Казачьи корни

Чем ближе они подходили к речке, тем таинственнее чувствовался запах гниющей воды.
— Разве так пахла наша речка? — горестно выдохнул старший Чернов.
— Да все они одинаково пахнут,— возразил внук,— тиной да камышом.
— Вы уже не знаете, как и камыш­то пахнет,— не унимался дед.— Раньше от него свежим степным духом тянуло. А сейчас…
Переговариваясь на ходу, трое Черновых — отец, сын и внук,— быстро спустились к большому, похожему сверху на осколок старого разбитого зеркала пруду.
Этот поход был задуман давно. Как только сын с семьёй переехал из Сибири, дед загорелся мыслью провести сына и внука по родным местам, показать, откуда пошли их казачьи корни.
«Я уже старый,— говорил он,— что случись — вы так и не узнаете, где стоял наш дом, где была наша земля. А ты ведь — тоже коренной казак,— напоминал он сыну».
Родственники, у которых они переночевали первую ночь, сначала не признали деда. Только после долгого перечисления имён двоюродных и троюродных сестёр и братьев хозяева убедились, что эти запылённые путешественники — их кровная родня.
Спать их устроили во времянке. Через распахнутую дверь внук видел узкую спину деда на лавке под яблоней, а рядом — седую курчавую голову хозяина. Уже погружаясь в сон, он услышал, как они продолжают начатый разговор, называют всё новые имена родственников, названия станиц городов. «Как сорняк разбросало нас кого куда»,— донеслось до него.
Они поднялись рано и, не тревожа хозяев, отправились дальше на поиски хутора, где родился старший Чернов. Речку переходили по заилившейся, грязной от пены и выброшенного на берег мусора дамбе. Сделанная из плодородного податливого чернозёма, сейчас она смогла взрастить только несколько жалких репейников. С одной стороны её подпирало серое, шероховатое от свежего ветерка полузаболоченное пространство воды, с другой, уходя вдаль, колыхалось, словно заходясь в смехе, щетинистое море камыша.
— Небольшая была наша речушка, а рыба в ней водилась. Мы здесь и сами купались, и лошадей купали,— рассказывал дед.— И мусор был, но после весенних паводков да хороших ливней его к морю уносило. Помню, в детстве нам после дождя и поле, и дома казались вымытой горницей, а речка — их хозяйкой. Мы вот уже три дня идём,— продолжал он,— а много ли людей встретили? А раньше по обоим берегам казаки жили. Дома стояли не близко друг к другу, как сейчас, и не за оградами, а метров так через сто. И никаких оград. Степь была веселее — много живности там обитало. А новости у нас из конца в конец за день перекатывались, не хуже, чем по радио.
Сын и внук молча слушали деда. Солнце поднималось всё выше. Он шли вдоль реки по той неопределённой границе, которая возникает между возделанным полем и зарослями сорняка и камыша, прячущими речку. В таких местах обычно разворачиваются трактора, оставляя фантастические узоры из застывших комьев земли. Здесь буйно кустился чертополох, разрасталось пыльное разнотравье.
— Вот здесь и селились казаки,— указал заскорузлым пальцем старший Чернов,— только тогда всё здесь ухожено было…
— А откуда вы сюда пришли? — вдруг спросил внук.
— Отец мне рассказывал, что его прадед вместе со старшим братом бежал сюда из-под Полтавы. Это ещё при Екатерине было. Поселились они невдалеке друг от друга, но вышло так, что от одного пошёл род донских казаков, а от другого — кубанских. Здесь всё так переплелось! Но самые крепкие связи, на чём и держалось казачество,— это дружба и добрососедство…
— Кажется, подходим,— вдруг заволновался дед,— смотрите: цапли!
Над заросшей камышом речкой летели диковинные для отвыкшего от таких зрелищ глаза птицы.
— Их и тогда было много,— радостно заговорил дед.— Наверное, лягушки здесь вкусные. Он нас не боялись, были как ручные. А вот на этом пригорке был наш дом.— Голос деда дрогнул…
Он несколько минут бродил по сухой и жёсткой траве, потом остановился у низкорослого неказистого кустарника.
— Это сирень,— вдруг смахнул он слезу,— она у самого дома росла. Высокая была, пушистая…
— А земля, дед? — робко спросил внук.
— А вот она, перед вами,— махнул тот рукой.
— Что, вся ваша была?
— Да, что­то десятин 50 у нас было,— больше 50 гектаров. Мой отец только в приданое получил 40 десятин, да ещё войсковой пай от станицы. Сам он из простых казаков был, но с войны вернулся полным Георгиевским кавалером, и собой был красивым. Приглянулся он молодой казачке из богатой семьи. За ней и получил частную земельку. Только недолго он ею владел. Уже революция на пороге была, а там — колхозы.
— Много чего пришлось пережить,— продолжал дед, усаживаясь на землю под кустом сирени. Сын с внучком примостились рядом.— Когда услышал, что всех лошадей нужно сдавать в общий табун, я своего любимого Серка оседлал и всех своих лошадей в степь угнал. Мне тогда лет четырнадцать было. Вернулся только, когда узнал, что отцу трибуналом грозят. Ну а земля наша потом в колхоз отошла.
— А не вернут её нам? — неожиданно спросил внук.— Сейчас­то такие разговоры ходят. Да и казачество голову поднимает.
Дед поднялся и начал взволнованно ходить у куста сирени.
— Знаю, слышал и о земле, и о казаках. Видел даже, как один щеголял в черкеске  газырями да гордо посматривал. Только не это для казака главное. Главное — труд до седьмого пота да умение постоять за свою землю, за Родину. Казачий воинский дух — он ведь от земли идёт, от того, что мать, кормя младенца грудью, уже видит в нём своего защитника.
Чернов­старший остановился и опять опустился на горячую, покрытую редкой жёсткой травой землю.
— Давайте-ка посидим немного, что­то я сегодня разговорился, наверное, родные места подействовали… Вот ты говоришь — землю вернуть,— обратился он к внуку. А зачем вам столько земли? Разве вы сможете дать ей ума, работать так, как мы работали по 14 да и больше часов в сутки? Что, батраков наймёте? Так их тоже работать учить надо. Не нужно спешить с землёй. Если захочешь на ней работать, сейчас никому не препятствуют. А затевать все эти заварухи по возврату земли — это только снова вражду сеять. Разве это нам сейчас нужно? Я вот по радио слышал, умный человек говорил, что историю назад повернуть нельзя, а на ошибках её учиться нужно. Возрождение казачества — дело хорошее, нужное, только к нему с умом подходить надо. Не делиться снова на красных и белых, не искать виноватых, их уж нет давно. И тех и других, сами знаете, сколько полегло. Вот чего снова допускать нельзя… А в казаки надо принимать не тех, кто громче кричит, а кто за это дело душой болеет!
Резкий звук выстрела вдруг прервал речь деда. Вскочив, они увидели на той стороне вездеход, а возле него — здоровенного мужика с ружьём в руках. Одна из цапель, надломив крыло, с царапающим душу криком опускалась на воду. Остальные низко разлетелись над камышом…
— Подстрелил, сволочь! — вырвалось у деда.— Она же несъедобная, мясо-то у неё тиной пахнет, эх…
С минуту они стояли молча, ошеломлённые.
— Эй, ты! — не выдержав, крикнул внук, погрозив кулаком.
Мужик на том берегу погрозил ему ружьём.
— Набить бы ему морду,— горячо проговорил внук.
— Набьёшь ему,— засомневался дед,— он считает себя хозяином этих болот, ружьё у него… Вот ещё от кого надо нашу землю защищать. Не казак он, даже если и родился здесь!
Мужчина на противоположном берегу сел в машину, и она, пыля, запрыгала по дороге. Разговор больше не клеился, и Черновы стали собираться в путь. Чтобы двигаться дальше, им нужно было перейти речку и идти дорогой, по которой уехала машина. С пригорка, на котором угасала одичавшая сирень, было хорошо видно, как они переходили речку: помрачневший дед пошёл, не оглядываясь, через камыш, сын шёл за ним, выбирая места посуше. Цапли испуганно шарахнулись от них.
Постояв немного и ещё раз взглянув на куст сирени, внук пошёл прямо через речку по колено в воде. И птицы вдруг успокоились и провожали пацана бусинками глаз, наклонив длинноклювые головы…
8 июня 1991 г.

«А земля фасолью пахнет…»

«Теперь и настоящих­-то хлеборобов нет»,— сказал дед Никитин, когда они с внуком Сашкой, вдоволь накопавшись, присели отдохнуть прямо на грядке. Размяв в руках горсть земли, дед поднес её к лицу Сашки:
— Чем пахнет?
— Грязью,— ответил внук, недовольно сморщившись.
— Я тебе дам «грязь»! — не на шутку обиделся дед.— Земля никогда не бывает грязью. А пахнет она, как мне кажется, фасолью. И немного горохом. Их тут и надо сеять. А твоя мать — всё лук да лук. А разве он уродит, если его из года в год на одном месте сеять? Совсем земля чужой становится,— вздохнул дед,— и посоветоваться не с кем, где что сеять... А раньше такие знатоки были! Хотя бы те же Дороховы. Знаешь, какие они брали урожаи?! И что бы ни посеяли, всё у них удавалось. Знали, что и когда нужно сеять. И на совет были щедрые. По весне к ним вся станица шла на поклон. Они никому не отказывали. Старший Дорохов только попросит отвезти его на пашню. Там сядет на землю, возьмет её в пригоршню, разглядывает, нюхает, иногда даже на зуб пробует. Потом говорит, пора сеять или нет. Говорят, они даже раны землей лечили — такая у них была земляная медицина. Вот бы сейчас у кого спросить совета!
— У нас в школе нет таких, Дороховых,— сказал Сашка.— И в станице нет. Уехали они, что ли?
— Уехали­-то уехали, да не по своей воле. Тут в нашей станице такая история была. Расскажу, если интересно...— Дед вопросительно посмотрел на внука.
— Давай, дед, рассказывай, интересно! — поощрил его Сашка.
— Так вот, после Гражданской войны вернулся в станицу Игонька Комаров. Мужик был самый что ни на есть дрянной. Лодырь, а погулять да покуражиться — мастак. Землю свою продал. А когда женился, взял в приданое клин земли, но и его скоро пропил. Никто бы не позарился на его землю, всем своей хватало, да просто людям жалко было — пропадёт она с таким хозяином. Однако голод заставил, стал Игонька по соседям ходить — по наймам. Тем и кормился. Дом у него совсем покосился, двор лобедой зарос.
А после Гражданской он вдруг появился в гимнастёрке, с орденом. Может, случайно отличился, может, честно заработал — не знаю, только орден его нам дорого обошёлся. Сначала станичники, конечно, поохали, поохали: шутка ли — свой герой объявился! Начали его наперебой в гости приглашать, кормить, поить, расспрашивать. Величать стали Игнатием Васильевичем. И опять запил­загулял Игонька. Оно и понятно: чего не гулять, когда угощают!
Дед, кряхтя, поднялся, снова взялся за лопату.
— А когда весна пришла,— продолжал он,— Игонька снова на земле работать не захотел. Не для того я, мол, воевал, кровь проливал! И орден свой напоказ выставляет. А по вечерам из дома в дом ходит. Из уважения станичники его долго привечали. Однако постепенно стал он надоедать людям. Лодырей-то у нас не любят. Понемногу перестали его привечать да за стол сажать, а потом и выпроваживать стали. Он — обижаться, кричать, дескать, я за вас кровь проливал, только никто его уже не слушал. К лету он окончательно скис.
И вот тут его заприметил уполномоченный из района. Эти уполномоченные тогда часто появлялись. Вроде они назывались по борьбе с бандитами и врагами народа. Правда, в нашей станице для них работы не было. Какие бандиты, когда чуть не половину мужиков поубивало в Гражданскую, а остальные потом землю поливали! Ну, а насчёт врагов народа — тем более. Как этот уполномоченный с Игонькой Комаровым друг друга учуяли, не знаю, только нашли они общий язык.
А через некоторое время нашёлся и у нас «враг» народа — Николай Страшнов. Он как­то с Игонькой поругался, высказал ему, кто он есть. Так вот, забрали Николая, а вскоре и вся семья его исчезла… Первым был Николай, да не последним, нашлись потом ещё «враги». А Комаров часто сидел, запершись в своей хибаре, и сначала никто не знал, чем он там занимается. Потом мальчишки подсмотрели: пишет он что­то. Позже мы уже узнали — он доносы строчил.
Вот тут-­то люди и узнали страх перед подлецом. Никто уже не осмеливался его гнать. Повеселел он, опять по гостям стал ходить; бывало, с утра уже пьяный.
Безобразничать начал, к женщинам приставать, а это у нас последним делом считалось. Жена его вместе с сыном давно от него сбежали...
— А что же вы, проучить его не могли?! — не выдержал Санька.— Дали бы ему как следует!
— Давали, и не раз. Бывало, ночью его так отходят, еле живой был. А не каялся. Да ещё каким­то собачьим нюхом узнавал своих обидчиков. Из них­то несколько и исчезли как враги народа... Судили всех в районном центре, только наши станичники на те суды не ходили: боялись лишний раз на глаза начальству показаться или не то сказать. Последней семья Дороховых пострадала. Люди они были честные, справедливые, не раз поперёк дороги Игоньке становились.
И тут нашему терпению пришел конец...
— Так куда же он делся, Комаров-то? Такой фамилии у нас вроде тоже нет? — Санька нетерпеливо смотрел на деда.
— А утонул он. Был у нас возле церкви колодец. Вода в нем была хорошая, чистая, в престольные праздники ту воду святили. А потом церковь хотели разрушить, а кирпич пустить на строительство, да только не смогли — прочно прежде строили. А колодец засорили, стали кидать в него всякие отходы. Потом накрыли досками. Вот туда Игонька Комаров и угодил. Говорят, его два парня повели домой, когда он изрядно подвыпил. Парни по бокам, а он — в середине. Ну вот они мимо колодца его и «провели». В воду он сразу ушёл, даже не крикнул. Тяжёлый был — не телом, а душой своей тёмной. Она его вниз и потянула.
Ну а потом уполномоченный приехал, искал своего помощника, да не нашёл. А скоро его за хорошую работу,— за то, что много врагов разоблачил,— в центр перевели, мы легче вздохнули. А хоронить Игоньку не стали — окончательно засыпали колодец, потому как вконец он был опоганен…
Вот так понемногу и покосили настоящих­то хлеборобов, знатоков земли. А наука эта трудная, ей и в институтах не научишься.
Дед замолчал. Потом нагнулся, снова взял горсть земли, потёр в ладонях.
— Чем пахнет? — хитро посмотрел он на внука,
— Фасолью,— уверенно ответил Санька.— И горохом немного!
Конокрад
Когда выяснилось, что нужно срочно выехать в Краснодар, он согласился, хотя время было уже довольно позднее.
— Только у меня условие,— полушутя добавил,— водителя дайте поопытней и… помолчаливее.
И вот они уже мчатся по осенней голой степи.
Убаюкивающе легко работает новый двигатель, в кабине тепло и уютно. Похоже, что всерьёз приняты его условия: водитель до сих пор не проронил ни слова. Он в очередной раз искоса взглянул на парня: молодой, широкоплечий, лицо приятное, но жестковатое. Машину ведёт легко, уверенно. Он вспомнил скупую характеристику, данную водителю завгаром: «Водит хорошо, не болтлив, но непонятный какой­то». И, подумав, пояснил: «Не дружит ни с кем…».
Его такая поездка устраивала. Он испытывал удовольствие от самой езды, разговоры уже порядком надоели. Пустынная дорога, неуловимый запах зимних полей — всё настраивало на размышления, выманивало всё самое потаённое. Унылую картину подчёркивали и тревожно мелькавшие по обе стороны дороги сплошь невспаханные поля.
Миновав несколько населённых пунктов, они выскочили на пригорок за Выселками и вдруг с удивлением обнаружили, что параллельно им, между лесополосой и асфальтом, движется настоящий конный отряд. Седоки, в основном молодые ребята, были одеты весьма разношёрстно, но по номерным знакам на сёдлах видно было, что это какая-то конная секция.
Водитель притормозил и поехал рядом. Лицо вдруг утратило жёсткость, глаза засветились почти детским восторгом. Внезапно он резко крутанул стекло вниз и, высунувшись из кабины, крикнул одному из парней: «Уздечку припусти, что ты ей губы рвёшь!». И тут же другому: «Спину-то, спину расслабь!». Пассажир с удивлением наблюдал эту метаморфозу.
— Имел дело с лошадями? — не выдержав, спросил он.
— Ещё бы! — спокойно ответил парень.— Я ведь… конокрад!
— Как это? — опешил его сосед.— Разве такая профессия есть?
— Профессии, может, и нет, да и лошадей поубавилось, а вот тяга к ним у людей осталась.
Помолчали. Он не успел углубиться в свои мысли, как водитель снова заговорил:
— Вы меня не знаете, потому что я недавно из армии. Потом подлечивался. Сам-то я местный, и родные тут живут.
Убедившись, что его слушают, он продолжил:
— Уже перед самой армией мы с ребятами всё мечтали покататься на лошадях. У меня это, наверное, в крови — родители рассказывали, что происхождением мы из настоящих казаков. Ну и друзей заразил своей мечтой. А где лошадей взять? И вот мы узнали, что в соседней станице есть лошади. Они колхозу вроде бы в убыток — на них не работают, техники хватает, а местная молодёжь всё больше на мотоциклах гоняет.
Как-то пришли на конюшню и попросили лошадей покататься. Конюх нас раз прогнал, другой. Тогда мы и решили воровать лошадей. Дойдём ночью до конюшни пешком, откроем её и до утра гоняем на лошадях. И нам хорошо, и лошадям прогулка полезна.
Применяли все конокрадские приёмы, о которых слышали: и копыта тряпками лошадям обматывали, и уздечки за пазухой носили. Ну а потом конюх понял, что мы лошадям вреда не делаем, а даже наоборот, и стал конюшню закрывать только для вида. А сколько мы им сахара и хлеба перетаскали! Купали их по ночам. Это такая красота, когда лошадь плывёт по лунной дорожке!
— Но ведь и хулиганили, наверное? — вставил сосед.
— Нет, скорее проказничали. Ворвёмся, например, на танцплощадку и какого-нибудь пьяного гуляку кнутом попугаем, для виду… А больше мы кнутами «стреляли». А в результате по всему району пошли разговоры о «конной банде». Нашлись и «потерпевшие», у которых мы якобы что­то украли. На нас целую охоту устроили. А мы в другую станицу переметнулись, и опять всё сначала.
— А зачем вам это было нужно? — не выдержал пассажир.— Покататься раз­другой — понятно, но гонять по ночам за десятки километров…
— Трудно объяснить,— ответил парень.— Только ночью на лошади всё другим кажется: и запахи, и земля, и небо… А потом нам всё это пригодилось. Когда на нас настоящая охота началась, знаете, какими мы стали осторожными! Какие-то инстинкты проснулись, ощущение опасности. Наверное, от предков­казаков. Едешь потихоньку по грунтовку, а ухо каждый шорох улавливает, где ветер в камыше гуляет, а где засада…
— А что, и засада была?
— Была, и не раз. Но мы не попались ни разу. Да и лошади сами помогали уходить от погони. Мы ведь с ними не одну буханку хлеба съели.
Они некоторое время ехали молча. Уже почти совсем стемнело. Впереди изредка вспыхивали фары встречных машин.
— А ещё мне всё это в армии пригодилось,— снова заговорил парень, уже уверенный, что его будут слушать.— Я ведь в Афгане служил. Был в разведке. Едешь ночью на БМП, а глаза и уши работают, как локаторы, нервы натянуты как струны. Я старшиной роты был. После того, как про свои похождения с лошадями рассказал, меня всегда просили в головную машину садиться: говорят, ты — конокрад; если что, учуешь!
— После армии ты от ранения лечился? — осторожно спросил пассажир.
— Нет, автомат мне всегда удавалось вскинуть первым. И стрелял я неплохо. Нет, это потом сдали нервы. Знаете, в девятнадцать лет стрелять в людей и попадать… К этому не привыкнешь!
— Ну ничего, теперь всё будет нормально,— успокаивающе проговорил сосед.
— Не скажите! — вдруг снова ожесточился парень.— Мы ведь на Родину возвращались, а приехали словно в другую страну. У меня чувство опасности так и не прошло, до сих пор не могу расслабиться.
— Да, верно,— вздохнул сосед,— по вечерам лишний раз на улицу города не хочется выходить…
— Да я не об этом,— мотнул головой водитель.— Я ведь в десантниках служил, и был не из худших. После дембеля ребятам показывал, как гвоздь-сотку рукой в берете по самую шляпку можно в доску вогнать. Да что гвоздь! Мы руками и ногами научились крушить и кирпичи, и толстенные доски. Нет, я о другой опасности. Я Тихорецк свой не узнаю, людей. Недавно со своей девчонкой вышел в город погулять. Прошлись по рынку. Я ей на одного своего знакомого показываю, «Вот видишь,— говорю,— парень в зелёной куртке своими руками почти полностью автомобиль сконструировал!». А она от какой­то разодетой девицы глаз не отрывает. Я другого знакомого увидал, хвастаюсь ей: а этот парень знаешь, какие стихи пишет!
А она меня за рукав дёргает. «Смотри, ­смотри, вон та девушка знаешь кто? Это подружка самого крутого парня в городе!».
Представляете, у меня боевые награды, тридцать прыжков, половина из них в боевой обстановке, автоматом своим не раз спасал и себя, и ребят. Кажется, уж куда круче. А оказывается, пока мы военную школу проходили, мерки изменились, и другие крутизну свою набирали преступными способами.
Я этого ни понять, ни принять не могу и поэтому до сих пор не могу расслабиться…
Всё оставшееся расстояние до Краснодара они ехали молча. Водитель ожесточённо крутил баранку, пассажир снова погрузился в свои мысли, теперь далёкие от лирики.
А по обеим сторонам дороги всё тянулись так и не вспаханные в этом году поля…
1994 г.

