«Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода…»
С. Есенин. «Гуляй - поле»
НА ГРАНИ
( рассказ )
Я уселся на заднее сиденье, примостился поудобнее, предвкушая долгую поездку, и вздохнул, наконец, – облегченно. Уф!.. Дольше обычного задержался на смене, но хоть теперь салон полупустой, если кто по пути и подсядет, все равно – не толпятся. Спокойней будет выходить. Путь не близкий, но и не далекий, всего с час едешь в свой загородный поселок, от середины города, с автовокзала, который рядом с железнодорожной станцией, для удобства.
А вышел сегодня необычно тяжелый день. Городская больница, называемая «скорой помощи», принимает со всего трехсоттысячного города «острых», неотложных больных. Поэтому врачи-терапевты дежурят, в приемном отделении, по три человека. Но утром позвонил Клевако, отпросился у заведующей, и мы остались с Леной вдвоем. Вся нагрузка легла на нас. И если пока днем, везли не часто, то после 16-ти – «завалили». Даже заведующая задержалась, помогала. Мне по графику ставят до 19-ти, но был бы Клевако, то отпустил бы в 17, сразу с уходом заведующей… А тут проторчал до точно обозначенного времени, да еще с «перебором», потому что задержался вызванный тоже вне смены, на замену, – «на целых полчаса, – «главврач»… Так про себя я прозвал очень манерного, высокомерного, вечно излагающего истины и наставления, доктора…
И вот в ожидании, после ухода заведующей, весь взмокший, сидел я в душном кабинетике отделения, строчил истории, как услышал возглас медсестры: «а где Елена Степановна?». Действительно, второй терапевт отсутствовала… Я застал ее заснувшей, на диване в ординаторской, с полуоткрытым ртом и горящими щеками. Прикоснувшись тылом ладони к ее лбу, ощутил бьющий прямо в кожу жар. Лена выбилась из сил, прилегла и естественно выключилась. А больных все везли и везли, приходили из поликлиники, весь коридор был забит страдающими, и до конца полуночи, контрольного часа, когда заканчивались дежурные сутки, еще было не близко. Лена заболела, температура у ней подскочила до 39, ее трясло, она подрагивала. Я заставил коллегу выпить «Упсарин», с горячим чаем, покрыл еще одним байковым одеялом и снова умчался – принимать. Хорошо, однако, что почти половина ожидающих относились к неврологу. Их тоже, было двое. Тщедушная, маленькая, почти что внешне похожая на девушку, не к месту заводящая фривольные разговоры, докторша, и огромный, похожий на гориллу врач - мужчина. Из бывших военных, – Семенов. До конца официального времени конца смены мне оставался еще час…
Столь беспокойную должность я избрал для себя после двух месяцев метаний. У меня тогда начинался неопределенный, переходный период жизни. Предполагалось, что после полугодового отдыха на земле я снова уйду в море, в рейс, на промысловом судне, пока еще действовали разрешительные на то документы, – свидетельства, паспорта… Но в круговерти забот не все складывалось так, как хотелось бы, и приходилось выбираться из них проторенными путями. Так я оказался в приемном покое одной из крупнейших больниц города, где когда-то уже подрабатывал, лет с десяток тому назад… Клевако как раз подменял заведующую, когда я пришел к нему из конторы, где просидел те пресловутые 15 дней, пока сумел там продержаться от нетерпения уйти, мучился и страдал, и мечтал даже в снах – как же избавиться от столь неожиданного «подарка» судьбы, которая меня подкосила. Мы вместе появились перед начмедом, но он лишь предложил тогда проходить комиссию, пока не вернется из отпуска заведующая. Полставки она мне потом и отыскала, от ушедшей в декрет, докторши…
