Файл:Книга КАЗАНОВА для ДиН
Текст для издания романа в приложении
к журналу «День и Ночь».
Александр МАТВЕИЧЕВ
КазановаА. в Поднебесной
ФОТО АВТОРА
Матвеичев А.В.
М33
КазановА. в Поднебесной. – Роман.
Роман Александра Матвеичева «КазановА. в Поднебесной» заинтересует читателя описанием суровой жизни офицеров и солдат Советской Армии в Китае, на Ляодунском полуострове, в районе Порт-Артур – Дальний, известном в истории и под японским названием Квантун. Любовные похождения лейтенанта Казанова приводят его к русским эмигрантам, оказавшимися невольными беженцами от кровавого большевистского террора в советской России.
Вывод русской армии с Ляодуна автор расценивает как начало длительного противостояния СССР и Китая, приведшему к известному вооруженному конфликту на острове Даманский. А в глобальной перспективе – к ослаблению политического положения Советского Союза. Пьянство, коррупция, призыв в армию бывших зэков дали старт разложению ее рядов, «дедовщине» – всем тем порокам, которые не изжиты до сегодняшнего дня в Российской армии.
КАЗАНОВА. В ПОДНЕБЕСНОЙ
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы:
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
………………………………………………
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
М.Ю. Лермонтов. «Дума»
Часть 1. ЛЮБОВЬ СВОБОДНАЯ В РОССИИ И В КИТАЕ
1. Любовь с первого взгляда. Соперник коварный
А имело место быть сие, господа-товарищи, не так уж и давно, – в середине 20-го столетия, более чем через сто лет, как автор «Думы» пал от пули злодея Мартынова у подножья Машука под Пятигорском. И не в России, а в Китае, на берегу Желтого моря, в славном городе Дальний, основанном, смею напомнить вам, русскими людьми в конце 19-го века. И переименованном в Дайрен после оккупации его японцами. А после вывода советских войск с Ляодунского полуострова в 1955 году город обрел относительный покой под китайским именем Далянь.
За год до начала этого исторического переименования один молодой, 21-го года отроду, лейтенант Казанов Антон, обладатель волнистой темно-русой шевелюры и тонкой полоски черных усиков над пухлой губой, одетый цивильно – в распахнутую на груди короткую кожаную куртку с множеством «молний», сидит за столом с граненым стаканом ханжи в руке. Он с нарочитой торжественностью произносит шутливый тост, с примесью декадентских стихов: «О, весна без конца и без краю, без конца и без краю весна…». А внимают ему другой лейтенант, кареглазый красавец Борис Динков, раскованно балдеющий в обнимку с пышногрудой дамой в красном платье по имени Дора. А на Борьке – голубая безрукавка, обтягивающая его могучий торс. Он друг Казанова по семи годам учебы в суворовском училище, где Антон приклеил ему кличку Боб, как боцману их виртуальной пиратской бригантины «Эспаньола».
В какой-то миг этого благоухания распахивается дверь – и врывается прекрасная дама, невысокая, ладно скроенная, в простенькой белой кофточке и юбочке-шотландке, с коротко постриженными густыми седыми волосами. Ее расширенные глаза цвета золотисто-зеленого чая сканируют лица гостей, разбрызгивая искры неподдельного возмущения.
– Ах вы, богохульники! – кричит она истерично. – Пасха завтра, а вы пить начали! Да еще и без меня?! А я, дурочка, вам крашеных яиц принесла.
Ставит на стол авоську с бумажным пакетом внутри и бухается с разбега на колени Казанова – лейтенанта в кожаной куртке с «молниями», – обхватив его шею крепкой рукой…
В последствие, через десятки лет, рисовалась Казанову, давно не лейтенанту, а бородатому пенсионеру с прополотыми временем волосами, эта картина из другой эпохи, из прошлого века и чужой страны. И видел он это живое полотно уже не как участник, а словно зритель с первого ряда партера: Китай в пятый год после маоистской революции, город Дальний, 24 апреля, суббота, предпасхальный вечер. Комната в японском коттедже, обращенная окном к крутому каменистому склону сопки, залита мягким светом заходящего солнца. Низкий столик, заставленный бутылками с вином и ханжей, блюдом с солнечными апельсинами и румяными яблоками, засахаренным куличом и конфетами. И вдруг из-за кулис – седая красавица Люба-Любовь, как с неба, падает ему на колени! И заявляет, словно давно решенное:
– Вы – мой! Христос воскресе!
И впивается ему в губы своим накрашенным ртом долгим влажным поцелуем. А у него впервые – всего месяц назад, по пьянке, – состоялся долгожданный «сексуальный контакт» со случайной женщиной в приморском Ворошилове, через три года переименованном в Уссурийск и до сих пор носящем это название. А тут эмигрантка – существо из другого мира, запретный плод, потенциальная американская или японская шпионка – берет его на абордаж. И куда испарилась его моральная устойчивость, чистота коммунистических идеалов? Но при этом никуда не девалась в комсомольском сердце девственная преданность великому делу борьбы за свободу и независимость изнывающих в рабстве трудящихся всего мира...
После нескольких тостов и христосований свежевлюбленные, Антон и Люба, вышли в сумрачный коридорчик и, разгоряченные вином и ожиданием грядущей близости, потеряв слух и зрение, прильнули друг к другу всеми своими формами и стали безумно целоваться. Пока не услышали за своей спиной грубый окрик:
– А ты чо, паря, мою бабу фалуешь?
И с этого момента вся идиллия рассыпалась в прах. Как и надежды на счастливое продолжение любовного романа c почти титульной страницы.
Рослый пришелец в цивильном светлом бостоновом костюме, с физиономией, побитой лунками оспы, оказался башкиром Салманом Рафиковым, старшиной-сверхсрчником, фронтовиком из танкового полка в Дафаньшене. где служил и Борька Динков командиром зенитно-пулеметного взвода. Казанов мельком видел Салмана, когда находился у Динкова в гостях. О том, что Люба и Салман – она его звала по-русски, Сергеем, – давно встречаются, Борис друга предупредил накануне. И попросил свою Дорку, чтобы она привела для него подходящую эмигрантку. Дора, конечно, заказ не выполнила, невольно создав неразрешимый классический треугольник. А то, что Люба повела себя столь экстравагантно, сходу запав на Антона, для всех явилось полной неожиданностью. Словно она всю жизнь ждала его появления и набросилась на зеленого лейтенанта, как уссурийская тигрица.
Офицер не стал вступать в пререкания c младшим по чину и молча направился в комнату, оставив Любу с Салманом в полумраке коридорчика для свободной дискуссии. Но в двери задержался, удивленный выражением Любиного голоса, лишенного недавней томной ласки:
– Ты, дубина стоеросовая, откуда вылупился, как варнак, чтобы православный праздник нам испортить? Я же сказала тебе честно и ясно – видеть тебя не желаю! Убирайся и забудь сюда дорогу. Дочку мою изнасиловать навострился? Да я ба тебя за это…
– Извиниться, подумал, надо бы, Люба. Прости в последний раз. Нервы у меня износились, как портянки, – почти три года воевал, однако, – с немцами, японцами.
– А теперь со мной и моей Наташкой, герой с дырой, вступил в неравный бой?.. Уходи, не видеть тебя не желаю! Я в другого влюблена и буду век ему верна. И с ним хочу быть!
– И кем ты ему будешь? Мамой?
– Ты еще и пошляк! Всем буду – и женой, и любовницей. А если понадобится – и мамой!
– Ты меня уже знаешь, Люба, – я весь дом разнесу на куски!
–`Басурман ты, дикарь! Вот такой, как ты, бандит, моего мужа и застрелил. Не исключено, что это ты и был.
– Да за тебя я готов любого прибить!
– Стой здесь, громила, я сейчас.
Она вошла в комнату, отстранив рукой Антона, – постаревшая, с красными пятнами на щеках, решительная.
– Все, господа, расходимся! Я с ним наедине разберусь. Не смогу – соседей позову, полицию вызову. Пойдемте, я вас во двор провожу, калитку закрою.
Гуськом, молча прошли мимо прижавшегося спиной к стене Салмана – как мимо памятника воину-завоевателю. На цыпочках, чтобы не беспокоить соседей по коммуналке, спустились по узкой лестнице на первый этаж, вышли во дворик, пахнущий белой сиренью. Небо светилось закатной синевой.
– Я его все равно выгоню, – сказала Люба, прижимаясь к Антону горячим телом и целуя в губы. – А ты запомни дорогу и утром пораньше приходи. Окно с той стороны, с угла, я оставлю открытым – позови меня с улицы…
Он оторвался от нее, не желая связывать себя обетом. Но Люба властно притянула его к себе:
– Так ты придешь? Слово офицера? Смотри, я тебе верю!
– Если ты сумеешь от Салмана отделаться, – отозвался Антон без особой надежды на благополучный исход.
– Не сомневайся, милый! Вылетит от меня с треском. Дай еще раз тебя поцелую!
Целоваться Люба умела – прикосновение ее губ у Казанова останавливалось сердце и срабатывал подъемный механизм
– Теперь, джентльмены, можете идти. – Люба оторвалась от Казанова, и приоткрыла калитку. – А ты, Дора, задержись на минутку.
Казанов и Динков вышли на улицу, став приятной мишенью для двух полицейских, подкатившим на велосипедах к своей будке.
– Везет же мне на этих «молотков»! – пожаловался Антон Борису, пока они спускались по узкой улице мимо двухэтажной полицейской будки к тускло мерцавшему справа от дороги озеру. Молотками в войсках прозвали старшин за лычки на погонах в виде этого инструмента. – Куда влечет мой жалкий жребий? В Уссурийске баба из-под «молотка» досталась. И в Дальнем, видишь, – тот же казус.
2. Взятие дзота и сон в полицейском участке
Из притупленной водкой памяти выветрилось, как и где Борис и Дора, не пригласив на ночлег, оставили его на произвол судьбы. Он брел почти наугад, с трудом выветривая из головы похмелье, в направлении железнодорожного вокзала в надежде там скоротать ночь. Город словно вымер: китайцы рано ложатся спать и рано встают, чтобы продлить свой рабочий день до темноты. Вот уж кому подходит пословица: кто рано встает – тому Бог подает. Для них смысл жизни определен с рождения: пахать, пахать и еще раз пахать. Так что и другое пословичное выражение, приписываемое русским, – терпение и труд всё перетрут, – больше подходит к китайцам, борющимся за выживание работой с пеленок.
Казанов, чтобы не сбиться с пути, придерживался трамвайной линии, – она все равно выведет к привокзальной площади. В черепке шумело от выпитого и пережитого. Устал, прилег на деревянный диван вблизи фонтана в центре какого-то скверика, тускло освещенного матовыми шарами на низких металлических опорах. Позднее дальнинские служивые посмеялись над ним: улегся, мол, ты, лейтенант, в очень «удачном» месте: как раз напротив здания советской военной комендатуры.
Однако заснуть он не смог – кожаная куртка обжигала холодом, диван был скользким и жестким, а брызги от фонтана увлажняли лицо и волосы. Поднялся и пошел дальше – искать, подобно грибоедовскому персонажу, где оскорбленному есть чувству уголок.
Показалось, нашел таковой на углу улицы у железобетонного колпака дзота – их японцы, готовясь к обороне города, настроили на всех перекрестках. Артель «Напрасный труд»: огневые точки самураям не пригодились. Советский воздушный десант захватил Дальний внезапно, почти без боя. Дзот с узкими амбразурами японские дизайнеры рассчитали на одного худосочного низкорослого камикадзе, прикованного для надежности к пулемету. А теперь, по прошествии восьми лет после войны, это прибежище для смертников было устлано по полу и стенкам уличной пылью и настолько тесным, что не позволяло притулиться хотя бы стоя. Хорошо еще, что Казанов в экскременты не вляпался.
Низко пригнувшись, Антон вылез по ступенькам из дзота и, чихая в носовой платок, и с минуту старательно выбивал ладонями пыль под уличным фонарем из волос, с брюк. А кожаную куртку снял, протер носовым платком и продолжил путь по совершенно пустой улице. Потом, вспоминая ту ночь, он видел себя в образе последнего могиканина из советской России, бредущего в неведомую даль по вымершей планете.
Наконец он наткнулся на слабо освещенную лампочками на железобетонных столбах автостанцию напротив ярко светящегося окнами железнодорожного вокзала. Автостанция запомнилась ему с первого дня прибытия на поезде в Дальний в ноябре прошлого года. Отсюда он с попутчиками, моряком-старлеем Володей Федотовым и его женой Лидой, поехал за назначением в часть в Порт-Артур В городе русской славы располагался штаб Советской армии, обосновавшейся на Квантуне преимущественно в освободившихся от японцев казармах и боевых сооружениях.
Прогулка по городу, погруженному во тьму и сырой холод, Казанова основательно отрезвила. Найти приют на железнодорожном вокзале было бы глупо: там постоянно бдели наши патрули. Стать для них легкой добычей – значило провести ночь в комендатуре, пережить допрос, а потом отдыхать в камере офицерской гауптвахты. Проще остаток ночи перебиться в одном из этих автобусов.
Он, было, попытался открыть дверку ближайшего из них, когда за спиной у него, словно из-под земли, выскочил нечистый дух и ткнул в спину. Казанов вздрогнул и резко повернулся всем телом – перед ним стоял полицейский на голову ниже его. Сложив ребрами и раскрывая и захлопывая свои ладошки, как книжицу, китаец попросил показать документ. Антон из нагрудного кармана кожаной куртки достал офицерское удостоверение и подал китайцу.
Бдительный страж подвел русского к фонарному столбу, сличил фотографию и лицо задержанного и указал на дверь в здание. Казанов испытал мало приятное чувство в предвкушении свидания с полицейским начальником с последующей доставкой в советскую комендатуру.
Однако все обернулось самым гуманным образом. В зале, пахнущем родным ароматом казармы и освещенном единственной лампочкой, свисающей на проводе с высокого потолка, на голых нарах спали, пристроив головы на смятые кепи и не снимая обуви, трое одетых в форму полицейских. С учтивой улыбкой на маленьком узкоглазом личике бдительный полицейский ткнул пальцем на крайние нары. Антон кивнул, благодарно хлопнул тунзу – товарища – по плечу, скинул с себя куртку, свернул втрое, положил в изголовье, лег и через пару минут заснул.
3. По лестнице – в разбитое окно
Рано утром – еще трамваи не ходили – он купил в частной китайской лавке, открытой круглосуточно, чекушку водки «синьхуа», пачку сигарет и пару яблок, рассовав добычу по карманам брюк и куртки. Ночной поход от Любы до автостанции Казанову показался вечностью. А прохладным солнечным утром, к собственному удивлению, он пешком быстро и без труда отыскал заветный дом – двухэтажный коттедж.
Как еще вчера за пасхальным столом, до прихода Любы, объяснила Дора, этот милый домик с маленьким дворовым садом, благоухающим белыми акациями и двумя сакурами, принадлежал прежде японской семье. После победного прихода «советских» – так эмигранты называли пришельцев из Советского Союза – японцам пришлось проститься со своей недвижимостью и вернуться на островную родину. После чего, с позволения китайских властей, опустевшее жилище оккупировали русские эмигранты.
Первый этаж целиком занимала семья нелюдимых и зажиточных харбинцев, ожидающих разрешения на выезд во Францию к богатым родственникам. Несмотря на китайский закон, предусматривавший норму жилья по четыре квадратных метра на человека, эту семью не «уплотняли». «Ясно, что вовремя сумели сунуть кому-то, откупиться», – коротко пояснила Люба. Ей же и дочке Наташе на втором этаже отвели десятиметровку, где вторую кровать было поставить невозможно. Рядом с ними, за тонкой стенкой, в крохотной коморке, жила Мария, медсестра. К комнате Марии примыкали две комнаты третьей квартиры с входной дверью в конце коридора; там обитала женщина лет сорока с взрослым сыном и матерью.
Крайнее слева окно Любиной комнаты Казанов с улицы вычислил сразу. Стекло на одной из створок было выбито. На острых остатках стекла по краям рамы беззаботно сверкали солнечные блики. А солнце стояло уже высоко над сопкой напротив дома. Весенняя зелень, гроздья белой акации и розовые махровые цветы сакуры вдоль забора двора издавали пьянящий запах праздника любви. На негромкий призыв Казанова, «нежный и страстный», Люба показалась сразу и попросила его больше знаками, чем голосом, перелезть через железобетонную ограду во двор.
Там, у стены дома, в росистой траве, лежала легкая деревянная лестница. Антон приставил ее к окну и через десяток ступеней оказался в Любиных объятиях. Она нехотя оторвалась от него, накинула на плечи полушалок поверх длинной ночной рубашки, сбегала во двор и вернула лестницу на прежнее место. За это время он распечатал бутылку и, не закусывая, хлопнул рюмку «синьхуа». Быстро, как выдрессировали за девять лет в казармах суворовского и пехотки, разделся и голым нырнул под колючее суконное одеяло. Бросилось в глаза, что простыня под ним была смятая, ветхая, местами в мелких дырочках.
– Ох, какой ты прыткий! – притворно удивилась Люба, увидев его в постели и вглядываясь в его лицо усталыми, потерявшими блеск глазами с мелкими морщинками под нижними веками. Глаза ее и цвет другой обрели – желтовато-коричневый, какого он еще не видывал за двадцать один год со дня своего рождения.
– Ты даже представить не можешь, Антоша, – сбрасывая через голову ночнушку, говорила Люба, – что этот дикарь здесь выделывал. Когда я вас проводила и сюда поднялась, он демонстративно, на моих глазах, выпил из горлышка бутылку водки. А потом кидал меня по комнате, как куклу, – хотел изнасиловать. Видишь синяки? – Она была уже голой, и синяки на груди на руках и бедрах в солнечном свете вырисовывались явственно. – Посуду, идиот, почти всю побил. Где ее теперь взять?.. Я вынуждена была закричать, сбежались соседи, стали угрожать, что вызовут полицию и позвонят в советскую комендатуру… Он всех обматерил, убежал на улицу и, видишь, – камнями побил окно. Хорошо, я спряталась за дверью, в меня не попал. Ну а если бы дочка была здесь?
– И где же она сейчас?
– У Доры – с ее детьми. Я отослала Наташу к ней, зная, что здесь вечеринка будет. Девочке тринадцать. Пожаловалась мне, что Сергей к ней начал подъезжать, лапать, подарки предлагать. Я и выгнала его с треском. Мерзавец!.. Конечно, он нам прилично помогал – и деньгами, и продуктами. Он там, в части, говорит, на складах работает. Консервами нас завалил – и меня, и Дору… Ладно, ну его к черту! Я к тебе хочу. Всю ночь не спала – убиралась. Не верилось, что ты ко мне вернешься.
Тело у нее показалось желтоватым, словно она одолжила частицу цвета от аборигенов, но молодое, сильное, с небольшой грудью и впалым крепким животом. И владела она своими прелестями отменно – неторопливо, сдерживая горячность партнера, проходящего курс молодого бойца. Ненавязчиво, без слов, управляла его напором, и расходовала свою энергию и страсть в одном ей известном пути к неземному блаженству. Никакого сравнения с той, из Уссурийска, которой он даровал свою невинность. Люська, правда, ему и не поверила, когда он сказал, что она у него первая, – настолько теоретически он был подготовлен к внезапному боевому крещению.
Люба заснула раньше его, не стесняясь своей наготы под солнечным ливнем из большого разбитого окна. Он рассматривал ее с благодарностью и любопытством ребенка, намеренного разобрать новую игрушку, – докопаться до тайны, скрытой за пределами видимого. А в голове вспыхивали отрывки из разных, вроде бы совсем неуместных, стихов.
Есенинские строки – «ты прохладой меня не мучай и не спрашивай, сколько мне лет» –
заставили его поразмышлять о ее возрасте. Она сказала, что ей тридцать… Что, тогда она родила дочку в семнадцать лет? А сына – ему восемь и он живет с дедом и бабушкой в Харбине – в двадцать два?.. Она посылает им треть своей зарплаты – по двести тысяч юаней – каждый месяц, так что с Наташкой им приходится очень туго… Кроме этих двух детей, у нее в Харбине есть и замужняя девятнадцатилетняя падчерица Варя. В июле она должна родить, после чего Варин муж настаивает на отъезде в Союз – на целину.
– А моего мужа убили ваши, когда взяли Харбин, – говорила она перед сном бесстрастным тоном, ни разу не назвав мужа по имени. – Дом наш недалеко от железной дороги. Муж поздно вечером переходил пути. Видно, кто-то выстрелил из темноты. Утром нашли его на насыпи. Он был старше меня на десять лет. Первая жена у него умерла от заражения крови, осталась восьмилетняя дочка Галя. Он имел свою мастерскую, грубый токарь и слесарь, почти без образования. Так, класса четыре гимназии. А я окончила высшую коммерческую школу в Шанхае, поэтому знаю китайский и английский. Я его не любила, мы даже почти не разговаривали. Скорее всего, он не мог забыть свою первую жену. Правда, оценила его, когда осталась одна с тремя детьми. Борька еще грудь сосал, когда мужа ваши убили.
Слова «ваши», «советские», произносимые с плохо прикрытым недоброжелательством, часто проскакивали в ее речи и неприятно царапали его сознание, до предела накаченное советским патриотизмом. Да и что могло быть между ними общего? Только то, что они были русскими. Только она эмигрантка, а он – советский…
Уж не изменяет ли он сейчас, на этой жесткой тахте, любимой Родине?.. Но пока о его службе она задала всего один вопрос: где его часть – в Дальнем или в другом месте? Он сказал, что километрах в ста отсюда. Так здесь, на Квантуне, куда ни ткнись, – везде наши дивизии, полки, бригады, батальоны, дивизионы… А его третья рота дислоцируется в такой дыре, что, пожалуй, ее на самой подробной карте не найдешь!..
4. Обзаведение дочкой
Он проснулся, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. С трудом разомкнул веки и сразу понял – это Наташа, Любина дочь. Самой Любы рядом не было – она лежала с края, и он не слышал, как она встала. Теперь они стояли обе у него в ногах – мать и дочка.
– А вы кто? – насмешливо спросила девочка.
Очень красивая. Совсем не похожа на мать – ни лицом, ни фигурой. Уже с нее ростом, горделивая осанка, ржаные, до плеч, волосы. И открытые, смелые, взрослые голубые глаза много видевшей и все понимающей женщины. Под ее прямым взглядом ему стало неловко за себя. Подумалось, что еще недавно на этом же месте она видела старшину Салмана.
– Разве не узнаешь? Я твой папа, – после затянувшейся паузы попытался он отшутиться.
– Па-а-па!.. Да вы мне в братишки годитесь!
– Не дерзи старшим, Наташа. И выйди, пожалуйста, на минутку – дядя оденется.
Девочка высокомерно усмехнулась, не сводя с него надменного взгляда:
– Конечно, папочка! Простите, что побеспокоила вас…
Она неторопливо, словно в медленном танце, повернулась к нему спиной, замерла на мгновение и вышла. В этот день он ее больше не видел.
Люба сразу уловила перемену в его настроении:
– Не обращай на Наташку внимания – отцовский характер. Тяжелый, себе на уме. Ты же на мне жениться не собираешься? Приехал, переночевал, уехал… Всё устроится. С ней я пока справляюсь. Веди себя как ни в чём ни бывало. Привыкнет.
– А где она спать будет? На полу?
– Почему на полу? Вон там, на антресоли.
Он поднял голову – увидел глубокую нишу над встроенным шкафом. Прикинул: метра в полтора длиной, по полметра в высоту и глубину. До пола около двух метров.
– Она оттуда не брякнется?
– Да нет. Как видишь, цела пока. Обычно мы с ней вместе спим.
– Сегодня мне лучше уехать в Порт-Артур. Меня туда в командировку направили, надо с делами закруглиться. У меня там и свой мотоцикл на складах – из Союза привез. А дня через два, по пути в полк, к тебе заеду.
– Как? На мотоцикле, что ли?
– Я пока им не овладел?
– А на мне сразу сумел прокатиться.
Она смотрела на него чайными глазами – испытующе, недоверчиво и словно по-матерински. Очень красивое лицо, округлое, с правильными чертами и призывными губами, ждущими поцелуя. Седые волосы, кажется, даже молодят ее. Как будто ей посвятил Есенин щемящие сердце строки: «Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость». Только вряд ли они придутся ей по душе, если сейчас произнести их вслух.
– Ладно, служба службой… Ты человек подневольный. Только не забывай – есть я, которая тебя любит и ждет. Я могу быть очень верной. А тебя я ждала всю жизнь…
В ответ на языке вертелось что-то язвительное: рад, мол, что не одна ждала. Как своего невезучего князя Ярославна, на городской стене причитая. И снова сдержался, вспомнив, что собственный язык всегда был его лютым врагом – и в суворовском, и в пехотном.
5. Получение «вольной» еще на неделю.
Панбархат для девочек
В Артур – так укоротили русские старожилы называние Порт-Артура – Казанов уехал вечером на последнем автобусе в обществе одних китайцев. Двадцать пять километров узкой дороги между сопками и по морскому побережью он подскакивал на стальных пружинах, затаившихся под тонкой клеенкой, томясь ожиданием, что клеенка лопнет – и пружины вопьются ему в ягодицы. Давил непривычный для русского духа китайский дух – смесь запахов земляного ореха, жареных кукурузных початков и рыбы. А может, и ни того и ни другого, но уж очень специфического. Предзакатное солнце заливало мягким светом водную пустыню – море, казалось, готовилось к отходу ко сну при луне.
На остановке в какой-то деревушке в открытое окно драндулета ворвался отборный русский мат, дополняемый тирадами на китайском. Казанов подумал, что матерится какой-то эмигрант, и высунул голову наружу. Ан, нет: мат изрыгал белозубый китаец, усвоивший коренную часть русской словесности и культуры. Он восторженно, с ужимками и прыжками, крыл своего приятеля, сидевшего в автобусе и отвечавшего ему на том же, ставшим интернациональным, сленге.
В старой части Порт-Артура Казанов за месяц жизни в уютном городке уже хорошо ориентировался. От автостанции быстрым шагом дошел до армейских складов, на КПП показал часовому офицерское удостоверение и пропуск. Одноэтажный кирпичный барак гостинцы для командированных находился на территории складов, на берегу заиленного, поросшего осокой и камышом небольшого пруда.
– А я думал, ты сюда и не появишься! – удивился старлей-интендант Сашка Абакумов, заметно посвежевший после Уссурийской эпопеи. – Я все твои накладные сдал, акт приемки-сдачи подписал, командировочное удостоверение отметил. С открытой датой на всякий случай, чтоб ты накобелился вволю. А начальству здешнему сказал, что ты в полк уехал.
– Ты что, забыл? Я пистолет из караульного помещения не взял и чемодан у Володи Федотова оставил. Пистолет получу, отдам тебе. А в полк вернусь – заберу и с ним явлюсь в батальон. Согласен?
– Согласен. А почему такие сложности?
– Да я эмигрантку в Дальнем закадрил, переспал с ней в дневное время. Надо бы повторить.
– Ну и молоток! Валяй к ней хоть сейчас, кадри ее во все лопатки еще с недельку. Виктор позавчера в своей батальон слинял. Здесь уже делать нечего. Правда, тебе начёт придется платить, что-то рубликов на тысячу с лихуем.
– Спасибо, друг! Это же мой месячный оклад.
– Сам, кирюха, виноват! Говорил тебе в Уссурийске, когда груз принимал и в вагоны грузили: глаз не спускай с солдат и вольнонаемных! На-бут, глазом не успеешь моргнуть. Здесь тоже не товар – ворон считал. А солдаты – ребята ушлые! Наверняка себе на ханжу что-то скомсомолили. Да и у меня такой же начёт – набор на генеральские сапоги скоммуниздили, сволочи!
– Это ты сволочь, Сашка! Сам у себя украл. А еще коммунист, фронтовик-победитель.
– Так точно! Генералом все равно не стану, а в генеральских сапогах в Союз уеду. Все бабы будут мои. Выпить хочешь? Я уже засадил с устатку… А-а, чуть не забыл: библиотекарша твой обходной не хотела подписывать: ты ей какого-то Блока не сдал. Или, говорит, плати в десятикратном размере. Дал ей честное слово вернуть… Между прочим, хорошая баба, все при ней – и спереди, и сзади. Подъезжал, обещал за один разок отрез панбархата подарить – отказала. Говорит, муж спросит, откуда отрез. Деньгами тоже не берет, интеллигентная. Да я другую уфаловал, не такую начитанную, – прямо на складе, на мешках.
– Ах, жаль, черт!.. Хотел Блока зажать, в свой чемодан уже затырил. Юбилейное издание к его семидесятилетью. Ладно, отдашь ей.
– Да брось ты, Антон! Она об этом Блоке через минуту забыла. А вот то, что мне не дала, я забыть не могу. Страдаю!.. За это ее, курву, наказать надо хоть тем же Блоком.
– Ты, Сашка, высокую поэзию с похотью не путай. Хочешь из меня сделать орудие тайной мести?
– Шучу я. Почитаю сам, вдруг понравится. И отдам, конечно. Заодно снова попрошу, вдруг передумала… Давай, тяпнем по единой!..
Не верилось, что непоседливый и подвижный как ртуть Сашка Абакумов прошел без единой царапины две войны – с немцами полгода прихватил, а с японцами, после преодоления Хингана, в Маньчжурии с полмесяца повоевал. И вот уже девятый год кантуется в Китае. Все у него хиханьки да хаханьки! Прототип Васи Тёркина в офицерских погонах, полученных им, имевшим семилетку в деревенской школе, после шестимесячных курсов младших лейтенантов.
В Союз Абакумов возвращаться не хочет: «Что там, лапу или этот самый сосать без соли? Здесь я миллионер – два миллиона триста тысяч юаней получка. И в Союзе на книжку еще восемьдесят процентов от оклада капает… Мне, холостяку, хватает поесть, выпить, прибарахлиться… Однова живем, ребята! Ничего не жалейте, живите в свое удовольствие! Я на войне такое пережил и такого насмотрелся, что понял: будущего нет. Есть только сегодня! За немку чуть к стенке не поставили. Ладно, она особисту правду сказала, что сама дала. Я всегда – только по обоюдному согласию. И на подарки не скуплюсь».
И, довольно искусно подражая грузинскому акценту Сталина, попутно рассказал байку военных лет, как после вступления советских войск в Польшу наши изголодавшиеся воины накинулись на добрых полячек и «наварили концы». Из-за этого пустяка боеспособность наступающих снизилась до катастрофического уровня. Сталин лично распорядился срочно увеличить производство презервативов в несколько раз. Производственных мощностей для выполнения этого сталинского заказа не хватало. И тогда наши умельцы изобрели латакс – презервативное сырьё и высокопроизводительное оборудование для выпуска одноразовых изделий.
«А выдержат ли этот латакс и кондомы из него силу советского оружия, товарищ изобретатель» – усомнился усатый генералиссимус. «Так точно, товарищ Сталин! Проведенные тактико-технические испытания презервативов с участием реальных субъектов показали высокую надежность новых изделий».
И якобы начальник воздушно-десантных войск особенно возликовал, так как к тому моменту половина его парашютистов «намотали на винты» венерическую заразу и вышли из строя. Со Сталиным шутки плохи: десантники получают удовольствие, а их командующего могут и к стенке поставить.
За два с половиной месяца нахождения под Сашкиным началом Казанов и его однополчанин, и друг по Рязанскому пехотному училищу Витька Аввакумов только и знали, что потешаться над пронырой и авантюристом, ставшим временно их командиром. Сначала рассмешило это созвучие фамилий – Абакумов-Аввакумов, а потом – и вся эпопея их командировки на окружные воинские склады в Ворошилове-Уссурийском.
На первом же инструктаже по предстоящей поездке интендант, как человек, часто выезжающий в Союз для снабжения войск всякой всячиной, порекомендовал лейтенантам все имеющиеся у них юани потратить на покупку самого дешевого панбархата. Лично он уже закупил этой материи ровно сто метров. Советские бабы за него с последней копейкой распрощаются или сами отдадутся за три-пять метров этой гнилой материи.
Продавать самим не надо – легко найти спекулянтку: она купит все оптом. А если такую не сыщем, есть другой способ: нанять бабенку – и пусть продает в розницу за определенный процент с каждого метра. На толчках, конечно, бывают облавы, но не мы же попадемся! Риск – благородное дело. Зато погуляем – кабаки, девочки…
Ах, ты мотоцикл, Антон, хочешь в Китай привезти? Тогда у тебя другого выхода нет – занимай юани у друзей. Покупай в «Чурине», дальнинском универмаге, до революции, как и многие подобные магазины во многих городах Китая, принадлежавшем русскому купцу Чурину, рулон панбархата – и будет у тебя наш Иж-49. А повезет – так и чехословацкий мотоцикл «Ява», как у рыжего командира взвода связи Борьки Космодемьянского, – он его из отпуска в прошлом году притаранил.
И все сложилось в Уссурийске, как планировал их вождь и учитель Сашка Абакумов. Денег после реализации панбархата было без счета – как у дурака махорки. В сберкассе бюджет лейтенантов Казанова и Аввакумова пополнился в сберкассе за счёт денег, накопившихся за три месяца их заграничной службы. Суммарный капитал позволял офицерам погрузиться в кабацкий разгул в обществе случайных друзей и девочек. У Казанова хватило денег и на покупку голубого мотоцикла Иж-49, добытого, минуя огромную очередь, по талону, купленному у двух хонуриков за две бутылки зловредного «сучка» – водки, гнавшейся из опилок по рецепту великого Менделеева.
6. Советский бизнес и офицерская любовь
Пока ехали на поезде через всю Маньчжурию, не вылезали из вагона-ресторана. В Пограничной – станции на советско-китайской границе с китайской стороны – в буфете выпили и накушались жареных фазанов излишне. Иначе, зачем бы птицам выпархивать изо рта и скрываться в темном очке привокзального сортира?..
На советской стороне, в Гродеково, им на мелкие расходы выдали по две пачки банкнот – сто рублевых в каждой. Погода выдалась отвратительная, дальневосточная – гнилая, с мокрым гололедом и пронизывающим ветром. Спастись от нее разумнее всего было в привокзальном ресторане.
По ходу действия Сашка Абакумов соблазнил трех официанток задержаться после закрытия заведения для дружеской попойки со стосковавшимися по Родине офицерами. После полуночи посетителей попросили освободить залу, и стихийно родившаяся компания устроила тихий шабаш. Шампанское лилось рекой, танцевали под патефон. Официантки, к сожалению, были ветеранами общепита и годились Антону и Виктору разве что в тетки. Даже неограниченное количество выпитого шампанского и коньяка не стерло уважения к их почтенным годам.. Сашка же Абакумов не погнушался бы и сговорчивой бабушки. Таковая для него нашлась, и он остался. А лейтенанты распрощались с дамами и ушли, скользя хромачами по гололеду, провести остаток ночи в креслах зала ожидания.
На утро Сашка присоединился к ним, отдаленно похожим на самого себя. Нос его приобрел сходство с синей бульбой со шрамом на переносице, а глаза утонули в разводьях лиловых фонарей.
– Кто же это тебе, товарищ старший лейтенант, подвесил? – ехидно поинтересовался Виктор Аввакумов. – Ты сейчас на актёра Шмагу похож.
Объяснение поступило витиеватое и мало вразумительное:
– Понимаете, вышел из ресторана – вижу угол дома мешает мне пройти. Решил его носом отодвинуть. И слегка ушибся…
Хорошо, что в то же утро они отправились в Уссурийск подальше от путевого обходчика с его тяжелым инструментом. В вагоне Сашка признался, от чего его нос изменил свою форму. На рассвете, после близкого знакомства на топчане в подсобке с полюбившейся ему увядающей собутыльницей, он на крыльце кабака столкнулся с ее несознательным, но догадливым мужем. Он работал путевым обходчиком и стучал по рельсам в ночной смене. На всякий случай, по-видимому, решил проверить наличие жены в супружеской постели. Не обнаружил, заволновался, конечно, – и кинулся искать любимую по месту работы. И Сашке повезло вплотную познакомиться с чугунным кулаком путейца, накачавшего бицепсы забиванием костылей пудовой кувалдой. В короткой рукопашной схватке ему ничего не стоило отыграться за измену жены на вислом румпеле интенданта, бывшего фронтового артиллерийского разведчика, и поставить ему сигнальный фонарь под глаз.
***
В Уссурийске «китайская» троица поселилась в частном доме у старой женщины с ее сыном Павлом, фронтовиком-инвалидом: Сашка у них квартировался в предыдущие командировки и успел с бедняками породниться.
На этот раз у них временно обитала молодая беременная женщина, Люся, смазливая и бойкая жена офицера – служилого с Квантуна. С полгода назад этот добрый молодец приезжал в Уссурийск в отпуск или в командировку. Наскоро, в пьяном угаре, решился покончить с холостяцким одиночеством. В конце командировки расписался в загсе с подвернувшейся ему в Доме офицеров Людмилой. При этом успел, может, еще до загса, оплодотворить девушку. И снова скрылся за кордон. А она уже несколько месяцев оформляла выездные документы и тщетно ждала от будущего отца денежные переводы, перебиваясь с хлеба на воду. На работу ее ввиду отсутствия специальности и явных признаков брюхатости не брали, а прав на алименты она пока не имела. Приходилось, как всему доверчивому люду страны Советов, жить мечтой о счастливом будущем.
В первый же вечер за ужином с хозяевами с обильным возлиянием, Сашка как-то неуловимо для присутствующих уловчился договориться с Люськой по двум проблемам. Во-первых, она согласилась распродать за сходный процент панбархат всех трех контрабандистов и, во-вторых, разделить ложе с одним из них – с Сашкой.
В последующие ночи Люся стелила на пол пахнущую потом многих постояльцев и куриным пухом перину, а Сашка расстегивал портупею и галифе для ночной атаки. Гас свет, и Антону и Виктору, вынужденным спать вдвоем на жесткой деревянной кровати в той же горнице, рядом с постелью прелюбодеев, предстояло терпеливо слушать в темноте музыку коварства и любви. Со сдавленными подвываниями, чавканьем и стонами в подтверждение неземного блаженства.
От нервного расстройства и долгой половой истомы лейтенантов спасали обильные ужины с горячительными напитками в кабаке после дня нудной работы в промерзших вещевых складах на Черной речке. Одетые в шинели и хромовые сапоги, лейтенанты промерзали до костей. Со складов они получали, под свой подотчёт, упакованные в тюки весом по тридцать килограммов и больше саржу на портянки, кальсоны, нижние рубашки, трусы и майки. Одним словом, все исподнее вещевое довольствие солдат и сержантов для нашей армии на Квантуне. Оформляли документы и следили за погрузкой этого барахла в вагоны. Склады охранялись вооруженной гвардией, но почему-то кражи и пропажи были делом обыденным. В конце смены принятое и погруженное в рыжие пульманы вещевое довольствие замыкалось и скреплялось личными пломбами приёмщиков – офицеров Казанова, Аввакумова и Абакумова. Пломбиры, похожие на клещи, они постоянно носили при себе в карманах шинели или в полевых сумках.
А в это время беременная Люська со своей товаркой тоже трудились – реализовывала панбархат на морозе, на толкучке Уссурийска, с риском быть заметенными мусорами при внеочередной облаве. Вечерами подружки устно отчитывалась о ходе операции – сдавала деньги контрабандистам за минусом своей моржи. Вскоре ящик древнего комода, застеленного сверху пожелтевшим тюлем, оказался набитым крупными и мелкими купюрами. Казанов отложил четыре тысячи на мотоцикл. Остальные деньги они с Витькой тратили из общей кассы, не считая, на кабацкие застолья и угощение бабы Насти и ее одноногого сына Паши. Да и стоило ли засаленные бумажки, добытые аморальной спекуляцией, везти в Китай? Там он ничего не стоили.
Абакумов как истинный интендант заботился о личном будущем, когда он – а это неизбежно! – окажется в Союзе и надо будет привыкать жить на скудную получку старлея. Поэтому он и подстилал заранее соломку. Капитал, полученный от реализации товара, он частично положил на сберкнижку. За все рассчитывался отдельно от Казанова и Аввакумова. На создание «общака» на случай посещений ресторанов втроем или с дамами ответил решительным отказом. У интенданта была стратегическая установка старого холостяка: переспать как можно с большим числом соотечественниц – независимо от их возраста, внешности и социального положения. А это требовало не малых бюджетных средств из его нестабильного фонда, частично созданного противоправным путем.
Люська, за десяток дней справившись со своей торговой миссией и получив положенный гонорар от сожителя, вспомнила о содержимом своего чрева. А может, что вполне возможно, и о своем законном муже, по косвенным данным, забывшем о ее существовании. И старлей Абакумов получил отставку. Его это нисколько не обескуражило. Скорее даже обрадовало. Он обрел долгожданную «вольную» и возможность ночевать на явочных квартирах многочисленных в то послевоенное время вдовушек, выполняя работу «за того парня». Сначала это была ядреная официантка Катя из ресторана «Восток» – она обслуживавала их столик по вечерам. А затем пошли неведомые Антону и Виктору партнерши: уборщица из городской больницы, инженерша с пивзавода, две продавщицы, бухгалтерша, учительница – всего, включая Люську, за пять командировочных недель восемь доверчивых созданий стали жертвами пылкого темперамента победителя фашизма и милитаризма. Всех он водил в рестораны, что-то дарил, наиболее несговорчивым обещал в следующий приезд из Китая жениться и сразу, после использования предмета вожделения, с чистой совестью забывал об обете.
Подобное легкомыслие едва не стоило Сашке черного пятна на его безупречной карьере.
– Ну, товарищи офицеры, и влип же я в историю вчера с этой пивной бочкой – инженершей с пивзавода! Баба – огонь, крепкая, здоровая – кровь с пивом! – рассказывал он, наклонившись через столик, Антону и Виктору с таинственной миной на бледном отечном лице с бегающими водянистыми глазами однажды утром, когда они встретились в столовой на складах и перед шницелем опохмелились чекушкой из Сашкиного кармана. – Привел ее в «Восток», заказал водки, графин пива, балык, ну там еще какой-то ерунды. А обслуживала нас Катька – та самая, с которой я до инженерши барахтался… Но она – молодец! – виду не подала, что меня знает. А я, дурак, уже после того, как там выпили-закусили и Катька стала посуду убирать, я ее так вот, незаметно вроде, по жопе погладил. А инженерша, корова долбанная, хвать со стола графин с пивом: «Думаешь, падлюка, я слепая? Да я тебе сейчас вот этой моей продукцией по мусалам ка-ак врежу!..» А дальше совсем некультурно – мат-перемат. Весь ресторан на нас уставился. Что делать?.. Прости, говорю, в туалет надо, пиво отлить. А сам – шмыг в гардероб, швейцару чаевых сунул, шинельку подмышку – и черным ходом во двор выскочил. А ворота закрыты, калитки нет. Шинель на забор накинул, через него перемахнул – и прямо в руки патрулям! Все, думаю, писькец, – губа, письмо в полк – и прощай, Китай!.. Но обошлось! Капитан, начальник патруля, – фронтовик, на Квантуне, в Цзяньчжоу, с сорок пятого служил. Год назад самого в Союз выслали за драку в ресторане. Выслушал, посмеялся, солдата во двор послал – я там шапку обронил. Пригласил этого капитана в ресторан с женой. Послезавтра, в субботу, здесь встретимся. Хотят послушать, как мы в Китае живем… А сегодня я у Катьки ночевал. Проследил, когда инженерша из кабака выйдет, вернулся, дождался, пока кабак закроется, набрал выпить-закусть – и к ней на хату. Баба – клад, без претензий. Может, на ней жениться в следующий приезд?..
И это Сашка свел Антона с худенькой белобрысой, годной только для этого кладовщицей Валей, подругой одной из его пассий. Ситуацию Сашка обрисовал скупо и просто: «Они вместе комнату снимают. У Вальки ёмарь был, старшина-сверхсрочник, завскладом служил. Заворовался, недостача на несколько тысяч. Его, от греха подальше – от трибунала и инвентаризации складов, из армии турнули, чтобы дело не заводить и других под проверку не подставить. Вчера в Астрахань уехал. Валька сейчас свободна. Познакомлю – и будем вместе их топтать. Хватит тебе целкой ходить, офицерское звание позорить. Подари ей на платье панбархата, подпаивай, подкармливай – и паши матрёшку до конца командировки».
Абакумов по своему мировоззрению относился к вульгарным материалистам. Для него сознание женщины существовало только на уровне – подарить пустячок, и она тебе отплатит всем самым дорогим. Отказы его не огорчали. Оставив гордую идеалистку в покое с пустыми руками, он с этим же подарком бросался в атаку на другой объект.
Витька, показалось, тоже свою судьбу устроил: зашел в аптеку за йодом и бинтом – палец на складе порезал стальной лентой на фанерном ящике – и познакомился с аптекаршей, белолицей красоткой с золотистыми кудрявыми волосами. Но она позволяла себя только провожать и целовать на прощание. В дом не приглашала.
Витька промучился с ней без толку больше недели, только на подарки тратился. Зашел как-то в аптеку – зазнобы нет. Поинтересовался, где она. Коллеги его охотно просветили: а вы, мол, простофиля, что, не знаете? У нее же, дети заболели. Чьи дети? Да вот, чудак, – её дети!.. И добрые женщины с радостью поведали любопытные подробности: у его красавицы двое детей, а муж, как и вы – лейтенант, погиб в сорок пятом на фронте… «Так она же девушка!» – изумленно воскликнул недавно в ляжку раненый в мирные будни лейтенант Аввакумов.
Собеседницы его разочаровали: была, мол, такой же, как и мы, его красавица девушкой. А теперь, чтобы казаться таковой, применяет чудо-мазь. При нанесении снадобья на лицо старая кожа слезает, как картофельная шелуха. А та, что под ней, нежная и розовая, как у ребенка, завлекает доверчивых юношей. От кудрявой седины красавица избавляется с помощью перекиси водорода…
«Неужели? Я у нее, однако, сам спрошу…» Но благожелательницы бурно возразили: да вы, чай, молодой человек, охренели! Мы вас от несчастья спасли, а вы нас выдать с потрохами хотите, с подругой закадычной поссорить!..
И остался Витя девственником, с таким же – только от природы – бело-розовым лицом, как у его красавицы, разве что раза в два пошире, чем у нее, и густыми, пшеничными, без помощи перекиси, волосами. И губы у Вити – любая девушка позавидует – алые, гладкие, сочные. А глаза голубые-голубые, чистые и добрые. И характер легкий, смешливый. А ум – светлый и острый… Силой тоже Бог не обидел – весь из широких костей и мышечной массы. Двухпудовая гиря для него – пушинка лебединая!..
Однако не везло Вите, созданному природой для любви и счастья, с раннего детства. Отца на фронте немцы убили. Мать и сестренку они же в родном доме сожгли. Сам он, девятилетний, чудом из огня выбрался, только лоб слева и кисти обгорели. Новая кожа наросла, но выглядела инородно: бледно-розовая, в морщинках. Но облика его не портила, даже украшала как жертву фашизма.
До поступления в Курское суворовское круглый сирота больше года жил у своей сварливой тетки в соседней деревне, называл ее мамой. И потом десять лет ездил к ней на каникулы – суворовцем и пехотинцем-курсантом. Оказавшись в Китае, он первым делом оформил на тетушку аттестат, чтобы она ежемесячно получала по четыреста рублей из его получки. Тетушка присылала ему благодарственные письма и хвалилась, что теперь богаче ее, кроме председателя, в колхозе никого нет.
А за три месяца до окончания пехотки Виктора едва не застрелил в коридоре училища мелкорослый альбинос – курсант Куц из минометного взвода.
Училище в мае на четыре месяца отправили в Селецкие лагеря на Оке, напротив села Константинова, родины Есенина. А два взвода оставили охранять здание и территорию краснознаменной имени Ворошилова пехотки. Куц стоял на посту номер один, охраняя три боевых шелковых и бархатных знамени училища. А Витька бодрствовал – слонялся по коридору, мучаясь бездельем. Встал напротив часового – лица неприкосновенного, – в шутку выдернул из ножен караульную финку: «Я тебя сейчас, Славка, с поста сниму!..» Куц шутки не понял – дернул затвор пистолета-пулемета конструкции Симонова – ППСа – и просадил на вылет Витькину правую ляжку в самом толстом месте – близко к гениталиям. Витка упал, а Куц бросил автомат на паркет и залился истерическим плачем.
Начальник училища, полковник Кравченко, поднял личный состав с палаточных лагерных нар по тревоге во время «мертвого часа» и построил по случаю этого ЧП все роты вдоль «генеральской линейки». Его, фронтовика и служаку, больше всего возмутило не само происшествие, не то, что он выстрелил в товарища – в данном случае он действовал пор уставу. А истерика Куца после выстрела: «И вот этот Куц, часовой, завтрашний офицер, бросил оружие, упал на колени и заплакал, завыл ка-а-ак баба!..»
И очень талантливо, перед строем всего училища, изобразил плачущего и трясущегося всем телом минометчика Куца.
Однако вместо ожидавшегося исключения обоих – стрелка и жертвы – из училища полковник Кравченко обоим участникам маленькой трагедии великодушно даровал возможность сдать госэкзамены и получить лейтенантские погоны. При Сталине такой исход вряд ли стал бы возможным.
Однако Бог миловал в тот год не только Куца и Аввакумова: Сталин умер в марте, Берию арестовали в июне и пристрелили в подвале, а приказ на присвоение звания двум сотням новых лейтенантов министр обороны Булганин подписал 11 сентября того же, 1953-го, года.
Витька после ранения пробыл в госпитале около месяца, приехал в лагерь бледный, прихрамывая. По этому случаю собралось экстренное конспиративное заседание выпускников из разных суворовских училищ. Заговорщики бурно обсуждали справедливую меру наказания в отношении паршивого шпака Куца. За невинно пролитую им кровь курянина-кадета его ожидало суровое возмездие – избиение до посинения. Но бледнолицый и хромоногий Витя в своей заключительной речи попросил Куца отпустить с миром: «Он же по уставу действовал. Это я дурак…»
Только не все кадеты с ним согласились, условившись начистить Куцу тупую морду и пересчитать кулаками ребра на выпускном банкете. То ли сам Куц, то ли командование училища этот замысел разгадали. Не дожидаясь праздника, киллер-неудачник смылся из училища сразу после вручения погон и документов на отправку на новое место службы – в Забайкалье.
Вот и с любовью Вите не повезло: гений чистой красоты оказался фальшивым – многодетной мамой с ободранной кожей лица и обесцвеченными волосами. Антон пытался убедить друга переговорить с аптекаршей самому – завистливые подруги могли ее просто оговорить – но Виктор отказался: – Я аптекаршам пообещал с ней не всречаться и трепачем стать не хочу. Да и что толку? Надоело ее провожать вхолостую. Жениться и ее детей нянчить?.. Была бы любовь, еще бы можно было и подумать. А так – одна мякина!..
7. Уссурийский Дом офицеров. Любовь и погоня
Казанов Антон тоже нарвался на любовное приключение.
Незадолго до окончания командировки, 23 февраля – в день Советской Армии, – тогда он был хоть и праздничным, но рабочим днем – лейтенанты Казанов А. и Аввакумов В. после маяты на студеных складах Черной речки к восьми вечера пошли в Дом офицеров. После ста граммов коньяка в буфете они потерялись – Витька наткнулся на однокашника по Курскому суворовскому, и с ним вернулся в буфет. А Казанов рискнул пригласить на вальс настоящую красавицу в расклешенном, небесного цвета, платье и высоким бюстом – таких совершенных созданий у него ни до, ни после не было, – и уже не отходил от партнерши. Он просто потерял способность думать, контролировать себя.
Она, звали ее Лидой, через пару танцев согласилась пойти с ним в ресторан здесь же, в Доме офицеров. Он заказал сто пятьдесят граммов коньяка, бутылку шампанского, но она пить, не считая морса и чая, отказалась. Второе блюдо – гуляш с картофелем и соленым огурцом – едва поклевала. Без обиняков, как бы вскользь, рассказала, что муж у нее майор, – он участник войны, много старше ее – со своим батальоном уехал на три месяца в тайгу на лесоповал. А она всего три дня назад выписалась из больницы – у нее туберкулез в закрытой форме. Казанова это откровение не испугало, напротив, только добавило романтики. Недавно на экранах прошел фильм «Композитор Глинка», в нем у главного героя жена умерла от чахотки. И вот ему, Казанову, сама судьба подкинула возможность доказать самому себе, что ради любви он готов на любые жертвы. Воображение уже рисовало, как он сидит у постели умирающей красавицы, и слезы катятся по его суровому постаревшему лицу…
А Лида смотрела на жертву своих чар усталыми голубыми глазами, улыбалась подкрашенными губами и выглядела совсем здоровой. Правда, несколько бледной, но это, подумалось, из-за пудры, – Лида дважды доставала изящную пудреницу, пока сидели за столом. Она скупо рассказывала о себе. О том, что рано вышла замуж, – сразу после десятого класса, познакомилась с будущим мужем – он, как и Казанов, приехал из Китая по назначению на новое место службы недалеко от Уссурийска, – и через месяц они поженились. А теперь ей уже двадцать четыре года, мужа она не любит, трижды уходила от него. И сейчас живет у родителей и к нему не вернется. Муж родом с Украины, прошел войну, дважды ранен, мучает ее необоснованной ревностью, оскорбляет грубыми подозрениями и… ей не хочется об этом говорить… Сюда пришла случайно – подруга с мужем чуть ли не силком притащили с собой. Вон они, зовут за свой стол. Хотите присоединиться? Нет. И я тоже… Здесь половина – мои знакомые, устала от них, хочется скрыться от постоянных вопросов: как ты, как здоровье? Словно с нетерпеньем ждут моей смерти, чтобы погулять на поминках. Так что будьте предельно осторожны! – рядом с вами находится ходячая зараза, пусть и в закрытой форме…
Столики в ресторане, забитом под завязку, занимали в основном молодые офицеры с женщинами. К празднику выдали получку, теперь половину ее можно было прокутить. А потом месяц перебиваться на голодном пайке и, если повезет и есть блат, подкармливаться в солдатской столовой.