Жарки

На крутом обрыве у входа в известную пещеру, куда отдыхающие толпами ходили на экскурсию, каким­то загадочным языческим символом вдруг распустился пион. В обрамлении ажурных листьев он уже несколько дней раскачивался на стебле, вычерчивая на фоне светло-зелёной листвы таинственные знаки.
Люди не трогали цветок. Чтобы его сорвать, нужен был немалый риск, к тому же нужно было порядком вымазаться. Так что смельчаков пока не находилось. А, скорее всего, людям жалко было эту одновременно вызывающую и наивную красоту. Группа за группой курортники посещали пещеру, и все непременно обращали внимание на цветок, громко выражая своё восхищение.
Однажды пришла особенно многочисленная группа, большей частью состоящая из женщин среднего и старшего возраста — этих извечно самых любознательных туристов. Мужчин было мало, но среди них выделялся один — молодой, ладный, с шапкой вьющихся каштановых волос. Пока ждали экскурсовода, женщины собрались вокруг него, и он, рассказывая что­то, по-видимому весёлое, украдкой, бросал взгляды на стройную миловидную женщину, пожалуй, самую молодую в группе. По­видимому, остроумие и весёлость предназначались ей. Поводя вокруг смеющимися глазами, он вдруг уткнулся взглядом в пион.
— Хотите, сорву вам этот цветок? — вдруг предложил он молодой женщине.
— Нет-нет! — замахала та руками.— Пусть растёт.
Но он уже не слушал. Повесив пиджак на металлическое ограждение, стал быстро карабкаться по обрыву. Через несколько минут, измазанный глиной и песком, но счастливый, сияющий, он протянул женщине цветок. Переходя в её руки, пион обронил один из лепестков, и тот, раскачиваясь лодочкой, долго падал вниз. Знакомство состоялось, и все последующие дни Виктор неизменно оказывался везде рядом с Галиной,— женщиной, получившей цветок.
Стараясь понравиться, он много рассказывал о себе. И выходило так, что он очень напоминал Галиного мужа: та же обходительность, находчивость мягкость и уступчивость характера.
Оказалось, что Виктор очень любит животных. Он долго рассказывал, как однажды вылечил больную собаку, как на деревьях у дома повесил скворечники и радовался, когда в них раздавался весёлый птичий щебет. И Галине ловила себя на том, что черты, которые нравились ей в муже, у Виктора проявлялись более ярко.
«Хорошо, что скоро домой»,— думала она, чувствуя, что новый знакомый все больше нравится ей. И всё же воспоминание о сломленном пионе приходило иногда лёгким облачком, оставляя чувство смутного протеста...
Виктор, не скрывая огорчения, провожал её к поезду. Прощаясь, он настойчиво просил Галину оставить свой телефон, но она сказала, что у неё дома телефона нет. Тогда он на блокнотном листочке записал свой и очень просил её звонить.
Галина вышла на знакомой станции рано утром. Муж усадил её в «газик», выпрошенный по такому случаю у начальства, и сам сел за руль. После первого обмена новостями супруги некоторое время молчали. Галина досадовала на себя, но говорить ей не хотелось. Перспектива возврата к обыденной жизни уже давила на неё. Время, проведённое на курорте, теперь представилось ей как короткий сеанс яркого, интересного фильма, после которого привычная жизнь кажется серой и скучной...
Они ехали вдоль заливных лугов. Среди летнего разнотравья замелькали знакомые оранжевые огоньки.
— Что, жарки уже зацвели? — встрепенулась Галина.
— Да,— ответил муж.
Он внезапно остановил машину, вышел и, подняв капот, погрузился в только шофёрам понятные манипуляции.
— Бензонасос барахлит,— донёсся его голос.— Выйди, подыши свежим воздухом.
Она толкнула тугую дверцу и через несколько шагов вошла в густую траву.
«Как в море босиком»,— вспомнились слова песни.
Но шла она недолго, ноги стали вязнуть в трясине. Жарки были рядом, красновато-оранжевая лента уходила вперед почти до горизонта. Маленькие яркие огоньки любимых цветов дразнили своей недоступностью.
— Нарви мне жарков! — обратилась она к мужу, закончившему возиться с машиной.
— Нет,— покачал он головой,— пусть растут.
Она вспомнила, что эти же слова сказала когда­то Виктору. В памяти на короткий миг возник сломленный пион.
— Что, тебе трудно? — обиделась жена.
— А знаешь, труднее, пожалуй, как раз не нарвать,— чуть помолчав, ответил он.— Лучше я тебе свои подарю, а то, наверное, привяли уже. И, взяв с заднего сиденья бумажный кулёк, он вручил его Галине. Сняв бумагу, она увидела свежие, крепенькие ромашки.
— Это те, что ты у дома сажал! — догадалась Галина.
Он, промолчав, включил скорость.
Галина открыла сумочку и, доставая носовой платок, ощутила под рукой листок бумаги. Ещё не развернув его, она вспомнила, что это номер телефона Виктора. Через несколько секунд мелкие бумажные клочки белым облачком вылетели из окна машины.
— Не сорить! — погрозил пальцем муж.
Она весело рассмеялась и, положив голову ему не плечо, с наслаждением погрузилась в созерцание плывшей навстречу дорожки из цветов благородного красноватого цвета. Дорожка не кончалась, почти сливаясь с горизонтом.

