ничего, и всё тут. Тыщу раз примерит он и тыщу раз пошлёт. Молча. При этом он что-то, конечно, скажет, но по сути именно что пошлёт. На него можно даже кричать и обзывать его погаными словами, а он при этом будет хмуро подумывать: «Вот до чего ты дошёл, гнусное твое семя». Он, конечно, многого не знает, но так ли уж многого для его жизни! Это кажется, что он не видит лужайки за кочкой. Но в том-то и дело, что и лужайка, и кочка эта дороги ему, он не хочет их топтать, потому что ему жить здесь, это его земля, здесь его корни, ветви и листья. Здесь он продолжается, здесь он умирает. Он, может быть, и не думает об этом, но это его, и он не даст это отнять, во всяком случае, будет всей душой противиться. Если на что и слаб он, то на сказки. Сказкой его взять можно. Как чистый младенец, он будет в неё верить, а грех будет на сказочнике, который знает, что это только сказка. Но коль прозреет мужик, не будет пощады сказочнику, за обман отомстит он опять же ото всей души.
Толпа окружила княжий терем. Сквозь щели в тяжелых занавесях на толпу поглядывали оставшиеся дружинники, понимая, коль толпа решится ворваться сюда, им останется только умереть, защищая лишь жену Святополка, которая не успела выехать из Киева.
Люд стекался в город из слобод и окрестных сёл.
В поисках приложения своей ненависти, народ ринулся и к монастырям, обвиняя и монахов в своём бедствии. Ещё сильна была языческая вера, и гнев рождался её поруганием чернецами и священниками, кои старую веру называли не иначе как бесовской, а старых богов рубили топорами и жгли на прежде святых местах. Именно от них шло поругание исконной веры, с которой сотни лет жил народ на этих землях, со своими светлыми богами и их прародителем Сварогом. Они были родными, с ними строили домашний очаг, с ними рождались, жили и умирали, им доверяли, на них надеялись. Как же их презреть! Как их предать! Тот, кто поднял на них руку - враг. Почему же сами боги не могут себя защитить? А им это и не нужно. Они взирают на то, как недоросли мечутся в поисках. Только вот что они ищут? И в чём правда жрецов, волхвов и священников, когда все они огнём насаждают свою веру?
Поднялись все: смерды, закупы, рядовичи, холопы – и теперь ростовщики получали долг своей же кровью. Чёрный дым всё больше накрывал Киев. Мятежники не осознавали, что граду может грозить гибель. Но ещё более начинали осознавать бояре, что мятеж уже выплеснулся за границы города, а там…
Князья враждуют и грызутся за свои владения. Тот князь нравится народу, а этот нет - и народ готов его прогнать. А завтра окажется, что и тот негож. Но народу нужен князь, и он готов принять его даже из чужих земель, думая, что, если тот не понравится им, они смогут его прогнать восвояси. Сила ничто, когда она разрознена. А она разрознена, ибо каждый прежде всего думает о себе и о своих близких, каждым движет страх, главное, чтобы он не переходил черту отчаяния, а недовольство не перерастало в гнев.
Тяжело поднять Русь. Поднять её многие пытаются - лакомый кусок! А народ-то гол - костью встанет!
На соборной паперти стоял митрополит. Унять галдящую толпу было невозможно. Унижения и обиды густо пропитали воздух. В нём едва прорывался твёрдый голос митрополита, который просил людей усмириться и ожидать князя.
То тут, то там раздавались одобрительные возгласы. И кто знает, может, это были голоса рассеянных по толпе сторонников Владимира.
Пепельно-желтоватые гущи вились над городом, сворачиваясь в грузную конусообразную толщу. В неё вворачивались и в ней исчезали искры, то ли упавшие звёзды, то ли выдохнувшиеся души.
Тот, кто поднимал голову, и видел это, может, молился, может, причитал или удивлённо причмокивал.
Тревожное ожидание овладело городом, но в этом ожидании была надежда. Пожалуй, это главное, что поддерживает русских людей и всегда поддерживало. И да пусть они надеются, что это их не оставит и в будущем. А не с надеждой ли мы возводим свой взгляд и смотрим с мольбой туда, куда взгляд и не пробьётся? Но пробьётся мольба, и снизойдёт благодать за наши мучения. А что мы сами сделали помимо мольбы?
