100 лет тому...

100 лет тому…

Иван Александрович опять отложил в сторону отчёт. Сигналы машин и громкие голоса отвлекли внимание от ровной колонки цифр, хотя, вообще-то, за многие годы работы он уже привык к этому многообразию сигналов и звуков; здание вокзала как бы замыкает центральную улицу города.
Иван Александрович, отложив бумаги, подошел к окну. Станция — родник города... От кого он слышал эти слова? Кажется, дед или отец говорили их, оправдывая свой отход от земли... Укрываясь в тени больших деревьев, город шумел размеренно, буднично-деловито. И так уже целое столетие… А как это всё начиналось?
Может быть, так…
Знойная июльская степь, бесконечная пыльная дорога…
На станцию Санька с отцом приехали уже к вечеру, когда закатное солнце выкрасило ту сторону горизонта, куда они ехали весь день. Редкие деревья плохо укрывали от зноя небольшие вагончики, крытые соломой мазанки и турлучные домики, над которыми угловато высилось большое темное здание, обсаженное подрастающими деревьями. В сторону этого здания и направил лошадей отец. А Санька больше не мог усидеть в телеге. Обогнав лошадей, он помчался по мягкой от пыли дороге. Опасливо обежав громаду здания, он остановился: где же железная дорога?! На толстых деревянных брусках лежали лишь две длинные голубоватые полосы железа, убегающие за горизонт. Мальчик аж всхлипнул от досады и разочарования: много раз мечтал о встрече с железной дорогой, он представлял её огромным железным полотном, по которому бежали диковинные машины на острых, как ножи, колесах. Эта картина возникла в его воображении, когда он услышал рассказ заезжего казака о том, как у него на железной дороге «зарезало» телку. И вот оказалось, что никакой дороги нет…
— Чего хлюпаешь?! — Привязав лошадей, подошёл отец.— Вот она, железная дорога!
Санька разочарованно пощупал бесконечно длинные горячие рельсы и, вконец расстроенный, пошёл к телеге. Почти дотемна ездили они по трем улицам среди тесно стоящих домов в поисках пристанища, расспрашивая каждого встречного. В ушах звучали названия улиц: Степная, Вокзальная, Кладбищенская…
Приютили их на самой окраине в тесной хатёнке. Засыпая на вымазанном глиной и кизяком полу, Санька слышал, как отец и хозяин разговаривали о нём. «Отведёшь его утром к начальнику станции,— говорил хозяин,— работа найдётся. Видел, какой вокзал построили?! Туда сейчас люди требуются. Да и хватит вам по хуторам сидеть, детей учить надо!».
И Санька стал работать на вокзале... Начальник, высокий хмурый немец, согласился принять его на работу безо всякого оформления. «И тебя, казак, я охотно могу взять»,— неожиданно заявил он отцу, разглядывая его крепкую фигуру. «Я потом, посмотрим»,— уклонился тот.
Уже который год велись на их хуторе разговоры о строительстве железной дороги и станции. Первая ветка связывала самые крупные города юга — Ростов­на-Дону и Владикавказ. А теперь хотят строить на Екатеринодар и Царицын. Тогда маленькая станция превратится в один из важных железнодорожных узлов. А это тревожило казаков, привыкших к старому укладу жизни и привилегиям, получаемым от царского правительства.
Названия городов Саньке ничего не говорили, но они тревожили воображение, подтверждая, что мир велик и интересен. Услышал он и рассказ о том что железная дорога должна была пройти через станицу Тихорецкую. Но сход, которым заправляли богатые казаки, воспротивился этому. Собрав большие деньги, послали пронырливого казака в Ростов, где тот добился, чтобы дорога прошла в семи километрах от станицы. Подстрекаемые богатеями, казаки всячески мешали строительству. Ни за какие деньги нельзя было нанять людей в станице и на хуторах. Опасаясь, что у них заберут для работы лошадей, их угоняли подальше в степь…
Санька знал, что его отец другого мнения. «Сидите на хуторе, как сычи»,— не раз говорил он матери. Отец семь лет прослужил в лейб-гвардии. Вернувшись со службы, женился, но общение с грамотными людьми в те годы, соприкосновение с другой, более интересной жизнью не давали ему теперь спокойно жить на хуторке. Для сына он хотел другой судьбы.
И вот, выполняя отцовскую волю, Санька жил теперь среди станционных людей, присматривался к их быту, вслушивался в разговоры. Жизнь их была нелегкой: работали по 10–12 часов и в зной, и в дождь. И всё же казалось парню, что жили они значительно интересней, чем на хуторе. Вечером, отмывшись от грязи и копоти, ребята и девчата сходились на небольшой полянке недалеко от вокзала, пели под гармошку, затевали игры. И книг здесь было больше: они продавались в двух табачных лавках, и Саньке иногда удавалось полистать их. Сосед по вагончику обещал показать ему буквы.
На работе главной обязанностью Саньки было подносить к поездам вещи пассажиров. Станция была небольшая, и он часто удивлялся, откуда набиралось столько народу. Со всех сторон Уманского участка, к которому относилась станция, сюда в последние годы было проложено и протоптано много дорог. Пассажиров было множество, и у всех тяжёлые сундуки и мелкие, но столь неподъёмные тяжёлые узлы. Руки оборвёшь, пока дотащишь их до вагона...
С утра до вечера на станции, как вода в кипящем котле, бурлила жизнь, слышалась разноязычная речь. Вечером, когда пассажирские поезда не шли, Санька бегал купаться на речку — Козловую балку, названную так из-за вечно пасущихся здесь коз. Но лучше всего было купаться в ласковом зеленоводном Челбасе, хотя бежать до него было далеко — целых два километра через бугор, в степь. Омрачали удовольствие
и частые стычки с местными мальчишками, которые переходили в жестокие драки. Пришлось участвовать в таких столкновениях и Саньке.
Однажды, разморенный жарой и долгим купанием, Санька медленно брёл домой, укрываясь в тени редких больших деревьев, окружавших Козловую балку. Берег речки становился излюбленным местом прогулок станционной молодёжи, но тогда Санька ещё не знал, что через несколько лет он придёт сюда на первую в истории зарождающегося города маёвку и что именно здесь, на берегу невзрачного ручейка, вспыхнут первые искры святого гнева угнетённого народа...
Подходя к станции, Санька вдруг увидел знакомую телегу, на которой, задумчиво попыхивая самокруткой, сидел отец. Они бросились навстречу друг другу. Обняв мальчика, отец долго всматривался в его повзрослевшее лицо, а потом неожиданно объявил: «Вместе работать будем, я ведь насовсем...».
Они долго бродили по заросшей заматерелым буркуном степи.
— Вот здесь дом поставим,— вдруг сказал отец.— И от вокзала недалеко, и в степи.
— Что же, мы одни здесь жить будем? — изумился Санька.— Как на хуторе!
— Э, сынок, вперёд смотреть надо. Весь наш край с железной дорогой сдвинулся с места... Пройдет время, и здесь будет город, со школами, больницами, магазинами... Будут строиться и на той стороне, и на этой. А мы с тобой первыми построимся! Понял? Ты учиться пойдёшь, может быть, ещё на этой станции инженером или другим каким начальником будешь. Хорошая будет жизнь — интересная, красивая!
...Громкий голос диктора, объявлявшего о прибытии очередного поезда, вернул Ивана Александровича в сегодняшний день, к его обязанностям начальника вокзала. «Вот нафантазировал»,— улыбнулся он своим мыслям. А вообще-то, наверное, так всё и было. Может, и не Санькой звали того парня, но он существовал, как были сотни других, с кого начиналась эта станция, где и он, Иван Александрович, работает уже много лет.
«Привет, коллега!»
— Есть ли у вас что­нибудь по истории Тихорецка? — спрашивают у заведующей библиотекой филиала № 8 два подростка.
— Рекомендую вам книгу Евгения Сидорова, издавшего несколько работ о нашем городе,— отвечает Валентина Зыкова.
Подобные вопросы мне доводилось слышать и в других библиотеках. Имя Евгения Михайловича Сидорова, к сожалению, ныне покойного, часто звучит и в школах, и в редакции газеты, и среди тихорецких казаков.
Познакомился я с ним в 1987 году, когда его назначили редактором газеты «Тихорецкие вести». В то время мы часто встречались с бывшим редактором «Ленинского пути» Григорием Авксентьевичем Дзекуном, который давно уже находился на заслуженном отдыхе. Меня удивляло, что о городе с такой славной историей не было написано хорошего исторического очерка. Григорий Авксентьевич рассказывал мне о многих событиях прошлого, о людях, о зданиях, а я, как мог, писал об этом в газету.
Убедившись, что мне это действительно интересно, Григорий Авксентьевич пригласил однажды меня к себе домой. Все антресоли в его прихожей были забиты папками с пожелтевшими документами, вырезками из газет.
— Бери, отдаю! — сказал он.
Во время сдачи очередного материала в газету я рассказал Евгению Михайловичу об этом посещении. Они с Дзекуном были знакомы и, как два редактора одной газеты — бывший и настоящий,— как­то ревниво приглядывались друг к другу. В то время Сидоров уже начал исследовательские работы по истории Тихорецка и основные материалы искал в музеях, справочниках, подшивках старых газет. Ознакомившись с содержанием папок, Евгений Михайлович заверил меня, что ничего особенного в этих папках нет — только разрозненные сведения о предприятиях города.
Трудился он титанически: днём исполнял хлопотные обязанности редактора, да ещё в переломные 90-е годы, а вечером и ночью писал книги. Когда сильно заболел — писал лёжа, подложив под голову подушки. В 1990–1994 годах в газетном варианте он опубликовал книгу «На берегах Челбаса», издал буклеты «120 лет Тихорецку» и «75 лет Тихорецкому району», написал пока ещё не изданный до сих пор «Тихорецкий исторический словарь». А в 1995 году вышла в свет «Земля Тихорецкая». Но я считаю, что главной его книгой является изданная в 1999 году «Тихорецкое краеведение», которую он посвятил отцу Михаилу Степановичу.
Те, кто читали это произведение, наверняка заметили, что Евгений Михайлович обращается за сведениями к старожилам, специалистам, родственникам — бесконечное перечисление имён! Особенно охотно он пишет об отце, который, хоть и не профессионально, но регулярно следил за климатом нашего района в течение многих лет. Вспоминает он и свою бабушку.
Ссылаясь на людей, предоставивших ему сведения, Сидоров неизменно благодарит каждого. Упоминается там и моё имя, чем я очень горжусь. На подаренной мне книге «Земля Тихорецкая» Евгений Михайлович сделал памятную надпись, которая начинается словами: «Брату-казаку...».
Одной из несомненных заслуг Сидорова является огромная работа по созданию районного и городского казачьего общества. На свои первые сходы мы, казаки, приходили в кабинет главного редактора. Потом он стал договариваться с ДК и клубами, где собиралось уже много желающих вступить в ряды казачества. Меня избирали атаманом 18 человек, а через год переизбирали на эту должность уже 300 казаков. За этим огромная организаторская деятельность Евгения Михайловича. Ему очень хотелось возродить казачество, его дух, и он, пока мог, занимался этим.
Помню, что при встрече всегда звучало его бодрое: «Привет, коллега!». Это было его любимое приветствие.