Макарыч

По больничному двору, обрамлённому ветвями больших деревьев, перекатывались, шурша под ветром, осенние листья.
— Пойдем туда,— позвал своего спутника Владимир Макарович, указывая в глубину двора.
Они дошли уже почти до конца живой изгороди, когда он вдруг наклонился и спросил: «Ну, как ты там? Живой?».
На его голос жалобно заскулил, тычась мордой в густые кусты, белый лопоухий щенок. Вернее, уже не щенок, а молодая нескладная дворняжка. Она волочила по земле обе задние лапы. «Под машину попала, а может, ударил кто,— объяснил Владимир Макарович.— Ноги я ей перевязал. Срастутся, ещё бегать будет. А пока я её здесь подкармливаю».
Пробравшись сквозь густые ветки, Владимир Макарович положил перед собакой сверток с едой.
Глядя на эту сцену, Николай в который раз подивился характеру этого человека. Сам он попал в больницу, как ему казалось, случайно: поволновался перед защитой диплома, а тут ещё на работе не всё получалось. И он, несмотря на то, что лечащий врач рекомендовал ему отвлекаться, чаще и дольше гулять, часами лежал под одеялом, прислушиваясь к своему недугу.
Тогда и обратил на него внимание Владимир Макарович. Невысокий, крепкий ещё на вид мужчина, с аккуратно зачесанными густыми, с сильной проседью волосами, он напоминал Николаю военрука из их школы. Не слушая возражений Николая, он заставил его встать с постели и потащил гулять в больничный сад. Постепенно эти прогулки вошли у них в привычку, и, слушая его негромкий голос, Николай чувствовал, как начинает возвращаться к нему прежняя уверенность в том, что всё будет хорошо. Рассказывал Владимир Макарович о своей семье, работе, знакомых и очень часто о войне.
Вот и сейчас, покормив собаку, он внимательно и чуть насмешливо посмотрел на Николая.
— Удивляешься? Думаешь, наверное, чудит старик? — спросил он.— А я с самой войны не могу спокойно смотреть, как животные мучаются или голодают. Ведь это «братья наши меньшие», как сказал поэт. Мне вот доводилось читать, что в США, Англии есть общества охраны домашних животных: проводят собрания, взносы платят. И бывает, нас упрекают, что мы не создаём таких обществ. А я думаю, что настоящий русский человек и без этого зря животное не обидит…
Он на некоторое время задумался, словно вспоминая о чём­то, и продолжал:
— Однажды во время боёв под станицей Крымской меня вместе с напарником вызвали из окопов к командиру полка. Сказали, что нас вводят в состав ударной группы. Группа была небольшая — человек шестнадцать. В основном — разведчики. Дали задание: ночью скрытно пробраться к одному из дотов противника, овладеть им и держаться, пока не подойдут наши. В составе группы был один разведчик — казах, фамилию его я уже и не помню. Но личность это была почти легендарная в полку! Невыполнимых задач для него, кажется, не существовало, уж очень он был бесстрашным, смекалистым и ловким. Но, главное,— не знаю, уж чем это объяснялось,— но разведчики давно приметили: если он уходил на задание весёлый, то возвращалась назад вся группа и не с пустыми руками, а если хмурился, не шутил — жди неудачи. Прямо мистика какая-то!
В этот раз казах наш выглядел весёлым. Подползли мы совсем близко к блиндажу, уже видна была фигура часового. Казах остановил нас движением руки, ящерицей пополз вперёд. И вдруг под ноги ему с лаем бросается какая-то собачонка. Он быстро сдёрнул плащ-палатку и накрыл её. Но было уже поздно: часовой начал палить из автомата.
Пришлось уходить назад. Все бы ушли благополучно, да казаха дважды в руку ранило. Мы его тащим, а он из левой руки не выпускает плащ-палатку.
Когда его отправили в медсанбат, раскутали плащ-палатку, из неё вы катился большой лопоухий щенок. Здорово мы злые на него были, наверное, порешили бы его. Да тут из медсанбата от нашего казаха записку принесли, кое­как написанную левой рукой. Он просил не трогать собачонку, так как «она ещё глупый».
Слышал потом, что, поправившись после ранения, забрал он собаку с собой. Вот такой наглядный пример человечности.
— Ну, ладно,— прервал разговор Владимир Макарович,— пойдём в палату, на уколы пора!
Утром он уходил домой. Попрощаться зашёл в палату уже в костюме. На левой стороне пиджака светились орденские планки. Пожимая руку Николаю, сказал:
— Ну, смотри, не кисни, все хорошо будет!
И, немного помолчав, добавил:
— Знаешь, щенка я домой решил забрать. Вот сейчас домашние мои подойдут, и отправимся все вместе.
Николай смотрел ему вслед и думал о великой силе духа, заложенной в этом человеке, который, пройдя через горнило войны, перевидев столько горя на своём веку, не ожесточился, не озлобился, а воспитал и сохранил в себе огромный запас человеколюбия, гуманности. И теперь щедро делился им с людьми.
Жизнь всё расставит по местам
Николай Иванович не любил эти зимние дожди, которые, зарядив с утра, весь день слепо тычутся в холодную январскую землю. В эти дни его охватывала неизъяснимая тоска, особенно ощутимая за городом, вдали от жилья.
Нудный мелкий дождь шёл уже третий день. Он оттаивал подмёрзшую было дорогу, чёрно-­белое, ещё с остатками снега поле. Вместе с напарниками — стропальщиком Сашкой и автокрановщиком Николаичем — он сегодня должен был отгружать оборудование со склада. Строительство огромного комбината приближалось к концу, и сейчас особенно навалились на монтаж оборудования.
Туда они проскочили грунтовую дорогу на скорости, быстро загрузились и попытались также сноровисто выскочить на шоссе. Николаич, опытный шофёр и крановщик, был уверен, что сделает это запросто: ведь автокран — машина тяжёлая, а в грязь это много значит. Но впереди, напрасно гудя, вдруг появился панелевоз, а за ним катились по грязевой реке, в которую превратилась дорога, несколько бортовых машин. Впереди всех сердито лязгал в чёрной жиже трактор.
Летом, с подсыпкой, эта дорога была вполне приличной. Но сейчас бесконечно снующие по ней автомашины и особенно трактора разбили её так, что колеса тонули в грязи...
Николаич с досадой заглушил двигатель.
— Приехали,— сердито сказал он товарищам.
Сквозь залитое стекло они с трудом рассмотрели, что панелевоз перекрыл им дорогу. Одна из плит от бесконечных вихляний по неровной колее сползла на землю. Один её конец утонул в грязи, а другой уставился в тусклое зимнее небо.
— Придется позагорать, здесь и в сапогах не пролезешь,— объявил Николаич,— и вдруг, прилегая грудью на баранку, с какой­то новой ноткой в голосе произнёс:
— Фронт чем­то напоминает...
Николай Иванович и Сашка расслабленно сидели рядом, наслаждаясь бездельем и теплом, идущим от неостывшего ещё двигателя. В кабине, несмотря на темноту, была уютно. По крыше барабанил дождь, далеко впереди простиралась чёрно-­белая графика зимнего поля.
— А кем ты был на фронте? — лениво спросил Сашка.
Николаичу он годился во внуки по возрасту, но называл его на «ты», как это часто водится в рабочей среде.
— И бойцом, и шофёром, всяко приходилось,— уклончиво ответил тот...
— А что-­то я в клубе твоей фотографии среди ветеранов не видел,— ехидно сказал Сашка.
— Да это уже давно фотографировались,— отмахнулся было шофёр, но Сашка не унимался:
— Так и ты уже давно работаешь!
— Вот пристал, репей. Ну, в плену я был, понятно тебе? А раньше таких не очень-­то приглашали сниматься.
— Эх, ты, вояка! — небрежно обронил Сашка.
Николай Иванович вначале слушал перебранку товарищей спокойно, он привык к их частым беззлобным перебранкам и не сразу заметил, что она перешла обычные границы. А когда понял это, растерялся, не зная, что предпринять…
— Значит, не вояка я? — спокойно, только чуть побледнев, произнёс Николаич, по-прежнему лежа грудью на баранке.— Ну, что ж, тебе виднее, ты ведь историю войны по книгам изучал, а там про нас не написано.
Он вдруг резко откинулся на спинку сиденья:
— А ты читал где­-нибудь, что в начале войны у нас на двоих одна винтовка была?! Что один воевал, а другой ждал, когда его убьют, чтобы винтовку забрать. А чтобы хоть что-­то было в руках, из дерева винтовки выстругивали. Я не дождался и так вот, с деревянной винтовкой, угодил в окружение.
Негромкий голос Николаича, казалось, заполнил всё пространство в кабине:
— Из окружения чудом выбрались, немного повоевал и опять в окружение, на этот раз из-за контузии. А это уже был верный плен... А знаешь ты, сколько мужиков моего, 25-го года рождения, после войны в городе осталось? Трое! Я, может быть, только потому, что попал в плен, ещё один из-за тяжёлого ранения, а третьему просто дико повезло. Ну и мне, считай, повезло: после Победы — срок у своих, после него — годы унижений, язва желудка. До сих пор себя чувствую в этом униженном положении. Может, из-за этого и не отказываюсь, когда суют в каждую дыру… Сейчас время другое, многое по-другому поворачивается. Только те годы след на всю жизнь оставили, и никуда от них уже не денешься…
Он наконец повернулся к товарищам, и глаза его вдруг вспыхнули гневом.
— А ну вылазьте из кабины к чёртовой матери! — крикнул он с таким бешенством, что напарники выполнили его приказ беспрекословно.
Липкая грязь змеёй поползла к ногам, холодя тело и душу. Некоторое время они брели молча.
— Ну, а тебя-то он за что? — наконец нарушил молчание Сашка.
— Да за то, наверное, что тебе, дураку, вовремя язык не прищемил,— не оборачиваясь, ответил Николай Иванович.
— Эй! — послышался вдруг позади голос Николаича.— Подождите!
Он бежал к ним чуть ли не по колено в грязи.
— Подождите, помогите кран поставить, плиту поднять нужно. Мы всё равно уже грязи черпанули, так что давайте поможем людям. Вон сколько ждут,— кивнул он на кавалькаду застывших машин.— А сделать некому… Кроме меня, пленного,— с неостывшей горечью и обидой усмехнулся он.
Когда они снова сидели в кабине, примирённые общей работой, Николаич повернулся к Сашке:
— Люди после войны — как та плита: кто в грязь втюрился, а кто высоко вознёсся. Но не позавидуешь ни тем, ни другим, потому что война и тех, и других покалечила. Но, похоже, жизнь всё по своим местам расставляет!
«Доярка»
Иностранцы запаздывали. Но, когда они наконец появились, вечер вспыхнул, как костёр, в который бросили сухих дров.
— Как будем тостироваться? — заметался между столами лысоватый, подержанного вида бывший завклубом с длинным красным галстуком времён первой оттепели.
— Давай экспромтом… После первой само пойдёт,— басили мужчины, облепив столы со спиртным.
После первой, в самом деле, пошло. Мыльными пузырями лопались речи, звенели бокалы. Иностранные гости, вначале державшиеся особняком, мало-помалу рассеивались по залу, гнездясь на небольшие застолья.
Представители совместной иностранной фирмы, как васильки во ржи, утонули среди нарядных женских платьев, хозяйки которых благодаря распоряжению шефа фирмы «на вечере быть всем» явились без опоздания.
После первых тостов куда-то исчез переводчик, и все — гости и хозяева — вынуждены были сосредоточить внимание на еде и напитках.
Под взглядами красивых женских глаз воспитанные иностранцы, приняв алкоголь, начали млеть. А «глазки» выполняли наказ шефа; сделать всё возможное, чтобы гостям понравилось, и обеспечить тем самым подписание выгодного контракта. Дело шло. Иностранцы от комплиментов постепенно перешли к вещам более смелым — целованию ручек, откровенно при этом заглядывая в глаза дамам. А женщины, эти вечные соперницы, словно выполняя нормы ГТО, старались, зная, что завтра их успехи будут с завистью и юмором обсуждаться в обеденный перерыв за поеданием варёной картошки — неизменного элемента обедов.
Трепетали накрашенные ресницы, губки с полусъеденной помадой, с трудом преодолевая языковый барьер, старались выразить вспыхнувшие чувства и желания.
На дисциплинированные иностранные мозги кажущаяся безотказность женщин действовала наркотически. Гости пытались теснее прижаться к партнёршам и дать волю рукам.
 Руководитель фирмы с удивлением наблюдал за метаморфозой с его благопристойными подчинёнными. А вечер разгорался. Уже разносили в столовой горячие блюда.
Незаметно появившись, работники столовой быстро сновали между столиками, убирая грязную посуду. Среди них  сразу же бросалась в глаза женщина с короткой стрижкой и нежным, почти детским, цветом лица. От быстрой работы, а может, от окружающей картины лицо её стало пунцовым.
Не все знали эту новую рабочую столовой, приехавшую из-за границы с мужем, бывшим военнослужащим. Она была неплохо образованна, но, не найдя работу по специальности, поступила в столовую. Когда в беседе с руководителем на вопрос, что она умеет делать, новенькая ответила: «Всё, что нужно жене военного, и даже доить коров», тогда ­то прозвище «доярка» как- ­то само прилипло к её русскому лицу. Женщины, убрав посуду, исчезли, и только «доярка» стояла в зале с пылающим от гнева щеками.
Иностранцы сразу же отметили появление в зале ещё одной симпатичной женщины. Один из них тут же начал охоту за новенькой. Он пригласил её на танец, а потом, полуобняв, попытался подвести к столику и угостить спиртным. Улыбаясь, женщина отказалась. Тогда иностранец попытался её поцеловать. Женщина уклонилась и медленно пошла по направлению к кухне. Озадаченный иностранец последовал за ней и попытался обнять. И тут, совпав с паузой между танцами, звонко прозвучала пощечина. Нанесена она была с силой, от которой пьяный гость с трудом удержался на ногах. На щеке его удлинённого лица горело красное пятно.
«Доярка» исчезла, я в возникшей тишине раздался вдруг радостный гогот руководителя фирмы.
Вечер угасал, потому что съежившиеся от звука пощечины мужчины потихоньку исчезали в дверях, и… постепенно потух вовсе.
Музыка смолкла. Хозяева и гости дружелюбно, но конфузливо улыбаясь, стали прощаться. Объявился наконец переводчик, вдребезги пьяный, и пытался сам с собой изъясняться сразу на двух языках.
На столах стояли бутылки и грязная посуда. Среди них, уронив на стол голову, спал распорядитель вечера. Его красный галстук усталым языком лизал запылённый пол.
Стало тихо. Лишь где-­то громыхало. Это на кухне мыли посуду.
И победи в себе раба
Абсолютно ровных мест на земле, наверное, не бывает. Не любит она ровных линий. То холмы, то овраги... Даже кажущаяся ровной степь — по сути, гигантская стиральная доска: то ручеек, то речушка почти через равные промежутки сменяют друг друга.
Натужно взвыв двигателем, микроавтобус наконец-­то взобрался на встречный пригорок.
— Низину бери с хода! — предупредил Тимофеев водителя.
Однако хорошо разогнаться по скользкой дороге они не смогли. Хлопнув днищем о землю так, что разлетелись в стороны брызги грязи, автобус остановился, будто уткнувшись в невидимую резиновую стену,
— Ну, всё! — обреченно вздохнул Тимофеев,— приехали!
Секунду поколебавшись, он в своём светлом костюме и до блеска начищенных туфлях первым выскочил из машины. За ним не очень охотно последовали остальные.
Колёса автобуса, бешено вращаясь, всё больше утопали в размокшей земле.
— Стой! — знаком показал Тимофеев водителю.— Тут не вырулишь, надо по-другому... Жерди нужны, лопата. Ничего не будем рубить,— с досадой остановил он Андрея, попросившего у водителя туристский топорик.— Дорубились уже: от лесов одни перелески остались, а от перелесков — кустарники. Поищем жерди на земле.
Вскоре действительно нашлись крепкие, скользкие от плесени жерди, а у задних колёс выросла горка сушняка.
— Ну, товарищи доверенные лица, помогайте своему кандидату! — полушутя сказал Тимофеев, закатывая штанины.— Ничего, зато потом будет что рассказать избирателям,— как, например, добирались до фермы.
Он расчистил лопатой землю у задних колес, положил на неё несколько найденных в автобусе дощечек, поперек — несколько коротких палок и подсунул под днище машины длинную толстую жердь.
— В таком деле главное — опора и рычаг! — авторитетно заявил он, налегая грудью на жердь.
— А ну-ка, возьми другую,— попросил он Андрея. Вдвоём им удалось чуть-чуть приподнять утонувшую в грязи машину.
Пока водитель подсовывал под колеса сушняк, Тимофеев прерывающимся от натуги голосом обратился к своему напарнику:
— Ну, что же ты, Андрюша, уши прижал, когда на тебя председатель колхоза шумнул? Ты ведь ему все правильно высказал и про диктаторские замашки, и про то, почему люди из колхоза бегут... А потом чего же испугался? Что он и в самом деле в горком пожалуется? Парень ты вроде смелый, понимающий, поэтому я тебя и доверенным лицом быть попросил. А вот живёшь всё-таки старыми мерками. Всё ещё чего-то мы боимся, никак рабов в себе изжить не можем. Вот, помню, ещё в детстве слышал такую притчу: у одного восточного владыки взбунтовались рабы. Вооружились и ушли в степь. Были посланы на их усмирение воины, но восставшие их побили. И тогда владыка — хороший, между прочим, психолог был! — послал на них надсмотрщиков. И что ты думаешь? Услышав свист кнутов, рабы смирились, как покорные овечки. На том восстание и закончилось. Вот и мы иногда все ещё свиста кнута боимся... Ты такие слова: «гласность», «демократия»,— слыхал небось?
— Да слыхал,— огрызнулся Андрей, так же тяжело дыша.— Слыхал я эти слова, да только на деле другое получается. На словах-то все наше начальство за демократию и перестройку...
— Так кто же, как не мы с тобой, жизнь перестраивать по-новому будем? Ты вот со мной везде ездишь, программу мою слышал. Ты что, не согласен с ней?
— Согласен, только вряд ли что у вас получится. Люди к свободе ещё не привыкли.
— Так приучать будем. Людей ведь убеждать надо, вести за собой, собственным примером убеждать. Согласен?
Андрей неопределенно молчал.
— Ведь, понимаешь, что обидно,— продолжал Тимофеев. Он, по определению Андрея, «завёлся» надолго.— Ведь мы, русские, свободолюбивый народ, с любыми захватчиками до конца бьемся. А вот к собственным угнетателям всегда испытываем какую-то рабскую покорность. Наверное, потому у нас и, крепостное право существовало так долго. А ещё раньше, в древности, наш народ в самом настоящем рабстве побывал. Про историка Ключевского слышал? У него про это есть. Были на славянской земле такие великаны — обрами их звали — более двух метров ростом. Так они людей вместо лошадей в телеги запрягали. Правда, вымерли они, и никто не знает почему. Но всё равно,— заключил он,— наш народ до поры до времени терпит, а уж если лопнет терпение... вот тогда и важно, кто и куда поведёт...
Андрей хотел что-­то ответить, но вдруг жердь, на которую он в очередной раз сильно нажал, лопнула, и он с размаха ударился головой об её обломок. Перед глазами вспыхнули яркие искры, и он, ещё чувствуя, что руки Тимофеева крепко держат его, провалился в черноту. Потом чернота стала рассеиваться — это были уже скорее серые сумерки — и он увидел...

...как недалеко, в низине, на берегу невесть откуда взявшейся речушки застряла телега. Телега была какой-­то странной: большая, с деревянными колесами без обручей и длинной единственной оглоблей. По обе стороны оглобли были впряжены бородатые измождённые мужики. Больше всего Андрея изумило то, что нахлестывал кнутом громадного роста безбородый человек. Видно, убедившись, что таким способом телегу не вытащить, огромный возница развязал одного из мужиков и показал ему на телегу. Мужик что-­то прокричал в ответ, и Андрей расслышал «...вага ...шест».
Срубив несколько молодых деревьев, великан приволок их к телеге. Однако бородатый стал убеждать его жестами, что надо развязать остальных. Свирепо ворча, великан неохотно подчинился. Он отвязывал сразу по два человека и, схватив их за шеи, подводил к телеге. Когда у телеги остались все, тот, кого развязывал первым, приказал всем взять шесты и подсунуть од заднюю ось колеса. Все стали раскачивать телегу. В самый разгар работы бородатый вдруг что-­то крикнул, и все бросились в лес. Андрей вдруг почувствовал, что и он вместе со всеми бежит от телеги. На бегу оглянувшись, он увидел, что великан в ярости колотит шестом по колёсам. Но мужики все уже были далеко. Андрей услышал, как они все время повторяют имя Тимофей. «Это тот, их предводитель»,— догадался он, отыскивая его взглядом, Тимофей стоял в окружении мужиков.
— Он и так помрёт,— убеждал он кого-то.— Ведь ничего, кроме как воевать, он не умеет. Зима придет, он сам ноги протянет…
— Да очнись ты! — тряс его кто-­то, похлопывая по щекам. Андрей открыл глаза.
— Вот угораздило тебя! — сочувствовал Тимофеев, поднимая его на ноги, чтобы отвести к машине.— Ты куда-то бежать, что ли, собирался?
— Да, да,— ещё не совсем придя в себя, пробормотал Андрей.— Правильно ты говорил, Алексеевич, бежать надо от этого рабства!

