Однажды по дороге на хутор Отруба.
Ещё не доезжая до остановки, меня обуздали малопонятные, но приятные чувства,
а когда открылась створчатая дверь автобуса, сердце было готово выпорхнуть из грудной клетки.
Ступив на землю, я ощутил тяжесть в ногах.
- Вот результат четырёхчасового сидения на жестком пассажирском месте, - подумалось мне.
- Надо бы размяться, прежде чем идти дальше.
Натуженно сделав пару шагов от шоссе, как будто подчиняясь чьему-то повелению,
я поднял обе руки к верху. Это действие совсем не походило на гимнастическое упражнение -
потягивание. А так как раскрытые ладони не вознеслись выше головы, то оно было сходно с
позой человека, обращающегося к Всевышнему. Мой взор, вслед за руками, устремился в голубую
высь.
- Что со мной? - подумалось мне в неизменной позе.
Быстро придя в себя, я выровнял голову и в обрамлении из своих рук,
увидел с детства знакомый силуэт - церковь. По прямой - до неё было не более полукилометра.
Своим видом она напоминала былинного богатыря, в полроста восставшего из земли.
Её верхняя часть, состоящая из многочисленных вертикальных окон большого светового барабана,
венчалась голубым шлемовидным куполом с сияющим позолотой крестом.
Остальная часть храма, частично закрытая деревьями, утопала в белизне цветущих садов.
Не знаю, долго ли длилось моё оцепенение, но когда я опускал руки, то былой
усталости уже не ощущалось. Во всем теле чувствовались легкость и бодрость.
Воздух благоухал цветущей растительностью. Я ощутил неимоверную благодать и перекрестился.
* * *
Оставив невдалеке за спиной непременные постройки сельской жизни: технопарк, ферму, поля, сады и
огороды, я направился в сторону реки.
Шёл я по переулку, утопающем в цветовом многообразии с преобладанием белого, сравнимым,
разве что, с аллеей какого-нибудь сказочного сада. Справа и слева по пути моего следования, каждый
куст или дерево были усыпаны мириадами небольших белых цветков вишни. Над ними, перелетая с одного
на другой, не надолго задерживаясь, жужжа невидимыми крылышками, кружили едва заметные пчёлы.
Дорога тоже казалась белой. Она была усеяна множеством лепестков, упавших с уже отцветших деревьев.
Разноразмерные зеленоватые коровьи лепёшки, стройно расположившиеся посредине
асфальтированной дороги, не только не портили общую картину, а оригинально вписывались в пейзаж,
ничуть не портя его красот.
У перекрёстка в центре села, мне на мгновение пришлось задумался о пути следования. Ведь здесь
находится средоточие объектов, взгляд на которые, вызывает душевный трепет. Но я, не взирая на
иерархичность построек, сообразуясь с логикой о кратчайшем маршруте, повернул направо и
пошел к школе. Конечно же, она предстала не такой, какой осталась в памяти. С той поры, когда я
окончил в ней 8 классов, прошло уже более пяти десятилетий. Почти половину лет её существования.
Теперь она казалась маленькой и невзрачной. Из-за чего и осталась на задворках нового школьного
комплекса, приютив "дошколят".
Я бы мог подойти поближе к её стенам, по заглядывать в окна, но не стал этого делать. Нахлынувшие
воспоминания, наперебой рвались из глубин мозга для осознания.
Не без улыбки, первым вспомнился случай на уроке математики. Кто-то из одноклассников, ради шутки,
выкрал из моей сумки тетрадь и спрятал. Когда учитель, Ковалёв Александр Петрович,
среди всех собранных тетрадей не обнаружил мою, то учинил мне допрос:
- Ты писал домашнее задание?
- Писал, - утвердительно закивал я головой.
- А где же оно?
- Нету, - сгримасничал я.
- Значит двойку заработал.
- За что? Я же писал, - оправдывался я.
- Где? На чём писал?
- На бумазе.
- Так где же твоя бумазя?
- Нету, - развел я руки.
. . .
Второму воспоминанию из урока биологии, не суждено было отобразиться в целом.
Было вспомнившееся проказничество со скелетом, прервал хлесткий щелчок линейкой по столу.
Это учителем, Морозовым Михаилом Яковлевичем ("Пипином"), воцарялся порядок в классе.
. . .
Ещё вспомнился случай на уроке истории. Я с кем-то шутковался, во время рассказа учителя о коммунизме.