Разговору мешал гомон пьяных голосов и визгливый женский смех. Почти беспрерывно с эстрады пел вживую, без микрофона, приятным баритоном высокий блондин в полувоенном «сталинском» френче в сопровождении аккордеона и скрипки, перемежая песни фронтовых лет, вроде «Темной ночи» и «Землянки» с запрещенными шлягерами расстрелянного энкавэдэшниками Петра Лещенко: «Здесь под небом чужим я – как гость нежеланный…» Но воспринять эту музыку – дозволенную и уголовно наказуемую – было почти невозможно: в открытую дверь из танцевального зала девятым валом врывался грохот духового военного оркестра, игравшего танго, фокстроты, вальсы, польки-бабочки. С Лидой то и дело здоровались знакомые женщины и офицеры, задерживая взгляд на лице ее пышноволосого кавалера с усиками – взгляд вопросительный, деланно удивленный или с нескрываемой угрозой. Он тоже рассказал о своей неинтересной жизни: школа в вятском городишке, суворовское, пехотное – и вот Китай. Над некоторыми эпизодами она искренне смеялась и радовала его сердце: он сумел ей понравиться.
После полуночи они шли по скованным морозом темным и пустынным улицам города, застроенным старыми бревенчатыми домами с закрытыми на ночь ставнями. Под ногами проваливался и сухо трещал снег. Воздух пропитался запахом каменноугольного дыма из печных труб. Дома в городе были в основном частными – старыми, из почерневших бревен.
– Вы напрасно пошли меня провожать, – говорила Лида, прикрывая рот концом белого вязаного шарфа с длинными кистями. – У себя я вас не оставлю – живу с родителями. Да и вообще вы зря на меня тратите время. Вам скоро уезжать, для вас я стара, замужняя, к тому же опасно больна. Найдите молоденькую девушку – и развлекайтесь с ней.
Неприятно было слушать этот банальный лепет. Его больше беспокоило, что на ней были легкие ботинки на каблуках. Ноги в них наверняка превращались в ледяные сосульки, раз уж его ступни в сапогах с портянками быстро околевали.
Вдруг она без испуга, но тревожно и резко ускорив шаг, предупредила:
– Оглянитесь – за нами гонятся!
Казанов обернулся – три темных силуэта быстро приближались к ним. Треск ледяных крошек под их подошвами в ночи вызывал тревогу. Только он и не думал убегать, даже на мгновение приостановился, засунув правую руку в карман шинели, – там лежали тяжелые клещи для пломбирования вагонов. И пожалел, что сдал свой табельный «тэтэшник» на хранение в караульном помещении складов. Постоянное ношение личного оружия в командировках разрешалось лишь за границей, а пистолеты их обязали взять в Союз с собой для сопровождения груженого эшелона на обратном пути в Китай.
Но Лида уже неслась во весь опор, временами едва удерживаясь от падения из-за сыпучего льда и снега под высокими каблуками. Он устремился за ней. Метров через двадцать она скомандовала: «Сюда!» – и нырнула в полуоткрытую калитку в высоком штакетнике. Он слышал тяжелое дыхание преследователей, хриплый мат за спиной и часто повторяемое: «Стойте, суки!»
Протиснувшись в калитку, Казанов плечом привалил ее к заборному столбику и зафиксировал вертушкой. Лида, стукая каблуками по деревянному настилу, взбежала на крыльцо и дернула дверь в сени – она, к егоудивлению, оказалась открытой. Казанов в три прыжка настиг Лиду, и они оказались даже не в сенях, а в узком дощатом коридоре. Он пошарил рукой в кожаной перчатке и, наткнувшись на ручку, потянул дверь на себя. Запора никакого не оказалось, даже крючка…
Он был уверен, что это и есть Лидин дом. Только она стучаться к себе почему-то не стала – замерла, прижавшись к нему, и тяжело, с дребезжащим всхлипыванием, переводила дыхание. Он с тоской вспомнил о ее легких – нахваталась холодного воздуха, может снова оказаться в больнице.
С улицы доносился громкий мат и треск – ночные грабители крушили забор, но во двор войти не решились: в запарке наверняка подумали, как и Казанов, что парочка скрылась в своей крепости. Через минуту снежный скрип под их ногами и голоса затихли в ночном пространстве.
А он, обрадованный быстрой развязкой смертельной ситуации, – убийства и грабеж на улицах после войны и бериевской декабрьской амнистии пятьдесят третьего года были делом обыденным – покрывал ее глаза, щеки, губы поцелуями. И все крепче прижимал к себе и шептал слова любви, умоляя о новой встрече.
– Вы слишком впечатлительны. К тому же выпили, переволновались. И совсем не хотите меня слушать, – отбивалась от него Лида. – Вы уже несколько раз называли меня Люсей. Она у вас есть или была?
Кровь бросилась ему в лицо, в уши. А тело словно обдало кипятком. Благо в сенях стояла кромешная тьма, но он видел ее – такую прекрасную, непостижимо умную, тонкую, упоительно пахнущую духами, наполненную щемящей грустью много испытавшей женщины – первой замужней женщины в его жизни.
– Вы простите, я всегда путаю эти имена – Лида, Люся, Люба, – сказал он, сдерживая озноб, охвативший его то ли от страсти, то ли от мороза.
– Имена – полбеды, лишь бы не лица. Пойдемте, я до костей промерзла. Разбойники, похоже, разочаровались и решили оставить нас в покое.
Голос у нее был грудной, чистый и бесстрастный. Она словно наперед предугадывала, что он ей скажет в следующий момент, а ответ у нее давно готов. Признавать себя перед женщиной, всего на три года родившейся раньше его, несмышленышем было унизительно. Но главное – он боялся, даже думать не хотел, что это конец. И что он уже никогда – никогда! – ее не увидит.
Они вышли из своего убежища. Несколько досок, вырванных из ограды, чернели на уличном сугробе, разделявшем тротуар и проезжую часть. Пошли молча. Квартала через два Лида остановилась на перекрестке:
– Вот и все, мы пришли. Дальше пойду одна, отсюда совсем близко. Я не хочу, чтобы вы знали, где я живу.
Луна, охваченная морозным нимбом и застывшая в звездной глубине подернутого прозрачным туманом неба, освещала ее лицо голубоватым мистическим светом.
– Почему? Боитесь, что ограблю или украду, как Печорин Бэлу?
– Её украл Казбич, а Печорин – погубил… Вы не первый, кому я понравилась с первого взгляда, и у мужа есть поводы меня ревновать. Но моей вины в этом не было, а напраслина всегда ранит… С вами я хотела бы быть, только это невозможно. – Она протянула руку в перчатке: – Прощайте!
Казанов едва не взвыл от отчаяния. Он сжал ее кисть так, что она вскрикнула, он притянул ее к себе, прижал к груди и застывшими на морозе губами осыпал признаниями и мольбой согласиться хотя бы на одно свидание. Наконец она дала ему телефон подруги – той, что он мельком видел в ресторане: она назначит время и место свидания. Но это не раньше, чем дня через два, – на завтра и послезавтра у нее уже назначены приемы врачей и лечебные процедуры. И уже сама поцеловала его на прощание и подсказала, как быстрее дойти до дома, где его никто не ждал.
8. От Лидии – под одеяло к Люське
Не без угрызений совести он предпочел дойти до вокзала, разбудить таксиста «победы» стуком в замерзшие стекла легковушки, чтобы тот за сумасшедшую цену довез его на окраину города – до Люськи.
Долго пришлось стучаться в ставни покосившейся хибары, и он пожалел, что отпустил машину. Бог есть, повезло: сени открыл командир – Сашка Абакумов. По расписанию была его очередь ночевать на хате двух подруг – убогой печурке с проходом на ширину солдатской тумбочки, разделяющей две, тоже солдатские, кровати, застланные солдатскими матрацами, подушками и солдатскими суконными одеялами – всем, чем можно поживиться с воинских складов, где подружки работали на скромных должностях. Обогревалось это обиталище греха «козлом» – асбоцементной трубой на металлической треноге с намотанной на нее нихромовой спиралью, раскаленной до бела и пожирающей кислород в комнатке, щедро освещонной двухсотваттной грушей Ильича.
Подруги спали – или притворялись таковыми, – укрытые суконными одеялами с головой. А Сашка стоял перед ним, слегка покачиваясь, без кальсон, в нижней белой рубахе, прикрывавшей его гениталии. Казанов засмеялся: старлей напоминал барковского Луку, восставшего из гроба. Новый вариант бессмертной поэмы, написанный безвестным автором, Антон в пехотке выучил наизусть.
На тумбочке красовались остатки ночного пиршества – выпитая на треть бутылка «московской» и тарелка с надкушенным соленым огурцом и квашеной капустой. Атмосфера царила весьма нездоровая, кабацкая – душная, прокуренная и проспиртованная с добавлением характерного аромата из помойного ведра у порога, исполняющего роль ночного горшка.
Антон, не снимая шинели и сапог, прошел по домотканому половику к тумбочке, сделал пару глотков водки из горла и забросил в рот щепотку капусты. Его трясло – то ли промерз, то ли похмелье выходило. Да и ночь выдалась нервной, словно он побывал в разведке или в атаке.
Сашка вдохновенно, нарочито картавя, вдруг пропел:
– Сегодня в доме пгаздник, сегодня пиг гогой:
Вегнулся с Кгасной Агмии евгейский сын-гегой.
И все соседи гады, спешат к нему домой,
И сам начальник станции махнул ему гукой.
Это был единственный запомнившийся Сашке куплет песни из его скудного репертуара. Он знал куплет еще из одной песни, но исполнять его не стал, пьяно рыгнул и скомандовал сам себе:
– Отбой! По коням!
И нырнул под одеяло к одной из своих суженых – пятой или восьмой в этой командировке.
Казанов взглянул на свои швейцарские часы, водозащищенные, антимагнитные, со светящимся циферблатом, купленные перед отъездом в Уссурийск. Они показывали полтретьего. На сон оставалось всего три-четыре часа: не позднее девяти приказано прибыть на службе. Иначе железная дорога оштрафует склады за простой вагонов, зафрахтованных под погрузку квантунского барахла, и трое интендантов из Китая окажутся крайними.
– Ой, какой ты холодный – прямо покойник! – дернулась тощим тельцем Люська, когда он выключил свет и лег рядом с ней. – А ноги-то, ноги! Ты их не обморозил?
– Ты бы о нем и о них в первую очередь побеспокоилась, – зашептал он. – Потри его, покатай их, – может, и оживут.
– Давай, попробую!.. Где ты был?
– В пучине вод морских. Мне одна китаянка сказала, что я – Садко.
– А кто это?
– Былинный герой. Не слышала народный эпос: «В каюте класса первого Садко – богатый гость – гандоны рвет о голову, срывает свою злость»?
– Ох и болтун же ты, Антоша! Люблю тебя за это. А на кого он злится?
– Садко? На царя морского дна… А за это, что у тебя в руке выросло, любишь? Кажется, он согрелся, ожил, но хочет в баньку.
Как здесь все просто! Это четвертая или пятая ночь, а словно живу с Люськой давным-давно. И хорошо, что темно, – не видно ни ее лица, ни тела. И целовать не надо. Здорово ее измочалил старшина-сверхрочник. И те, кто был до него. До грудей дотрагиваться страшно – пустые мешочки. Скорее – от нищеты и безысходности. А до коммунизма далеко… Царапнула совесть и недавнее высокое чувство: а как с прекрасной дамой Лидой?.. Но она уже лет пять замужем и тоже не всегда постится. Может, и дети есть – что-то не решился об этом спросить…
***
Подниматься утром было тяжело и муторно: он ненавидел себя за свою слабость, за способность совершить гадость, а потом каяться. Нет, сюда я больше не ездок!..
Сашка широко живет, по-купечески: с вечера и карету заказал – постоянно обслуживающего его таксиста на «победе». Говорит, аванс выплатил и расчет обещал. На Черную речку, на склады, поехали, как белые люди. Девки остались спать – то ли отгул у них был, то ли выходили во вторую смену.
В машине Казанов рассказал о вечере в Доме офицеров и своем решении – к Люське не ходить, а целиком переключиться на Лиду.
– Правильно, Антон, – одобрил интендант от инфантерии в артиллерийских погонах. Абакумов на фронте был артиллерийским разведчиком, и свое право на них завоевал кровью. – Пропивать – так миллионы, спать – так с королевой!
– А на практике у тебя, Саша, проще: пропиваешь миллионы, а спишь с уборщицей горбольницы.
Сашка поморщился, скорчил обиженное лицо, но тут же нашелся:
– У нас и кухарки управляют государством. А моя Клавдя важней кухарки – кладовщица обувного склада. Чай, слышал: всякую дрянь на болт свой пяль, Бог увидит – хорошую пошлет. Тебе-то вот послал же… А после бутылки они все на одно лицо.
Физиономия самого Сашки за двадцать дней непосильных ресторанно-альковных трудов сильно пострадала – обрела водянисто-голубоватый окрас. Нос лилово припух и обвис, едва не касаясь верхней губы. Серые глазки слезливо поблескивали в берегах морщинистых красных век. Короткие пальцы мелко дрожали, как у балалаечника. На приличную партию в браке ему рассчитывать бесполезно… Да и у тебя, пожалуй, рожа не лучше, разве что за счет молодости есть минимальное преимущество. Сашке уже двадцать девять, старик. А каким будешь ты через восемь лет?..
9. Корюшка – кормилица инвалида войны Паши
Тамару, Лидину подругу, Казанов, как и было условлено, побеспокоил звонком через два дня. Она попросила позвонить послезавтра: у Лиды неотложные дела, не знает, когда выдастся свободный вечер.
У него сердце разрывалось от тоски и безысходности: эшелон с портянками и кальсонами вот-вот будет сформирован и готов к отправке. К Люське он не ходил, спал на квартире, ресторан надоел и ему, и Витьке. Покупали четверть водки, бутылки три шампанского, мяса, колбасы, красной рыбы и устраивали роскошные ужины в горнице, в компании одноногого фронтовика Павла и его матери. Маленькая старушка, баба Рая, пекла пироги с луком и корюшкой – лососеобразной рыбешкой, которой питался весь пропахший ею город. Корюшка с жареной или вареной картошкой, корюшка, залитая яйцом. Уха и даже котлеты из корюшки. Корюшка соленая или вяленая – под кислое бочковое пиво местного производства…
Пару корюшек, скрещенных, как шпаги, в виде буквы «Х», можно было в те годы сделать символом и гербом города Ворошилова-Уссурийского, уверенной поступью со всем советским народом идущего к заветному горизонту светлого будущего.
За корюшкой с раннего утра, как на работу, надев древний тулуп и натянув валенок на уцелевшую ногу, отправлялся Павел – с удочками, большим сверлом и ледорубом – за два квартала от дома – на реку Раздольную, подышать вольным воздухом над лункоами в ожидании свидания с голодными подледными рыбками.
Фронтовик Павел был человеком доброжелательным, но замкнутым. От постояльцев обычно скрывался за печкой, на кухоньке размером в три квадрата. А водка – он мог ее выпить немерено – размыкала его уста под седыми усами. Но говорил он правду – и только правду.
– Покалечило меня, товарищи лейтенанты, совершенно случайно. В сорок первом, в июне, призвали – и сразу под Москву. Там место у меня было теплое – в медсанбате санитаром. С поля боя раненых собирал, убитых хоронил. Медсестричек и санитарочек забавлял. К войне, правда, уже был привычный – еще в сороковом на Карельском перешейке в финнов из трехлинейки пострелял. Но они метче нас были – раза в три наших больше положили. Не успел демобилизоваться – Отечественная началась. Летом сорок третьего на Курской дуге ранили. Пока до госпиталя везли – гангрена. Ногу по частям три раза пилили, пока по самые муде не отчакрыжили. Инвалид, пенсия – кот наплакал. А работать не разрешают. Закон такой наша власть родная придумала: раз работаешь, пенсию по инвалидности платить не положено – соси лапу или другое, если дотянешься!.. Техникум до армии окончил – мог бы хоть бухгалтером, хоть завхозом. Ночным сторожем в лавку по блату устроился, так кто-то настучал. В прокуратуру вызывали, едва пенсии не лишили. Вот и живем с мамашей на мои кровью оплаченные гроши. Ей как бывшей колхознице пенсия не полагается: пусть, мол, колхоз платит. А с него взятки гладки: он погряз в вечных долгах… Да лучше бы меня тогда мужики на поле оставили – я же от потери крови почти на том свете был… Давайте, товарищи офицеры, выпейте с нищим героем, как в песне поется: выпьем за Родину, выпьем за Сталина!.. Выпьем – и снова нальем…
10. Свидание в драмтеатре и ресторане
Дозвониться до Лидиной подруги было делом хлопотным. На все склады, находившиеся за городом, на берегу невидимой подо льдом и снегом Черной речки, имелся всего один телефон на проходной, соединенный с городским коммутатором парой стальных проводов на покосившихся столбах. Барышни на коммутаторе были плохо воспитаны – нервные, нетерпеливые, ядовитые. Да и дежурным сержантам на КПП не нравились частые визиты лейтенанта для звонков не по служебным вопросам.
Только лейтенанту, сгоравшему от страсти и боязни, что он до отъезда так и не встретится с любимой женщиной, было не до неврастеничных барышень и задуренных уставами, приказами и запретами многочисленных командиров сержантов. Он добился своего: пятого марта Лида будет ждать его у входа в драмтеатр в полседьмого вечера.
До свидания оставалось два дня. И он не знал, как пережить это время, – не хотелось ни есть, ни спать, ни работать – думалось только о ней, Лиде, – томительно, до тошноты и спазм где-то под сердцем. Умом он понимал, что от встречи не ст;ит ждать чего-то особенного, только это не помогало.
Погода в первые дни марта резко изменилась. Сначала суток двое валил мокрый снег, а ночи оставались морозными. К полудню небо наливалось сияющей голубизной, и горячее солнце превращало дороги и тротуары в жидкую снежную кашицу. С крыш капало, с карнизов, поплакав, падали, разбиваясь вдребезги, ледяные сосульки.
Интендант Абакумов, не дожидаясь приказа о переходе с зимней формы одежды на весеннюю, с риском угодить в лапы патрулей, надел фуражку с артиллерийским околышем. И сопроводил это действо продекламировав четверостишие, посвященное грустному времени года, приписав авторство Сергею Есенину:
– Вот стая воробушек где-то промчалася –
Им надоело в навозе клевать.
На мокром заборе ворона качалася.
И что за погодушка, ешь твою мать?
Только перемены в природе Казанова не радовали. Напротив – томили и раздражали неопределенностью. Неумолимо приближался миг отъезда в Китай, а Лида откладывала встречу, хотя и знала о его скором отъезде с эшелоном.
В назначенный день уехать с работы раньше времени не удалось. Служебный автобус со двора складов отправлялся с завидной нерегулярностью и доставлял обслугу лишь до первой остановки общественного транспорта на окраине города. Как назло, и такси, доставлявшее Сашу Абакумова на склады и обратно, по какой-то причине не пришло. Служебный автобус подвел, и Казанов бежал к театру с автобусной остановки, разбрызгивая сапогами лужи и перепрыгивая придорожные ручьи, в полной уверенности, что Лида не стала его ждать, – он опаздывал на двадцать минут. А она, с улыбкой выслушав его путаные извинения, не произнесла и слова упрека. При встрече он попытался ее поцеловать, но она слегка отстранилась и остановила его порыв укоризненным взглядом:
– Кругом знакомые. У нас осталось десять минут. Надо успеть раздеться и занять места в партере. Я взяла билеты на «Бесприданницу», сегодня премьера.
Одетая по-весеннему – в длинное демисезонное светло-зеленое драповое пальто и кокетливую фетровую шляпку с узкими полями, – она показалась ему помолодевшей и еще более красивой, чем при первой встрече. Слегка подведенные глаза излучали доброту и радость, но он не отнес это на свой счет – почувствовал, что в ее жизни произошли некие важные перемены или что-то в этом роде.
В начале каждого акта, как только медленно гасла пыльная люстра над их головами, он брал в ладонь ее прохладную узкую кисть. Искоса посматривал на тонкий профиль и думал, что и лицом, и манерами она походила на даму из высшего света, какими он представлял их по книгам Тургенева, Толстого, Чехова, стихам Блока. И откуда это у нее – от природы или наследственное? Льстило самолюбию предположить последнее: в Сибири и на Дальнем Востоке осели навсегда потомки сосланных дворянских фамилий.
В антрактах они ходили по фойе в окружении нарядной и надушенной публики, и Лида здоровалась – но не останавливалась – со многими знакомыми. В буфет зайти отказывалась. Обращала его внимание на большие фотографии артистов на стене и оживленно рассказывала о них, как о старых знакомых. Казанову, с детства избалованному посещениями хороших театров в годы учебы в суворовском и пехотном, пьеса с самого начала показалась поставленной непрофессионально. Актеры, одетые в нелепый наряд, играли неестественно, а главный герой был под мухой. Суфлер некоторые фразы выкрикивал из укрытия за него, и зрители прыскали в ладони, словно вместо трагедии угодили на комедию.
А Казанов думал, согласится ли Лида пойти после театра в ресторан, – другого места просто не было. О продолжении встречи в «нумерах» мысль посещала, только на весь Уссурийск существовало всего две гостиницы – коммунальная и военная. Однако жителей, прописанных в городе, а тем более незарегистрированную пару, ни здесь, ни в каких других отелях по всему Союзу, советская власть, озабоченная соблюдением высокой нравственностью граждан, поселять запретила. Надеяться на то, что Лида догадалась найти подходящее место на ночь для них двоих, он мог только смутно, боясь сглазить удачу.
***
Опасения оказались напрасными: Лида в ресторан пошла. И не возразила, когда он на скользком тротуаре взял ее под руку и прижал к своему боку дорогое предплечье. Она вообще в эту ночь была приветлива, сговорчива. Это вселяло надежду на нечто большее.
Однако в ресторан «Восток» – да еще и в десять ночи – попасть всегда было нелегко. У застекленной закрытой двери толпилось человек десять страждущих. Благо от Сашки Абакумова Антон перенял безотказно действовавший прием: прижал ладонью к стеклу красную купюру с портретом Ленина. Важный швейцар в синей форме сразу узнал вождя и широко распахнул перед ними дверь с готовым на сей случай оправданием перед менее удачливыми и недогадливыми клиентами: «Ваш столик ждет вас». И на полусогнутых сопроводил офицера и его даму до гардероба. А потом и в зал, освещенный мерцающими в клубах папиросного дыма и кухонного пара старинными люстрами. Казанов обрадовался: в преддверье женского праздника музыканты отдыхали. Можно было нормально поговорить.
И столик для двоих у колонны нашелся – не накрытый, конечно, а только что освободившийся от грузного лысого полковника и его юной брюнетки с раскосыми глазами представительницы малых народностей.
– Вы сегодня совсем другая – веселая, праздничная, – сказал Казанов, когда они сели напротив друг друга в ожидании, когда заменят накрахмаленную помятую скатерть, сервируют стол и примут заказ. – А в этом белом платье похожи на невесту.
– Сама сшила, – с легкой небрежностью пожав покатыми плечами, улыбнулась Лида. – Вы почти угадали: сегодня я чувствую себя невестой. Мама у меня закройщица, дочку с детства кое-чему научила. Да и по профессии я – училка. Литература, русский. Прочесть довелось столько, что с трудом нахожу что-то новое, интересное. Только, за редким исключением, не советских авторов, очень идейных и лживых. Люблю проверенную временем классику, – в ней, кстати, идей гораздо больше, полезных для жизни, а не для политики. После пединститута ни дня не работала – с моей болезнью, сами понимаете, никуда не сунешься… Все из-за войны – голодали с мамой страшно, еле выжили. Отец как ушел на фронт – до сих пор ни слуху, ни духу. Пропал без вести, значит, помощи от государства никакой. Ни еды, ни одежды. Несколько раз переболела пневмонией – и вот – чахоточная. – Лида словно гордилась своей болезнью – напоминала о ней с каким-то удовольствием или насмешкой. – А сегодня у меня действительно праздник: я к вам после суда пришла – с мужем развелась. Без его согласия, поскольку он несколько раз на суд не являлся. А судья, слава Богу, знакомая – мамина заказчица. Спасибо вам, Антон. Именно вы дали дополнительный импульс к этому шагу. Побыла с вами – и вдруг поняла, что есть другая жизнь, – с добротой, любовью, пониманием… Странно, правда?
Она прямо, с легкой улыбкой на полных, без единой морщинки губах, смотрела ему в глаза. А он, бесконечно далекий от этих бракоразводных проблем, испытывая стыд, что и в нем она обманулась, в ответ только тупо кивнул недавно коротко постриженной головой. И не нашел ничего умнее, как предложить:
– Тогда закажем шампанское – вы не против?
– Сегодня – нет. Заказывайте что угодно. Мне надоели запреты: это можно, а то – нельзя. Приучаю себя к фатальной мысли: будь что будет! Хотя и сознаю, что хорошего ожидать не приходится. Только и существовать в вечном страхе позорно. Тогда уж лучше не жить.
Казалось, все это она говорила для самой себя, забыв о собеседнике. Он не знал, соглашаться с ней или возражать. И почувствовал себя в своей тарелке, когда подошла официантка с меню, – знакомая ему пышногрудая Сашкина Катя. Она поздоровалась, назвав, к его удивлению, Лиду по имени, а потом справилась у Антона о своем ветреном любовнике:
– А куда же ваш друг подевался? Опять с кем-то путается? Или с той же толстой профурой, что его графином с пивом чуть не огрела?
– Что вы, Катя? Александр Иванович весь в работе! Просил, кстати, передать вам сердечный привет. Как освободится…
– Ему тоже с кисточкой. По себе знаю его ночную работу. Пусть перед отъездом заглянет – я его заказ выполнила… Ну что будете пить, кушать? Записываю…
– Заказывайте все на ваш вкус, Антон: я всеядная.
От шампанского Лида слегка порозовела. И ела с аппетитом – салат оливье, розовый балык и жареную горбушу под белым соусом, вскоре принесенные Катей на большом алюминиевом подносе. И, в отличие от него, много говорила о студенческой жизни – ей на один год из-за болезни пришлось брать академический отпуск, – вскользь рассказала о пьяных проделках мужа, о знакомой ему по телефонным разговорам подруге Тамаре. Казанов подруге понравился – голосом и теплой и уважительной манерой общения.
А он уже понимал, что Лида никаким образом не думает связывать свое будущее с ним. И это их последняя вечеря. Дальше – забвение. Предлагать же ей свою руку и сердце, заранее ведая об отказе, – значит только поставить себя в положение мальчика-дурачка. Эшелон с портянками и кальсонами уходил через два дня. Они – Абакумов, Аввакумов и он – должны сопровождать поезд и обеспечивать его охрану совместно с вооруженным отделением солдат под командой сержанта. Бывалый интендант уже взял с Антона и Виктора деньги на закупку продуктов и спиртного на дорогу и на угощение друзей по возвращении в Китай. В основном, недоступного там для офицеров и их семей дефицита: соленой и копченой рыбы, «московской» и папирос – «Беломорканала» и «Казбека».
Так что сегодняшний вечер представлялся Казанову решающим его судьбу: он просто не представлял дальнейшую жизнь без Лиды. Но что для этого сделать, он тоже терялся – ни одна здравая мысль не приходила в голову. Захлестывали эмоции, желание, чтобы она поняла его, разделила его чувства и предложила простой и понятный выход из этой безысходности.
Лида делала вид, что не замечает его настроения. Наконец не выдержала:
– Вы что, Антон, такой подавленный, как в воду опущенный? Вам скучно со мной? Болтаю, пытаюсь взбодрить вас, а вы молчите, не хотите разделить мою радость.
– Я просто очень люблю вас, Лида, – неожиданно для самого себя и, как ему показалось, чужим голосом, пробормотал он. – А мне через два дня уезжать. И что мы будем делать?
Лида внимательно, как будто только что увидела его, посмотрела ему прямо в глаза:
– Я сразу поняла, что вы очень влюбчивый… Вы же меня совсем не знаете. Да и я вас. Уезжайте, а там посмотрим. Но я уверена: у вас это скоро пройдет. Вы меня выдумали, такое бывает.
Она говорила это спокойным тоном, словно уже не впервые разубеждала подобных ему жертв в том же самом. А его признание пролетело мимо ее ушей и сознания, как пустой звук. И сразу получил разъяснение:
– Мне кажется, я прожила на сто лет дольше вас. Мне хочется вам ответить тем же, но я боюсь солгать. Не хочу обманывать ни вас, ни себя. Что-то во мне перегорело, и я по-хорошему завидую вам – вы очень хороший, искренний. Напоминаете юношей из прошлого – этих чеховских Тригориных или тургеневских Аркаш. Вы жизнь любите, а я ее почти разлюбила… Поздно, ресторан уже закрывается, надо идти. А то снова нарвемся на приключение.
Слушать монолог уставшей от жизни дамы в белом было больно и оскорбительно, словно она подавала ему милостыню. Захотелось скорее прекратить эту пытку отверженностью, поражением и одиночеством вдвоем.
– Можно, я буду вам писать? – сказал он умоляюще. – Вы дадите мне свой адрес и фотографию?.. Если вам нужна моя – я дам. Здесь фотографировался… Давайте встретимся завтра у театра в то же время, в шесть тридцать.
– Адрес можете записать сейчас, а фотографию завтра принесу. Но я приду ненадолго – мы с мамой в гости к ее подруге приглашены на именины. Отказаться нельзя – ей пятьдесят пять исполняется, на пенсию уходит.
Ночной мороз успел поработать: мокрый снег на тротуарах превратился в ноздреватый лед – он крошился, хрустел под ногами, как битое стекло. Шли под руку в холодной тьме молча, в каком-то тягостном отчуждении до того перекрестка, где они простились в прошлый раз. Только от ресторана он оказался гораздо ближе, чем от Дома офицеров.
Остановились у деревянного столба с желтой лампочкой под эмалированным колпаком. В ее скупом свете лицо Лиды еще сильнее напоминало образы благородных дам с полотен старых мастеров. Они стояли друг против друга, – зрачки в зрачки – и, взявшись за руки, словно старались навсегда запечатлеть в своей памяти этот момент и все, что они видели, пережили до него вместе. И что через мгновенье станет воспоминанием – и только.
– Приходите, Антон, завтра, но не к театру, а лучше сюда. Согласны?
Он обреченно кивнул и слегка притянул ее к себе. Она, казалось, только этого и ждала – сделала шаг, обхватила его шею руками, стала целовать, изливать душу горячим прерывистым полушепотом:
– Дурачок ты мой, милый мой!.. Ничего-то ты не понимаешь. Представить не можешь, как жить с нелюбимым. Я ведь никогда никого не любила. Никого!.. Не было у меня ни детства, ни юности. И вдруг ты, словно посланник из далекой молодости, – такой добрый, непосредственный, беспомощный… Хочу тебе счастья, но не со мной – я больна, смертельно больна. И очень несчастна. Забудь меня…
Он отвечал ей поцелуями, чувствуя щеками, губами, на языке ее слезы. Не находил слов утешения и краешком ума сознавал, что стал случайным участником некой странной мелодрамы с ненаписанной для него ролью.
11. Её грозит застрелить. А сам намерен застрелиться
И потом не мог заснуть. Утром поднялся с ложа, постеленного хозяйкой на полу, разбитым и опустошенным. Вспомнились последние слова Пушкина: “Кончена жизнь, трудно дышать…” Если бы и для него нашелся Дантес!..
В складской канцелярии сонно подписывал какие-то бумаги, сдал по акту клещи для опломбирования. В караульном помещении ему вернули из оружейного шкафа пистолет ТТ в кобуре, поскольку назавтра утром их эшелон отходил с грузовой станции на Черной речке.
Здесь же, в караулке, он сел за свободный стол, попросил листок бумаги, чернильницу и ручку и написал Лиде проникновенное письмо в духе купринского Желткова из «Гранатового браслета», только значительно короче и без намерения покинуть этот мир.
– Моя Томка и твоя Люська нам прощальный ужин готовят, – предупредил его Сашка. – За мной персональное такси к пяти часам приедет. Люська на тебя зуб точит: влюбилась, говорит, жить без него не могу. Так ты ее своим дураком за живое задел.
– Сегодня ее в буфете видел, попросил прощения и мило распрощался. Мы с Витей в ресторан сходим. Подбрось нас до центра – там с Лидой на пару минут встречусь. А ты и с двумя справишься.
У интенданта Абакумова, прошлом артиллерийского разведчика, кавалера ордена Красной Звезды и многих медалей, не нашлось сил на достойный ответ.
Происхождение ордена он объяснил просто: был с двумя солдатами – связистом и корректировщиком – в разведке, засекли цели, передали координаты по рации. Фрицы рацию запеленговали, пошли цепью. Пришлось вызвать огонь батареи на себя. Солдаты погибли от своих снарядов. Он отделался ранением в плечо и в бедро, и Родина его наградила.
А теперь, через девять лет после войны, провалившиеся глаза, отечное лицо и мандражирующие верхние конечности героя молили провидение об опохмелке, заслуженном отдыхе и уединении от мирских сует в теплушке, на нарах – под монотонный перестук чугунных колес…
***
В этот предзакатный вечер, с приглушенной перистыми облаками небесной лазурью, на свидание опоздала Лида. Чтобы не привлекать любопытствующих глаз населения, Казанов фланировал из конца в конец квартала с дореволюционными бревенчатыми хатами, до подоконников ушедшими в родную землю. Сугроб вдоль тротуара осел, покрылся черными разводами от угольной пыли и сажи из труб. Талая вода и превращенный в кашицу снег хлюпали под сапогами. Солнце в колеблющемся световом мареве обещало скорое тепло, зелень, новизну. А он уезжает и, может, никогда не приедет сюда. Никогда, если, конечно, Лида не позовет его. Да и что было между ними? – всего две встречи, ничему не обязывающие признанья… Но вот эта недосказанность, неопределенность, это отчаяние, что разрывает сердце, останутся надолго, на всю жизнь.
Лида появилась из-за угла совсем не такой, как он ожидал, – с непокрытой головой, волосы уложены короной, в синем коротком пальтишке, уродующим ее высокую грудь, и в резиновых сапогах. Очень домашняя… и не менее прекрасная. Он подбежал к ней, хотел обнять, но Лида уперлась ему в плечи ладонями – не подпустила. В светлых глазах – лихорадочное отчаяние, не накрашенные губы слегка приоткрыты и судорожно подергиваются.
– Прости, Антон, не до сантиментов. Это какой-то кошмар! Он вчера поджидал меня у ворот, устроил допрос: где была, с кем, что делала?.. Стал меня душить. Я закричала. Выбежала мама, тоже закричала, сбежались соседи. Он скрылся. А недавно появился пьяный, с пистолетом – он его с фронта привез, парабеллум, – угрожал пристрелить и меня, и маму, и всех, кто ко мне приблизится. Уходи скорей. Напиши мне на Тамарин адрес – вот он, – и я пришлю фотографию. Сегодня было не до этого. Прощай, Антон! Я всегда буду помнить тебя, всегда!
Она дотронулась до его щеки холодными губами, повернулась и, не оглянувшись, скрылась за углом. А он, потрясенный и растерянный, не успел и слова произнести. И только через минуту опомнился: ведь и он – офицер, и у него есть пистолет – вот он, табельный, законный, у него в кобуре под шинелью, и он может защитить ее. Кинулся следом, поскользнулся на мокром льду, упал на бок, рука по локоть провалилась в сугроб. Вскочил на ноги, добежал до угла – Лида растворилась, как будто ее и не было совсем – только видение, чудный и несбыточный сон, игра воображения. А он жалкий и беспомощный шут с пистолетом, годным только для того, чтобы застрелиться здесь же, на углу, но она даже об этом не узнает. Ему вдалбливали в голову о каком-то смысле жизни, долге, служении народу, самопожертвовании, идеалах. А он нашел идеал и сразу потерял его!.. Пустота, пустота, безысходность… И его ли это слова? Или он вычитал их где-то?.. А реальность рядом – майор, ветеран войны, угрожает жене и теще трофейным парабеллумом – и ты между ним кем-то вроде моли, бессильной помочь, разрешить ситуацию…
***
В тот вечер они с Витькой сильно напились. Прихватили с собой из ресторана бутылку коньяка и две бутылки шампанского – угостить хозяев, бабу Раю и Пашу, ее фронтового сына-инвалида. Но вместо этого взяли такси, катались по городу, чтобы стравить остатки советских денег, – в Китае они не понадобятся, – щедро расплатились с таксистом. И пошагали с кривляниями и приплясом по середине улицы, открыли шампанское – каждый по бутылке – и пили его как пиво, из горла.
– Витька! – слезно кричал Казанов, задыхаясь и сморкаясь шампанской пеной. – Я люблю ее, люблю больше жизни! Как я буду жить без Лиды? Скажи мне – как? А может, застрелиться?
– А почему бы и нет? Стреляйся немедленно, Антошка! Если сам не можешь – я с удовольствием помогу. Вот так!
Витька метнул недопитую бутылку в телеграфный столб. И к обоюдному восторгу попал в его основание – в закопанный вертикально рельс, к которому бревно с изоляторами было прикручено проволокой. Предрассветный стеклянно-металлический звон и взрыв шампанского могли разбудить весь город. Патрулей и милицию – в первую очередь. Но раньше ментов сработали инстинкт самосохранения и чувство воинского долга: на Черной речке под парами пыхтел чумазый паровоз с прицепленным к нему составом. А в вагонах – доверенные под их ответственность портянки и кальсоны. Их с нетерпением ждала целая армия на Ляодунском полуострове. Попасть в цепкие лапы милиции или патрулей было бы равносильно невыполнению боевого задания. И они, не сговариваясь, опрометью бросились под крыло бабушки и ее сына, чтобы обрадовать и вместе отметить свое прощание с Родиной. Коньяк в Витькиной полевой сумке с нетерпением ждал выхода на свободу.
А «желтковское» письмо Лиде Казанов обнаружил во внутреннем кармане шинели на следующий день, когда их эшелон подходил к советско-китайской границе. Отправил его только через несколько дней из Порт-Артура, со следующего года на картах мира ставшем Люйшунем.
12. Порт-Артур. Не возжелай жены друга своя
Утром Казанов поднялся вместе с Абакумовым. В столовую не пошел, искупался на пустой желудок в ледяной воде озера, образованного бьющими с его дна родниками. Через час дождался библиотекаршу, пока не соблазненную матерым обольстителем-интендантом. И сдал ей толстенный том Блока, вмещавший почти все им написанное.
Точно такой же он прочел от корки до корки еще в последнем классе суворовского училища, запомнил несколько стихов и навсегда подарил свое сердце трагическому поэту. В Рязани, в пехотном училище, сам пытался писать подражательные вирши в духе Есенина и Блока. Давал почитать их признанному поэту-кадету из Воронежского СВУ и своему закадычному другу Диме Орловскому. После чего уничтожал – сжигал или рвал в мелкие клочья.
Но стихи, написанные здесь, в Порт-Артуре, на пляже с видом на бухту, с падающими в синюю воду бухты чайками, с видом на знаменитый Электрический утес с орудиями, охраняющими узкий проход в бухту из открытого моря, он отсылал Лиде, надеясь на свою память и не оставляя себе черновиков:
В синем мареве бухты Артурской
Вы мне белою феею чудитесь.
Красотой вашей строгою русской
И страданьем своим не забудетесь.
Через море и небо любовь
Моя к вам устремляется чайкою –
С верой в то, что увидимся вновь:
Встреча наша была не случайною.
Отвечала ли она ему – Антон не знал. Все адресованные ему письма из Союза шли на полевую почту, в его 15-ый гвардейский полк. А потом доставлялись с оказией в батальоны и отдельно стоящие роты. Так что долгожданная весточка доходила до адресата минимум за месяц. И не редко пропадала в пути. Бывало и так, что написанное одним и тем же лицом письмо приходило через две недели после того, как было получено от него послание с упреком, что на предыдущее адресат не ответил.
О том, чтобы переговорить по телефону с оставшимися в Союзе домашними или друзьями, пусть даже в Москве, Питере и других крупных городах, никто из простых смертных и не помышлял. А посылка могла пропасть на любом этапе ее перегрузки. И жаловаться было некому, даже Сталину. Тем более, что он почил в бозе. А Хрущёву было не до нас: он восхвалял кукурузу, занимался космосом, ядерным оружием, догонял Америку по производству мяса, молока, шерсти, стучал штиблетой по трибуне ООН, учил художников и писателей, как рисовать, лепить и писать. Словом, показывал миру кузькину мать…
Хаос и бардак в условиях железной коммунистической диктатуры уживался даже в условиях, когда каждый неверный шаг мог расцениваться как вредительство. А незримая до времени расстрельная стенка гналась за каждым, живущим в стране победившего социализма. Только желание жить нормально, по-человечески, было сильнее страха. К тому же многим верилось и пелось, что «над страной весенний ветер веет, с каждым днем все радостнее жить, и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить». Прямо как в дурдоме!..
***
Ехать в Дальний с утра и там целый день болтаться по раскаленному солнцем городу в ожидании, когда Люба вернется с работы, а Наташка из школы, не имело смысла. Да и патрули постоянно охотились на офицеров, пусть и переодетых в штатское. На них можно было нарваться в любом из наиболее посещаемых ими мест – на центральных улицах, в ресторанах, универмагах, в парках и на вокзале.
За полтора месяца жизни в Артуре и Дальнем Казанов научился избегать контактов с этими братьями по оружию, предпочитая передвигаться по малолюдным периферийным улицам. И пока что вовремя скрывался от их всевидящих очей. Одетые в советскую военную форму патрули были издалека заметны в китайской толпе, сплошь облаченной, без различия полов и возрастов, в черные или темно-синие чжифу – хлопчатобумажные брюки и френчи военного образца с накладными карманами на груди и боках. Русские называли эти универсальные костюмы «маодзедуновками». На китайских военных они были зелеными, одинаковыми по виду для солдат и офицеров. А звания обозначались ленточками с иероглифами, пришитыми на груди. Попробуй, разберись…
В Порт-Артуре встреча с морскими и армейскими патрулями ему ничем не грозила: он в командировке на армейских складах, и это в любой момент подтвердится по звонку туда.
А пока надо зайти к Федотовым, Володе и Лиде, – забрать свой чемодан с барахлом и узнать, как у них дела. Володя, капитан-лейтенант и капитан гидрографического судна, обеспечивавшего в основном оповещение наших судов об изменениях режима плавания, надежную работу маяков и сигнальных и оградительных знаков, крепко залетел на пьяной драке со своим непосредственным командиром в портовом ресторане. И теперь, будучи отстраненным от службы, уже второй месяц, мучаясь от безделья и неопределенности, ждал приказа из Москвы, утверждающего или отменяющего приговор суда офицерской чести о его увольнении из ВМС.
Раньше Володя проговаривался, что хочет покончить с морской карьерой. На этой должности и в этом звании он застрял уже на четыре года. И впереди ничего хорошего не светит. Ему двадцать восемь лет, в его карточке поощрений и взысканий нет ни одного поощрения. Зато красуется хвост нескольких снятых и свежих взысканий за разные «подвиги» – от пьянки до грубости и неподчинения дурацким, на его взгляд, распоряжениям начальства. Так что даже до капитана третьего ранга ему – как до Луны. А до адмиральских погон дальше, чем до построения коммунизма в одной, отдельно взятой, стране.
Володя, коренной питерец, был стихийным диссидентом-одиночкой. В пьяных застольях он частенько – без опасения нарваться на сексота-стукача – в кругу друзей называл Сталина кровавым палачом нации, Хрущева – плешивым болваном-кукурузником. А наш самый передовой социалистический строй – красным террором и фашизмом. Ведь это доказали сами большевики началом преследования евреев в компании по разоблачению врачей-убийц, Гулагом, уничтожением казачества, высылкой целых народов на Крайний Север, в Казахстан, в Сибирь, в Среднюю Азию. Вымиранием миллионов соотечественников от голода, возрождением крепостного права под личиной коллективизации. Да и прошлогодним разоблачением и расстрелом без суда и следствия Лаврентия Берии. А что ждет Россию в будущем – в страшном сне представить невозможно. Он указывал костлявым пальцем в потолок и восклицал:
– Армагеддон!
Этого слова никто из собутыльников не знал. Раздавался пьяный хохот и добродушное подначивание оратора.
Впрочем, схожие злостные измышления западной пропаганды Казанов, вместе с коллегами-офицерами, стал слушать по ламповому радиоприемнику на заставе в первый же месяц приезда в Китай. Говорили, что корабль с одной из лживых радиостанций «Голоса Америки» на борту плавал где-то рядом – в нейтральных водах Желтого или Японского моря. Чекистские «глушилки» не могли подавить в эфире ядовитые «откровения антикоммунистических выродков» из числа белогвардейцев, дезертиров и предателей. Эти ублюдки остались на Западе, и теперь трусливо торгуют своей совестью и честью за тридцать серебряников в угоду покровителям из ЦРУ, ФБР, Интеллидженс Сервиса, Массада и других буржуазных разведок.
Однако вся эта болтовня проходила по сознанию Казанова рикошетом – не сквозь мозг, а поверх его костяной оболочки и кудрявых волос. Его миропонимание, как и всех его братьев по оружию, комфортно укладывалось в броские примитивные словесные штампы и клише советской радио-газетной пропаганды. Контраргумент находился тоже убийственный: завидуют нам капиталисты, с ума спятили от зависти. Мы победили их в гражданской и Отечественной войнах, построили социализм. Коммунизм тоже не за горами. И все это потому, что мы – патриоты нашей любимой Родины. Свято верим в партию, в народ, в светлое будущее всего человечества. Теперь в странах Восточной Европы, в Китае и в Северной Корее, как в песне, «идут, идут вперед народы» в авангарде мировой цивилизации. И все туда же – к коммунизму!..
С Володей Антон не спорил – отстраненно слушал, не давая повода к долгой и скучной дискуссии. Думал в духе ротного политинформатора: мы победили, мы побеждаем. А победителей не судят. Мы же – ты юношей, а я ребенком – добровольно согласились встать на стражу завоеваний советского народа. Так зачем нам, воинам страны Советов, впустую Му-му сношать?.. После очередной рюмки антисоветское выступление потомка декабристов с Сенатской площади, моряков-защитников Порт-Артура и штурмовиков Зимнего дворца в начале текущего века предавалось забвению…
Было около десяти утра, солнце над Артуром палило вовсю, высокое, чуть припудренное подвижной дымкой. Но Федотовы еще дрыхли. Дверь открыла пухлощекая заспанная Лида. Без особой радости проворчала:
– Ах, это ты, Антон. Что так рано? За вещами пришел? Проходи. Вчера ввалились двое сочувствующих с бутылками – Володя снова набрался.
В большой комнате с опущенными шторами на двух окнах стоял душный полусумрак. Лида включила тусклую лампочку под потолком. Светлее от этого не стало, только явственней обозначился бардак – затоптанный пол, разбросанная куда попало одежда, неубранная со стола посуда с остатками еды, пустые бутылки из-под вина, водки, ханжи. Но больше всего угнетало злое курносое лицо Лиды, – казалось, она ненавидела весь свет. Почти год назад они с Володей отвезли в Питер к ее родителям двухгодовалого сына, и она все время пилила мужа за это. Скоро предстояло свидание и с родителями, и с ребенком, но и это ее не радовало.
Володя спал лицом к серой, давно не беленой стене
– Вставай, пьянь! – потрясла она за голое плечо мужа. К тебе пришли, снова можешь надраться, как свинья.
Отец у Лиды был адмиралом, и она вела себя с морским волком по-адмиральски, как со шкодливым гардемарином.
– А-а, Антон, – обрадовался Володя. По голосу и по виду не верилось, что вечером он сильно накушался. – Есть хочешь, садись, позавтракаем.
– Разбежался! – осадила его Лида. – А ты приготовил?
– Не сердись, Лидочка, сейчас приготовлю любимое, сверхскоростное – рожки по-флотски. Тушенка есть, лапша тоже.
Он сидел на краю неопрятной постели и натягивал на себя тельняшку. Худой, кожа да кости, словно никогда физкультурой не занимался.
***
Антону и Витьке Аввакумову за время их работы на артурских складах, по приглашению Володи, довелось разок на целый день выходить на его корабле в море – проверять маяки. Даже высаживаться из шлюпки, опущенной с судна, на каменистый горбатый островок Инкаунтр, хорошо видный с пляжей Дальнего. Пока одни моряки меняли на маяке лампы и газовые баллоны, другие шарили по крутому склону и снимали с гнезд доверчивых бакланов, совали их в мешки. Просвечивали на солнце, не завелись ли в яйцах зародыши, и складывали, еще не насиженные, пригодные для омлета, в алюминиевые блюда. А кому-то удалось снять с гнезда и самку альбатроса, белую гордую птицу – от клюва до кончика хвоста длиннее метра. На корабле альбатросиха даже от рыбы, предложенной матросом, отвернулась. Виктор вознамерился погладить ее по головке и жестоко поплатился: скиталица морей выхватила кусок мяса из его пальца крючковатым клювом и с удовольствием проглотила. Но даже после этого за компанию с бакланами в суп не попала. Моряки на корабле развязали ей лапки, подбросили в воздух, и буревестница взмыла в синее небо. Распахнула во всю ширь необъятные крылья, и, словно живой планер, поплыла в направлении островка Инкаунтр для продолжения рода в океанической колонии.
Володя в морской форме на корабле смотрелся браво – и в ходовой рубке, и в своей каюте. Два десятка моряков – двое из них, первый помощник и главный механик, именуемый по-корабельному «дедом», офицеры и матросы – относились к капитану с должным почтением. За такой бедлам, как в своей квартире, он бы любого из них, начиная с боцмана, заставил драить палубу, кубрики, трапы до посинения.
***
– Спасибо, я уже позавтракал в столовой на складах, – соврал Казанов. – Тороплюсь, в полк неделю назад должен был явиться, да у друзей застрял в Дафаньшене и в Дальнем. За чемоданом зашел – в нем вся моя воинская амуниция… И еще, Володя: я на мели. Не займешь тысяч четыреста? Я с десятого мая по графику в отпуск иду, отпускные получу, заеду к вам и верну.
– Нашел, у кого занимать! – гневно вмешалась Лида. – Он вот-вот за штатом окажется, только за звание получать будет. В три раза меньше, чем сейчас. И на что мы жить будем? А если в Союз нас в двадцать четыре часа выпрут – кому ты тогда, Антон, долг вернешь? Разве что в Союзе перевод в Питер пришлешь рублями нашими бесценными?
Володя застыл на кровати, понуро опустив плечи и голову, не смея посмотреть в глаза друга. Морской волк выглядел побитым псом-подкаблучником. Ленинградская Лида, подумалось Антону, походила на уссурийскую тезку, о которой страдало его сердце, только именем, рассеивая миф об утонченности фемин с берегов Невы. Или феминизация и в колыбели революции зашла слишком далеко.
– Извините, об этом не подумал, – сказал Казанов.
И в очередной раз за последний месяц пожалел, что судьба свела его с этой парой еще на пути из Казани в Хабаровск.
***
В начале ноября прошлого года ему пришлось трое суток жить в гостинице Казанского аэропорта, пропуская переполненные рейсы, чтобы за счет опоздавшего пассажира оказаться на борту летевшего из Москвы Ил-14. Соседями по местам в салоне оказались Володя и Лида, веселые, компанейские. Полет до Хабаровска занял больше тридцати часов. Самолеты и экипажи менялись через каждые два-три часа полета – в Свердловске, в Омске, в Новосибирске, в Красноярске, в Иркутске, в Улан-Удэ, Чите, Магдагаче. В Новосибирске промаялись в аэропорту из-за пурги четыре часа с десяти вечера до двух ночи. Но у их троицы полет прошел весело: играли в карты на символически малые деньги, беспрерывно болтали, рассказывая о себе и друзьях, в портах спешили в ресторан – пили и ели, что хотели. Володя и Лида уговаривали Антона получить назначение в штабе округа в Китай, а там постараться обосноваться в Порт-Артуре. Рассказывали, как в Поднебесной интересно и выгодно служить – и денег, и шмоток таких он в Союзе не увидит. Не говоря о городах, народе, культуре. Дали ему артурский адрес.
В Хабаровске приземлились глубокой ночью. При выходе на трап у Казанова ледяным порывом ветра сдуло новенькую фуражку с кокардой и унесло в серебрящуюся мелкой снежной крупой темноту.
– Плохая примета, – каркнул кто-то за его спиной. – Вряд ли отсюда вернетесь…
А через пять дней, уже на китайской стороне, когда на станции Пограничной кузова вагонов их поезда переставлялись подъемным краном с тележек пути, имеющего российскую ширину колеи, на тележки с более узкой, европейской, колеей, принятой при строительстве КВЖД, он увидел Володю и Лиду Федотовых. Они шли вдоль состава навстречу ему и обрадовались, как родному, – обнялись и расцеловались. И после этого все три дня пути до Дальнего супруги не отпускали Антона от себя.