Океанида

Проклиная жару и ругая заболевшего водителя, следователь то и дело бросал баранку и обеими руками утирал струящийся по лицу и шее пот. Пассажиров «уазика» эти манипуляции очень нервировали, и они начали ворчать. Однако Иван­ второй не обращал на них внимания: все его силы были направлены на борьбу с жарой и дорогой. Звали его Иваном Ивановичем, сына он тоже назвал Иваном, поэтому про себя говорил: «Я — промежуточный!». А друзья-коллеги прозвали его Иван­ второй.
Сейчас эти друзья и коллеги — эксперт и участковый, сидели на заднем сидении и дремали, вздрагивая, когда следователь в очередной раз бросал баранку, чтобы утереть пот с лица.
Ехали по делу в общем­-то обычному. Исчез человек, один из отдыхающих на побережье под Анапой. К сожалению, такие вещи случаются. Соседи — «дикари», как и исчезнувший, забеспокоились лишь тогда, когда он не вышел к их обычному вечернему костерку. Но после обеда прошёл дождь, и соседи подумали, что парень спит. Лишь когда тот не появился и утром, забеспокоились всерьёз.
Обойдя палатку, соседи обнаружили неожиданные, непонятные для них следы и сразу же позвонили в милицию.
Иван со своими коллегами подъезжали к месту происшествия. Палатку нашли без труда: звонивший «дикарь» очень темпераментно и красочно описал растущий возле неё крупный вяз с почти засохшей вершиной.
Оставив машину на обочине дороги, они спустились вниз и приступили к опросу соседей пропавшего.
Выяснилось следующее: Василий (так звали пропавшего) появился здесь дней пять назад. Приехал он на попутке, при себе имел большой рюкзак. Сразу же стал уходить от всех за небольшой мысок недалеко от палатки. Там никто не останавливался из-за больших камней, скользких от лохматых зелёных водорослей. Тут же обследовал их и убедился, что они и вправду малопривлекательны.
Никто не знал, чем занимался пропавший, кем он был по профессии, но, судя по «маечному» загару (это когда загорают в майке), один из словоохотливых соседей предположил, что он был рабочим. Однако довольно образованным, начитанным. И, вероятно, пропавший был романтиком, так как часто уходил на камни и мечтал, часами глядя на море. Кроме того, его соседка поведала, что он был женат, но жена от него ушла.
Выслушав всех и составив кое-­какое представление о пропавшем Василии, сотрудники милиции вернулись к его палатке и тщательно все осмотрели.
Следы на влажном песке были на редкость чёткими. Но что сразу же привлекло их внимание, это — огромная амфора. Расколотая на две части, она лежала на песке, напоминая раскрытый футляр скрипки. Поверхность её отливала почти чёрным глянцем, и лишь разбитые края краснели, как свежие раны. Рядом валялись два баллона от акваланга.
Следователь крутанул вентиль одного из них, потом другого и сообщил: «Один совсем пустой, другой — наполовину израсходован». Эксперт, худенькая молодая женщина, осторожно обойдя осколки, занялась изучением и фотографированием следов. Иван шёл за ней следом, занося, её замечания в записную книжку.
Чём дальше они шли, тем больше росло их удивление: выводы напрашивались самые необычные.
Солнце уже клонилось к закату, когда они, обследовав и описав следы, попытались воссоздать происшедшее.
Выходило, что сразу же после дождя Василий надел акваланг и отправился к морю. Где он нашёл громадную амфору — на дне моря или в водорослях на больших камнях, оставалось загадкой. Ясно, что он понес её к палатке. Насколько она была тяжёлой, свидетельствовали глубокие отпечатки босых ног Василия. По-­видимому, запнувшись или выбившись из сил, он выронил свою находку. В этом самом месте рядом со следами Василия возникли отпечатки босых, явно женских, ног. Ошеломленные сыщики посвятили их исследованию добрых полчаса. Новые следы были не совсем обычны: они отличались сильно растопыренными пальцами. Точно такие, заявила эксперт, как на обломках живописи Помпеи. Очевидно, их обладателям не приходилось ходить в обуви по жесткому грунту, как современному городскому человеку.
— Ты;понимаешь;что­-нибудь?;— с изумлением спросила она следователя, когда они втроем обсудили ситуацию.
Тот растерянно вспоминал, что ему известно о культуре переселенцев из прекрасной Эллады. Древняя Греция была любимым увлечением капитана, а учебник профессора Куна «Легенды и мифы Древней Греции» был в их семье настольной книгой.
После распада общинного строя, припоминал Иван­ второй, они сотнями переселялись в эти края, обживая их и привнося сюда свою культуру. Он вспомнил, как в молодости, отслужив в армии и поступив в милицию, он попросился в Анапу,— город, напрямую связанный с «прекрасной колыбелью человечества». Мысли одна другой фантастичнее кружились в его голове, когда он попытался как-­то объяснить произошедшее.
— Океаниды,— вдруг произнёс он. Перед мысленным взором капитана вновь возникли картины из «Мифов». У седого грозного бога Океана было много прекрасных дочерей. За какую же провинность была наказана одна из них?
— Океаниды...— снова сказал Иван ­второй.
— Ну что «океаниды»?! — вдруг возмутилась эксперт.
— Ты что, веришь? Ну ты, капитан, даёшь!..
Она знала его хобби. Можно, конечно, увлекаться, но не до такой же степени.
— Слушай,— увлеченно заговорил Иван­ второй,— я сейчас тебе расскажу, как всё было. Василий тащил свою находку к палатке. Она была тяжёлой, и, случайно споткнувшись, он выронил её. Амфора разбилась, и из неё появилась прекрасная дочь Океана, заточённая когда­-то разгневанным отцом, Василий сначала был ошеломлён и напуган, но, как видите, быстро освоился. Можно только догадываться, как отблагодарила океанида своего избавителя. Но, думаю, ему, отвергнутому земной женщиной, единственному довелось испытать неземную любовь вечно юной морской красавицы. Представляете, что может почувствовать мужчина в такой ситуации? А что было дальше, тоже можно представить: или ей нужно было срочно возвращаться, или она стала задыхаться на суше, но она уходила... И Василий сделал единственное, что он мог сделать, чтобы побыть с ней подольше: он отстегнул наполовину использованный баллон с кислородом и пристегнул полный. Он решил, что будет с нею столько, насколько хватит кислорода, а потом...
Раскалённый шар закатился за горизонт, и тень под деревьями стала гуще. Товарищи капитана сидели молча, завороженные его рассказом, забыв о его нереальности и, в общем-­то, нелепости.
— Смотрите, на дереве что-­то светится! — вдруг воскликнул молчавший до сих пор участковый. Женщина поднялась, сняла и осторожно передала капитану длинный тонкий светло-зелёный волос. Он слабо фосфоресцировал.
— Опущу его в воду,— глядя как­-то в сторону, сказал капитан.
Товарищи не стали ему мешать,
— Ну так что с Василием ­то? — очнулся наконец участковый.
— Да что, будем искать. Может, он завтра вернётся. Или сейчас в городе. Будь спокоен, Иван докопается. Вот только очнётся от своих фантазий…
30 июля 1994 г.

Заложники

Пол в автобусе был застлан новой резиной. Смаргивая застилающий глаза пот, Сергей оцепенело уставился в ребристую поверхность. Между рёбрами застряло несколько окурков. «Хорошо бы их оттуда выковырять... Нет уж. Наклонишься и сразу схлопочешь пулю в спину... Вот так, ходишь по земле и не знаешь; что делать то, что хочется — это и есть счастье». Мысли крутились быстро и бессвязно. Хотелось пить и курить. Он боялся посмотреть в сторону кресла у окна, где сидела Нина. С трудом двигая, как ему казалось, одними глазами, он всё же посмотрел влево. В пушистой полосатой кофточке Нина показалась ему сейчас пугливой бабочкой.
— Не крутись, козёл! — заорал один из бандитов.
Он дернулся на звук и за какие­-то доли секунды зрительно успел ухватить главное: автомат и маленькую планку на нём, стоящую над двумя маленькими точками. Стрелять будет очередью. Опытная сволочь.
…Автобус они захватили грамотно. Их было двое. Первый вошёл с длинной яркой спортивной сумкой на плече, сел на заднее сидение. Вряд ли кто обратил внимание на его лицо, все смотрели на необычную сумку. Потом это лицо оказалось под маской. «Психолог»,— невольно усмехнулся Сергей.
Он вспомнил, как в студенческие годы подрабатывал на кондитерской фабрике. «Не хочешь, чтобы вахтёр смотрел на твои оттопыривающиеся карманы, неси в руках что­нибудь яркое, отвлекающее внимание»,— этим секретом поделился с ним один рабочий.
 В автобусе становилось жарко. Все окна бандиты закрыли. Хорошо ещё, что занавески были задёрнуты. Они закрыли их после того, как убили парня в синем костюме. Того, что стрелял, Сергей успел разглядеть — он был без маски. Лицо тонкое, интеллигентное, на голове глубокие, не по возрасту, залысины. Правая была больше левой, и от этого лицо казалось асимметричным, словно небрежно нарисованным. В хладнокровии ему было не отказать. Это он крикнул, что автобус захвачен, и выхватил пистолет.
В первые минуты Сергей подумал, что это глупый розыгрыш, но хорошо знакомый ему шлепок затвора развеял надежду. По-­настоящему стало страшно.
Стоявший в проходе парень в синем костюме не успел испугаться, и это стоило ему жизни. Он решил, что можно откупиться и, улыбаясь, двинулся навстречу бандитам, на ходу расстёгивая замок «дипломата». Теперь он большой тряпичной куклой лежал перед дверью, уткнувшись лицом в резиновый пол, одновременно притягивая и отталкивая взгляды оцепеневших от ужаса людей.
Бандиты потребовали рацию, деньги, наркотики. Рация и наркотики были найдены быстро, но названной бандитами суммы собрать не удавалось. Автобус стоял почти в самом центре города, и громкоговорители оглушительно уговаривали террористов отпустить людей.
Заложников всё больше охватывал ужас. Убийство на их глазах улыбчивого парня означало, что каждое неосторожное движение может стать последним…
В громкоговорителе послышался голос главы городской администрации. «Да будь это сам президент, им наплевать,— подумал Сергей.— Не могут навести порядок, так хоть деньги бы нашли». Вместе со страхом в нём медленно закипала злость и на подлость бандитов, и на беспомощность властей, и на собственное бессилие.
Он снова краем глаза посмотрел на Нину. Похоже, их неудачный роман и закончится, мягко говоря, неудачно. Совершенно не к месту подумал, что виноват в том, что их отношения в последнее время испортились. Вчера она запретила ему провожать себя. Но утром он всё же дождался, когда она вошла в автобус. Вошел следом и приготовился к решительному разговору. И вот — поговорили...
Что-то изменилось в планах бандитов, и они вдруг приказали водителю ехать в аэропорт. Тот беспрекословно подчинился. Сергея это даже обрадовало: что­-то сдвинулось с мёртвой точки, ведь кто-­то же обсуждает варианты их освобождения! От движения в салоне стало чуть прохладнее. Слева по ходу автобуса послышался какой­то шум. Бандит без маски тут же вскинул пистолет.
— Мальчик в туалет хочет,— закричала женщина, закрывая собой ребёнка.
— Ходите там, где сидите,— засмеялся бандит.
«Сволочь»,— подумал Сергей, чувствуя, как нарастает ненависть к этим выродкам. Тот, что в маске, встал и прошёлся по автобусу. Сергей отметил, что походка его была  замедленной, неуверенной. «Под кайфом»,— догадался он. Бандит время от времени хватался рукой за плечи сидящих женщин, словно выбирая жертву.
Сергей видел, как цепенели лица пассажирок при его прикосновении. Нина сидела неподвижно, уставившись в зелёную занавеску. Если бы её отодвинуть... Но, кажется, и так ясно — приехали.
Смутно возникший в голове план начал приобретать конкретные очертания. «Да, это единственный шанс»,— решил Сергей.
Автобус слегка тряхнуло. Сергей наклонился к плечу соседки, прошептал: «Если этот гад до вас дотронется, я „приревную“, ладно?». Она недоуменно вскинула брови. «Не поняла»,— с досадой подумал Сергей.
Автобус наконец остановился.
В томительном ожидании прошла четверть часа. Ждали обещанных денег. Сергей вдруг почувствовал, что Нина смотрит на него. Глазами он указал ей на занавеску. Девушка чуть заметно кивнула.
«Порядок! — вдруг успокоился Сергей.— Теперь подождём прогулки типа в маске». И тот, словно услышав его мысли, снова пошёл вдоль салона, по-прежнему хватаясь за плечи молодых женщин. «Только бы мою соседку не прошёл»,— лихорадочно думал Сергей.
Не прошёл.
«Ты что мою жену лапаешь?» — услышал Сергей свой незнакомый хриплый голос. От неожиданности бандит отпрянул. Воспользовавшись его замешательством, Сергей обеими руками схватился за автомат и развернул бандита так, что он оказался между ним и своим сообщником. В прорезях маски он увидел бешеные красные глаза. «Ты чего мою жену лапаешь?» — закатывал он сцену ревности для „переднего“ бандита. Боковым зрением увидел отброшенные занавески и метнувшегося к ним «переднего» бандита. Рванув за автомат, он развернул своего противника. Они боролись в проходе, вырывая, выкручивая друг у друга автомат. Сквозь не зашторенные стекла стало видно широкое и тусклое асфальтовое море лётного поля. «Стрелять они не будут»,— надеялся Сергей. Никто в автобусе не пошевелился, и Сергей через несколько секунд начал уступать четырём рукам.
Уже падая, он почувствовал в боку обжигающе холодную сталь ножа. Теряя сознание, увидел, что автобус почти от самой крыши начал наполняться битым стеклом и высокими крепкими ботинками. В них сразу же утонула голова в маске.
Очнулся Сергей в пустом автобусе. Он лежал на носилках, и над ним склонилась Нина. «Извини, мог подставить»,— шепнул он ей.
— Ничего,— смахнула она с ресниц слезинку.— Ну а ты хорош, даже соседку по автобусу умудрился приревновать.

Воробей

Воробей бился в окно. Он с лёту ударялся об него грудью, царапал предательское стекло коготками, обречённо месил воздух крылышками, взлетая под потолок. Обессилев, птица спускалась на подоконник, чтобы через секунду вновь продолжать борьбу за свободу...
«Как и мы, люди,— подумал Владимир,— выход рядом, а ты лоб расшибаешь. Ничего, выпорхнет...».
Он представил себе радостный полёт пичужки на воле и усмехнулся.
В этот час ресторан был почти пуст. Владимир зашёл в это хорошо знакомое здание почти неосознанно, отчасти от отчаяния, отчасти из-за нахлынувших вдруг воспоминаний детства. Тогда, пацанами, они, притаившись в тени широколистных каштанов, подолгу смотрели в освещённые окна ресторана. Там бурлила жизнь: нарядные мужчины и женщины пили вино, смеялись, танцевали. Ветерок развевал лёгкие тюлевые занавески, отделявшие от ребятишек загадочный мир взрослых.
Потом, собравшись во дворе своего старого дома, они делились впечатлениями. Одноклассник Генка Пузанов не участвовал в этих походах, лишь слушал, снисходительно улыбаясь. Владимир до сих пор удивлялся, почему они так и не побили Генку, ведь он этого вполне заслуживал. Было
в нём что-­то крысиное. Объектом своих наблюдений за взрослой жизнью он выбрал баню. Замаскировавшись на дереве, подолгу заглядывал в верхние окна... Слушая рассказы друзей о ресторане, Генка гаденько улыбался, и от этого праздничное впечатление ребят тускнело.
«Почему мы всё-таки не побили его?» — подумал Владимир сейчас, сидя за столиком того самого ресторана... Кстати, он слышал от кого-то из знакомых, что Генка, троечник
и проныра, неплохо устроился в жизни. У него самого, впрочем, тоже неплохо начиналось. Да круто повернулось время…
Мысли потекли в неприятном привычном направлении. Сегодня они с женой повздорили с самого утра. Он вспоминал, что раньше они никогда не ссорились из-за денег. Что же происходит? По­-своему, конечно, жена права. Зарплата
у него неплохая, но её хватает только на питание. А жена с утра вдруг завела речь о сапогах для себя, для дочери. Разговор получился неприятным, он вышел из себя, почувствовал дрожь в руках, которая с детства сопровождала его в минуты гнева или страха. Пнул подвернувшегося под ноги безвинного кота и выскочил на улицу.
Всё это Владимир вспоминал, бездумно уставившись в окно, на котором ветер всё так же колыхал тюлевые занавески.
Мимо прошла официантка, скользнув по нему безразличном взглядом, и понесла к соседнему столику то ли поздний обед, то ли ранний ужин.
Он вдруг вспомнил, как у самого ресторана почти столкнулся с удивительно знакомой пожилой женщиной. Седая аккуратная стрижка. Гордо посаженная голова. Евгения Николаевна, математичка, любимица учеников его школы... Он почувствовал, как снова задрожали руки: картина встала перед глазами. Евгения Николаевна, дождавшись, когда двое молодых парней выпили по бутылке пива и отошли, взяла пустую тару и опустила их в свою старенькую сумку. Но даже это она ухитрилась сделать с присущим ей достоинством. Он тогда постарался не попасться ей на глаза, хотя хотелось поздороваться, поговорить…
Воробей за занавеской, вцепившись в раму, бил клювом по стеклу.
В зал вошла пара: плотный, с пышными усами мужчина держал под руку худенькую молодую женщину. Пышные каштановые волосы, тёмные миндалевидные глаза... Где-то он уже видел такие. Совсем недавно. На мужчине был длинный, почти до пят, кожаный плащ. «В верхней одежде»,— машинально отметил Владимир и в ту же минуту узнал вошедшего.
Пара заняла столик у окна, почти закрыв от него плененного воробья. Сонная официантка с приходом этой пары заметно оживилась. Она подошла к новым посетителям и уже через несколько минут поставила на их столик шампанское и закуски. Они о чём-­то заговорили. До Владимира донеслись обрывки фраз: «с финансовой проверкой...», «всё у меня тут...», «поедем со мной...», «работа не проблема…». Говорил в основном мужчина. На минуту он замолчал, разливая шампанское. Его кожанка под люстрой сверкнула антрацитом. Снова наклонился к спутнице, заговорил с прежней самодовольной улыбкой. Девушка что-­то ответила. Её спутник засмеялся: «Да причём здесь любовь!.. А вот на благодарность рассчитываю»,— вкрадчиво добавил он.
Руки у Владимира в который раз задрожали. Чтобы отвлечься, Владимир нашёл глазами воробья, слегка привстав. Тот уже успокоился и чистил на подоконнике перышки...
Ещё не зная, что он сделает в следующую минуту, Владимир вскочил и направился к столику у окна. Пышноусый, увидев подходящего, небрежно подвинул на край стола дорогие сигареты и зажигалку. Не обращая на него внимания, Владимир собрал со стола кетчуп, соль, перец и последовательно обрушил всё это на голову своего старого знакомого.
От оглушительного рёва испуганный воробей снова взметнулся вверх.
— А я и не знал, Пузан, что у тебя такой бас,— спокойно сказал Владимир.
— Свидетели есть, свидетели! — ревел Генка.
Страха уже не было, и руки перестали дрожать. Глядя на побагровевшее Генкино лицо, он ждал от него ответных действий. Но тот почему-то продолжал сидеть, размазывая рукой стекавший на лицо кетчуп. Краем глаза Владимир увидел, что девушка с трудом сдерживает смех.
Владимир вышел из ресторана. На лавочке в небольшом скверике снова увидел Евгению Николаевну. Она сидела, словно кого-то поджидала. На этот раз он подошёл, поздоровался. Она узнала его почти сразу: обрадовано заулыбалась, оживлённо заблестели её всё ещё красивые миндалевидные глаза… Они разговорились. Ей первой после возвращения в родной город Владимир рассказал о том, как учился в железнодорожном институте, о своей работе в Забайкалье, о решении вернуться в родные края…
— Всё образуется,— сказал он, на прощание пожимая её маленькую, твёрдую руку. Работу я получил, жизнь должна наладиться… И вот ещё что, Евгения Николаевна,— добавил он,— скажите вашей дочери, чтобы не отчаивалась. Поможем ей с работой. А она на вас очень похожа, особенно глаза.
Он зашагал в сторону железнодорожного вокзала. Из­под ног вспорхнула стайка воробьёв.
«Где-то здесь и ты, главный свидетель»,— усмехнулся Владимир.

