Уважаемый Читатель, позволь предложить Вашему вниманию подборку историй нашей Великой Отечественной
Мне было что-то в ареале 26-27 лет, майские праздники. Я спросил отца (фронтовой шофёр сапёрного батальона. Пришлось повоевать и в танке, и в пехоте. Несколько контузий, одно тяжелое, несколько ранений, одно серьёзное « проникающее осколочное левой лобной пазухи») о потерях. Отец ушёл в себя - «Будапешт. Страшные потери.» И замолк.
Прошло пару часов, военная тема меня свербила и улучшив момент, когда отца вроде бы отпустило, спросил: - а «За Родину, за Сталина»? Отец усмехнулся: это когда из газет или генералы, политотдел. И помолчав, продолжил: - В Карпатах моей машине кузов миной разнесло возле кухни. Кухня целая. И меня, как безлошадного, в роту. Перед нами кукурузное поле, за ним румыны с зенитными пулемётами в дотах. Кукурузу стригут как бритвой. Мы залегли, ждём артиллерию, не 41-й. А тут младший лейтенант, совсем мальчишка, два дня как из училища. С матерью в Ленинграде блокаду перенёс. Вскакивает - «За Родину, за Сталина...», ему пол черепа и снесло зенитной очередью. Похоронили, матери — геройски погиб. Подошла артиллерия и разнесла переднею линию румын к чёртовой матери, а затем и вторую. Румыны вояки — так себе. В полку был парнишка семнадцати лет, вестовой, сын полка, его и послали с запиской догнать наступающих. Пробегая вторую линию услышал голоса в бункере, он туда гранату и «хенде хох». Оказалось, штаб румынской дивизии в плен взял. Был генерал, доложили, и генерал ему Героя.
Тогда же отец рассказал, что охотно брали в армию тех, кто восстановился после фашистских лагерей. Те, при слове «немец» - белели. Уже в Померании из них — конвой пленных и у всех - «при попытке к бегству». Через пол часа, час возвращались. «Вот они смерти не боялись» — заметил отец. Он Освенцим не освобождал, но был там. Не верил. Заехали с приятелем по случаю. Понял бывших пленных. Их тяжелую ненависть, их равнодушие к смерти.
История вторая.
Хороший писатель Юрий Карпов, Герой Советского Союза рассказывал. В начале войны их батальон за четыре дня полёг весь на стратегической высотке. Но немец не прошёл. Осталось их трое. Все молодые, все — легко раненные. И в ночь, как могли, стали готовится к пятому дню. Пришли из дальнего селения женщины и говорят: - Ребятки, грохает где-то слева, сзади. А плен — хуже смерти. Собрались и пошли. Перед рассветом нагнали остатки полка и на вопрос — а где батальон? -Там. - Понятно. Давай во вторую роту, в ней людей нет. И никто ни сном, ни духом о геройстве. Ни мы, ни командиры. И в головах небыло.
А Героя — обыкновенный рядовой бой, совершенно обыкновенный. Но был генерал и за лихую нашу атаку дал мне Героя. За тот бой, за те четыре дня, где батальон остался никто и не вспомнил. (За точность в деталях не ручаюсь.)
И вот ещё.
Лето 1952года. Я и брат в кабине отцовской полуторки едем из Багаевки в сторону Новочеркасска. Мне — 13 год, брату — 11. Впереди бежит новенький ГАЗ-51Д — самосвал полный угля. Вдруг он становится на дыбы и аккуратно перевернувшись ложится на бок предварительно разгрузившись в перевороте. Остановились и встречные, и поперечные.
Подошли с лопатами, тросом, шуточками. Народ за баранкой в основном фронтовой. Шофёр аварии жив-здоров, только побит стеклом. У самосвала расцепился кардан и воткнулся в асфальт, выворотив глыбу. Сцепили кардан, застропили самосвал тросом и поставили на колёса, взялись за лопаты и в момент закидали в кузов эти 2,5 тонны. Принесли паяльную лампу, бензин, растопили края глыбы и воронки, смочили бензином и впечатали в асфальт. Отец на своей полуторки переехал несколько раз этот ремонт. Дорога - ровная. И всё с шуточками — прибауточками и ехидными советами, но совершенно без мата. Шофёру с его стороны вставили кусок стекла и разъехались по своим заботам безо всяких денег и магарычей.
Во всё это время у дороги на краю старой тощей рощицы — дорога её перерезала, три женщины средних лет с мешками семечек упрашивали нашего отца довезти их до новочеркасского базара, обещая заплатить. (Мне было странно: посреди степи, не то, что хуторка, а вообще никакого строения, а тут — мешки и женщины. Лишь грунтовка вдоль рощицы упиралась в дорогу.) Отец согласился, пересадил меня с братом в кузов, забросил мешки на которые мы тут же уселись, одну женщину усадил в кабину, две другие поместились рядом с нами на мешках. И вот, когда машина бежала к Новочеркасску, они, не обращая на нас ниакого внимания, заговорили об этом «проклятом» месте и вспомнили 41-й год.