Ну и негромко прошушукал собеседнику, указывая кивком головы на одноклассника, по кличке Чучело:
"Коммунизм - это Чучело".
Учитель же, Мацаков Михаил Леонтьевич, неверно истолковав мои слова, подумав, что я глумлюсь над
вековой мечтой человечества, поднял меня с места и грозно приказал: "Повтори! Что ты сейчас сказал?"
Я, оторопев от неожиданности, мямля слова, повторил свое высказывание и тут же "схлопотал" двойку.
. . .
Можно было бы и еще постоять у школьной ограды, окутанным облаком воспоминаний, но поняв, что
вспоминаются большей частью проказничества, а не добрые дела, как например, сбор металлолома,
я, с неохотой и не спеша, пошел обратно к перекрестку.
После первых же шагов, в моём организме ощутился некий дискомфорт. Мне показалось, что будто бы
сама душа, корит сознание. Мол, стоило ли отвлекаться от почтения главной святыни села,
чтобы лишь по зубоскалить у школы.
Но путь был недолгим и уже через пару минут, я предстал перед величественной церковью.
Под влиянием флюидов блаженства, исходящих от божьего храма, душевные раздоры внезапно забылись,
а их место заполнили приятные воспоминания.
. . .
- Как бы величественней она смотрелась, если бы сохранился её первоначальный облик, - вспоминал я,
недавно пересмотренную фотографию.
- Хорошо, что хоть саму церковь не сломали в конце 20-х годов. Для осуждения людей, сделавших это,
язык не поворачивается. Слишком тяжкими оказались годы их жизни.
А освященные кирпичи, из разрушенной колокольни и трапезной, не были осквернены. Старики
говорили, что их использовали не на строительство сараев для скота, а на просветительские цели.
В частности, из них был построен клуб, теперь ДК, и ныне соседствующий с церковью.
. . .
С такими мыслями, я преодолел еще полтора километра пути, петляя по хорошо асфальтированным улицам.
Над Сеймом.
С трепетным сердцем выходил я к реке, на улицу Набережную.
Мне захотелось видеть её такой, какой она была в мои школьные годы: когда
ни одна улица села ещё не была асфальтированной, а до этой - ещё "не дошли руки", чтобы
провести электричество.
Реки - мне еще не было видно. Вместо неё, перед моим взором представала лишь близкая линия
горизонта и безоблачная, бесконечная даль голубого неба. Однако, такой скудный пейзаж
наблюдался недолго. Чем ближе я подходил к краю кручи, тем большими природными
элементами дополнялась картина.
Сначала показалась длинная полоса леса, находящаяся в десятке километров от меня и
скрывавшая собой железную дорогу на "Шечково", а через секунды - уже можно было разглядеть
и прилегающие к нему поля с перелесками.
Мне захотелось немножко поинтриговать себя, пощекотать нервы. Не отрывая взгляд от
горизонта, сбавив темп ходьбы, я стал медленно, пошагово, приближаться к краю кручи.
И всё же, желаемого эффекта, от постепенно развивающегося пейзажа родных мест, мне достичь
не удалось. После первых же шагов, предо мною открылась бОльшая часть панорамы местности.
И всё-таки моя психика оказалась недостаточно подготовленной к увиденному.
Зелень лугов и перелесков, которыми изобиловала округа, так подействовала на меня, что я
ощутил приступ прослезения.
Озеро Олуково, ассоциировавшееся с "извившимся оборванным гужем лошадиного хомута",
поигрывало "солнечными зайчиками", отраженными от своей глади.
Мне не хватало ещё пяти шагов, чтобы оказаться на самом краю высокого обрывистого берега,
вожделенной реки Сейм и я - их решительно сделал.
Теперь предо мною простиралась полная панорама округи. Взгляд сразу же отыскал вдалеке,
знакомые лесистые контуры хутора Отруба. Мысленно перенеся себя на его улицы и пройдясь по своей,
на "Колодезях", я вернулся к обзору близлежащих речных просторов.
Река Сейм впечатлила меня не менее, чем окрестные виды. Находясь на самом краю кручи, я ощутил
себя парящим, над бесшумно текучими водами. Очистившись от вешних примесей и впитав в себя цвет
голубого неба, они были необычайно красивыми.
Щебет ласточек, рассевшихся на проводах электросети, периодически заглушался трелями птиц из
кустов по береговым склонам. Однако, плаксивые крики речных чаек и гогот гусей, доносившиеся с реки,
превосходили по громкости их мелодичные звуки.