Человек огромной эрудиции, храбрости, добрый и отзывчивый человек — ему бы жить да жить, писать книги о родной земле. Но 28 августа 2002 года его не стало. Хотелось бы, чтобы земляки-тихоречане помянули его добрым словом, он заслужил это.

Встречи на московской земле

«Это наш писатель»

Страна широко отметила 80-летие известного советского писателя, нашего земляка Аркадия Алексеевича Первенцева. 12 февраля 1985 года в Москве года в Центральном доме литераторов состоялся литературный вечер, посвящённый этой дате. В составе делегации Краснодарского края на вечере был наш общественный корреспондент, рабочий мясокомбината И. Гончаров. Мы попросили его поделиться своими впечатлениями от поездки с нашими читателями.
Москва встретила заснеженными улицами и сильными даже для февраля морозами.
Большой дом в Лаврушинском переулке старой, ещё довоенной постройки. В нём жили многие известные наши писатели. Где-то здесь были квартиры Фадеева, Серафимовича.
Дверь открыл невысокого роста худощавый мужчина. Седые волосы, в лице — неуловимое сходство с портретом, который в последнее время часто можно было видеть в клубах, школах, в номерах газеты нашего города.
— Вы из Тихорецка? — И неожиданно крепкое объятие у самого порога.
На голос Владимира Аркадьевича Первенцева в прихожую выходит группа людей. От волнения вначале никого не запоминаю. Потом, успокоившись, узнаю, что сижу за одним столом с женой писателя Верой Тихоновной. Друзья называют её Верочкой Тихоновной, это имя ей удивительно идёт. Постепенно узнаю и других членов семьи — сестру писателя Надежду Алексеевну, её мужа, народного артиста СССР кинорежиссёра Т. В. Левчука, внучку писателя Иру с маленьким сыном. За столом доброжелательная, дружеская атмосфера.
— С гостиницей вопрос решён,— вернувшись из соседней комнаты, говорит Владимир Аркадьевич.— Когда устроитесь, обязательно позвоните.
Это внимание и забота удивили и обрадовали. Я понял, что доброта, внимание к людям — фамильная черта Первенцевых, когда слушал на следующий день выступление писателя из Абхазии Г. Гулиа, друга Аркадия Алексеевича. «Он очень нежно относился к людям»,— запомнил я слова абхазского писателя.
На следующий день мы, делегация Кубани (это Ольга Алексеевна Штратникова, политконсультант Новопокровского кабинета политпросвещения, Владимир Скороваров, механизатор совхоза «Новопокровский», и я), знакомились с выставкой произведений Аркадия Алексеевича Первенцева. Здесь его романы «Кочубей», «Над Кубанью», «Чёрная буря», «Гамаюн — птица вещая» и другие. Рядом с некоторыми книгами размещались черновики, наброски, сделанные рукой писателя. Становится ясно, что роман «Над Кубанью» написан по горячим следам жестоких боёв за Крым в 1944 году. Записи сделаны мелким кудреватым почерком авторучкой, а то и простым карандашом. Рядом с черновиками — вырезка из газеты «Известия». Первенцев в период боев был собкором этой газеты. Язык статей точен, образен. «Скоро войне конец»,— проглядывает между строк. «Ещё вчера на пыльных площадках Таманского полуострова темнели силуэты машин… а сегодня сюда приходят крестьяне, осматривают отдохнувшую землю и просят ближайших командиров: «Нельзя ли пустить эту землю под кукурузу?» — так начинается одна из его статей «Черноморские штурмовики», напечатанная в «Известиях» в мае 1944 года.
Во многих материалах выставки прослеживается неразрывная связь писателя с родным краем. Вот бережно сохранённая семьей рукопись статьи для «Комсомольской правды»: «Мы начинали кубанский комсомол, и теперь у многих из нас поседели виски... Я многим обязан комсомолу...». Он писал это в октябре 1944 года.
Много писем к нему как депутату Верховного Совета РСФСР от трудящихся нашего края. Его ответы. А в нашем музее я видел его переписку по поводу строительства в Тихорецке Дворца культуры. Аркадий Алексеевич активно участвовал в изыскании средств для его строительства. Мы почувствовали особое отношение к нашему краю и тогда, когда нас, делегацию Краснодарского края, к большому нашему смущению, усадили в президиум вместе с членами семьи писателя и его друзьями, известными литераторами, объявив при этом, кто мы и откуда приехали.
Литературный вечер открыл Герой Социалистического Труда А. В. Сафронов, писатель и поэт, редактор журнала «Огонёк». Он очень тепло рассказывал о своём старшем друге. Дружба эта началась в годы войны и продолжалась все последующие годы. Выступали Т. В. Левчук; Г. Гулиа; адмирал Гришанов, под чьим командованием в годы войны был капитан первого ранга Аркадий Алексеевич Первенцев; бывший командир взвода снайперов Н. А. Лобковская; представитель нашей делегации О. А. Штратникова и многие другие. Все они близко знали писателя и рассказывали не только о его творчестве, но и о замечательном, щедром на доброту его характере.
«Мы долго переписывались с Аркадием Алексеевичем, а в 1978 году с группой школьников приехали к нему в гости,— рассказывала О. А. Штратникова.— Узнав, что мы с Кубани, он очень обрадовался, обнял нас, начал расспрашивать. Когда узнал, что мы собираем материалы для музея, запротестовал. Но музей мы всё-таки создали, а сейчас планируем создание мемориального комплекса. Туда войдёт и дом, где в детстве жил Первенцев. У нас школа и одна из улиц названы его именем».
Много было в тот вечер сказано добрых слов о нашем замечательном земляке, и мы как­то по-новому ощутили, какой человек жил и работал в нашем городе.
Я спросил у жены писателя, помнит ли она Тихорецк.
— Аркадий Алексеевич очень часто вспоминал его,— ответила Вера Тихоновна.— Если случалось проезжать Тихорецк поездом, он всегда тащил меня к окну и кричал: «Смотри, вон те деревья мы ещё комсомольцами сажали!».
«Какие же это деревья?» — подумал я. Ведь каждый тихоречанин знает, что комсомольцы посадили целую рощу по улице Парковой (отсюда и её название), и только эти деревья мог видеть из вагона писатель. Сейчас много их вырублено в связи с прокладкой новой линии электропередач. Как же уточнить, какие деревья упоминал А. Первенцев? Очень бы здесь пригодилась помощь людей, хорошо знающих историю нашего города и лично знавших писателя. Владимир Аркадьевич говорил о переписке отца с Ф. И. Медведевым, жившим в станице Новорождественской. Они дружили в юности и потом много писали друг другу. Медведев умер, а письма хранятся в его семье. Они могли бы быть ценным экспонатом для нашего музея.
Владимир Аркадьевич очень интересовался, как отмечался юбилей писателя в Тихорецке — городе его комсомольской юности. Я рассказал, что 80-летие А. Первенцева широко отмечалось в нашем городе: было прочитано много лекций, проведена конференция, посвящённая его творчеству, к которому в последнее время значительно возрос интерес. Но сам после того, как столько услышал о писателе, о его связи с нашим городом, о том, как много делается по увековечению его памяти в Новопокровском районе, не мог отделаться от мысли, что мы перед ним в долгу. В самом деле, почему ни одной библиотеке, ни одной улице нашего города не присвоено имя писателя? Затянувшемуся спору о присвоении его имени 4-й школе не видно конца. В новой библиотеке по улице Энгельса, где и сейчас рассматривают выставку документов, посвящённых юбилею писателя, я услышал разговор двух читательниц: «Почему бы библиотеку не назвать его именем? Ведь он, оказывается, наш писатель!».
Когда мы собирались уезжать из Москвы, О. А. Штратникова предупредила: «Утром заедем попрощаться со своими». Мы не переспрашивали. Мы знали, что своими для нас навсегда стали родные и близкие Аркадия Алексеевича Первенцева.
2 марта 1985 г.