По договоренности с начальником поезда, они сумели переселить Казанова в свой вагон, чтобы, как и в самолете, убивать время игрой в карты и бесконечными заседаниями в вагоне-ресторане. Это был не первый вояж супругов из Китая и обратно, поэтому они запаслись юанями для безбедного продолжения отпуска. Казанову же на границе выдали инвалюты в обрез, в счет части подъемных денег для обоснования на новом месте службы. По приезде в Дальний Федотовы упросили Антона отправиться в Артур с ними – на автобусе. Тогда как вновь сформированная команда молодых офицеров для службы на Квантуне, к которой он был причислен, осталась на вокзале дожидаться поезда.
В Порт-Артуре в их «кают-компании», состоящей из одной комнаты на первом этаже и вмещающей в себя все удобства примитивного быта, Володя и Лида собрали друзей-моряков с женами. Не сразу, а на следующий день после приезда. И устроили богатый прием с ужином из привезенных из Питера и местных продуктов. Еду орошали советским шампанским и армянским пятизвездочным, пели под гитару и плясали под балалайку.
Потом дней пять, пока Казанов оформлялся и получал назначение в штабе армии, он жил у Федотовых в атмосфере беспрерывного праздника.
И на этот раз, после возвращения Казанова из Уссурийска, супруги настояли, чтобы он остановился у них вместе с привезенными из Союза балыком, селедкой, «охотничей» и «старкой». Лида и Володя каждый раз за ужином просили Антона рассказать стихи и спеть что-то сентиментальное, вроде «я по первому снегу бреду» или «не храпи запоздалая тройка, наша жизнь пролетит без следа» на придуманные им самим мелодии.
Водка развязывала язык, и он откровенно расписывал им свои приключения с Люськой и Лидой Закамской. А они рассказывали о том, как познакомились, поженились, какой у них замечательный сын и родители – образованные, умные, чуткие, обеспеченные. И хорошо, если Володя получит вольную, поступит в политехнический институт, хотя у него, можно считать, и так высшее образование – он окончил знаменитую «дзержинку». А у Лиды – университетское: она историк, место школьной училки найти запросто, у ее отца-адмирала широкие связи, так что и на гражданке они не пропадут…
Вечера, похожие на семейные посиделки за бутылкой, протекали прекрасно – в полном единении молодых душ и взаимопонимании.
Все испортила Лида. В один из таких ужинов, когда они были втроем – Володя, Лида и Антон – и находились в состоянии приличного подпития с песнопениями, ей вздумалось под столом наступать и нажимать босой ногой на его беззащитную ступню. Антону это не понравилось, но и сделать он ничего не мог: стол был маленький, стул упирался спинкой в стену, так что отступать было некуда. Агрессорша сидела напротив, не сводя с него насмешливых вопрошающих серых глаз и настигая его ступню своей, горячей и настырной. А ему приходилось делать вид, что в доме Федотовых ничего не смешалось.
Володя вел себя как римский кесарь – его жена оставалась вне подозрения. К восьми утра он, как обычно, ушел в штаб эскадры – узнать, не пришел ли приказ о его увольнении в запас. Антон и Лида остались в своих постелях на расстоянии двух метров друг от друга. Антон лежал, уткнувшись взглядом в стену, чтобы не видеть ее. И, притворяясь спящим, замер в томительном ожидании второго раунда молчаливого поединка. Через какое-то время он услышал скрип кроватной сетки, шлепки босых ног по полу. Сердце у него подкатило к горлу – сейчас она навалится на него – и что тогда делать? Оттолкнуть ее?.. Или обнять? – а там будь что будет…
Но Лида зазвенела умывальником в углу у двери, и дальше вела себя, как ни в чем не бывало. Шевельнулось подозрение в намерении провести тестирование его моральной устойчивости. Может, и Володя согласился участвовать в этом грязном розыгрыше?..
«Сюда я больше не ездок», – сказал себе новоявленный Чацкий. И с того дня делил работу и досуг с надежным другом, Витей Аввакумовым, в Доме офицеров флота – в части Артура, именуемой Новым городом. А спал на солдатской койке в комнатке складской гостиницы для командированных интендантов, занятых поставками амуниции для многочисленных частей Квантуна. Просыпался по привычке в шесть утра, учил наизусть стихи Блока или сочинял собственные для своей Прекрасной Дамы – недосягаемой Лидии Закамской. Дополнял вирши пространной прозой и еженедельно отправлял конверты по армейской почте. Пытался представить, с каким лицом и чувствами она читает его литературные откровения, – с негодованием, восхищением или безразличием. Образ ее становилось все расплывчатей, неуловимей, словно время и расстояние растворяли его во Вселенной. Каждый раз приходилось сильно напрягаться, чтобы получилось цельное из деталей – из носа, глаз, губ, пепельной косы, уложенной в корону… И прислушивался к голосу своего сердца, стесняясь признаться себе, что прежняя тоска и боль уступают место отрывочным воспоминаниям, теряющим краску из-за многочисленных повторений манипуляций воображением и чувствами.
13. ХМД-70 и разборка в порт-артурской ханжболке
Казанов извлек из-под кровати свой почти пустой желтый фибровый чемодан, купленный специально в «Чурине» для доставки панбархата на российский рынок. Сложил в него лейтенантскую форму из встроенного гардероба, чувствуя на себе презрительные взгляды Лиды Федотовой. Отвергнутая, но гордая адмиральская дочь непритязательной наружности выглядела старше своих лет – округлая, с отвисшим животом, щекастая и курносая. Вряд ли бы такая генеральская дочь пришлась по вкусу знаменитому титулярному советнику из сатирико-комической песни Даргомыжского. А советскому лейтенанту-пулеметчику тем более.
Простились Антон и Люда весьма сухо. Володя к этому времени уже вернулся из штаба без касающихся его судьбы новостей и, несмотря на командный окрик жены остаться под домашним арестом, настоял на том, чтобы проводить друга до автостанции.
Он поменял форму на серые штатские брюки и желтую футболку. По требованию ворчливой спутницы жизни дал торжественную клятву пришвартоваться к семейному пирсу трезвым и невредимым пай-мальчиком. У двери чмокнул ее в надутую щеку. В ответ она недовольно фыркнула. После чего мужики вырвались на оперативный простор
– Ты прости мою дуру, – извиняющимся тоном сказал Федотов на улице. И на всякий случай оглянулся – опасался ее всевидящего ока, ее всесшлышащих ушей. – Сама не ведает, что творит. С ума сходит по сыну. Да и будущее наше туманно и темно. Пойдем в мою любимую ханжболку, тяпнем по стременной. Вот тебе полмиллиона, как ты просил. Успеешь вернуть – верни. А нет – так и черт с ними! Лидка о моих заначках не знает. А на пропой у меня еще с миллион есть в загашнике. По правде сказать, не пойму – и что она на тебя взъелась? До недавнего времени прямо-таки восхищалась тобой: русский Казанова – красавец, умница, характер золотой.
– К тебе ревнует, – отшутился Антон. – Ладно, берем курс на ханжовню – на твои угощаю.
И обомлел: вниз по крутой улице им навстречу спускался по ступеням Феликс Голубицкий, могучий и красивый, как безбородый Геракл. Обмундирован в новую, с иголочки, лейтенантскую форму из бостона.
Москвич Феликс Голубицкий состоял добрым приятелем Казанова по их третьей роте Рязанского пехотного. Да и Филя, увидев однокашника, был поражен в свое львиное сердце – сначала остановился, а потом кинулся обниматься. Оказалось, что он служит здесь, в Артуре. Обоим стало обидно, что за полтора месяца они ни разу не пересеклись. Хотя бы в том же Доме офицеров флота.
– Как тебе удалось в Артуре осесть? – позавидовал Казанов.
– А ты что, забыл? Я же еврей! Они, как известно, избранные и отзывчивые. И в штабе армии нашлись мои братья по крови, причем в штабном сердце – в отделе кадров. И так обрадовались моему появлению, что при себе и оставили. Блат – движитель прогресса! Вы куда с таким рундуком?
– Сначала в ханжболку, а потом – на автостанцию. Я в Уссурийске, а потом здесь в командировке был с Витькой Аввакумовым – мы с ним в одном полку оказались. Он уже в своем батальоне. Теперь и мне надо возвращаться на заставу – там наша рота на страже морских рубежей почти полгода
– А-а, так ты с жертвой бандита Куца!.. Как он, не хромает? С собой возьмете? Я на больничном – коновалы наши жировик на спине хорошо вырезали. А зашили с инфекцией очень плохо. Теперь долечиваюсь. Попутно вольнонаемной медсестричке градусник вставляю.
– Познакомься, Феликс, – друг мой, Владимир Федотов, капитан-лейтенант.
Голубицкий протянул ладонь для знакомства и почему-то засмеялся:
– Феликс… Я вас уже видел в сражении. Вы в портовом кабаке какому-то офицеру, тоже мореману, по физиономии заехали. Дуэль состоялась?
Худая физиономия Володи просияла улыбкой:
– Нет! Я оказался за бортом. За этот подвиг жду приказ из Москвы на увольнение из ВМС.
– Хороший повод, чтобы выпить.
У кудрявого, как мулат, Феликса и в пехотном не бывало плохого настроения – хлебом не корми, лишь бы позубоскалить. На Колю Локоткова, мастера спорта по спортивной стрельбе из винтовки, Голубицкий сочинил сногсшибательную эпиграмму. Хотя Коля заслуживал того, чтобы о нем тот же Феликс выдал и трагическую поэму. Локотков, не будучи поэтом, по наитию срифмовал «коммунизм» с «онанизмом», а на него какой-то доброжелатель настучал. И Колю из Московского пехотного, кремлевского, училища имени Верховного Совета отправили рядовым в солдаты. Но через год пребывания рядовым вдруг помиловали и направили для окончания образования в Рязань.
В этом городе жертва коммунистического онанизма встречался со студенткой пединститута, и Феликс поинтересовался, спит он с ней или нет? Мастер пулевого спорта, худенький длинношеий кадет из Тульского СВУ, смущенно признался: «Пока нет, но я жду момент». Эта фраза и вдохновила Феликса на написание малоизвестного широким кругам творения, описывающего любовные страдания молодого Локоткова в его собственном внутреннем монологе. Влюбленный повествует, к каким хитроумным уловкам он прибегал и выжидал удобный момент, чтобы добраться до самого заветного местечка в анатомии любимой.
В памяти Казанова сохранился лишь заключительный фрагмент этого шедевра:
Мне сердце жгут сомненья злые,
Но выхода другого нет:
Пусть милую дерут другие,
А я буду ждать момент.
И этот момент наступил. За четыре месяца до окончания пехотки Коля расписался с выросшей на картошке рязанской матрешкой. По субботам, если не засылали в караул или дневалить по роте, он отправлялся в увольнения не на несколько часов, как холостяки, а на правах женатика – на всю ночь. Чтобы до восьми часов вечера воскресного дня пользоваться моментом. А лейтенантом на очередное место службы как мастер и чемпион Локотков распределился не в тьмутаракань, а в Московский военный округ. Он и в части размножения населения был парень не промах: в отпуск отбыл с заметно пополневшей в талии супругой. Решил, должно быть, порадовать свою маму перспективой скорого превращения в бабушку.
***
Ханжболка с распахнутой настежь дверью в этот утренний час была безлюдной. В тесном помещении с полками, уставленными темными бутылками пива с драконами на этикетках, все запахи перебивал густой дух кукурузной ханжи. Она ждала потребителей в пузатой, высотой с метр, глиняной корчаге, заткнутой кукурузной соломой. Виночерпий за высоким прилавком, молодой китаец с ввалившимися щеками и лихорадочным взглядом, сложив ладони на впалой груди, раскланялся и ловко, не спрашивая ни о чем, налил по сто пятьдесят граммов в три узких тонкостенных стакана из десятилитровой стеклянной бутыли.
– Сразу видно – старослужащий, знает наши вкусы, – подмигнул Голубицкий. – Наливает не эту бурду (он ткнул сапогом в корчагу), а рисовый гранатомет ХМД-70 – ханжу мгновенного действия семьдесят градусов. Это – нам в клюв. А что берем на зуб?
– Креветок и огурчиков. Другого здесь ничего нет, – сказал Федотов, кивнув узкой головой в сторону противня с дымящимися паром оранжевыми усатыми лобстерами и банку с корнишонами.
Боевую позицию заняли в положении стоя – за круглым тонконогим столиком в дальнем углу ханжболки.
– За встречу, господа ахвицеры, – поднося к губам стакан и перекрестившись двумя перстами, провозгласил воинствующий атеист-иудей Голубицкий.
«Граната» от ХМД прошла в зев, ошпарив пищевод огненным хвостом, и упала в желудок, замерев в ожидании взрыва. Огурчик опередил его, нейтрализовав детонатор. Но горячая волна через минуту ударила по мозгам и включила там центр политической шарманки почти отставного капитан-лейтенанта.
– Скоро не только меня – всех отсюда пометут, – обращая задумчивый взор почему-то в сторону бутыли с ХМД, предсказал Федотов. – Один вождь нашего племени грузинского происхождения, мудрейший из мудрейших, подарил китайскому хитрейшему из хитрейших кучу нашего оружия. Вообще все, что было нашим – пристани, склады да все! –не за хрен собачий. А этот лысый болван, кукурузник, отдал ему КВЖД и согласился на вывод наших войск. Хотя по договору мы могли бы оставаться здесь еще двадцать лет.
– Советую перейти на более содержательную политинформацию о бабах, – посоветовал Феликс. – Сегодня я ночевал у медсестры. И вот представляете фантастическую картину: ночь, в окне застыло под луной бескрайнее море, а у меня перед глазами ее белая, как вторая луна, жопа. Жопа – и в ней отражается луна! – это поэтично и незабываемо, товарищи, на всю оставшуюся жизнь.
– Что, Антон, у вас в пехоте все такие мудаки? – обратился Володя к Казанову. – Я же о серьезном говорю, а ты херню несусветную городишь!
– За всю пехоту не отвечаю, а я такой. Лучше вспомни, кэп, и улыбнись, что сотворили царские сатрапы с лейтенантом Шмидтом полвека назад? – нисколько не обидевшись, но с заметным сарказмом спросил Голубицкий, штангист в полутяже и дипломированный преподаватель физкультуры, до пехотки окончивший по данному профилю техникум. – Только не с теми Шмидтами, что в «Двенадцати стульях». А с настоящим, с броненосца «Потемкин» – из поэмы Бори Пастернака.
– Это любой школьник знает, – пожал острыми плечами моряк, не чуждый литературы.
И все трое изучали в обязательном порядке историю КПСС по Краткому курсу истории ВКП (б), где нашлось скромное место в несколько строк и для мятежного лейтенанта.
– Мой дядя самых честных правил, не школьник, а старый большевик, тоже знал, – уже более жестко продолжил Феликс. – Однако имел неосторожность в тридцать седьмом болтнуть нечто подобное твоему пассажу. Через месяц он встретился со Шмидтом в заоблачном плесе. Хотя именно он ходатайствовал перед моими родителями о присвоении мне имени Феликс. В память о том, Железном, с которым при царе за компанию тянул срок в каком-то централе.
– Феликс прав, – примирительно сказал Антон. – Ничего не изменилось после Сталина и Берии. Разумней всего – есть пироги с грибами, а язык держать в заднице. Двигаем на автостанцию?
– Если можно, я домой вернусь на расправу, – попросил Федотов. Было видно, что в нем еще кипел разум возмущенный. – Ты мою Лидку, Антон, знаешь: шаг влево, шаг вправо – пик- дец!
И удалился, забыв пожать руки неблагодарным слушателям антисоветской пропаганды.
– Вот еще один карась-идеалист – находка для чекистов, – сказал Феликс, когда моряк скрылся за дверью ханжболки.
14. «Тихо вокруг – это герои спят…»
На автостанции Казанова ожидало глубокое разочарование: на два следующих автобуса до Дальнего билеты уже разобрали. А третий, вечерний, уходил в шесть вечера. Таскаться с чемоданом еще пять часов по городу или париться в душном ожидальном закутке вокзала очень не хотелось. Голубицкий как коренной москвич и почти портартурский абориген предложил простой выход: оставить чемодан на попечение кассира, заплатив за охрану тысячу юаней. Пришлось прибегнуть к сложной мимике, прежде чем кассир, седой китаец с реденькой бороденкой, похожей на паутину, уяснил для себя суть проблемы. Но светло-коричневая банкнота, с лопатообразным анфасным оттиском великого кормчего, поднесенная к паутине бюрократа, сразу привела к взаимопониманию.
Голубицкий взял на себя роль гида. Для начала экскурсии зашли в первый попавшийся магазинчик, взяли бутылку «паровоза», считавшегося наиболее близким китайским аналогом «московской», яблок, мандарин, кусок отварной свинины и пару булочек. Молоденькая китаянка с марлевой повязкой на круглом личике ловко расфасовала продукты, уложила в бумажный пакет с иероглифами, засунула в зеленую сетку и поблагодарила тонюсеньким голоском: «Сыпасибо, капитана». Все «сулены» – русские – китайцами именовались на Квантуне, пожалуй, еще с прошлого века, капитанами или Мишами, а наши женщины – мадамами.
Расходы поделили пополам. Феликс пожаловался, что со своей медсестричкой тоже влез в долги, философски заметив, что за все надо платить. А за красивую любовь при луне с видом на море и белую плоть – особенно. Ему месяц назад стукнуло четверть века; за его могучей спиной остался опыт неудачной женитьбы. Что и вынудило спортсмена после техникума бежать из столицы и скрыться от немилой жены в казарме Рязанской пехотки. Там он тоже не угнетал свою плоть воздержанием: нашел вдовушку с военной поры. Где и проводил увольнения из казармы на ее пуховой перине – сытым, пьяным и с носом в табаке.
Решили для начала экскурсии посетить русское кладбище – старое мемориальное, времен русско-японской войны, и примыкавшее к нему новое, возникшее четыре года назад – с начала войны между Северной и Южной Кореей. Прогулка туда по каменистой дороге под набравшим силу солнцем стоила обильного пота. Кожаную куртку Казанову пришлось снять и нести под мышкой, а Голубицкий сунул фуражку в сетку с продуктами, расстегнул стоячий воротник мокрой на спине гимнастерки и то и дело протирал лицо, шею и частицу волосатой груди носовым платком. На разговор, кроме отрывистых фраз о бывших однокашниках по пехотке, разосланных служить преимущественно по медвежьим углам Сибири и Дальнего Востока, не было сил.
Феликс без подробностей рассказал о двух случаях с моряками, всколыхнувших спокойную жизнь Артура. В ливневом бетонном канале – такой проходил и напротив дома, где жили Федотовы – нашли труп неизвестно кем зарезанного старшины второй статьи. А на пляже летом прошлого года трое жен морских офицеров изнасиловали мичмана за измену одной из них с другой – из то же компании. Подруги не знали, что он, в порядке им установленной очереди, навещал обеих подруг, пока их мужья несли боевую вахту и боролись со штормами в открытом океане. А когда обнаружили, что пользуются услугами общего партнера, уготовили для мичмана страшную месть: пригласили на дикий пляж, напоили, навалились на него, как бы играючи, втроем, он естественно возбудился, ему связали руки, перетянули мошонку и принудили до изнеможения насладиться с каждой из них. Мичман остался жив, лишившись с помощью хирурга яйценоскости. Мстительниц отправили под конвоем в Союз, и что там с ними сталось, Феликс и его осведомители так и не узнали.
Антон, в свою очередь, вкратце поведал о личных похождениях и цели предстоящей поездки в Дальний. Феликс ему позавидовал: эмигранта в Артуре проживание запрещалось, так что с местными кадрами он пока дел не имел. Медсестра не в счет – она год назад приехала по вербовке из Союза подзаработать и выйти замуж. Он использовал ее втемную, превращая намеки наивной авантюристки на брачные узы в двусмысленные шутки: ты, мол, христианка, а ты вот посмотри на это – я иудей обрезанный; да и стар я для тебя – видишь, на затылке плешь обозначилась от спанья на чужих подушках. Письмо в Москву отправил, жду родительского благословения жениться на русской…
Сначала, слева от дороги, шло японское военное кладбище – скучное, поросшее сухой травой, без единого деревца, со строгими рядами одинаковых надгробных камней, помеченных иероглифами. А русский погост за кирпичной оградой, при подходе к нему, напоминал благоухающий пышными кронами лиственных деревьев старинный парк, наполненный птичьим гомоном. Кованые ворота были распахнуты, открывая мощеный гладкими, со свежей травкой между ними, камнями путь в тенистую аллею с чугунными крестами по краям.
– Тихо вокруг – это герои спят, – вроде бы к месту вспомнил Антон слова из старого вальса «На сопках Манчжурии», вернувшегося из небытия и зазвучавшего по радио и застольями с начала войны с японцами в сорок пятом.
Справа от ворот возвышалась гробница генерал-лейтенанта Кондратенко – об этом говорила чугунная плита на ее стене. Опыт начальника дивизии, руководившего обороной Порт-Артура против японцев и погибшего в1904 году и впервые вооружившего русских солдат ручными гранатами, минометами, противопехотными минами и проволочными заграждениями под электрическим напряжением, Казанов и Голубицкий лишь год назад изучали на занятиях по военной истории. С трудом верилось, что за этими стенами и решеткой уже полвека скрывается в склепе гроб с останками легендарного генерала.
Странно, что победители-японцы сохранили кладбище своих врагов в таком порядке. Скорее всего, предположил Казанов, они позволили русским облагородить его после войны – после заключения Портсмутского мира в США пятого сентября 1905 года. В Китай Казанов привез двухтомник истории дипломатии, и в долгие вечера на заставе внимательно изучал именно этот раздел – о противостоянии русских и японцев в начале двадцатого века.
В своем ханжеском великодушии победители пошли дальше: в конце аллеи не пожалели собственных иен на возведение высоченного гранитного портала – двух полированных колонн, соединенных балкой квадратного сечения, с написанием вдоль ее плоскости, обращенной к воротам, аршинных иероглифов с переводом на русский: «ХРАБРЕЙШИМЪ – ОТЪ СИЛЬНЕЙШИХЪ».
В центре кладбища Казанов и Голубицкий – соотечественники и преемники тех, кто опроверг самурайское самохвальство, став и храбрейшими, и сильнейшими, – постояли перед огромным гранитным крестом. На нем были высечены наименования воинских частей Российской армии, понесших огромные потери при обороне Артура. А вокруг – в густой тени от пышных крон кленов и лип – навечно замерли шеренги бесчисленных чугунных крестов, в основном безымянных, под номерами.
Совсем скромным, бедным и белым от оштукатуренных обелисков, сложенных из кирпича, с надписями и фотографиями во встроенных овальных рамках, выглядело советское кладбище летчиков и артиллеристов, погибших в Корейской войне. Большинству из них не довелось дожить до тридцати лет. С фотокарточек смотрели красивые добрые лица парней в гимнастерках с рядами орденов и медалей, полученных в войнах с Германией и Японией. Было досадно, что многие снимки подмокли, поблекли, пожелтели, а надписи под ними местами исчезли, предсказывая короткую память о погибших. Да и некоторые обелиски, подмытые дождями, покосились, штукатурка осыпалась, обнажив красные кирпичи.
Невольно думалось, что раньше все строилось добротней, на века. Деревья на новом погосте еще не выросли – только несколько кустов белой акации собирались зацвести, – и солнце на открытом пространстве, почти неуловимо пахнущем тленом, палило невыносимо.
– Вряд ли родным удастся побывать на этих могилах – и далеко, и секретно, – грустно сказал Феликс, вынимая бутылку «паровоза» из сетки. – Давай, Антон, помянем героических ребят. Нам повезло родиться немногим позднее их, а так бы могли оказаться с ними рядом…
– Ты же видишь, Феликс, здесь ни души, только мы. Но все-таки время от времени сюда наши люди приходят.
Антон наклонился и подобрал два горячих граненых стакана из травы у подножья обелиска капитана Заплетина В.Ф. (1926-1952), усатого пилота в лихо сдвинутой набекрень фуражке с крабом морского летчика. Феликс сполоснул стаканы ханжей, налил их до половины, и они молча, не чокаясь и не закусывая, проглотили чужеземную жидкость.
– А теперь заберемся на Перепелиную сопку – с нее виден весь Артур и океан до самого горизонта, – предложил Голубицкий. – Печет, правда, адски и пить хочется.
– Ладно, пойдем на сопку. Пока мандарин пососем, а в городе попьем, – согласился Казанов.
Лейтенанты вернулись в город. Взбираться на вершину Перипелиной сопки, где японцы поставили шестидесятиметровую железобетонную трубу диаметром около десятка метров, увенчанную тяжеловесной блямбой в виде орудийного снаряда, с круговой смотровой площадкой в форме металлического балкона у его основания, не было смысла. Доступ на внутреннюю лестницу в прошлом году, как пояснил Антону еще Володя Федотов, закрыли по уважительной причине. С победоносной осени сорок пятого года советские солдаты и матросы при подъеме по винтовой лестнице на смотровую площадку оставили столько нецензурных надписей, обличающих японский милитаризм, что политуправление нашей армии попросило китайские власти пойти на пресечение зла испытанным скалозубовским методом: запретиь посещение башни. Зато на многочисленных нержавеющих стволах крепостных пушек, беспорядочно разбросанных почему-то по отлогому склону на полпути к помпезному памятнику, исторические надписи того же содержания стереть комиссарам было не под силу: российские левши высекли свои похабные заповеди на стальных скрижалях зубилом на внушительную глубину.
– Да, постарались наши ребятки, – ознакомившись с матросско-солдатским фольклором, заметил Казанов. – Это, в общем-то, в русском духе. А вот то, чтобы таскать на экскурсию с собой не только серп и молот на своих фуражках, но и зубило – мой разум осознать бессилен.
– Пути господни неисповедимы, Антон. Ведь победителей не судят, – вздохнул Голубицкий. – Давай присядем на эти три буквы и подведем итог знакомству с достопримечательностями. Надоело авоську таскать.
Но пушечное тело при соприкосновении так припекло ягодицы, что офицеры тут же спрыгнули на реденькую траву. Кладбищенские стаканы пришлись и здесь кстати: Голубицкий с ювелирной точностью наполнил их остатком водки из бутылки с изображением паровоза.
– Наш паровоз вперед бежит – в утробе остановка, – сказал Антон, с наигранной помпезностью, по-офицерски, подняв граненый кубок к груди с оттопыренным локтем. – За нашу победу у подножья памятника непобедимым самураям!
Теплый «паровоз» при проглатывании вызвал содрогание по всему телу. Сочное яблоко смягчило его грубую работу. Рот заполнила липкая слюна, разыгрался аппетит, поэтому быстро доели все остальное.
Голубицкий был прав: наибольшей достопримечательностью Перипелиной был вид на город, опоясанный сопками, и на бухту с серыми боевыми кораблями и катерами. Взгляд словно утопал в сияющей солнечной синеве моря, сливающегося на округлой линии горизонта с подернутым туманной дымкой небом. За идущим в горловину залива катером-охотником тянулась и таяла белая нитка бурунов.
Вот так же, вспомнил Казанов, ранним утром, когда по небу еще шарили бледные лучи прожекторов, они выходили в океан на Володином гидрографическом судне, на котором и ночевали в капитанской каюте. Из ходовой рубки он, увлеченно рассказывая, показывал им на горный массив Ляотешаня, Бухту Белого Волка, гряду Тигровых гор, Тигровый Хвост, отделенный узким каналом от Золотой горы, Крестовую гору, Плоский мыс и Драконовский хребет и знаменитый Электрический Утес, где располагалась самая мощная батарея крупнокалиберных дальнобойных орудий. Федотову повезло самому побывать на многих объектах обороны Артура, он изучил и полюбил историю этого города, и слушать его было интересно.
Только сейчас Казанов из всей этой мешанины названий смог визуально выделить один Электрический Утес да одноэтажные казармы за ним для обслуги крепостной артиллерии.
Странно, что и Голубицкий вдруг вспомнил проштрафившегося капитан-лейтенанта:
– А этот твой друг-мореман прав: зря мы отсюда уходим, и все задарма оставляем китайцам. Продать еще туда-сюда. Представь, сколько ст;ит этот порт! Его строили при царе восемь лет, потом японцы сорок лет. Пусть многое самураи успели взорвать до высадки нашего десанта, но за последние девять лет мы почти все восстановили – и нате вам, братья, пользуйтесь на здоровье! Дураки!
– Но, с другой стороны, и содержать здесь такую армию тоже не дешево, – лениво – ханжа сильно ударила в голову и пот градом лил по груди и спине – возразил Казанов. – Мы вон из Уссурийска одного нижнего белья, портянок, сапог привезли целый состав. Но это же пустяк по сравнению со всеми другими затратами. А народ в Союзе ждал всю войну, что жить станет лучше и веселее, а на деле – нищета, жизнь впроголодь. Мы же у него на шее сидим – жрем, пьем, баб ублажаем... Ну, конечно, и солдат без особого удовольствия дрочим, как убивать агрессоров-негодяев во имя любимой Родины.
– Но и без этого нельзя. Нам думать не положено – для этого есть политики… А пока что самое время катиться дальше вниз – до отхода автобуса, может, успеем перекусить. Лучше бы всего в ресторане Дома офицеров – там наша еда. Но боюсь нарваться на какого-нибудь сачка вроде меня из начальства. Один путь – в ханжовню, есть скоблянку или цимбаю и палить желудок красным перцем.
5. Люська – русская Кармен
В Дальнем Казанов первым делом решил избавиться от чемодана. С автобусной станции прямиком направился на железнодорожный вокзал через площадь, переполненную велорикшами и тарантасами на высоких рессорах с кожаными сидениями, запряженными мулами. Рикши и извозчики накинулись на него, пытаясь вырывать чемодан и умоляя взглядами и жестами прокатить хоть на край света. Он еле отбился от трудящихся востока и без хлопот сдал громоздкую ношу в камеру хранения. Возрадовался, что избежал знакомства с соотечественниками-патрулям, – они прохаживались в другой стороне огромного зала. Сквозь ряды велорикш и извозчиков пересек площадь и успел заскочить в темно-зеленый, под цвет танка или бронетранспортера, трамвай с маленькой кондукторшей в синей «маодзедуновке», с марлевой повязкой до глаз, похожей на пионерку. Намордник не мешал ей пронзительно объявлять остановки.
Стоимость билета равнялась цене двух коробок спичек – 400 фыней, – но и это для многодетных китайцев, получавших не больше шестисот тысяч юаней в месяц, было дорого. К тому же в стране, как и у нас после Октябрьского переворота, царила огромная безработица. Улицы кишели нищими и маленькими грязными попрошайками. Лейтенантская получка Казанова в миллион четыреста сорок тысяч юаней китайцам не снилась. Зато и престиж советских военных был на высоте. Голубицкий, изучивший конъектуру в Артуре и Дальнем, говорил, что эмигрантки считали выгодным связываться с «советскими». С ними не разбогатеешь, но попьянствовать и развлечься в недоступных при их заработках местах – пожалуйста. Даже дочери повешенного, после оккупации Дальнего, знаменитого в Гражданскую войну атамана Семенова, по слухам, кинулись во все тяжкие с красными офицерами.
Позавчерашняя ночная и вчерашняя утренняя прогулки по чужому городу обернулись удачей: проехав кинотеатр с рекламой советского фильма «Хождение за три моря» – она изображала артиста Столярова в роли Афанасия Никитина – Казанов точно угадал нужную остановку. Зашел в магазин, накупил сетку продуктов, бутылку водки «Синь-хуа» и какого-то красного вина – Люба водку не пила. Через пару кварталов вышел на важный ориентир – озеро или пруд с плавающими у берега утками. Отсюда издали увидел знакомую желтую двухэтажную полицейскую будку на перекрестке. Огорчало, что калитка во двор виллы, где жила Люба с дочкой, находилась под постоянным наблюдением китайских блюстителей порядка.
Однако гораздо хуже, как его предупредила Люба, что пятиэтажный дом на противоположной стороне улицы, занятый семьями офицеров советской комендатуры, смотрел окнами во двор ее дома. От полицейского поста Казанов увидел молодую мамочку в ярком платье, выкатившую из подъезда комендантского дома детскую коляску. Женщина бдительно проследила за траекторией его движения к Любиной калитке. Лицо женщины Антону показалось знакомым, да мало ли на свете похожих! И все же это было лучше, чем если бы на прогулку с дитятей отправился его папа в полковничьих погонах. А с другой стороны, успокаивал себя лейтенант-самовольщик, он одет в шпака и вполне может сойти за эмигранта. Только в манере одеваться у эмигрантов преобладало заметное отличие – они выглядели более домашними, естественными, более скромными. А дорогих кожанок, по словам Любы, вообще не носили: он напоминали им о чекистской и комиссарской моде на кожаный прикид.
Он возился с запором на обратной стороне калитки, когда его окликнул знакомый женский голос:
– Эй, Антон! Ты что, кореш, своих не узнаешь?
Он слегка вздрогнул и оглянулся: на другой стороне узкой улицы стояла Люська с детской коляской, первая беременная сожительница Сашки Абакумова в Уссурийске. Купчиха, так оперативно реализовавшая их панбархат на толкучке.
– А ты как здесь оказалась?
– Это ты, дорогой, откуда приплыл? Эмигрантку завел, признавайся!
Казанов в два прыжка пересек улицу и заглянул в коляску – ребенок спал с пустышкой под носом. Люська была неузнаваемой – цветущая красавица!.. К чести Сашки, он сумел ее оценить даже в интересном положении, пусть и на короткий срок.
– Тише ты, предательница! – весело возмутился Казанов. – Еще караул закричи! Ты же в Чзинджоу поехала.
– Надул меня муженек! Наврал. А зачем – сам не знает. Говорит, военную тайну не хотел раскрыть. Не на ту нарвался: я его через отдел кадров армии махом разыскала. Служит командиром комендантского взвода, сволочь! Думал, скроется от меня и алиментов. Только я сама его брошу, как в Союз в отпуск уедем. В гробу я таких субчиков видала! Свободу люблю, и плевать я хотела на эту сытую бездельную жизнь!
– Да ты прямо Кармен!
– Это кто такая?
– Испанка одна. Своего мужика-солдата хотела бросить, а он ее зарезал.
– Ну мой-то на такие страсти не способен – только обрадуется, если разбежимся. Ни рыба, ни мясо – и в жизни, и в постели. То ли дело Александр Иваныч – во всем мужик!
– Видел у него в бане – до сердца достанет. Сегодня ночевал с ним в Артуре – о тебе страшно скучает.
– Болтун ты, Антон! У него таких шмар, как я, до Москвы раком не переставишь.
– Это там, в России, а здесь любая – божий дар. Сказать ему, где живешь? Мигом подскочит.
– Хотелось бы увидеться, да ни к чему хорошему это не приведет. Ему от бабы только одно и надо – чтобы по команде «ложись» валилась на спину с ногами врозь. Он никогда не женится. Или по пьянке подберет какую попало чувырлу и будет мучиться, как я со своим недотепой. Пойдем, выпьем – так рада тебя встретить!
– Так ты же ребенка грудью кормишь!
– Не кормлю с роддома – там маститом заболела, молоко пропало. Пойдем, денег у меня теперь – как у дурака махорки. А счастья нет.
– Что-то ты раскисла, на себя не похожа. Муж, сын, заграница…
– А любовь, а свобода?.. Пойдем до киоска, там китаец мне свои узкие глазки строит – у него я почти каждый день причащаюсь.
– Извини, Люся, не могу. Меня ждут. И с мужем твоим знакомиться не хочу.
– Он на дежурстве.
Из-за угла появился столь нежеланный высокий подполковник с торчащим из-под лакированного козырька фуражки большим носом. Прошел мимо, буркнув «здрасте», и вопросительно обвел Казанова комендантским взглядом.
– Пойду, Люся. Я в самоволке, еще прищучат здесь, не отвертишься.
– Ладно, прощай, Антон. Вряд ли еще увидимся. Александру Иванычу мой сердечный привет. И большое спасибо в придачу: он меня тогда здорово выручил – могла бы и с голоду подохнуть с сыночком в животе. Передай, что сына назвала Сашкой, – он ведь ему ушки доделывал.
16. Картина Репина «Не ждали»
На звонок с крыльца дверь открыл хмурый седоватый мужчина в пижаме с белыми атласными лацканами, с дымящейся трубкой в руке. Спросил строго:
– Вы к кому?
– К Тереховым.
– А что через дверь? Вы же через окно предпочитаете лазить.
– Все зависит от обстоятельств.
– К ним впредь звоните три раза.
– Благодарю боярина за ласку.
Мужчина неожиданно улыбнулся и пропустил Антона к узкой лестнице на второй этаж. Странно, мужику лет сорок пять, эмигрант, и наши его в сорок пятом не посадили и не расстреляли. Может, советским шпионом трудился в тылу врага, и сейчас на местных русских стучит – не зря же Люба и Дора предупреждали остерегаться семейки с первого этажа. У них, предупредили, даже квартирный телефон есть.
Люба с дочкой ужинали – хлебали какой-то супец, – и, как ему показалось, не очень обрадовались гостю.
– Ты же сказал, что через четыре дня будешь, – напомнила Люба.
– Могу хоть сейчас уехать, если не кстати, – опустив сетку с бумажными кульками и бутылками на пол, взвелся Антон. – Или поживу на вокзале, а в назначенный срок появлюсь, если примете.
Наташа лукаво сощурила серые глаза:
– Что вы, папочка! Мы о вас так скучали!
– Ты помолчи, дурочка! – прикрикнула Люба. – Прости за бестактность, Антон. Просто у нас каждый день сюрпризы. Вчера Сергей пьяный вломился, был новый скандал. Хотела полицию вызывать. Садись сюда, поужинай с нами.
Казанов отрицательно мотнул головой и присел на край тахты.
– От женихов у тебя, мамочка, отбоя нет! Мне бы столько. Никто меня не любит.
Она многозначительно остановила взгляд на Антоне, склонив голову и улыбаясь глазами. Он отвернулся к окну – ее недетское кокетство и все понимающие глаза смущали и раздражали. В тринадцать лет и он, начитавшийся околомедицинской литературы и наслушавшийся историй о сексуальном раннем опыте кадет, разбирался в этих делах не меньше, чем сейчас. Но советские девчонки, сплошь пионерки и комсомолки, были или притворялись недотрогами, понятия не имеющими о взаимоотношениях полов.
– Рано, милочка, женихаться. И так на одни тройки учишься. В седьмой класс хотя бы перешла.
– Все уже, мама, еще два дня – и на каникулы. – И пояснила Антону: – В Харбин поеду, папочка, к бабушке и братику.
– Придется подождать, дочка, – денег пока на билет нет.
Как бы кстати было сейчас спросить, сколько это ст;ит, подумал он, и небрежно выложить деньги на стол. Но из полмиллиона юаней, занятых у Федотова, у него уже тысяч сто за сегодня разлетелись, как сон, как утренний туман. А в полк неизвестно когда попадешь.
– Что ж, мамочка, подожду, когда будут. Пойду к Оле, чтобы вам не мешать.
Снова наградила Антона насмешливым взглядом: знаю, мол, что вы без меня будете делать. И подошла к тусклому зеркалу в деревянной рамке на стене у двери расчесать густые ржаные волосы ниже плеч. Красивая девчонка, не даром у Салмана на нее зуб разгорелся.
– Хорошо, но только к десяти – и ни минутой позже – будь дома.
– Наташа, возьми яблок и конфет – подружку угостишь, – сказал Антон, поднял с пола авоську и выложил на стол пакеты и кульки, а бутылки со звоном поставил на прежнее место.
– Я сразу поняла, что вы добрый, – съязвила девочка, остановив на нем слегка прищуренный, смеющийся взгляд. – А винцо почему не предлагаете? Мы с Олей и мальчишками были бы не против…
– Наташа, прекрати! – крикнула Люба, подала ей из пакета два яблока, горсть конфет сунула в кармашек на короткой юбке и за плечи вытолкала за дверь. Дочка смеялась, словно от щекотки.
17. Не грызите, девочки, семечки в постели
– Видишь, какая чертовка! Уже не справляюсь с ней. И все время боюсь. В прошлом году Дорин сосед, петербургский интеллигент, добрый старик, заманил к себе восьмилетнюю девочку других соседей и изнасиловал. Соседи рвались к нему, а он за дверью плакал, говорил, что сам не помнит, что на него нашло. Когда полиция взломала дверь, он успел в туалете повеситься.
За открытым окном сгустилась тьма, потянуло прохладой, сопка напротив как будто ближе подступила к дому. Но Люба не зажигала свет. Потом сказала просто:
– Что, ляжем, пока Наташки нет? При ней веди себя скромно, тем более что по секрету мне сказала, что ты хороший и ей понравился.
Все было намного лучше, чем в прошлый раз, – с долгими ласками, поцелуями и острым, от затылка до пят финальным аккордом.
– Боюсь в тебя влюбиться, – вернувшись из туалета и укладываясь под простыню рядом – прохладная, влажная – сказала Люба. – Какой ты нежный, внимательный, словно я у тебя первая в жизни. А мне везло на мужланов – грубых, думающих только о своем удовольствии. О Сергее и нечего говорить – в нем чувств и знания женщины не больше, чем у дворового кобеля. А до него был Адам – здоровенный детина в очках, польский эмигрант из Шанхая, ненасытный, ревнивый и жестокий. Если бы он нас застал вот так – ты бы живым не ушел. Да и я тоже… Как-то днем, это года два назад, он приказал мне лечь, а мне не хотелось. Но его желание было законом. Пришлось ложиться. Он свое дело делает, а я семечки, как до этого грызла, так и продолжаю грызть. И, представляешь, он с меня спрыгнул, схватил, как пушинку, поднял над головой и шмякнул с размаху. И ладно не об пол, а обратно на тахту. Она треснула и развалилась. Я оказалась на полу. Так он еще по бокам моим пнул несколько раз босыми ногами. Себе на них оба больших пальца вывихнул – только это его и остановило.
В комнате было почти темно, только свет от уличного фонаря падал на потолок откуда-то сбоку. Казанову вдруг стало тоскливо от мысли, что он попал в странный, совсем иной мир – с китайцами, эмигрантами, с педофилами и садистами, с этой женщиной, взявшей его, как раба, в неволю. И ему нечего сказать ей по поводу ее рассказов о жизни, в которой он, воспитанный в кадетской и юнкерской казармах, ни хрена не понимает. Да и ее откровения о сношениях с другими мужиками разных национальностей – то с поляком, то с башкиром – предпочел бы не слышать.
– Нам лучше встать, – пробормотал он. – Пусть Наташа подумает, что мы не ложились. И я что-то есть захотел.
– Хочешь – вставай. Только пока свет не включай – комары с улицы налетят, спать не дадут. Еще хуже, если энцифалитом наградят. Окно я сама закрою – двух стекол пока так и не вставила, марлей затянула. Сергей, чтобы грехи загладить, на это вчера денег оставил. И снова десять банок говяжьей тушенки привез – на все лето запаса хватит.
– Нам от энцифалита две прививки сделали, заверили, что спасает. Говорят, без уколов восемь укусов – и парализация обеспечена.
– И мы бы сделали – денег нет на эту роскошь.
Люба все же тоже встала, заправила кушетку и с привычной ловкостью хозяйки соорудила стол, Антон открыл бутылки. Эмалированный желтый чайник разогревался на электроплитке, поставленной на пол, на кирпичи.
– Ну что, мой новый муж, – подняла стакан с красным вином Люба, когда сели за столик напротив друг друга, – выпьем за то, чтобы не расставаться как можно дольше. А вечного ничего не бывает. Особенно у нас, изгнанников.
Выпили, нагнулись над столом, встретились носами, потом губами. Глаза у Любы с расширенными зрачками в желто-зеленом ореоле сияли женским счастьем.
– А теперь расскажи о себе, Антон, я же должна хоть что-то знать о своем муже.
– Автобиографию, что ли?.. Я, Казанов Антон Никитич, родился в деревне…
– Ну какие вы, советские, штампованные, будто вас в одной кустарной мастерской пальцем делали. Семьи у вас разлетелись, о предках своих вы забыли или просто ничего не знаете. Церкви разгромили, церковные святцы сожгли. И песни русские петь не умеете. Разве что гимн ваш о союзе нерушимом с дьяволом или строевые, дубовые.
Казанов впервые с любопытством слушал враждебную клевету на советский образ жизни из уст убежденной антисоветчицы – так бы квалифицировал Любин выпад его преподаватель в пехотном училище по партийно-политическому воспитанию в войсках подполковник Тугушев. Ему любил подражать длинноносый и длинношеий курсант Янчук, потешный парень из Белгорода.
Перед приходом для очередной проповеди Тугушева, приехавшего в училище сразу после окончания военно-политической академии имени Ленина, Янчук становился перед усевшимися за столы аудитории курсантами, складывал кисти на худой груди и елейно-трагическим тоном цитировал мордвина Тугушева: «А как некоторые офицеры на женщину смотрють?» Вглядывался в лица слушателей в ожидании ответа, благоговейно закатывал глаза, тыкал перстом в потолок и с негодованием вопиял: «Ка-а-ак на инструмент смотрють!..»
Появление Тугушева на том месте, где только что стоял Янчук, вызывало еще больший смех, но добродушного преподавателя это не расстраивало: «Рад видеть вас, будущие офицеры, в отличном настроении. Сегодня мы будем говорить о поведении офицера в общественных местах: можно ли там курить, сморкаться двумя пальцами, нецензурно браниться, пить водку и пиво?..»
– Неважного мнения ты о нас, Любовь Андреевна, – засмеялся Казанов, не к месту вспомнив Тугушева и Янчука. – В Союзе по радио только песни разных народов и советских композиторов с утра до вечера слышишь. У меня есть отдельная записная книжка с такими песнями. Большинство из русских народных могу спеть – фальшиво, но с чувством. А насчет стихов… Давай на спор, кто из нас больше знает из Пушкина, Лермонтова, Есенина, например. Или Блока, Надсона. Маяковского, конечно, у вас не издавали.
– Стихов знаю мало – разве отрывки из тех, что в гимназии учили – Пушкин, Лермонтов, Фет, Тютчев… Относительно песен я бы еще смогла с тобой поспорить. Но не будем же мы их орать при разбитых окнах. Меня и так соседи заели своими упреками. Да и вообще ты не такой, как другие, – как будто не советский, а наш, русский. Пойдешь со мной завтра на работу? Я своей хозяйке о тебе рассказала, хочет с тобой познакомиться. Она тоже из Харбина, только безногая, но уже трижды замужем была. Очень интересная дама, мастерица на все руки – кроит, шьет, вяжет, вышивает… Ее отец работал на русской железной дороге еще до революции. После семнадцатого года так и остался в Китае начальником небольшой станции. Ночью в дом ворвались хунхузы, всех перерезали. А она, совсем крошечная, спряталась где-то, спаслась. Но от испуга у нее отнялись ноги – так и остались малюсенькими, как у пятилетней. Всю жизнь провела в коляске, мало двигалась, поэтому полная очень. Воспитывалась у богатых родных в Харбине. Рано начала работать, но и образование хорошее получила. На китайском, японском и английском говорит, как на русском. А начитанная… Ей стихи поэты посвящали, Несмелов был в доме постоянным гостем. Не слышал о нем? Его ваши большевики арестовали и расстреляли за то, что он был офицером РОА – русской освободительной армии. Как и тысячи других, самых молодых, здоровых и красивых русских мужчин – одних в Союз отправили и в лагерях уморили, других сразу прикончили.
– А если бы немцы с японцами и семеновцами нас победили? У нас коммунистов – миллионы. И что, они бы их великодушно простили? – перебил ее вопросом Антон. Ответа не стал ждать – вернул разговор к безногой хозяйке: – Она старая, наверно? Как ее зовут?
– Галина Васильевна Демент. Совсем не старая, и красавица такая, что, боюсь, в нее еще влюбишься. Всех трех мужей она сама выгоняла, ни один ее не бросал. Может, потому, что до ваших она довольно богатая была – свой дом, свое дело. Я в Харбине ее понаслышке знала, в ее магазин одежды ходила. А в Дальнем она помещение арендовала, швейную мастерскую открыла, меня пригласила через Дору – она тоже у нее швеей. До нее я в ателье у китайца работала, но он сильно до меня домогался. А я этих манз не выношу, даже представить страшно, как это с ними… Не приведи Господь! Пойдешь со мной в мастерскую?
– А куда деваться?.. Может, мне лечь – намотался сегодня, в сон потянуло.
– Правильно, ложись. Сходи на цыпочках в туалет – он в конце коридора – и умойся там.
Сквозь сон он слышал, как пришла Наташа; мать шепотом отчитывала ее за опоздание. Потом, притворяясь спящим, видел, как девочка при свете, падающем в открытую дверь из коридора, забиралась со стула на антресоль встроенного шкафа, и там, согнувшись в три погибели, сдирала через голову кофту.
Когда рядом легла Люба, он выждал с полчаса и попытался подобраться к ней сзади, но она больно ущипнула его и отодвинулась, резко одернув на себе ночную рубашку с риском свалиться на пол.
18. В швейной мастерской жертвы хунхузов
Утром он снова прикинулся спящим. Время от времени чуть приоткрывал один глаз и видел, как Люба, раздраженно ворча, заплетала дочке косы и поила ее чаем, спрашивая, не забыла ли она взять все необходимое в школу. Когда Наташа, чмокнув маму в щеку, скрылась за дверью, он вскочил, готовый к бою, и потащил Любу в постель. Она не сопротивлялась, но попросила все сделать побыстрее – к девяти им надо успеть в мастерскую: хозяйка сама не опаздывает и требует соблюдения дисциплины и пунктуальности не меньше, чем немецкий фельдфебель. Сказывается кровь: корни династии Дементов, ремесленников и инженеров, в России восходила к переселенцам из Германии в царствование Екатерины Великой.
До мастерской быстрая ходьба заняла не меньше получаса.
– Видишь, Антон, мне туфель на два месяца не хватает – каблуки отваливаются, подошва стирается, – жаловалась Люба. – В ремонт не успеваю сдавать, а замены нет. Хорошо, китаец-сапожник рядом с домом: вечером отдаю в ремонт – утром они готовы. И на трамвае добираться дорого – за месяц как раз новые туфли прокатаешь.
Было ли это тонким намеком подарить ей обувь или обычной жалобой на житейские невзгоды, Казанов вопросом не задавался. Отозвался молчанием, отложив в уме, что надо на деле помочь горю. Шли, он чувствовал, к центру города по узким боковым улицам с серыми высокими зданиями, куда должно быть никогда не проникало солнце. Над головой светилась прозрачная полоса синего неба, обещая хорошую погоду.
В мастерскую от входной двери прямо с улицы на второй этаж вела узкая темная лестница с запахом влажной плесени. Помещение мастерской оказалось не таким, как он ожидал, – не просторным светлым залом, а комнатой с низким потолком, освещенной люминесцентными лампами на стенах и заставленной тремя рядами столов с узкими проходами. Пахло залежалой материей, тонкой пылью и жареным арахисом. Между столами прятались ножные швейные машинки и два-три голых манекена. В проходе сидела полная приветливо улыбающаяся женщина с молодым смуглым лицом, большими темными глазами, пышной прической и ярко накрашенными губами.
– Здравствуйте, доброе утро! Так это вы и есть Антон? А как, простите, по батюшке? Антон Никитич? Благодарствую, очень приятно, thank you, – радостно говорила она глубоким контральто, как будто всю жизнь только его и ожидала. – И меня вы уже, конечно, знаете. Таким вы мне и представлялись – очень уж образно вас Любовь Андреевна описала… Здесь как-то неудобно гостя принимать – пройдите в мой кабинет. Задержитесь на минутку, и я первой подкачу за свой стол на этом лимузине. А вы, Любовь Андреевна, будьте любезны, подайте нам чаю с печениями.
Антон и Люба, пятясь из прохода, уступили дорогу, и хозяйка энергично заработала рычагами скрипучего кресла, вращая коленвалом велосипедные колеса.
Выждав, по совету Любы, минуту-другую Антон через узкую и низкую дверь прошел в кабинет. Хозяйка непостижимым образом пересела из коляски в кожаное кресло за просторный стол, покрытый зеленым сукном, со старинным письменным прибором и пишущей машинкой. Она показалась ему еще более красивой, уверенной и знающей себе цену. Легкая проседь в густых волосах только подчеркивала свежесть и молодость ее лица. Черные бархатистые глаза с пушистыми ресницами смотрели на Антона выжидательно и оценивающе – чего, мол, нашла ее работница такого особенного в этом советском офицерике.
– И давно вы в Китае? – задала она первый вопрос. – Наверное, Любовь Андреевна вам мою историю рассказала. Я ведь родилась здесь, в России никогда не была. Еще девочкой свозили меня к родным в Японию, в Америку да Австралию.
– Я приехал в начале ноября прошлого года. Выходит, что уже полгода здесь, за минусом одного месяца – февраль и начало марта был в командировке в Уссурийске.
– Вам нравится здесь? – наклонила она породистую голову и показалась похожей на цыганку или грузинку. И нос у нее был с горбинкой – изящный аристократический нос.
– Интересно. Где бы я еще увидел русских эмигрантов?
– Строго говоря, мы не эмигранты, а иммигранты – у нас советские паспорта. А где вы родились, учились?
– В деревне, километрах в двухстах от Казани. А в Казани окончил суворовское военное училище, по-старому – кадетский корпус. Потом пехотное училище в Рязани. В царской России оно бы называлось юнкерским училищем.