Червями, разрыхляющими землю, ползаем мы по ней и не поднимаем головы. Да пусть червём, но разрыхляй! Делай, что можешь, а если можешь больше, делай и это. Можно думать о своём величии и божественном предназначении - и так с ним и сгинуть на корню. Потому что жизнь требует другого - разрыхления земли. И в этом нет ничего ужасающего и унизительного. А коль возомнил, то и не обессудь.
Митрополит Никифор молился за землю, на которой ещё только всходили ростки веры. И надо было поддержать их, чтобы земля эта стала твёрдой, чтобы русский человек смело ступал по ней и не мучился от беспросветной гнили, а во взгляде его была благость, с добротой протягивал бы он руки свои. Но об этом непременно должен заботиться и князь. Всякое сообщество требует правильного устройства. Господь создал и мошек, и рыб, и зверей, и людей, но только людям дано изменить свою жизнь. Господь даёт этот шанс, этот выбор, и нельзя людей лишать этого выбора - это не богоугодное дело. Ради этого выбора они и живут на земле.
- Едут! Едут! - вскричал монах, влетев в покои митрополита.
Но тот как будто уже и ждал, хотя лишь церемонно обернулся, не проронив ни слова.
- Передовой отряд у ворот. Дружинники сказали встречать Владимира.
Митрополит перекрестился.
Весть моментально разлетелась по городу. У городских ворот митрополит встречал Владимира в сопровождении епископов. Бояре собрали свою челядь, ту, что не разбежалась, так что на встречу Владимира образовалось большое шествие. Так повелось.
Владимир был для Киева своим: помимо того, что помнили его отца Всеволода, здесь стоял и его дворец, и дворцовые сёла и домовой Выдубицкий монастырь.
Как пронеслась по улицам города весть о появлении Владимира, волнения стали утихать. Грозная княжеская дружина въехала на улицы. Кто с надеждой смотрел на уверенных в себе гридней, хотя люди и не знали, что сам Владимир в город не въехал, а кто и со страхом, потому что дружина была многочисленная - такая могла вооружённую толпу разметать одним посвистом - настроены были гридни вполне грозно.
Владимир сидел на коне, натягивая за повод гнедого коня. Тёмно-синяя княжеская мантия покрывала верх красных сапог из зеленого сафьяна, а сама мантия была оторочена золотой каймой по краям рукавов и подолу. На голове князя была соболиная шапка с низкой тульей из красной ткани.
Поверх одежды блестел золотой амулет размером аж в два вершка, на котором был изображён архангел Михаил, но только самые близкие Владимиру знали, что на обратной стороне амулета была изображена отрубленная голова горгоны Медузы.
Ответив на приветствия, Владимир сошёл с коня, ибо негоже было не оказать почтения митрополиту.
Но Никифор был чёрен, будто в гневе.
- Чернь изрядно надругалась над церквами, во многих местах порушили кресты,
- сказал он, - зачинщиков нужно наказать.
Владимир в ответ помрачнел: он был недоволен и тем, что сказано, и тем, как это было сказано.
- Кажется мне, что не я княжил в Киеве.
- Конечно, но теперь, княже, монастырские да бояре киевские - твоя опора, и разбойники отъявленные должны быть наказаны.
- Не сомневайся, я успокою всех, и бунтарей найдем, и законы поправим, на то я и пришёл в Киев. Вот у себя в Берестове и приму решение, дабы успокоить мятежников, но и не только, поскольку пришел я на великое княжение Русской земли, а не ради успокоения Киева. Киев – это ещё не вся Русь и без русской земли нет жизни Киеву. Слишком много с разных сторон тянется зубов, чтобы вцепиться.
Никифор смотрел прямо в глаза Владимиру.
- Великий князь есть один управитель Русской земли – и то правильно. В единстве сила. И Бог един.
- За мыслями должны следовать дела наши, - Владимир сделал ударение на последнем слове.
- Бог входит в сердце, когда его пускают, но входит не так, как стрела…
- Отговорки, - перебил Никифора Владимир. – Вы схоронились в монастырских стенах, а народ сам по себе. Волхвы почему-то находят путь к сердцу каждого.
- Дай время, князь.
- Время! – Владимир укоризненно посмотрел на Никифора и решительно схватил коня за гриву.
Пригнулись все.