Этот бугай, Семенов, играющий в компьютерные игры в приемной, сразу же мне не понравился. Спросил о поведении его у медсестер – они – «он всегда так…». Я смирился. Но когда тот впрямую, нагло и бесцеремонно, стал отказывать в осмотре профильного больного, пытая у меня «основания», я тут же и вскинулся, ставя его на место, ответил резко и громко. Чтобы все слышали. И даже апеллировал, что это, мол, так третируют терапевтов, – к вдруг кстати появившейся, подвернувшейся заведующей. Но она промчалась мимо, уходя домой, а мне оставалось только остывать, выговаривая упреки и колкости, и в частности я задел его славный родной город на Неве, зная его не понаслышке и не со слов, сам там прожив непростые несколько лет, где на каждом шагу нужно было доказывать свои права, бороться за существование… Семенов взвился, но что-то невразумительное пробубнив, поднялся, прошел в просмотровую…
Все так промелькнуло и пронеслось навязчиво, пока не отъехали, минутами спустя. Какой-то мужчина препирался, сидя у выходных дверей, не желая платить и чего-то доказывал. Ну да – это же местнические требования областных властей, не позволяющие приобретать проездные как раньше. Я бы тоже не платил, но ведь это нарушение, непорядок… Странно повели себя милиционеры, ой, полицейские, вызванные кондукторшей. Постояли, попожимали плечами, помычали, удалились, – ушли. Странные настали времена, неужели переменился режим? Раньше эти оголтелые «менты» ходили с дубинками, лупили прямо на глазах бомжей, видел сам. Теперь, значит, правовое государство выстраиваем. Так ни с чем и поехали. Мужчина за проезд не заплатил.
Так вот этот «главврач». Он из иноплеменников. Прямо нашествие какое-то на медучреждения. В нашем отделении таких трое – двое на постоянке, еще один – приходящий, совместитель.. В районной ближней больничке так прямо круговорот – придут, поработают месяц-другой, уйдут, другие появятся… А этот «главврач», Мансур, прибыл аж из Москвы, где не прижился и еле-еле успел слинять, прижатый кем-то, отделался условным сроком. И вот здесь теперь разглагольствует, поучает -наставляет как правильно жить и работать, себя держать, показывать , какой ты важный и нужный специалист. Одна сплошная, разнузданная и нудная болтовня... Работать не любит, пишет и мусолит одну историю по 20-30 минут, мелким малопонятным почерком, и задерживается потому с ночной смены до десяти, а то и до одиннадцати утра. Но и правда – некуда спешить, дома ведь никто не ждет. Снимает квартиру. 45 лет. Солидности прибавляет ему уже достаточно отросшее брюшко и походка с вечно поднятой кверху головой. Но сегодня он особенно раздражал, своим недовольным видом, опозданием на полчаса. Но и главврачом его, конечно, никто никогда нигде не назначит. Иностранец. Из Бухары.
Конечно, если бы я не был осведомлен о Семенове, вряд ли бы на него накричал. Семенов приставал к Лене, по сведениям Клевако. Будто бы в пьяном угарном виде валялся у нее в ногах, просил снисхождения. Лена, конечно, уговорам не поддалась. Ее передергивает, непроизвольно, при упоминании о всяческих женихах. Это уже на моих глазах – заведующая ее пытала. Ну а Клевако, честный и добродушнейший, внимательный врач, родом из вологодской глубинки, придумывать зря не станет. Я благодарен ему уже за одно то, что сумел вырваться из той идиотской полумесячной работы методиста, где следили за каждым моим шагом, выдерживали в кабинете от сих до сих, фиксировали время в журнале у охранника. Какая-то дикая заданность, прикованность. Раскиданная когда-то нагрузка на три ставки теперь сузилась до одной, где нужно было: писать заявки для аптек, отвечать по случаям заболеваний на судах, договариваться и привозить эти коробки с лекарствами, бегать еще за километр