– Кадет, юнкер, офицер… Прямо, как мой первый муж Андрей. Он тоже окончил Суворовский Варшавский кадетский корпус и очень этим гордился – носил на груди рядом с нательным крестом жетон «Суворовец». Рассказывал много интересных и смешных случаев из своего кадетского детства и юности. Служил у Колчака Александра Васильевича, был ранен. С бароном Унгерном фон Штернбергом ушел в Монголию, а потом с Семеновым – в Китай. Здесь тоже служил в РОА. Ваши его расстреляли, а генерала Григория Михайловича Семёнова и того страшнее – повесили. Я, кстати, с Андреем бывала в его доме, до сих пор знакома с семьей. Но мы с мужем задолго до его расстрела рассталась. Хороший человек, но, как и большинство кадет, был верен только присяге. А неверность жене, как и толстовский князь Вронский, за измену не считал. Пришлось указать ему на дверь, хотя и очень его любила. Наверное, как никого другого, – он же был первым мужчиной в моей жизни... Ладно, довольно об этом! Лишь бы у вас с Любовью Андреевной было хорошо. Только всем нам, русским, скоро придется отсюда бежать. Китайцы нас отовсюду выживают.
– Каким образом, Галина Васильевна? К нам они относятся хорошо.
– Это пока вы – сила и находитесь на их территории. А Мао от Хрущева своего добился – вы же уходите из Артура и Дальнего. К нам они относились уважительно, пока мы строили им Харбин, давали работу, обслуживали железную дорогу. А сейчас старожилы-русские под невыносимым прессом – всего не перескажешь. В Харбине мой бизнес пришлось за бесценок продать. И эта жалкая мастерская под угрозой закрытия – задавили налогами, проверками, взятками. В обязательном порядке заставляют принимать на работу китайцев. Коммунистов – в первую очередь… И вот я уже не хозяйка, а этот коммунист Ван. Он сует нос во все, требует отчетности, большой зарплаты. И почти не работает. Хотя и мастер неплохой. А мне своих, русских, приходится увольнять. Пять человек уже уволила. Сейчас Дора на очереди. Потом дойдет черёд и до Любовь Андреевны, моей правой руки. У обеих – дети… А что делать? Один путь – бежать из этой страны в другую – в ту же Америку или Австралию. Благо в банках там у меня кое-что на счетах, еще до коммунистов, осело – на первое время хватит. Да и заказов все меньше – в основном от ваших офицеров и их жен. А советских выведут, так и вообще останемся без работы. Вы же видите, во что китайцы одеты. Все – и мужчины, и женщины, и дети – в синюю униформу, а зимой – в зеленые ватные полупальто. Попробуйте их различить! Драма абсурда – иначе не скажешь.
Принесла на подносе чай и печенье Люба – хмурая, чем-то озабоченная. На Антона взглянула отчужденно, от предложения присесть отказалась:
– Спасибо, Галина Васильевна. Ван с утра не в духе – говорит, плохо работаем, саботажники, поэтому налоги вовремя не платим. Пойду шить.
– Хорошо, идите… Видите, Антон Никитич, кто здесь хозяин? – Пролетарий, коммунист. А поеду в Россию – там на меня повесят ярлык капиталистки, эксплуататора масс.
– Откуда у вас эта риторика? – искренне удивился Казанов. – Где-то изучали научный коммунизм?
– Праздное любопытство – читаю все, что ни попадя. Газеты «Правда» и «Известия» – обязательно, потому что других на русском в Дальнем не купишь. Ленина и Сталина из любопытства тоже почитала. В Харбине пока еще есть городская газета, но тоже подцензурная. А раньше там писалось о чем угодно. Разных издательств и изданий было тьма. Теперь все разорились или власти – советские и китайские – их позакрывали. Да и население русское обнищало – не до газет и журналов. С голоду бы не умереть.
Они не допили чай, когда вошел молодой китаец с двумя ноздрями вместо носа и густыми волосами над низким лбом, похожими на швабру. Подобострастно улыбнулся Казанову кроличьими резцами, с поклоном протянул ему короткопалую кисть:
– Зыдыздлавствуити. Меня зовут Ван.
Антон приподнялся со стула, неохотно подав руку:
– Антон. Здравствуйте, тунза… Спасибо, Галина Васильевна, у вас дела, а я погуляю по городу.
– Приятно было познакомиться и побеседовать, – хозяйка протянула через стол пухлую длань с ярко-красными ногтями и золотым перстнем с зеленым камнем на безымянном пальце. Он, как учили классики и полковник Пирожинский, начальник учебной части в родном суворовском, бывший петербургский кадет, прикоснулся к белой кисти красавицы губами.
– Обязательно заходите, Антон Никитич, у нас будет, о чем поговорить.
Она обдала его обворожительным взглядом светской львицы – примерно это определение мелькнуло в его голове, когда он, обойдя низенького Вана, оказался в мастерской, заполненной стрекотом швейных машинок и манипулирующими ими швеями. Они – пятеро или шестеро – подняли милые головки и заулыбались, разглядывая его, как зоологический экспонат. Все русские, отметил он про себя, и не очень молодые. Дора была дальше других – в правом углу у противоположной стены, – но она и виду не подала, что была с ним знакома. Люба сидела в первом ряду и сразу подскочила к нему:
– Пойдем, провожу тебя.
Он прощально махнул женщинам рукой и пропустил Любу впереди себя. На темной лестнице она спросила:
– Как наша хозяйка? Обворожила тебя?
– Хорошая женщина. Но ты – лучше!
– Попробовал бы только сказать иначе! Представить себе не можешь, до чего я ревнивая, – могу и зарезать, как петуха, если изменишь.
У выхода на улицу она повернулась к нему, повисла на шее, впилась губами в его губы, страстно задышала:
– Люблю тебя. Приходи сюда к шести, только не заблудись! Сходим куда-нибудь или сразу домой – там посмотрим.
– Зайду на вокзал – посмотреть расписание.
– Тогда иди по этой улице, никуда не сворачивая, – через два-три квартала окажешься на привокзальной площади. Оттуда будет легко найти и обратный путь.
19. Поиск злачных мест (поискать в Интернете биогр. Чурина)
В Дальнем ему был знаком только район железнодорожного вокзала. А в нем несколько мест, пригодных для праздного времяпровождения. Наиболее популярным, но дорогим считался универмаг русского купца Чурина. Сетью подобных магазинов Чурин и компания были охвачены до большевистского переворота все крупные города российского Дальнего Востока, а начиная с двадцатых годов, чуринская империя выжила в Китае. Только и здесь после воцарения коммунистического режима магазины и рестораны русского предпринимателя были экспроприированы маоистскими властями под названием «Государственная компания «Чурин».
В Дальнем такой магазин с рестораном оставался на прежнем месте – почти напротив железнодорожного вокзала. На плоской крыше заведения в теплое время года под полотняным или парусиновым навесом располагался ресторан, где к блюда традиционной русской кухни можно было вспрыснуть фирменным коньяком «Чурин».
Не далеко от «Чурина», на первом этаже жилого дома, сохранился маленький», столиков на пять, ресторан «Аврора», больше смахивающий на уютную забегаловку. Третий ресторан «Москва», тоже вблизи «Чурина», занимал большой павильон на углу площади и центральной улицы. Он имел два зала: один для тех, кто предпочитал русскую кухню, другой – китайскую. В русском, более просторном зале с джазом из эмигрантов, можно было заказать и китайские блюда.
Расовой дискриминации не существовало, – пожалуйста, занимайте место за любым столом. Но на китайскую половину наши офицеры не посягали, как и китайцы на русскую.
Для начала Казанов зашел в универмаг, кубообразное желтое здание с широкими лестницами, – подыскать босоножки для Любы. Заодно и поглазеть на молоденьких продавщиц-полукровок – помесь китайских и русских родителей, – красивых девушек, по-видимому, специально подобранных для привлечения покупателей, советских и местных русских в первую очередь.
Китайцы сюда заходили редко: для них богатое заведение, торговавшее в основном европейскими товарами, было слишком дорогим. Русских привлекало сюда и то, что весь персонал разговаривал с ними на родном языке. А холостые офицеры хвастались, если им удавалось заводить интимные знакомства с продавщицами и проводить с ними время в местах, недоступных для патрулей. Во взаимоотношения советских военных и гражданских лиц с эмигрантами китайские власти, как на своем примере убедился Казанов, не вмешивались.
На первом этаже универмага, безлюдного с утра, бросились в глаза два мотоцикла, выставленные на отдельные подиумы, – немецкий черный BMW с карданной передачей от двигателя на заднее колесо и американский зеленый «Харлей» – с цепной. Каждый стоил по десять миллионов юаней. Купленный в Уссурийске Иж-49 обошелся Казанову в 3600 рублей.
Привычка считать в уме, привитая в суворовском училище беспощадным преподавателем математики капитаном Иваном Корнеичем Федотовым, легко справилась с переводом рублей в юани. Получилось, что Иж здесь бы продавался за восемнадцать миллионов! Если восемь месяцев не пить, не есть, можно бы и поездить на этих монстрах. А в Союзе BMW и «Харлеи» с колясками, привезенные, как правило, с фронта в качестве боевого трофея, в сельской местности были на вес золота. Говорили, что, кроме обычного применения, к ним якобы фронтовики прицепляли плуги и вспахивали огороды. А в советских магазинах стоили по 10 000 рублей.
Отдел дамской обуви Антон разыскал на третьем этаже. Из витринных окон во всю стену вливался солнечный свет, магазин сиял чистотой и богатством, которого он не видел за всю свою жизнь даже в Москве. Изящная продавщица с нежно-оливковым лицом и вызывающей грудью, обтянутой шелковистой голубой униформой, походила на девушку с распространенных здесь японских картинок. Как будто она только что вышла к нему из ванны с шампанским. От черных гладко причесанных, но влажных или смазанных чем-то волос, из больших, с восточным разрезом глаз струился невидимый и неведомый свет женского обаяния. Но первое впечатление смазал ее бесцветный сухой голос в ответ на его приветствие:
– Что вам угодно, господин офицер?
– А как вы угадали, что я офицер?
– Простите, вас это оскорбило? У вас на лице написано, что вы советский лейтенант. Так что вам угодно?
– Может, и это угадаете?
По лицу «гейши» – так про себя окрестил он полукровку, явно не расположенную к советским, – скользнула легкая усмешка, и ответа не последовало. А у него возникло и оправдание для ее высокомерного тона: осточертели ей, конечно, неуклюжие солдафонские шуточки наших парней.
– Покажите туфли для моей подруги-эмигрантки, – сказал он с вызовом, не скрывая неприязни. – Вон те, на второй полке от пола.
– Размер мне тоже угадывать?
– Попытайтесь… Тридцать шестой. А поменять можно, если не подойдут?
– Если сохраните чек, – в течение трех дней. Пожалуйста, пройдите в кассу. Покупку получите вон за тем прилавком. Спасибо!
Антон слышал, что отношение к советским со стороны эмигрантов разное. Но это был первый случай беспричинного недоброжелательства лично к нему. Да еще и от такой красивой девушки. Однако и у нее, пытаясь привести свой растревоженный дух к спокойствию и поднимаясь по ковровой дорожке на лестнице в ресторан, думал он, могут быть свои причины: родню – деда, отца, брата – наши убили или отправили в лагеря. А может, такой же, как я, обманул ее или близких, заделал ребенка, оскорбил, бросил…
Не зря же тебе в школе, в суворовском и пехотном училищах, по радио и кино толковали о незатухающей классовой борьбе, буржуях и капиталистах. Так вот же они, явные или скрытые недобитки, рядом с тобой! Старайся быть выше их, наблюдай, изучай и оставайся советским человеком. Демонстрируй им свое преимущество, интернационализм и верность великой и непобедимой Советской Родине.
Туфли, завернутые в мягкую бумагу, раздражали, мешали свободным движениям. Антон снял кожаную куртку с повлажневшей от пота подкладкой, засунул сверток в один из рукавов, плотно скатал хрустящую кожу в колбаску и сунул ее под мышку. Дышать стало легче. А когда он оказался на крыше под колыхающемся от прохладного бриза с моря белым тентом, то и совсем ожил. Правда, его расстроило уже другое: большинство столиков были заняты офицерами – в форме и в гражданском. Почти всех охраняли наши тетки, зажимающие под столом между икрами набитые покупками сумки.
Он сел за свободный столик на двоих рядом с деревянным барьером под пальмой, посаженной в деревянную кадку, – отсюда открывался вид на город и синеющий в просветах между домами океан. При такой экзотике можно провести весь день – не соскучишься. Тем более что до встречи с Любой оставалось еще много – больше пяти часов. И деньги после покупки туфель тоже остались – чуть больше двухсот тысяч юаней.
Он занялся изучением меню. Оно было напечатано в три колонки: иероглифами, латиницей и кириллицей.
– Извините, вы один? Можно присесть к вам?
Антон оторвал взгляд от меню и встрепенулся, слегка подскочив на стуле. Знакомое, но неестественно бледное лицо. Стройный парень, с него ростом парень, одетый в гражданское, но в коричневой летной кожаной куртке. Где он его видел – в Казани, в Рязани, в Москве? Сказал:
– Пожалуйста. Вы, по-моему, кадет?
– Да, казанский.
Антон поднялся – и они обнялись, похлопав друг друга по спинам.
– Теперь узнал – ты Смирнов, из первого выпуска нашего СВУ. После суворовского распределился в Чугуевское летное. Вы с нашим Валькой Цыгановым вместе в аэроклуб ходили. Мы в суворовском с ним в одном взводе закончили.
– Так точно… Валька в наше Чугуевское попал, когда я был на третьем курсе. Недавно получил от него страдальческое письмо: комиссовали перед самыми госэкзаменами по состоянию здоровья. Уехал в Питер – поступать в военный институт физкультуры. А ты, я вспомнил, Казанов из третьей роты. Все время играл на сцене в разных пьесках, да? Помнишь, мы с тобой сутки вместе в карцере просидели под парадной лестницей? Над нашими башками то и дело каблуки по мозгам бухали.
– Такое не забывается. Я пострадал за курение в сортире, ты – за драку. Имя твое тоже вспомнил – Славка. А я – Антон.
Они сели, всматриваясь в лица друг друга с застывшими улыбками.
– Сколько мы не виделись? – спросил Смирнов.
– Сосчитать просто – пять лет. Мы окончили СВУ через два года после вас, потом два года я учился в пехотном. И плюс около года службы здесь, на Квантуне… А ты что, Слава, такой бледный?
– Из госпиталя всего неделю назад. Комиссовали, как и Цыганова. Жду отправки в Союз. Всё, отлетал! Я же после Чугуевского летного полгода успел повоевать с американцами на МИГ-15. Из Аньдуня сопровождали наши бомбардировщики, когда они позиции южнокорейцев и американцев долбили.
– Так тебя что, ранили?
– Если бы… Два раза на своем «мигаре» в воздухе сознание терял. Первый раз еще во время войны – это удалось скрыть. Соврал, что от атаки американца в штопор ушел. А второй раз уже после войны, всего полтора месяца назад, ни с того ни с сего опять отрубился. Хорошо, на большой высоте – на десяти тысячах метров. Очнулся в полутора тысячах от земли и вывел машину из пике – чуть пуп не порвал, пока руль на себя тянул. Говорят, чудом смерть обманул!.. Все, Антон, получаю «белый билет». Жена с сыном уже в Союзе меня ждут – неделю назад их отправил. На что будем существовать? Обещают пенсию по инвалидности, но разве на нее проживешь?.. Ты уже выбрал что-то? Заказывай на меня то же самое.
– Цыпленка с картофелем фри… А из спиртного? Я сто пятьдесят чуринского коньяка. Ни разу не пробовал.
– Я тоже. Давай его. В Аньдуне ничего этого нет, питаемся в аэродромной столовой. Хорошо, но надоедает.
Здесь официанткой тоже была полукровка, постарше зловредной продавщицы. И в отличие от нее – отменно любезная. Спросила о жизни в Союзе: осенью она с мужем и двумя детьми уезжают на целину в Хакасию.
– Говорят, там только степь да степь кругом, а нам путь далек лежит, – невесело пошутила она. – Муж у меня чисто русский, а, говорят, я за хакаску сойду. Вы их видели?
– К сожалению, нет, – сказал Антон. – Мы из Казани. Там за красивую татарку вы бы вполне сошли.
Женщина вспыхнула лимонным румянцем:
– Спасибо, давно не слышала комплиментов. А из салатов ничего не желаете?
– Язык под белым соусом, пожалуй. А тебе, Слава?
– Мы уже договорились – одинаково.
К обоюдному удивлению, Елена – так представилась официантка – подала по целому румяному цыпленку на необъятных фирменных тарелках с буквой «Ч» в старославянском стиле и бульон в пиалах с такой же буквой. А чуринский коньяк в пузатых бокалах им показался загадочным – с привкусом гари или жженого сахара.
Вспоминали Казань, своих однокашников по суворовскому, командиров, воспитателей, тем более что Смирнов не был в училище пять лет. Антон посещал его каждый год. А со своим первым офицером-воспитаталем, капитаном Георгием Кузьмичем Рябенковым, переписывался и был в курсе основных событий своей альма-матери.
– Ты не торопишься? – спросил Смирнов, после коньяка немного освеживший голубой окрас своего смертельно бледного лица. – Здесь скучновато. Давай заглянем в «Москву» – там всегда музыка, повеселей. За все плачу я – в Аньдуне юани некуда девать. И платят летчикам не так, как пехоте. К тому же ты в командировке и у тебя, говоришь, есть эмигрантка с ребенком. А мне скоро уезжать – надо расфуговать все, чтобы потом не жалеть о бесцельно прожитых годах.
– Да, Славик, – а годы проходят, все лучшие годы. Надо жить торопиться и чувствовать спешить, – поддержал отставного летчика слегка захмелевший от встречи и чуринской жженки бравый пехотинец, до ноздрей нафаршированный хрестоматийными цитатами.
20. Свадьба в «Москве»
Однако их благому намерению, похоже, воспрепятствовало из ряда вон выходящее обстоятельство. Еще при перебежке через улицу под носом приближающегося трамвая, они увидели, что вход в «Москву» блокировала толпа из русских и китайцев – шумная, возбужденная, ликующая по поводу какого-то события.
– Что тут творится? – спросил Антон у первого попавшегося сухопарого старика в парусиновом белом костюме и серой фетровой шляпе.
– Маленькое чудо – ваш военный моряк на китаянке женится. Только что подъехал свадебный кортеж, и гости прошли в ресторан.
– А почему моряк не ваш? – строго отреагировал Смирнов.
– Потому, молодой человек, что мы для вас чужие, – эмигранты, изгнанные из России.
– Можете возвращаться туда вместе со мной, и мы побеседуем в вагоне. Или пройдем в ресторан и там задушевно обсудим политическое положение. Вы кадет или черносотенец? Мы с Антоном – кадеты и будем…
– Не фиглярствуйте, молодой человек! – добродушно остановил истребителя изгнанник, высветив в улыбке золотые резцы. – Ресторан закрыт, но не по вине черносотенцев.
– Только не для нас, кадет Казанского суворовского училища. Сейчас вы наглядно в этом убедитесь. Антон, за мной!
Антон со смехом пробивался сквозь толпу вслед за Смирновым к входу в ресторан – там, на ступенях, в предвкушении выпивки и веселья величественно возвышались два морских волка в парадной форме, освещенные весенним солнцем. Летчик негромко произнес пару ласковых, показал удостоверение, и моряки любезно расступились. Смирнов и Казанов оглянулись – старый эмигрант в шляпе приветливо помахал им рукой и сразу скрылся за углом.
– Я им сказал, что мы оба летчики из Аньдуня, – раскрыл на ходу Смирнов секрет своего успеха. – Мол, лежал в госпитале, выписался сегодня, а ты меня встретил. Имей это в виду, Антон, если к нам возникнут вопросы.
В зале за длинным столом, расположенным у стены с окнами слева от входа, сидело не больше сорока человек – в основном офицеры в черной форме с женами и без них – и трое-четверо китайцев в синих «маодзедуновках». И только молодые, сидевшие в торце стола, выделялись на общем фоне: жених – в белом кителе с золотыми погонами и золотым шитьем на воротнике, а невеста – в подвенечном белом воздушном платье и отливающей серебристыми искорками фате, с жемчужным ожерельем на стройной шейке. Ничем не похожая на китаянок, которых Казанову довелось видеть за эти полгода. Было в ней что-то от восточных сказочных красавиц, рожденных воображением при прочтении «Тысячи и одной ночи» или «Тахира и Зухры». Но и жених, капитан-лейтенант, был ей под стать – мужественное продолговатое лицо со светлыми усами и голубыми, с веселым прищуром, глазами.
Распорядитель, капитан третьего ранга с красной повязкой на рукаве, справился, есть ли они в числе приглашенных, и предложил занять свободный столик у противоположной стены, напротив свадебного застолья.
– В чужом пиру похмелье, – заметил Антон, усаживаясь у окна, завешенного шелковыми шторами с изображением фазанов, распустивших радужные хвосты.
С потолка свисали разноцветные бумажные фонарики и воздушные шары, развешанные, по-видимому, по случаю свадьбы.
– Или незваные гости хуже татар, – дополнил его Смирнов. – Но зрелище-то уникальное: вряд ли кому-то из наших ребят удавалось видеть такое. И как только мореман ухитрился получить разрешение на эту женитьбу? Я слышал, что ст;ит об этом заикнуться, как вылетишь из Китая в двадцать четыре часа.
– А у нас в дивизии, в Ляцзедане, старички рассказывают, в позапрошлом году солдата силком заставили на китаянке жениться. Она работала вольнонаемной санитаркой в медсанбате, а солдатик был у нее кем-то вроде напарника. Ну и спарились – она забеременела. И правильно сориентировалась. В медсанбат лег подлечиться, или просто заглянул, замполит дивизии, и она ему поплакалась, что ждет ребенка от рядового такого-то. Комиссарам положено быть чуткими: он припер солдатика к стенке – женись, не то под трибунал попадешь за связь с иностранкой! Сталин был еще жив, и кара за это следовала известная. Солдат взмолился: «Товарищ полковник! Вы посмотрите – она же на голову выше меня. Да и как я китайку в свою сибирскую деревню повезу? Там меня невеста ждет, родители-староверы на порог не пустят, мужики и бабы засмеют и за нехристя примут…» Не открутился! Устроили политическую акцию, забабахали пышную интернациональную свадьбу: русский с китайкой – счастье на век! А после свадьбы отправили счастливую парочку в Союз – на вечное поселение в таежной Сибири.
– Думаю, и здесь аналогичный случай: морячек запустил красотке дурака под кожу – и мама не чешись… Но на такой-то любому захочется жениться. Только как они, Антон, объясняются?
– Просто – главными органами чувств. Но ты же видишь, китайцы быстро начинают на русском балакать. А возможно, язык и половым путем передается?..
Смирнов грустно засмеялся, – может, о жене и ребенке вспомнил. Какой же он бледный, однако, – действительно прозрачный!..
Они листали меню, когда подошел распорядитель от моряков и сказал, что молодожены приглашают их за общий стол. Жених и невеста уже зазывали их взглядом и криком своим, а две официантки торопливо расставляли для них приборы на краю свадебного стола.
– Сопротивление бесполезно, Слава, – подколол Антон на подходе к столу, ломившемуся от яств, с жареным поросенком на блюде и с красной розой в пятаке. – Опять будешь голову ломать, куда юани потратить?
Антону досталось место между Смирновым и капитаном третьего ранга, стриженным под бобрик курносым крепышом, назвавшимся Иваном, – никакое другое имя ему бы и не подошло. К тому же он оказался компанейским парнем. Разница в возрасте и звании для него ничего не значили. Поэтому Антон, в перерывах между тостами и криками «горько», узнал предысторию запретной любви со счастливым исходом.
Начало ее было самым банальным. Полтора года назад после окончания училища из Владивостока в Артур приехал красивый лейтенант, целующийся сейчас с прекрасной китаянкой. Вскоре он начал регулярно приезжать из Артура по выходным и будним дням в этот ресторан, чтобы занять столик, обслуживаемый данной китаянкой. Поскольку полюбил ее с первого взгляда, как Тристан Изольду, как Тахир Зухру, как Ленский Ольгу. А может быть, еще сильней.
Добился взаимности, оба они потеряли головы, непостижимым образом вступив в интимные отношения. Тогда – а то и раньше – он поставил перед собой благородную цель: жениться на ней во что бы то ни стало. Для этого написал трогательные рап;рты могущественным повелителям великих держав и народов – товарищам Хрущеву и Мао. В них он чистосердечно покаялся, что рыцарский меч между своими телами влюбленные забыли положить. И теперь китаянка ждет появления на свет полукровного строителя коммунизма. Поэтому, дабы дружественные державы не оконфузить, жертвам безумной страсти необходимо срочно пожениться.
После долгого ржавого хруста шестеренок в дипломатических каналах, когда на свет успел уже появиться живой бело-желтый символ нерушимой дружбы двух народов, высочайшие соизволения от вождей пришли. И вот сказка обернулась былью – свадьба!..
– Игорь рисковал всю свою карьеру коту под хвост отправить! – подвел итог беглому рассказу кэп-три Иван. – Шесть лет в нахимовском учился, три – в военно-морском. И не просто моряк, а потомственный! Отец – подводник, вся грудь в орденах за войну на Севере. А тут эта –
мне, например, непонятная – любовь! Мы же здесь все с одного эсминца. Кроме китайцев и женщин, конечно. Игорь показал себя во всем классным моряком. А теперь для нас, в связи с этой женитьбой, – живая легенда! Жаль, после свадьбы их отправляют в Союз, пока неизвестно куда. Ну а всех нас скоро ждет та же участь.
– Ты слышал, Слава, – жених-то свой парень, тоже кадет, – подтолкнул Антон локтем Смирнова. – А ты, Иван, с Володей Федотовым не знаком? Мы друзья.
– Ты спроси лучше, кто его в Артуре не знает? Я с ним в один год из Дзержинки выпускался, правда, по разным специальностям. В Артур распределились, здесь дружили. Да эта его гребаная Лидка вообразила себя адмиральшей – ну ее на хутор к бабушке!... Залетел он довольно по-крупному – с кем-то из своих командиров подрался в кабаке. Выслали Вовку с его стервой в Союз.
– Они пока на Квантуне. Я вчера из Артура, заходил к ним, – возразил Антон. – Лида нервничает, а Володя готовится к переменам в жизни: хочет в гражданский институт поступать. Ждут поступления приказа из Москвы со дня на день.
Подали коронное блюдо – трепангов в сказочном соусе. Такое, по словам китайцев, доступно в неограниченных размерах только самому Мао для поддержания его потенции – как великого вождя, так и увеличения поголовья гениев.. В ресторанах порция этих голотурий, похожих на жирненьких червяков с белым брюшком, вкусом напоминающих грибы, стоила до сорока тысяч юаней – в четыре раза дороже, чем целый цыпленок.
Трепангам, как и пантокрину, корню жизни – женьшеню, змеиному яду и тигровой настойке, молва приписывала чудодейственные стимулирующие и тонизирующие свойства – омоложение и неограниченную стойкость в единоборстве с женщинами в постели. Хотя стойкости у молодых офицеров и так было некуда девать в связи с отсутствием партнерш по этой части.
«Ну держись, Любаня!» – подцепляя на вилку скользких морских кубышек, мысленно пригрозил Антон своей подруге. И глянул на свои швейцарские: до встречи с ней оставалось меньше часа.
– Ты где намерен ночевать? – повернул он голову к Смирнову.
– Уеду в Аньдун – автобус уходит через час. Смершевцы нас держат на притужальнике – даже таких, как я, немощных. О каждой отлучке за пределы части должны ставить в известность командира. Мы же находимся за пределами арендованной зоны. У нас не такие, как у вас, удостоверения личности, – вместо их пропуска на китайском языке. Полная конспирация, только русская физиономия подводит – ее не замаскируешь. И форму носим китайскую. От радиотрепа в воздухе воздерживаемся – американцы и южнокорейцы нас пеленгуют, записывают, вручают нашему послу ноты. Ты же знаешь, что официально Союз в войне не участвовал. Кроме самих корейцев, бодались китайцы на стороне северян с американцами на стороне южан. А наша 326 истребительная дивизия базируется в Аньдуне. За эту войну ребята постарались – сбили 240 американских самолетов, из них – два мои. И кто, ты думаешь, нами командует? Иван Никитович Кожедуб. Правда, сам не летает – Сталин ему запретил. Американцы на него особенно злые – он еще в Германии сбил два их Р-51-ых, первых в мире реактивных истребителя. Сами по глупости не распознали и на него напали – и получили по самое не хочу.
Радиола заиграла вальс «На сопках Маньчжурии». Первый круг по открытому пространству душного прокуренного зала с низким потолком совершили под аплодисменты молодожены. А за ними тронулись остальные. В большинстве – из-за дефицита женщин – танцевали офицеры с офицерами. Это показалось не интересным, и откуда-то появился самодеятельный аккордеонист, заиграл матросский танец «яблочко» – и его хмельные гости отплясывали в меру своего неумения: с топотом и свистом сквозь засунутые в рот пальцы. Один жених, одевший на голову откуда-то взявшуюся бескозырку, выделялся своим артистизмом. Наверняка, подумал Казанов, в нахимовском посещал танцевальный кружок, подобно лихим танцорам Хронусову, Королеву, Яковлеву, Поздееву, Пичужкину из его третьей роты в Казанском суворовском. А вокруг отбивавшего чечетку, с переключениями на присядку, мужа описывала плавные круги его царевна-лебедь в невесомом подвенечном платье.
– Ты, Антон, к своей эмигрантке не опоздаешь? – спросил Смирнов. – Пойдем. Мне что-то дурно – рановато я после госпиталя заливаю в свой бак эту горючку.
– Минутку, я от нас поздравлю нахимовца от суворовцев – и двинем по домам.
Антон выждал, когда жених выдаст последнее па, и быстрым шагом подошел к нему, протягивая руку:
– Игорь, спасибо тебе, спешим на автобус в Аньдун. Поздравляем тебя и красавицу-жену прежде всего от нас, казанских кадет, – летунов и пехоты. Будьте счастливы!
– Суворовцы, братишки! – растроганно пробасил потный после пляски новобрачный. – Что ж вы молчали? Это вам спасибо! – И закричал во все горло: – Виват кадетам и гардемаринам! Всем налить! Хочу выпить с братьями из родного гнезда Петрова!..
И облобызал Антона с не меньшей страстью, чем свою китайскую подругу.
21. Наполеон заговорил по-русски
Он еще за квартал увидел Любу, когда она переходила улицу к своей мастерской: вероятно, уже успела куда-то сбегать после работы по своим делам.
– А ты что опаздываешь? – встретила она его резким вопросом и обидным упреком: – И вот так всегда будешь являться ко мне пьяным? Мне Сергей этим надоел до чертиков, и ты с этого начинаешь.
– Уймитесь волнения страсти, – добродушно засмеялся Антон. – Со свадьбы трезвыми не приходят.
Он попал в точку – в усталых глазах Любы вспыхнуло любопытство:
– Ты шутишь! Какая может быть свадьба? И что у тебя в куртке завернуто?
– Тебе подарок.
– Снова шутишь! Свадьба, подарок… Мне не до шуточек! Я устала и есть хочу.
– Зайдем, куда хочешь, немедленно, – там все расскажу.
– В магазине напротив, на втором этаже, есть хорошая кафетерия.
– А если в Чурин? Вот примерь, там купил.
Отошли к краю тротуара. После примерки туфли Любе понравились, но оказались чуточку узкими.
– А, ничего страшного! Подолью в носки водки – растянутся… Спасибо, любимый, – и чмокнула его в щеку.
В уютной просторной кафетерии, отделанной темным деревом, пока Люба ела жареную рыбу, Антон, попивая зеленый чай с лимоном, рассказал ей о свадьбе, восхитившись красотой невесты.
– Это нездешняя, не манза. Китайцы очень разные – и по внешности, и по языку. У них разные диалекты – северный, сян, гань, минь, еще какие-то. И они друг друга часто не понимают. А самые красивые китайцы живут на юге – я же четыре года училась в Шанхае, и сама в этом убедилась. Скорей всего, эта невеста оттуда.
***
При встрече дома Наташка взглянула на Антона враждебно, отвернулась и набросилась на мать:
– Где ты ходишь? Я же умираю от голода, есть хочу!
– А сама приготовить не могла? Успокойся, вот дядя Антон тебе всего накупил. Вскипяти чаю – и ешь!
– А вы уже, конечно, сыты!.. И ты совершенно забыла, что завтра мне уезжать в Харбин. Мне надо помочь собраться. Или ты устала и тебе не до меня?
Антон чувствовал себя лишним и кругом виноватым. Даже представил, во что бы превратилась его житуха, женись он на Любе. Наверное, как у чеховской Каштанки в минуту отчаяния: чем так жить – лучше застрелиться. А пока что на месте Каштанки оказалась эта сердитая девочка.
Он сказал, что выйдет во двор покурить, – пусть они разбираются. Десять лет существования в казармах и военных лагерях начисто отучили от жизни в семье. А семейные дрязги его не касались. В приезды на каникулы из суворовского и в отпуск из пехотного училища к старшей сестре, он каждый раз скрывался из дома, едва между ней и зятем затевалась ссора по мелочам. Из-за не помытой посуды, не подметенного пола. Или по более существенным поводам: методам воспитания детей, частым пьянкам зятя, нерациональным тратам скудных денежных средств.
После прогулки на озеро в напрасной надежде вновь повидаться с Люськой и поболтать с ней об Уссурийске и Сашке Абакумове, он затемно, под начавшим моросить дождем из тучи, прихлопнувшей сопки за домом, он нашел Любу одну. Наташа после ужина убежала к подружке на вечеринку по случаю окончания шестого класса и проститься с одноклассниками до следующего учебного года.
– Проверю завтра, была ли она там. Того и гляди притащит в подоле – и что тогда делать?.. А нас соседи к себе позвали – хотят с тобой познакомиться и в карты поиграть. Я туда уже твою водку отдала и фрукты. Пойдем вместе, а я вскоре вернусь – Наташке чемодан собрать да продуктов положить. До Харбина ей больше суток на поезде ехать.
***
После легкого ужина и ухода Любы – под предлогом подготовить Наташу к отъезду – играли в переводного «дурака» вчетвером: Антон, Ольга Иннокентьевна с располневшей матерью, Августине Семеновной, и восемнадцатилетний сын-студент Сергей. Из-за высокого роста и атлетического сложения Сергей выглядел на все двадцать пять. Ольга Иннокентьевна, тоже высокая породистая женщина с крупными чертами лица – толстоватый нос, полные подкрашенные губы, светлые глаза, увеличенные очками в роговой оправе, – работала в китайском вузе преподавателем математики.
В тесной квартире из двух комнат, казалось, все состояло из белых кружев – кружевное покрывало и наволочки на кровати с никелированными спинками, кружевная скатерть на круглом столе, отороченные кружевами шторки на окнах, кружева на старинном комоде, патефоне, тумбочке под большим овальным зеркалом. И хотя Антону пришлось отвечать на вопросы о самом себе, о жизни в Союзе во время войны и после нее, ему снова казалось, что он стал потусторонним персонажем в каком-то дореволюционном романе о дворянских гнездах, мещанах и белошвейках. А когда после прихода другой соседки, молодой и задорной брюнетки Марии, Ольга Иннокентьевна предложили провести спиритический сеанс, чувство пребывания в мире прошлого, известного ему по русской классике, только увеличилось.
Мария бросала в сторону Антона игривые взгляды черных маленьких глаз. Его это не задевало. В ее внешности и поведении было что-то отталкивающее. Присутствие любого мужчины, подумалось ему, вызывало у нее желание – заставить его смотреть только на нее – черненькую, кудрявенькую и доступную, – чтобы он побежал за ней, как похотливый кобель в ожидании подачки.
Для подготовки сеанса много времени не понадобилось. По-видимому, здесь их проведение превратилось в традицию и перемежалось с игрой в «дурака». По ходу действа Ольга Иннокентьевна тоном опытного педагога объясняла Антону происходящее:
– Видите, ставим этот круглый деревянный столик – в нем нет ничего металлического, ни гвоздика, ни шурупчика. Стулья у нас тоже такие – как старинная церковь в Кижах – без единого гвоздя. Стелем на стол этот ватман с буквами и цифрами на очертаниях двух окружностей. А в центре должно находиться вот это блюдечко из чистого китайского фарфора, с проведенной мной черточкой губной помадой с края, видите?.. В завершение плотно задвинем портьеры, зажжем свечу, тушим электрический свет и занимаем места за столом.
Заскрипели по полу ножки стульев, участники таинства с улыбками переглядывались, а Ольга Иннокентьевна продолжала исполнять роль ведущей:
– Теперь положим кончики пальцев на блюдце таким манером. Подождём, пока оно нагреется.
Блюдце вобрало человеческое тепло, ожило и само тронулось с места вместе с пальцами медиумов по кругу.
– С кого начнем?.. Предлагаю с вас, Антон Никитич, – вы новенький, свеженький, и у вас получится все быстрее и точнее, чем у остальных.
Блюдце продолжало ползти по бумаге помимо его воли; в честности остальных участников колдовства Антон не сомневался.
– Итак, Антон Никитич, чей дух вы бы хотели вызвать и какие вопросы ему задать?
– Пушкина, – улыбнулся Антон, продолжая не верить в серьезность этой игры, но почему-то по спине пробежали мурашки, словно ее обдало загробным дыханием поэта.
– Вызывается дух Александра Сергеевича Пушкина, – торжественно и с суеверным трепетом провозгласила Ольга Иннокентьевна.
Пламя свечи тревожно заколебалось и слегка померкло, выдав фитилем струйку густого дыма. Антон ожидал, что сейчас за его спиной прошелестит голос убиенного поэта, забыв на мгновение, что общение с духами ведется по переписке. Ответ на запрос сложился по буквам, указанным помадной чертой при остановке блюдца: «Сегодня прошу меня не беспокоить».
– Что ж, Антон Никитич, обратитесь к духу другого великого человека. Может, он откликнется.
– Послушаем, что мне предскажет император Наполеон Бонапарт.
– Вызываю дух Наполеона Бонапарта.
«Что вам угодно, сир?» – довольно быстро откликнулся французский дух на русском языке с помощью китайского фарфора и русских пальчиков.
– Сколько лет я проживу? – спросил Антон.
Блюдце приостановилось на цифрах 5 и 8.
– О! Дольше, чем сам император! – обрадовался Антон. – А впереди еще целая пушкинская жизнь.
– У вас еще есть вопросы?
– Последний. Когда будет война?
Для великого завоевателя составить прогноз по части войн было не проблемой: «1958». В комнате наступило тяжелое молчание – слишком свежо было пережитое всеми девять лет назад. А тут новая война, всего через четыре года да еще с атомным оружием!.. Даже при полном недоверии к этому предсказанию на душе стало неуютно, как в ожидании покойника.
Легкий стук в дверь был воспринят как избавление от излишних комментариев. Вошла Люба:
– Извините, я заберу у вас Антона. Мне надо ему кое-что сказать.
– Пожалуйста, пожалуйста, Любовь Андреевна! Жаль, что вы не смогли провести этот вечер с нами – было так интересно.
22. Баптистский миссионер из Японии
В коридоре Люба прижалась к нему и поцеловала в губы:
– Неужели тебе интересно с ними? Ты и так провел весь день без меня. Наташа рано уезжает, у нее глаза слипаются, хочет с тобой проститься.
Девочка встретила его сердитым взглядом с постели на антресоли под потолком:
– Вы где это бродите, папочка? Маму обижаете, про меня забыли. Я же без вас скучаю, а впереди дальняя дорога и долгая разлука. Будьте счастливы и спокойной ночи!
И повернулась на другой бок – показав ему голую спину, не прикрытую зеленым покрывалом.
– Счастливого пути, Наташа. Спокойной ночи.
Он достал из заднего кармана брюк оставшиеся деньги, отсчитал пять бумажек по десять тысяч юаней и положил их на стул рядом с ее платьем, повешенным на спинку.
– Я тебе тут немного денег на стуле оставил – купишь подарки бабушке и брату.
– Премного благодарна, – слегка приподняла голову с подушки Наташа. – Тронута до глубины души, папочка. Век не забуду вашей доброты.
Люба смотрела на него с благодарностью и виновато – что, мол, поделаешь с этой егозой? А ему подумалось, что от чувства вины и стыда перед этой девочкой ему никогда не избавиться. Еще недавно он и сам был таким же подростком, понимающим и презирающим ханжество взрослых, зажатыми в неуютном пространстве между собственной порочностью и правильными словами для одурачивания детей…
Они раздевались при потушенной лампочке – хватало света от уличного освещения. Снять трусы Люба не позволила – сердито дернула его за ухо, когда он попытался это сделать. В постели разговаривали сдавленным шепотом.
– Ты понравился моей хозяйке: говорит, хорошо воспитан. Она вдруг выдала мне жалование вперед, чтобы отправить Наташу в Харбин, а нам быть свободней. Ты ведь еще не уезжаешь?.. Вот и возьми себя в руки, успокойся, не тискай меня за заветные места – ничего не выйдет. А завтрашняя ночь будет наша… Да, забыла предупредить: из Японии приехал мой дядя, мамин брат. Может появиться здесь в любое время. Мама Галине Васильевне позвонила, что он выехал в Дальний, она дала ему мой адрес. Не приведи Господь, чтобы он застал тебя здесь. Не могу представить, что тогда будет и тебе, и мне. Он баптист и требует от всех родных безупречного поведения. А у самого шесть или семь детей от разных жен. Если, паче чаяния, он тебя здесь застанет, скажешь, что ты друг соседского Сережи. Я их об этом предупредила.
– А как он в Японии оказался? И что такое баптист? Мы же атеисты, в религиях не разбираемся. Я о баптистах где-то читал, но только слово это запомнил – и все.
– Да я и сама о них толком не знаю. Есть какое-то отличие от православья: обряд крещения производят взрослыми, не причащаются, не пьют, не курят, Что-то вроде наших пашковцев. Тоже не слыхал?.. У дяди еще до прихода ваших было японское гражданство, и он в Японии работал вместе с другими русскими. Там из православного стал баптистом, потом просвитором и миссионером. Меня и детей моих тоже пытался обратить в баптисты – я не согласилась, и с тех пор у него на подозрении. А теперь что-то надумал вернуться в Харбин. Насовсем или на время – не знаю. Может, с детьми повидаться. Приезжать насовсем не имеет смысла, раз сейчас русские отсюда бегут, кто куда может. Вот и я разрываюсь – то ли в Америку к тетке уехать, то ли в Австралию – там тоже родня живет, к себе зовет. В Союз ваш, хоть убей меня, не поеду… Если женишься на мне – еще подумаю. Шучу, конечно, – на кой тебе старуха с двумя детьми?
– Скорее всего, я им, как собаке пятая нога. Ты же видишь отношение Наташи ко мне: словно к ровне или ученику на класс старше ее.
Из-за стены, за Любиной спиной, сначала тихо, а потом все громче и яростнее возник непрекращающийся металлический прыгающий скрежет с тонким позвякиванием.
– Что это? – уже поняв природу звука, справился Антон. – По-моему, там уже начали, а мы только болтаем.
– Говори тише, Наташа услышит. К Марии азербайджанец откуда-то приезжает – лейтенант, как и ты. В полночь приедет, а под утро исчезает. Очень красивый парень, высокий, мужественный, как черкес или янычар. Но Машка жалуется: очень уж маленький у него отросточек да еще и обрезанный. И кончает быстро… Слышишь? – кровать уже не скрипит, одна-две минуты – и он спекся… Машка хочет прекратить с ним встречаться, другого найти. А он от нее не отстает полгода, с Рождества. До этого у нее был другой – крепыш невзрачный из Красноярска. Зато, говорит, мужик настоящий… Ой, хватит шариться там, как в своем кармане, мне и без этого невмочь!.. Ладно, давай согрешим, я слышу по дыханию – Наташа заснула. Только не пыхти, как паровоз…
***
Казанов проснулся оттого, что горячий солнечный свет бил ему прямо в лицо. Ноги в чем-то запутались, он откинул покрывало – это были трусы на ступнях. На придвинутом к кушетке столике топорщилась помятая бумажка, прижатая будильником. Торопливая рукопись гласила: «Ключи отдай Августине Семеновне. Меня встретишь у Г.В. в пять». А на его швейцарских стрелки показывали без двадцати девять.
Встреча с японским дядюшкой Антона не прельщала – решил по-военному одеться, выпить чашку чая и, как вчера, пошляться по городу. Смирнов подсказал ему интересные места для посещения – парк Труда имени Лу Синя со зверинцем обезьян и еще каких-то животных и птиц, а вечером где-то на морском пляже должен состояться публичный расстрел шести шпионов, уличенных в работе в пользу то ли Тайваня, то ли США.
Смирнов в прошлом году такое видел и описал весьма красочно.
На берегу моря собирается многотысячный митинг по всем правилам – со знаменами, лозунгами, транспарантами. С трибуны перед микрофонами выступают ораторы с обличительными речами. Потом выводят приговоренных с завязанными назад руками, ставят их лицом к морю. За их спинами почти вплотную становятся автоматчики – по одному на каждого шпиона. Через громкоговорители зачитывается приговор, подается команда, и бойцы, приставив автоматы к затылкам несчастных, как потом сообщается в газетах и по радио, вдребезги «разбивают собачьи головы врагов народа».
– Нет, Слава, я в детстве наплакался, когда резали борова или козла. А чтобы людей, увольте меня…– открестился Казанов. – Мне солдаты мои рассказали, что видели картину и похуже. Шпионов возили на агитмашинах, а казнить их предлагали добровольцам из толпы, и они мечами или саблями отсекали им головы на радость трудовому народу. Только за прошлый год таких казней, если верить нашим газетам, состоялось больше двадцати тысяч…
«Как бы и японский дядюшка не угодил под эту кампанию шпиономании», – улыбнулся он, после чаю намереваясь побриться и покинуть гостеприимный кров. И вдруг почувствовал прилив резкой слабости и прилег на застланную им кушетку одетым, оставив дверь в коридор открытой.
Его мысленный анализ причины внезапной потери бодрости был прерван беззвучным появлением в дверном проеме призрака – седого сутуловатого старичка с побритым серым лицом, во всем белом – наглаженные белые рубашка и брюки, белые туфли, похожие на спортивные тапочки.
Привычка к критическим ситуациям подобного рода, приобретенная в суворовском и в пехотном, когда командиры – офицеры или сержанты, – возникали, словно из-под земли, в самый неподходящий момент, выручила и на этот раз. Зато белоснежный баптист был явно ошарашен встречей с незнакомцем, вольготно возлежащим на ложе его племянницы со свешенными на пол ногами в плетеных туфлях от Чурина.
– А вы кто? – без должного христианского смирения вопрошал миссионер молодым чистым голосом. – Вы здесь живете?
– Нет, что вы? – не меняя позы, ответствовал великий грешник. – Я однокурсник Сергея из соседней квартиры, ночевал у них. А Любовь Андреевна попросила соседей предупредить вас, если придете, что она на работе. Дома будет к семи часам. Соседи тоже разошлись по своим делам и попросили меня подождать вас. А у меня врожденный порок сердца, мне сделалось дурно, невольно пришлось прилечь. Можете подождать вашу племянницу здесь – я перейду к Сергею.
Он рывком оторвался от подушки и сел.
– Лежите, лежите, вам же плохо, – с фальшивым сочувствием на постной физиономии сделал к нему шаг душеспаситель. – А вы не знаете, где Любовь Андреевна работает? Я бы сейчас же к ней отправился.
– Понятия не имею. Вчера вечером видел ее мельком, когда он зашла предупредить Ольгу Иннокентьевну о вас.
Баптист задумчиво поморгал блеклыми глазами.
– Нет, ждать не стану: много дел в Дальнем. Зайду вечером, желаю здравствовать.
И белое привидение навсегда исчезло из его жизни, оставив неизгладимый след в памяти о реальном контакте с настоящим баптистом-миссионером.
23. Блюститель нравственности Ван
Получалось, что в Дальнем, в отличие от миссионера, ловить Казанову было нечего. Оставалось – поставить Любу в известность о визите японского подданного и отправиться через Лядзедань в полк. Хотя делать этого не хотелось. Сегодня, мысленно прикинул он, было 28 апреля, среда. Первое мая, праздник, приходился на субботу, воскресенье – выходной день, так что на службу можно явиться только третьего мая. До этого, если сдуру, как не редко случается, по тревоге полк не поднимут, никто его не хватится. Даже капитан Прохоров, особенно если рота все еще на заставе, «не заметят потери бойца». И значит, без большого риска для своей репутации можно четыре дня частично, а главное – четыре ночи полностью, провести с Любой в Дальнем.
Денег, правда, оставалось в обрез. Но на то, чтобы выпить, закусить и на билет до Ляцзеданя, должно хватить. Если бы не вбил клин этот дядюшка, – заявился, как специально, чтобы поломать Антону планы. Не исключено, что он и ночевать вздумает у племянницы. Как ни крути, иного выхода нет, как зайти к Любе в мастерскую, а потом – на вокзал.
А пока торопиться было некуда. Антон дождался Августину Семеновну – она ходила на китайский рынок за ранними овощами и пригласила его отобедать с ней. Он отказывался, но милая бабуся изобразила на миловидном красивом лице такое искреннее сожаление, что не согласиться было бы равносильно оскорблению. А салат, борщ и биточки с картофельным пюре оказались настолько близкими, русскими, что у него заныло сердце о маме – он уже два месяца не получал из дома – да и вообще ни от кого из Союза – писем. Хотя регулярно писал домой и из Уссурийска, и из Артура. А деньги мама получала от него ежемесячно по аттестату.
Августина Семеновна была рада случайному собеседнику. За обедом рассказывала о себе и своей семье на классическом русском языке, какого уже не стало на той земле, где она родилась в том же году, что и его мать, и прожила там до двадцати трех лет. Окончила гимназию, институт благородных девиц, в первую мировую была сестрой милосердия. Ее отец командовал полком в Добровольческой армии Деникина и в Русской армии Врангеля. Там же служил и ее муж, поручик, бывший воспитанник Киевского кадетского корпуса. А в двадцатом году вся семья из Севастополя с остатками войск барона Врангеля пересекла на корабле Черное море и бедствовала в Константинополе. Через год, какими-то окольными путями, они оказались в Шанхае, переехали в Харбин. К тому времени отец Августины скончался от полученных на Перекопе ранений. У нее родилась Ольга, а у Ольги через двадцать лет появился внук Сергей от непутевого мужа, журналиста эмигрантского издания. Он пропал неизвестно где и как вместе с редакцией газеты в сумятице сорок пятого года, когда на Харбин буквально с неба свалился советский десант.
Запомнить повествование, при всем старании, Казанов не мог – столько Августина Семеновна назвала имен, пережила больших и малых событий, страданий, крови, смертей. Словно он за время разговора с благородной эмигранткой прочел и пережил трилогию Алексея Толстого «Хождение по мукам», похожей героинь романа – Дашу или Катю. Сейчас бы они выглядели так же, как и Августина Семеновна, – шестидесятилетними, седыми и красивыми. Напомнила она и русских изгнанниц из романа того же писателя «Эмигранты» – книга оказалась в библиотеке при армейских складах в одном томе с повестью «Похождения Невзорова, или Ибикус». Казанов проглотил обе вещи с чувством личной причастности к событиям революции, гражданской войны и жизни русских людей в изгнании.
Когда Антон у двери поцеловал морщинистую кисть Августины Семеновны, она с мягкой искренностью, даже, как ему показалось, с мольбой попросила его:
– В любое время заходите к нам, Антон Никитич. Вы так хорошо умеете слушать про нашу жизнь и рассказывать о современной родине, столь не похожей на ту, откуда печальные обстоятельства вынудили меня уехать тридцать четыре года назад.
***
Любу почему-то сильно взволновал визит дяди в ее скромное жилище, когда он на выходе из швейной мастерской известил ее о кратком разговоре с баптистом.
– Ты просто не знаешь его – это чудовище! – сжав лицо ладонями, заговорила она, уставившись на него расширенными глазами. – Не воображай, что дядя поверил тебе. Обмануть его невозможно! Он же миссионер, психолог, видит всех насквозь… Ты, признайся, не курил в нашей комнате? У него нюх, как у гончей. А если бы он увидел бутылку!.. Он довел бы маму до сердечного приступа. Мне лучше с ним не встречаться – он устроит допрос и заставит рассказать, кто ты, откуда. Советских он считает антихристами, и мое общение с ними никогда не простит. А. что гораздо страшнее, и всю родню настроит против меня.
Договорились, что Антону сегодня действительно лучше у нее не появляться. Поцеловались, и он пошел на вокзал, а, взглянув на часы, увидел, что до поезда оставалось около трех часов. Вспомнил, что недалеко от вокзала находится парк Лу Синя. Там, по ходу знакомства с обезьянами, павлинами, фонтанами и экзотическими кущами, он наткнулся на Леруна Гайнуллина, одетого почти в гражданку – в форменные офицерские брюки с красным кантом на выпуск и новенький серый бостоновый пиджак.
С Леркой он учился девять лет в одних ротах – и в суворовском, и в пехотном, – а встреча на иностранной территории для обоих стала полной неожиданностью. За бутылкой темного пива с драконом на этикетке в кофейне парка, прикрытой прозрачным тентом, выяснилось, что Лерун, мордатенький и губатенький коренастый казанский татарин с низким лбом и горячими темными глазами, служит почти в центре Дальнего в артиллерийской бригаде командиром мотострелкового взвода. С ним же в одной роте оказался и Юрка Брусилов – сын полка с Ленинградского фронта. С ним Антон учился три последних года в суворовском в одном взводе. Юра вообразил себя великим артистом, заболел театром и на его энтузиазме зиждился драматический кружок училища. Он и Антона с Бобом Динковым затянул к участию в одной пьеске на сцене суворовского в выпускном классе. В ней Антон блистал в роли первого любовника, бывшего фронтового летчика. Он сменил истребитель на «кукурузник», чтобы опылять пестицидами поля. А Боб довольствовался участью ревнивого агронома, потерпевшего крушение в схватке с асом за сердце колхозной бригадирши.