Встреча с Василием Песковым

В юго-западной части нашего города не осталось ни одного газетного киоска. А проживает здесь более трети населения города. В центральной же части Тихорецка, как говорят, «на нашей стороне», киосков более десятка.
Подхожу к одному из них за газетой, а в витрине — знакомая кепка и добрый прищур умных глаз — «Василий Песков. Полное собрание сочинений». На витрине уже 10-й том.
«Раскупают очень охотно»,— говорит продавец.
С Песковым я встречался на крыльце газеты «Комсомольская правда», корреспондентом которой он был почти 60 лет. Случилось это так: после обсуждения в редакции с жительницей Иркутска статьи мы задержались с ней у выхода, споря о Сибири. Тут мы и увидели Пескова.
Всемирно узнаваемый, Василий Михайлович поднялся на крыльцо, поздоровался и остановился, не вступая в спор. В его нерешительности была какая-то королевская вежливость.
— Василий Михайлович, можно консультацию? — представившись, спросил я.
— Валяй! — очень охотно, по-простому ответил классик советской журналистики.
— Были мы в горах, в районе посёлка Архыз. С трудом по весенним ручьям и речкам пробились на погранзаставу. Пока пограничники изучали наши документы, я, с их разрешения, приник к большому стационарному биноклю. На горе, что через ущелье, заметил что-­то коричневое, живое. Корова? Подкрутил окуляр и увидел, что это медведь. Зверь сидел по-человечьи и передними лапами рвал дёрн. В его когтях, как варёные макароны, повисали какие­-то корни. Медведь отряхивал их и отправлял в пасть. Рядом находились заросли рододендрона или можжевельника. Крикнул ребят. Они по очереди стали наблюдать за зверем. Медведь, видимо, почувствовал слежку и бочком-бочком стал уходить по крутому склону в ельник. Интересно, что же это за корни такие были?
— Эх, зачем звал друзей! — подосадовал Песков.— Ваша яркая одежда бликует и пугает всё живое. А насчет корней думаю, что это мишкина аптека — весна, голодно. А в корнях много эфирных масел и минеральных веществ. Этим он и чистит желудок. За животными надо наблюдать сверхосторожно. Помню, как­-то выследил волка. У него на краю лётного поля было чуть ли не логово. Долго смотрел, как он нюхает воздух, читает запахи. Самолёты с рёвом садятся и взлетают, а он и ухом не поведёт. В это время у меня затекла нога, я чуть шевельнулся, и волк мигом исчез.
— Вообще-­то из-за вас, Василий Михайлович,— продолжил я разговор,— мне довелось завалить экзамен в МГУ на факультет журналистики. Печатался во флотской газете во Владивостоке, прошёл творческий конкурс — было двенадцать человек на место, а осталось нас двое. Стал писать сочинение по вашей книге «Шаги по росе» и наделал ошибок.
— Тут я тебе не советчик,— засмеялся Песков и добавил: — Я и сам не прошёл бы экзамен на грамотность. Одно могу сказать — пиши предложения покороче, главное — пиши новое, нужное.
Крепкое пожатие шершавой руки, и невысокая коренастая фигура в серенькой кепке скрылась за дверью.
Сколько лет уже журналистская братия спорит о том, как человек, окончивший строительный техникум, стал легендой отечественной журналистики. Какой удивительный взгляд на природу, какое её знание! Каждая его газетная статья — пение жаворонка над полем. Над тем воронежским полем, над которым развеян прах Василия Михайловича, по его личному завещанию.

Отступать нелегко

— Читал, читал о ваших походах в горы! — сказал главный редактор тихорецкой газеты «Ленинский путь» Григорий Авксентьевич Дзекун и, недовольно нахмурив свои кустистые брови, продолжил: — А вы бы попробовали добраться до гор пешком, взобраться на них без снаряжения, голодными!
Состоялся этот разговор в далёком 1990 году.
Дзекун сам заговорил со мной на улице. Говорил громко, почти кричал. Меня удивило его недовольство. Что плохого в том, что тихорецкие альпинисты вышли на очередную вершину, а я написал об этом?
Лишь позже научный сотрудник музея Николай Тетеревенко показал мне биографию этого интересного человека, и тогда кое­что прояснилось. Оказывается, во время войны Дзекун был контужен и часто, не замечая, переходил на крик. Не раскрыв причины своего недовольства, Григорий Авксентьевич ушёл тогда, гордо подняв голову, на которой красовалась его знаменитая цигейковая папаха.
А совсем недавно Тетеревенко дал мне почитать в музее военные дневники Дзекуна, что несколько прояснило ту, давнюю, ситуацию.