Мне вспомнилось, как в школьные годы, после уроков, я не спешил к тётке, у которой жил во
время половодья, а прибегал сюда, чтобы полюбоваться "новоявленным морем". А иначе как можно
назвать едва охватываемые взглядом водные просторы, скрывшие под собой луга и подлески,
на огромной территории, между Бырдовкой, Отрубами и Тёткино.
Закончив мысленный полет и снова ощутив под ногами землю, осторожно сбочившись на краю кручи,
я робко посмотрел вниз. Река, только в половодье доходящая до основания кручи, теперь была
в своём обычном русле, оставив разноширокую прибрежную полосу.
Стаи плещущихся гусей и разноцветные лодки, веером причаленные к берегу, меня мало
заинтересовали. Я бы с большим удовольствием смотрел на птиц в движении, когда они плывут клином.
Как ни пытались мои глаза не замечать очевидное, мост через Сейм, но ему все же удалось обратить
на себя моё внимание. Я не хотел на него смотреть лишь потому, что он, своим появлением, затмил память
о старой паромной переправе, прослужившей нескольким поколениям земляков.
У моста нет ни перил, ни каких бы то ни было архитектурных изысков. Из-за длины, он, несомненно,
впечатлителен. Если его измерять в "оглоблях", то их в ряду, наверняка наберется более пятидесяти штук.
Стоит себе на крепко увязших в дно реки многочисленных дубовых сваях, чем ассоциируется с "гигантской
парализованной сороконожкой", распластавшейся поперёк Сейма.
. . .
А вот паром был "живым" плавсредством. Он неустанно бегал по неизменному маршруту от берега к берегу.
Может быть ему и хотелось бы поплыть по течению реки, но его сдерживал стальной катанный провод,
толщиной с палец руки, в струну натянутый между причалами. Скорость парома зависела от многих причин.
Но важнейшими, думаю, были ветер и мускульная сила пассажиров. Иногда, из-за сильного ветра со стороны
Отрубов, с трудом удавалось завести "зачалки" на гатку при причаливании, зато в обратную сторону -
он "летел" словно под парусами.
Как-то, в начале лета, при отсутствии паромщика и нормальной погоде, мы решили устроить соревнование по
скорости пересечения реки. Поспорили, мол на чём быстрее: на большой транспортной лодке или на пароме?
Из-за наличия в лодке только двух весел, в неё и сели два человека. Гребцу на корме нужно было выполнять
сразу две функции: грести и подруливать.
На пароме разместились все остальные школьники.
Конечно, каждому хотелось участвовать в разгоне парома, но такая честь досталась только нам, старшеклассникам.
"Малышня" и девочки были отстранены от состязания и в качестве болельщиков, рассредоточились по периметру
его ограждения.
Движителем парома, конечно же, являлся сам человек. Как хочешь: можешь уцепившись руками за канат и
упираясь ногами в палубу, тянуть его не сходя с места; можешь тянуть - перешагивая в сторону,
противоположную движению. Для создания большего усилия, применялись "толкачки" - дубовые дрючья,
с пропилом до середины в толщину каната.
Старт состоялся, когда семь добровольцев, оставшихся у борта с канатом, приняли стойку: "упор грудью
в "толкачку". Пока мы, упираясь в канат и палубу, набирали скорость, лодка легко опередила нас.
Нам некогда было зыркать по сторонам, чтобы смотреть за ней. Свою заметно возросшую скорость мы ощутили,
когда вместо шагового перемещения друг за другом, мы побежали. Зализанный до блеска канат, легко
скользил по роликам, вделанным в две угловые стойки парома. Довольный визг "малышни" подсказывал нам,
что мы догоняем лодку и ещё прибавили потуги.
На этом можно было бы и остановиться, но мы уже были увлечены азартом, трудно управляемым состоянием
организма. Позабыв, что тормозов у нас нет, мы продолжали набирать скорость.
Остановил нас хор визжащих детских голосов: "Ой-й! Сейчас разобьемся!"
Так как усилий на переключение внимания не требуется, то мы сразу же прекратили разгон и посмотрели
на "летящий" на нас причал. До него оставалось расстояние - не более корпуса парома.
Мы тут же попытались притормозить "толкачками", но невидимые силы вырвали их из наших рук, едва не
"пересчитав нам зубы".
Удар о причал железными поплавками парома, был необычно гулким. Никто из
переправлявшихся не устоял на ногах. Все оказались лежащими на палубе в различных позах. Пока мы
"очухивались" от происшедшего, паром отскочил от "гатки" и небыстро поплыл обратно. Для его остановки,
нам пришлось резво вскочить на ноги и схватиться ладонями за канат.