Услышав, в какую ситуацию с эмигранткой угодил однокашник, Лерун предложил свою помощь – ночевать у него. Тем более что сегодня сам он заслужил день отдыха после суток караула, и они вечером могут закатить в японский квартал.
«Если в долг дашь», – сказал Антон. «Сколько тебе? Двести тысяч хватит?» Когда деньги оказались в кармане, Антон честно признался, что сперва сходит на разведку к эмигрантке. А там как карта ляжет, – то ли удастся провести ночь с ней или отправиться с Леруном в японский квартал. Это местечко, по словам Леруна, было самым надежным и дешевым в части контактов с чудом не изгнанными пока из Дальнего гейшами.
Встречу назначили на семь, у входа в этот парк. Жили Лерун и Юрка в офицерском общежитии в расположении части. А как доехать на трамвае и найти ее – Лерун изобразил рисунком на клочке бумаги и написал почтовый адрес. На всякий случай, тревожась за судьбу так неосторожно одолженных юаней, объяснил, как можно дозвониться до дежурного по бригаде, используя армейскую связь.
***
– Так ты не уехал? – удивилась Люба, когда он встретил ее после рабочего дня на улице, шагах в десяти от входа на лестницу в мастерскую. – Я тебя уверяю: мне несдобровать, если дядя нас застанет или просто увидит вместе.
– Не преувеличивай! – попытался он утихомирить Любу. – Я сейчас иду на вокзал и уезжаю в часть, а ты иди восстанавливать дружеское взаимопонимание с просвитором.
Однако Люба еще с минуту оставалась в полной прострации, потом встрепенулась и приказала:
– Никуда ты не поедешь! Стой здесь, я скоро вернусь.
Он остался на тротуаре глазеть на одинаково одетых в черные и синие «маодзедуновки» прохожих. Особенно пристально – на миниатюрных девушек в брючках в обтяжку. В поле зрения изредка возникали выходящие из универмага советские дамы. Они выделялись из толпы сразу дорогой одеждой – габардиновыми серыми расклешенными плащами или салатного цвета «москвичками». Не радовала глаз и другая униформа офицерских жен – почти до колен из тонкого сукна кофта с нашивными витыми шнурами по бортам и накладными карманами. И резко отличались от офицерских тяжеловесных матрон местные русские – белая кофточка и строгая, на уровне середины колен, юбочка. От этого простого наряда исходило, как тонкий аромат духов, женское благородное обаяние.
Но больше всего его занимала смехотворная техника японского производства – трехколесные грузовички с иероглифами на бортах и трехколесные мотоциклы, с треском выбрасывающие облака вонючего дыма из труб над головой водителей или из-под нагруженных чем-то кузовов.
Неужели и миллионная Квантунская армия была оснащена таким примитивом? Тогда не мудрено, что наши разгромили ее за двадцать четыре дня. Тогда почему же американцы, у которых техника на порядок совершенней советской, не могли справиться с самураями после позорного для янки Пёрл-Харбора в течение почти четырех лет, пока мы не помогли им?.. А может, скорую развязку решили две американских атомных бомбы, сброшенные с летающих крепостей на Хиросиму и Нагасаки.
– Я все устроила! – победным кличем прервала его стратегические размышления Люба. – Я переговорила с хозяйкой – она разрешила нам ночевать в мастерской, вот ключи. Даже свежее постельное белье предложила – она сама здесь иногда ночует. Только попросила не курить – там везде нитки, клочки материи, горючая пыль – она опасней пороховой бочки.
***
Лерун Гайнуллин и гейши в японском квартале могут и подождать, решил про себя начинающий ловелас, и предложил даме поужинать во вчерашней кофейне в магазине напротив. Новый заем у кадета Лерки это позволял, и стол на сей раз был с вином, коньяком, трепангами и фруктами. Веселый ужин в пустом зале – они были единственными клиентами – за разговорами о разных мелочах затянулся до закрытия. Все съесть и выпить не смогли, остатки Люба деловито, на китайском, попросила официанта упаковать в бумажные пакеты. Казанову пояснила:
- Пригодится нам на завтрак.
-Мне бы это и в голову не пришло. В Союзе такое не принято.
Они вышли на опустевшую улицу – ни прохожих, ни транспорта. Ночная жизнь в китайских городах после захода солнца замирала.
– Ты подожди здесь, я проверю, все ли ушли, – притормозила его Люба на тротуаре перед входом в мастерскую. – Надо было к утру для одной советской костюм дошить – она с мужем в отпуск завтра уезжает. Две девушки оставались. И Ван при них – не работать, конечно, – бдительно наблюдать и липнуть к ним, как банный лист.
Поднялась наверх и через минуту позвала:
– Никого нет, поднимайся!
В мастерской Антона удивила кромешная тьма, заполненная липкой духотой и запахом жареного арахиса.
– Что, свет отключили? – спросил он, напрасно напрягая зрение.
– Есть, но я шторы задернула. Иначе полицейские при обходе улицы, если в окнах магазинов или других нежилых помещений будет свет, обязательно забарабанят в дверь. У них инструкция, что ли, есть. С Галиной Васильевной такое уже было. Осталась ночевать, свет не погасила – по ночам она читает. Полицейские стучат – она им кричит, а они не слышат. И спуститься в своем кресле не может. Ее в мастерскую и обратно два китайца из этого же дома заносят и спускают – она им платит. А полицейские взломали дверь, ворвались к Гале с пистолетами наготове. На утро ее трясло, словно второй раз встретилась с хунхузами. А нам с тобой это надо – доказывать тунзам, что мы не воры?
– Ну, юморка у вас здесь – полные штаны! В сорок первом, после начала войны, мы тоже соблюдали светомаскировку – ожидались налеты немецких бомбардировщиков на городок, где мы с мамой жили. Но до нас фрицы не долетали.
Для перестраховки на время, пока Люба застелет диван, по ее подсказке, Антон включил на ощупь только одну лампочку в дальнем углу зала.
– Раздевайся! – скомандовала она. – Через две минуты свет отключу.
Приличный с виду диван при близком знакомстве с ним оказался очень негостеприимным – пружины с хрустом врезались в тело, на двоих едва хватало места, а ступни даже не упирались в боковой валик, а находились за его пределами.
– Придется встать, – сказала Люба. – Подстелем мутоновую шубу – ее принесли на перешивку только сегодня, не успели еще распороть.
С шубой костям стало приятней, а минут через пять он о ней вообще забыл – под ним была Люба, жаркая, страстная, не похожая на прежнюю, стесненную домашними условиями – боязнью, что их услышат за стенкой или с антресолей. У нее можно было многому научиться, и она охотно делилась с ним, молодым бойцом на этом общечеловеческом поприще, зарубежным опытом общения особей разных полов.
***
Однако настойчивого стука в дверь с улицы они не избежали. После первого удара вскочили с дивана, как по сигналу боевой тревоги, и поспешно стали одеваться в кромешной темноте, а когда стук стал походить на бесконечную пулеметную очередь, Люба прокричала «сейчас» и щелкнула выключателем. Казанов всмотрелся в циферблат своих швейцарских, пробормотал: «Полвосьмого…»
– Это Ван, вот мерзавец! Неужели он вчера унюхал неладное, когда я попросила у Галины Васильевны ключи? Или увидел их в моей руке, когда я из кабинета выходила.
Она носилась по залу и раздвигала на окнах плотные портьеры.
Ван подскочил к Казанову с вытянутой рукой и подобострастной улыбкой. А потом бросил красноречивый взгляд на диван – на нем уже не было ни простыней, ни шубы, ни подушек. Он с той же улыбкой что-то сказал Любе на китайском. Она поморщилась и ничего не ответила. Пошла к двери и на ходу позвала:
– Пойдем, Антон, я провожу тебя до вокзала, по пути поговорим.
Он кивнул китайцу и пошел вслед за ней. На улице она нервно подергивала плечами и взглядывала на него как бы в поиске сочувствия:
– Ну, он мне, паразит, теперь проходу не даст – будет донимать своими мерзкими шуточками и намеками. Всем знакомым растрезвонит, что я спала с тобой в мастерской. Хотя сам кому только не предлагал свои мерзкие услуги.
– Да плюнь ты на него? Какое ему дело?
– Он же коммунист, борец за нравственность. Наверное, и тебя большевики по головке не погладят, если увидят нас вместе.
– Чего-чего, а у нас таких ванов-стукачей хоть пруд пруди. Сами себя загнали в вечное подполье
– Помолчи, Антон, вон мне знакомый машет. Остановимся, придется с ним поболтать.
С противоположного тротуара пытался перейти улицу высокий мужчина. Ему мешала вереница трехколесных чудо-машин с кожаными сидениями за спиной велорикш, налегающих на педали по направлению к вокзалу. С пассажирами Казанов видел велорикш очень редко. Офицерам нанимать их строго запрещалось, да и воспитание не позволяло – это же варварская эксплуатация человека человеком! – чего не могли понять ни велорикши, ни вообще китайцы: почему бы не дать заработать несчастному кули, чтобы накормить себя и свою семью?
И до чего же красивым был этот Любин знакомый, одетый, несмотря на утреннюю прохладу, в одну облегающую его тело белую тенниску! На полголовы выше тоже рослого Антона, с в меру накаченными мышцами рук и груди, холеным голубоглазым ликом и волнистыми русыми волосами – не иначе, как живая копия со скульптуры Аполлона Бельведерского. Наверное, он сознавал свою неотразимость, только это компенсировалось исходящей от него не показной доброжелательностью. И представился Антону просто – Лешей, – хотя и был лет на десять старше его, а разговаривая с Любой об общих знакомых и их делах, все время взглядывал на Антона, словно спрашивая, не надоел ли он своим разговором.
– Ты где пропадал? – спросила Люба. – Ездил в Харбин к маме или еще куда?
– Да нет же, Люба! Опять болел, думал, сдохну. Про мою болезнь ты, конечно, знаешь какая. Если бы не Варя – упокоился бы раб божий, а вы бы погуляли на моих поминках.
После прощальных рукопожатий Антон через несколько шагов спросил Любу:
– Что с ним было?
– А ты не понял? Обыкновенный запой. Он месяца три держится, а потом на месяц не может остановиться – пьет хану, самую что ни наесть дешевую отраву.
– Жаль, мне кажется, я таких красивых парней не видел.
– Только какой толк в его красоте? Польстился на легкие деньги, после нашей гимназии перестал учиться, пошел в ночной клуб и зарабатывал на рулетке. На сцене – круг, на нем пять или шесть голых девок, согнувшись и расставив ноги. Круг медленно вращается, и он по очереди сует каждой. А клиенты ставят, на какой он стает. Ему от суммы ставок шел какой-то процент. Вскоре стал импотентом и альфонсом. На его красоту женщины поначалу клевали, а вскоре выгоняли – пьет много, а как мужик – полный нуль. Одна Варя приняла на себя муку, уже лет восемь с ним возится – кормит, лечит, из запоя выводит.
Неожиданно пахнуло влажным ветром и брызнуло мелким дождем. Люба резко остановилась и отвела его за руку к стене дома:
– Простимся здесь, Антон. Я вернусь и поговорю с Ваном. Пригрожу ему, что видела, как он из мастерской одну вещь украл. Может, заткнется. И Галину Васильевну предупрежу, чтобы она на него повлияла. Так не хочется грязи, а жизнь толкает меня в нее – просто спасу нет!.. Только скажи мне честно: мы еще увидимся? Ты сейчас куда-то исчезнешь и сразу обо мне забудешь.
– Почему ты так решила?
– Потому, что люблю и боюсь потерять. Мне еще ни с кем не было так хорошо.
– Я же не на край света уезжаю – всего за сто километров. У меня есть мотоцикл, я смогу к тебе приезжать на выходные – с вечера субботы до утра или полудня воскресения.
– Хочется верить, любимый. Давай поцелуемся – и я пошла. Не будем оглядываться – плохая примета.
24. Здесь стреляют в живот и в сердце
Из камеры хранения Антон с чемоданом зашел в отделанный при японцах белым кафелем туалет и, закрывшись в кабине, переоделся в форму – в бриджи, гимнастерку, фуражку, сапоги, портупею. В кассе купил билет до Дафаньшеня. До отхода поезда оставалось еще около полутора часов. Он успел побриться в парикмахерской, а в ресторане, на первом этаже вокзала, выпить сто граммов водки и съесть большую тарелку свиной скоблянки в грибном соусе. Патрулей с утра он не видел, – наверное, было время развода и пересменки.
Все в рамках старых добрых офицерских традиций: поручик с утра побрит, слегка пьян и с дамы денег не потребовал.
До Дафаньшеня паровоз дымил немногим больше полчаса. Окна вагона омывал апрельский дождь, и на душе лейтенанта было пусто и одиноко, хотя вокруг было много народа – беспрерывно что-то говорящих и жующих китайцев, в основном стариков и старух. И ни одного русского, не с кем словом обмолвиться. И все прошедшее за последних два месяца как будто отдалялось от него временем и пространством. Даже сегодняшняя ночь с Любой казалась далеким сном. А Лида, без которой он не мыслил жизни?.. А его первая любовь Таня в Казани – от нее он за полгода получил всего два письма, хотя до командировки писал ей каждую неделю. Все было каким-то временным, ненастоящим – и то, что только казалось любовью, и то, что, может быть, являлось ею. Да и сам себе он представлялся сейчас случайным существом, неизвестно для чего появившимся на свет. Мечущимся, чего-то ищущим, никому не нужным бродягой.
В Дафаньшене, пока дошел с чемоданом от перрона до КПП – контрольно-проходного пункта – танкового полка, изрядно промок. Боб жил на территории части, дислоцировавшейся, как и большинство советских войск, в местах расположения подразделений разбитой и плененной Квантунской армии. По офицерскому удостоверению на территорию полка пройти не разрешили. Пришлось просить дежурного сержанта, чтобы он послал солдата за лейтенантом Динковым, командиром зенитного взвода.
– Такого взвода уже нет, товарищ лейтенант, – как будто издеваясь над ним, отозвался на его просьбу сержант в лихо сдвинутой на правое ухо пилотке с косо сломанным резцом под тонкой верхней губой.
– Но лейтенант, надеюсь, уцелел.
– Так точно! Разрешите послать за ним?..
Боба он увидел в проем двери, от вертушки проходного пункта, через четверть часа. Он шел под дождем, словно не замечая его, вялой походкой безразличного ко всему на свете человека через плац. Небритый, заспанный, со слабо застегнутым ремнем портупеи. Но, завидев друга, заметно приободрился, подтянулся и ускорил шаг, словно направляясь к нему для доклада.
Офицерское общежитие – длинная плоскокрышая фанза с квадратными окнами, как почти все на Квантуне, построенная из дикого камня, находилась близко от проходной под прицелом двух десятков танков Т-34, стоящих с задранными стволами орудий на противоположной стороне просторного заасфальтированного плаца.
– Боб, наливай! – потребовал Антон, как только они оказались в образцово запущенной комнате Динкова – две солдатских не заправленных койки, две казарменных тумбочки и табуретки. – Промок и продрог до костей.
– Ничем не могу помочь – все выпито еще вчера. Сейчас к Салману сбегаю – у него всегда найдется. Вчера мой взвод похоронили, светлая ему память. Справили поминки.
– Брось, Боб, шутить! В чем дело?
– Ты оторвался от жизни, Антон, за свою командировку. Демобилизация, почти всех моих сержантов и солдат в Союз отправили. Видишь, рабочий день, а я хреном груши околачиваю. Пополнения в этом году не будет – мы ведь из Китая уходим. Меня после майских праздников в Союз командируют – дембелей сопровождать до Гродеково или Отпора, пока не знаю точно куда. Полк тоже здесь долго не задержится – технику уже готовят к погрузке на платформы и в вагоны. Что-то и китайцам, говорят, оставят. А меня, если вернусь из Союза, в другую часть отправят. Хотелось бы к тебе – в ваш полк… Видишь, я в комнате один остался. Валерку Черепанова – он не кадет, но парень хороший – проводили в Хабаровск, в штаб ДВО за новым назначением. Тоже без мотострелкового взвода оказался. Все американские бронетранспортеры, грузовики, танки, самолеты – все, что мы получили от них по ленд-лизу, сейчас отсюда отправляют во Владик. Там режут на части или пускают под пресс, грузят в трюмы американских судов. А янки увозят металлолом к себе или еще куда-то на переплавку.
– Об этом я слышал. Так и так скоро вся их техника станет металлоломом – износилась, запчастей нет. У нас в полку два «студера» без глушителей ходят – ревут, как самолеты. Черт с ними!.. Зато я в чемодане имею нашу отечественную «охотничью». Специально сдал в багаж, чтобы этот энзэ использовать в критический момент. Закусить, Боб, что-то найдется?
– Найдется, только не у меня. Я к Салману сбегаю.
– Ты что, охренел? Он сюда примчится со мной драться! Он же у Любы окно камнями разбил. А до этого ее Наташку едва не изнасиловал, сволочь! Недавно все равно к ней появлялся, прощения просил.
– Мне Дора говорила. Их там не разберешь, кто прав, кто виноват. Да и с Доркой я, брат, завязал – не дает, как ни пытался. Православная вера, мол, не позволяет прелюбодействовать. Каждые выходные ей некогда – в церковь, говорит, ходит на все службы. Подозреваю, что у нее есть кто-то из эмигрантов. А нравится мне до чертиков! Одни титьки чего стоят – твердые, как футбольные мячи… Ладно, лучше не вспоминать. В Союз еду – там за все с ней поквитаюсь. А пока сбегаю в офицерскую столовую – как раз обед, принесу жратвы на двоих. Тебя закрою на ключ, чтобы никто не приперся. У нас московская комиссия из министерства обороны работает. Когда вернусь с обедом – за бутылкой расскажу, что она тут разнюхивает.
***
Изо всех друзей по Казанской кадетке, как запоздало оценил Казанов, самым ярким и способным парнем был, пожалуй, Боб – Борис Динков. Экспансивный, безудержный делец, хватающийся безоглядно за все, что казалось ему интересным на данный момент. Любое увлечение он доводил до абсурда, а потом бросал, несмотря на очевидный успех. Без регулярных тренировок он стал вторым в роте спринтером. Выполнял любое упражнение на гимнастическом снаряде. Спускался на лыжах с любой горы. Бесстрашно прыгал с десятиметровой вышки ласточкой. Не зная нот, подобрал на слух понравившуюся ему мелодию на пианино. Был хорошим нападающим и вратарем в футболе и молниеносным игроком на баскетбольной площадке.
А его начитанность вызывала у многих, в том числе и у Казанова, читавшего много и системно, подозрение. Казалось, Боб книги не читает, а просто пролистывает. И потом хвастает, что прочел. Однако не раз обнаруживалось, что он знал содержание книги лучше тех, кто на нее затрачивал недели. Вопреки рекомендациям преподавателя литературы читать системно, он проглатывал все подряд, как правило, во время уроков. И писал он быстро, небрежно, с кляксами, но грамотно. Он никому не подражал, не стремился быть первым или лучшим, никому не хотел нравиться – ни преподавателям, ни воспитателям, ни своим товарищам. Личная свобода и независимость для него не были самоцелью – просто он, вроде бы бездумно, оставался собою всегда и везде. B отличии от Казанова Антона, защищавшего свой внутренний мир, свое «я» в лобовых столкновениях. Потому и у начальников был в изгоях. А Боб делал всё играючи, под завесой легкомыслия и отказа от выяснения отношений с твердолобыми тупицами и формалистами.
Может быть, поэтому он с легким сердцем признавал за Антоном руководящую роль в проведении импровизированных тайных и открытых акций нарушения жестких уставных правил поведения кадет и противостояния враждующим с ними группировкам кадетского большинства. Вся вина за содеянное неуставное деяние автоматически ложилась на зачинщика Антона. И он привычно, даже если и не был инициатором нарушения, брал всю ответственность на себя, отбрехиваясь от начальства, получая наряды вне очереди, отсидки в карцере, лишения увольнения в город, толкавшие его на побеги в самовольные отлучки.
Конфликтовать, спорить с пеной у рта с любым авторитетом, включая, конечно, и Антона, Бобу доставляло удовольствие, как и принять вызов и игнорировать угрозы самых сильных и бесшабашных однокашников. При этом Казанов не помнил, чтобы Боб за семь лет в кадетке с кем-то подрался. Искусней его никто не матерился, не выдумывал обидные прозвища. Проклятия, оскорбления из его глотки были настолько меткими и емкими, что сами униженные и оскорбленные Бобом начинали первыми хохотать, хватаясь за живот. Он ухитрился попасть на гарнизонную гауптвахту за самоволку во время госэкзаменов, убежав на свидание к татарке Розе, студентке пединститута, впервые в своей жизни полюбив девушку.
Единственным увлечением, которое захватило его целиком, стала фотография. Его мама, красивая южанка из Краснодара, по неосторожности подарила летом после окончания войны с Германией трофейный фотоаппарат, купленный у раненого фронтовика. А потом она была вынуждена высылать Бореньке денежные переводы на покупку фотопластинок, фотобумаги, реактивов, кюветов, фотоувеличителя с дорогим объективом.
Помогали ему и его тетка и ее муж, летчик-испытатель при казанском авиационном заводе п/я 22 – к ним он ходил в увольнение. Если, конечно, за текущую неделю не нашкодил и не был уличен в непреходящем желании – подпольном чтении беллетристики на уроках и в часы самоподготовки.
Его профессионализм в фотоделе был признан командованием училища настолько, что последние два года до выпуска он занимался, при красном свете фонаря, фотографией в «собственной» лаборатории – маленьком закутке, примыкавшем к клубу училища, приглашая туда иногда и Антона в качестве подручного. Заметно помогала ему в обеспечении реактивами симпатизировавшая ему лаборантка Венера, веселая, бойкая брюнетка, державшая на коротком поводке сердце не одного кадета. Не даром, благодаря Венере и другой красавице – строгой и неприступной преподавательнице химии, капитану административной службы Генуэффе Васильевне Морозовой, – кружок химии был самым многочисленным.
Там же Антон и Боб и поссорились едва ли не на всю жизнь. Антон попросил Боба отпечатать для себя какие-то фотографии, чтобы послать домой, в деревню.
– А у тебя есть гр;ши на фотобумагу, проявитель, закрепитель? Ты не знаешь, сколько я на это у мамы и тети клянчу? Так я тебе сейчас скажу!..
Антон сделал вид, что пропустил эти вопросы и калькуляцию расходов мимо ушей, но внутри у него всё оборвалось. Образовавшуюся пропасть не заполнили и снимки, которые Боб для него вскоре отпечатал . Правы предки: дружба дружбой, а денежки врозь. Хотя другим ребятам Боб никаких условий не ставил: всем, кто попадал в объектив его «кодака» – кадетам, командирам, преподавателям, – щедро раздавал фотки 6х6 см после бессонной ночи, проведенной в красном свете лаборатории.
А они-то, как считал Антон, были закадычными друзьями! Тем более что Бобу было хорошо известно, что за семь лет Антон не получал ни одной посылки, ни одного денежного перевода, ни одного подарка к дню рождения. Матери, инвалидке по сердцу, жившей попеременно нянькой в семьях своих дочерей, из своей нищенской пенсии в пятнадцать рублей за погибшего на фронте сына отделять было нечего. Старшие сестры думали о собственных семьях. Достаточно было и того, что брат приезжал к ним на зимние и летние каникулы. И не с пустыми руками: с на складе училища его загружали мясом, крупами, макаронами, хлебом или сухарями, сахаром, солью – всем, что он бы съел за десять зимних или тридцать летних суток отпуска.
И как же рад был Антон, когда Боб, казалось бы, плевавший с верхней полки на мнение окружающих, через какое-то, довольно длительное, время, по-девичьи смущаясь, попросил у него прощения. А в знак примирения преподнес другу два оранжевых плода доселе неведомого для него инжира, присланного мамой из Краснодара. После этого покаяния их дружба обрела второе дыхание.
***
Боб из столовой вернулся ни с чем. На недоумение Антона он ответил без хвастовства, в своем, бобовском, стиле:
– А ты думал я, кадет, офицер, пойду по расположению гвардейского танкового полка с кастрюлями, чашками, ложками? Представь, несу поднос, а навстречу мне – председатель московской комиссии, полковник: «Вы куда, лейтенант?.. Ах, к вам дружок приехал, вам закуска нужна! А ну-ка позовите мне Тяпкина-Ляпкина!» То есть нашего комполка. Короче, кушать будет подано ровно через пять минут, сэр.
Антон едва успел достать из чемодана и распечатать «охотничью», как в дверь характерно постучались носком сапога, Динков открыл ее, и вошел красномордый солдат с большим подносом, нагруженным двумя кастрюльками, стопкой тарелока, вилками-ложками, половником – все в алюминиевом исполнении. Поставив явства на пол, солдат сервировал тумбочку тарелками и приборами и, приняв стойку «смирно», попросил разрешения удалиться.
Выпили из граненых стаканов по первой за встречу, закусив ложкой борща, и Антон захотел услышать, наконец, зачем пожаловала комиссия из Минобороны.
– Чепэ в полку небывалое. Солдат старшину танковой роты едва на тот свет не отправил, а сам застрелился.
– Ни хрена себе! Из-за чего?
– Переборщил этот старшина-сверхсрочник Медведев с требованиями дисциплины и порядка. Солдат оскорблял. А к этому бойцу, старослужащему по третьему году, Парамонову, придирался особенно: без конца ему наряды вне очереди объявлял, тот с кухни не вылезал, из дневальства. В карауле – через день на ремень. Нервы у солдата сдали, но он всё проделал обдуманно, хладнокровно. С неделю назад Медведев снова его дневальным по роте вне очереди поставил. Рядовой Парамонов – ты сам дневалил, знаешь – находился на посту в коридоре, у телефона. Рядом с ним – оружейный ящик с офицерскими пистолетами и патронами, ключи от ящика – у дневального. Он достал из ящика «тэтэшку», зашел перед вечерней поверкой в ленкомнату – там солдаты в шашки, домино, шахматы играли, И старшина был с ними. Парамонов позвал Медведева к телефону, и когда он к нему приблизился, солдат там же в ленкомнате, при всех, всадил старшине пулю в живот. Все остолбенели. А в себя выстрелил мгновенно – точно в сердце. Чтобы не промахнуться, он на гимнастерке, против сердца, заранее мелом нарисовал крестик.
– А Медведев?
– Схватился за живот, приказал позвонить дежурному по полку. Санитар роты сделал перевязку, положили болезного на носилки и увезли в Чзиньчжоу – в госпиталь, сделали операцию. Пока жив. А жена здесь, в полку, у них ребенок недавно родился, грудью кормит. Вот комиссия и военная прокуратура нагрянули – таскают всех на допросы, трясут – от командиров до всех солдат роты поголовно. Наши “политики” – от начальника политотдела полка до замов командиров рот по политработе – особенно пересрали: министерская комиссия точно зафиксирует, что в подразделениях полка слабо поставлена политико-воспитательная работа.
– Выкрутятся и будут, как в анекдоте, после смерти еще три дня языком болтать. Меня поставили на взвод, командир которого, старлей Белкин, застрелился месяца за полтора до того, как я приехал в батальон. Приказом назначили его, как тебя, в наряд – начальником караула батальона. Он пришел к начальнику штаба Бабкину в кабинетик – Бабкин в то время комбата замещал, – встал на пороге: «Товарищ майор, прошу вас: отмените приказ. Пойду в любой другой день, только не сегодня». Бабкин: «Не отменю!» «Не отмените? Тогда я застрелюсь». «Да такие, как ты, не стреляются». Белкин выхватывает пистолет из кобуры, Бабкин – под стол. Выстрел – и мозги Белкина выплеснулись на стену в коридоре. Кровь оттерли, а пятно, конечно, не забелили, оно до сих пор напоминает о Белкине. Тоже была комиссия – все остались на своих местах. Помянем Белкина, говорят, хороший мужик был, но шибко вспыльчивый…
***
Антон промолчал, что в сентябре прошлого года у него самого возник соблазн застрелиться во время отпуска после окончания Рязанской пехотки.
Солнечным бабьим летом, в конце сентября, он приехал в Казань на встречу с кадетами-однокашниками, тоже новоиспеченными лейтенантами из пехотных училищ разных городов Союза. А на следующий день после банкета в ресторане «Татарстан» попал на вечеринку студентов в общежитии мединститута.
Его давнишний друг, Миша Мингазов, бывший стрелок-радист на штурмовике, успел месяца три повоевать. А в инвалида превратился в мирное время. Долгое пребывание на госпитальных койках и общение с врачами заразило Мингазова мечтой заняться хирургией. Ради этого он окончил вечернюю школу, чтобы поступить в мединститут. И постоянно вышивал гладью копии с картин, в основном натюрмортов, дабы накладывать швы на тела будущих располосованных им пациентов быстро и с художественным изяществом. Став студентом, посещал балетную студию при казанском театре оперы и балета, выступал в массовых танцах на представлениях «Лебединого озера», «Жизели», «Гаянэ».
Отца Михаила из татарского обкома партии, из Казани, направили первым секретарем сельского райкома партии порулить полутора десятками колхозов. Во время отпусков из суворовского и пехотки Антон приезжал в райцентр повидаться с двоюродной сестрой Верой – учительницей начальных классов. Миша тоже отдыхал в селе на каникулах, Несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, парни сразу подружились.
Семья хозяина района занимала самый большой в селе бревенчатый дом, обшитый тесом, крытый железной крышей. Построенный на высоком, из диких камней, фундаменте, рядом с хатенками под соломенными шляпами он выглядел барским особняком. С тридцатых годов, когда прежнего владельца дома раскулачили и с женой и детьми выслали на погибель на Север или в Сибирь, дом пустовал, а при организации нового района его с ранней весны до осени ремонтировали для переезда Мингазовых из столицы Татарии.
Домашние Мишу называли другим, татарским, именем, но он дорожил своим боевым прошлым: в эскадрильи летуны присвоили ему русское имя. Теперь этот невысокий, прекрасно сложенный, смуглый, черноволосый и кудрявый, как мулат, будущий хирург и состоявшийся артист, показывал Антону свои вышивки. А в просторном, оклеенном немецкими обоями зале, застланном пушистым ковром, он проделывал забавные балетные па из разных постановок.
Антон про себя восхищался Мишиным жизнелюбием, преданностью искусству, добротой ко всему живому, словно он недавно родился и видел людей и природу детскими глазами. Брал, например, в руку кленовый лист, рассматривал долго и говорил: «Я его вышью». А за одно лето с фотографии на обложке «Огонька» вышил изящно замершую на пуантах Галину Уланову с запрокинутой головой и повесил на стену в своей спальне.
Дурнушка Римма, одна из сестер Миши, влюбилась в Антона и слала ему признательные письма, поставив его в тупик. Он и обидеть ее не хотел, но и взаимностью ответить не мог.
Вечеринка в общежитии мединститута, в комнате трех девушек, посвящалась именинам приблудной кошки. Предлог для присвоения ей оригинального имени Мурка, а главное – для выпивки в субботний вечер показался студентам уважительным. У Миши после ста граммов произошел очередной припадок эпилепсии – с ним это не редко случалось после падения с небольшой высоты штурмовика Ил-2 при посадке. Внезапно кончился бензин, и «летающий танк», из-за большого веса лишенный способности к планированию, грохнулся о землю бронированным брюхом. Все члены экипажа погибли.
Стрелку-радисту Мингазову долгие мытарства по госпиталям даровали жизнь, но приобретенная в результате катастрофы эпилепсия лечению не поддавалась. И вот Мишу били конвульсии на полу, а будущие врачи, подложив под трясущуюся голову подушку, навалились на коллегу и, разжимали ему пенящийся слюной рот, просунув между стиснутыми зубами ручку столовой ложки.
Виновница торжества, серая кошечка с розовым бантом на шее, беспокойно мяукала рядом, обводя всех недоумевающими зелеными глазами.
Когда Миша заметно пришел в себя, его, вялого и бессловесного, Антон и однокашник и сожитель больного Лёва отвели в их комнату двумя этажами ниже, раздели, уложили на койку и вернулись к девушкам.
Лев, как бы в насмешку над его именем, выглядел худеньким, тщедушным с виду суетливым малым с остреньким личиком и быстрой волжской речью. До мединститута ему повезло семь лет прослужить военным моряком на Северном Флоте. Со службы Льва комиссовали после того, как на шлюпочных гонках под парусом сломалась мачта и обрушилась ему, рулевому, на голову. Это стоило мореплавателю длительного лечения в мурманском военно-морском госпитале, но не помешало стать отличником учебы и Молотовским стипендиатом в медицинском институте. Ушибленный моряк отличался на флоте умением плясать матросские танцы. А студентом он руководил хореографическим кружком, оставаясь, как и на флоте, коммунистом и массовиком-затейником.
У Антона после Мишиного припадка пропало всякое настроение, веселье студентов казалось наигранным и неуместным. Он несколько раз спускался посмотреть, как чувствует себя его друг. Михаил спал с легким похрапыванием – так, как его успокаивали Лёва и студентки, с Мишей происходило всегда после припадков.
Девчонок Лёва веселил анекдотами, чечеткой, «яблочком». После вечеринки, чтобы не беспокоить больного, танцор предложил Антону лечь не с Мишей, как это предполагалось, а с ним, с Лёвой. Других кроватей в комнате не имелось. Односпальное пружинное ложе было тесным, так что Лёве пришлось уткнуться носом в стену, а Антону прижаться к его спине.
Антон уже засыпал, когда почувствовал, что Лев странно заелозил задом. И с уверенностью профессионала нырнул шаловливой ручкой в ширинку кальсон потерявшего бдительность и ошеломленного внезапностью атаки пехотного лейтенанта. Лев сцапал всегда готовый к бою жесткий стержень Казанова, чтобы направить его в известное стукнутому матросу русло. Который мгновенно сдернул с себя кальсоны и оголил свою тощую корму.
Прочитанные когда-то Антоном главы из трудов доктора Фореля о гомосексуализме и других извращениях подтверждались суровой реальностью. «Иди ты, пидор, на hu;!» – возмущенно произнес Антон, вырвав из горсти танцора самое дорогое и вскакивая на ноги.
В темноте он оделся в форму, пробрался к спящему Михаилу и прилег на бок с краю его кровати поверх одеяла. Он знал, что не сможет уснуть, и уже спокойно размышлял, как достойно выпутаться из столь нештатной ситуации.
Самым простым было уйти тихо, не прибегая к бесполезным разоблачениям и не потратив остаток отпуска на разговоры со следователями. Он так и сделал. Поднялся на рассвете, взял сетку с арбузом, купленным для родных, пешком дошел до вокзала по пустынным прохладным улицам, усыпанным сухими листьями, дождался поезда до Нурлат Северных. Там его зять работал первым секретарем райкома КПСС, сестра – завучем средней школы, а мать возилась с четырьмя их детьми и вела домашнее хозяйство.
Еще в поезде его посетила мысль: надо застрелиться. Вся жизнь – бессмыслица, суета и грязь, педерастия и нудная армейская лямка, которую ему предстоит тянуть еще четверть века. Его командир взвода, старлей Дмитриенко, фронтовик, добрая, чистая душа, объяснил Антону суть военной жизни: «Вам не надо думать. Видите кучу камней в том углу двора? Я прикажу вам перенести их вон в тот угол, а потом обратно – на прежнее место. И вам остается только сказать «слушаюсь» и выполнить приказ беспрекословно, точно и в срок». А заместитель начальника училища полковник Тетенко хвастался перед строем их роты: «Зачем вы читаете книги? Я всю жизнь читаю только уставы – и, видите, уже полковник!..»
Так стоит ли жить ради этих идеалов – тупого послушания и стремления получить очередную должность и звездочки на погоны ценой уничтожения в душах подчиненных святого чувства личной свободы?.. Может, кого-то это устраивает – меня нет!..
Или другие его командиры рот – сначала старлей Цуканов, а потом майор Свинин? Для них ничего не стоило унизить, согнуть слабых курсантов в дугу, сломать их, лишив остатков воли.
К черту все! – нажать на спуск – и стать свободным…
Пистолет зятя, – польский браунинг, выданный ему для самозащиты, – хранился за доской над низкой дверью в передней сельского дома, построенного рядом с райкомом. Он достал его – вороненый, увесистый, прохладный. С удобной рукояткой, с семью патронами в обойме, с изображением фашистского орла со свастикой в лапах, отштампованной на затворе. Дернул затвор и с резким металлическим щелчком загнал патрон в ствол. И задумчиво, уже с меньшей решимостью стал подносить дуло к виску, пока не прикасаясь указательным пальцем к спусковому крючку. Холодное кольцо ствола коснулось сначала уха, потом уперлось в волосы на виске – и в этот момент на двери дрогнула ситцевая занавеска и появилось удивленное лицо мамы. Он, опасаясь, как бы нечаянно не нажать на спуск, опустил оружие, сделав вид, что рассматривает его. Прижал большим пальцем курок, осторожно вернул его на место и поставил на предохранитель.
– Ты что, сынок, балуешься с этим? Это же не игрушка? Как ты его нашел? Зять увидит – заругается. Он мне строго-настрого наказал, чтобы никто его наган не трогал…
Потом он представил, что бы последовало за выстрелом. Мама уже потеряла одного сына на фронте – его сразил осколок мины в затылок под Орлом. Зятя бы затаскали по партийным инстанциям и следователям. Возможно, и с работы сняли… Цепная реакция страданий, принесенных неблагодарным сыном, братом и шурином близким людям из-за какого-то педераста!..
Уже из Китая он написал Мише Мингазову о его приятеле-гомике и получил ответ, что Лёва погорел на очередной попытке склонить кого-то уступить его мерзким притязаниям в ноябрьские праздники и был без шума (чтобы не компрометировать его звание коммуниста и Молотовского стипендиата) отчислен из института. И продолжил учебу в Саратовском мединституте не без помощи его влиятельного папаши.
***
Воспоминание о касании стального дула к виску не редко посещало его, но как нечто, не относящееся к нему самому. После этого было столько событий – и тяжелых, и забавных!.. А для себя он сделал вывод: жизнь любого – весьма любопытная штука. И надо надеяться, что в ней еще предстоит разобраться и отыскать хоть что-то хорошее. Дал себе слово пройти свой путь до конца, что бы с ним ни случилось.
– Ну и за Парамонова, – добавил к поминальному тосту Боб. – Я его не знал, слышал только на собрании офицеров у комполка, – спокойным солдатом был, тихим. А стерпеть обиды не смог. Между собой офицеры судачат, что Медведев его накануне в каптерке избил или просто ударил… Но солдатам приказано – перед комиссией молчать, не вякать лишнего. А Медведева выгораживать – строгий, но справедливый. Для офицеров он, конечно, как старшина, был кладом. Служака!.. Из казармы не вылезал от подъема до отбоя, роту держал в ежовых рукавицах.
Выпили. Уровень в бутылке падал с катастрофической быстротой. Казанов стал наливать в стаканы по двенадцать наперстков.
– М-да, дела-делишки! Не вовремя я сюда попал, Боб. Послезавтра Первомай, хотел его с тобой провести. В Дальний завтра вечером махнуть на два дня, наших дам пощекотать в промежности. Дора, может, и передумала. Она даже мне признавалась, что ты ей нравишься.
– Лучше бы мне без объяснений и лишних слов дала. С поездкой ничего не выйдет – завтра начальником караула заступаю на почетную первомайскую вахту. Да и денег нет – на пропой с Доркой много ушло. И фототоваров еще накупил под завязку. У китаёз они втрое дороже, чем в Союзе.
– Тогда, Боб, можно к ребятам в Чзиньчжоу махнуть сегодня, у меня на это юаней хватит.
– Согласен. Но на двенадцатичасовом поезде вернемся сюда – мне в восемь утра завтра на развод. Солдат и сержантов в караул будут собирать с миру по нитке – из разных подразделений. А на праздники, сам знаешь, объявляют повышенную боеготовность… И что-то в сон потянуло, ты не против покемарить минуток шестьсот?
– Только за! Я с тобой еще о сегодняшней ночи с Любой в ее мастерской не поделился – хороший сюжет для небольшого рассказа. Почти не спали. Едва Дафаньшень твой не проехал – хорошо контролеры в марлевых повязках пошли по вагону билеты проверять. Ты дай мне, если есть, сухие трусы и майку, а я тебе свои оставлю, отдашь в стирку. И бутылку пустую припрячь – вдруг кого-нибудь черт принесет.
25. 400 граммов водки в животе мертвеца
Черт услышал Антона: принес к ним незваных гостей – трех старших офицеров во главе с полковником. Они не удосужились даже постучать. Антон, спавший всегда чутко, открыл глаза и увидел их, озирающих комнату недружелюбными очами. Он поблагодарил судьбу, что лег поверх одеяла одетым, положив ноги на приставленную к койке табуретку. А Боб даже не пошевелился – дрыхнул по привычке с суворовского, укрывшись простыней с головой.
«Комиссия!» – первое, что промелькнуло в голове, и Казанов, отодвинув сапогом табуретку, неторопливо, без трусливого подобострастия, встал с постели, затягивая ремень на гимнастерке. Он за десять лет армейского быта усвоил неписанное правило: перед начальством, как перед злой собакой, нельзя испытывать страха, иначе искусает. Смотреть опасности в глаза, не думая о последствиях.
– Вы кто? – резко спросил полковник, буравя его стальными глазами танкиста, привыкшего видеть мир сквозь смотровую щель и пушечный прицел.
Китель со множеством орденских колодок облипал его тело, как собственная кожа.
– Лейтенант Казанов, командир пулеметного взвода третьей роты, третьего батальона, пятнадцатого гвардейского полка…
– Хватит! Почему вы здесь?
– Он в гости ко мне заехал, товарищ полковник, – раздался сонный голос Боба за спиной Антона. – Вернулся из командировки в Союз и навестил старого друга. Мы с ним семь лет в Казанском суворовском оттрубили.
– Так и что у вас тут за бардак? Кастрюли, грязная посуда…
– Поделился с другом последним куском, товарищ полковник. Если вы приедете ко мне в Краснодар…
Твердый рот полковника дрогнул в улыбке:
– Не паясничай, Динков! Подготовьтесь к празднику, помойте пол. Посуду доставьте на кухню.
– Вам уже доложили, что посуды не хватает? – возмутился Боб, продолжая валяться на постели. – Мне завтра в наряд, а эти начпродовцы… Недаром мой великий предок, Александр Васильевич Суворов, наказывал потомкам, что интендантов надо немного вешать.
Полковник оттаял, рассмеялся: «Вот трепло!», безнадежно махнул рукой, и все трое, топая сапогами, вышли, прихлопнув за собой дверь.
– Кто это были?
– Степан Егорыч, командир полка, с зампотехом и начпродом. Я их в преферанс частенько по ночам чищу прямо в кабинете комполка. Под водочку с закусочкой, конечно. Фотографирую с их бабами и детьми. У меня и здесь, как и в суворовском, фотолаборатория есть. Снимаю солдат у знамени – мамам на радость отправляем. Учения, стрельбы, всякую хрень для ленкомнат. Фотоматериалы, если они есть, интенданты дают со склада. Все скорбят, что меня из полка переводят. Конечно, жалеют не как Боба Динкова, человека большой души и сердца, а как запечатлителя фотоморд всех видов и калибров… Но мне здесь давно все обрыдло. Мотаю отсюда без сожаления, без утраты…
– Пора, Боб, и в Цзиньчжоу отправляться. Только на чем?
– Не бзди! Доставят в лучшем виде. Прокатимся с тобой на тройке с бубенцами!...
***
Боб не трепался: вскоре они шли неспешным шагом по дороге за пределами полка. Их нагнал легковой «газик», подал им короткий сигнал, тормознул на обочине, и они удобно уселись на заднем сидении. Шофером оказался лейтенант, назвавшийся Виктором Лапиным, кадетом Калининского суворовского. Окончил Рязанское автомобильное училище. А теперь уже два года служит командиром взвода в автомобильной роте.
Девять километров до Чзиньчжоу по ухабистой грунтовой дороге вдоль насыпи железнодорожного пути они проскочили минут за пятнадцать, так что и лицо благодетеля Антон увидел лишь мельком. Оказалось, что с ним они всего год назад участвовали в совместных учениях в Селецких лагерях – автомобилисты транспортировали пехотинцев в разные пункты хитроумно задуманного плана наступления и обороны.
Тогда, рассказал Антон, он едва не погиб под гусеницами танка при отражении контратаки условного противника на окраине деревеньки Криуши, упомянутой Есениным в поэме «Анна Снегина»:
Я шел по дороге в Криушу
И тростью сбивал зеленя,
Ничто не пробилось мне в душу,
Ничто не смутило меня.
Там, по близости от Криуши, после бессонной ночи под проливным дождем Казанов заснул на исходной позиции роты в сырой траве, метрах в ста от опушки леса. И если бы его не привел в чувство чей-то истошный, спасительный крик, быть бы ему намотанным на траки легендарной Т-34-ки. Он успел отползти в сторону, и зеленая машина в три десятка тонн прогрохотала в двух метрах от его распростертого тела, обернутого в сырую, как кольчуга тяжелую, шинель.
Динков, выслушав рассказ Антона об этом эпизоде, напомнил ему о другой его недавней романтической выходке.
15.09.2008 – 30.08.2010
– Помнишь, Антон? – Боб указал рукой в открытое стекло дверцы в сторону стальных опор линии высоковольтной передачи со свисающими гирляндами стеклянных изоляторов.
– Вот дурак! И не лень было мне лезть на эту ферму!
В свой приезд пять дней назад, накануне памятной Пасхи, они вдвоем пошли погулять за пределами части за железной дорогой. Антон увидел на ферме опоры приваренные скобы и, движимый пьяной отвагой, презрев уговоры Боба не делать этого, полез к проводам на тридцатиметровую высоту. Садилось солнце, и вид с высоты был ошеломляющий – на зеленеющие поля, пирамидальный Самсон – самую высокую гору на Ляодуне, – на наливающийся пурпуром горизонт. Боб, ставший мельтешащей по земле букашкой, умолял его: «Остановись, слезай!..»
– А я ведь не зря орал! – сказал сейчас Боб. – Еще до этого я услышал, что года два назад один такой же болван, как ты, погиб. Солдат с солдатом поспорили на бутылку, и один из них залез повыше, чем ты. Погода была сырая, на изоляторах образовалась корона – электрический разряд, – и он оттуда полетел за выигранной пол-литрой. Так что я тебе жизнь спас.
– Считай, что ты выиграл, через час получишь бутылку «синьхуа». Только бы Димку дома застать.
Диму Колобова, воронежского кадета, Казанов встретил в управлении кадрами армии в Артуре, когда получал назначение в свою 25-ую гвардейскую дивизию укрепрайона, а Дима вслед за ним распределился более удачно – в дивизию, дислоцированную в Цзиньчжоу. В Рязанском пехотном они были в разных ротах, общались на редких сходках кадет, угодивших в Рязань из разных СВУ, но встрече были рады. Потом обменялись своими квантунскими адресами через Диминых родителей: послали им письма со своими войсковыми адресами, получили ответы и установили, как друг друга разыскать на Квантуне.
***
К серой одноподъездной двухэтажке, где должен был обитать Дмитрий Колобов, Виктор Лапин, взглянув на планчик, аккуратно начертанный и присланный в письме Антону Димой, подкатил безошибочно. Виктор заметил, что и у него в этом доме живет приятель, так что было бы неплохо повидаться с ним. Но «газик» требовалось до восьми вечера поставить в гараж, чтобы не нарваться на неприятность. Поэтому Лапин, высадив пассажиров, развернулся и запылил обратно в Дафаньшень.
Из подъезда выскочил, застегивая на ходу полевую сумку, круглолицый старший лейтенант в пилотке и помятой хабэшной форме.
– Здравья желаю! – козырнул ему Боб. – Не скажете, в какой квартире Колобов живет?
– Уже не живет, – хмуро бросил старлей.
– Как не живет?
– Некогда рассказывать – в роте ЧП. Зайдите во вторую на первом этаже, где он жил, – вам доложат.
«Доклад» парня в голубой майке и трусах, занятого стиркой носок в тазу, поставленном на табуретку посреди комнаты, меблированной двумя солдатскими кроватями и тумбочками, их ошеломил.
– Ну его на hu;, Колобова вашего! – непочтительно выкрикнул кудлатый мускулистый любитель чистых носков, продолжая шуровать в мыльной пене. – Он сдох, а нас уже месяц на допросы таскают.
– А в чем дело?
– Нажрался ханжи и блевотиной захлебнулся.
– Успеешь ты достирать! – прикрикнул Боб, усилив фразу заливистой нецензурной сентенцией. – Человек умер, а ты свои носки дрочишь! Мы с ним в суворовском и пехотном вместе учились.
Антон невольно улыбнулся: словечко «дрочить» в суворовском они употребляли в переносном, только им понятном смысле гораздо чаще, чем а прямом, когда разговор шел о каком-то нудном вынужденном процессе.
– Тебя бы так подрочили на допросах, как меня: сто раз заставили повторять одно и то же. А теперь еще и вам пересказывать? - отряхивая пену с кистей в таз, зло уставился хозяин на Боба, но вдруг отмяк. – Вообще-то Димка и пил вроде не больше других. А тут схватился с одним казахом, тоже лейтенантом: кто, мол, кого перепьет? Все вот здесь происходило, в этой комнате.
– Ну и что?
– А ничего! Я и еще один собутыльник, Юрка Лазарев, с;дьями были: наливали им поровну, давали закуску согласно условиям – по кружку колбасы после каждых сто грамм. Димка вот на эту койку замертво свалился, а казах в свою комнату этажом выше сам поднялся и утром на службу вышел, как огурчик… На утро я хотел Димку растолкать, смотрю – он лежит на спине облеванный и не дышит. Если бы спал на боку, может, и живым остался. А на спине, как медики определили, захлебнулся рвотной массой, гад… При вскрытии, представляете, у него четыреста граммов чистой водки из желудка откачали – той, что в кровь не попала. Похоронили, как собаку, за пределами кладбища и могилу заровняли – так нам медики сказали. А где схоронили – знают только особисты. Но спрашивать у них, как и где, все равно, все равно, что у мертвых, – бесполезно… Мне и Лазареву грозят припаять соучастие и под трибунал отправить – вот мы и психуем. Джамбула – так мы этого казаха прозвали – уже в Союз отправили. Не знаю, на кой хрен. Может, в тюрягу или в лагерь…
– Глупая смерть, – прокомментировал услышанное Боб, когда они вышли на темную улицу под нудный дождичек.
– А где найти ее, умную? – испытывая непреодолимую тоску и беспомощность, отозвался Антон. – Жаль Диму. Хороший был кадет, даже не подумаешь, что в такую игру ввязался.
– Долго нас на привязи держали: с одиннадцати лет до двадцати. Чуть свободней стали – вот и сорвались, как барбосы, с цепи… Здесь же, в Чжиньчжоу, другой случай на почве пьянки этой зимой произошел. Капитан-артиллерист жил с женой и ребенком в фанзе. Неизвестно, что там творилось, = может капитан ханжу лакал каждый день, = жена с ребенком уехали в Союз. Капитан с горя купил бочку ханжи, закрылся, окна и дверь забаррикадировал и пил целую неделю. На службу не выходил. Когда в дверь или в окошко стучались – стрелял на звук. Взяли его, как патроны кончились… Так что делать будем? До поезда еще три часа.
– Остается одно – дернуть в кабак. Там, слышал, бильярд есть. Я с суворовского не играл. Помнишь тот, в ленинской комнате, с железными шарами?..
– Я только Раифа Муратова не мог обыграть, – похвастался Боб. – А других гавриков щелкал, как пустые орехи. Слышал что-нибудь о старом Муле?
Это прозвище в свое время Боб приклеил Раифу после того, как проиграл ему несколько партий в шахматы на интерес и лишился на неделю самых вкусных блюд в столовой суворовского.
– Его, как и нас с тобой, направили из нашей пехотки на Дальний Восток. Я его матери, тете Магире, написал, узнать, где он. Может, и пришел ответ, так я из полка уже два месяца – все письма там. Пора мне возвращаться к своему взводу. А то схватят за микитки и сочтут за дезертира…
26. Страх перед возмездием
Однако не так-то просто было расстаться с Бобом: он уговорил Антона подождать, пока он отбудет караульную повинность. Оттрубит, и они вместе повеселятся два первомайских дня. Если удастся у кого-то перехватить юаней, то лучше всего махнуть в Дальний и преподнести сюрприз эмигранткам.
Со следующего утра Динков заступил в наряд начальником караула, и Антон провел сутки, как под домашним арестом, в Бобовской конуре, рискуя быть застуканным и отправленным в свой полк под арестом. Правда, Боб раза два забегал к нему и регулярно присылал солдата с пищевым довольствием от полковой кухни. Посещение надворной уборной тоже представлялось опасным для постороннего лица на территории полка, поэтому Антон заполнял пивные бутылки отработанным жидким продуктом своего организма. По более серьезной нужде в сортир прошмыгнул глубокой ночью, воображая себя разведчиком в глубоком тылу противника.
После наряда Боб завалился спать, предоставив Антону возможность перечитывать оказавшуюся в скудной библиотечке друга книгу избранных произведений Куприна о службе в царской армии. Купринские повести и рассказы он читал раньше – в суворовском и пехотном, – но сейчас, при беглом просмотре «Поединка», ему показалось, что повесть созвучна его службе, а история с Лидией отдаленно напоминала о взаимоотношениях подпоручика Юры Ромашова с Шурочкой, женой поручика Николаева.