«Всю ночь 1 августа 1942 года мы с Михаилом Владимировичем Ланцевым провели в кювете грунтовой дороги, пересекающей центральную усадьбу Тихорецкого зерносовхоза. Соседями у нас были работники городской пожарной команды во главе с политруком Николаем Самсоновым. Но, как только началась утренняя бомбёжка Тихорецка, пожарные исчезли. На центральной усадьбе никого нет. Пытались дозвониться до райкома партии, но связи не было. Куда уходить? Озлобленные немцы лезут в Тихорецк и с запада, и с севера, и уже обходят с востока. Но наш железнодорожный узел хорошо защищался и пехотными частями, и бронепоездами.
На Армавир тоже нельзя — немцы там высадили десант (десант быстро уничтожили, но автор тогда об этом ещё не знал). Поэтому мы решили уходить на Усть­-Лабинскую.
Один дневной переход, и мы заночевали на хуторе Весёлый.
— У нас с тобой веселая ночёвка! — невесело пошутил Ланцев.
Утром с большим трудом на пароме переправились через реку Кубань.
«Куда уходить?» — то и дело спрашивали мы у встречных военных. Многие говорили, что немцы в Майкопе, Туапсе, рвутся в Краснодар. К фашистам со своими партбилетами нам было не с руки. Подумали и начали движение на Лабинскую, ближе к горам.
Мой спутник Михаил Владимирович Ланцев воевал ещё в Гражданскую, был схвачен белогвардейцами, приговорён к расстрелу, но бежал.
В Лабинской ничего не прояснилась — связь была нарушена, ходило много противоречивых слухов. Решили идти в горы, к партизанам. Немцам в горах сложнее — техника туда не проходит.
Идём пешком день и ночь. В садах много неубранных фруктов, жуём зерна некошеной пшеницы. Прошли Большую и Малую Лабу, как раз в месте их слияния. На подводе (повезло) переехали Большой Зеленчук. К вечеру следующего дня подошли опять к Кубани. На мосту нас остановили солдаты, пояснили: «Мост заминирован!».
Перешли по доске, которая была проложена сбоку от мин. Нас предупредили: схватитесь за перила — взлетите на воздух!
Но вот река позади, впереди горы. Дошли до Микоян­-Шахара. Повсюду потоки беженцев. Гонят скот, отары овец. Слышны взрывы. Местные объяснили — взрывают электрокабель, проложенный по дну реки. Зашли в обком партии. Дежурный прогнал нас: «Уходите как можно быстрее! Идите на Нижнюю Теберду!».
Подниматься в горы было очень трудно, но в этом было наше спасение. На третий день дошли до самого дальнего посёлка Теберды, зашли в какое-­то большое здание. Вокруг суета — бегали люди в штатском. Похоже, здесь формировался партизанский отряд. Но нас не взяли. Проверили документы и сказали: «Никакого отряда нет, идите дальше, через Клухарский перевал, на Северный приют (альпийская база в горах). Обиды за отказ не почувствовали — надо хорошо знать тех, с кем идёшь в бой. До Северного приюта добрались 15 августа. Здесь не удержался и на стене одного из деревянных зданий вырезал надпись: «Был на Северном приюте. Валентин Хуторянин». (Хуторянин — псевдоним Дзекуна.)
Нам повезло — через перевал на Сухуми шла группа бойцов действующей армии. Командиром одного из подразделений был наш тихоречанин. Поэтому нас и взяли с собой. Шли ночью, голодные, в лёгкой одежде и с палками в руках. Туристы и альпинисты в мирное время за такое восхождение получали значки и грамоты. Попробовали бы они, измотанные, как мы, многодневным переходом без специального снаряжения, выйти на перевал!
Между ледниками — красивое озеро, но любоваться некогда. Оступишься и улетишь по льду в воду. Спускались с перевала с огромными трудностями трое суток. Навстречу двигались защитники Кавказа, лошади и ишаки тащили тяжёлое вооружение. Дойдя до шоссе, сели на попутку — и в Сухуми!».

Вот так описывает Дзекун дни отступления. Теперь мы знаем, что именно в Сухуми Григорий Авксентьевич попадёт в состав Красной Армии и наденет офицерские погоны. Остаётся только удивляться, как ему с товарищем удалось пройти пешком около 500 километров и перевалить через Главный Кавказский хребет. Так вот чем была вызвана его раздражительность при упоминании о нашем восхождении!
Наверняка Дзекун вспомнил свои испытания, и рассказ о наших трудностях при путешествии в горах вызвал у него только усмешку.

Фашисты недолго хозяйничали на тихорецкой земле. Через полгода, в конце января 1943 года, Красная Армия изгнала врага и пошла на запад, приближая Великую Победу.
Дом и человек
Вдруг случайно узнаёшь совершенно неожиданное о доме, мимо которого столько раз проходил...
Цветные огоньки светофора на пересечении улиц Калинина и Красноармейской, перемигиваясь, разрешали движение то с одной, то с другой стороны. Дождавшись зелёного, поворачиваю на Красноармейскую. И прямо перед глазами, за строительной площадкой — старинной архитектуры здание. Похожие дома я видел в других городах края, слышал, что относятся они к началу ХХ века.
Среди опушенных инеем тополей дом стоял, как декорация для исторического фильма. Здание, преображённое снегом, было старым. Здесь располагалась редакция газеты «Ленинский путь», теперь его полностью заняло районное управление агропрома. Раньше вокруг него теснились домишки. Он их пережил, и теперь, как живой, тянулся к свету.
Вскоре я заметил, что не один любуюсь этим явлением старины. Пожилой, но стройный мужчина в рыжей шапке остановился возле дома. Присмотревшись, узнаю Григория Авксентьевича Дзекуна, бывшего редактора газеты, директора музея и просто человека, хорошо знающего историю города и района. Я часто встречаю его: вечно спешит куда-то — на встречи с пионерами, на беседы, в редакцию... Неугомонный человек, а ведь ему седьмого января исполняется 80 лет.
Знаю, что Григорий Авксентьевич не очень любит, когда на улице к нему пристают с расспросами. Но поговорить хочется, и я начинаю с хитрости:
— Дом-то какой! — восхищаюсь.
— Дом как дом, бурцевский,— ворчит он в ответ.
— Как бурцевский? — кидаюсь я напропалую.
И тут Григорий Авксентьевич начинает меня ругать. За то, что лезу с расспросами, что «ни чёрта не знаю», что все мы ничем не интересуемся.
Пока я ждал, когда он остынет, в голове мелькнуло: да он же сам, как этот дом — пошумит, очистит душу от скопившегося годами раздражения, давнишних обид и потянется к людям, к свету.
Делаю вид, что обиделся и хочу уйти. Но Григорий Авксентьевич уже держит меня за рукав:
— Что, домом интересуешься?
— Да, таких ведь у нас немного.
И он начинает рассказывать. Слушаешь и удивляешься: как много знает о нашем городе этот человек.
Оказывается, дом этот построил купец Бурцев, отчего и стал дом называться бурцевским. Купец торговал продуктами, зерном, скобяными изделиями, сеялками, плугами. Подворье у купца было большое, с домом его связывал подземный ход. Теперь он завален.
Далее я узнаю, что дом этот примечателен ещё и тем, что это первое национализированное Советской властью здание. И он хорошо ей послужил: в годы Гражданской войны в его подвалах был арсенал частей Красной Армии. Во дворе стояла высокая пожарная каланча — с неё наблюдали за передвижением белых. После окончательной победы Советской власти в доме разместился райисполком.
— Вон, видите: два входа в дом,— показывает Дзекун,— правый вёл в земотдел, левый — в финотдел. Горисполком тогда находился в подчинении у райисполкома и располагался
в здании нынешней музыкальной школы.
К сожалению, никаких документов о доме не сохранилось, всё это Г. А. Дзекун знает как старожил, по рассказам.
— Мне пришлось поработать в этом доме,— продолжает Г. А. Дзекун, и взгляд его теплеет.— В 1947 году сюда переместилась редакция газеты «Ленинский путь».
— А где вы работали до редакции?
— Тоже в газете. В апшеронской «Вышке». Вся моя жизнь связана с газетой. Правда, немного учительствовал. Преподавал украинский.
— Но вы же русский! — удивился я.
— Русский. Но у нас на хуторе Рассыпном, что в Ростовской области, было много украинских книг. Я их любил читать, особенно Тараса Шевченко. По книгам и выучился языку. Учителей тогда не хватало, пришлось и мне детей учить. А вы знаете, что на Кубани когда­-то официальным языком был украинский? Да нет, ничего вы теперь не знаете! — опять начинает сердиться Григорий Авксентьевич.
— А куда вы направили свой первый материал? — увожу я разговор в безопасную сторону.
— В «Крестьянскую газету», сейчас это «Сельская жизнь». Писал я тогда много. Как активному работнику мне даже премию дали — белый полотняный костюм.
— Дом-то, наверное, снесут,— резко меняет он разговор,— старый он уже. И, не попрощавшись, уходит, оставив меня наедине с мыслями.
Почти сорок лет назад встретились они, дом и человек.
И с тех пор судьбы их переплелись своеобразно и интересно.
Очень захотелось узнать побольше о доме.
Архитектор города В. Ф. Лобков рассказал:
— Дом оригинален, добротно сделан и имеет для города определенную историческую ценность. Историческую ценность для города представляют ещё 5–6 домов. Рядом с домом на Красноармейской будет построен новый, пятиэтажный.
— Но ведь старый рядом с ним потеряется,— огорчаюсь я.
— Ничего подобного. Есть немало примеров удачного сочетания старых и новых архитектурных стилей. Правда, дом на Красноармейской не очень нуждается в ремонте. В нём полностью разрушена гидроизоляция, и сырость разрушает его. В таком же состоянии и дом, в котором располагается линейное отделение милиции. Если сделать ремонт, эти дома простоят ещё много лет...
Из горисполкома возвращаюсь той же дорогой. Так же весело мигает светофор на перекрёстке. На перекрёстке дорог и судеб. Как мало знаем мы всё-таки историю своего города, его улиц, домов...
Ходят по улицам города ветераны, в памяти которых столько всего хранится!..И эта память — важный документ. Почему же мы так редко встречаемся и беседуем с этими людьми?.. Ведь уйдут эти люди...
И дома пока стоят потому, что были добротно построены. Но уже зажгли они для нас жёлтый свет — свет осторожности и внимания.
07.01.1987