Не обращая внимания на выкрики паромщика, доносившиеся с кручи, мы, первым делом, ринулись смотреть
на соперника. К нашей радости, лодка была не у берега, а дрейфовала рядом с паромом.
Позабыв о случившемся, мы незамедлительно стали торжествовать свою победу. Ведь как-никак, а паром
первым коснулся берега. Протесты гребцов лодки не принимались и глохли в гвалте ребятни.
Кто же виноват, что они не стали причаливать к берегу, а остались на воде, чтобы попялиться на нас?
Причалив паром, мы гурьбой отправились в свою деревню. Чуть ли не до самой "Ныкшей Тыхи",
доносились угрозы паромщика: "Чтоб больше я не видел вас на пароме! Перевозить не буду. Идите, куда
хотите! Хоть на Теткинский паром, хоть на Тереховычев мост"...
. . .
После этого весёлого воспоминания, в памяти стали всплывать грустные эпизоды на этой переправе.
Вспомнилось, как не хотелось переправляться в предзимние месяцы, когда дул холодный, пронизывающий,
северный ветер. Руки в рукавицах, коченели от соприкосновения с холодным канатом, а ноги скользили по
обледенелой палубе. Паром, никак не хотел подчиняться нашим усилиям и еле-еле полз к другому
берегу.
. . .
Нет, зря я утратил позитив, высказывая свои впечатления о мосте. Беру свои слова обратно.
Он стал неоспоримой помощью для местных жителей. С его появлением, исчезли все проблемы с
переправой на другой берег.
От воспоминаний меня отвлек треск мотоциклетного двигателя, донёсшийся из-за Сейма.
Не наблюдая картину происходящего, можно было запросто подумать, что кто-то там поехал по дороге в
другую деревню. Но то, что я увидел, расширило мою улыбку "до ушей".
На что я не обратил внимания, оглядывая окрестности, так это на небольшое стадо коров, разбредшихся
по лугу. Мне самому когда-то приходилось быть в роли пастуха домашнего скота и бегать за ним, а также
видеть, как пастухи пасли колхозное стадо на лошадях. Моторизированного же пастуха - я увидел впервые.
Он, восседая на мотоцикле, шмелём гонялся за коровами, сгоняя их в стадо. От увиденного, во мне взыграло
шутливое настроение и захотелось по иронизировать по этому поводу словами известного литературного
героя Остапа Бендера:
"Железный конь пришел на смену крестьянской лошадке".
СТОЖАРЬЯ.
Перейдя мост, я направился к Отрубам по знакомой грунтовой дороге, вдоль Сейма.
На пастбищном лугу, между небольшими озерами "Ныкшая Тыха" и "Довгая",
а также далее по "пастовныку"до самого хутора, было много "стожарий". Так назывались
кольцеобразные земляные окопы, глубиной почти в метр и диаметром, чуть ли не в десяток.
Когда-то давно, эти луга были сенокосными. На них стояло много стогов сена и "стожарья"
предохраняли их от пожаров или разорения скотом.
В грозу.
Как-то мы собрались на пастбище, чтобы определить, чей хлыст громче щелкает.
Идеалом был десятиметровый, искусно сплетённый, "цыганский" кнут дядьки-пастуха,
стреляющий громче залпа нескольких ружей.
Как только не изощрялись наши умы: и длинный сыромятный конец распушали, и гусиные
перья в него вплетали, но достойного "выстрела" от своих "пуг" - не добились. Оставалось
только слушать раскатистые громы дядиного кнута, отраженные от перелесков.
Потом, уже после случая произошедшего с нами, люди говорили, что грозу мы сами себе
приманили, своими щелканьями кнутами.
А тогда, будучи застигнутыми на лугу сильной грозой, ох и натерпелись мы страхов.
Спрятаться было негде, кроме как присесть в стожарье. Когда хлынул ливень, мы сгрудились
под дядькиным офицерским плащем и вскоре оказались по колена в воде. Туча, нависшая над
нами, была такой черноты, что в округе создалась почти ночная темнота. Блики молний,
отраженных от воды под ногами, создавали впечатление, как будто кто-то кратковременно
светил в глаза ярким ручным фонариком. Гром гремел так сильно, что хотелось руками
закрывать уши, а не поддерживать ими плащ на головой.