Но больше всего задело созвучие чувств лейтенанта Казанова и писателя, назвавшего себя подпоручиком Ромашовым, в части отвращения к военной службе. Казанова армейское существование угнетало еще в кадетке. И, как продолжение его неприятия и стремления к к гражданке, он в пехотном подал рапорт об отправке его в солдаты за месяц до выпускных экзаменов – случай, не виданный в истории Краснознаменного заведения, организованного ленинским декретом в 1918 году в здании духовной семинарии.
Только бумага не пошла дальше комбата и его замполита. Казанову полоскали мозги командиры и «политики» – он не уступал. Тогда собрали бурное комсомольское собрание, и курсанты – среди них и казанские кадеты – уговорили его забрать рапорт и сдать экзамены.
А сейчас, перечитывая «Поединок» он спрашивал себя, что бы произошло, служи он в Уссурийске в одном полку с майором Закамским, мужем Лиды. Неизвестно, во что бы вылилась их схватка за сердце красавицы, склонной к измене. Дуэли бы, конечно, не было, как и счастливого конца, тем более что Лида и Шурочка – личности полярно непохожие.
К вечеру, когда в комнате стал сгущаться сумрак, а Боб еще похрапывал под солдатским одеялом, зашел старшина Салман – не абстрактный, а реальный соперник Антона, – приветливо улыбающийся, пожимающий руку и с пристуком ставящий на прикроватную тумбочку Боба бутылку «синьхуа».
«Не вызвал бы и меня на такой же поединок, как между Колбовым и Джамбулом.», – усмехнулся про себя Казанов, вставая с кровати и направляясь к окну задернуть шторку. Салман щелкнул выключателем – вспыхнула под потолком засиженная мухами лампочка, и раздался сонный и сочный мат хозяина жилища – Боб протирал глаза и косился на бутылку у изголовья.
– Вставайте, товарищ лейтенант, – добродушно сказал Салман с чуть заметным кыпчакским акцентом, в улыбке сводя в глубокие складки свое рябое скуластое лицо. – Завтра, как я слышал, праздник Первомай, я пёрну – ты поймай. За это стоит выпить.
– Только не перди на публике, Сергей, воздержись.
Боб сбросил с себя одеяло и сел на край кровати, выставив на показ сильные ноги спринтера, покрытые густой черной шерстью. Такая же шерсть выбивалась из выема голубой майки. Настоящая горилла с отмеченной благородством человечьей головой сторчащими дыбом спутанными волосами. Он быстро натянул галифе и накинул на плечи китель без погон, извлеченный из встроенного шкафа.
Переставили тумбочку так, чтобы она встала перед кроватью и сели рядком – Боб в середине, Антон и Салман у него по бокам.
Антон пить наотрез отказался – сказал, что завтра в полк хочет явиться трезвым и прозрачным, как стеклышко.
– Скажите лучше, не в полк, а к Любке, – с натуральным добродушьем возразил Салман. – Она ждет, чтобы подмахнуть вам вот так-так и так-так.
Одновременно со словами широкая ладонь Салмана изобразила судорожные движения влево-вправо, вверх-вниз. Будь перед ним стакан с налитой водкой, Казанов плеснул бы ее в насмешливые и злые глаза старшины. Вместо этого он тоже изобразил добродушье:
– Не все же тебе, старшина, должно достаться. И мне кое-что перепало на разживу. Только вот зачем стекла бить и честь нашей армии позорить?
– А ты что, комиссар, чтобы мне мораль читать? – в голосе Салмана зазвенела нахрапистая сталь. – Я честь армии на фронте защищал.
За десять лет дискуссий и самоутверждения в армейских коллективах душа Антона стала неуязвимой к самым колким и сокрушительным доводам оппонентов. Главное быстро, точно и с непринужденной насмешкой отреагировать на их выпады, получив одобрение слушателей.
– Родина, товарищ старшина, вас любит и не забудет… Но вот комиссар Фурманов, помнишь по фильму, самому Чапаеву замечание сделал: «Александр Македонский тоже был великим полководцем, но зачем же стулья ломать?..» А ты открыл огонь по окнам беззащитной вдовы и ее малолетней дочки.
– Ну вас к ebene materi! – взревел Боб. – Хватит какую-то бабу делить! Они нас выбирают, а не мы их. И не хер, Антон, жеманиться – пей и не залупайся!
Бутылку выпили до дна, однако примирения не достигли – Салман удалился мрачным, бросив в сторону Антона взгляд, лишенный любви к ближнему, и обойдясь без прощальных рукопожатий.
***
Первую половину Первомая Антон провел в одиночестве, изредка подходя к окну, чтобы посмотреть на плац. Там сначала проходило построение трех батальонов, численностью меньше рот ввиду отсутствия пополнения и расформирования некоторых подразделений. Вынос знамени. Речи командира полка и начальника политотдела, произнесенные перед строем. Торжественный марш под гром духового оркестра.
Потом на временной сцене самодеятельные артисты пели, плясали яблочко и барыню, играли на баяне и балалайке, гимнасты выстраивали пирамиды. И соревнование: бойцы с черными повязками на глазах производили сборку и разборку стрелкового оружия на скорость. А ровно в полдень был дан холостой залп из танковых орудий в честь 37-годовщины Великого Октября.
Бобу удалось освободиться только после часа. Он прибежал слегка потным, крикнул, чтобы Антон следовал за ним: в Чзиньчжоу отходил автобус, и надо было на него успеть. Ехали туда лишь потому, что Антону не светило попасть на глаза полковых начальников. Хотя и в Чзиньчжоу риск был не меньше: в праздничные дни комендатура устраивала охоту на пьяных военнослужащих, и гауптвахты в местах дислокации советских войск не вмещали всех, не желающих туда попасть.
В Цзиньджоу у Боба был свой круг знакомых – из старых, по его Уфимскому пехотному училищу, из кадет других – не Казанского – училищ. И новых, приобретенных на совместных учениях, на танцульках и пьянках в здешнем Доме офицеров.
Казанов решил в Дафаньшень не возвращаться, поэтому прихватил с собой чемодан и на вокзале сдал его в камеру хранения. А Боб дал гарантию, что с ночлегом в Цзиньчжоу у Антона проблем не возникнет: любой его друг из холостяков спальное место ему обеспечит. И все сложилось отлично: друзей у Боба оказалось столько, что ни одного из них Антон в праздничной круговерти не запомнил. И сам он тоже оказался ко двору: ему как дорогому гостю, да еще недавно побывавшему в Союзе, кадету, не позволяли заплатить ни юаня ни в ресторане Дома офицеров, ни в китайских забегаловках, позволив наяву познакомиться с коммунистическим завтра. Когда и деньги отомрут сами собой, и каждый будет трудиться в меру своих способностей, а потреблять по потребностям.
И так ему эта жизнь понравилась, что он отложил свой отъезд еще на день – до понедельника третьего мая, рассчитывая добраться в полк до полудня и доложиться командованию о возвращении из командировки целым и невредимым.
Ясным теплым утром третьего мая он вышел на перрон с билетом и полученным в камере хранения чемоданом. Увидел: на путях стоят два поезда. И оба без локомотивов – здесь, по-видимому, происходила их смена на другие, сообразил он. Но какой из них следовал в Лядзедань, определить оказалось невозможным: в его славянском произношении китайцы слова «Лядзедань» не понимали – только улыбались и разводили руками или кивали головами.
К ближнему составу прицепили дымящийся паром и каменноугольным дымом паровоз, и состав почти сразу дернулся вперед. В замешательстве Антон потерял ориентацию – в какой стороне находился Дафаньшень, а где – Лядзедань. И только несколькими минутами позднее, когда поезд набрал скорость и в окне вагона справа по ходу поплыли остроконечные конусы арахиса, наваленного вдоль пути в ожидании отправки куда-то, он понял, что возвращается в Дафаньшень, к Бобу.
Отчаяние и презрение к себе за свою детскую бестолковость, а главное страх и паника охватили его настолько, что он едва не заплакал.
Присев на твердый диван, он судорожно соображал, как ему поступить, – выйти в Дафаньшене или проехать до Дальнего. Последнее было бы глупостью: билет у него до Ляцзеданя, его могут зацепить контролеры, и тогда придется в Дальнем объясняться с нашей комендатурой. Откроется его самоволка, и дело дойдет до трибунала. Выйдешь в Дафаньшене – неизвестно, когда будет следующий поезд. Да и не все они останавливаются на этом разъезде. Но иного варианта не было, времени на раздумье тоже. И он с ненавистным чемоданом в руке и с тоской загнанного в ловушку зверя в сердце отправился в тамбур.
Благо на Квантуне расписания поездов на станциях изображались не только иероглифами. Следующий поезд предстояло ждать около семи часов. Выходило, что в Ляцзедань он приедет после пяти, а в полк, если повезет с попуткой, попадет только ночью.
Домоклов меч неминуемой расправы над беззащитным лейтенантом невидимо витал в голубом майском небе. Завтра предстоит допрос с пристрастьем у командира полка, начальника политотдела, начальника особого отдела… Потом армия, округ, суд, лагерь или тюрьма. Жаль, оставил пистолет Сашке Абакумову. А сейчас куда идти? Боб на службе. Да если и нет, то попадаться на глаза его полковому начальству – это удавка…
Однако подходящего варианта его изворотливый ум не выработал. Поезд уже скрежетал тормозами, и Антон, одернув гимнастерку и подхватив осточертевший за время затянувшегося путешествия фибровый чемодан, вышел в тамбур. Едва он спрыгнул с подножки на скрипучий гравий, как состав дернулся и загремел в направлении Дальнего.
Купив билет, он вышел из грязного, пахнущего дезинфекцией и еще чем-то, менее приятным, зальца вокзала. Обреченно побрел за пределы станции, поднялся на поросшую молодой травой насыпь. Отсюда, как на ладони, предстал весь Дафаньшень – унылый поселок с рядами плоскокрыших фанз вдоль узких улочек, по которым разгуливали черные и черно-белые свиньи.
Он пошел дальше, глядя на железнодорожный путь, – он тянулся слева от него, ниже метров на пять, вдоль насыпи, пока, к своему удивлению, не наткнулся на развалившегося на лужайке усатого мужика в сером мятом пиджаке. Его кирзовые сапоги стояли в стороне, а босые белые стопы покоились на разостланных по траве портянках. Он курил и с добродушной усмешкой смотрел в сторону Антона, щурясь от солнца.
«Неужели и здесь живут эмигранты?» – мелькнуло в голове вроде бы нелепое предположение.
– Здравствуйте, товарищ лейтенант, – приветливо выкрикнул лежебока. – Тоже поезда ждете? Присаживайтесь. Время хватит еще на много перекуров. Вам куда?
– Здравствуйте. В Ляцзедань.
– А мне чуть дальше – в Синшатунь. Вы, наверное, в двадцать пятой служите, уровской?
– Мне не в дивизию – в полк, в двенадцати километрах от Ляцзеданя.
Антон присел на землю рядом с мужиком. Даже сидя он выглядел высоким и крепким. В густых русых усах, рыжих под носом от никотина, серебрилась проседь.
– Простите, вы эмигрант или советский?
– Вольнонаемный я, шофер, по вербовке работаю второй год. И семья здесь – жена с дочкой. Из Уссурийска завербовался.
Для Антона это было открытием: оказалось, что не только медсестер и санитарок, но и гражданских шоферов по вербовке на Квантун завозили.
– Мир тесен. Я из Уссурийска, с заездом в Артур и Дальний, из командировки возвращаюсь. Прогулял здесь с друзьями, сейчас переживаю, как бы под трибунал не угодить.
Чтобы облегчить душу в разговоре со случайным встречным, рассказал о своих опасениях.
– Э-э, не переживайте, товарищ лейтенант! – с сочувствием, но бодро и с верой в благополучный исход успокоил его шофер. – Самое большое, на губу посадят или в Союз отправят. Там мы все, как на том свете, скоро будем. А жаль! Я оттуда не от счастливой и веселой жизни удрал – голод, одеть себя, женус ребенком не во что было. Только начали прибарахляться – и выживает нас отсюда ихний Мао. А как там сейчас в Уссурийске? Пишут, ничего хорошего, одна корюшка выручает да хлеб дешевый.
– Правильно пишут, но, видно, цензура плохо работает: такую крамолу за границу пропускает!
– Сталин дуба дал, Берию шлепнули – и вроде теплым ветерком пахнуло, языки развязались. Политических на волю выпустили, да и блатату тоже. «Декабристы» по ночам стали хозяевами городов – грабят, убивают, насилуют. Вы как там, в Уссурийске, по ночам шастать не боялись?
– Нет, конечно. Правда, один раз нарвался на приключение со знакомой женщиной. Сумели удрать от трех грабителей – гнались за нами квартала два, орали, чтобы мы остановились. Повезло укрыться в чужом доме.
– Стрелять этих гадов на месте надо, как в революцию было. Я после фронта в Одессу попал – там Жуков порядок быстро навел. Выпускал по ночам на улицы переодетых в штатское вояк с пистолетами, они прикидывались пьяными. Уркаганы на них нападали, и получали по девять грамм свинца на рыло… Может, хряпнем по маленькой для знакомства? У меня есть – и выпить, и .закусить. Кружка, правда, только одна, но, думаю, обойдемся! Вот фляжка да кружка – всё, что от фронта осталось. «Парабеллум» до дома довезти не удалось – проиграл в «очко» в поезде какому-то хмырю.
– И выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем, – хмурым речитативом дополнил фронтовик. – Пётр. А тебя?
– Антон.
Хлебнули по очереди из помятого алюминиевого раритета. Фронтовик аккуратно долил в него ханжи из фляжки, обтянутой матерчатым чехлом, и вдруг ударился в черную меланхолию:
– Поналивались многие мои друзья-однополчане... Из-за этих боевых многие вернулись домой запойными алкоголиками. А дома – ни выпить, ни пожрать… На фронт ушли пацанами, специальности никакой, только стрелять умеют. И ударились – кто в воры, кто в бандиты. А кто свои култышки на углах и на паперти показывать – на пропой копейки собирать. Или, чай, сам видел, по вагонам с гармонью распевать: «Враги сожгли родную хату, убили всю мою семью…» Пленных фрицев в лагерях лучше кормят, чем победителей на воле… У меня этих цацек – полсундука. Медали, серебряные и бронзовые, две «Славы». За них сперва копейки платили, так и те отменили, – стали такими же значками, как ГТО или Осовиахим. Меня от водки, можно сказать, руль спас – за ним много не попьешь, а кусок хлеба заработаешь… Ты молодой еще Антон, опасайся этого горючего. У нас вон в Синьшатуне сколько офицеров от водки сгорело. Один лейтенант бороду отпустил, фанзу не топил прошлой зимой. Пришел с пьянки, завалился, как был в шинели и в сапогах на койку. А утром не может встать – борода в блевотине к стене примерзла.
– У меня приятель, лейтенант, вот здесь, в Цзиньчжоу, вообще дуба дал – хотел перепить одного казаха.
После ханжи на солнце разморило, они разделись по пояс. Антон, по примеру Петра, тоже скинул сапоги и лег на живот с ним рядом поверх расстеленной по траве гимнастерки. Солнце, подернутое прозрачным подвижным маревом, палило совсем по-летнему. На спине фронтового шафера зловеще синел неровный шрам с точками от швов по обеим сторонам.
– Под Кенигсбергом под бомбежку попал, - неохотно пояснил фронтовой шофер. – Вот где мясорубка была! Хорошо успел выскочить из кабины – от моей полуторки рожки да ножки остались. Полный кузов с боеприпасами взорвался то ли от пуль, то ли от бомбы с их «мессера». А меня осколком зацепило – двух ребер справа нет…
Тревога по поводу предстоящих вскоре допросов о самовольном опоздании из командировки отступила, словно растворилась в ханже и испарилась в солнечных лучах. Антон заставил себя думать о приятном: о предстоящем отпуске, о встречах с уссурийской Лидой, с казанской Таней. И, может быть, совсем скорой – с эмигранткой Любой: ведь в отпуск все с Квантуна уезжают через Дальний.
Мимо по однопутным рельсам то в одном, то в противоположном направлении довольно часто проходили, обдавая нежащихся на солнце сибаритов паровозным дымом, товарняки. Сверху, с высокой насыпи, были видны грузы. На открытых платформах везли бревна, металлический прокат, спрятанную под брезентом военную технику – артиллерийские орудия, бронетранспортеры или ничем не покрытые старые грузовики. В открытых пульманах обычно курился серебристой на солнце пылью каменный уголь или щебень Куда-то доставляли земляные орехи.
Мерный стук колес располагал к умиротворению, и оба путешественника, перестав болтать о пустяках, вскоре заснули.
17.10.2008
***
Но судьба их все-таки хранила: к поезду они пришли минут за десять до прибытия и успели заскочить в первый попавшийся вагон. Сначала Антон, озабоченный поиском свободного места и тем, чтобы никого не задеть своим громоздким чемоданом, не обратил особого внимания на пассажиров. А когда присел на край полки, увидел, что оказался в окружении вооруженных автоматами ППШ хмурых китайских солдат, одетых в зеленые бушлаты со странными брезентовыми подсумками на груди.
«Ничего себе бюстгальтеры!» – подумалось ему. Из карманов каждого лифчика торчало по шесть рожков автоматных патронов. И сразу оценил, что это гораздо удобнее, чем, как у нас, таскать магазины на поясном ремне.
Огляделся – шофера Петра в вагоне не было.
Чемодан заблокировал проход, но девать его было некуда. Он бросил извиняющийся взгляд на сидящих напротив солдат, но лица их были каменными, как у истуканов.
18.10.2008
Что-то они мало походили на «братьев на век», как это утверждалось в надоевшей песне «Москва-Пекин». И не разобрать, кто из них был рядовым, а кто командиром, – все одеты абсолютно одинаково в светло-зеленые ватники без погон, и автоматы положены поперек бедер одинаково – стволами влево, с рожк;ми, зажатыми для устойчивости между ног. На кожухах автоматов над номерами были выбиты иероглифы. По-видимому, это советское оружие уже производилось на китайских заводах, а наша армия перевооружалась на автоматы АК-47 и карабины СКС. Об армейской иерархии, как он слышал, указывали лишь красные иероглифы на узких ленточках, пришитых на бушлаты на правой стороны груди. И всё! – никаких погон или других знаков отличия.
Антона разбирало профессиональное любопытство: откуда и куда следовали эти суровые вояки? В вагоне стояла мертвая тишина – ни одного голоса, никаких перемещений, словно и сидя они застыли по команде «смирно», как наши вояки при проходе автомашин с десантниками на парадах на Красной площади перед мавзолеем. Не то, что наши полупьяные, по пояс голые новобранцы или дембели, рыщущие по вагонам в поиске выпивки.
Антону вспомнилось, как их рота возвращалась на пароходе из лагерей в Рязань на зимние квартиры после сдачи выпускных экзаменов, и командиры с ума сходили, чтобы мало-мальски успокоить перепившихся курсантов, дорвавшихся до буфета и бредивших о скором получении лейтенантских погон. А тут тишь-гладь и Божья благодать!.. Что такими солдатами не командовать?
И только его присутствие китайцам пришлось явно не по душе. Он уже догадался, что это было воинское формирование, недавно участвовавшее в Корейской войне. Теперь, после перемирия, его выводили на новое место дислокации.
И что для этих солдат, видевших смерть, означает не обстрелянный русский лейтенантик?.. Ведь Советский Союз открыто побоялся участвовать в этой войне, и только Китай вступился за Северную Корею, потеряв в боях сотни тысяч своих граждан. А для этих китайцев он, возможно, выглядит трусом и предателем, благополучно отсидевшим в тылу, пока они по приказу Мао бились за счастливое коммунистическое будущее в чужой стране, руководимой идеологом «чучхе» Ким Ир Сеном. Было обидно не за себя – за державу. Ведь вряд ли китайским военным кто-то объяснял, что без советской помощи, военной и политической, южнокорейская армия вместе с американскими войсками и войсками их союзников могла без особого труда выиграть эту войну за объединение двух частей Кореи. Особенно без авиации – ее ни у северокорейцев, ни у китайцев просто не было.
Чтобы освободиться от мало приятного соседства и размышлений на темы глобальной политики, Антон ушел со своим чемоданом в узкий душный тамбур и оставался там до самого Ляцзеданя. А шофера Петра он увидел лишь на мгновение в окне соседнего вагона, когда оглянулся на поезд от входа в игрушечно маленький вокзал. Петр усиленно махал ему рукой – прощался навсегда со случайным попутчиком. А для Антона так и осталось загадкой, почему Петро не захотел быть в одном с ним вагоне.
27. Батальон, которым правит кулак
«Столицей» 25-ой гвардейской дивизии укрепленных районов, – где они находились, эти укрепрайоны, Антон не уяснил для себя за все время службы на Квантуне, – был славный городишко Лядзедань. Дальше него от Порт-Артура и Дальнего в арендованной Союзом зоне был разве что Синьшатунь.
Состоял Ляцзедань из узких кривых улочек, вытянутых неровной кишкой вдоль железной дороги и застроенных все теми же плоскокрышими фанзами и заборами из дикого камня с пестревшими на них красными иероглифами. Чугунный лязг, гудки и шумные вздохи паровозов были слышны в любой части городка. И воздух был пропитан духом паровозной копоти, а микроскопические каменноугольные пылинки ухитрялись засорять даже узкопленочные глаза жителей.
Фанзы лепились вплотную одна к другой и имели внутренние дворики, скрытые от любопытных глаз глухими каменными стенами с калиткой и воротами для проезда двухколесных телег с запряженными в них ишаками. Только на немногих пыльных улицах изредка торчали метелки худых пирамидальных тополей. На улице и прохожие были редкими, так что и не верилось, что в стране жило уже около миллиарда китайцев. Иногда сонный покой нарушали стайки пискливых ребятишек, бегущих вприпрыжку в пыли или по лужам. Зато в торговых рядах с бесчисленными магазинчиками вокруг вокзала было не протолкнуться. Говорили, что скоро всем им наступит конец – их, как некогда в эпоху нэпа в России, заменят социалистические гастрономы и универмаги. Один такой, почти рядом со штабом 25-ой дивизии, открылся с отделом скупки дорогой техники у отбывающих в Россию офицеров – в основном мотоциклов, патефонов и радиоприемников.
Близился вечер, бледное солнце стояло чуть выше фанз. По дороге тянулись повозки на резиновых колесах, нагруженные до предела огромными тюками. Антону казалось невероятным, что пара худых ишаков тянула за собой такой груз. А хозяева оставляли на серых крупах животных тонкие следы от хлестких ударов сыромятных хлыстов на конце длинных бамбуковых прутьев. У некоторых ишаков этими ремешками были выбиты глаза, иногда прикрытые кожаными пиратскими повязками. Может, слепым ишакам было легче переносить свою лешачью житуху.
Для начала Казанов хотел зайти в ресторан и перекусить, но опасение встретить кого-то из знакомых старших офицеров из своего полка, да еще и с этим проклятым чемоданом, заставило его пойти другим путем – в квартиру двух холостяков первого батальона. Он располагался на выезде из города в сторону деревни Тучензы, где базировался штаб полка. В батальоне легче было поймать попутку и провести ночь в Тучензах у Коли Химичева, новочеркасского кадета, его однокашника по Рязанской пехотке.
19.10.2008, Вт, 13 Борцов
Фанза на шесть квартир для офицеров первого батальона 15 гвардейского полка фасадом была обращена к шоссе, а за ним открывался вид на кукурузное поле с голубыми островерхими сопками на горизонте. Над изумрудными всходами любимицы Никиты Хрущева в закатных лучах переливался парок от нагретой за день унавоженной земли.
Планировка и архитектура мест дислокации воинских частей Квантунской армии, а теперь Советской Армии, была типовой, с незначительными отклонениями в зависимости от рода войск.
Так что двери квартир в лядзеданьском батальоне, как и у Боба Динкова в Дафаньшене, тоже выходили на плац. На нем Казанов очутился, показав часовому удостоверение личности и справившись на всякий случай, где вход в обитель лейтенанта Ремизова.
По ошибке он мог бы ввалиться и в квартиру живой легенды – командира батальона подполковника Струмилина, славившегося в полку нечеловеческой свирепостью и могутностью. Ходила байка, что он, разозлившись на своего пятилетнего сына за какую-то шалость и сдерживая себя, чтобы ненароком не угробить свою кровинушку, сжал кулак с такой силой, что порвал связку или мышцу большого пальца, и сам угодил под нож хирурга, благо медсанбат находился почти напротив батальона.
А рукоприкладство в отношении подчиненных для него было обычным делом – на Западном фронте он командовал штрафбатом, – только на него никто не жаловался: о солдатском быте и питании он заботился, как отец родной. Получивший от него по мордасам офицер за пьянку, побитую жену или другую провинность тоже был доволен: в его карточке о наложенных взысканиях записи не появлялось, значит, и задержки в присвоении очередного воинского звания не предвиделось. Для самого же Струмилина, фронтовика с множеством наград и минимумом образования, пол-литра водки на ужин была не больше, чем легкая разминка перед большим сражением. А его жена, разделившая с ним невзгоды боевых лет, болтали, даже в кровати смела произносить только «так точно» и «слушаюсь».
Такого подарка судьбы Антон не ожидал: дома он застал не только шебутного и говорливого Эдика Ремизова, кадета-курянина, но и Виктора Аввакумова – он приехал в Лядзедань в штаб дивизии с каким-то поручением от своего комбата. Господ офицеров Антон на минуту оторвал от любимого ханжбола: до его прихода они безмятежно сидели на кроватях в одних майках и потребляли с тумбочки полюбившийся заграничный напиток под маринованные огурчики. А тут встали и без притворной радости обняли по очереди кадетского брата и поделились с ним полстаканом пахучего пойла. В комнате было не продохнуть даже при открытой форточке – дым от «беломора» пропитал не только воздух, но потолок и стены.
– Ты чтой-то после Порт-Артура, Антон, зело-борзо загулялся, – похрустывая деликатесом, упрекнул Аввакумов. – Вчера Сашку видел – у него уже очко играет: вдруг за тебя его обуют?
– Причина уважительная: знакомился с жизнью белоэмигрантщины в общем, а с одной эмигранткой – в деталях.
Эдик подпрыгнул на кровати, словно резиновый мячик, – был он весь из этих мячиков. Лобик, носик, красные щечки, штангистские бицепсы – и всё мячиком.
– Правда? Ну, ты, Антон, во всем кадетам служишь примером! Как генералиссимус Суворов – потомству своему. И как она, белогвардейка?
– Не могу сравнивать – с красногвардейкой не пробовал… А ты на чем, Витя, сюда приехал?
– На мотоцикле, М-72, солдат привез. Ждет в столовой. Я договорился, чтобы его ужином накормили.
– До полка подбросишь?
– Вдоль по питерской, с колокольчиком.
– Лучше с чемоданом.
– Тогда влезешь с ним в обнимку в коляску.
Эдик снова разлил по стаканам.
А на Антона, как это иногда бывало, накатила необъяснимая тоска и усталость. Вдруг не захотелось ни пить, ни ехать, ни думать – ничего не хотелось. Разве что казанскую Таню еще раз увидеть и маму обнять.
– Витя, – сказал он, – кадета Димку Колобова помнишь из нашего батальона в Рязанской пехотке?
– Так он же в Чзиньцжоу, я к нему из Артура на сутки заезжал.
– Больше не заедешь – нет Димки. От ханжи сгорел или блевотиной захлебнулся. Похоронили без труб и барабанов.
Пришлось рассказать кадетам о дзиньчжоунских трагедиях – о лейтенанте Колобове и безымянном капитане, уединившимся в фанзе с бочкой ханжи и ТТ.
– Бросать надо, – первым извлек мораль Эдик. – Мне уже наш комбат в челюсть вмазал, после того как из комендатуры вызволил. Я его, правда, предупредил честно: еще раз повторится, застрелю нас обоих по порядку – сначала его, потом себя… Дуэли теперь нет, но кадетскую и офицерскую честь никто не отменял. Он только, сволочь, захохотал. Но пусть теперь попробует!
По свечению налитых кровью глаз «мячика» Антон не усомнился, что оно так и будет.
– Я слышал, Бог его уже наказал, – засмеялся Виктор, двигая кожу на своем обожженном фашистами лбу. – Говорят, его за многоженство хотят к суду привлечь. Довоенная жена как-то сумела его разыскать почти через десять лет после войны. Потребовала совсем немного – алименты выплатить за все это время на двоих детей.
Эдик, сидевший напротив Виктора и Антона, внес важное дополнение к этой информации:
– А он сразу же деньги отдал – сто тысяч, начфин сказал. У него на книжке квантунских денег за девять лет больше этой сотни накопилось. И Бог его не наказал, а помиловал: он в тот же месяц по лотерее те же сто тысяч выиграл и в запой на неделю ушел. Его командир дивизии с начполитом потом на ковер вызывали – пыжа вставляли.
Осведомленности младших офицеров о личной жизни своего начальника Антон не удивился: здесь друг о друге знали все и вся. Особенно этому способствовали офицерские жены. А комбат Струмилин был женат дважды. И обе они не желали молчать: довоенная строчила жалобы и заявления во все инстанции, а фронтовая плакалась в лифчики своим батальонным подружкам. А те по секрету делились с мужьями – и мужественный образ комбата представал перед общественностью пусть и в карикатурном изображении, но без прикрас.
А с Виктором Аввакумовым судьба снова сыграла злую шутку: двое солдат из его взвода ограбили лавку частника в деревне, где стоял второй батальон.
– И представляете, братцы, – сокрушался Виктор, – все произошло на прошлой неделе в первую ночь, как я приехал из Артура. Эти двое дружков – земляки из Иркутской области – выпили, им не хватило, они сбили замок на двери лавки, ворвались туда, стали хватать с полок бутылки с ханжей. А хозяин жил в той же фанзе, вбежал туда голый вместе с голой женой, включил свет, жена убежала, а лавочника наши бойцы от души отметелили. В то же утро наш комбат выстроил по тревоге весь личный состав на плацу. И повел этого старого хилого китайца вместе с их полицейским вдоль строя. Старик ткнул пальцем в грудь обоих, а они – мои солдаты. От обоих, как из бочки с ханжей, несет. Теперь работает трибунал. Китайцы требуют, чтобы наших солдат судили сами китаезы… А я, дурак, с одним из этих субчиков в декабре сминдальничал, когда был начальником караула. Он на посту бродячую собаку застрелил, чтобы ее с китайцами на ханжу обменять или продать на мясо – для них это деликатес. Пришлось и на него следователям написать хорошую характеристику, чтобы не проболтался. А он, оказывается, уже до армии год отсидел за кражу зерна из колхозного амбара. Уголовников в армию берут и за границу посылают – ничего хорошего из этого не жди…
Второй батальон находился на полпути в полк. Уже затемно Виктор спрыгнул с заднего сидения мотоцикла, попрощался, а Казанов еще семь километров тресся в люльке до Тученз, до фанзы Коли Химичева.
28. «Закон подельчивости» кадета Николая Химичева
В годы учебы в Рязанском пехотном училище Коля Химичев, кадет с мягким кубанским выговором с включением в речь словечек «по-фене» и деликатными манерами уверенного в себе человека, входил в круг близких друзей Антона Казанова. Они служили в одном взводе, иногда вместе сачковали от полевых занятий по тактике или преодолевали металлическую ограду училищного двора, смываясь в самоволки.
Коля был ростовчанином, познал «прелести» немецкой оккупации. Говорил, что подобно краснодонским молодогвардейцам воровал у фашистов продукты, чтобы прокормить мать, себя и сестренку. До поступления в суворовское в Ростове-папе состоял активным пацаном-форточником в какой-то воровской шайке. Судя по его намекам, он и кадетом продолжал якшаться с новочеркасским жульем. На «дела» убегал незримой, тайною тропой в самоволки после отбоя, когда дежурил по роте подкупленный им бутылками водки и закусью молодой сержант – помощник офицера-воспитателя Колиного взвода. А возвращался в казарму до подъема и ни разу не погорел, числился дисциплинированным кадетом и был произведен в вице-сержанты. А своему покровителю-сержанту говорил, что влюбился в прелестную вдовушку с винзавода и надо с ней «отдуплиться».
Многие из Колиных корешей, по его словам, прошли колонии, лагеря и тюрьмы. Но Антон как-то не мог представить Колю вором: настолько он был честным, педантично чистоплотным и порядочным во всем. Ему довольно часто из Ростова приходили посылки с продуктами, и он делил их поровну на двадцать одного курсанта их взвода. От него Антон узнал слово «подельчивость». В устах Коли Химичева подельчивость являлась самом главным качеством в характере человека: делиться со своим товарищем последним, что ты имеешь. Из-за пропуска учебы в школе за время оккупации Химичев был старше своих сверстников, учился и в суворовском, и в пехотном средненько, не высовывался, но вскоре ротный Цуканов, умный и злобный старлей, сделал его сержантом, командиром отделения. Коле и командовать или повышать голос вроде не приходилось: подчиненные просто слушались его, потому что он действовал «по понятиям», исходя не из собственной прихоти, а согласно справедливой необходимости.
У Коли и в Рязани, как он тонко намекал Антону, завязались какие-то связи с блатным миром. Вскоре на платных танцах в городском клубе Казанов убедился, что это был не пустой трёп. Какой-то пьяный плюгавый шкет со своей подружкой несколько раз налетал на танцевавшего вальс с незнакомой девушкой Антона. Он сделал коренастому шкету резкое замечание и получил от него ошеломляющий тычок в оба глаза растопыренными пальцами с угрозой, что остальное «курсач» поимеет на улице. Пришлось почти вслепую бежать в туалет и промывать лицо и глаза ледяной водой. О продолжении танцев не могло быть и речи. Курсанты – их было не больше пяти человек – собрались на совещание, как защитить Антона и честь всего училища. В том, что злой рок столкнул их с блатными, сомнений не было. Обидчик тоже проводил хурал в другом углу зала. Участниками этой кодлы были фиксатые полупьяные урки, постриженные наголо, но с чёлками до бровей. Такие типы ходить без ножа считали западло, поэтому драка могла кончиться для безоружных курсантов потерями живой силы. У Антона в кармане жег ляжку перочинный нож, но пускать его в ход означало стать вместо офицера зэком.
Коля слушал это толковище отстраненно, не произнося ни слова, молча покинул сослуживцев и пробился между танцующими к враждебной шайке. Причёска, стоит заметить, у Коли была почти блатная – бокс с челочкой. И ремень на гимнастерке затянут не до отказа, как у всех курсантов, а с приблатненной слабиной. На переговоры с противником он потратил минуту-другую, обменялся со всеми рукопожатиями и вернулся к курсантам в сопровождении «шкета». Последний, улыбаясь фиксами, протянул Антону ладонь с пальцами, едва не лишившими его зрения, и примирение состоялось…
22.10.2008
Да, присутствовало в Коле нечто неуловимое, что отличало его от основной массы, – этакая насмешливая немногословность, маскировавшая его суть и делавшая его по отношению к сверстникам дядей самых добрых правил. Он словно намеренно сутулился и ходил словно крадучись, по-кошачьи. Золотые «фиксы» на клыках, обнажавшиеся при улыбке, Антону, единственному поверенному, пусть и без деталей, в прошлых Колиных напоминали о принадлежности Коли к тайному ордену ростовских блатных. Даже головной убор – пилотку, фуражку или шапку – он носил с блатным шиком, надвигая их то до бровей, то напротив – сдвигал на затылок.
В Тучензы, в полк, Химичев осенью прошлого года прибыл почему-то позднее, чем Казанов, и принял взвод зенитных пулеметчиков, от которого Антон отказался, – не хотел оставаться при штабе полка. Главное же просто побоялся перед солдатами выглядеть незнайкой: пулеметы ДШК в пехотном изучались вскользь, а стрельбы вообще не проводились. По этому показателю, предупредил его комполка полковник Будаков при первом знакомстве, зенитный взвод был на последнем месте. А, значит, взводному была уготована судьба козла отпущения – ни сна, ни отдыха измученной душе. Однако при Колином мудром руководстве первые же стрельбы армейской комиссией были оценены на «хорошо», и он в глазах начальства оказался в фаворе и авторитете. Да и юаней у него, как и рублей в кадетские и юнкерские времена, у него было почему-то всегда с избытком, и многие пребывали у него в должниках, а он жил вольготно. Поэтому и Антон, отправляясь в командировку в Союз, стал его дебитором. А главное обещал купить ему мотоцикл. Хорошо еще, что оговорил особые условия: в первую очередь приобрести машину себе, а если повезет, то и ему, Коле.
И вот себя-то он обеспечил, а кредитору надо возвращать долг и бормотать оправдания, почему не удалась вторая часть плана. И как это уляжется в Колин постулат о подельчивости?.. Тем более что мотоцикл уже под ним, и как он воспримет перспективу расставания с железным конем?
С Химичевым здесь, в Китае, Антон виделся всего раза два.
Третья рота третьего батальона, в которую угодил Казанов, была еще до его назначения на три месяца отправлена на берег Желтого моря, на заставу, – это за полсотни километров от полка – с задачей наблюдения за прохождением и курсом любых кораблей в пределах горизонтальной видимости через дальномер. Данные заносились в журнал и передавались по радиостанции в штаб полка каждые двенадцать часов. На самом же деле рота – он узнал это от Виктора Аввакумова – засиделась на заставе вдвое дольше, и Антону предстояло добираться туда по суше неизвестно, на каком виде транспорта. Вероятнее всего, как и прежде, на попутной гужевой повозке.
Об этом он меньше всего печалился – до окончания его офицерской службы оставалось еще полных двадцать два года, и все они обречены на постоянное движение и неустроенность. А вот разговор с Химичевым рисовался в противном его натуре виде. И он бы без труда отказался от этого мотоцикла. Но появление в его жизни Любы Тереховой, перспектива хотя бы изредка вырываться в Дальний от рутинной службы и одних и тех же лиц. Да и от участия в холостяцких пьянках было возможно отказаться только с «ижом»… Короче, самое простое – не финтить, а так и объяснить Коле ситуацию.
И зря он мучил себя угрызениями совести – Химичев, выслушав Антона, отнесся к расставанию с мотоциклом легко. К тому же он уже купил в Ляцзедане старенький Иж-350 и запчасти к нему у какого-то капитана, уезжающего с семьей в Союз. Но пока старичок не на ходу, его ремонтируют в полковом гараже солдаты. Поэтому, не может ли Антон потерпеть недели две-три и не забирать у него свой мотик? Заодно он и нормальную обкатку пройдет.
– Да ради Бога, Коля, езди еще месяца полтора! Мне по графику в мае в отпуск, я скоро домой махну, в Казань. Отпускные получу – тебе долг верну. Я же не только на мотоцикле – на велосипеде ездить не умею. В Артуре по территории армейских складов попробовал прокатиться, так этот бес меня чуть в озеро не затащил. Упал вместе с ним, локоть ободрал и ногу чудом не сломал.
– Ладно, тут рядом китайцы аэродром строят. Часть взлетной полосы уже готова, пока не охраняется. Завтра вечером поедем туда, попробую тебя натаскать. Езда на мотоцикле – дело не хитрое, но опасное. Здесь движение, учти, левостороннее. А ишаки, собаки, свиньи и сами китайцы ходят и ездят без правил. Брошюрку с советскими правилами движения я тебе дам. Она не моя… Хотя права в Китае все равно не получишь, даже наши. Я в автобат нашей дивизии сунулся сдать на права – у них учебные курсы и экзамены для военных шоферов из частей, – так меня послали подальше. Начальство задницу свою прикрывает: с правами в аварию попадешь – его тоже к ответу потянут. А если без прав – ты один виноват… Что, выпьем за встречу? У меня коньяк наш есть.
– Нет, спасибо, Коля. Поздно, завтра с выхлопом негоже начальству представляться. Жухаю, как бы допрос не учинили: почему из командировки прибыл позднее всех?.. Да и опостылело пьянство за командировку. В Уссурийск я от коньяка этого кровью стал харкать. Аж сдрейфил, хотел в больницу бежать! Сашка Абакумов диагноз сразу поставил: «Да у тебя же десна распухли и кровоточат». Кстати, как он?
Коля остановил на лице Антона усталый взгляд, словно не слышал вопроса. Да и вообще он как-то сильно изменился – не внешне, а в поведении. Куда-то пропал его веселый заряд. Говорит, а в глазах бродят другие мысли… Спросить его, в чем дело? Не стоит, сам скажет, если сочтет нужным.
– Абакумов? Да ничего вроде, деловой. Сапоги новые сшил. Хвастается, что из генеральской кожи.
– Это правда, из Уссурийска привез – я свидетель… А ты что, один живешь, как кум королю и сват министру?
– Чем-то заму комполка по тылу понравился – он хохол из Краснодара, почти земляк. Помогает мне кое в чем, а я ему по связям с китайскими торгашами. Рассказать не могу – тайна, покрытая мраком. И главное – не только моя. Интенданты, еще Суворов говорил, народ вороватый, без суда можно вешать. У них всегда на складах много нужного, полезного и того, что плохо лежит.
Как всегда, Коля изъясняется намеками на нечто, простому люду недоступное. И живет он основательно, не как попало, не по-холостяцки, – в комнате прибрано, мягкий свет от лампочки под оранжевым расписным абажуром. На стене – японский пейзаж с позолоченной пагодой, кровать застелена толстым верблюжьим одеялом. На полу – свежий, судя по виду и резкому запаху, клетчатый линолеум. Деревянная кровать, полированный столик и два стула с мягкими зелеными сидениями – как в гостиничном номере. На стене, оклеенной обоями с павлинами, висят на плечиках новенькая шинель из английского сукна и, тоже с иголочки, серый бостоновый костюм. Не сорит юанями, а прибарахляется кадетский фраер на колесиках…
– Ты когда в отпуск, Коля?
– Осенью. Надо кое-что еще подкупить. А из Союза с чешской «Явой» приеду – это тебе не «Иж», Антон. Ростовские кореша обещают постараться…
И уже в темноте, когда Химичев лежал на полу, благородно уступив место гостю на своей кровати, оставленной ему по дружбе, как он пояснил, переведенным в Артур командиром батареи противотанковых пушек, Антон услышал от друга более важную новость:
– Из отпуска с женой вернусь. Я с ней еще в суворовском стал жить. В прошлом году, после пехотного, из-за пустяка поссорились, свадьба расстроилась. В письмах помирились… Здесь для канализации есть жена одного подполковника, старушка лет тридцати с пацаном. Навязалась, курва, по пьянке, не устоял. Забегает ко мне на перипехнин, когда муж в отлучке. И теперь я сам себе противен – стыдно ее мужику руку подавать. Он старше ее, две войны прошел, все тело в шрамах…
23.10.2008
29. Допрос с пристрастием
Химичев утром оставил Казанову ключ от двери и ушел в офицерскую столовую и оттуда – на службу. Условились встретиться в пять, и поехать на аэродром.
Антон, хотя и поднялся одновременно с Колей, торопиться не стал – с утра всем будет не до него. Побрился опасной бритвой и умылся из умывальника в углу комнаты при входе, подогрел чай на электроплитке, мысленно проигрывая возможный диалог с начальством по поводу его задержки в командировке. Достал из чемодана шинель – она была изрядно помятой – и решил, что пойдет в штаб в гимнастерке, – он находился от Колиной фанзы метрах в тридцати, через дорогу. И когда Антон переходил ее, глаз не мог оторвать от горы Верблюд – ее двугорбая макушка закрывала горизонт в каком-нибудь километре отсюда и манила к себе неудержимо. Надо уговорить Колю сегодня же покорить эту вершину – ребята говорили, что оттуда открывается вид на Тихий океан, на безграничную свободу.
Здание штаба мало отличалось от прочих фанз, – те же стены из булыжников, разве что они были значительно выше; из конька черепичной крыши торчала антенна из металлической трубы на проволочных растяжках. А утро было солнечным, майским, радостным и свежим, – наверное, такое утро и воздух Лермонтов сравнил с поцелуем ребенка, подумалось Антону. Да и встреча с Сашей Абакумовым произошла по-лермонтовски поэтической, даже сказочной: Антон приближается к крыльцу штаба, а из нее выходит великолепно одетый, наглаженный и напомаженный, в артиллерийскую форму старший лейтенант интендантской службы. Правда, чем-то встревоженный, не расположенный к сантиментам, непохожий на прежнего Сашку. Рукопожатиями они обменялись, но едва Антон разинул рот для самооправдания, как Абакумов сухо опередил его приказным тоном:
– Сейчас мне некогда. Отчитайся за командировку в строевой части, а через час зайди ко мне – я тебе пистолет верну. Вон окно моего кабинета – второе от входа, дверь дежурный покажет.
– А ничего, что я опоздал?
– Ерунда! Я сказал, что ты в Артуре, – бумаги по недостаче оформляешь. Пока!
«Ни хрена себе листья ясеня! А ты, дурочка, боялась, даже юбка не помялась», – сурово осудил себя Казанов за свои недавние страхи.
Антон благодарно посмотрел вслед любимцу официанток, уборщиц и инженерш. Даже не на него, а на его сапоги – генеральские они или нет? И ничего сногсшибательного не нашел – хромачи как хромачи, с надраенными от души голенищами ниже овалов габардиновых бридж.
Писарь в строевой части, стучавший на машинке за высоким барьером, похожим на прилавок, остроносый сержант, одетый в отглаженную офицерскую форму – только погоны сержантские с лычками из золотистой фольги, – на приветствие лейтенанта даже не привстал, лишь мотнул белобрысой головкой и молча положил на полку барьера перед Казановым бланки для заполнения.
«Вот кувшинное рыло!» – возмутился про себя Антон, но связываться и ставить штабную крысу по стойке «смирно» воздержался. По опыту знал, что все служители в этом храме армейской бюрократии одним миром мазаны: только затронь одного – вся шобла кинется обмазать тебя дерьмом. Штабник и строевик в армии – существа из разных ипостасей, некое диалектическое единство враждебных противоположностей. А от этого писаря зависело то, что примет он от Казанова отчет или заставит его сто раз переписывать. Не сдашь вовремя отчет – тебе финчасть зарплату задержит. А у тебя и денег нет, и долгов куча – Коле Химичеву, Володе Федотову. Маме давно денег не высылал…
28. Допрос с пристрастием
24.10.2008
И все же допроса с пристрастием ему избежать не удалось. Сержант уже его отчет с собранными воедино железнодорожными билетами и прочими бумажками скрепил и положил в скоросшиватель «на подпись», как в кабинет впорхнула горбоносая птица – подполковник Бустани, объявленный каким-то пятитысячным кавказским народом национальным героем за его участие в войне, получение высокого воинского чина, орденов и медалей. А в полку он обрел известность своей непредсказуемой придирчивостью.
При его появлении сержант подскочил с места, как ужаленный, и вытянулся в струнку. Казанов тоже застыл остолопом перед худым и малорослым грозой молодых офицеров. Во внешности Бустани было что-то от киношного Чапаева, всегда готового к кавалерийской атаке.
– А в-ви, товарычь лэтнант, чьто сыздэсь дэлыить? – пронзая Антона выпуклыми глазами горного орла, гаркнул подполковник с характерным для той малой нации акцентом. – Пачму у вас такой ;сы? Дэвушак хочешь ныравытца?
В дальнейшем автор берет на себя труд корректора в части литературного изложения речи подполковника Бустани, дабы не мучить ни себя, ни читателя расшифровкой его виртуозных словесных экзерсисов на благодатной почве великого и могучего русского языка.
– Так точно, товарищ подполковник, хочу! – в тон начальнику выкрикнул лейтенант. – Усы героя украшают. Только девушек здесь нет – одни китаянки. А связь с ними…
– А вы что на меня кричите, герой? Вы кто такой? – я вас раньше не видел.
– Лейтенант Казанов, командир первого пулеметного взвода третьей роты третьего батальона. Отвечаю согласно уставу, товарищ подполковник, – громко и внятно. Прибыл из командировки в город Уссурийск, а затем – в Порт-Артур для доставки на Квантун вещевого имущества на армейские склады. С вами виделись в прошлом году, осенью, на командирской учебе. Нас было много, а вы – один, поэтому меня не запомнили.
– Вы больно умный, много говорить любите, да?
Суворовцев повсюду – и в офицерских училищах и в академиях, а потом и в воинских частях – преследовали эти банальные обвинения в большом уме, болтовне и прекословии старшим по званию или должности. Чаще всего они исходили от тех, кто страдал комплексом неполноценности из-за низкого образования. Во время войны младшими лейтенантами часто становились вояки после трехмесячных курсов на базе деревенской семилетки, а то и четырех классов. В ходе боев оставшимся в живых офицерам звезды на погоны и командные должности не редко падали с кровавого неба и тем, кто «академиев не кончал». А в суворовцах они подсознательно чувствовали счастливчиков и некое подобие «буржуазных сынков», на халяву получивших то, что для них стало недоступным по возрасту. Или на потенциальных конкурентов, угрожающих отнять у них завоеванное кровью. Да еще имеющих наглость подсмеиваться над их необразованностью.
– Слишком умных не бывает, товарищ подполковник. Все мечтают быть умными и жалуются на недостаток мозгов. Я, кстати, тоже.
Подполковник неожиданно засмеялся, отступил на шаг от Казанова, осмотрел его с ног до головы.
– Вы где учились, лейтенант?
– В Казанском суворовском и Рязанском пехотном.
– Тогда мне все ясно. Я сразу понял – вы суворовец. Они везде очень гордые, много знают и много болтают. А я вот сюда направлен после академии и веду себя очень скромно… По командировке отчитались?
«Интересно, как с таким изысканным русским Бустани экзамены сдавал?» Вслух подтвердил:
– Так точно!
– Посмотрю при вас. – Взглянул на сержанта: – Покажи!
Сержант угодливо подал папку с тесемками «на подпись», и подполковник, легко обогнув Казанова, сел за столик, приткнутый в угол между стеной и барьером. А Казанов остался стоять, глядя из-за плеча начальника строевой части, как он выискивает ахиллесову пяту в его отчете.
25.10.2008, 13 Борцов
Пятка нашлась почти сразу.
– Смотрите! – костлявый бледный палец подполковника уперся в отметку на командировочном удостоверении. – Вы уехали из Порт-Артура вчера?
– Никак нет, позавчера, второго мая, в воскресенье.
– А что вы делали там в праздники? Тоже работали?
– Никак нет! Смотрел парад на суше и на море.
26.10.2008, 13 Борцов
– А почему только сегодня явились в штаб? Вам вчера надо быть здесь. Доложите!
– В Ляцзедань я приехал позавчера. Попутный транспорт в Тучензы подвернулся только вчера вечером. Да и гостиницы здесь нет, где бы я ночевал? Ночь перебился в Ляцзедане, в третьем батальоне у друзей. Я уже полгода в полку, а у меня нет жилья – ни в батальоне, ни в роте. В предыдущие девять лет хоть казарма была, а в чужой стране – ни кола, ни двора. Рота моя на заставе, третий батальон отсюда в двенадцати километрах – снова мне попуток ждать, товарищ подполковник?
– Помолчите! Я сейчас плакать начну. Вы зачем мне эти вопросы задаете? Опять умным желаете выступать? Идите к начальнику АХО и просите у него квартиру, я этим не занимаюсь.
– Разрешите идти?
– Слушаюсь!
Очень мудрый подполковник, выручил – послал меня к начальнику трех заглавных букв и собой доволен донельзя. Нет проявить кавказское гостеприимство и пригласить к себе на шашлык и бурдюк вина бродягу и артиста, как называет себя Вертинский. Но, судя по выражению Бустанинского лица, слова о неприкаянности молодого лейтенанта растопили что-то в душе гвардейца и героя горного народа.
27.10.2008, 13 Борцов
29. Низвержение кумиров
А совет Бустани обратиться в административно-хозяйственную часть – АХО – с просьбой предоставить, видите ли, ему место в холостяцкой фанзе Антон воспринял не больше, как ядовитую насмешку. Ответ известен: твоя рота на заставе – ну и там твоя обитель, лейтенант! А здесь где мне притулиться прикажете, товарищ подполковник?.. А он: пожалуйста, я сейчас позвоню в АХО. И знаю, что мне там предложат: найдется для вас коечка в казарме комендантского взвода в компании с поварами, шоферами, кладовщиками, штабной обслугой…
Со двора штаба он снова увидел горбатую глыбу Верблюда и решил обойтись без сопровождения Коли Химичева – взобраться туда одному, а вечером заняться мотоциклом. Однако вовремя спохватился: надо пистолет забрать у Абакумова и заодно поболтать с ним.
– Сегодня в доме праздник, сегодня пир горой, – встретил Антона словами любимой песни Сашка. Он, похоже, успел слегка замолодиться. – В отпуск уезжаю и сюда уже не вернусь. Поступаю в распоряжение Уральского военного округа – там сейчас маршал Жуков командующим. Вместе с ним воевали, только он меня вряд ли помнит. Так что в какой уральской дыре окажусь после отпуска – не скажет ни Бог, ни царь и ни герой. Возьми свою «тэтэшку», а то иногда застрелиться поманивает. На мое место присылают какого-то хмыря с помощью мохнатой ручки. Говорят сына зама командарма по тылу… Ты у кого остановился?
– У Коли Химичева. Мы в одном взводе пехотку закончили.
– О, еще тот парень! Палец в рот не клади – откусит! Он тебе мотоцикл отдает? Мне сказал, что ты его не себе, а ему привез.
– Уже разобрались: ему в Ростове друзья «Яву» покупают.
– Вот пройдоха! Он и со мной одно дело с горючкой провернул, хороший навар поимели. Но это между нами, я все равно послезавтра уезжаю. Ночуй у меня. Нет? Тогда давай выпьем и на обед сходим – накормлю тебя, как в уссурийском ресторане.
– Где тебе чуть от инженерши по мусалам не досталось?