Крылья моего города

Неяркий утренний свет проник сквозь узкое церковное окошко храма Святой Блаженной Ксении Петербургской, смешиваясь с горячим жёлтым светом свечей. Кольца ароматного дыма ладана из кадила священника плыли вверх. Молодая женщина в белом платке истово молится. Сегодня она пришла с мальчиком в очках. Меня всегда удивляет её исступленность в молитве. Внешность, как сказал бы Пушкин,— «чистейшей прелести чистейший образец». Наверняка в молитве она просит о чём­то своём.
Неподалёку у иконы Божьей Матери застыл сосед. За наркотики трижды побывал в заключении. Сейчас женился. Крестясь правой и сжимая в огромной лапище левой руки свечу, тоже просит что-­то у Бога.
Под иконой святого Иоанна Кронштадского пустой табурет. На нём по выходным дням сидел мой родственник. Он недавно умер от страшной болезни. Врачи объявили семье, что протянет ещё год или полтора, а он прожил почти пять лет, молясь и прося Бога продлить жизнь. Розоватый солнечный свет чуть окрасил стены. Удивительно то, что раньше их не было. А сорок лет назад на месте этого храма было поле.

…Зерноуборочный комбайн, вращая деревянными лопастями, вывалился из пшеничного поля прямо на асфальт улицы Чапаева. Туча пыли, комья земли и половы. Развернувшись, агрегат опять вгрызся в пшеницу и пошёл по желтизне неубранного поля к темнеющей у горизонта лесополосе. Ну а мне надо на строящийся мясокомбинат — туда, где уже маячит скелет будущего холодильника и уже возведённый автогараж.
Мясокомбинат строился в девственной степи на месте аэродрома. Отсюда в годы войны наши истребители из подземных капониров выскакивали на жёсткую траву и, взлетев, гнали в шею фашистских захватчиков на запад.
Когда уже закончили строительство, в домике у проходной, где сейчас магазин, разместили отдел кадров.
Тогдашний начальник этого отдела Наталья Клименко нередко просила меня прогнать степных гадюк. Они выползали ночью из своих гнёзд под домиком и, развалившись на папках, не давали работать. Шипели и защищали свою территорию.
Как-то раз мы с директором строящегося мясокомбината Валентином Филатовым пошли осматривать коммуникационную траншею. Экскаватор прорыл её от нынешнего коттеджного посёлка в сторону Челбаса.
Вдруг увидели, как свора собак гнала зайца, который мчался к траншее. А самая крупная собака с разбегу не смогла преодолеть препятствие и упала на дно. Остальные псы понуро засеменили назад.
А в коттеджном посёлке тогда жили американцы, которые поставили нам оборудование для производства детских консервов. Потом там поселились руководители различных городских организаций. В их числе был и директор сыркомбината Павел Беломестнов. Он называл этот посёлок хуторком. Отсюда и пошло название продукции «Кубанский хуторок».
Однажды из Москвы, из проектного института, в дирекцию доставили пенопластовый план будущего мясокомбинатовского городка. Сверху он напоминал громадный бутон цветка. В центре — школа со стадионом и бассейном, два детских сада, узел связи. По краям — большие девятиэтажные дома. На пересечении улиц Чапаева и Краснооктябрьской,— там, где и сейчас стоит камыш,— Дворец культуры на 500 мест, напоминающий Оперный театр в австралийском Сиднее. О своих впечатлениях, вызванных этим грандиозным планом, я написал заметку в газету «Ленинский путь».
В общем, гигантское строительство намечалось, каждая мелочь была продумана. Но грянула перестройка, и всё встало. Успели возвести только две девятиэтажки и два пятиэтажных дома; квартиры выделили работникам мясокомбината.
Потом уже, чтобы восполнить духовную пустоту жителей этого мясокомбината, директор мясокомбината Николай Тимошенко построил храм Святой Блаженной Ксении Петербургской.

Жалко, но в черте города нет такой высокой точки, с которой можно было бы охватить взглядом обе части города. Но если мысленно подняться вверх, то станет видно, как Тихорецк, «обступающий» железную дорогу, словно на двух духовных крыльях храма Ксении Петербургской и храма Успения Пресвятой Богородицы, несётся сквозь степь.
17.03.2015 г. "Тих.Вести" № 27/16705.

