Кривой проулок лихо виляет впереди, как американские горки. Он шагает по нему, как бы подпрыгивая на ходу; руки греются в карманной глубине, воротник категорически поднят. Февральский ветер оглушительно свистит, на этот раз даже сильнее, чем у него в голове.
Голод лёгонько кружит рисунок мостовой. Он плывёт, как на волнах, и чему-то, дурачок, улыбается. Жестяной звук ветра заставляет его зажмуриться, - ну, кто же так фальшивит? - и внимательней вглядеться в вывески толпящихся вокруг заведений. Ай, была не была, он доверительно сжимает червонец в кармане.
Привычно скрипнув дверью, входит. Невытертые крошки на столе, заспанный буфетчик за стойкой. Обводит взглядом зал — она поднимает глаза. Два серых, больших, как чайные блюдца, осоловевше-задумчивых глаза невидящим взором обводят вокруг. Он вперился и смотрит, воротник, заиндевевший. осел, из кармана торчит газета. Скользнувший шарф выводит его из небытия, его замечают блюдца. Смущённая быстрая улыбка, лицо уронено на ладони, локти шуршат о конспект.
Противный скрежет стула о старый паркет, он сел, потирая колени.
- Меня Игорь зовут.
Она молча растягивает в улыбке свои тонкие, нежно-розовые губы. Тень от ресниц упруго скользит по щекам.
-А я Александра.
Они рядышком идут назад по набережной реки Мойки. До экзамена в консерватории ещё два предрассветных часа. Ласковый лепет волн не даёт им вставить ни слова; они молча гладят друг другу руки и стучат вороными футлярами, что у них за спиной.
* * *
Ночь. Она шлёпает босыми ногами по впитавшей двадцать часов солнца шершавой плите, окаймляющей берег речушки. Речушка, иссохшаяся в жарком климате саванн и прерий, жалобно журчит в королевской пойме, ожидая сезона дождей. Мария мерно покачивает руками, пропустив большие пальцы под кожаные ремешки утомивших за день сандалей и балансируя на ходу.
Двадцать часов на посту. Двадцать часов крахмальных наволочек, идеально ворсистых ковров, бриолинового блеска шевелюры сеньора Хосе и его сверкающих, как у зверька, тёмно-карих глаз, впившихся в малейшую оплошность. Брызжущий слюной выговор извергается из сведённых судорогой губ; но внутри она уже смеётся, ведь через час, два, ну восемь она снова пошлёпает голыми пятками по высокому бортику увядшего потока.
Вот случайный прохожий торопливо пересекает тротуар. Руки его в карманах, а подбородок прочно укутан в шарф.
Эй, гринго! - рассмеявшись, окликнет она его.
Он подозрительно обводит глазами бедно освещённые переулки; наконец, смотрит прямо на неё и ошалевает от высоты, на которую она забралась.
Ты ненормальная! Шлёпнешься, так метров пять пролетишь, не меньше.
Она запрокидывает голову, заливаясь задорным, как звон колокольчиков, юным смехом, и дразнит его, занося ногу над пропастью.
Забыв о страхе, он в пару прыжков преодолевает улицу и хватает её маленькую смуглую руку. Белые зубы сверкают в свете фонарей и взошедшей луны, оттеняя оливково-золотистую кожу. Она смотрит в его бледное с бесцветными очками лицо, на его руку, судорожно сжимающую старомодный портфель. Полы его плаща развеваются от горячего даже ночью ветра.
- Эй, гринго, гляжу, даже наша ночь не согревает тебя, - она расплывается в улыбке, пускающей стаи солнечных зайчиков по её глазам.
Он расширенными ноздрями вбирает в себя южный воздух и сильней сжимает пальцы возникшей откуда ни возьмись Покахонтас.
Небезопасно. Я провожу тебя домой, - наконец, произносит он с сильным английским акцентом.
* * *
Лимонно-жёлтое солнце бороздит рваным краем белоснежные луга. Она насмешливо щурится сквозь неизбежные очки: без них здесь просто ослепнешь. В этой пустыне, на бесконечном полигоне из снега и льда, проще поверить в колонизацию Марса, чем в то, что где-то, на этой же самой планете, в этот же самый миг,только чуть-чуть в другой широте такая же, как она, девчонка, бежит по пляжу в треугольных заплатках лифчика и выгоревших на солнце труселях. Да, проще представить себе те миры, недружелюбные, угрюмые и отстранённые, чем то, что можно залпом дуть лимонад из запотевшей стеклянной бутылки, притаившись в теньке, который не сожрал ещё пылающий полдень.
Она слизывает с краёв улыбки пенку от капуччино, - как будто не всё осталось там, за краем Антарктики, это письмо из прошлого, в котором вокруг — плетёные стулья и неспешные господа.
Неловко разминаясь в похожем на скафандр костюме, она выходит за порог. Лето, а значит, солнце не сядет уже никогда. Точнее, до её отъезда.