На митинг

Толпа густела, увеличивалась, и Виктор, стоявший среди взбудораженных людей, вдруг почувствовал где-­то внутри себя страх перед исходящей от этого скопления разрушительной силой.
Уютный скверик, попавшийся на пути, был сметён идущими людьми и имел жалкий вид.
Виктор шёл на митинг, сжимая в руке древко какого-то транспаранта. Что там написано, он не посмотрел. Да и на митинг идти в свой законный выходной не очень­то хотелось.
На работе активист какой-­то нарождающейся партии Бузин объявил, что идти на митинг надо, потому что они будут защищать интересы демократии. Виктор подумал: ну раз надо, можно и пойти. Он вспомнил, как ходили они с друзьями на первомайские демонстрации: встретишься, поговоришь с ребятами, украдкой выпьешь сто грамм — для настроения… Народ был весёлый и праздничный.
Но сегодня своих в колонне было мало. Дядь Коля, инструментальщик, используя выходной, поехал на дачу. Напарник Серёга затеял ремонт. Те, кто собрался на митинг, по его первому наблюдению, стоящими работниками не были, так как на работе постоянно устраивали перекуры, часто и до хрипоты спорили о футболе и политике. Они и сейчас, в колонне, ожесточённо спорили о численности и финансах различных партий, выказывая завидную осведомлённость.
Виктору стало скучно.
Что-то впереди помешало колонне двигаться дальше, и она остановилась.
Он увидел у одного из парадных подъездов молоденькую перепуганную девчонку. Она стояла, прижавшись к стене дома спиной, поставив сумку, набитую книжками, прямо на асфальт.
Щёки у неё были пунцовые. То ли от быстрой ходьбы, то ли от того, что на неё глазели десятки людей.
Несколько секунд Виктор вместе со всеми смотрел на неё и вдруг, ткнув древко стоящему рядом мужику, рванулся из колонны.
— Тебе помочь? — спросил он её, подбежав.
— Да,— кивнула девушка.— Меня в колонну хотели затащить,— словно оправдываясь за свой испуг, сказала она,— а я не хочу, у меня экзамен…
Глянувшие на Виктора большие серо-зелёные глаза повергли его в изумление. Такие он видел у жены своего командира старшего лейтенанта Завалишина. История их женитьбы была интересной. Михаил Завалишин, отличный специалист, был, что называется, гордостью флота и любимцем матросов. А вечером после службы куролесил по ресторанам и женским общежитиям, оставляя за собой хвост скандальных историй.
И вдруг Завалишин исчез. Взял краткосрочный отпуск. А появившись, привёз с собой вот такое же сероглазое чудо.
— В деревне под Омском нашёл,— объяснил он.— Блины мне печь будет.
Молодая жена Завалишина, с виду очень простенькая, оказалась смышлёной и расторопной. К тому же она враз отбила у супруга его гусарские замашки, так что его видели только в двух местах — или дома, или на корабле. Отчего он стал быстро продвигаться по служебной лестнице.
С тех пор отъезжающих в отпуск или на дембель провожали присказкой: «Ты гуляй, как Миша, а женись — как Завалишин!».
Из колонны донеслось:
— Виктор! — кричали из колонны.— Давай быстрей, мы пошли!
Он оглянулся на движущуюся серую массу колонны и повернулся к девушке.
— Можно, я вас провожу? Книжки помогу донести. А то на улице сейчас неспокойно.
— Если вам нетрудно,— тихо ответила девушка, доверчиво протянув ему своё книжное сокровище.
— Виктор! — требовательно заголосил из колонны Бузин.
Парень взглянул на уходящую колонну, окинул взглядом хрупкое существо, стоящее рядом и недоумённо, со страхом рассматривающее шумящих и топающих людей.
Господи, зачем ему нужно куда-то бежать, говорить громкие, а вообще-то пустые слова вместе с это толпой?.. Зачем? Почему надо быть членом какой­нибудь партии, митинговать и обличать? Разве нельзя просто жить, работать, любить и воспитывать детей?
Он ещё раз оглянулся на уходящую толпу, из которой кто­то махал рукой, призывая его вернуться.
— Да ну вас! — отмахнулся он от защитников чьих-то интересов и, бережно взяв девушку под локоть, другой рукой поднял сумку с книгами.
А толпа катилась всё дальше от них, неумолимо и надёжно, как приход завтрашнего дня.

Почётный эскорт

Если смотреть сверху, например, с близлежащего террикона за посёлок, то окажется, что он расположен как бы на берегу странной глинистой речки. Это обвалы и то, что от них осталось. Они и очерчивают одну из границ посёлка.
Эта часть города долгое время была малопригодна для жизни, а потом её облепили частные дома. Многоэтажных зданий,— таких, как школа, Дворец культуры, кинотеатр, здесь совсем немного.
Разноцветные ставни, потемневшие от времени дощатые заборы придают этому окраинному месту своеобразный колорит. Здесь живут шахтёрские семьи и те, кто так или иначе связан с добычей угля.
Ручейки деревянных тротуаров по утрам выводят людей к широким асфальтированным дорогам, ведущим на шахту, к центру, к школе,
Николай уже целый час кружил по истёртым доскам тротуара, почему-то боясь приблизиться к школе и обходя стороной небольшой зелёный домик. Редкие в этот ранний час прохожие с интересом осматривали его бело-голубую матросскую форму, необычную в этих местах.
Но вот в зелёном домике хлопнула дверь и раздался много раз слышанный им мерный деревянный стук. Николай замедлил шаг и, немного не дойдя до домика, остановился. Из калитки медленно выходил невысокий крепкий мужчина. Он пошёл в сторону школы, опираясь на костыли и единственный протез. Звук его тяжёлых шагов не заглушила даже проезжающая машина. Потряхивая прямыми, зачесанными назад волосами, шёл на работу любимый учитель их бывшего 10 «А» Андрей Иванович Вежнин. Чуть приотстав, Николай зашагал за ним, стараясь попадать в такт шагам учителя. Он знал, что Андрей Иванович ни разу не оглянется — это для него слишком трудно. Прохожих ещё почти не было. Шагая за учителем, Николай воскрешал в памяти недавнее...
Даже в период осенних штормов выдаются дни, когда море лежит спокойное и умиротворенное. Кажется, что оно укачалось на собственных волнах. Желтеющие на горизонте сопки подчеркивают его ультрамариновую голубизну.
Вот в один из таких дней Николаю удалось блеснуть на весь флот своей выучкой и смекалкой. Дивизион кораблей, в состав которого входил и его эсминец, выполнял одну из задач по борьбе с условным противником — подводной лодкой. Задача, что и говорить, трудная. Но за три года службы ему не раз приходилось обнаруживать лодку противника, держать с ней контакт. Пост гидроакустиков, где он был старшиной, не был лучшим в бригаде, но дело своё матросы знали и выполняли его хорошо.
Через минуту после учебно-боевой тревоги старшина второй статьи Николай Чернов наблюдал за зеленоватым экраном станции. Быть хорошим гидроакустиком на военном корабле непросто. Тут мало одних технических знаний. Нужен особый, почти музыкальный слух, какое-­то особое чутьё в сочетании с нестандартным мышлением. Всё это неожиданно обнаружилось у него, Николая.
— Как-то ты необычно думаешь! — не раз удивлялся его командир, капитан­-лейтенант Пушкарёв, когда Николай неожиданно, казалось бы, совершенно с другой стороны подходил к решению задач на тренировках и занятиях.
— Это всё наш физик,— однажды поделился с товарищами Николай.— Кажется, он первый во мне эти качества разбудил...
«Да, так оно и было»,— часто думал потом Николай, вспоминая детство и школу. В старших классах учился он неважно. Семья у Черновых была большая, он — старший сын. Дома большое хозяйство, работать приходилось много, на учёбу времени почти не оставалось. И вот, однажды получилось, что по физике у него выходила в четверти «двойка». Вызвали в школу родителей. Андрей Иванович долго разговаривал с матерью, а потом объявил Николаю, что сам будет с ним заниматься. С тех пор, в основном на переменах, он, что называется, на пальцах объяснял ему тот или иной физический закон.
— Пойми, суть — это древо знаний, а расчёты и выводы — это листья, которые постепенно нарастут,— часто говорил он.— Умей выделить главное.
Почему­то эти короткие занятия понимались и запоминались гораздо лучше, чем длинные уроки. Так, учитель однажды рассказал ему про эффект Допплера, принцип которого и положен в основу работы гидроакустических станций. Вскоре Николай догнал одноклассников, а физика стала его любимым предметом. И ещё поселилось в душе теплое чувство благодарности учителю, который так просто и незаметно привил эту любовь.
Ничего, казалось, не изменилось на локаторе, но появление чуть слышного писка заставило Николая напрячь всё внимание. Концентрические круги всё так же разбегались из центра экрана, но появился звук, а затем и чуть заметная светлая точка. Обнаружена цель.
— Курс и пеленг. Предполагаю, что это подводная лодка условного противника,— доложил Николай.
— Есть,— коротко принял доклад Пушкарёв.
Слабая метка экрана стала уходить в сторону, изменился и тон звука.
— Лезет на рожон, к месту скопления кораблей,— сразу же сориентировался Николай.
— Командир, что-­то там не так: и цель большая, и пошла в сторону скопления кораблей! — и добавил неожиданно даже для самого себя.— Подозреваю, что это не наша лодка.
Этот неуставной доклад и принёс ему славу самого сообразительного гидроакустика. Потом выяснилось, что к предполагаемому району учений действительно подошла чужая подлодка, но, почуяв, что обнаружена, быстро сбежала в нейтральные воды. Обнаружена и определена она была с первых же посылок гидроакустической станции старшины второй статьи Николая Чернова.
— Грамоту ЦК комсомола выйдем получать вместе, так адмирал распорядился,— шепнул ему на построении командир эсминца,
— Зачем? — удивился Николай.
— Пойдешь в почётном эскорте — ты же первый обнаружил чужую лодку… Так что готовься к внеочередному отпуску!
Так они и вышли вместе с седым и заслуженным командиром и получили из рук адмирала и грамоту, и поздравление
с победой в социалистическом соревновании.
С той минуты и запала Николаю необычная эта мысль — сопроводить почётным эскортом ещё одного человека...
За ним он и шёл сейчас — медленно, торжественно и серьёзно. Учеников ещё не было видно, и редкие прохожие с удивлением смотрели на этих двух людей — инвалида учителя и стройного матроса в отутюженной форме с яркими значками на груди...
...Андрей Иванович ни разу не оглянулся. И лишь когда он, с трудом взойдя на крыльцо, взялся за ручку двери, Николай круто развернулся и быстро зашагал назад.

Парус

Говорят, море лечит. Наверное... Ссадины, кожные и лёгочные заболевания, но не душу. Иначе, почему тогда отдыхающие до самого отъезда потерянно бродили по вечерам у моря и, стыдливо пряча друг от друга глаза, вглядывались в морскую даль: не покажется ли там белый треугольный парус. И думали, какую цену мы ещё заплатим за нашу бедность, растоптанную гордость и извращённую мораль.
Вскоре у отдыхающих вошло в привычку каждый вечер собираться на берегу моря и прямо на обкатанных волнами камнях разводить костёр из сушняка, в изобилии разбросанного вдоль всего берега.
Начало этой традиции положила Ирина, разведённый молодой врач, приехавшая сюда с десятилетней Верочкой... В первый же вечер она после ужина спустилась на берег и развела небольшой костерок. Они с дочерью долго сидели у огня, любуясь то переливами остывающих угольков, то загадочным мерцанием махровых южных звёзд.
Пример оказался заразительным: танцевальная веранда и маленький дощатый кинотеатр теперь по вечерам пустовали — отдыхающие повалили с наступлением сумерек на берег. Костёр теперь разжигался большой, и людей вокруг него собиралось много. Сначала, шумели, смеялась, пели. Потом разговоры как­то сами собой прекращались: игра огней, земных и небесных, наводила на размышления, навевала светлую грусть. Потом кто-­то снова заговаривал, кто­-то откликался, и снова начинались разговоры, споры, иногда долгие и горячие.
Верочка полюбила эти вечера на берегу и каждый раз с нетерпением ждала их наступления. Сквозь приятную дрёму у жаркого костра так интересно было слушать разговоры, споры взрослых о смысле жизни, о тайнах Вселенной и о земных житейских делах.
У девочки появилась первая подруга, которая, хотя и была на несколько лет старше её, относилась к ней как к равной, и их постоянно видели вместе.
Таня приехала отдыхать с родителями и братом. Её отец, веселый, общительный, нравился Верочке, и она всегда с повышенным интересом прислушивались к его голосу в ходе разговоров и споров у костра. Вот и сейчас Танин отец разговаривал с крупный молодым мужчиной, обладателем пышной шевелюры и громкого голоса. Кроме этих ценностей он обладал ещё и серебристо-серым «мерседесом», молва упорно приписывала ему «шальную деньгу», так как он «имел отношение» к какому-то «мясному» кооперативу и связям с иностранцами. Он с первых же дней настойчиво старался привлечь внимание Верочкиной матери, но Ирина отнеслась к нему весьма прохладно. Однако он не отступил и при случае всё время обещал покатать на «мерседесе», который стоял под навесом, хищно посматривая на мир затемнёнными стеклами:
— Ты говоришь, что человечество будет жить вечно,— раздался голос Таниного отца, обращенный к обладателю шевелюры,— правильно тебя учили. И я так раньше думал. А сейчас не верю в это. Смотри, что у нас творится в последние годы. Все принципы, что мы годами исповедовали, опрокинуты. А ведь всё говорилось вроде правильно — но только говорилось. Дальше. Опрокинуть­-то мы опрокинули, а что взамен получили? Опять ненависть, вражда, равнодушие к чужому горю, возможность погреть руки на чужой беде. Можно сейчас оглядываться на Запад, но оттуда мы пока научились брать все чаще плохое. Да и на Западе не все благополучно: американские футурологи предсказывают, что гибель цивилизации может произойти, и даже по пяти причинам.
— Да хватит и одной,— отмахнулся шашлычник, оглядываясь на Ирину.— Но лично я считаю, что в любых условиях можно приспособиться и выжить.
— ...по пяти причинам,— продолжал его собеседник.— Из­-за перенаселения планеты, из-за войны развитых со слаборазвитыми, из-за расовых войн, из-за нехватки продовольствия и воды,— он машинально загибал пальцы,— но самое неприличное — из-за деградации человеческой личности. И я думаю, что это наиболее вероятная причина. Ведь мы на самом деле деградируем в погоне за материальными благами. Перестали ценить благородство, дружбу, честность, преклоняемся перед ловкачами, именующими себя предпринимателями. А разве это предпринимательство? Это просто рвачество.
Предпринимательство должно быть цивилизованным, грамотным, дающим пользу государству, народу. Обидно, что и наши женщины,— чуть понизив голос, продолжил он,— стали ценить в мужчинах не силу и мужество, а то, как они устроились в жизни.
— Смотрите: парус! — прервала тираду отца Таня.
Все повернули головы к морю.
Действительно, прямо к ним на огонь шла яхта под белоснежным косым парусом.
Уткнувшись носом в песок, яхта замерла, белый парус бессильно обвис.
— Можно на огонёк? — послышалось с яхты, и на песок легко спрыгнул высокий мужчина. Не дожидаясь ответа, он присел к костру, который осветил его скуластое обветренное лицо и выгоревшие на солнце волосы.
Спор между мужчинами ещё продолжался, но как­-то вяло и вскоре угас. Владелец яхты прислушивался к разговору, но не сказал ни слова, и по лицу его было непонятно, кого он поддерживает. Но общество ему явно понравилось, так как в последующие дни, стоило только вспыхнуть костру, у берега возникал белый парус, и яхта долго покачивалась у берега в ожидании хозяина.
Он всегда садился напротив Ирины и молча ворошил палочкой тлеющие угольки. Вначале немногословный, он вскоре разговорился, и все узнали, что катание пассажиров на яхте стало его работой, а до того он ходил на судах торгового флота. Но, не выдержав, ушёл, так как не смог ужиться в джунглях переходного периода.
Семьи у него нет, поэтому летом яхта для него и работа, и дом.
С его появлением характер разговора у костра несколько изменился, словно расширились границы Вселенной. Многие впервые услышали уйму интересного о звёздах и созвездиях, их вечном движении и обратили свои взоры к звёздному небу — прекрасной иллюстрации рассказов моряка, и, может быть, впервые в жизни осознали всю красоту и необъятность Мироздания. Но моряк знал и много других, более земных, практических вещей: как быстро разжечь костёр и заставить его гореть как можно дольше, как приготовить печёную картошку, использовав кусок трубы или комок глины, как использовать в лекарственных целях травы, водоросли.
Скоро он стал в компании своим человеком, хотя многие сразу поняли, из-за кого он приходит к костру. Женщины были немного разочарованы, кое­-кто из мужчин раздосадован.
— А какой у тебя заработок за день? — попытался узнать обладатель шевелюры, сразу почувствовавший в нём опасного соперника.
— Мне хватает. Надо будет — будет больше,— кратко ответил моряк.
Время отдыха бежало быстро. У отдыхающих, кроме ночных бдений у костра, появилось ещё одно увлечение — ночные морские прогулки. Владелец яхты не отказывал никому в этом удовольствии, и всё чаще на борту оказывалась Ирина с дочерью...
В последний день своего пребывания в санатории «мясник» договорился с дружками, и те прямо на территории приготовили шашлык по вполне приемлемым ценам. Было вкусно и весело, и все, как обычно, пришли на берег. Вскоре причалил и парус. Однако ни Ирины, ни её дочери в этот раз у костра не было.
Верочка в это время металась в бреду, а её мать мчалась по крутому серпантину дороги в направлении небольшого курортного городка. Она плохо слышала, что говорил её попутчик. Все мысли были о том, что дочери нужно дорогостоящее дефицитное лекарство. Это подтвердил и санаторный врач, с которым она успела посоветоваться. Шашлычник с готовностью предложил ей свою помощь, и она, преодолевая стойкую неприязнь к этому человеку, поверила в его всесилие.
Парус белел у берега всю ночь. И лишь к утру клочком разорванного письма,— разорванного или людьми, или самой природой, его стало сносить в серую утреннюю мглу.