читать лекции по неотложной медицине почти каждый день. Но, в общем-то, не пыльная работенка, с 9 до 18, времени вроде хватало, на раздражало это пустое сидение в кабинете. Хорошо, что еще недалеко от вокзала, прямо рядом, откуда удобно добираться до дома. Теперь вот сложнее – до больницы расстояние пешком в полчаса. Единственное светлое пятно в тех пятнадцати днях – устройство в больницу тюрьмы, в поселке, где проживал. Платили там хорошо. Но ворох документов и бумаг так и остался таковым, будто ничего не изменилось за тридцать лет, когда я хотел туда попасть впервые. Поистине система принуждения и госконтроля не меняется никогда. Жандармы требовались и требуются всегда. Но не то меня отшатнуло. А совсем другое. Как можно лечить больного, если он уже психологически и физически ущемлен, надломлен? Никак такое не вписывалось в каноны отечественной медицины. Милосердие отдыхало… Так вот, с февраля, я и устроился на работу настоящую, живую, клиническую. И сначала пронесся этот короткий стремительный вьюжный месяц, потом полетели первые весенние денечки, миновал праздник женский, подступил уже апрель. Но холода продолжались, утром опускалось до минуса пятнадцати, хотя днем даже капало с крыш… Но я иногда вспоминал ту единственно интересную приглянувшуюся мне женщину – подполковницу, начальницу госпиталя, Даже полупризнался ей в этом когда позвонил, чтобы отказаться от устройства. Сделал комплимент, от которого она заразительно и многообещающе рассмеялась…
…А кондукторша тоже, – миловидна. Чуть грузноватая, но ладненькая фигурка, кругленькое и симпатичное лицо. И лет, наверное, ей, за сорок. Самый жгучий возраст, вызывающий у меня, на шестом моем десятке, сгусток несбывшихся надежд и ожиданий. Можно, можно было бы и познакомиться – ведь часто она попадается на моей трассе… Резко затормозились и я, вслед за неприятными воспоминаниями о «главвраче» вдруг прямо-таки поежился мыслью о Белопольской. Вдруг, перед уходом, заявилась в ординаторскую она. Лежала в неврологии, представилась доктором, дежурившей когда-то в «приемнике», действительно что-то знакомое в ее облике я узрел, а она уже, вытребовав себе кофе, уселась в кресло у столика, и унеслась в рассказы о когда-то славной работе здесь, все более заносясь и тщеславясь. Я, сначала поддакивающий, расположенный, постепенно удивлялся и далее поражался ее удивительной бесцеремонностью, откровенным и неумеренным хвастовством, ханжеством, и даже наглостью, и уверениями в том, что вращается она чуть ли не в окружении президента России, а точнее его покровителя, и я даже не понял с какой стороны, – то ли магната нефтяного, то ли деятеля здравоохранения общегосударственного масштаба… Самое поразительное, завлекла тем, что зарплату, которая врачам полагается, не выплачивают как минимум в два раза, и получать ее обязаны должны по закону больше, гораздо больше. От ее бреда я прямо-таки заерзал, жалея что нет никого из схлынувшего напора больных и чуть не вскочил со стула, и пулей вылетел, когда позвонили об оформлении перевода одного «непрофильного» больного, бомжа, у которого обнаружили туберкулезную , через полтора часа анализа , – палочку…
Кондукторша пересела поближе ко мне, подальше от неприятного мужика, и, поворачиваясь иногда в профиль, показывала мне свой изумительно правильный носик и выразительные ресницы глаз. Я даже нашел в ней, непроизвольно сравнивая, схожесть с Леной. А к той я уже был в том полугорячечном состоянии симпатии и обожания, что сегодня, на дежурстве, это чувство окончательно сформировалось и теперь уже не отпускало. Мужик продолжал на каждой остановке что-то ворчать средь немногих заходящих и выходящих, проходящих мимо него, пассажиров…