Сашка захохотал, как прежде, – заливисто, от души, и открыл большой несгораемый сейф справа от письменного стола, за которым сидел вразвалку в кресле, похожем на бутафорский трон. В его крошечном кабинете и был-то только этот трон, стол, сейф да табуретка для посетителя. Сашка протянул плоский вороненый ТТ с запасной обоймой, Антон рассовал их в свою пустую кобуру. Выпили по сотке ХМД-70 из литровой бутылки с парусом на этикетке, закусили яблоком и пошли в офицерскую столовую. Рот быстро наполнялся густой слюной. А час обеда еще не наступил, но только не для Сашки. Там поварихой и официанткой работала чья-то молодая офицерская жена, и едва закрылась дверь, как Сашка ее облапил, похлопал по заду и поцеловал в щеку. Она, казалось, эту ласку восприняла с удовольствием, для проформы кокетливо оправдавшись перед незнакомым ей лейтенантом: «Вот такой Александр Иваныч у нас игрун!..»
Обед действительно был замечательным – овощной салат, борщ, бифштекс величиной с лапоть, с гречкой, пропитанной подливкой, на гарнир, а поверх этого – кружка компота.
– Ну и посношал меня своими придирками этот Бустани, – пожаловался Антон. – Как ты, Саша, думаешь – он комполка накапает, что я приехал с опозданием?
– Бустани? Да ты что! Порядочнее и добрее в полку человека не найти! Он же от скуки дуру гонит! Его посла академии вместо подполковника Порталы направили. Вот тот был дуб дубом! Полковник Будаков от него еле избавился. Говорят, сочинил на него такую характеристику, что Порталу даже в дурдом не примут. А Бустани, как в полк приехал, всем штабным такой пир горой закатил, что до сих пор вспоминают. Целого барана на вертеле зажарил. А запивали баранину вином из бурдюка. Аж с Кавказа его приволок – земляки, говорит, подарили как национальному герою!
Антон громко засмеялся, вспомнив о своих мечтах – о шашлыке и бурдюке…
При прощании Абакумов закручинился:
– Жаль отсюда уезжать! Не дали мне, сволочи, выполнить все, что задумал. Полк будут расформировывать, все списывать. И тут такие возможности для меня открывались – на всю бы жизнь на выпить-закусить хватило! Ты и представить себе не можешь, Антон.
Сердце интенданта не оттаяло даже после рассказа Казанова о недавней встрече с Люськой. дарившей Сашке любовь, будучи на сносях от мужа, до сей поры хранящей нежные воспоминания о своем щедром любовнике.
– Таких сучек давить надо! – сурово нахмурился старлей. – Из-за них я холостякую до седых волос и плеши. Ни одной не верю!..
***
И вот Казанов после утомительного карабканья по камням, расщелинам, обходам отвесных скалистых включений вознесся главою непокорной на вершине Верблюда – стоит одиноко у края стремнины высотой около пятисот метров. Даже сам Александр Сергеевич позавидовал бы ему – у подножья курилась не какая-то извилистая речушка Кура, а распахнулся, дышал, переливался под солнцем необъятный, могучий, похожий на огромный пласт упавшего неба Тихий океан.
Ну почему ты не поэт, Казанов А., – не Пушкин или Лермонтов? Или хотя бы Гейне – он оказался в полковой библиотеке, и Антон в январе впитывал его на заставе: «Талатта, Талатта! Привет тебе, синее море!..» Была бы рядом с тобой казанская Таня (или уссурийская Лида?) – любовались бы этим пейзажем вместе – ведь такое не забудешь!..
Только что означало слово «Талатта» – он не знал. Может то же, что и Ляцзедань?..
И белый «парус одинокий» «в стране далекой» воскрес «в тумане моря голубом». И не один: не меньше десятка рыбацких шхун под белыми парусами было разбросано по синему солнечному полотну от берега до самого горизонта. Ничего прекраснее, чем морской пейзаж, он пока не видел – и с этой горы, и в Артуре, и на своей безымянной заставе, где он скоро окажется.
Однако безобидный для равнины бриз на полукилометровой высоте пронизывал до костей. А на Антоне были лишь майка и гимнастерка; предпринимая эту прогулку, он полагал, что так будет легче подниматься на кручу. Надо срочно где-то укрыться и немного согреться.
28.10.2008, 13 Борцов
Но и о здешнем ритуале он Химичевым был оповещен – достал пистолет и, прицелившись в пляшущую на ветру ветку куста на краю обрыва, просалютовал в честь подъема на вторую по высоте, после Самсона, гору на Квантуне. Ветка осталась невредимой, но это не огорчило. Возникла новая морока: придется у Коли просить щелочи и масла, чтобы почистить ствол сегодня же. «Тэтэшник» был старый, сорок третьего года выпуска, наверное, побывал на разных фронтах, но хром в нарезном дуле отливал синевой, и все офицеры в роте на стрельбах просили у Антона его пистолет для отстрела упражнений.
Но при осмотре вершины телячий восторг и поэтический настрой покинул его, напомнив о посещение Перепелиной сопки с Феликсом Голубицким в Артуре.
В теле горы китайцами-буддистами по своей инициативе или по приказу японцев, тоже буддистов, – до этого Антон докопался много лет спустя, – была высечена и отполирована довольно большая площадка. В центре ее стояло П-образное бетонное сооружение – две колонны с перекладиной, – равное примерно росту Казанова, – меньше двух метров. Русские утверждали, что это была виселица для китайских революционеров. Их, мол, приводили сюда, позволяли верующим помолиться в кумирне, а затем на виду всего света – и земного, и небесного – приводили приговор к исполнению. Казанов подверг данную версию казни большому сомнению: что-то уж очень миниатюрными должны быть революционеры, чтобы висеть, не касаясь ступнями пола, на этой «П». Скорее всего, предположил он, рама была предназначена для подвески колокола, призывавшего к молитве или оповещавшего о ее начале.
Возмущение этим произволом наши воины выразили, как и положено, лаконичным солдатским жаргоном, изображенным разноцветными красками в форме кривых букв на темной поверхности скалы.
Отсюда была высвечена солнцем, как на огромном экране, и вся деревня Тучензы с разбросанными по вспаханному и местами покрытому весенними всходами полю фанзами и загонами для скота. Особо выделялась территория полка, очерченная невысокой каменной стеной – здание штаба, автопарк, конюшня и конный двор, склад ГСМ, артиллерийский парк, с примыкавшим к нему зданием караульного помещения и гауптвахты, казарма, столовая, склады. Он отыскал глазами и фанзу Коли Химичева рядом с китайской начальной школой. А почти сразу за деревней узкой длинной полосой простиралась посадочная полоса, на которой ему сегодня предстояло пройти первую тренировку езды на мотоцикле.
Дальше он, прижимаясь спиной к клыкастой скале по узкой сыпучей тропинке, высеченной по окоёму пропасти, пробрался к входу в кумирню и, низко пригнувшись, протиснулся в нее.
После солнечного майского света мрак в пещере, высеченной в базальте, показался непроницаемым. И пахло совсем не святым, а чем-то влажным, едким, застоявшимся, казарменным, до боли знакомым. Антон постоял с минуту с закрытыми глазами, надеясь потом увидеть каменных кумиров. Этим каменным изваяниям поклонялись даже люди, приговоренные к смерти. Как некогда и мы, русичи, нашим деревянным идолам.
Лучше бы он сюда не заходил или удалился прочь с закрытыми глазами. На возвышении, где, может быть, веками покоились кумиры, теперь издавали амбре подернутые сухой коркой доказательства пребывания здесь его соотечественников. Знакомые с пеленок надписи, в основном из трех букв, вперемешку с русскими именами, свидетельствовали о том же.
Испытывая прилив отвращения и бессильного негодования к носителям самой передовой культуры, он вылез на тропинку и слегка склонился над обрывом. Раздробленные останки низверженных кумиров едва угадывались у его основания среди валунов и сухих зарослей.
Часть 3. .БОЕВОЙ БАТАЛЬОН УР
21.07.2009, пон.
3-30. В батальон – рысью и галопом на лихом коне
Надежда Казанова на быстрое освоение езды на своем «ИЖ»е не оправдалась. Хотя посадочная полоса недостроенного китайцами аэродрома для тренировки на первый взгляд показалась ему идеальной. Только двукратное падение на малой скорости на железобетон его пыл охладило. Он больно придавил правую голень ревущим на боку мотоциклом, ушиб локоть и сам предложил Химичеву отложить тренировки на будущее. Коля посетовал, что на машине не было ни одной царапины, а теперь и бак получил вмятину, и правая педаль погнута.
– Что ты газуешь, как будто взлететь хочешь? – спокойно возмутился он, помогая посрамленному Казанову выбраться из-под тяжело попыхивающего байка. – Научись сначала на велосипеде кататься.
В поселок вернулись в сгущавшиеся сумерки так же, как уехали из него – Химичев за рулем, приунывший Казанов – на заднем сидении. В Порт-Артуре это счастливое приобретение едва не затащило его в озеро, а здесь сорвало кожу и испортило галифе на бетоне.
Однако за начало обучения выпили по полстакана ханжи под маринованные огурчики, поболтали о кадетском и совсем недавнем курсантском прошлом. Коля вспомнил Витьку Ковалева, кадета-курянина, боксера второго разряда в полутяже из своей третьей роты в Рязанской пехотке. Витя своей внешностью напоминал наших древних вислоплечих предков с длинными передними конечностями, покатым лбом, приплюснутым носом и мясистыми губами. В увольнение он ходил не для встреч с рязанскими красотками, в кино или в пединститут на танцы, а в поисках молодецкой забавы: «Хочу кой-кому едальники почистить».
– А ты знаешь, чем это для него закончилось? – спросил Казанов.
С Ковалевым у него сложились самые доверительные отношения с самого начала учебы в пехотном. Обоих интересовала поэзия. Но в отличие от Казанова Ковалев читать не любил, зато стихи на злобу дня в надежде сорвать гонорар сочинял лихо и сразу отсылал в окружную газету. Печатать его начали еще в суворовском, а в пехотном довольно регулярно в газете Московского военного округа.
Еще на первом курсе Виктор и Антон оказались в боксерской команде первого батальона, и оба стали чемпионами училища в своем весе: Ковалев – в полутяже, а Казанов – во втором среднем, не проведя ни одного боя. Его противник из команды второго батальона, Гера Васильев, отказался выйти на ринг, напуганный дружной компанией кадетской рекламы: «Герка, не связывайся с этим хреном! Он второразрядник, чемпион суворовских училищ Приволжского военного округа. Работает на равных с перворазрядниками. Нокаут тебе обеспечен». На глазах противника Казанов перед выходом на ринг разогревался, избивая перчатками «грушу» и демонстрируя весь свой арсенал боксерского мастерства – прямые удары правой и левой в голову и по корпусу, хуки, апперкоты… И психологически подавленный Васильев после двукратного вызова на ринг не вышел. Хотя Казанов с центра ринга видел его сидящим за канатами со стыдливо поникшей головой в зале на низенькой спортивной скамейке. Победу Казанову в связи с неявкой противника присудили, но чемпионское звание зажали – не присвоили. И грамоту, хотя бы за кадетскую смекалку, не вручили.
Васильев же свое виртуальное поражение вскоре компенсировал, завоевав широкую известность. В ноябрьские праздники возвращался из увольнения пьяным, на КПП его задержали, он затеял драку, оказался на гарнизонной гауптвахте и прогремел в приказе по училищу.
– Нет. А чем? – вопросом на вопрос отреагировал Химичев.
– На втором курсе Витя сыскал-таки приключение. И хорошо бы, если на свою жопу. Приходит из увольнения, зовет меня в ротный сортир, опускает галифе с кальсонами до колен и говорит: «Смотри, Антон!» Гляжу – и глазам своим не верю: у него яица, как у слона, - почти до колен. «В чем, Витька, дело? Кила?» Он еще и штангой и двухпудовой гирей мышцы качал. Думаю, надорвался, грыжа. А он: «Если бы! Встретил на набережной двух солдат из десантной дивизии. Спрашиваю: почему карсанта и сержанта по званию не приветствуете, как положено по уставу? Пойдемте, я с вами поговорю». Зашли под арку двора какого-то старого дома, только замахнулся, чтобы прочистить едальник первому, а второй меня по ноге пнул, я поскользнулся, равновесие потерял. И он меня своими десантными приемами руками и ногами так отделали… Но главное вот это! Как мне с таким синим футболом между ног в санчасти показаться?.. Тем более что мне там Наташка, медсестричка, нравится. Да и я ей, по-моему, тоже…»
Химичеву Ковалев яйца не показывал, и рассказ приятеля пришелся ему по душе. Колю долго сотрясал смех. После завтрака он ушел вести занятия со своим взводом. Казанов не стал его провожать, а отправился в разведку – узнать, пойдет ли какой-нибудь транспорт в его батальон.
В автопарке сказали, что на сегодня по разнарядке машины туда не предусмотрены. А в конюшне ему обрадовались. Незнакомый капитан в лихо сдвинутой на затылок фуражке, худой и прокуренный, в украшенных навозом сапогах показал ему на гнедую кобылу с черным хвостом и гривой, нервно переминающуюся на тонких ногах за пряслами унавоженного дворика вместе с другими лошадями, и сказал, что эту лошадь надо бы в третий батальон переправить.
22.07.2009, вт.
– Ее здесь на лечение оставляли – на весь полк один ветеринар, – пояснил капитан. От него за версту разило навозом и конским потом.
– Если заседлаете, я ее туда вместе с собой доставлю, - с сомнением в душе, но уверенным голосом сказал Казанов.
– Ездить верхом умеешь? – на всякий случай справился капитан от кавалерии.
– В детстве в ночное пасти верхом ездил. А в суворовском давали уроки конного дела в свободное от учебы время. Думаю, от них что-то осталось. Она как, не слишком резвая?
– Да нет! Спокойная кобылка. Старая, лет шесть ей, но нежеребая.
– Девушка значит.
– Ты же на ней жениться не собираешься.
– Для жеребца она старая, для меня молодая – всего шесть лет. Еще двенадцать подожду, а там можно посмотреть.
– Что ты с ней, лейтенант, после жеребца делать будешь?
Лихим наездником Казанова сроду не был. Лошади существовали для него, чтобы с них падать и в босоногом детстве, и в кадетской юности. Однако это его как-то не пугало – падал и тут же садился. Хотелось бы, конечно, блеснуть перед капитаном и солдатом, который подвел к нему оседланную лошадь. Но когда, опустив лакирванный ремешок фуражки под подбородок, сунул носок сапога в стремя, понял, что без толчка под зад в седле ему не оказаться. Солдатик угадал затруднение лейтенанта одновременно с ним и помог ему принять достойную позу на хребте беспокойно дергающего головой и прядущего ушами животного. Казанов резко потянул поводья, отпустил и дал шенкеля. Гнедая взбрыкнула, но всадник осадил ее, дав понять, что на ней утвердился не новичок. Слегка ткнул каблуками ей под бока и, отдав честь капитану, с усмешкой следившему за манипуляциями конного пехотинца, шагом тронулся в путь. О том, чтобы забрать свой чемодан от Химичева, нечего было и думать. Даже полевая сумка, одетая через плечо, болталась и мешала устойчивому равновесью и при спокойном аллюре.
Выехав за пределы территории полка и деревни в открытое поле со всходами кукурузы, джута, чумизы, хлопчатника, Казанов рискнул пустить кобылу размашистой рысью, сначала безуспешно пытаясь приподниматься и опускаться на стременах, как учил кадет капитан Аполлонов, в два темпа. Трясло так, что клацали зубы, и он боялся прикусить язык. Вдруг вспомнил, как с ним это случилось в раннем деревенском детстве, когда он на санках преодолел навозный трамплин в огороде своей крестной. На отладку комфортного контакта задницы с седлом ушло не меньше километра, и Казанов поверил в терпеливость своей подруги. И дав ей передохнуть и немного осушить от пота увлажненный круп, дал шенкеля, ослабил поводья и с рыси перешел на галоп. Или в намёт, как говорили герои шолоховского «Тихого Дона» лет сто назад, еще кадетом. Эх, видели бы его сейчас Таня Осипова, Лидия Закамская или хотя бы Люба Терехова!.. Ведь красиво смотрится молодой офицер, скачущий во весь опор по широкому китайскому полю, на фоне голубых маньчжурских сопок, под ярким солнцем и голубым небом. Кажется, единственный на Земле, как Адам без Евы, и все принадлежит ему, хотя он и не желает ничего иметь, кроме свободы. И он свободен сейчас, как никто другой. Под ним послушный скакун, необъятные поля и небо, теплый ветер в лицо. И свобода, свобода!.. Дороже ее ничего нет. Ведь даже любовь – это уже несвобода, а скорее удовольствие, хотя и приходится матерью поэзии. А любовь к свободе человеку дана самой матерью еще в ее чреве. И Казанов не пропел, а прокричал на скаку, навстречу ветру единственную строку, засевшую в памяти, из какой-то песни: «Мне на земле дороже свободы черный хлеб!..»
Где-то за километр от деревни, на окраине которой в фанзах, как говорили немногие из офицеров, первыми направленные служить в этой дыре, жили раньше японские военные и рабочие небольшого японского завода по производству противопехотных мин, Казанов поехал шагом. Тем более что узкий пыльный проселок вел на пологий подъем, и по ускоренному шумному дыханию чувствовалось, что лошадь устала. Да и всадник взмок от жары и напряжения и жаждал, как воды, так и отдыха.
С гребня холма, как на блюдечке, открылась бедная панорама батальонного гарнизона. Как и в Дафаньшене, Ляцзедане, Тучензах и других населенных пунктах Квантуна, части советских войск советских войск дислоцировались, как правило, в тех же помещениях, где до своего разгрома находились формирования Квантунской армии. Так и в этой деревне – название ее Казанову так и не довелось узнать – штаб, казармы, столовая, склады и другие подсобные одноэтажные помещения японцами были построены из дикого камня на ровной площадке, врезанной в тело невысокой сопки и окруженной прямоугольником каменной полутораметровой ограды с бойницами ближе к ее основанию. А ниже, в распадке между двумя сопками располагались танковый и артиллерийский парки танковой роты и артбатареи. Фанзы для проживания офицерских семей и офицеров-холостяков, вроде Казанова, были разбросаны полукругом по отношению к объектам боевого назначения.
Казанов в батальоне бывал и ночевал по одной-две ночи осенью и зимой, испытывая тоску от убогости поселка и мертвой природы. А сейчас, в мае, гарнизон, подкрашенный скупой зеленью вдоль дороги, у фанз и склонов пологих сопок за ними, на солнце выглядел веселее.
Ободренный успешной ездой на разных аллюрах, он решил удивить батальонную рать лихим налетом в штаб на боевом коне. Дав шенкеля и хлопнув по крупу коня за свой спиной ладонью, он помчался галопом под уклон, заранее испытывая наслаждение от произведенного им эффекта. Но гнедая оказалась умнее и хитрее седока. Где-то на середине спуска она вместо скачки по прямой неожиданно и резко повернула на дорогу, примыкавшую слева. Казанов чудом удержался в седле и сильно дернул за правый повод, чтобы вернуть лошадь на прежнюю дорогу. Вместо этого гнедая прыжком свернула на невспаханное поле и выстрелила всадником, как из катапульты. Описав кривую траекторию, лейтенант приземлился на кочки копчиком и взвыл от досады и боли. А заодно и порадовался: не вылети он своевременно из седла, ему бы разбило вдребезги череп о телеграфный столб. Были другой вариант: кобыла могла нырнуть в промежуток между упомянутым столбом и проволочной оттяжкой, удерживающий опору в вертикальном положении. Этой оттяжкой незадачливому кавалергарду могло срезать буйную голову.
Он проследил, куда побежала оставившая его в беде нежеребая проказница. Догадаться было не трудно – в родную батальонную конюшню на окраине китайской деревни. Может быть, устремилась и к любимому жеребцу после своего выздоровления и справедливого наказания незнакомца за доставленные ей мучения.
23.07.2009,чт.
3-31. «Просадил рубли – отдыхай в Хэкоу!»
Подняться с неласковой кочковатой земли, выпрямиться и сделать первый шаг потребовало от Казанова немалого мужества. Боль в ушибленном а, может, и сломанном кобчике пронзала тело от ягодиц до затылка. Главное было, как младенцу, решиться на первый шаг. А дальше ему потребовалось всего-то полчаса на преодоление дистанции в двести пятьдесят-триста метров до двух десятков ступень по насыпи, ведущих к проходной во двор батальона. Подняться по ним помог сбежавший навстречу ему дежурный по КПП – коренастый солдат с красной повязкой на левом рукаве в застиранной гимнастерки с погонами танкиста. Он же предупредил офицера о дефекте в его мундире:
– Товарищ лейтенант, у вас сзади, на бриджах, это самое… порвано.
Казанов провел ладонью по заду и угодил пальцем прямо …в предательскую прореху. Благо трусы не пострадали. Он брезгливо отряхнул с пострадавшего органа пыль, подтянул брюки повыше, одернул гимнастерку, поправил портупею и попросил солдата:
– Посмотри, как сейчас?
– Сойдет, товарищ лейтенант.
Казанов достал носовой платок, подал солдату:
– Протри мне сапоги, пожалуйста, нагнуться не могу. Платок выбросишь.
– Слушаюсь, товарищ лейтенант!
Сапоги приобрели уставной блеск. Казанова после короткого колебания в душе отблагодарил служивого последним, что у него оставалось в нагрудном кармане, – банкнотой в тысячу юаней.
– Майор Бабкин в штабе?
– Так точно, товарищ лейтенант!
В сумрачном узком коридоре, пахнущем плесенью и канцелярской скукой, Казанов остановился перед дверью начальника штаба. И невольно посмотрел налево – на стену напротив двери. Пятна на штукатурке от соскобленных мозгов и крови застрелившегося здесь старлея Белкина так и оставались незабеленными.
Майор Бабкин принял Казанова с неожиданной теплотой, посочувствовал его ушибленной заднице, предложил сесть, расспросил о поездке в Уссурийск и Артур. И сказал, что по графику ему положен отпуск. Офицеры не даром говорили, что после инцидента с Белкиным прежде неприступный и занозистый начштаба сломался, вел себя с подчиненными даже заискивающе. Перестал ходить в офицерские компании, забросил преферанс, хотя и слыл прежде заядлым и удачливым картежником, но ударился, со слов его болтливой жены, в одиночное пьянство.
Ведь до того выстрела, пусть и мимо него, Бабкин открыто претендовал на должность комбата вместо прежнего подполковника, отправленного в Союз в другую часть на повышение по замене. И вот сломался майор Бабкин. Как сказал поэт совершенно по другому: «пришел, и ослабел, и лег…» А по замене из Владивостока прислали подполковника Кравченко, высокого и сутулого, напоминающее сухостойное древо, нестроевика из расформированной при штабе округа службы конрразведки и шпионажа в отношении Китая. В связи с тем, что после победы маодзедуновской революции между СССР и КНР воцарилась дружба на век, нами были взорваны все оборонительные сооружения на советско-китайской границе. И само собой отпала нужда подозревать китайцев во враждебных поползновениях наших союзников против американских империалистов и их лакейских пособников.
– Так ты где, лейтенант, намерен провести отпуск – здесь или в Союзе? – с доброй, почти нежной, улыбкой заглядывая в страдальческие, из-за кобчика, глаза Казанова, поинтересовался майор. Прямо не верилось, что это он толкнул его, Казанова, предшественника на самоубийство.
– В Казань поеду, товарищ майор, – не раздумывая, сказал Казанов.
Улыбка на загорелом, почти обугленном, маленьком лице Бабкина со сросшимися на переносице бровями потухла.
– Зря, зря, лейтенант, - укоризненно покачал он тщательно причесанной седеющей головой. – Ты же недавно из Союза и наверняка все свои рубли профукал. А на отпускные не погуляешь. Успеешь их в дороге за десять суток пропить. Да и с кобчиком у тебя еще неизвестно что. Можешь и в госпиталь надолго залечь, если сломан.
Ладно, хрен с ним, с кобчиком!.. Но Казанов вспомнил о возмещении начета в сто двадцать рублей за украденные у него на складах кальсоны, нижние рубашки, майки, трусы, портянки. Значит, в Союзе у него на сберкнижке вошь в кармане да блоха на аркане.
Озабоченность на лице собеседника обнадежила майора, и он вернулся к теме с прежним энтузиазмом старого шулера:
– Ты подумай, как следует. Поезжай на заставу, ваша рота пока там. Подлечись. А я постараюсь тебе путевку достать в санаторий «Хэкоу». Это почти в Дальнем и Артур рядом. Получку тебе дадут и отпускные в юанях – будет, на что погулять.
В душе лейтенанта происходила мучительная борьба: а как мама, родные. Они-то переживут. Но Лида в Уссурийске и Таня в Казани – будут ли они его ждать? Тем более что он им и не очень нужен. А окажешься в Союзе на мели – занимать не у кого. А здесь, в Дальнем, его ждет Люба. В Дальнем и в Порт-Артуре полно друзей. В санатории тоже скучать будет некогда.
– Хорошо, товарищ майор, если будет путевка, в Союз не поеду, перекантуюсь на Квантуне.
Бабкин облегченно вздохнул, не скрывая своей маленькой служебной радости:
– Понимаешь, Казанов, нам разрешено отпускать в Союз только определенный процент офицерского состава. Иначе боеспособность батальона снизится. А тут рядом, в Корее и в Японии, американцы. Вдруг снова надумают войну развязать? А во Вьетнаме война идет на полную катушку. Для нас с тобой не секрет, что там наши советники, летчики, артиллеристы тоже участвуют. Надо быть начеку! Молодой еще, успеешь в Союзе нажиться, а в санатории сил наберешься, вон какой худой. Пусть вместо тебя какой-то старичок с семьей съездит. Некоторые уже по три- четыре года дома не были – деньги и барахло копят. А ты деньги просадил, тоже надо подкопить и прибарахлиться. Какой невесте ты нужен будешь там с одним своим прибором?.. Поезжай на заставу. Как только на путевку разнарядка поступит, я по рации сообщу.
– Мне бы где-то отлежаться надо, товарищ майор. У меня здесь жилья нигде нет.
– Найди старшего лейтенанта Мишу Лейбовича – его фанза напротив танкового парка. Он сейчас один живет. С ним кто-то второй жил, кажется, связист этот рыжий, лейтенант Космодемьянский. Он позавчера в отпуск, в Союз, уехал, не скоро вернется. И старшему лейтенанту Маслову жопу свою покажи, вдруг с кобчиком что-то серьезное. Бутылку поставишь, он тебе и освобождение от службы из-за травмы оформит.
– У меня на бутылку денег нет, товарищ майор.
– А я тебе что говорил? Все продул – и рубли, и юани. Молодец! Узнаю себя… Ладно иди к финансисту, у него всегда деньги есть.
24.07.2009, пт.
3-32. «Я не виноват, что я – еврей!..»
Вряд ли Бабкина беспокоила судьба желторотого лейтенанта Казанова. Скорее всего, по высказанному позднее подозрению ротного, капитана Прохорова, начальник штаба кому-то пообещал предоставить отпуск вместо Казанова. Небескорыстно, конечно, – за пару бутылок или просто по старой дружбе.
Впрочем, Прохоров после смерти своего комвзвода возненавидел Бабкина. И однажды на заставе, пропустив перед ужином неизменные полстакана ханжи и размазывая маленькой ладонью мгновенно выступивший на лысине пот, высказал искреннее сожаление: «Погорячился Белкин! Надо было сначала эту суку Бабкина уложить, а потом в себя стрелять. Нет у нас закона о принуждении человека к самоубийству – и поэтому с этой мрази, как с гуся вода». Самого Прохорова, похоже, совесть не мучила, когда он выстрелил в лицо солдата за отказ вскочить с постели по команде «подъём» и за посыл его, Прохорова, по самому известному в России адресу из трех букв.
С Казановым майор Бабкин на сей раз тоже совершил прегрешение вольное или невольное, послав его на подселение к Мише Лейбовичу. Совершив трудный спуск по лестнице из штаба и еще более мучительный подъем от танкового парка к фанзе Михаила, Антон сначала обрадовался, что хозяин жилища оказался дома. Еще снизу, от ограды из колючей проволоки по периметру парка, он увидел приветливо распахнутую дверь, словно в ожидании желанного гостя. А когда, превозмогая боль в рудименте своего хвоста, переступил порог, испытал горькое разочарование. Загорелый и мускулистый, как гимнаст, Лейбовича спал, облепленный мухами, богатырским сном на солдатской койке в одних трусах, в удушливой атмосфере табачного настоя и паров ханжи. Окурки устилали земляной пол кисейным ковром. А главным украшением интерьера служили как знакомые глазу пустые бутылки из-под ханжи «Синь-Хуа», «Паровоза», «Кристалла», коньяка «Чурин», так и разнообразная по дизайну стеклотара с ничего не говорящими уму и сердцу наклейками с разноцветными иероглифами и рисунками. В головах спящего, на солдатской тумбочке, стояла ополовиненная граненая бутылка с длинным горлышком и граненый стакан с недопитой жидкостью. Надкушенное яблоко и кожура от мандарина дополняла этот натюрморт. На самодельной полке на стене вдоль ложа Лейбовича аккуратно, с затаенным упреком к поведению владельца, покоились тома классиков русской литературы по соседству с уставами и наставлениями Советской Армии. Если бы не открытая дверь, то вряд ли бы хватило освещения сквозь единственное пыльное окно, чтобы прочесть на корешках названия книг.
Вторая койка у дальней стены была заправлена аккуратно, по-уставному, как в казарме. Казанов рванулся душой к ней, но в реальности тело достигло цели со скоростью черепахи. Завалиться бы на кровать! Но как стащить с ног сапоги? Он вцепился рукой за шаткую железную спинку. Подумал и, наступая носком одного сапога на жесткий запятник другого, осторожно потянул ногу из голенища. В узкой западне застревала портянка, а в ней стопорилась ступня. А когда, скинув с себя только портупею, он наконец одетым лег на спину, сетка под матрацем со скрежетом прогнулась, и боль острой иглой пронзила позвоночники вонзилась в мозг. Казанов невольно громко застонал, и Лейбович резким прыжком вскочил на пол и нагнулся над страдальцем с выпученными безумными глазами. И обдал его пахнущим сивухой вопросом:
– Та кто?
– Забыл? Осенью помнишь мой приезд в батальон у Славы Тимочкина и Юры Мосунова отмечали? Я
– А-а, припоминаю, – затряс встрепанной головой Лейбович. – Вы с Юркой из одного суворовского… Казанского, по-моему. Я тебя еще Джованни Казановой назвал, так? А ты об этом итальянском ловеласе-ухаре до меня и не слышал… А что морщишься, как от лимона? Тоже с похмелки? Налить?
– Потом. Сходи сначала за Колей Масловым. Я с лошади наехнулся, боюсь, кобчик сломал. Меня к тебе майор Бабкин послал отлежаться. Это Сашки Космодемьянского койка?
– Его, он в отпуске. А я на службу уже три дня не хожу – пью. Не хочу пить, а пью, ну их всех на hui! Но Колю приведу, если он тоже не запил. Тогда его хрен найдешь. Да и что толку от него, если он и трезвый?
Был ли старлей Коля Маслов врачом – сомневались все. А в том, что одиозный лекарь, угодивший в армию через год после окончания далекого от столицы мединститута, зарекомендовал себя горьким пропоицей, сомнений ни у кого не возникало. В силу своего хронического недуга Маслов всех больных, исключая рядовой, сержантский состав и старших офицеров, в медпункте, служившем ему и квартирой, без бутылки ему в дар не принимал. А офицерские жены к бутылке присовокупляли и закуски домашнего приготовления. Давно известно, что пьянство не в ладу с совестью. А приемы заканчивались выпиской незатейливых пилюль, порошков и микстур или, за дополнительный штоф, освобождением от службы на три дня. Освобождать на больший срок батальонный эскулап не имел права. Если болезнь оказывалась за пределами скудной врачебной компетенции Маслова, лечение ограничивалось направлением для диагноза в медсанбат дивизии или армейский госпиталь.
– Мне освобождение от службы нужно или направление в госпиталь, – сказал Казанов, наблюдая, каких усилий стоило Лейбовичу надеть брюки, гимнастерку и сапоги.
Потом, уже одетый и затянутый в портупею, он прыжком сел на койку и произнес речь, полную желчной горечи:
– Сходить мне не трудно, Антон, только как бы на начальство не нарваться и не попасть на дивизионную губу. Три дня не был в роте. А новый ротный меня, по-моему, не хочет комбату и начштаба закладывать. Присылает каждое утро старшину роты – справится о моем здоровье. Хорошего мужика из Хабаровска почти через год после отъезда старого ротного в Союз на его место прислали. Старлеем, как и я, уже четыре года трубил, все роту не мог получить. А я в нашу роту пришел взводным после училища пять лет назад, год ею прокомандовал. В дивизию, в армию и округ на утверждение меня в должности ротного бумаги из полка засылали – и хер! Так и не утвердили, козлы!.. И почему, ты тоже знаешь, Антон! Потому что я евреем родился. Евреем!.. Как Сталин закрутил это дело о кремлевских врачах-вредителях, так потом эта зараза распространилась по всей стране. А моя рота недавно, всего месяц назад, первое место на армейской проверке заняла. Мне благодарность командарма в приказе объявлена. Но я – еврей, и все мои заслуги – еврейские и, значит, ни ху… ни хрена не стоят. Что ты на это скажешь, Антон?
Антону на ум слова утешения не приходили. Десять лет хождения строевым, походным, ускоренным шагом, марш-броски, преодоление штурмовых полос, стрельба и насилие над его волей, несвобода настолько остопиндили, что ему уже не хотелось никакой должности, никаких звезд на погоны. Лишь бы тобой не командовали, а ты никому не приказывал. Однако Лейбович его бы не понял, и он не напрямую высказал ему свое сокровенное:
– Стоит ли, Миша, ни за хрен собачий убиваться? Что с воза упало, то пропало. Положи ты на эту роту – лучше попытайся поступить в академию. В любую, куда кривая выведит.
– Пустой номер, Антон, а для еврея тем паче. Да и еврей ли я, если идиша не знаю? Так, по метрикам. И школу окончил уже семь лет назад, таблицу умножения забыл. В «ещё», как Петр Великий, четыре ошибки делаю. Хотя и серебряную медаль получил.
– Вспомнишь, когда приспичит. Попытка – не пытка. Еще только май. Скоро в полк разнарядка на академии придет, за два-три месяца можно подготовится. Попроси комбата, рапорт комполка напиши. Они тебя знают, дадут шанс поехать на экзамены в Москву или в Питер. Что ты от этого потеряешь?
– Не береди жидовскую душу, Антон, – она нежная. А на нас идет незримая охота… Надо еще много выпить, чтобы на это решиться. Или пить, пока из армии не вышибут. И потом учиться, учиться и еще раз учиться! – как на всех стенах пишут. Но уже не в академии, а в гражданском вузе… Теперь самое время приглашать Маслова – с ним не соскучишься и многому научишься. Вот и в рифму заговорил, как Виссасуалий Лоханкин.
***
Маслов был вроде не пьяным, но ликом синий, как спелый баклажан. И голос сиповатый, словно простуженный. А может, про себя предположил Казанов, медицинский спирт не всегда оказывает лечебное воздействие на голосовые связки. Большие пальцы врача при пальпировании кобчика были твердым, а остальные восемь на ягодицах Казанова дрожали, словно крылышки мотылька над душистым цветком.
– Возможно, трещина есть, – задумчиво бубнил Маслов, разговаривая по обычаю многих киношных докторов как бы с самим собой. – Но перелома явного, открытого, нет. Подождем три дня. Если улучшения не будет, поедем вместе на рентген в Ляцзедань, в медсанбат. Давно в ресторане не был, жру здесь, что попало. Даю тебе три дня освобождения от службы. А это разве не стоит трех часов отдыха в ресторане за твой счет?..
На этом забота доктора о пациенте закончилась. Для снятия боли и крепкого сна он порекомендовал, правда, выпить Антону неограниченный объем ханжи.
– Вот тебя, Коля, – с неподдельной тоской выдал Михаил Лейбович после первой осушенной до дна бутылки «ханы» – так сокращенно, заметил Казанов, эмигранты именовали ханжу, – тебя, Авиценна ты наш единственный и незаменимый, никогда не назовут врачом-вредителем, хотя ты в своей жизни не вылечишь никого. Потому что ты – Николай Маслов. А если бы ты был Лейбович, то лейтенант Казанова мог бы назвать тебя врачом-убийцей. И был бы прав. Ты же не Иисус Христос, Коля, чтобы одним рукоположением вылечить ему его хвостик.
– А на хрен ему хвост – пусть он отвалится совсем, – вывернулся русский целитель. – Этим он только дальше уйдет от своих хвостатых предков и приблизится к совершенным Homo sapiens.
Казанов не помнил, чем закончился этот замечательный день. Его разбудили комары глубокой ночью. Первый вопрос, посетивший его голову, – а были ли среди них энцифалитные? – остался без ответа. Как и второй: не затесались ли в комариную среду евреи-убийцы?..
3.33. Попасть на зуб комбату Кравченко
Вообще-то, природных зубов у комбата, подполковника Кравченко, похоже, не осталось. А стальные и золотые протезы делались в какой-то кустарной мастерской криворукими умельцами. Когда его худое морщинистое лицо изображало сердечную улыбку, людям со слабым сердцем могло бы стать и плохо. Но в армии сердечники не служат. А проявление сердечности к подчиненным и даже к женам и детям воспринимается как слабодушие и слюнтяйство. История подтвердила, что любыми резцами и клыками русского воина не испугаешь.
Кравченко повезло. Строевой и боевой подготовкой его до умопомрачения не дрочили. Дожив до сорока лет и отслужив в армии лет семнадцать, он большую часть своей жизни провел за изучением китайского языка и разных сопутствующих предметов. Прилежно учился сначала в университете, потом – в академии генерального штаба. И служба в Дальневосточном военном округе тоже упиралась в подслушивание китайских радиопереговоров, в расшифровку, дешифровку документов и в устные и письменные переводы. Одновременно им изучалась китайская история, культура, обычаи. Ничего не скажешь, интересно было жить и работать Кравченко на благо любимой Родины и до войны, и в войну, и после нее. Но вот в Китае он с женой оказался впервые. И даже позднее, чем Казанов и несколько лейтенантов, выпускников из разных училищ, прибывших на Квантун и направленных служить в третий батальон пятнадцатого гвардейского полка осенью пятьдесят третьего года.
30.07.2009, чт.
Покой подполковника Кравченко и ему подобных нарушил Никита Хрущев и его мудрые советники, решившие, что раз с китайцами дружба на век, то шпионить за ними не нужно. Зачем подслушивать переговоры друзей по радио, добывать в их штабах за большие деньги секретные документы?.. Словом, вся эта игра в разведку-котрразведка по отношению к идеологическим, экономическим и военным красным союзникам. Лучше заложенные на пустое дело деньги пустить на строительство «хрущевок», развитие квадратно-гнездового метода посадки кукурузы, освоение целины, на ракетостроение, освоение космоса и производство стратегического ядерного оружия. На поставку вооружения и продовольствия африканцам и вьетнамцам, борющимся за освобождении от колониального ига и жаждущих угодить в социалистический лагерь.
В Дальневосточном военном округе службу контрразведки расформировали, и офицеры – профессионалы в сфере плаща и кинжала – оказались не у дел. А чтобы их, интеллектуалов, забывших о казармах, шагистике, уставах и наставлениях, советской властью не обидеть и дать дослужить до воинской пенсии, рассовали командирами по строевым частям сообразно величине и количеству звезд на их погонах.
Там быстро обнаружилась несостоятельность еще недавних баловней судьбы, работавших пирожниками, а взявшимися тачать сапоги. И они не редко становились объектами злых насмешек, а порой и издевательства со стороны матерых служак. А то и лукавого молодняка, напичканного и натасканного в училищах премудростями и навыками работы с подчиненными. Кадеты, с малолетства адаптированные к поведению в уставных условиях и умению обводить отцов-командиров вокруг пальца проверенными на практике уловками, в этом особенно преуспевали. Начальники офицеров-выпускников СВУ, как правило, не жаловали. Относились к ним как к «белой кости» с болезненной подозрительностью. И несправедливо награждали плохими характеристиками, закрывая дорогу к продвижению по службе или поступлению в академии.
Офицерам батальона подполковника Кравченко представил командир полка полковник Будаков, тридцатилетний, шустрый в речах и делах вояка до мозга костей. Деферамбов коротко и сухо. Уже то, что Кравченко в боевых операциях двух войн – против немцев и против японцев – сразу принизило значимость нового комбата. Такой старый и не воевал!.. Эта деталь биографии поставила его почти на уровень дезертира. И уж точно – прировняло к молодым офицерам, не понюхавшим пороха из-за позднего появления на свет. Значит, отсиделся этот долговязый, сухопарый и сутулый батяня в тылу со своей некрасивой женой. Стрелять-то он хоть умеет?.. Даже то, что Кравченко говорит на китайском, кажется, мало кого впечатлило.
Комбат был не дурак. По реакции офицерского собрания понял, что ему предстоят суровые испытания на пути завоевания командирского авторитета. А если еще и любви…
И сразу вступления в должность пошел по ложному пути поиска и хорошей, и большой любви, выбрав первой целью элиту батальона – офицеров, которые после завоевания Маньчжурии остались на Квантуне и не спешили отсюда уезжать. В число избранных входили начальник штаба Бабкин, замполит Марьин, личность совершенно бесцветная, редко появляющаяся в ротах и никогда нигде не выступающая. А также командиры трех пулеметно-артиллерийских рот и танковой роты, командир батареи 86-миллиметровых пушек. И единственный командир взвода, непревзойденный никем знаток уставов Василий Трифонов, краснолицый курносый русак с фигурой былинного Алеши Поповича и с голосом протодьякона. Он, казалось, родился в офицерской форме – так она шла ему и содержалась, наглаженная и начищенная, в безукоризненном виде. И, главное, Трифонов искренно любил военную службу, больше, чем игру на балалайке, очко и преферанс. Девятнадцатилетним выходцем из школы младших лейтенантов, командиром пулеметного взвода, он на броне танка преодолел Хинган. Да так и остался законсервированным взводным еще на девять лет, добавив на погоны к одной маленькой две таких же миниатюрных звездочки. Что его ужасно расстраивало. За выпивками в кругу равных по служебному положению салаг-взводных Василий до того, как вжарить похабную частушку на балалайке, выдавливал из глаз собутыльников скупую слезу жалобами на несправедливость судьбы. Хотя такому торможению в карьерном росте мешало его далекое от высшего образование: всего семь классов сельской школы.
31.07.2009, пт, 13 Борцов
А когда на место отбывшего в Союз ротного назначили временно исполняющим не его, Трифонова, командира первого взвода этой роты, а комвзвода-2 Лейбовича, Вася мужественно преодолел шок. Но угодил в нелегальный лагерь антисемитов. Там утвердилосьмнение, что Львы и Абраши всегда и во всем опережают нас, русских Иванов. Они умней, образованней, богаче и в сто раз пронырливей. Василий аргументировал этот постулат на примерах из Библии, которой никто из офицеров не читал. А он, новоявленный пророк, знал и приводил из нее, в собственном изложении, избранные места. Познания из Святого Писания он получил от сестры своей бабки, бывшей монашки женского монастыря. Она его и читать научила чуть ли не по Новому Завету. Посоветовала во имя сохранения бессмертия своей души не вступать в пионеры и в комсомол. От пионерии он открестился. Но на курсах младших лейтенантов в комсомол вступить его вынудили. А прежде чем идти на преодоление Хингана, он в числе других воинов написал заявление по известному в годы войны штампу: «Иду в бой коммунистом…» И теперь числился единственным в батальоне взводным с большим партийным стажем, избранным в бюро батальона. Которое его наделило почетной, но неприятной обязанностью – собирать партийные взносы с неохотно расстающихся с юанями коммунистов. На эту дань один взнос каждый из них мог бы пребывать в состоянии алкогольного блаженства, по крайней мере, дня три в месяц.
Раннее и нежелательное появление этих двух лиц – комбата Кравченко и взводного Трофимова – в скромном вигваме Лейбовича и временно подселенного к нему Казанова обоих застало врасплох. Миша только что приготовил глазунью на электроплитке и откупорил бутылку со свежей ханжей, чтобы понизить страдания от их вечери, – как непрошенные визитеры разрушили продление вчерашней идиллии.
– Здравствуйте
– Здравия желаю, товарищи офицеры! – вытянулся в струнку пребывающий в одних трусах Лейбович, с недовольно скворчащей сковородкой, прихваченной полотенцем, в вытянутой, как в нацистском приветствии, руке.
– Садитесь, старший лейтенант! – поморщился комбат. И обратился к распростертому на спине Казанову:
– А вы что, лейтенант, здесь делаете?
– Лежу и думаю. Как Гамлет.
– О ком или о чем?
– Пить или не пить? – вот в чем вопрос. Болею, товарищ подполковник. Вчера ехал из полка на лошади и слетел с нее на полном скаку, кобчик сломал. Имею трехдневное освобождение от службы.
Раньше, при их первой встрече на заставе в декабре парошлого года, подполковник подобные шутки от Казанова понимал. И даже, под влиянием ханжи, восхищался начитанности двадцатилетнего лейтенанта. А сегодня посмотрел на него – лежачего, с изувеченным хвостом – с холодным высокомерием:
– Ослоумие ваше неуместно, товарищ лейтенант… А у вас, Лейбович… что сломано?
– Судьба, товарищ подполковник. Нахожусь в состоянии первого в моей жизни запоя.
Трифонов стоял у двери и насмешливо, с беглым вызовом взглядывал на коллег. Дергался головой и критически обводил взором запущенное жилище с потными голыми стенами. Казанову как-то довелось заглянуть в апартаменты Трифонова. Там, вот в такой же по размерам комнате в фанзе на другом конце гарнизонного поселка, царили чистота и порядок, как в образцовой казарме. В каком качестве Василий сопровождал комбата, было непонятно. Скорее всего, как член партбюро батальона. Состоял ли Лейбович в партии, Казанов не знал. Самого Антона выбрали в комсорги роты вскоре после приезда на заставу. Кто теперь писал за него липовые протоколы собраний с сочиненными им же выступлениями солдат – они , как правило, со всем соглашались, голосовали «за» и от выступлений отказывались – и отчеты о выполненных мероприятиях, ему было не интересно. Наверное, лейтенант Коля Шагаров, - за всю политработу в роте отвечал он.
– Много судеб сломано запоями, Лейбович, – менторским тоном произнес Кравченко. – Не вы первый. Приводите себя в порядок – и ко мне в кабинет вместе со старшим лейтенантом Трифоновым. Не вздумайте пить!.. А вас, Казанов, жду у себя, когда сможете ходить. Расскажете мне, как вы оказались в Дальнем.
И задев фуражкой за притолоку в низком проеме двери, скрылся. К сожалению, не на всегда… Все же выдала комбатша его, Казанова, своему благоверному, рассказала, как видела его с Любой в Дальнем. Но отговорка у Антона давно до времени покоилась в резерве. И проверить ее достоверность комбату было не по силам. Хотя под ложечкой неприятно сосало, как всегда, когда предстояло лгать и оправдываться, заранее зная: говоришь ты правду или ложь, тебе все равно не поверят. Немного удивило Антона, как эти несколько месяцев изменили комбата. От его показной интеллигентности ничего не осталось: властность разбила или, напротив, развила в нем некую скрытую отраву для подавления сопротивляемости в подчиненном.
Трофимов снял фуражку и присел в ногах Казанова. В профиль Вася не выглядел красавцем: нос картошкой, невысокий лоб, прорезанный морщинами, Коротко, полубоксом, светло-русые волосы торчат, как пучки сухой травы. Слегка отвисшая нижняя губа над твердым крупным подбородком соответствует его характеру – тоже твердому и рассудительному. Он смотрел, как Лейбович подчеркнуто лениво одевается, и трубный голос его обволакивал сумеречное пространство комнаты неназойливой, словно для заполнения неловкой паузы, речью:
– Я к тебе, Миша, не по собственной инициативе, конечно, приперся – комбат позвал вместо парторга. Его в Порт-Артур вызвали опять прополаскивать мозги на семинаре каком-то в политуправлении армии. Смешно мне говорить тебе: Миша, не пей, ты офицер, коммунист, должен другим пример положительный подавать, достойный подражания. Я пью больше и намного дольше, чем ты. Мне бы с самого себя начинать… Только службу я ни разу не пропускал, как верующий – церковные мероприятия. Вся армия наша пьет от маршала до солдата спокон веков – отсюда происходит ее разложение. Партийные и в этой части впереди беспартийных. А тебе лучше остановиться. Другое дело, если служба не нравится, и ты уйти на гражданку задумал. Но лучше попытаться в академию поступить. Это для меня…
– Мне уже учиться Антон посоветовал, – перебил гундеж антисемита Лейбович. – Ты же сам мне внушал, что я – хитрожопый еврей, поэтому и перешел тебе дорогу. В результате оба мы обмишурились. Еврею, думаю, надо быть бриллиантовым, чтобы в глазах русского или татарина стоить хотя бы медный пятак. Кто-то придумал, что все евреи гении. А вот видишь – перед тобой еврей-дурак. О нас все, кому ни лень, в анекдотах языки точат, включая самих евреев.
– Тебя, Мишаня, хрен переговоришь. Ты снова меня в дураках оставил. Пойдем! Кравченко сегодня не в духе: нам вчера ночью с Бабкиным в преферанс продул сто тысяч. Из-за этого, наверное, с Полиной своей полаялся. Отдает ей всю зарплату, а потом выклянчивает, как нищий, на выпивку и карты. Или, еще хуже, у своих подчиненных занимает… Гляжу на таких подкаблучников, и отпадает всякое желание жениться. Лучше уж с Онаном дружить…
Трофимов и Лейбович ушли вместе. Через полчаса Лейбович вернулся запыхавшимся и явно растроенным. На ходу скинул портупею и молча завалился на постель, положив ноги в сапогах на спинку койки.
– Ну что тебе напел комбат? – прервал затянувшуюся паузу Казанов.
– Посоветовал уехать в отпуск в Союз, пока меня товарищи по партии за жопу не взяли. А то и насовсем с хорошей характеристикой. Или, если есть желание, посодействовать с поступлением в академию. Приказал завтра с утра быть в роте.
– Теперь моя очередь выслушивать его отеческие назидания.
– Ладно, Антон, до завтра далеко, - вскочил на ноги Лейбович и стал разливать по стаканам «Синь-Хуа». – Давай-ка скрасим суровые армейские будни остатками от вчерашнего, пока Маслов нас не опередил. Вдруг он свалится нам на голову под благовидным предлогом справиться о твоем здоровье. А в натуре – свое за чужой счет поправить…
2.08.2009
3.34. Под колпаком комбата
Первое знакомство с комбатом Кравченко для лейтенанта Казанова оказалось многообещающим. После вступления в должность комбата подполковник приехал на легковом «газике» из расположения батальона за тридцать четыре километра на заставу – «ознакомиться с хозяйством», как он сказал в своей вдохновенной речи перед третьей ротой, выстроенной во дворе на сухом холодном декабрьском муссоне. Он нес в сторону моря мельчайшую пыль, заслоняя безоблачное небо, и Кравченко несколько раз ею поперхнулся. Но, придерживая ладонью фуражку на макушке, с почти закрытыми глазами выступление не прерывал. Бездушный ветер подхватывал и смешивал с солнечной пыльцой слова о долге, передовой позиции роты в охране морской границы социалистического лагеря, о сохранении ротой мира во всем мире, о нашей боевой готовности дать отпор любому агрессору. И прежде всего – американскому, окружающему Советский Союз военными базами и бряцающему атомным оружием. Перед ротой стоит конкретная, почетная боевая задача: шестью станковыми пулеметами системы СГ-43 и тремя 45-миллиметровыми орудиями необходимо, своевременно оповестив наше командование о силах и средствах противника, во взаимодействии с китайской заставой задержать высадку его морского десанта до подхода основных сил советских войск и частей китайской народно-освободительной армии. Даже ценой своей молодой жизни… Не исключена помощь и от зенитного дивизиона, расположенного за перевалом, в четырех километрах от заставы.
Поскольку о визите комбата капитан Прохоров был оповещен заранее по рации, офицеры сбросились по двадцать тысяч юаней. Ротный передал собранные средства старшине Неверову на закуп у китайцев необходимого ассортимента спиртного и съестного. Офицеров в роте служило пятеро: ротный капитан Дмитрий Прохоров, его замполит лейтенант Николай Шагаров, командиры двух пулеметных взводов Антон Казанов и Борис Сальников, командир артиллерийского взвода старший лейтенант Александр Оладьин. Однако денежное довольствие из полка офицерам своевременно не завезли, и Антону Казанову как секретарю ротной организации ВЛКСМ с общего одобрения товарищей по оружию пришлось пойти на грубое нарушение коммунистической этики – временно кредитовать запланированный банкет за счет собранных им комсомольских взносов.