Дословно не запомнил, лишь только то, что по дороге шла колонна немецких танков и впереди мотоциклы с пулемётами. А дорогу им перегородили окопы с пятнадцати — семнадцатилетними мальчишками с деревянными винтовками выкрашенными в чёрный цвет. Немцы сходу из пулемётов и танковых орудий посекли ребят. Глянули ближе и, видимо, оторопели. Женщины рассказывали, что когда их пригнали на захоронение, немцы не глядели друг на друга. А высокий чин в чёрном кожаном пальто оказался старичком небольшого роста с седыми кудряшками вокруг лысины. Он стоял возле легковой машины в пол оборота к окопам и всё время протирал белым платком внутри фуражки. Живых мальчишек женщины забрали, раненых немцы погрузили в машину с красным крестом, но и тех и других было мало. От живых узнали, что они из военного училища и что здесь ждали подхода главных сил. (Хотя какие «главные силы», фронт катился к Сталинграду.) Это всё женщины между собой, перебрасываясь подробностями о «проклятом» месте, именами оставшихся в живых, именами соседок приютивших их, дальнейшей судьбой, часто споря в мелочах, и так до самого Новочеркасска.
Я мало что запомнил, но запомнил, и когда приехали на Новочеркасский базар и выгрузили женщин, я спросил у отца что за мальчишки и почему деревянные винтовки. (У нас в школе были деревянные винтовки выкрашенные в чёрный цвет, но чтобы с ними воевать...) Отец натянулся лицом и незряче глядя в базарную толпу спокойным напряженным голосом: - Здесь в Новочеркасске было училище связи, да и у нас в Ростове несколько.
Видно и ему тётка в кабине рассказала о «проклятом» месте.
Лет через 40 — 45 я не раз оказывался на этой Новочеркасской дороге. Всё старался припомнить это «проклятое» место. Напрасно. Спрашивал у местных, где хоть как-то похожесть, никто ничего. Пробовал по захоронениям, но местные путаются. Стариков не осталось, да и коренных жителей очень мало и сравнительно молодые они. Тем более, что было несколько ура-патриотических юбилейных (30, 40, 50 лет Победы) перезахоронений и не раз, и всё окончательно запуталось.
И ещё.
Старый военврач перед очередной годовщиной с телеэкрана рассказывал: - Было вроде бы затишье, а стали поступать раненые, не обычные. Огнестрельное — перелом, огнестрельное — перелом и больше десятка. А переломы — руки, ноги, позвоночники.Спрашиваю, что такое. «Да наш комбат, говорят, приказал флаг водрузить на опоре эл.передачи. Немец и тренируется.» Позвонил знакомому комбригу, рассказал. А он — Флаг знаешь с кем? Ну ясно.
Не знаю как он там, но раненые прекратились.
Вот потому война — подлое, проклятое, кровавое дело. Война это массовое бомжатничество женщин со стариками, детьми в голоде, болезнях, грязи, вшах и часто под обстрелом, бомбёжками, без средств к существованию особенно на оккупированной территории. А геройство — это чей-то просчёт, недомыслие, слабость, чванство, а там — как кого коснётся.
А кто насмотрелся военно-уголовной экранной порнографии о войне, когда пули отскакивают от легковушек, столешниц и вообще от салфеток, где в рост расстреливая рожок и ловко уклоняясь от встречных пуль, машут руками и ногами в экзотических драках, те и войну воспринимают точно так же. ( На заставе, что насупротив Большого Арарата в 1962 году мой АК-47 на 100м. пробивал шейку рельса, если «в лоб». А это — 8мм.)
Крупные военные операции можно как-то просчитать, да и то... А на передовой, в тылу врага — какие там расчёты.
И ещё.
Мне лет 17, отец строгает доску для сарая, я помогаю и распитюкиваю о наших победах, геройствах, о наших маршалах и генералах. Только что отгремели Майские. Отец остановился, в солнечном луче из рубанка свисает яркая стружка и глядя куда-то мне под ноги, произнёс: - Уря, наша взяла и морда в крови. Лицо его, крепкого 45 летнего мужика уже тронутое степным загаром, посерело. Я заглох. И никогда больше не лез с апломбом умозаключений о том, чего не знаю, тем более об этой проклятой войне.
Фронтовики не любили говорить о войне с теми, кто там не был. Не поймут, не почувствуют. Это как пытаться донести что такое море тем, кто его не видел, тем более не ходил в нём, Как рассказать о шахте, кто там небыл. Как рассказать о родной редакции, о её воздухе постороннему. Как передать закулисье театра тому, кто судит о нём по сплетням. А о войне, об окопах, где жизнь и смерть зачастую дело случая, бессмысленно. Кто берётся, впадает в пошлятину, если не хуже.
Множатся организованные толпы как и пенящихся ура-патриотов, так и визжащих рационалистов-калькуляторов. И все : « Истинно, истинно говорю вам.»
А истина не посредине, её нет. Есть реальность войны, она, реальность, вообще в стороне.
Геннадий Захаров.