Когда мне стала обволакивать эта пелена обожания – медленно и постепенно или враз и резко, – я уже не мог определить. Может с того вечера в библиотеке? Я пригласил ее, и она не отказалась. Тогда я вручил ей доставшийся мне случайно, – пригласительный билет. Листочек тот томился в моем портфеле долго и вот нашлось ему применение… Чествовали местного писателя. Юбилейного. Он когда-то руководил отделением монолитного «Союза Союза». Потом уехал, и уже давно, на родину, в срединную часть России. Где прожил недолго, и умер не таким уж и старым. А здесь его помнили, чтили, читали… Не очень-то я хотел и тащиться на то мероприятие, тем более, что после, меня ожидали другие, более важные дела. А тут еще друг, давно и близко знакомый, пообещал прийти с женщиной, которая непременно хотела познакомиться, именно со мной. Именно…
До последнего момента, не будучи уверенным, что Лена придет, я не особенно сильно этого и желал. Но Лена – пришла. Она меня застала прямо в гардеробной библиотеки, нарисовалась передо мной, легко безмятежно и весело поприветствовала. Правда не одна, а с какой-то еще родственницей, которая прямо-таки сверлила меня глазами, когда мне представляли ее. Но имени той я не запомнил, хотя последнее обстоятельство меня и смущало. Меня прямо разрывало, раздирало противоречиями состояние растерянности, раздвоенности, как себя вести и с кем провести время после торжища, и все время чествования и выступлений придумывал как же лучше и безболезненней из этой ситуации вылезти. Приятеля, редко видимого, я не мог игнорировать, да и вопросов, решаемых с ним – поднакопилось…
Лена впервые видела столько писателей и поэтов, собравшихся в одном месте, из всей аудитории, пришедших количество их составляло , наверное, половину. Весь литературный бомонд города. Лена, сидевшая чуть поодаль, сияла своими глазами, иногда оглядываясь и на меня и чего-то, про привычке своей, чуть кивала, будто в согласие – головой. И этим она меня подвинула, – к подвигу. Я, сам того не ожидая, и не планируя, выступил на том собрании. Вышло накатом, настроем. После вопроса ведущей «кто еще»… Я встал, и под взгляды ожидавших меня и даже недоброжелателей, прошел к начальному ряду, развернулся к зрителям, встал у трибуны… И чуть помедлив, будто собираясь с мыслями, с опытом вступающего перед публикой, выдерживая паузы и ударяя в нужном месте слова слог, аргументированно и доказательно обосновывал свое выступление, в тему и со знанием предмета. Автор, чествуемый здесь, увлекался подчас неумеренно, как и его друг, шагавший рядом , в одном из эпизодов моего сценария о нем, значительный поэт своего времени, учившийся вместе, заочно, в Институте Горького, в Москве. И видя снова сияющие, устремленные на меня ленины глаза, я шел к своему месту, наполняясь гордостью за себя и с благодарностью к ней, за дерзание свое…. И как-то легко и естественно, с окончанием собрания, я вывернулся из непростой сложившейся ситуации – объяснив Лене с родственницей необходимость не оставаться с ними, и извинившись с этим, уже выходил с приятелем и его подругой. Оказывается, друг привел давно обхаживаемую им женщину просто посмотреть на меня, вовсе не намереваясь близко знакомить и я, чуть покоробившись от несбывшейся мечты, уже весело и беспечно болтал, уже в запале от успеха своего на прошедшем мероприятии, и под слепящим солнцем начала апреля начавшегося вечера, – о судьбах литературы. Подруга приятеля слушала меня с открытым ртом, чем явно удивила меня да вдобавок еще и тем, когда узналось, попозже, что она – учительница словесности. Сразу же она в этом как-то, – не призналась.