Сделал сколько смог, больше не успел

Есть такое понятие — дефицит общения. Это когда не с кем поговорить по душам, поздороваться, особенно пожилым людям. Тогда нас выручает память.
Наш город звенит детскими голосами, звучит молодёжный сленг. А старшее поколение всё больше сидит дома или добирается, нахохлившись, в автобусах до больницы.
И какая же радость, когда встречаешь напоминание о хорошем человеке. Иду по парку имени Меньшикова, и вдруг улыбка. В камне. Насмешливая и добрая. Ну конечно же, Анненко Николай Иванович!
С марта 1970 года по февраль 1991 года он работал начальником Тихорецкого рефрижераторного вагонного депо. Замечательный был человек и специалист первоклассный. Чего только стоит история с клубом имени М. К. Меньшикова!
С балкона этого здания была провозглашена Советская власть в Тихорецке. Балкона этого нет, да и власти — тоже. А здание клуба историческое. Первый на Северном Кавказе клуб железнодорожников. Построенный в 1902 году, он в то время стоял на балансе рефрижераторного депо. С годами здание обветшало, осыпалась штукатурка. Дошло до того, что свой профессиональный праздник деповчанам просто негде было встречать. Анненко поручил техническому отделу подготовить план реконструкции клуба. Распорядился: «Всё будем делать сами». И делали. Делали, пока не столкнулись с необходимостью делать пристройку. Для того, чтобы не испортить облик исторического здания, пригласили архитекторов из столицы. Они начертили план, получили деньги и уехали.
— На планёрке мы обсудили план москвичей,— рассказывал мне Кузьминов Анатолий Иванович, в то время председатель профкома рефдепо. Тогда Николай Иванович взял ватман и от руки сделал эскиз пристройки: «Делайте вот так». Так и сделали.
Эта пристройка с шестью арочными окнами и широким крыльцом не только не испортила исторический облик здания, но и заставила его по-молодому улыбнуться городу. Сейчас здесь музей генерального конструктора Д. И. Козлова.
В зале отремонтированного теперь уже дворца на 440 мест комфортно и уютно. Когда там бываю, не устаю удивляться потолку в мелкую клеточку. А ведь это — напольные решётки со списанных рефрижераторных вагонов. Вот результат таланта хозяйственника, помноженный на художественный вкус.
На втором этаже здания и сейчас находится задыхающийся от нехватки площади городской краеведческий музей. Но вряд ли он дождётся помощи. Сейчас процветает лишь то, что приносит прибыль. Например, платные детские аттракционы в парке имени Меньшикова, которые вот­-вот взберутся на крыльцо музея.
Анненко постоянно избирался депутатом городского Совета. Ни один практический вопрос не решался без его участия. На сессиях он всегда сидел впереди, его крупная фигура, казалось, всегда выражала настороженность, так как на него много взваливали. И он всё старался выполнить. В первую очередь, конечно, всё касающееся железной дороги: ремонт и уход за пешеходным мостом над железной дорогой, связывающим две части города. Ремонт подшефной железнодорожной школы № 34 имени В. И. Ленина, финансовая помощь железнодорожной больнице и поликлинике.
Как-то поручили Николаю Ивановичу отремонтировать кинотеатр «Победа». А кому же ещё? После ремонта кто-­то посоветовал переименовать кинотеатр, назвать его «Садко». Даже буквы из металла изготовили и повесили. Я на сессии горсовета высказался против переименования, так как фронтовики, вернувшись с войны, сами его построили и назвали в честь Победы. Наверно, наверху уже было всё решено с переименованием, но Анненко, выслушав мои доводы, согласился. Самодуром он никогда не был. На следующий день вывеска «Садко» исчезла.
Ещё в одном вопросе мы были с ним заодно. Однажды редакция районной газеты «Ленинский путь» решила переименовать своё название и вынесла вопрос на обсуждение горсовета. Только мы с Николаем Ивановичем были против. Видно было, что новшества «перестройки» ему претили. Вскоре Анненко ушёл на пенсию.
Однажды возле рефдепо я встретил Николая Александровича Чурова. Он после Кузьминова возглавлял профсоюзный комитет. Любуясь нарядными елями, берёзами, липами и рябинами, окружающими здание депо, я спросил, кто же придумал этот зелёный ансамбль. «Это всё Анненко»,— последовал ответ Николая Александровича.
Из подшивок газет и журналов, имеющихся в музее, видно, что с назначением Николая Ивановича на должность руководителя рефрижераторного депо и началось развитие предприятия, которое вскоре приобрело союзное значение. За годы его руководства число работников депо возросло с двух до пяти тысяч. В 1983 году, к 50-летию предприятия, были построены хозяйственным способом три жилых многоэтажных дома. Более сотни работников и их семьи получили жильё. Построили детский сад «Родничок» на 300 мест, в депо появились своя столовая, поликлиника, водогрязелечебница. Деятельность Анненко ещё ждёт своего исследователя.
Обучаясь в железнодорожном техникуме на отделении «Изотермический подвижной состав», я защищал диплом. А председателем дипломной комиссии был Николай Иванович Анненко. Узнав, что я претендую на высокую оценку, он с пристрастием изучил мои исследования. И тут мне от него досталось! Николаю Ивановичу не понравился мой расчёт количества  рабочих,  график  отпусков,  снабжение  спецодеждой  и инструментом.
— Прежде всего думай о людях! — горячился он.— Инструмент делай сам, а сэкономленные деньги плати рабочим!..
Вся жизнь и деятельность Николая Ивановича Анненко была посвящена заботе о людях. Теперь я понимаю, что это был один из последних «красных командиров производства». Изучая биографию Николая Ивановича, я узнал, что его отец был командиром сотни в армии Семена Михайловича Будённого. Интересно, что и мой дед, Георгиевский кавалер, служил там же. Может быть, они встречались.
Недавно на крыльце храма Ксении Петербуржской я столкнулся с Александром Яковлевичем Перепелиным.
Последние годы своей трудовой деятельности он работал заместителем начальника депо по эксплуатации. Поделился с ним о том, что хочу написать об Анненко. Глаза у Александра Яковлевича сразу загорелись.
— Забываем мы об этом большом человеке,— сказал он.— А ведь рефрижераторное депо под руководством Анненко оказало огромное значение на развитие Тихорецка, да и всего края. Краснодарский край поставлял Советскому Союзу до четверти потребляемой продовольственной продукции. Сыры, колбасы, помидоры, огурцы, капуста, виноград — всё это доставлялось регионам страны рефрижераторными вагонами. С приходом Анненко депо вспыхнуло (его фраза). Лучшие специалисты, конструкторы, дизайнеры были у нас. Министерство путей сообщения постоянно просило откомандировать наших специалистов в помощь другим вагонным хозяйствам. И нас не забывали. Зарплата у рабочих и инженеров была намного выше средней по городу.
Наш уютный южный город последние годы занимает первые места по благоустройству. Думаю, что в этом заслуга и наследие Анненко.
23 июня 2015 года ему бы исполнилось восемьдесят семь лет.
Очень хотелось бы, чтобы его 90-летие город отметил памятными досками на построенных им зданиях, воспоминаниями людей, близко его знавших. Он был скромным человеком и при жизни запрещал себя хвалить.
Ночью Тихорецк затихает и отдыхает от суматошного дня. И тогда мне кажется, что Николай Иванович Анненко своей мягкой и бесшумной походкой обходит построенные и реставрированные им здания и вздыхает: «Сделал сколько смог, больше не успел».
2015 г.

«От их названий ласковых…»

Недавно на встрече с жителями юго-западной части Тихорецка я услышал критику в адрес депутатов и руководства администрации города по поводу того, что они не переименовывают улицы, носящие имена «скомпрометировавших» себя революционеров и прочих государственных деятелей. Хотя, очевидно, что слово «скомпрометировавшие» по отношению к историческим лицам — глупое и легковесное.
Тем более что споры учёных по поводу так называемой «новейшей истории» становятся всё более яростными. Немало сторонников, в том числе в народе, у версии, трактующей минувшую советскую пору как наивысшую точку развития России. Так что не всё ещё ясно.
А в связи с переименованиями хочу вспомнить свой опыт. В 1985 году город послал меня на юбилейный пленум Союза писателей страны, который был посвящён 80-летнему юбилею Аркадия Первенцева, автору романа «Кочубей».
Встречаясь с его семьёй в Москве, услышал от его родных нарекания по поводу того, что в Тихорецке, где этот писатель начинал свой литературный путь, нет улицы, названной его именем.
Вернувшись, я передал руководителям города просьбу семьи. Меня поддержали, и выбор пал почему-то на улицу Парковую. Собрали сход жителей, и выяснилось, что люди не возражают против переименования. Но перед окончательным решением я всё-таки сходил в музей и выяснил, почему улица звалась Парковой.
Оказывается, в тридцатые годы комсомольцы, в числе которых был и Аркадий Первенцев, разбили за территорией завода «Красный молот» большой фруктовый сад. Зимой от морозов все саженцы погибли. Однако весной комсомольцы посадили за железнодорожными путями парк из морозоустойчивых деревьев. Поэтому строившаяся тогда улица получила название «Парковая».
Выходило, что если её назвать именем писателя, то этим зачеркнётся одно из его добрых дел. И не только его. В связи с этим и не стали менять название. Улица имени Первенцева появилась уже потом — это имя носит совершенно новая улица.
Карта нашего города с прямоугольниками улиц, их названиями видится мне клавиатурой музыкального инструмента — всё на своём месте, ничего нельзя трогать, иначе возникает фальшь.
Как появлялись улицы? Западная часть города прирастала улицами Вокзальная, Степная, Церковная. Но станции нужна была вода, а вернее, не станции, а паровозам — круглосуточно, несмотря на погоду. Поэтому и намостили дорогу из булыжника прямиком к Козлову ручью. С грохотом возили воду на лошадях. Потом проложили трубы, поставили у ручья насос, вкопали столбы и протянули провода. Так и появилась улица, которая получила своё название по самой видимой своей части — Столбовая.
Если вернуться в то время и посмотреть на эту часть города, то с высоты можно увидеть не только мощённую булыжником дорогу и столбы вдоль неё, но и два хуторка из крытых камышом глинобитных строений, расположенных ближе к истокам ручья. Это артели «1 Мая» и «9 Января». Поэтому район долго именовался «Старыми сараями».
Артели производили веники, для этого там выращивали сырьё. Артель из косточек жердёл варила мыло, собирала лекарственные травы. В 1987 году, подбирая материал для газеты «Ленинский путь», ныне — «Тихорецкие вести», я разговорился с солдатской вдовой Евдокией Ивановной Веселовой, которая работала в артели.
По её словам, в военные годы здесь собирали много лекарственных трав для раненых бойцов. Она рассказывала: «Мы эти травы сушили, сортировали. К вечеру, несмотря на усталость, от этих трав улучшалось зрение!». Так что мы многого ещё не знаем — даже свойства трав, по которым ходим.
От артелей к городу протянулась улица Советская — одна из первых в этой части Тихорецка. Много улиц в городе, которые связаны с нашим советским прошлым. Я проживаю на улице Маяковского и поэтому помню, как много лет подряд в день рождения поэта устраивали «Праздник улицы» — дети шли в библиотеку, а потом читали нам стихи.
Когда смотришь на карту города, на старую юго-западную его часть, то в глаза бросаются имена революционеров, героев войны, писателей. Посмотришь направо, на южную часть — а там названия из цветов, времён года.
В старых названиях чувствуется пассионарность — желание переделать, улучшить мир, победить в войне. В новых — умиротворённость, покорность, незащищённость.
Останавливаюсь взглядом на табличке «улица имени Захара Сорокина». Наш тихоречанин — выпускник средней школы № 34 имени В. И. Ленина, Герой Советского Союза, который уничтожил 18 самолётов врага. Сбив немецкий самолёт в одном из боёв, был тоже сбит, но его спас парашют. Приземлился Захар Артёмович недалеко от того места, где по воле случая оказался и сбитый им экипаж фашистов в количестве двух человек. Видя своё преимущество, враги решили поквитаться. Но не на того напали! Сорокин обоих уложил, получив серьёзное ножевое ранение. Обморозив обе ноги, он всё-таки дополз к своим и продолжил воевать уже на протезах. Вот только не повстречался ему писатель Борис Полевой, который написал знаменитую «Повесть о настоящем человеке». Но в память о Сорокине осталась в городе улица, носящая его имя.
Поэтому название улиц и переулков — это ещё и переплетение судеб выдающихся россиян. Их имена не только воспитывают, но и защищают нас — убери одно, и образуется пустота.
12.10.2015 г.