Знак

В горах было пустынно. Несколько человек, обслуживающих нижнюю канатную дорогу, с удивлением смотрели на невесть откуда взявшийся автобус, набитый разодетыми в пух и прах людьми. По теперешним временам отдыхающие здесь почти не появлялись, и автобус вызывал любопытство.
Туристы шумно вываливались из автобуса, и среди них вырисовался плотный коротыш в джинсе. Как-то сразу стало ясно — он тут главный. Глубокие розовые залысины сигнальными флажками замельтешили по площадке.
Нижняя канатка не работала. Группе пришлось подниматься к верхней по утоптанной узкой тропинке.
При посадке в кресла наверху началась настоящая свалка. Все торопились побыстрей унестись к прохладно белеющей вершине из июльской распаренной духоты.
Когда на площадке осталось только двое, крепкий, спортивного вида мужчина с проседью в темной шевелюре, заботливо усадив блондинку со стрижкой под мальчика, ловко впрыгнул в несущееся на него кресло. Но как только оно отошло от дощатого настила и зависло над каменной россыпью внизу, канат вдруг дернулся и замер. Тотчас раздались смех, крики, свист, которые вскоре стихли. Одна из женщин испуганно вскрикнула.
— Ничего, сейчас поедем,— успокаивающе оповестил предводитель компании.
Однако канат висел безжизненно, и люди стали беспокоиться.
— Вызывайте электрика! — истерично взвизгнул женский голос сверху. Вызывать было некому, потому что группа приехала сама по себе, вне всякого расписания. Причем, когда пришли сюда, канатка уже работала, лениво таская пустые кресла. «Всё вперёд оплачено!» — самодовольно сообщил тогда «предводитель».
Погомонив, люди враз смолкли и испуганно разглядывали;рассыпанные далеко внизу острые камни, покрытые скудной растительностью. И сразу же почувствовался извечный в этих краях контраст: в затылок нестерпимо пекло солнце, а в лицо со стороны снежной вершины дул холодный ветер.
— Надо же что-­то делать! — снова раздался женский голос сверху.
И все почему-то посмотрели на мужчину, садившегося последним. Он стал вдруг расстегивать ремень. Приладив его к нижней части кресла, осторожно перехватив ремень руками, мужчина повис над склоном. Поискав глазами, куда лучше спрыгнуть, стремительно скользнул вниз.
По канатке пронёсся вздох облегчения. А мужчина, выбравшись на посадочную площадку, на минуту исчез в служебном помещении и появился с мотком верёвки. Знаками он дал всем понять, что сообщил куда нужно о сложившейся ситуации.
Сам он, добравшись с помощью верёвки до своего кресла, стал помогать светловолосой девушке выбраться на откос.
На пустой площадке они остановились у столика, продуваемого со всех сторон горным ветром. Он предложил спутнице сухого вина, чтобы снять стресс:
— Только сначала хлебните талой воды. Я внизу ещё набрал… Вино будет вкуснее...
А когда девушка, последовав его совету, улыбнулась, выразив своё восхищение вкусом вина, добавил:
— Я ожидал чего-то в этом роде. Это — знак…
— Какой знак? — не поняла она.— Вы имеете в виду то, что на канатке поломка?.. Наверное, просто что-­то вышло из строя. Ну, предохранители, может, перегорели…
— Всё так,— вздохнул он,— только я в этих местах частенько бывал, а такого запустения не чувствовал.
И продолжал:
— Знаете, когда мы сюда ехали в автобусе, я вдруг почувствовал, как изменились люди. Всё чаще слышу, что все можно купить. Страшно становится… Вы заметили, что появилась целая каста, которой всё доступно. Как наш «предводитель» заявил: «За всё уплачено!». Эту поездку, кстати, он организовал после удачной сделки, он же какой­-то делец от коммерции.
Мужчина помолчал и продолжил:
— Вы спросите, как я сюда попал? Пригласили как бывшего альпиниста, для страховки. Правда, думал, что поедут люди, любящие природу, горы. Как это было раньше... Ну да ладно, я свой хлеб отработал.
— Вы говорили о знаке,— осторожно перебила его светловолосая спутница.
— Вы знакомы с философской концепцией американского фантаста Рона Хаббарда? Он обосновал, притом вполне научно, что главное для человека — выживание вне зависимости от социальной среды». Каждый сам по себе. Но ведь для нас, россиян, это всегда оборачивалось крахом. Вспомните хоть историю или литературу...
Он внезапно замолчал, но вскоре продолжил:
— И ещё одной вещи мне не понять: зачем нам искусственно навязывают чужой образ жизни? У нас же веками складывались свои традиции. Нам что, уже нечем гордиться? Помните фильм «Белое солнце пустыни»? На героя свалился целый гарем. А он всё Катерину свою вспоминал и письма ей писал трогательные. Для меня Сухов, пусть это и высокопарно, может, звучит,— носитель лучших черт русского народа. Как Тёркин. Но мы стали забывать своих героев и за это поплатимся. Уже начинаем платить... Вот о каком знаке я говорил.
Он повернулся к девушке. Она внимательно и ошеломленно смотрела на него. Похоже, ей это всё и в голову не приходило.
Солнце, скользнув прощальным лучом по склону, скрылось за горой. И сразу стало сумрачно и зябко.
Они стояли и молчали. Вверх и вниз от них тянулась канатная дорога. И те, кто сидел в верхней части, замёрзшие от ожидания, были похожи на вопросительные знаки. Сплошные серые вопросы на белом листе бумаги. Сходство усиливал снег, уже не тающий на этой отметке.
Не просто смотреть с высоты
Только к вечеру забрались на высокую гору. И близко впереди, и далеко на горизонте вздымались вершины. Некоторые из дальних слюдянисто сверкали в лучах заходящего солнца.
— Ночевать будем здесь,— распорядился Александр, и уставшие ребята стали снимать рюкзаки.
— Зачем мы полезли на эту гору? Здесь же ветрено, замерзнут ребята ночью,— недоумевал Владимир Сергеевич, преподаватель физкультуры, официальный руководитель похода.— Простудим ребят — кто отвечать будет? С тебя, производственника, какой спрос?.. — продолжал он ворчать.
Александр успокаивал его. Он хорошо знал эти места и сам вызвался вести ребят в поход. Сейчас ещё тепло. «А ребят нужно приучать к высоте,— думал он. Сегодня вечером, завтра — утром, пусть привыкают смотреть с высоты вершин». К тому же есть серьёзный разговор. Когда ребята установили палатку и собрали для костра горстку сухих трав, Александр собрал их у обрыва. Далеко внизу расстилалась пыльная и жаркая степь. Вечер уже окутывал её синевато-сиреневой мглой, но даже отсюда ещё видны были прямоугольники лесополос, а между ними — желтеющие поля.
— Кружится голова? — спросил Александр.
— Конечно! — дружно ответили несколько мальчишек и опасливо отодвинулись от края обрыва.
— Нет-нет,— остановил их Александр.— Давайте сядем здесь, поговорим. Ребята расселись без обычной суматохи.
— Слушал я ваши споры о жизни народов этого края, об истории нашей страны, и удивлялся,— начал он.— Удивлялся не тому, что вы заводили споры, а тому, какая мешанина в ваших головах. Знаете вы немного, но судите предков довольно резко и нелицеприятно. Досталось им от вас: и за то, что долго терпели монголо-­татарское иго, и за то, что создали культ личности...
— Смотрите,— показал Александр,— видите те жёлтые поля? — это пшеница, а поле потемнее — это цветёт подсолнух, а совсем тёмные квадраты — виноградники, мимо которых мы проходили утром. Вот, если говорить образно, то эта гора — само время, в котором мы сегодня живём. И отсюда всё хорошо и ясно видно.
— Вот ты, Вика,— обратился он к девушке в синем свитере,— утверждала, что русские как нация перевелись, так как над страной слишком долго довлело татаро-монгольское иго. Это повлияло на их характер, свободолюбие. Хорошо, что ты так много читаешь. Но вот только один факт из той же истории: во время Куликовской битвы, по рассказам очевидцев, какое-­то время передовые отряды — русские и татары — стояли тесно прижатые друг к другу, не в состоянии даже пошевелиться от того, что задние напирали на передних, стараясь добраться до врага. Такая ненависть была у враждующих народов. Ученые и сейчас ещё спорят об истоках этой ненависти: то ли это была борьба за жизненное пространство, то ли жажда обогащения. Загадок здесь немало. Но и враждуя, они не относились друг к другу снисходительно. А вот ты,— снова обратился он к девушке,— с высоты своего времени хлещешь и тех, и других. Но мы не можем быть судьями лишь потому, что оказались на высоте времени. Не можем же мы сказать народу: народ, ты не прав! Здесь очень много надо знать.
— Вот что,— обратился он к ребятам,— давайте-­ка проведём небольшой эксперимент. Раз вы так хорошо знаете историю мест, по которым мы идём, опишите мне, как вы представляете внешний вид половцев?
— Черноволосые… низкорослые... скуластые,— начали перечислять ребята,— хитрые, коварные, всегда на коне…
— Хватит, хватит,— остановил их Александр,— хоть что­-то угадали. Да, половец всегда был на коне, он был кочевником. A в остальном... Некоторые учёные говорят о том, что это были люди белокурые, голубоглазые, доверчивые и умные. Русские часто враждовали с ними, но это была скорее вражда соседей. Русские князья даже отдавали им на выучку своих детей в «невесть» — степь. Хотя эта невесть и страшила их. «Пропасть невесть куда» означало доподлинно «исчезнуть в неизвестность». Это же страшило людей и в годы культа личности. Мы ещё долго будем разбираться в феномене этого страха.
— А ужин будет?
— Когда ужин будет? — вдруг раздались голоса ребят, сначала робкие, потом настойчивые и требовательные.
— Не будет ужина,— жёстко сказал Александр.— Нет дров, чтобы его приготовить.
— А зачем же мы тогда полезли на гору, зачем здесь остановились? — стали возмущаться ребята.
— Затем, чтобы побывать на высоте, а заодно и понять, что голая высота не обогреет и не накормит. Для этого нужно опуститься немножко вниз до понимания вещей. Надеюсь, что простите мне этот наглядный урок.
Красный конь
На турбазу его подбросили знакомые ребята. Здесь было тихо. В растяжках между выцветшими треугольниками палаток гудел жаркий степной ветер. Палаточный городок без людей показался ему старым разрушенным городом. Он видел такой в Kрыму. «Наша работа без людей тоже мертва,— подумал он. Но тут же прогнал эти мысли: — Отдыхать так отдыхать!».
На следующий день с утра стали появляться туристы. Всё больше молодёжь. Быстро перезнакомившись, стали ходить группами. Он бродил один: не мог сразу переключиться на весёлый, беззаботный лад.
А потом на базе появилась белокурая девушка в жёлтой майке и потёртых вельветовых брюках. Из её рюкзака антенной торчал гитарный гриф. Симпатичной туристке помогли устроиться, пригласили к вечернему костру.
— Мама боялась отпускать меня одну,— охотно рассказывала она новым знакомым.
Вечером у костра звучала гитара. Поблёскивающие в отсветах костра магнитофоны молчали, уступив место живой музыке. Хозяйка гитары запела, голос у неё оказался негромким и чистым. Он любил такое пение — тихое, задушевное, и невольно залюбовался девушкой. Руки её были заняты гитарой, и ветер свободно играл светлыми пушистыми волосами. «Ромашка!» — невольно назвал он её в мыслях.
Поздно вечером, лежа в палатке, он случайно услышал, как о ней говорили двое парней. Он заметил их ещё днем: они умело играли в волейбол, снисходительно поглядывали вокруг.
— Зачем она тебе нужна, малолетка? — лениво спрашивал один.— Других девчат, что ли, мало?
— Нужна,— упрямо отвечал второй парень,— ты меня знаешь: если чего захочу, своего добьюсь. А она мне нравится.
— Надо, чтобы и ты понравился.
— Ну, это дело нехитрое... Знаешь, что девчонкам больше всего в нас нравится? Нет? Социологию надо знать! Надо быть весёлым и смелым, а я и есть такой...
Сырым гуманным утром пошли в поход. В дороге пели, шутили. Он сразу приметил долговязого парня, увивающегося возле Ромашки, и узнал его. «Знаток социологии» острил, пытался привлечь к себе внимание, рассказывал анекдоты.
«По науке действует, паршивец,— подумал он.— Надо бы умерить его пыл. Ну, ладно, дальше видно будет».
Под вечер вышли к реке. Полноводный в это время года Уруп бесновался: от сильной жары в горах усилилось таяние снегов, и река стала опасной. Решили переправляться.
— Кто первым пойдёт на тот берег? — спросил проводник.
Он неожиданно для себя вышел вперед. «Ничего, попробую, и не в таких передрягах бывал»,— подумал он.
— Смотри, осторожней, уж больно ты щуплый — сказал проводник, разматывая верёвку.
 Он молча снял обувь и полез в воду. Быстрый поток сразу же протащил его несколько метров. С трудом удерживая равновесие, медленно пошёл к противоположному берегу. Каждый шаг давался с трудом, острые камни больно ранили ноги. Он не знал, что опытные туристы в таких случаях не снимают обувь: она сушится быстрее, чем заживают раны. Выйдя на берег, увидел на пораненных ногах кровь. Ругнувшись, сунул их во влажный песок, чтобы меньше были заметны ссадины, и начал крепить верёвку к дереву.
Уставший, он присел у ствола, наблюдая за переправой. Долговязый, перебравшись одним из первых, стоял возле дерева. Вот за верёвку взялась Ромашка. Она прошла уже середину потока, как вдруг верёвка ослабла и девушка упала. Её голова тотчас же скрылась в жемчужных брызгах. Быстрее всех возле неё оказался долговязый. Он подхватил её на руки и вынес на берег. Отдал ей свою сухую куртку. Больше он не отходил от неё ни на шаг.
— Узлы вязать надо крепче,— хмуро сказал проводник, когда переправа была закончена.
Смазывая йодом её раны, он смотрел, как долговязый с Ромашкой ходили по берегу. Рука долговязого по-хозяйски обнимала плечи Ромашки, утонувшие в его куртке.
«Ну, кажется, самое время,— подумал он, поднимаясь с песка,— а то, глядишь, поздно будет». Подойдя к ним, он молча снял с плеч Ромашки руку парня и жестом пригласил его отойти:
— Хорошо узлы развязываешь, спаситель. Где научился?
Парень было дёрнулся, но он крепко держал его за локоть.
— От девчонки отстань, если не хочешь, чтобы все знали о твоей подлости.
Долговязый молча смотрел куда-то мимо его плеча.
— Не тот путь избрал, чтобы понравиться, Хорошо, если ты поймёшь это сейчас.
Долговязый продолжал смотреть в прежнем направлении. Он обернулся и увидел быстро удаляющуюся от них тонкую фигурку в жёлтой майке...
Вечером у костра пела Ромашка. Намокшая гитара сушилась у огня. Долговязый сидел поодаль, задумчиво жуя печеную картошку. Его приятель что-­то бубнил ему.
— А теперь я спою свою любимую,— сказала Ромашка, и ему показалось, что она как­-то особенно посмотрела на него: — «На заре ходит в поле красный конь...»
...Засыпая в палатке, он видел этого коня и думал, что всё было не зря: и трудная переправа, и израненные ноги, и стычка с долговязым. А конь почему-то плыл в небе...
На следующий день его неожиданно подозвал руководитель группы.
— Вас ищут,— сказал он.
В стороне он увидел знакомый мотоцикл и направляющегося к ним молодого лейтенанта милиции.
— Товарищ капитан, вас срочно вызывают. Я подвезу.
...Когда он укладывал вещи, лейтенант с любопытством спросил:
— А вы отдыхали здесь или по работе?..
— Вроде отдыхал,— усмехнулся он, бросая в коляску рюкзак.