Очередная мощная вспышка молнии и гром, раздались одновременно. Чувство паники
каждый переносил по своему. Одни сдержано всхлипывали, другие - будто онемели, а вот
один из нас, прослывший в деревне матерщинником, выругался в слух. Да не простым матом,
а богохульным, с упоминанием имени создателя.
После его ругательства, под плащем произошел разлад.
- Что ты сказал? - завопил Кременёк. - Я молюсь, прошу Бога помиловать нас,
а ты его матом кроешь!
- Так я же не ругался. У меня это с "переляку"(испуг) вырвалось! - пугливо завопил виноватый.
- Всё! Теперь нам смерть! Сейчас молнии поубивают нас! - продолжал страшить назидатель.
- Давайте все вместе молиться и просить, чтобы Он смилостивился над нами.
Повторяйте молитву за мной.
Ничто не могло быть более убедительней, чем очередная яркая вспышка молнии и
трескучий громовой раскат, неимоверной громкости.
Не стесняясь друг друга, мы стали креститься и нестройными голосами повторять за ним
слова молитв.
На отдыхе.
Иногда, возвращаясь из школы гурьбой, прежде чем разбрестись по своим хатам в деревне, мы,
мальчишеской компанией, рассаживались по окружности "стожарья" и слушали пересказ
какой-нибудь интересной книги.
Одно время, нашим постоянным спутником, была книга о скитаниях "Рыжика". То и дело, к месту
и не к месту, кто-нибудь изрекал из неё какую-нибудь цитату.
Например, демонстрируя яблоко и представляя, что в руках вареная картофелина, он говорил:
- А сейчас у нас будет обед из трёх блюд.
На первое - кожура, на второе - картошка, а на третье - облизывание пальцев.
Неизменный хохот, был наградой этому шутнику.
Отдохнув, группы: одна - через "Макаровское" и вдоль берега реки Сейм,
уходила на "Медведовку"; вторая и третья - на "Колхоз" и "Колодези".
Как-то, наша группа "колодежан", присела отдохнуть в "стожарье" между озерами "Выгорьская"
и "Ужорами".
Отшагав пять километров по извилистым грунтовым дорогам, мы конечно же были голодными.
Руки самопроизвольно ринулись в карманы в поисках остатков коржиков или макухи. Но там уже
можно было найти только крошки.
Кольке Семеничу удалось кое-что наскрести и он незамедлительно забросил их в свой рот,
но поперхнулся и закашлялся.
- Не в то горло тебе пошло, - прокомментировал наблюдавший за ним Василёк Кременёк.
- Конечно, не в то. В дыхалку засосало, - ответил ему, прокашлявшийся Колька.
- В дыхалку есть можно только "паску", другой едой задохнешься на смерть.
- А что, "паска" в "кендюх" попадает по дыхательному горлу, что ли? Кто тебе это сказал?
- Кто, кто? Бабка сказала. Она все знает.
Если хочешь знать?.. Она ещё сказала, что в моём пузе и пупка то нет.
- Как это, нет? А где же у тебя еда перерабатывается?
- Где, где? Прямо в кишке, - ответил он горделиво .
- Когда-то в сильный ветер, мы с бабкой шли по хутору.
Я только раскрыл рот, чтобы что-то ей сказать и тут же громко запердел.
Вот она и сказала, что у меня пупка нет.
Мы дружно захохотали, а Колька Киздип сказал:
- Да умная, умная твоя бабка. На все есть у неё ответ, да еще со страшилками:
то палец прикусывай, если указал им на кого-то; то язык кусай, если сказал что-нибудь
не то; то не оборачивайся на людей в черных одеждах, потому что со спины, они
могут быть скелетами с хвостами;
то, что через нос можно докопаться до мозгов.
- Про мозги она пошутила, когда я ещё маленьким был. Чтобы отучить меня совать палец в нос.
Тогда я поковырялся в нём и вытащил на пальце что-то скользкое. Показал бабке.
Вот она и сказала, что я доковырялся до мозгов.
Теперь они у меня вытекут и я останусь дурачком.
. . .
Мы снова закатались со смеху, а Киздип, не унимаясь, подтрунил:
- Васька. Ты бы сел пониже, чтобы ветер тебе в рот не задувал. А то, что-то вонько стало.
. . .
Улыбнувшись и отогнав прочь воспоминания, любуясь лишь окружающей растительностью,
я пошагал к хутору.
хххх
Эта тема ещё и здесь: http://www.proza.ru/2016/12/27/633 , а также http://www.proza.ru/2016/06/12/522