Случай на «Уклонке»

Шахта «Тыpганские уклоны» вместе с одноимённым посёлком находилась под горой Тырган. В переводе с тюркского — гора ветров. Вернее, это не гора, а обрывистый край плато, уходивший западной частью с понижением в тайгу.
Уголь залегал здесь у поверхности, постепенно уходя вглубь земли, и брали его без особых затрат, идя по угольному пласту.
Шахтёрские семьи на Уклонке, как её обычно называли, проживали в основном в частных домах, грудившихся здесь же. Вокруг шахты лунным ландшафтом прирастали обвалы, возникающие после выемки угля. Трава быстро залечивала земельные раны, и летом мы здесь пасли коров.
Высокие глинистые горы разрезов, незаживающими земельными шрамами желтели сразу за терриконом. Чёрной древнеегипетской пирамидой он высился посреди шахты и посёлка, вырастая ежечасно. Пустую породу поднимали в вагонетке из шахты по уклону и высыпали высоко вверху на опрокиде. Рассказывали, что опрокид этот сконструировал пленный немец ­инженер. Пленные здесь были первыми строителями.
Доменным печам, которые были неподалёку, в Новокузнецке, нужен был уголь. Страна нуждалась в металле, и шахтёры работали в три смены.
Мой отец, у которого нас, детей, было шестеро, работал в шахте крепильщиком. Рыхля пустую породу несильными взрывами, её вывозили на террикон в вагонетках. В тех же вагонетках поднимали на-гора уголь и ссыпали в железнодорожные вагоны.
Отец со своей бригадой крепил от падающих и сверху, и с боков камней проходку по породе, а затем угольный забой. Ставились деревянные стойки тонким концом вниз — так они меньше гнили. Между ними перекрывали пространство горбылями — толстыми и очень прочными. Леса в Сибири было много, и его не жалели. Надо сказать, что крепь вела себя, как живая,— при признаках обвала предупреждающе скрипела.
Я пас корову на обвалах, пригоняя её к обеду на дойку. Пообедав, мы купались в разрезе. После вскрытия грунта шагающими экскаваторами уголь выбирали, и разрезы заполнялись родниковой и дождевой водой. Чистые и глубокие, они были настоящими озёрами.
Иногда отец поручал мне принести ему обед. По-­шахтёрски — «тормозок». Это обычно случалось, когда он работал на поверхности. Но иногда приходилось спускаться по уклону. Однажды отец тщательно проинструктировал меня и попросил принести обед ему в шахту. Прихватив с собой два фонарика и обед, я отправился под землю. Добежав до основного уклона за десять минут, я начал спускаться — деревянная дорожка из двух плах, сбитых наподобие лестницы, уходила вниз.
В уклоне мутно светились взрывобезопасные лампы. Бежал я вниз легко. От прохлады, которая поднималась из глубины, было приятно. Уже внизу увидел людей с шахтёрскими лампочками на касках. Думал, что шахтёры поднимаются пешком по уклону, и пытался прошмыгнуть мимо.
— Стой, пацан! Подойди сюда! — прозвучал начальственный окрик.
Подойдя ближе, увидел под испачканной угольной пылью спецодеждой белые рубашки. Я уже знал, что так одевались перед спуском в шахту самые высокие начальники. И, действительно, это был начальник шахты Петруша со свитой.
На вопрос, как я здесь оказался, ответил, что несу отцу тормозок. Петруша был в гневе, но продолжал расспрашивать:
— Как ты его найдёшь?
Я описал свой маршрут.
— Но там же нет света! — возразил начальник.
— У меня с собой фонарик.
— А если он перегорит?
— У меня есть запасной!
— А если тебя завалит?
— Буду идти и слушать — если шум или потрескивание впереди, то вернусь.
— А если тебя завалит сзади?
— Найду подземный телефон и позвоню.
Хотя Петруша и сердился, но тут он остался доволен моими ответами.
— Вырастешь, жду тебя на работу в шахту, а сейчас марш наверх! — сказал он и, обернувшись к главному инженеру, приказал: — А ты, главный, за головотяпство,— за то, что пацаны у тебя по шахте разгуливают, отнесёшь обед его отцу. Да не вздумай его наказывать, я сам с ним разберусь. Может, мужику место не в шахте, а в отделе рабочего обучения. Вон как мальца вымуштровал!
Вечером отец отвесил мне увесистый подзатыльник.
— Чего ты попёр на начальника шахты? Надо мной все смеются. Надо же: тормозок принёс сам главный инженер. Его каждый шахтёр за версту обходит, а тут — обед принёс!
В те годы аварии на шахтах случались часто. Как правило, по воскресеньям город перекрывали траурные процессии, так как шахт было около тридцати. Хоронили за городом,
у посёлка Буфер. Потом городские власти такие процессии запретили.
Об авариях узнавали мгновенно, даже без телефонов. Особенно тревожились, когда на смене был кто­то из близких.

Произошла авария и на Уклонке. Шахтёры всегда поднимались на поверхность в клети, укрытой металлической сеткой. Обычно сидели всегда молчаливые. Почему­то не принято было разговаривать, тем более шутить. Отец показывал мне стопоры и заслоны, которые автоматически поднимались в случае обрыва троса. Подъём и спуск были опасными, как при взлёте самолёта. Некоторые не ждали подъёма, а поднимались со стометровой глубины по лестнице. Потом шли в мойку по обвалам, через луга и лес.
В тот раз на Уклонке произошёл обрыв креплений верхней вагонетки. Страшно представить траекторию полёта десятка чугунных вагонеток в закрытом уклоне — ужасный грохот, искры, туча пыли. Завал начали разбирать ещё до приезда спасателей. Там находились два молодых шахтёра, которые не стали ждать клети, а пошли наверх пешком.
Новость молнией полыхнула по посёлку. Через десять минут я уже был на входе в уклон. Толпилась небольшая группа жителей, чуть в стороне стояли руководители во главе с начальником шахты Петрушой. Петруша приказал разбирать завал, не дожидаясь приезда горноспасателей. Я слышал, как он крикнул кому-то из шахтёров: «Может быть, они ещё живы!».
Покорёженные вагонетки лебёдкой одну за другой вытаскивали на поверхность. Сухопарый, высокий, с седыми висками начальник медчасти метался от одной вагонетки к другой. «Ищет, нет ли на них крови»,—догадался кто­то из толпы. Мы, пацаны, шныряли повсюду по шахте и знали, что он воевал, был хирургом и сейчас у него от беспрерывной работы на фронте (или оттого, что он сильно пил?) трясутся руки.
Приглушённым шёпотом встретили появление носилок, а лежащие на них шахтёры шевелили головами и разговаривали. На правах старого знакомого начальника шахты я прибился к группе руководителей. Начальник медчасти подошёл к одним носилкам и снял каску с головы лежащего шахтёра.
Из­под каски выпала прядь седых волос. Толпа ахнула, женщины заголосили. Парню было чуть за двадцать. У вторых носилок нач. медчасти остановился принюхиваясь. Лицо его вдруг озарила улыбка. «В мойку его»,— приказал он шахтёрам и хлопнул по груди лежащего на носилках.
— Всё нормально, сынок. На фронте такое часто случалось,— объяснил он Петруше, когда шахтёров унесли.— Присылают молодых, неопытных солдат, и сразу в окоп. А тут бомбёжка, миномётный обстрел. Немцы бросали с самолёта продырявленную пустую бочку из-под бензина. Она летит, воет. Прямо бьёт по ушам. Психика у ребят срабатывала по-разному. Некоторые заикаться начинали, а некоторые после налётов вынуждены были стирать подштанники. Мне такие всегда нравились. Помните, Александр Македонский не брал в свою армию людей, которые от страха бледнели. Брал только тех, которые от гнева краснели. И здесь то же самое. Мы с такими ребятами потом гнали немца до Берлина, они свои испачканные кальсоны не прощали. Поседевшего парня надо обследовать в центре, а со вторым я хоть завтра пойду в шахту.
Петруша молча слушал начальника медчасти. Заметив меня у покорёженной вагонетки, не прогнал, а только кивнул. За годы работы в шахте у меня были награды, но эта — высшая.