Через день я снова видел Лену в больнице. Наши отношения не двигались, не развивались, – она много работала, на полторы ставки, прихватывала дополнительно еще где-то, отсыпалась после дежурств, и беспокоить ее у меня не хватало решимости. Да я виделись мы редко – трудился я лишь на полставки, да и то, – в дневные часы. Но нужно было что-то делать, как-то из тупика проблемы выпутываться. И вот раз, в конце рабочего моего дня, – она оставалась на сутки, – я предложил ей проект, о совместных выступлениях. Она играла давно в ансамбле, но хотела сделать сольную программу, петь зонги. Я те ее песни предложил разбавлять чтениями стихов… Она сидела рядом в том закуточке кабинетика, где писались истории, я чуть подвинулся к ней, щека ее очутилась около моих губ, и она увела свою головку от моего взгляда, но кончик ее уха вдруг внезапно заалел…
Вот и этапная остановка – центральная площадь городка перед поселком, здесь всегда выходит много людей, но почти столько же набивалось, но сейчас, в полдесятого вечера, эти встречные массы схлынули. Кондукторша встала, прошла вперед, обилетить немногих вошедших…
Уже через неделю работы в пароходстве я метался в кошмарных снах беспомощности, придумывая как с этого места работы подостойнее и безболезненней уйти. Уже сокрушался, что попал в капкан, потому что с начала января предстояло писать какой-то отчет, вымучивать цифири, непонятно для чего и кому. Предыдущий доктор подставил капитально и ничего про это не сказал. А заведующая кадровой службой уже напомнила мне об этом. Я терялся и буквально физически ощущал давление возложенных на себя забот. И тут подвезло, меня выручил мой смертный враг, страшный придира и самодур, на которого стали жаловаться самые даже стойкие и толерантные работники, – он наконец-то был освобожден от своей должности в бывшей, когда моей, родной конторе. Я до сих пор с ожесточением и неприятным осадком в душе вспоминал один эпизод. Как-то на его сумасбродную претензию я резко ответил и он мне бросил, – пиши мол, тогда, заявление на увольнение, и у меня затряслась ручка в руке, я не мог написать ни строчки, кидал перо в отчаянии и закричал в свою очередь на него. И он вызвал кадровичку, степенную и рассудительную женщину, но та, спокойно выяснив конфликт и не найдя причин которого развивать, его погасила, уладила… Теперь вот там появилось молодое, склонное к нахрапистости из не менее строптивого поколения ее некий представитель, Дмитрий Николаевич, Димон. Которого я, как оказалось, знал еще лет с десять тому назад. Мы вместе, подрабатывая на «скорой», ухлестывали за одной там фельдшерицей, впрочем, не имея успеха. Клиническая работа Димону не подошла, а там, где требовалось ловкачество да сноровка, он и пристроился, пошел по линии административной…
Итак, судьба ко мне снизошла. «Флагман» стоял, опершись о парапет, перед входом в железнодорожный вокзал, держал в руках мобильник, я его приветствовал и кинул заманку, о вакансии в пароходстве – он отозвался холодно и отчужденно, как всегда, что «больше этим не занимается», а через пару-тройку дней та самая властительница кадровой службы, эта раскрасавица-мегера, эта змея, поставила меня перед фактом, вызвав к себе в предпоследний день года и заставив писать заявление. По собственному. Я огорчился бесцеремонностью ее выходки, но одновременно и обрадовался, и вздохнул с облегчением. В третий раз расстался с той вымороченной организацией, с дутым и прогнившим режимом, пропитанным лестью, нечестными подковерными играми и всепоглощающим блатом. Сбросил гнет моральной давящий на сознание тяжести. Как в романах – «камень с души»...
Как-то невольно и неожиданно связалась Лена в сознании с Астаховым. Врач-реаниматолог, безапелляционный и грубый, бросающий обвинения, на которого я не раз про себя жаловался, дежурил в одну с нами смену. И тогда поступил мужчина, трудоспособного возраста, с инфарктом в первые часы, и тут случилась заминка. По инструкции его нужно было срочно переправлять в областную клинику для операции реваскуляризации. Лена договаривалась, но безуспешно, там тянули время, просили уточнить изменения пленки, а больного уже, по распоряжению Астахова, – увезли, в реанимацию. Оказалось что реаниматор тоже, уже сам, созванивался с рентген-хирургами из областной и узнал раньше, что в операционной сломалась аппаратура для внедрения тех самых, спасительных стентов, которые и помогали избегать осложнений. Все зависит, значит, от случая. Меня передернуло, – осечка эта, досадная роковая, могла бы отразиться когда то и на меня, если бы те стенты не сидели