Горячий ключ

Опять ему привиделся горячий ключ. Выбиваясь из ложбины, окутанная паром струйка воды бежала к ближнему ручью, вокруг которого даже зимой зеленела трава. Раньше это не трогало его воображения. А сейчас мысль об этом ключе не давала покоя.
«Почему он течёт?» — думал он, скрючившись на больничной койке.
— Да у вас целый букет! — прервала врач его заверения о том, что он абсолютно здоров.— И дистония, и невроз... Лечиться надо, и серьёзно. Постарайтесь не волноваться и не писать,— сказала она напоследок.
 Работу свою он, экономист небольшого пищевого предприятия, делал аккуратно, но гораздо большую радость доставляла ему другая работа — неуёмная, нетерпеливая и жадная страсть писать.
«С чего же всё началось?» — припоминал Арсений, отогнав в очередной раз видение ключа. Да... он встретил редактора их «районки». Этот всегда спешащий куда-то человек удивлял его своей способностью работать по десять-двенадцать часов в сутки. В ту их встречу редактор попросил его написать о местной поликлинике: «Много жалоб приходит в редакцию от населения, да всё руки не доходят до этого материала».
Сбор материала он начал с того, что несколько дней постоянно записывался на приём и внимательно слушал. В райцентре был оборудован новый зубоврачебный кабинет, но по чьей-то халатности оборудование было залито водой и пришло в негодность. Терпеливые, привыкшие к многочасовым сидениям у врачебных кабинетов больные перешёптывались о том, что главный врач строго-настрого запретил даже заглядывать в новый кабинет. Но Арсению заглянуть туда удалось…
После опубликования материала по поликлинике на него обрушился град неприятностей. Он даже не ожидал, насколько серьёзно затронул больное место района. Его вызвали в райисполком.
— Зачем же вы обливаете грязью нашу медицину? — со сдержанной неприязнью упрекнул заместитель председателя.— Это вас редактор настраивает?! — И добавил уже с откровенной злостью: — Писаки!.
— Но ведь всё изложенное в статье — правда! — пытался возразить Арсений.
Да, такое с ним впервые. На работе вызвали к директору, и тот предупредил, что если он хоть на пять минут отлучится в рабочее время в редакцию, будет наказан. Дома встретила расстроенная жена: «Уже несколько звонков было, предупреждают, несдобровать тебе теперь!».
Снова выплыло предгорье, стало укрупняться, перед глазами засеребрился горячий ключ… В последнем походе, когда они, усталые, подошли к знакомому месту, вместо ключа увидели безобразную грязно-­серую глыбу бетона. От местных жителей узнали, что хозяин ближайшего огорода договорился с водителем самосвала, и тот привез со стройки три кубометра уже начавшего застывать бетона, перемешанного со строительным мусором. Всё это было опрокинуто в углубление, из которого бил ключ. Гордая вода, наверное, могла бы размыть эту массу, но не захотела смешиваться с мусором... Ключ исчез. «Куда он делся? Может быть, нашёл выход в другом месте, а может, смешался теперь с водой ручья?» — гадали туристы...
— Жена к тебе пришла! — тряс его за плечо сосед по палате.
Арсений открыл глаза.
— Мечтаешь?! — услышал он знакомый голос. В накинутом на плечи белом халате жена показалась ему помолодевшей.
Он приподнялся в постели:
— Ну, как там?
— Да не волнуйся, всё будет в порядке! Редактор, когда узнал, что ты в больнице, ходил к первому секретарю. Вызывали заместителя председателя, разговор был, наверное, не очень для него приятный. А в редакцию уже несколько писем поступило. Одобряют твою статью, говорят, давно надо было об этом написать. Может, теперь хоть что-­то изменится... Я тебе тут принесла ручку и записную книжку, а может, не надо? Как ты себя чувствуешь? А это яблоки — ешь побольше, тебе сейчас нужны витамины.
Она ушла, оставив пакет с душистыми яблоками, а Арсений снова забылся... Мысленно он опять бродил по поляне возле заваленного ключа, присматриваясь, как бы свернуть серую глыбу и выпустить на волю серебристую струю горячей воды...
22 августа 1987 г.

Случайная встреча

«Хуже нет ждать в аэропорту своего рейса в нелётную погоду»,— в который раз подумал Егоров, кружа по просторному залу ожидания. Уйти далеко нельзя, вылет могут объявить неожиданно, а здесь некуда себя девать...
Он обвёл тоскующим взором своё временное обиталище. Изображение на экране цветного телевизора, высоко поднятого над креслами, казалось мелким и не захватывало внимания. Читать надоело. Оставалось бродить с толпой таких же изнывающих от вынужденного безделья пассажиров, пить у каждой буфетной стойки горький кофе и втайне надеяться на какую-нибудь неожиданную встречу, какие часто бывают в романах и кино, хотя Егоров и считал, что, по теории вероятности, с ним вряд ли такое может случиться: почти все его знакомые жили оседло, редко куда-либо выезжали, да и он сам сидел бы сейчас дома, если бы не эта неожиданная командировка.
Егоров позавидовал жене: она никогда не скучала, всегда с лёгкостью находила собеседников, умела выслушать, посочувствовать, дать совет. Наверное, профессия сказалась — учительница…
А он всегда очень трудно сходился с людьми, был нерешителен и застенчив, часто страдал от этого, но переделать себя не мог.
«Наверно, она и в командировку побоялась меня одного отпустить,— улыбнулся он про себя,— а, может, и правда скучно ей без меня, как она говорит».
Он поискал её взглядом: Надежда сидела рядом со своей знакомой, кажется, с Сахалина, и с большим вниманием слушала её горячие излияния о разбитой непутёвым мужем жизни. Как будто таких историй мало на материке или у них, на юге...
Егоров считал, что везде люди живут по одним и тем же не разгаданным пока до конца законам. Неразгаданным потому, что никто не хочет использовать опыт чужих ошибок — предпочитают копить свой. Хотя просить, а тем более давать советы, все очень любят... Спасение пришло неожиданно, когда он уже отчаялся вообще чего-либо дождаться. Он даже не понял сначала, отчего так ёкнуло сердце, когда какая-то сила заставила его снова посмотреть на этот скуластый, очень знакомый профиль... Почувствовав, что на него смотрят, черноволосый мужчина оторвал взгляд от журнала, и в тот же миг Егоров бросился к нему:
— Олег, ты?!
— Васька! — радостно завопил черноволосый.
Неподдельная радость старых знакомых скрасила несколько минут томительного ожидания другим пассажирам, с интересом наблюдавшим за встречей.
— Это сколько же мы не виделись? — радостно спрашивал Егоров, не выпуская руки Олега.
— Да вот с тех пор, как ты демобилизовался, а я из строй­отряда домой поехал. Помнишь, как мы встретились?! Ещё вечеринку устроили, а потом в парк пошли, помнишь?!
Олег с удивительной быстротой воскрешал события пятнадцатилетней давности, напоминал о них так подробно, словно они вчера расстались...
— Ты с девчонками всегда робел! Помнишь, как я учил тебя с ними знакомиться? — смеялся Олег.— А ты танцуешь с девушкой, а сам красный, как рак. Чего стеснялся?!
— Ну, с одной я всё-таки познакомился,— сказал Егоров.
— А, с той, чёрненькой… Надя, кажется,— посерьёзнел Олег.— Видишь, даже имя помню. Вот с ней­-то как раз я тебя знакомить не хотел, самому нравилась. Ну ты же меня знаешь, я к ней, а она — не люблю, говорит, таких быстрых. И — в сторону. А тут — ты. Тебя она почему-то выслушала. И что ты ей такое говорил? — засмеялся Олег.
— На танец пригласил,— сказал Егоров, удивляясь тому, что, как и Олег, он начинает вспоминать все подробности того вечера.
— Жалко, мне уезжать надо было, я бы её не упустил,— снова рассмеялся Олег.— Ну, как ты живёшь?
— Нормально,— застеснялся Егоров.— Женился, жена заставила институт окончить заочно. Сейчас главным энергетиком на заводе работаю. Двое детей у нас. В общем, всё нормально. А как ты?
— Полосами! — отмахнулся Олег,— Институт­ я не окончил, так получилось. В город наш не вернулся, стыдно было. Женился вскоре, да неудачно, разошлись... А у тебя жена как? Удачная попалась? — неожиданно поинтересовался он.
— Да не жалуюсь,— улыбнулся Егоров.— Живём дружно. В командировку вот поехал, так она — со мной. А то, говорит, скучать буду. Дети сейчас в лагере, вот мы и решили вместе... Да вон она с попутчицей разговаривает!
— Познакомь с женой! — приосанился Олег.
— Пойдём!
— А у меня нервы в последнее время пошаливают,— говорил Олег, пробираясь за Егоровым между креслами.— С курорта возвращаюсь. Я ведь потом ещё два раза женился, да все неудачно. Двое детей у меня, с матерями живут, а я вот опять — один…
— Стой! — вдруг схватил он за руку Егорова,— не пойду я...
— Что, узнал? — засмеялся Егоров.— Да, та самая, чёрненькая,— Надя!
— А рядом знаешь кто? Жена моя первая, понимаешь? Это же надо, на Сахалине живет, на краю света, нарочно бы захотел встретиться — не смог... А тут!.. Не думаю, что она обрадуется нашей встрече!.. А ты молодец, тихоня! — он с новым интересом посмотрел на своего приятеля.
— Вот ведь как в жизни бывает... Ну, что ж, может, оно и правильно. Ну, будь здоров,— вдруг заторопился он,— пора мне, не поминай лихом!
«Да, вот тебе и теория вероятности,— подумал Егоров, растерянно глядя вслед удаляющемуся приятелю.— Такого
и в кино, пожалуй, не увидишь».
— Объявляется посадка на рейс номер…— раздался в зале голос диктора.
18 марта 1987 г.

Девушка, которая пела

Это была необычная для заповедника картина.
В низинке с каменным дном,— там, где сосны протягивали друг другу лохматые лапы, жарко горел костёр. Он был умело сложен: большой специалист по вопросам выживания Сан Саныч рассказал ребятам, что такое нодья. Два небольших бревна, непременно из сушняка, накладывались друг на друга и поджигались в стыке. Они горели равномерно и всю ночь обеспечивали теплом. А чтобы тепло не уходило, за костром устраивали экран. Камни, снег, брезент — всё это годилось для экрана. Как часто знание таких, казалось бы, простых вещей помогало не только сохранить тепло, но иногда и выжить.
Группа у костра была небольшой, но видно было, что этих людей связывает настоящая дружба, и что не в первый раз они после долгой дороги сидят вот так возле огня, наслаждаясь запахом дыма и хвои, прислушиваясь к шуму ветра в густых сосновых кронах. И сейчас они какое-­то время сидели молча, завороженные красотой этой предновогодней ночи...
— Нет, ты объясни, Костя,— задиристо просил Виталий, как будто продолжая давно начатый разговор.— Почему это ты каждый год приводишь нас в одно и то же место? Сидишь с нами, скучаешь весь вечер, а под утро исчезаешь куда-то. Ну мы-то семьями, нам скучать не приходится, а ты?
— Когда женишься, Костя? — задал свой традиционный новогодний вопрос Сан Саныч, стряхивая снежинки с пушистых усов.
Это была любимая тема для всей компании. Вопрос Виталия придал ей новое направление.
— Так куда же ты исчезаешь под утро? Нет, ребята, здесь что-­то нечисто. Давай, Константин, признавайся! — категорически потребовал Миша.
— Костя, рассказывай! — дружно поддержали остальные.
— Дядя Костя, рассказывайте! — высунув нос из пушистой шубки, пискнула Маечка.
Костя растерянно посмотрел на друзей. Его красивый профиль четко вырисовывался на фоне чернильной темноты. Красавец, весельчак, душа компании, сейчас он растерял все слова и только неуверенно промямлил: «Да нечего рассказывать-то».
Его товарищи дружно загомонили, и было видно, что они не намерены довольствоваться таким объяснением. Через несколько минут дружного натиска Костя сдался.
— Ладно,— сказал он, отставляя кружку с горячим чаем, в котором плавали хвоинки.— Расскажу. Только прошу налить шампанского и не перебивать.
Народ радостно зашевелился, поудобнее устраиваясь у костра. Все замерли в предвкушении необычного.
— Ну, в общем, помните, три года назад мы здесь первый раз встречали Новый год,— начал Костя.— Так же шёл снег. Костра мы тогда не разводили, и после двенадцати пошли бродить по лесу. Потом все ушли в лагерь, а я решил встретить рассвет. Под утро очутился в березовой роще. Утро было удивительно чистым, свежим. А в самый рассвет, когда солнце медленно выкатилось из-за гор, в рощу прилетела большая стая снегирей. Представляете, сотня маленьких солнц мельтешит перед глазами? Они склёвывали березовые почки и купались в снегу...
— Красиво,— согласился Виталий.
— Не мешай,— дружно зашикала компания.
— Ну так вот,— продолжил Костя.— Она появилась со стороны реки. Тёплый спортивный костюм, красный с белым, белая пушистая шапочка, щёки — как розовые снегириные грудки. Я остолбенел. А она спокойно собирала берёзовые почки, складывая их в яркий пакетик. И пела.
Я никогда не слышал раньше этой песни. Помню, что­-то про рощу. Я ещё удивился: девушка такая молодая, яркая, а поёт какую-то старинную песню. Моё появление её нисколько не испугало. Она меня поздравила с Новым годом и вместе со снегирями продолжала собирать почки. Я предложил свою помощь, она охотно согласилась, и вместе мы скоро набрали целый пакет. И всё это время она говорила без умолку о том, какое красивое утро, о снегирях и о том, что из берёзовых почек её дедушка готовит какое-­то необыкновенное лекарство. А потом, не попрощавшись, совсем неожиданно ушла в сторону лагеря, а я, как дурак, смотрел ей вслед и не мог выговорить ни слова...
— Я даже имени её не спросил,— Костя закончил свой рассказ на отчаянной нотке.
— Да, всегда так,— философски заметил Сан Саныч.— Как девушка понравится, так мы и немеем. Нет, чтобы воспользоваться моментом и показать своё красноречие...
— Я до самого отъезда её искал,— вздохнул Костя.— Расспрашивал всех встречных. Бесполезно. Во второй наш приезд — тот же результат.
— Вот почему мы третий год на это место приезжаем,— словно про себя протянула Оля.— Нас сюда приводила Костина любовь.
Все помолчали, сочувствуя другу.

...Виталий спал неспокойно. Перед глазами то и дело вставала берёзовая роща, розовые снегири клевали почки, девушка в ярком костюме пела незнакомую песню. Очень красочно описал всё Костя,— видно, не раз в душе возвращался к этой картине...
Ворочаясь с боку на бок, отчаянно сочувствуя другу, он наконец осторожно поднялся, выглянул из палатки и тут же резко толкнул Костю. Когда тот проснулся, приложил палец к губам и поманил к себе.
Вдвоём они тихонько выбрались из палатки. Утро было удивительно чистым и свежим. Из­за гор медленно выкатывалось солнце. А где­то вдалеке слышался звонкий девичий голос. «Вот она, милая роща...» — пела девушка.
31 декабря 1998 г.

Белые варежки
(новогодняя феерия)

Они уже несколько часов бродили по городу, немного таинственному в эту предновогоднюю ночь. Окна домов ярко светились, и они с удовольствием любовались калейдоскопом елочных огней. Толик вдруг заметил, что у Ирины нет перчаток. «Замёрзли руки?» — спросил он и начал совать ей свои, кожаные.
— Не надо! — отмахнулась она,— не холодно. Я свои где-­то потеряла, а купить такие, какие хочется, никак не могу.
— А какие же тебе хочется?
— Белые-белые пушистые варежки, а таких нигде нет! Ой, смотри, звезда упала, а я загадать не успела!
— Ничего, я успел,— успокоил её Толик.
...Но это была не звезда: вынырнув из бесконечных глубин Вселенной и сделав оборот вокруг неизвестной голубой планеты, завис над небольшим скоплением огней космический корабль. Ни одна земная станция не зафиксировала его появление: корпус корабля, состоящий из сверхплотных магнитных волн, жадно поглощал всё разнообразие радио­ и телевизионной информации, несущейся в эфир в предпраздничную ночь. Теперь он хищной птицей висел над площадью небольшого городка. В тускло освещённом салоне собрались все его обитатели. Говорил командир — высокий, плечистый, в магнитной накидке, мягко светящейся зеленоватым светом.
— По начальным данным, ничто не мешает нам осуществить свои планы. Эта планета может стать прекрасной лабораторией. Жители её понятия не имеют о космических войнах, покорить их труда не составит. Правда, наши шифровальные машины никак не могут растолковать пророчество одного из их мудрецов — Беранже (здесь их называют поэтами). Он оказал, что «красота спасет мир». Чья красота и от чего спасёт — непонятно. Но это вопрос времени,— разберёмся.
— А сейчас приготовиться к первому контакту,— приказал он двум пришельцам,-—Примите какой-­нибудь подходящий вид, чтобы удобнее было понаблюдать, Вот, кстати, эти двое подойдут для первого случая,— он указал на стоящих у ёлки юношу и девушку.— Демонстрируйте своё могущество, исполняйте все их желания. Все установки и энергия корабля в вашем распоряжении.