Плач по внучке комендора

Памяти нашей дорогой Леночки

Священник, приглашённый для отпевания усопшей, застрял в автомобильной пробке, ставшей бичом развивающихся городов. Клочья тумана, внезапно появившиеся со стороны Уссурийского залива, здесь, в лощине морского кладбища, остывая, загустели. Из них слезинками просачивалась морось.
Собравшиеся — дальние родственники, сослуживцы, одноклассники молча стояли у гроба покойной, оглушённые страшной новостью. Молчали, пытливо напрягая свою память о возможных причинах её безвременного ухода из жизни, о своём участии в её судьбе.
Соседка умершей, домком, пригляделась и заметила, что лёгкий макияж, нанесённый на впалые щёки покойной, начал подтекать. Как плачет. В груди властной и громогласной управительницы домом всё захолодело. Такого в жизни быть не могло. Глядящая сверху вниз по причине высокого роста, с гордо поджатыми губами, при жизни она её немного раздражала. Гордостью и независимостью при всей очевидной беззащитности.
Вспомнила последнюю встречу у лифта. Остановила её, вялую и бледную, идущую на работу ранним утром:
— Лена, ты за квартиру задолжала, за блокировку входной двери не платишь уже третий месяц.
— Я заплачу. У нас скоро зарплата,— морщась, но спокойным голосом ответила та.
— Ты сегодня какая-то болезненная, хоть бы подкрасилась. Работаешь-то в воинской части среди мужиков. Глядишь, кто и посватается.
— Замуж не собираюсь,— сухо ответила соседка. И совсем доверительно сообщила: — Приболела я, а больничный не беру. У нас это не любят. А на дорогую косметику нет денег, а плохая в тумане плывёт.
— Ой, Ленка, а мы в моё время туман любили. Он лицо освежает и от него волосы вьются,— выпалила домком.
— Я это время знаю,— печально ответила Лена.

Седоусый отставной моряк молча, как и все, стоял у гроба, тяжело переступая с ноги на ногу. Горели от долгого стояния подошвы опухших ног. Вспоминал. Его дом на Рабочей когда­-то находился рядом с домом, в котором жила семья покойной. Она была последышем и родилась, когда матери было сорок четыре. Как сосед и дальний родственник, он многое знал о семье.
Родной дед Лены, отец её матери Пётр Васильев — потомок первой переселенцев с Украины на Дальний Восток. В своё время он долго служил комендором на крейсере «Варяг». Был ранен, тяжело болел. Похоронен на бугорке при входе в разросшееся кладбище. Чуть ниже — могила с памятником «нижним чинам» легендарного корабля.
Отец покойной прибыл сюда с Ленинградского судоремонтного завода. Местному военному судоремонтному позарез нужны были специалисты­-корабелы. Таким он и был. Его портрет часто вывешивали на Доску Почёта, потом снимали, потому что был он человеком гордым и вспыльчивым.
Сам командующий Дальневосточным округом Блюхер во время инспекционной поездки оказал ему честь и сфотографировался с лучшим корпускником Фадеевым. Осторожная мама Лены сожгла фотографию после ареста Блюхера. «А жаль,— переступил с ноги на ногу седоусый моряк,— Блюхера-то оправдали…».
Жаль и их деревянных домов на заросшей пахучей ромашкою и пылящей семенами полынью улице. В выстроенном комендором Васильевым доме Лена родилась и выросла, окружённая обожанием, как чересчур младшенькая. Пошла в местную школу, окончила её. Из этого дома сюда, на морское кладбище, унесли мать, затем спивающегося отца…
А потом по их посёлку безжалостным катком прокатилась стройка. По прихоти лысого низкорослого советского лидера начали строить город, похожий на Сан-Франциско. Лысый увидел его в Америке и был поражён сходством здешнего ландшафта. Крупнопанельный домостроительный комбинат глухо заурчал в соседней Снеговой пади. Проглатывая одну за другой каменистые сопки, выплёвывал бесконечные многоэтажки. Такая шлёпнулась на их ромашки и полынь. «Земли, что ли, мало», — негодовали они тогда.
Их разбросали по разным концам города. Но они всё равно оставались роднее и ближе друг другу, чем новый сосед за стеной. Сказывался, наверное, горько-полынный степной скифский менталитет. При редких встречах они вспоминали родную улицу. Моряк по старости мог и всплакнуть. Лена — никогда. Лишь сурово поджимала губы. «Ох, Ленуся, не вписываешься ты в современность»,— говорил он ей, называя её так же, как звала её мать.
«Что ты, Ленка, натворила», - шептала невысокая светловолосая женщина. В опухших от слёз глазах отчаяние и боль. В её присутствии остановилось сердце лучшей подруги и одноклассницы.
Галина знала об умершей всё. Видела, как обкрадывает её жизнь. В 19 лет у неё умерла мать. Через год — отец. Через несколько лет погиб старший брат. Старшая сестра, которую Лена очень любила, перебралась с семьёй на Кубань.
Любимого парня насмерть сбила машина, и Ленка со своим твёрдокаменным характером поставила крест на замужестве. Сразу после школы поступила на архитектурное отделение политехнического института. Но учиться не смогла из-за отсутствия средств. Гордая, никогда ни у кого ничего не просит. Трижды летала на Кубань, где ей предлагали остаться. Не смогла, так как пуповиной связана с родным краем. Цены на самолёт стали заоблачными, а помощь она всегда отвергала.
Обострившаяся язва донимала бедную подругу. Как-то застала её в одиночку выпивающей вино. «Лена, да ты что?» — «Вино стоит дешевле таблеток, глушу боль»,— ответила та.
Никогда ни у кого ничего не попросит. Не наденет чужую, ношеную вещь. Какая-то врождённая гордость. Ты и сейчас лежишь гордая и недоступная. «А кто будет помогать моему сыну, твоему крестнику, со школой?».
Пятнадцатилетний крестник умершей старался выглядеть мужественно. Но предательски подёргивались губы, мокрели глаза. Хорошо ещё, что морось. Названная мама была дорога ему ещё потому, что родных у них с мамой Галей не было. Вдруг вспомнилось, что крёстная, несмотря на продвинутость и креативность, любила слушать старые песни, «ретро». Рассказывала, что в их доме был старенький радиоприёмник. Когда звучали песни в исполнении Бернеса, Шульженко, Отса, все слушали, застывая на своих местах. Это был ритуал.
Брат, когда начал рыбачить, привозил кассеты с песнями Высоцкого. Их тогда было не достать. Брат рассказывал: когда не было улова, к ним на сейнерах подходили японцы. Кричали, хохоча: «Русский, рыба нет — давай собрание». Через громкую связь транслировали запрещённые в то время песни Высоцкого. Их и записывали на магнитофон. С плеском волны, криками чаек. «Самая настоящая живая музыка,— говорила она.— Сейчас песни слушать неинтересно. В кинотеатрах сплошная кровь. В театр не попадёшь — дорого. А на улицах сплошная Америка. Ценники в магазинах ещё в рублях, но мы их в голове переворачиваем на доллары».
Прибывший наконец-­то священник добросовестно исполнил обряд. Во время молитвы он успокоил всех словами: «Там ей будет лучше». Собравшиеся, потупясь, охотно поверили в это. Вскоре появился холмик свежевыкопанной земли. Мелкий дождик прекратился и стал виден редкий дубняк. Подсушенные резные листья затрепетали на дубах, выросших на могилах деда-комендора, отца, матери, братьев.
Старый моряк прислушался. Деревья листьями шелестели: «Никого не виним. Наша Ленуся оказалась слишком беззащитна и ранима для этого времени».
Август 2016 г.