во мне… Тем жалостнее я поглядывал на будто обиженную, разочарованную, оставшуюся в недоумении Лену. Эта сшибка, непоправимая, потому что инфаркт развился, расползался некрозом омертвевшей сердечной мышцы дальше, вызвала во мне такой приступ сострадания и жалости к ней, что я даже испугался. Девушка, без своей семьи, почти девочка по сути, порхающая от одной работы до другой, казалась беспомощной, беззащитной, не справляющейся с грузом меняющихся и реальных, забот и хлопот. Так, три года она проработала в какой-то оздоровляющей компании, почти косметической, но после, убегая от дисквалификации, ринулась в отделение реанимации для неврологических, самого тяжелого профиля – инсультных. Оттуда стала приходить подрабатывать в «приемник», и вот уже года с два совмещает обе должности. Чувствовалось в ней какая-то инфантильность взглядов, нестабильность судьбы, чем-то задетой она казалась в прошлой своей жизни. С безапелляционной уверенностью сыпала формулировками диагнозов, симптомами и синдромами, определением лабораторных данных или функциональных проб. В последних особенно и я, признаться, путался, но не словоблудил, а лишь только помалкивал, записывал новые мудреные для себя слова, чтоб проверить их потом, – в книгах, справочниках, по Интернету. После аккуратно фиксировал сведения в записную книжечку, и уже не «проваливал» вопрос, а компетентно дискутировал, ясно и профессионально. Такова сложнейшая из медицинских специальностей, терапевтическая, универсальная, всеобъемлющая… Но и опыт, само собой, вспоминающий, всплывающий в нужную минуту, в полной мере конечно, помогал мне, а не налетный какой-нибудь, и не на бегу, как у нее, как она пытается представить себя знающей, понимающей. И попутно, приходилось с горечью безвозвратности сознавать, что она уже не пригодная, не годящаяся мне, для семейного совместного счастья, разница огромная , несоразмерная, будет сказываться и довлеть, тем более с годами. 30 и 60… Космический разрыв. Но ведь и ее возраст, запредельный, критический, – еще несколько лет и досадное горькое опоздание неотвратимо. Ведь рожать в 35-36 уже, да в первый раз, сложно, а потом и – невозможно…
Я приближался к дому. Из полной кромешной тьмы вдали замелькали огоньки. Попадался реже свет встречных фар. Отмерялся последний перегон. Завтра отдых, полный и целый день дома, в умиротворенном одиночестве среди книг, компьютера, телевизора, кухонной плиты… Такая вот удобная размеренная работа. Не то, что та, предыдущая, с вытаращенными, не выспавшимися глазами стоять в переполненном утреннем автобусе. Даже прилечь в той комнатушке кабинета методиста было невозможно, только лишь, вытянув ноги, можно было пристроиться в кресле, подремать, после обеда из «бич-пакета»… Одна из немногих сладостных информаций были сведения о «Боге». Был такой всесильный, наглый и бесцеремонный начальник с фамилией Богачев, сидел на этом же кресле и не было от него ни пощады, ни снисхождения. Сколько раз за четыре года моего пребывания в Пароходстве я слышал от него матюгов, и оскорблений, откровенных, двусмысленных ущемлений, необоснованных притязаний, не счесть. Сколько раз я объяснялся с ним, и ни разу не получал одобрений или там похвал, одни распоряжения в виде ненорматива, причем другие врачи на него не жаловались, все были запуганы, опутаны лестью, подхалимством, страхом увольнения. Единственно, кого почитал из подчиненных «Бог» – алкаши . Откровенно однажды признался, как ими легко манипулировать, управлять… Один, правда, коллега, иногда скользил признаниями о характере «Бога» и то только потому, что с ним я коротал ночи в общежитии учебы, в Питере, а после бескорыстно помогал, выручал в большом городе, где сам когда жил. В списке телефонов, на двадцатилетней, не меньшей давности картонке, я обнаружил его домашний телефон, наткнувшись на фамилию, давно забытую, но всплывшую, из недр памяти и не преминул позвонить и он ответил, обрадовался., из тьмы своих немалых, за 80 лет, и поздравлял с наступающими и близкими новогодними праздниками, вполне еще твердым, но едва узнаваемым голосом. Он-то и рассказал о «Боге», с позором покинувшим свое насиженное за двадцать пять лет место, схваченный за нешуточные присвоения, новой порослью бюрократии, беспощадных и ретивых молодых людей – каких-то неучтенных фондов снабжения, неудачно им схваченного «куска»… Вот так. И не мстительность моя торжествовала, а естественное чувство справедливости, что веревочке, какой не виться, все равно суждено попасться да и правда, она одна, выплывает и доказывает свою сущность, и правоту...