...Толик и Ирина стояли у большой, красочно расцвеченной елки, которая ежегодно устанавливалась на центральной площади города. Вокруг неё уже собралась кучка людей.
— Дед Мороз и Снегурочка прямо, как настоящие! — раздавались восхищённые возгласы,
— Дед Мороз, а, может, ты и чудеса можешь делать, желания исполнять?! — дурашливо хохотнул невысокий мужичок в дублёнке.
— Да, я могу исполнить любое твоё желание,— странным гортанным голосом произнёс Дед Мороз и под дружный возглас изумления шагнул из-под ёлки.— Мне кажется, что я знаю твоё заветное желание!
Прямо в руки мужичка в дублёнке невесть откуда свалилась какая-то тяжёлая вещь. «Крестовина для „Жигулей“»,— радостно выдохнул мужчина и, забыв поблагодарить, исчез в неизвестном направлении.
— А можно мне?..— выступил вперед высокий парень.
— Можно, можно,— не дослушав, сказал Дед Мороз,
и в руках парня оказались новенькие джинсы.
...Ирина отчаянно дергала Толика за рукав, но он всё же выступил вперёд и немного охрипшим от волнения голосом сказал:
— Пожалуйста, варежки, вот ей — белые-­белые и пушистые, и пусть у наших девчат руки никогда не мерзнут!
Ира не успела ещё налюбоваться варежками, как раздалось мощное гудение, и Дед Мороз со Снегурочкой растворились на глазах всех присутствующих.
Командир звездолёта гневно взглянул на своих посланцев:
— Эти земляне одурачили нас. Вы разве не поняли, что своим последним желанием они загнали нас в ловушку: нам пришлось затратить почти всю энергию на смягчение климата в северном полушарии Земли. Хорошо ещё, что сработали аварийные выключатели! Немедленно улетаем!
— Дались тебе эти варежки! — прощаясь у калитки дома, корила юношу Ира.— Все на меня смотрели, как на гоголевскую Оксану. Тоже мне, Вакула нашёлся!
Но уже через минуту (увы, женское сердце — вечная загадка) она положила ему на грудь руку в белой пушистой варежке и тихо шепнула: «А всё-таки ты у меня молодец!».

Дар пришельцев
(новогодняя быль)

— Без салата обойдёмся,— пытался урезонить жену Сенькин.
— Какой же Новый год без салата? — кричала на весь дом жена.— Ну ладно, его невозможно достать, но огурцов и капусты бы мог найти?
Тёща в спор не вмешивалась, но после каждого выступления дочери в знак одобрения громче стучала на кухне посудой.
— Знаешь, что сейчас известные диетологи советуют,— рассудительно говорил Сенькин,— есть меньше и в разовом приёме пищи стремиться к однообразию, тогда желудку её легче усвоить. А в салате сколько компонентов? То­-то!
— Начитался,— застонала жена,
— А ещё,— продолжал он, ошибочно приняв её недоумение за спад гнева,— в странах Латинской Америки на Новый год вместо застолья марафон бегают. И правильно. Первый день нового года, а тут и в голове болит, и в желудке. А после бега,— вдохновенно говорил Сенькин,— в теле бодрость и в голове ясность. Давайте Новый год на улице встречать будем? Ну, не бегать, ходить хотя бы.
— Дикарь, зверь, лошадь! — уже рычала жена.— Не могу я больше, мама, он чокнутый! Уходи, или я уйду,— сорвав передник, она швырнула им в лицо мужу.
— Ну и сидите в духоте,— успокаивал себя Сенькин, шлёпая в стоптанных кедах по подмёрзшей земле.
Давно он мечтал по примеру латиноамериканцев побегать в новогоднюю ночь. Чтобы, убежав в старом году, вернуться в следующем. Чтобы было о чем рассказать товарищам по работе.
Выбежав за город, он безбоязненно свернул в городской парк. Разноцветье праздничных окон осталось позади. Он был совершенно один в угольной черноте южной ночи. Высоко над головой светились крупные махровые звёзды. Сенькин замедлил бег. Дышалось легко.
Скорее он почувствовал, чем понял, что бежать дальше некуда, так как упёрся во что-­то бестелесное, но упругое. И тут его схватили чьи­-то жёсткие лапы и рванули вверх.
Очнулся Сенькин в каком-­то круглом салоне, освещённом неясным красноватым светом. Пол и стены в нём поросли каким-­то шелковистым, напоминавшим траву ворсом. Он полулежал в глубоком кресле, а вокруг него суетились фигуры с оранжевыми лицами. Они заговорили, и, к своему удивлению, он понял, о чем они говорят.
Говорили о нём.
— В корабль он врезался случайно, автоматы приняли его за животное.
— Теперь его придётся забрать с собой,— говорил один из оранжеволицых.
— Только с его согласия: законы нашей планеты запрещают насилие над тем, кто может его высказать.
— Ты согласен лететь с нами? — предложил один из них.
Сенькин согласился, но только с женой и тёщей. Тогда они перешли на непонятный ему язык жестов, показывая всё больше на виски.
 — Тогда пусть обещает, что официально никому не расскажет о том, кого он видел в эту ночь,— вмешался ещё один.
По тому, с каким вниманием его выслушивали другие члены странного экипажа, он понял, что это их командир.
— А за это мы ему сделаем новогодний подарок — так это, кажется, называется,— подумав, добавил оранжеволицый.
— Хочешь одноместную ракету? — предложил ему первый инопланетянин.— На Луну слетаешь, на Марс.
— Не,— замотал головой Сенькин,— жена не пустит. Она и так заставила коляску к мотоциклу приделать. Никуда не пускает одного.
— Хочешь магнитный пояс? — протянул ему второй какую-то светлую полоску. В нём энергии на десять оборотов Земли вокруг Солнца. Будешь в нем нагишом ходить: зимой тепло, лётом прохладно.
— Не,— стыдливо замотал головой Сенькин.
— Тогда, что тебе надо за твоё молчание? — прямо спросили его.
Глянув на свои грязные, стоптанные кеды, утопавшие
в мягком ворсе ковра, Сенькин выдавил:
— Кроссовки, «адидаски»...
— Расскажи, как они вы глядят,— попросили пришельцы.
Целых пять минут один из оранжевых синтезировал из голубого порошка мечту Сенькина. Когда они получились, настоящие, с фирменным ярлычком, то ничем не отличались от тех, какие видел на свояке.
— Но это ещё так мало, проси ещё что­нибудь.
— Тогда…— вслух решил Сеньчин, пробормотав конец фразы про себя, и добавил: — А то не поверят.
И он подозвал оранжевого умельца с голубым порошком, шепча ему на ухо ту самую, заветную...

— Набегался? — закричала распаренная духотой жена, открывая ему дверь.
В комнате всё гудело от музыкальных ритмов.
— Где был?
— А вот где! — ликующий Сенькин протянул ей сверкающие «адидаски» и выложил, где их раздобыл (жена, по его уговору с пришельцами, не являлась официальным лицом).
— Врёшь ты всё,— начала наливаться злобой жена, даже не дослушав до конца.— Забрать тебя хотели. Нужен ты им, инженеришка со 140 рублями зарплаты! За кроссовки, небось, ползарплаты отвалил и спрятал в подвале.
Когда Сенькин достал из кармана и поставил на ладони ещё один дар инопланетян, жена странно всхлипнула и крепко ухватила его за рукав.
Заголосила тёща, хватая его за полы куртки.
— Ну куда ты от семьи! — причитала она.— Помиритесь, и всё будет хорошо.
С него сняли куртку, помогли стянуть грязные, перемазанные землей кеды, и только после этого приняли из рук жестяную баночку зелёного горошка.
По телевизору уже шёл новогодний концерт.
1 января 1987 г.

Гости
(новогодняя сказка)

— Давно я хотел встретить Новый год вот так,— говорил Сергей, разводя костёр.
Они с Олей находились на дне ложбинки. Прошлогодняя трава, похожая на нечёсаную верблюжью шерсть, укрывала её дно и склоны.
— Хорошо, что согласилась,— вслух радовался он.
Оля молча сидела на краешке шезлонга, опасливо поглядывая вокруг. Боязнь обидеть любимого заставила её уйти от яркого праздничного стола в эту чернильную темноту. Сказалось, наверное, и действие рекламы, призывающей встретить новое тысячелетие как­-то необычно,— в горах, на природе.
Пока всё было просто здорово: Сергей, опытный турист, все продумал до мелочей. Горка поленьев из сухой акации, доставленных заранее, два шезлонга, плед для неё. Чуть в стороне от костра на разостланном брезенте — хлеб, фрукты, закуска, бутылка шампанского и крепкий чёрный кофе без сахара — её любимый напиток.
— Живому огню надо поклоняться, как солнцу,— говорил Сергей, подбрасывая дрова.— У древних славян огонь всегда был божеством, источником очищения. Все вольные и невольные прегрешения они снимали огнём и дымом. Если с кем до меня целовалась, признавайся и прыгай через костёр. Ведь скоро наша свадьба,— шутливо закончил он.
«Странно мы, наверное, выглядим,— думала Оля,— ночь, костёр, а вокруг — ни души».
Яркие махровые звёзды с любопытством наблюдали за ними. Для них тысячелетие — один миг. Становилось всё холоднее, и Сергей прикрыл её плечи пледом. Согретая жарким теплом костра, она вздремнула. Сквозь сон Оля услышала какое­-то щёлканье и жужжание. Но разбудил её резкий, необычный для зимы запах озона. Сергей, напрягшись, смотрел куда-то за костёр, сжимая в руке топорик. Там, за костром, на фоне заиндевевшей травы четко прорисовывались две фигуры. Когда они шевельнулись, их свободные накидки начали переливаться то голубым, то зелёным светом.
— Можно, мы побудем с вами? — чётко выговаривая слова, произнёс тот, что был повыше.
Сергей в ответ неопределённо повёл рукой, и пришельцы тут же уселись прямо на землю.
— Садитесь ближе к костру,— пригласил Сергей, устыдившись.
— Нам удобно, нам не холодно,— отказались гости.
— Не бойтесь нас! — заговорил тот, что пониже.— Мы тоже жители этой планеты, только живём в другом измерении.— Судя по голосу, это была женщина.— Тау,— она показала рукой на спутника,— учёный. Используя магнитную энергию, мы вошли в ваше измерение. Нашли мы вас по тепловой энергии (она указала на костёр). Наши измерения и люди в них взаимосвязаны. Мы являемся как бы вашим отражением. Поэтому мы здесь.
— Вы уже долго вместе и у вас должен быть ребёнок,— сказал Тау.
— Да что вы,— засмущалась Оля,— у нас ещё будет такой праздник — свадьба, а потом уже дети.
— Давайте мы возьмём ваш исходный материал и создадим вашего ребёнка. На вашем празднике вы будете с ним. Мы освободим его гены от всех болезней. У нас поступают так. Тогда и нам будет разрешено создать нашего ребёнка.
— Что вы! — замахала руками Оля.— Нас засмеют! У нас так не поступают.
— Не знаю, как вы там живёте,— поддержал её Сергей,— как зависите от нас, но наши гены связывают нас, а обогащает их только свадьба. А болезни — это физическое несовершенство. И оно указывает нам путь к совершенству. Присаживайтесь лучше к столу, будем встречать Новый год. Уже почти двенадцать!
От вина гости отказались, но еду попробовали. Отпив по нескольку глотков кофе, они удивленно переглянулись,— невкусно и горько.
— А мы-то хотели показать вам чудеса!
— Не надо,— отмахнулся Сергей,— для нас главное чудо — быть с любимым.
— А можно, мы придём на ваш праздник? — спросил Тау.— Нам очень нужно, чтобы всё происходило быстрее.
— Приходите,— разрешила Оля.
— Но главное, что вы можете там делать, это вместе со всеми кричать «Горько!»,— засмеялся Сергей.
— Это значит, снова придётся пить кофе,— слабым голосом проговорил Тау и растворился вместе с подругой в морозном воздухе.
Над ложбинкой как ни в чем ни бывало светили яркие новогодние звёзды. Наверное, только в такую ночь случаются чудеса.
1998 г.

Отдаривайтесь и возвращайтесь!

Часто оглядываясь, два невысоких худощавых парня с рюкзаками за спиной уходили всё дальше и дальше в горы. Вечерело. Найдя небольшую, уже освободившуюся от снега поляну, они остановились и сняли рюкзаки. Измерив угол наклона поляны, они достали из рюкзаков какие-­то трубки, провода и сложили прямо на земле огромную антенну. Скоро из трубок посыпались голубоватые искры, и громкий голос вспугнул в ближних кустах уже задремавших птиц.
— Программу знакомства с жизнью землян вы выполнили. Почему не возвращаетесь, что вас держит? Отвечайте!
— Мы не можем пока вернуться,— понеслось к чуть проступавшей над горизонтом оранжевой звезде.— Закончив программу адаптации и знакомства с жизнью планеты, мы попали в обычай, нарушить который не можем. Землянки на мужской праздник, как и всех других, одарили нас подарками. Нам они подарили по цветной верёвке, которую носят на шее, и по небольшой тяжёлой ёмкости из обожжённой глины. От яркости и нарушения цветовой гаммы верёвок у меня поднялось давление, а у второго номера появилась изжога. Но обычай заставляет нас носить подарок на шее и пить воду только из тяжёлой посуды.
— Когда же вы вернётесь? — смягчился до железа громкий голос.
— После женского праздника. Мы не можем улететь, не отдарившись таким же ненужным подарком. Землянки говорят, что не отдарившийся — не мужик.
— Что это значит? — у голоса с неба появились тревожные серебристые нотки.
— Мы тогда не будем продолжателями рода. Это будет подозрительно, и нас расшифруют. Мы должны отдариться.
— Нужна вам энергия на дары? — добрым золотом шелестел в горах невесть откуда прилетевший голос.
— Нет. Мы им подарим случайное и ненужное. То, от чего и у них будет изжога. Для этого они целый год копят в магазинах ненужные вещи, а перед праздником расхватывают их. И мы купим такой же, хотим, чтобы про нас сказали «настоящие мужчины».
— Отдаривайтесь и возвращайтесь! — весенней листвой, казалось, шелестело в вечернем небе, когда двое юношей спускались с горы.
7 марта 1987 г.

Встреча с пришельцами

Они догнали Пендюрина у самого дома.
Пытаясь уйти от преследователей, он долго кружил по тёмным улицам, прижимая к груди мягкий тёплый пакет. Новогодний праздник уже осушил от людей улицы, собрав их в озерки вокруг ёлок. А Пендюрин, как в детективном фильме, пытался уйти от ночной погони.
«Сели на хвост» эти двое ему ещё у проходной. Уже тогда он обратил внимание на голодный блеск их глаз. И одеты они были как­-то не так. Старший был в драповом пальто и кожаной шапке, младший млел в потёртом полушубке,
Пендюрин взмок, убегая от преследователей. «Только этого мне не хватало,— чертыхаясь про себя, думал он.— И чего им надо, чего увязались?!»
Но двое уже стояли перед ним. Пендюрин ждал со страхом, что же судьба готовит ему в этот новогодний вечер.
— Мы жители одной из планет альфы Орла,— свистящим усталым шёпотом начал тот, что постарше.— Мы давно наблюдаем за жизнью землян. По нашим данным, у тебя самый высокий коэффициент интеллекта, поэтому, надеюсь, ты поймёшь нас.
— Не волнуйся,— придержал его за руку старший, чувствуя, что отдышавшийся Пендюрин готовится к одному из приемов самозащиты — бегу.— Людей с таким коэффициентом на нашей планете немало.
— Интеллектом мы считаем познавательную способность ума,— продолжил он небольшую лекцию.— Ты за этот год сменил три профессии. Твой мозг напитан знаниями, как губка водой. Придави его, и из него польются изобретения и идеи.
— Не в них дело,— опять успокоил он затосковавшего Пендюрина.— У нас тоже есть. Необходимость хорошо питать свой мозг привела тебя на завод по изготовлению концентрированных углеводов. Эта же необходимость заставляет и нас обратиться к тебе. Сегодня мы должны вылететь на родную планету. У нас есть топливо, но нет необходимой пищи для нашего мозга. Без неё он засохнет, и мы не сможем рассчитывать траекторию полёта.
Младший, висевший за спиной Пендюрина статуей командора, всхлипнул.
— Так где я их вам найду, эти концентраты?! — вскипел Пендюрин.
— Как где? — начал сердиться и старший.— Сегодня в честь праздника вам выдали по два килограмма...
— Сахара! — обрадовался Пендюрин.— Вот он...
— Это ты хорошо придумал,— радостно говорил младший пришелец старшему, прижимая к груди кулёк.— Были бы адреса, мы бы весь сахар собрали. А завтра уже не поверят. Ну ничего, мы сейчас его заквасим и старый Новый год встретим по-старому, по-людски.
1 января 1988 г.