И до тех же пор не мог я без отвращения и брезгливости вспоминать «гендира», компании. Уличив меня в беспорядке в изоляторе, учинил тот разносный скандал, растрезвонил по всем судам телеграммой, и «Бог» меня с садисткой улыбочкой уволил, без особых объяснений. Но хоть позволил на прощание пройти бесплатно курсы по безопасности, чем я и пользовался еще следующие пять лет, в других флотах. Меня взяли на старое место в рыбацкой конторе, справедливо посчитав ,что за битого двух небитых уж дают, то точно… И еще раздражал этот знакомый «прозаик», попадавшийся в коридорах ,вымучивающий свои безмозглые вещи, с примитивным слогом, нескладными топорными оборотами. Но печатался он даже в Москве, десятитысячными тиражами. Как же, полковник запаса, боевой офицер. Нет, друг, литература требует отречения, самозабвенности, способностей к письму, знаний, наконец, точности в деталях, а не полученных когда-то, пусть и честно добытых, – заслуг. И это постоянное педалирование о своих успехах. Имеющий ветеранскую немалую пенсию, он устраивается в самую престижную, как напыжившись, вещает, организацию. Но я-то знаю ее и не верю его слащавым словам. Организация с лоском внешним, но с трухою внутри…
Вот уже понеслись за окном окраинные дома, и автобус поднимается на пригорок площади, называемой Нижней, со зданием Дома культуры в колоннах, и памятника Кирову побоку, в окантовке гранита, с громадой гидростанции за ним поодаль… Я привстал, готовый выйти, улыбаюсь прощально кондукторше у площадочки входа, и вдруг мужичок, ворчавший всю поездку, идет мне навстречу, и уже на весь салон опять обзывает и оскорбляет билетершу. Во мне вдруг, мигом, вспыхивает такая неудержимая и неумная волна возмущения и негодования, что я, загородив мужичку дорогу, с размаху ударяю его кулаком по голове, и раз, и другой! Да так, что он неожиданно и быстро повернулся, скатился в открытые двери… Я также, успев поймать удивленный и благодарный взгляд кондукторши, скатился следом, но не за ним, а в сторону противоположную, поскальзываясь на снегу, но бегу, задыхаясь, потом останавливаюсь, переводя дух и еле осознавая такой свой, сколь странный, столь неожиданный, и невольный порыв. За что? За всё… За неудачную свою и безнадежную любовь, за Белопольскую, за Семенова, за идиота-«главрача», за «Бога», за строптивую начальницу пароходских кадров, за гроши на своей нынешней, душераздирающей работе, за долгое ожидание своего так и не появившегося счастья, за беспросветные в тисках одиночества рейсы, с мутью в голове от бесконечных качек, за скудные, так трудно складываемые средства на маленький домик в какой-нибудь, хоть завалящей, деревушке…
Быстро я пошел по тропинке вверх, в дальний закуток окраины, где проживал. Вдруг мужичок обернется, догонит. Соберет свору защитничков…
Вскоре я устроился на промысловое судно и проходил в северных морях почти полгода, а когда вернулся, Лена в больнице уже не работала. Уехала жить в освобожденный Крым, ввиду кончины там бабушки, где достался ей в наследство большой, рядом с шумящим прибоем саманный, с пристройками и просторным двором, дом. Я часто думал о ней, вспоминал, даже являлась она ко мне во снах, но вот однажды я ее узрел будто бы въявь. В груди моей екнуло, когда я увидел ее головку, которая мелькнула и вмиг исчезла, за головами других, сидящих передо мной поодаль, девушек. Темные, смолистые, иссиня-черные почти, уложенные в прическу пряди мелькнули вдруг за какое то мгновение, но и так же быстро – исчезли, пропали, растворились.. Да, это была, конечно, не она…
2016. Клаксвик, Фареры.