3.08.2009, вт
Меню отличалось особой изысканностью. Белобрысый улыбчивый повар-красноярец, молодой, но ранний искусник, недавно присланный из армейской школы поваров, приготовил крупную тушеную утку, начиненную рисом с яблоками, нажарил свинины и чугунную сковороду омлета, наварил крупной картошки, подкрепив ее родными, доставляемыми из Союза в деревянных кадках, солеными огурцами и капустой. Сделал салат из репчатого лука и китайской редьки, а на десерт – компот, мандарины и яблоки. Пили водку «Синь-Хуа» – других бутилированных напитков в бедной лавке приморской деревни не появлялось. А разливная ханжа в метровой по высоте глиняной корчаге, заткнутой кукурузной соломой, стоящей, как часовой, справа при входе в лавку, издавала такой аромат сивухи, что ее пили, несмотря на бесполезные запреты, в основном наши солдаты. Впрочем, не гнушались и офицеры, особенно женатые: их получки контролировали жены, падкие на покупку разного барахла. Эта ханжа стоила вдвое дешевле, чем «Синь-Хуа», – по восемь тысяч за пол-литра – и была в полтора раза крепче. Зато напоминала о себе поутру нестерпимой головной болью и искренним запоздалым раскаянием: пить – здоровью вредить…
Растроганный столь теплым приемом подполковник Радченко, распаренный, как и все офицеры, оставшийся в одной белой нательной рубахе и своей худобой напоминавший скелет, восставший из гроба, при свете керосиновой лампы царил за столом: рассказывая о себе, о порядках и бардаке в штабах. И больше всего – о китайском языке, китайской письменности, истории, религии, традициях. Наибольшую заинтересованность к его эрудиции проявлял Казанов: он вел дневник и пытался, несмотря на воздействие «Синь-Хуа», как можно больше запомнить, чтобы назавтра было, что занести в него. Правда, из соображений секретности и на случай, если его записи событий, их личная оценка персонажей, впечатления и планы на будущее попадут в недобрые руки начальства, в дневнике приходилось прибегать к эзоповскому языку. Пробелы при необходимости можно будет восполнить по ассоциативной памяти или легкому намеку, как ему это запомнилось из курсов психологии и логики, преподававшихся в суворовском училище. В обычных школах психология и логика как предметы не изучались. Поэтому их в суворовском вела по совместительству нештатная пожилая скучная и требовательная преподавательница из Казанского госуниверситета. Она предъявляла к кадетам университетские требования: обязательное ведение конспекта, сдачу письменных и устных зачетов по этим предметам. По обоим предметам у Казанова были твердые пятерки. Может потому, что психология и логика хорошо помогали ему обобщать и расширять собственный опыт, как дурачить начальство и избегать суровой ответственности.
По-видимому, непритворная заинтересованность, какие-то реплики и выплеснутые наружу китайской водкой мысли начитанного лейтенанта пришлись по душе комбату. Иначе, зачем бы скупому на слова ротному, капитану Прохорову, после отъезда Радченко было говорить Казанову наедине, что комбат предсказал большое будущее ему, лейтенанту Казанову. А вот взводного Сальникова новый комбат воспринял как человека легкомысленного. Боря немного перепил и вел себя очень вольно, даже развязно. Всех перебивал и не очень удачно шутил на московский высокомерный манер, чего он, конечно, и сам не замечал. К тому же на нем лежало незримое клеймо избалованного генеральского сынка, что для плебса уже само по себе выходило за рамки их пролетарского сознания.
Но, как пелось в популярном в то время блатном шлягере, «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал». О случайной встрече в Дальнем с лейтенантом Казановым в компании с эмигранткой комбатша, конечно, поведала мужу. Что, конечно, не могло не возмутить подполковника Радченко как недавнего офицера советских спецслужб, зараженных вирусом подозрительности с первого дня Октябрьского переворота семнадцатого года. Не исключено, что и Радченко как знаток китайского языка был причастен напрямую или косвенно к расправе с русской белой эмиграцией после разгрома японцев в Манчжурии в сорок пятом году. Немудрено, если в его глазах Казанов стал скрытой контрой. А место контре известно где – у стенки, со связанными руками, с мешком или без него на голове.
***
После трехдневного отбывания в ночлежке Лейбовича и беглого ощупывания рудиментарного хвоста полупьяным врачом Масловым лейтенанту Казанову ничего не оставалось, как на малой скорости направиться на допрос в штаб батальона. Каждый шаг, особенно при спуске от фанзы, а потом по лестнице к штабу отдавался то тупым, то острым прострелом от ямки над ягодицами до затылка. Однако китайское снадобье, по виду, консистенции и запаху напоминающее содержимое солдатского нужника, – эту мазь где-то раздобыл Лейбович – после нескольких втираний заметно снизило боли в кобчике. Зато казалось, что кожа над ним слезла, и голое мясо прилипало к трусам.
04.08.2009, вт., 13 Борцов
Доклад Казанова о прибытии по «вашему приказанию» Кравченко выслушал, не вставая из-за стола, и не снизошел до обычного в подобных случаях рукопожатия. Даже не предложил лейтенанту с заметно откляченным кобчиком присесть. Его узкое длинное лицо со впалыми дряблыми щеками выражало недовольство или, хрен его поймешь, обиду. Невнятное объяснение этой мине последовало сразу:
– Разочаровали вы меня, лейтенант Казанов. И вы знаете почему. Читать вам нравоучения у меня нет желания – вы все понимаете не хуже меня. Сегодня на заставу отправляется грузовик с углем и дровами. Назначаетесь мной сопровождающим. Оставайтесь там до поступления путевки в санаторий Хэкоу. Майор Бабкин сказал мне, что вы согласились на отпуск без выезда в Союз. Идите! И сделайте для себя соответствующие выводы на будущее.
– Слушаюсь! – приложил ладонь к козырьку Казанов. Повернулся кругом, прищелкнув каблуками, и отправился в автороту, на ходу обдумывая свое бытие. Мирного сосуществования с комбатом оно не предвещало.
Дневальный в автороте сказал, что грузовик ЗИЛ-5 находится под погрузкой у котельной. Двое солдат, окутанные пыльным облаком, совковыми лопатами забрасывали в кузов уголь. Низкорослый шофер в замасленном комбинезоне с то ли загорелым, то ли намазанным солидолом лицом отвлекся от возни в моторе и обнадежил Казанова с белозубой улыбкой:
– Еслиф, товарищ лейтенант, движок не крякнет, то доедем. А еслиф кордан отвалится и кувыркнемся, пешком дойдем. Главное, на перевал ваш заползти, а под гору уж и на холостом ходу до заставы докатимся. – Подождете меня у ворот, пока соберусь…
Содержание 4-ой части:
Часть 4. ЗАСТАВА У ЖЕЛТОГО МОРЯ
38. День рождения 9 января. Стрельба по мачте ………………………………………………
39. Китайский Новый год ……………………………………………………………………..
……
42. Проверка поста на утесе ночью ……………………….
43. Стрельбище – попадание из «тэтэшки» в грудную мишень ………………………….
44. Подстреленный китаец на излечении у санитара роты ……………………………………
45. Сержант Базанов на джонке ……………………………….
ПАМЯТКА
1. 3-тья РОТА (гарнизон, застава). Самострел Белкин, комроты Дима Прохоров, замполит Вася Шагаров, старшина роты комартвзвода Сашка Оладьин, командиры пулеметных взводов Антон Казанов и Борька Сальников. Присяга в казарме: «Не жалея своих кровей…»). Стрельбище, раненый китаец.
2. В роту был прислан еще один розовый кадет-лейтенант , но через месяц его отозвали в училище КГБ в Новосибирске.
3. Рядовой Мочалкин, радист: «Кто командир полка? – Полковник Мудаков (на самом деле – Будаков). Мочалкин: в капсюль доливают бензинчик, чтобы воспламенить порох.
4. Встреча Нового года на заставе и дня рождения Казанова. Охота на шакала. Поездка верхом в Синьшатунь за муфтой для ДЭС – ее изготовили в походной мастерской за бутылку.
Часть 4. ЗАСТАВА У ЖЕЛТОГО МОРЯ
4-35. Дорогой воспоминаний – в роту капитана Прохорова
Если бы майор Свинин, пообещавший непокорному курсанту отправить его по окончании Рязанской краснознаменной пехотки туда, где Макар телят не пас, узнал, где в дествительности оказался Казанов, он мог бы объявить себя жрецом-оракулом. И был бы по-свински несказанно доволен. Мало того, что гарнизон третьего батальона находился дальше всех других от штаба 15-го гвардейского полка, так третью роту под командованием капитана Дмитрия Прохорова заткнули отдельно от батальона – в деревню, имеющую жалкую лавчонку, где даже ханжа в бутылках не продавалась. А только на разлив из корчаги, заткнутой пучком сухой кукурузной или джутовой соломы. Зато лавка функционировала круглосуточно и круглогодично, без выходных. Поэтому тропа к ней, протоптанная офицерскими сапогами, не зарастала.
Впрочем, и солдатам она была знакомой не меньше. Понятие «самоволка» в батальоне, по сути, забылось. Бегать было некуда – ни девок, ни злачных мест. Нелегальная проституция в больших городах, по слухам, существовала. А селам, как и в России, для перехода к популярному виду бизнеса предстоял длительный период исторического развития. Оставалась одна ханжболка в деревне третьей роты. Ходу туда и обратно от батальонного гарнизона было не больше часа, так что если гонец за ханжей на «спиртоносной» тропе не нарывался на офицера, то все сходило ему с рук. А если попадался с поличным – расставался с бесценным грузом и отделывался нарядами вне очереди, поскольку гауптвахта в батальоне отсутствовала. В любом случае, большая часть солдатских и сержантских юаней доставались лавочнику-китайцу и его семье. А еще и ненасытной китайской казне в виде налога на продажу.
***
По приезде в батальон в ноябре прошлого года Казанов поселился дня на три у Юрки Мосунова, однокашника по Казанскому суворовского. Одно время, еще пацанами, они крепко дружили. Бывало, когда зимой в спальне температура падала едва ли не до замерзания батарей, спали вместе, укрывшись спаренными пододеяльниками и одеялами, пока дежурный по роте сержант ни будил их при ночном обходе и приказывал спать, как положено, – каждому на своей кровати. Потом с Сухом – это была его кличка за непреходящую худобу – на третий год пребывания в СВУ, после возвращения от мамы с летних каникул из Нижнего Тагила, что-то произошло. Он без объяснения причин перестал учить уроки, украсив свой дневник двойками по всем предметам. С большим трудом воспитателям, преподавателям и друзьям удалось-таки вернуть Суха на путь праведный. Суворовское он окончил пусть не блестяще, но вполне терпимо. Суворовцев зачисляли во все военные училища без экзаменов. А в пехотки, в связи с дефицитом охотников, вступительных конкурсов не было. Брали всех, кто мог не шибко думать, но научиться исправно шагать, бегать, стрелять, копать и ползать. А интеллект пополнять изучением уставов, наставлений и Краткого курса истории ВКП(б).
5.07.2009, ср., 13 Борцов
Антон Казанов - Казанское СВУ - 3-ий батальон
???Виктор Ромашев – Свердловское СВУ – 3-ий батальон – уехал в Новосибирск, в училище КГБ.
Боря Сальников – Горьковское СВУ – 3-ий батальон
Юра Мосунов - Казанское СВУ – 3-ий батальон
Дима Галанин - …Горьковское? СВУ – 3-ий батальон
Юра Мосунов эти физически и умственно утомительные науки постиг в другом, не Рязанском, а в Ярославском пехотном училище. Незапланированная встреча двух казанских суворовцев через два года вынужденной разлуки прошла весело и непринужденно. Бывших кадет, как и братьев, не бывает. Поэтому на вечеринку, по случаю явления Казанова, прибежали с бутылками и закусками все офицеры – питомцы других суворовских: Дмитрий Галанин из Горьковского и Виктор Ромашев из Свердловского. Как и виновник торжества, они, в основном дети погибших на фронтах отцов, одели черные гимнастерки с алыми погонами и затянули ремни на приросших к позвоночнику животах военного времени в сорок третьем-сорок четвертом годах. И были первыми кадетами, кому привалило счастье служить в данном, третьем, батальоне УР нигде-нибудь, а в Китае, на сопках Маньчжурии, на Квантуне. Пили, ели, вспоминали разные, больше забавные и смешные случаи из жизни в суворовских и пехотных училищах, о встречах с однокашниками, командирами и преподавателями СВУ после окончания офицерских училищ. И, конечно же, об оставленных в Союзе зазнобах с большими сомнениями – дождутся ли?..
Мосунов спиртное не пил, обходился морсом и, когда сдержанный смуглый Галанин и толстощекий шумный балагур Ромашов, уже за полночь, ушли, он грустно признался Казанову:
– Помнишь, я в сорок восьмом двоек нахватал, хотел суворовское бросить?.. Все из-за любви. На каникулах встретился с соседской девчонкой, до суворовского в одном классе учились. Она так капитально изменилась! – сразу даже не узнал. Пятнадцать лет, а все при ней: спереди – зрелый ум, сзади – высшее образование. Ну и началось у нас… А в конце каникул пошли вдвоем в лесу землянику собирать, и там как-то само собой все получилось. Она и не сопротивлялась… И я в тот же день маме сказал: остаюсь дома, в Казань не поеду, буду в Тагиле в ремеслухе на токаря учиться. Мать, конечно, в слезы: «Как я с вами с двоими справлюсь? Отец у тебя офицером был, в танке сгорел. А мне хоть вешайся! Дождется тебя твоя Дашка, никуда не денется…» И вот делась: на втором курсе института вышла за какого-то инженера с танкового завода, лет на пять старше ее. После этого я ни есть, ни пить долго не мог. Может, поэтому туберкулез открылся, еле из училища и из армии не турнули. Генерал, начальник училища, с главным врачем гарнизонного госпиталя как-то это замяли, потому что легкое быстро зарубцовалось… А вот любовь, Антон, никогда не зарубцуется. И что мне ты, друг, прикажешь делать?
– Не знаю, Юра. Я сам свою Татьяну не могу забыть. Пишу ей, ответных писем уже полгода не получаю из-за командировки в Союз. Может, на заставе что-то от нее будет. К тому же я не такой однолюб, как ты. У меня вот и в Дальнем уже есть эмигрантка с двумя детьми. Называет меня Казановой – жил такой ловелас-писатель в восемнадцатом веке…
На момент полета Казанова из седла Юры Мосунова в гарнизоне уже не было – уехал недавно в отпуск в свой Нижний Тагил, как сказал Казанову Лейбович. Они служили в одной роте, и Лейбовичу Юра казался странным – нелюдимым и немногословным. А послушным и исполнительным настолько, что, по признанию Лейбовича, «мне как ротному ему и приказывать было как-то неудобно…»
А Казанов помнил Мосунова по суворовскому. Юрка становился просто страшным при столкновении с несправедливостью. Тогда он бледнел и кидался на обидчика с пеной у рта и, несмотря на небольшой физический ресурс, дрался бешено, отчаянно, до последней капли крови. После двух или трех таких припадков бешенства его обходили стороной самые сильные кадеты и назойливые забияки, всегда готовые от скуки и душевной неудовлетворенности почесать свои натренированные кулаки о физиономии сверстников.
***
Пока движок не крякнул и кардан не отвалился, груженый углем и дровами повидавший виды «ЗиЛ-5», шумно дымя глушителем, тронулся из батальона в сторону Желтого моря на отполированных до блеска скатах, смешавших свои протекторы с пылью на каменистых трактах и проселках чужбины…
Впервые неровный путь «через рощи, горы и долины» Казанову довелось преодолеть и едва не околеть от холода в конце ноября прошлого года. Холмы и ложбины с мелкими замерзшими речушками попадались постоянно. А леса не было даже на горизонте. Пятерых офицеров роты на двух пароконных подводах, груженых не только живой силой, но и материальным обеспечением – продуктами, постельными принадлежностям, чемоданами, – доставляли солдаты-ездовые. На первой подводе, которой правил рыжий, бойкий и говорливый Дрягилев, ехали капитан Прохоров и его зам по политчасти лейтенант Вася Шагаров. На второй держал вожжи Червяков, жалкий, маленький, с головой немногим больше репчатой луковицы и ушами летучей мыши, молчаливый до немоты. Шинель на нем висела, как на дореволюционном батраке зипун, только с воротом и погонами. Казанов сидел за его спиной и опасался, как бы солдат не заснул и не свалился с каблучка под черные хвосты двух буланых меринов – Артура и Амура. А позади Казанова пристроились на брезенте командир артвзвода, страдающий похмельем, Саша Оладьин и непоседливый лейтенант Боря Сальников, генеральский сынок и горьковский кадет. Он большую часть пути не ехал, а бежал за подводой, тренируя дух и тело для военного дела. Пример отца, начальника военной академии, для Бори оказался заразительным, и он не обременял себя муками поиска цели и смысла жизни.
Дорога вилась «по морям, по волнам» – то шла на подъем, и седокам приходилось помогать коням, упираясь в корму повозок. То, напротив, уходила под уклон, создавая риск для пассажиров свалиться с груды добра под колеса. Непрерывный ветер пронизывал шинели насквозь. Руки в перчатках и ноги в тесных сапогах коченели, словно кровь сравнялась по температуре с окружающим воздухом. И русские воины взирали как на чудо, когда, проезжая по улицам деревень, застроенных плоскокрышими фанзами из дикого камня, видели сопливых китайчат. Ребятишки, одетые в летние чжифу, из бережливости сняв кеды и оставив их на берегу, с разбега катались на босых ногах по льду замерзших луж и речек. А двери и окна во многих фанзах были открыты, словно в них никто не жил. Хотя у дворов стояли двухколесные повозки с ишаками в упряжке. Или одинокий ишак с зашоренными кожаными нашлепками на узде глазами, вращая каменный жернов.
В одной из таких деревень, примерно на середине пути, капитан Прохоров, соскочив с повозки, приказал ездовым с основной дороги повернуть в узкую улочку, окаймленную по обеим сторонам каменными оградами.
– Пора и пообедать, – коротко пояснил он коллегам этот маневр, с трудом шевеля стылыми потрескавшимися на ветру губами. И потом громко приказал ездовым: - Коней покормите. Мы на вас закажем и позовем, когда на стол подадут.
6.08.2009, чт., 13 Борцов
В последствии Казанову довелось побывать во многих городских и сельских частных заведениях с малым ассортиментом холодных и горячих блюд и спиртного. Но такого подобия филиала преисподней видеть, слава Богу, не довелось.
С фасада ханжовня ничем не отличалась от соседних фанз. На ней Казанов даже вывески с иероглифами не заметил. А когда, пригнув головы в низкой двери, вслед за капитаном офицеры вошли цепочкой друг за другом в заполненное дымом и паром полутемное помещение, Казанову сразу захотелось выскочить обратно. Запах жареной рыбы перебивал все другие ароматы кухни, открытой взору с порога. В открытой топке пылал огонь, по закопченным, как в бане по-черному, потолку и стенам бродили красные отсветы пламени, а на плите на больших противнях и сковородах, как грешники, целиком жарились большие рыбины и еще что-то. Заправляла всем этим невероятно худая женщина с засученными рукавами, в перепачканном сажей переднике с растрепанными волосами. Она и без грима была страшнее любой сказочной ведьмы. А когда она мельком лихорадочными мутными глазами взглянула на Антона, он подумал, что у нее чахотка в последней стадии. И как бы в подтверждение его догадки, повариха надсадно закашлялась и, не переставая шуровать длинной деревянной лопаткой по противням и сковородам, сплюнула в грязную тряпку в другой руке.
По-видимому, было обеденное время: за тремя столами сидели взрослые и дети, все одетые одинаково в черные джифу. Они озадаченно, серьезно или с улыбками, уставились в сторону, как с неба, свалившихся военных ламозов – русских. Взгляд Казанова остановился на круглом, как лимон, личике китаянке с расширенными глазами и полуоткрытыми от любопытства губками. Он подмигнул ей, и девушка смешно закрыла лицо ладошками.
Подскочил старый китаец с реденькой бородкой в белой куртке не первой свежести и поклонился капитану – в звездочках на погонах он, как видно, хорошо разбирался. На всех офицерах были одеты портупеи с пистолетами в кобурах, и это русским братьям придавало воинственный вид. Словно они зашли не пообедать, а произвести аресты или устроить что-то и пострашней. Два молодых китайца – сыновья или внуки старика – уже тащили откуда-то длинный узкий стол и приставили его к стене.
– Я сделаю заказ, за всех оплачу, за солдат в том числе, – сказал Прохоров, – а потом вы мне каждый свою долю вернете. Предлагаю взять бутылку «Синь-Хуа» – выйдет каждому по сто грамм. И по сабле на нос.
Возражать ротному никто не стал. Только лейтенант Боря Сальников, горьковский кадет, дернул своим красным, как спелый помидорчик, носиком:
– А что такое «сабля», товарищ капитан?
– Вон видишь рыба на противне жарится? Русские зовут ее саблей. Готовят со всеми внутренностями, чтобы жир из нее не уходил.
Рыбу Казанов невзлюбил с пехотки – несколько раз прошлым летом в лагерях ее подавали протухлой. Незадолго до выпускных экзаменов вся рота, не сговариваясь, отказалась за ужином есть второе блюдо – рыбу с перловкой. В столовой каким-то образом появился недавно назначенный начальник училища, однофамилец нынешнего комбата, полковник Кравченко. Только не такой гнилой интеллигент и подкаблучник, а настоящий вояка-фронтовик. От его разгона поварам и вызванного на скандал начальника тыла стало страшно всем – и поварам, и офицерам, и курсантам.
– Вы что, забыли, – громовым голосом потрясал вселенную полковник историческим примером, положившим начало первой русской революции, – с чего началось восстание на броненосце «Потемкин»? А потому, что матросы отказались есть тухлое мясо. А вы – рыбу. И правильно сделали, товарищи! Кто бы тогда отвечал за ваше отравление? Конечно, я – и никто другой!..
Всегда розовый ротный Свинин стоял на вытяжку, бледный, как спирохета, словно он сам подкинул своим курсантам тухлятину. С этого дня рыба из курсантского меню исчезла. Как скрылся из их поля зрения и начальник тыла с серебряными погонами подполковника интендантской службы.
А сегодня Казанов попытался отказаться от водки. Когда рука ротного с бутылкой дошла до его стакана, он попросил остановить розлив:
– Не пью, товарищ капитан.
Из детских голубых глаза Прохорова брызнуло неподдельное удивление:
– Ё-моё, не может быть!.. Как, совсем, что ли, не пьешь? До тебя на Квантуне таких не служило. С этого дня начнешь.
И аккуратно заполнил стакан наполовину. Спорить было бесполезно: сентенция капитана прозвучала как приказ. А приказы начальников и командиров в армии выполняются без обсуждения. Хотя Казанова, еще в Порт-Артуре, моряк Володя Федотов по-дружески предупредил, что большинство офицеров, начавшие пить в первые три месяца пребывания на Квантуне, из Китая уезжают алкоголиками. Поэтому Антон решил для себя на заставе не пить.
Пять рыбин у принесли, аппетитно шкворчащими на черном противне. От ее густого, с прелью, горячего запаха к горлу Казанова подступила тошнота. Хоть вскакивай и стремглав беги на выход. Он сглотнул густую слюну и на всякий случай достал носовой платок.
Тост ротного был предельно кратким:
– За начало вашей офицерской службы, товарищи лейтенанты Шагаров, Казанов и Сальников, в моей роте.
Антон проглотил водку одним глотком. И перехватил насмешливый взгляд ротного: зря, мол, парень строил из себя целку! Но лейтенант, сам того не желая, доказал ротному свою правдивость. Едва разломил руками рыбу – содержимое желудка пошло не тем путем. Он опрометью бросился на выход. И сразу за дверью распрощался со ста граммами «Синь-Хуа» и всем остальным, выплеснув смесь на какие-то гнилые доски и булыжники. Мелкие брызги осели на сапогах.
С этого дня Казанов был признан непьющим. Что у ротного, как он сказал Борису Сальникову, вызывало у ротного небезосновательные опасения: уж не карьерист ли Казанов? И не выдаст ли он вышестоящему командованию его с потрохами как перманентного потребителя ханжи?..
***
7.08.2009, пт, 13 Борцов
Сегодня в кабине «ЗИЛ»а с солнечным ветерком, полощущим лицо прохладой и пылью в опущенные стекла на дверцах, пространство преодолевалось гораздо веселее. Да и пейзаж изменился неузнаваемо – поля покрылись зеленью, над дальними сопками стояла серебристая дымка. На полях китайцы в соломенных шляпах махали мотыгами. Шофер мучился при каждом переключении скорости – шестерни в коробке передач скрежетали так, что у Казанова начинали ныть зубы. Водитель ругался, но не матом, и жаловался на отсутствие запасных частей.
Километрах в двух до перевала, за которым на берегу моря находилась застава, проезжали через большую деревню. Сначала миновали знакомую ханжовню, где отличился комиссар роты Вася Шагаров. А в самом дальнем конце ее за высокой каменной оградой скрывались казармы, гаражи и парки зенитно-артиллерийского дивизиона. Сюда и был доставлен и помещен в камеру солдатской гауптвахты в январе, вскоре после наступления нового года и рождения Васиного первенца, счастливый отец.
Вечером того памятного холодного дня, уже затемно, перед капитаном Прохоровым предстал во дворе в дымину пьяный старшина роты Неверов с мерином Амуром подуздцы. С неподдельными слезами на глазах и в голосе он путано доложил, что при спуске с перевала лошади понесли, и на крутом повороте, почти у основания горы, он вылетел из повозки. А кони и повозка на полном ходу залетели и упали в глубокий кювет. И другой мерин, Артур, при падении сломал заднюю ногу и не может подняться. Теперь повозка с грузом и покалеченный Артур находятся без охраны на перевале.
Капитан, всегда сдержанный и уважительный к подчиненным, в данном случае обложил любимого старшину и верного служаку витиеватым матом. И отправил спать, так и не добившись от него информации, где он потерял комиссара Шагарова. А лейтенанту Сальникову с его взводом и уцелевшим мерином приказал проследовать на перевал за повозкой. Помкомвзвода сержанта Базанова обязал раненого коня пристрелить из карабина в ухо.
Оба тяжеловоза некогда принадлежали немцам, прошли с боями всю Европу, попали в плен к русским, с ними форсировали Хинган, одержав победу над японцами. И за это один из них через восемь лет в награду получил пулю в ухо. Ездовой Червяков на следующий день не ходил в столовую, плакал по поводу трагической кончины почти родного животного. У солдата поднялась температура, и сам капитан Прохоров отнес ему стакан ханжи за отсутствием иного средства привести молчуна-солдата в чувство.
Ночью в роту пришла радиограмма: лейтенант Шагаров пребывает на губе у зенитчиков. Сам капитан после ночных событий страдал в состоянии глубокого похмелья. Поэтому он не приказал, а по-человечески попросил Казанова сходить в дивизион и выяснить, в чем дело. А на дворе свистел ветер, море в трехстах метрах от заставы шумело, как бешеное, и в офицерской спальне приходилось разговаривать громко, как в каюте корабля.
Казанов надел теплое белье, и дополнительно, под гимнастерку, тонкий свитер. А к своему пистолету «ТТ» прихватил в каптерке у очнувшегося и выглядевшего виноватым, как нашкодивший барбос, старшины Неверова дополнительно две обоймы. Время и место расставания с лейтенантом Шагаровым старшина так и не смог вспомнить.
Опустив клапана своей цигейковой шапки-ушанки, Казанов, подбодрив себя поэтической строчкой «всем чертям на зло», отправился в путь. Ветер поднимал с дороги песок и даже мелкую гальку. Антон шел почти вслепую, нагнув голову и ориентируясь по обочине. Деревня словно вымерла. Из миллиарда китайцев ни одного не попалось навстречу. А за деревней, в начале подъема на перевал, в каменистом кювете, увидел жертву вчерашнего происшествия – мерина Артура, навсегда застывшего на боку. И ветра здесь почти не было, словно и он улегся рядом с мертвым конем.
Дорога врезалась серпантином в каменное тело сопки, и была умеренно крутой, если по ней могли подниматься конные и ослиные повозки и наши малосильные грузовики. Даже двухпроводная телефонная линия тянулась по крутизне. Кто ею пользовался – для русских оставалось загадкой. Может быть, китайские пограничники. Их застава находилась в середине деревни. В их задачу входило патрулирование берега, а русские следили за перемещением кораблей с наблюдательного пункта, устроенного на береговой вершине, и в определенные часы радировали координаты в центр.
На вершине перевала Малахов остановился передохнуть, чувствуя, как горошины пота щекочут спину. Здесь в воздухе не было пыли, она мутным подвижным пологом прикрывала деревню, а дальше открывался широкий вид на море – обманчиво спокойное, тихое и совершенно пустынное. Он достал из кобуры пистолет и, целясь в белые изоляторы на телефонных столбах, несколько раз выстрелил, зная, что не попадет: белые точки находились далеко, а порывистый ветер дергал вытянутую руку. На всякий случай вставил в рукоятку запасную обойму.
09.08.2009, вс, 13 Борцов
Как бы в ответ на выстрелы где-то в распадке недружным хором завыли шакалы. Их жутковатое пение Малахову было знакомо еще с осени. Ему, подобно Печорину, нравились одинокие пешие прогулки в прибрежные горы, карабканье по местами обледеневшим узким мрачным расселинам. И потом, с открытой всем ветрам вершины, смотреть на море и наслаждаться полной свободой и вслух, во все горло, читать любимые стихи Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина. Или палить из пистолета в выбранную наугад цель или в воздух, не жалея патронов. Их у запасливого старшины Неверова было немерено. А к Казанову он испытывал особое расположение и давал ему их картонными коробками по пятьдесят штук в каждой…
Говорили, что зимой голодные шакалы становятся опасными и порой нападают на людей. Прошлой зимой они полакомились китайской девочкой.
Однажды начальник китайской заставы со своим веселым переводчиком Сашкой, овладевшим с пятого на десятое русским на работе извозчиком в какой-то советской воинской части, пришел перед ужином на нашу заставу и пригласил офицеров на охоту на лё – шакала. После обильного застолья с борщом, котлетами с перловкой, компотом, подкрепленными ханжей, при полной луне пошли к одинокой фанзе на побережье. В ней жила пара одиноких стариков. Они попросили пограничников избавить их от повадившегося к ограде фанзы каждую ночь шакала. Общительный зверь устраивал им сольные концерты под окнами, пугая и не давая спать своим надрывным воем. Переводчик Сашка закосел от первых ста граммов ханжи и очень похоже изобразил шакалье завывание.
На охоту с китайцами, одев солдатские ватные бушлаты и вооружившись кавалерийскими карабинами, отправились только лейтенанты Казанов и Сальников. Луна, полная и неправдоподобно яркая, делилась своим светом с морем, и оно отбрасывало со своей поверхности в холодное звездное небо бледное сияние. На стук в калитку появился подобно привидению старик в соломенной шляпе, укрытый светлым покрывалом, как панчо, и что-то пробормотал Сашке и его начальнику. И захлопнул дверцу, брякнув щеколдой. Все четверо охотников пошли за фанзу, в густую тень, и спрыгнули в окоп. Такие траншейки в этом пограничном селении были у каждой фанзы, по-видимому, на случай отражении вражеского морского или воздушного десанта. Американский авианосец в сопровождении кораблей охраны и подводные лодки потенциальных противников СССР и КНР стерегли покой Тайваня и Южной Кореи, не считаясь с покоем в мире.
Терпения охотникам хватило минут на двадцать, пока не испарилась ханжа и в тело не закрался ночной холод. Решили ночного разбойника отпугнуть выстрелами. Китайскому офицеру и переводчику дали пальнуть из наших карабинов. Сашка от толчка прикладом в плечо опрокинулся на землю и захохотал. Более опытный начальник заставы после выстрела полез под свой ватник потирать плечо рукой. Казанов попросил знаками позволить ему пальнуть из японской, почти двухметровой длины, винтовки с рамочным прицелом, которыми были вооружены китайские пограничники. К его удивлению, прежде чем доверить винтарь ламозе, Сашка вынул затвор и посмотрел на луну сквозь дуло.
– Ни хрена себе, – изумился Сальников, – вот как они содержат оружие! Наверное, вообще не чистят. Но ведь знают же, что в стволе грязь и при выстреле ствол раздует или разорвет. А мы своих солдатиков после каждых полевых занятий заставляем оружие драить и смазывать. Если они и в бою так же зырят в ствол, прежде чем открыть огонь по противнику, то я просто хренею.
Сашка, передавая винтовку Казанову, смотрел на Сальникова недоумевающее: из его быстрой речи он вряд ли что-то понял. Однако для своего начальника невозмутимо выдал обстоятельный перевод. Смысл которого, в свою очередь, остался тайной за семью замками для русских.
***
Спуск с перевала был легкой прогулкой. А до дивизиона пути оставалось меньше километра по ровному полю с замерзшими бороздами и торчащей из кочек кукурузной стерни. Но ветер и здесь вздымал пыль и бил по лицу с не меньшей силой, чем по ту сторону перевала. И вдруг Казанов издали увидел, как справа от дороги, наперерез ему, огромными скачками мчится крупное животное – волк, собака или шакал – с очевидным намерением сбить его с ног и перекусить замотанное шелковым кашне горло. Он застыл на месте и, как в дурном сне, скинул на землю меховую перчатку, выхватил пистолет, снял с предохранителя, но выстрелить не успел. Неопознанное животное с торчащей дыбом шерстью промчалось в шаге от него и скрылось в пыльном облаке так же внезапно, как и появилось. Только после этого Казанов почувствовал настоящий испуг и, щелкнув предохранителем, вернул пистолет в кобуру.
На проходной его задержал наряд у вертлюга. Проверил удостоверение и попросил зайти в прокуренную дежурную комнатушке с раскаленной до красна «буржуйкой». Он присел на скамейку и согревался у нее до подхода дежурного по дивизиону, высокого молодого лейтенанта со скрещенными пушками на погонах.
10.08.2009, пн., 13 Борцов
Вышли в расположение дивизиона, застроенного казармами и ангарами, заставленного зачехленными и оголенными зенитными орудиями с опущенными стволами на поворотных платформах, рядами автомашин и тягачей вдоль ограды.
– Да отмочил ваш замполит, – с добродушной усмешкой на бледном продолговатом лице рассказывал лейтенант на пути в штаб. – Вчера вечером китайская полиция привезла его к нам – расхристанного, облеванного, связанного веревкой по рукам. Так он еще нас ударить ногами норовил. Кричит: «У меня сын родился, я комиссар, я вас всех перестреляю!.. А у самого пистолета уже нет. Оказывается, зашел он в здешнюю ханжовню, вынул свой «тэтэшник», положил его на прилавок и показывает на бутылку. Тунза взял пистолет, положил его под прилавок, послал кого-то в полицейский участок. И вот привезли его, любезного, сюда и заперли на «губе». – Лейтенант глянул на часы: – Вот около одиннадцати, возможно, уже очухался. Но вас к себе сначала замполит дивизиона пригласил.
Кабинет замполита выглядел по-домашнему уютным – с большим фикусом в кадке, в углу, и цветами на подоконниках. Хозяин обители, красивый, ухоженный, чисто побритый и вспрыснутый одеколоном стройный подполковник в кителе, украшенном орденскими колодками под плексигласом, встретил Казанова очень любезно. Встал из-за стола, с портретами Хрущева и Булганина за своей спиной, вышел навстречу пожать руку лейтенанту и предложил сесть за длинный стол для совещаний. Деликатно рассказал ему примерно то же, что и дежурный по дивизиону, позвонил и попросил привести Шагарова с гауптвахты. А когда Вася Шагаров с распухшим и испуганным лицом появился в двери в сопровождении того же лейтенанта, поднялся и поприветствовал ночного буяна, как равного. И даже извинился перед ним:
– Простите, товарищ лейтенант, что вам пришлось провести ночь в таком месте. У нас для приезжих номеров не предусмотрено. – И обратился к Казанову: – Вы на чем сюда прибыли, товарищ лейтенант?
Шагаров застыл на ковре посредине кабинета со стыдливо опущенной лысеющей головой молодого отца.
– Пешком, товарищ подполковник, – вскочил на ноги Казанов, смущенный неожиданно теплым приемом.
– Да вы что, через перевал и пешком? В сопровождении?
– Никак нет, один!
Подполковник расстроено покачал красивой головой:
– Суровые в пехоте порядки!.. Сейчас вас проводят в офицерскую столовую, покормят и отвезут на заставу на моей машине. А вас, коллега, – протянул он руку Шагарову, – от души поздравляю с сыном и, надеюсь, вы для него будете достойным примером.
В жизни Казанова это был второй такой душевный комиссар. Первым навсегда остался в памяти полковник Юлий Александрович Соловьев, начальник политотдела Казанского суворовского, москвич, любимец кадет, интеллигент в погонах, не обидевший ни одного самого отъявленного хулигана из братии, состоявшей из сирот и беспризорников военных лет. А третий «политик» – года через полтора, уже в Союзе – проявил пример христианской терпимости в отношении самого Казанова, когда он, пьяный и сонный лейтенант, послал подполковника, полкового комиссара, известно на какую деталь мужского естества…
Потом Васю, конечно, долго воспитывали и в батальоне, и в полку. Из-за этого случая он, было, чуть совсем пить не бросил, но в связи с возвращением Казанова на заставу из длительной командировки оскоромился и, впав в пьяную сентиментальность, благодарил его за изъятие с дивизионной губы.
А за пристреленного Артура Шагарову пришлось бы выложить две лейтенантских получки. Но ему хватило и моральных потерь и переживаний. А материальные издержки ротного комиссара почти свело на нет предложение капитана Прохорова – сброситься и заплатить всем офицерам роты равные доли. Для этого каждый, как полагается, написал в финчасть полка заявление об удержании около четырехсот рублей из своего денежного содержания.
4-36. На юли-юли едва не утонули…
Казанову повезло и на этот раз безаварийно преодолеть перевал на дряхлом грузовике и доставить груз и почту целыми и невредимыми. Да и майская погода радовала. На подъеме вода в радиаторе закипела, запарила. На высшей точке – между подъемом и спуском – машину поневоле пришлось остановить. Пока водитель доливал в радиатор воду и остывал двигатель, Казанов, встав на придорожные камни, сверху любовался морем – синим, словно парящим выше поверхности земли, с косыми парусами рыбачьих шаланд, разбросанных по его глади.
На заставе, кроме часового у входа, дневального и повара, находились капитан Прохоров и его комиссар Шагаров. Они встретили Казанова почти с восторгом. Даже к груди прижали, как родного. Взводных, Бориса Сальникова и Александра Оладьина, не было: они увели своих пулеметчиков и артиллеристов до обеда на пустыри за деревню – проводить полевые занятия. Дневальный и часовой помогли шоферу разгрузить дрова и уголь в дальнем конце двора, напротив кухни и сарайчика для дизель-генератора. Эта слабосильная тарахтелка питала заставу электричеством часов пять в сутки – от наступления темноты до отбоя. На горюче-смазочные материалы был установлен жесткий лимит. Поэтому и три автомашины с покрашенными известью скатами, предназначенные для транспортировки 45-миллиметровых пушек и их расчетов, снимались с колодок на пару недель раза два в год для проведения полковых и дивизионных учений.
Прохоров приказал повару немедленно накормить шофера, чтобы он с машиной успел до темноты вернуться в батальон. А самим офицерам пообедать и поговорить не удалось. Едва грузовик отъехал от заставы, как на пороге помещения, служившего для них канцелярией, столовой и спальней, появился перепуганный часовой и заорал:
– Товарищ капитан, разрешите обратиться! Там ходя, китаец, прибежал. На море показывает, а я ничё не пойму. Тонет наш кто-то, что ли. Кричит по-ихнему что-то, вроде юли-хули!
Прохоров, а за ним и Шагаров с Казановым выбежали наружу. Старый китаец в рваном черном чжифу стоял у ворот и тыкал пальцем в сторону морского берега. Туда уже бежала толпа китайцев, мужчин и мальчишек. Женщины в этой деревне, кроме самых молодых, бегать не могли. Им с пеленок по какой-то древней методе перебинтовывали ступни, чтобы они не росли. Поэтому, став взрослыми, жертвы моды еле передвигались, и даже при умеренном ветре качались, как горькие рябины.
11.08.2009, вт., 13 Борцов
– Ладно, там разберемся. За мной! – скомандовал капитан и легко помчался вслед за китайцами по травянистой дороге сквозь поле со всходами остролистого гаоляна, похожего на сорняки.
Казанов за ним поспевал довольно легко. А комиссар Шагаров, ввиду раннего возбухания живота, грузности и каких-то проблем с сердцем, на которые он жаловался после выпивок, отстал. Да и Казанову такая пробежка казалась полной бессмыслицей, раз неизвестна причина этой суматохи.
Выручил переводчик Сашка – он примчался с китайской заставы на велосипеде, обогнал русских и на берегу словами и жестами объяснил смысл всеобщей паники. Оказалось, что двоих наших солдат угораздило залезть в оставленную на берегу китайским рыбаком лодку «юли-юли» и их отливом понесло из залива в открытое море. Лодка с нашими мореплавателями-пехотинцами виднелась черной запятой на солнечной морской глади, а к ней от берега устремлялись тоже на лодках китайские добровольные спасатели. С ними, как пояснил Сашка, отправился и хозяин угнанной русскими юли-юли.
По приезде на заставу прошлой осенью Казанов как-то, прогуливаясь в одиночку у моря, помог китайцу столкнуть лодку с песка в воду и попросил «поюлить» веслом. Но сразу понял, что без тренировки и навыка, как и при еде риса двумя палочками, ничего не получится.
– Вот мудаки! – плевался ротный. – Это сержант Базанов со связистом Мочалкиным на свою жопу приключение нашли. После ночного наряда им отдых положен, попросились у меня в увольнение – разрешения погулять на берегу. И вот устроили себе морскую прогулку. Слава Богу, погода хорошая и море спокойное, утонуть не успели. От Базанова я такого вообще не ожидал! Лучший сержант в роте, столяр-золотые руки. Наверно, руки его и подвели: чего, мол, хитрого веслом в воде помотать?.. А теперь вся деревня собралась. И посмотрите – пальцем на наших иванов-дурачков показывают и смеются.
В кого на самом деле тыкали пальцем китайцы, довольные развлечением, было непонятно. На корме каждой юли-юли стояли опытные рыбаки и длинным веслом, закрепленном на каком-то хитром вертлюге, ловко управляли лодкой, подгребая ее к берегу. Хозяин, похоже, перебрался на свое судно и плыл в компании с незадачливыми ламозами-угонщиками.
А зеваки терять время без дела не привыкли: все они на берег прибежали с корзинами и инструментом для сбора даров океана, оставленных на обнаженном дне приливом. Для них оно становилось чем-то похожим на русский лес или поле, только на нем китайцы собирали не грибы и ягоды, а водоросли и присосавшихся к камням моллюсков для приготовления, на их взгляд, совсем не экзотических, а будничных блюд, вроде наших щей или каши.
На доставку мокрых замерзших вояк, одетых только в гимнастерки, ушло не меньше полутора часов. Пристать лодкам помог начавшийся прилив – вода наступала на берег, постепенно затопляя обнаженные при отливе черные ноздреватые камни на дне, и лодки, чиркая по ним плоским дном, одна за другой, с хлопьями пены на бортах, с шуршанием оседали на песок.
Базанов и Мочалкин, мокрые, посиневшие от холода, вытянулись перед офицерами во фрунт. Ротный прощупал их многообещающим взглядом и подстегнул командирским окриком:
– Раздеться до пояса – и марш в роту! Скажите санитару, что я разрешил протереть вас спиртом и принять по сто граммов внутрь. Потом попейте горячего чая и пропотейте под одеялами. Приду – проверю!..
– Сашка, – прежде чем уходить с берега, позвал он переводчика, заливавшего мозги какой-то хорошенькой куне, – передай китайским гражданам нашу благодарность за помощь и извинение за беспокойство.
Насколько правильно донес пограничник Сашка эти церемонные слова ротного до своих соотечественников, для русских осталось неизвестным. Но визуальная реакция местного населения была однозначной: все они сложили ладошки на груди и несколько раз с умильной улыбкой на лицах наклонили головы.
– Вы, братцы, и представить себе не можете, от какой беды Бог меня спас! – говорил Прохоров по дороге на заставу. – Да и всех нас, в общем-то. Недавно с Белкиным, когда он застрелился, меня по допросам затаскали, хоть я и ни при чем был. А на этот раз уж точно бы в тюрягу загремел… Если просто два солдата утонули и их нашли, – одно дело. А могло и так повернуться, что пропали, а где и как – одному Богу известно. Вот тут-то бы смершевцам работка подвернулась на их вкус. А главное, как матерям такое пережить?.. Мне бы, конечно, припомнили, как я и бандеровца шлепнул… Лучше об этом чэпэ никому не болтайте. Базанова и Мочалкина я сам предупрежу. Не хочется оправдываться за низкую дисциплину в роте, а тебе, Шагаров, – за плохую партийно-политическую работу… Только, опасаюсь, шила в мешке не утаишь: у нас везде стукачи найдутся.
Относился ли этот намек к нему, Казанову, Антону было до фени: он сам для стукачей и сексотов являлся лакомым кусочком…
12.08.2009, ср. 13 Борцов
4.37. А могли бы и подстрелить…
На заставе для Казанова накопилась толстая пачка писем. Вася Шагаров с самого начала и особенно после того, как Антон вызволил его с дивизионной губы, проникся к нему с особым пиететом. Это он укладывал адресованные Казанову письма в порядке поступления и хранил в картонной коробке из-под какого-то, судя по иероглифам на крышке, китайского товара.
Однако в день прибытия Казанов успел просмотреть наскоро только самые последние известия – от матери из Нурлат Северных, казанской Тани и уссурийской Лиды. От большой фотографии Лиды Закамской, положенной между двумя картонками в бандероль, Антон пришел в неописуемый восторг. И хотел тут же поместить его на стене над своей койкой. Но не нашлось рамки под стеклом. Про себя решил завтра попросить смастерить ее сержанта Базанова, если он оклемается от прогулки на юли-юли. Фотография была черно-белая, без цветной ретуши и выглядела настоящим портретом. Лицо Лидии на нем было таким же, как в жизни, и таким же неправдоподобно красивым и благородным. Когда он показал фото Боре Сальникову, тот вылупил на него свои круглые голубенькие глазки:
– Ты что, Антошка, меня за олуха принимаешь? Это же артистка какая-то, я в кино ее видел, не помню, в каком. Да она и старше тебя… Так ты ее, может, скажешь, еще и это самое? Ни за что не поверю!
– А ты на обороте прочитай.
– Хорошо, читаю: «Саше от Лиды. Не забывай о наших встречах в Уссурийске». И все?
– А ты, конечно, хотел бы на фото прочитать «об этом»? Вот в старости напишу роман, там и прочтешь.
– Долго ждать! Ты мне ее письмо покажи, из него сразу все станет понятным.
– Ты же мне от своей горьковской зазнобы письма не показываешь.
– Покажу последнее: обрадовала сучка, что за другого вышла. Извиняется… А перед этим письмом было другое: скучаю, люблю, целую… Я о ней и не жалею, черт с ней! Мне не до баб, в академию надо прорваться. Остальное все – мура и пыль!..
Лидиной короткой запиской, приложенной к фото, Антон похвалиться не мог, и от показа уклонился. Звучала она почти официально: твои письма получила, спасибо за стихи, высылаю обещанную карточку; прости, что она такая большая – меньше не оказалось.
16.08. вс, 2009, 23 Борцов
***
Поскольку обед в честь прибытия Антона, подкрепленный двумя бутылками весьма почитаемой даже эмигрантами водкой «Кристалл», привезенных им же, незаметно перетек в ужин, то было не до писем. Быстрый предварительный обзор входящей корреспонденции успокоил – ничего экстраординарного в жизни мамы, двух сестер и других родных и знакомых не произошло. На любовном фронте произошли вполне предсказуемые перемены. Самое главное из писем – из Казани, от первой любви – Тани Осиповой, было, как всегда, без эмоционального окраса. Сухое, точно газетная заметка: готовлюсь (как к посевной!) к весенней сессии, времени катастрофически не хватает, напишу после сессии. От третьей дамы сердца, Тони из Рязани, студентки пединститута, яркой красавицы, с которой роман длился всего месяца три, пришел полный отлуп: я вышла замуж, прошу больше не писать. И с ней тоже все было ясно: Тоня получала диплом учительницы, ее ожидала трехлетняя ссылка в деревню в наказание за бесплатное обучение. И спасти от расплаты могло только замужество – хоть за крокодила! – подкрепленное скороспелой беременностью.
И стоило ли ему, невольнику чести, тратить жар своего влюбчивого сердца на бездушных дев с короткой памятью и расчетливым эгоизмом? И как же прав великий классик: «Счастья нет, но есть покой и воля…» А другой, не менее великий, пессимист, сжигает последние указанные первым мосты: «И вечный бой! Покой нам только снится…» Жизнь вроде бы только начинается, а в душе – беспрерывный бой и накопилось столько разочарований! Как будто ты уже побывал и Онегиным, и Печориным, и Чацким. И бессмысленно, как Вове Ленскому перед дуэлью, гадать: «Что день грядущий мне готовит?..» Тебе, Антон, ловить своим взором нечего – ни в дне грядущем, ни потом – во внегалактической туманности…
17.08.2009, пн, 13 Борцов
За товарищеским застольем Казанов кратко рассказал о своей командировке в Уссурийск. О кормилице-корюшке и привезенном оттуда мотоцикле. Дополнил описанием в живых картинках жизни на Артурских складах, о падение с лошади, о запое старлея Лейбовича, слухах о скором выводе нашей армии с Квантуна.
– В универмаге «Чурин», в кафе на крыше, слышал, как за соседним столом эмигранты жаловались, что их вынуждают выехать на целину – в Казахстан, на Алтай, в Красноярский край. А кого вывозить? Мужиков почти всех еще в сорок пятом отправили – в лагеря или на расстрел. Остались одни женщины с детьми. Но и им китайцы жизни не дают – лишают продовольственных карточек. А за выезд не в Союз, а в другие страны требуют большие деньги. И отовсюду с работы гонят, им, как нам в войну, жрать нечего. Документы на выезд к родным в Австралию, В Европу или Америку годами не выдают, хотя деньги за них уже выплачены. Русские школы закрывают, дома отбирают или в них подселяют китайцев. Многого наслышался, пока чуринский коньяк пил и от солца под тентом прятался.
– Сами виноваты: зачем в гражданскую с красными воевали и с японцами в сорок пятом были заодно? – прервал его крепко поддатый Саша Оладьин, привыкший пить не менее, чем по полстакана за раз, и еще много, много раз. – Моего дядю Фрола, папиного брата, семеновцы в Читинскойобласти, в Дарасуне, на куски порубали и в реку сбросили. А вместе с ним еще пять тысяч пленных красных. И его жена это видела, потому что посмотреть на эту бойню всех жителей поселка белые согнали. Может, наши неправильно Семенова в сорок пятом повесили?..
– Товарищи, не надо о политике болтать, – спохватился изрядно закосевший комиссар Вася Шагаров. – Не надо! Я запрещаю! Мне о ваших настроениях положено докладывать, куда надо. А я не хочу! У меня вон тоже… Но я молчал, молчу и молчать буду! Правильно, товарищ капитан?
– Правильно, Василий Васильевич! – в тон своему заму произнес Прохоров. – Замолчать о политике! О бабах говорить можно.
А Сальников предложил сыграть в «дурака» или «очко» на интерес. Согласился один Казанов, чтобы отвязаться от заводного Оладина с его лупой и хмельным напором вызвать кого-то на схоластический спор. Если до «смершовцев» дойдет, что Антон сочувствует эмигрантскому отребью, хлопот не оберешься. Не исключено, что о его якшании с местными русскими знают не одни комбат и его жена. В суворовском и пехотном любое словесное сочувствие врагам народа и беглецам за кордон расценивалось как предательство социалистической Родине, родным партии и правительству. Советский патриотизм внушался, помимо изучения сталинского «закона божья» –Краткого курса ВКП(б), еще двумя «катехизисами»: основами воинского воспитания и основами партийно-политической работы в войсках в мирное и военное время.
В чем разница между этими казуистическими дисциплинами Антон так и не понял. Разве что преподаватели были разные, седой толстый майор и мордвин-подполковник, недавний выпускник политической академии имени Ленина. Лекции «академика» пародировались многими, но никто не мог превзойти курсанта Янчука. Произнесенную подполковником фразу елейно-плачущим голосом «фашисты старуху на кол посадили» худой и длинношеей Янчук воспроизводил перед приходом в аудиторию преподавателя с такой выразительностью и мимикой, что вся рота хваталась за животы. «Академик», встреченный хохотом, только радовался: «Как указывал нам великий пролетарский писатель товарищ Максим Горький: «Хороший смех – верный признак душевного здоровья. Он оздоровляет душу». Ненаигранная наивность подполковника подкупала, его лекции слушали и записывали под его диктовку в ожидании очередного шедевра, вроде: «А немца, чтобы напугать, пускали на нас танки с сирёнами». И, вообще, он был очень добрым и душевным человеком. Как, впрочем, и толстый майор, который приходил спасать мятежную душу Казанова, когда он сидел в палатке на лагерной гауптвахте.
– А вот объясните мне, дорогие товарищи, – перевел пьяный Оладьин дискуссию в совершенно другую область. – Растолкуйте мне, дураку, за что с меня за лупу содрали? Фонарь ведь я для ночной стрельбы предъявил, а лупа разбилась! Так почему с меня полполучки содрали – и за лупу, и за фонарь? И весь полк надо мной смеется: «Это правда, Сашка, ч то у тебя за лупу содрали в финчасти?»
По реакции сослуживцев Казанов понял, что этот вопрос Оладьин понимал на пьянках не в первой, и он оставался без ответа. Капитан послал Сальникова за поваром – пусть уберет со стола, а сам завалился на ту же кровать, на которой сидел и уперся глазами в потолок. Вася Шагаров, на ходу расстегивая ширинку галифе, отправился во двор. А Оладьин снял со стены гитару и, тяжело дошагав до своей койки за печкой, сел на матрац и, ударив по струнам, затянул душещипательную песенку старого холостяка:
– А теперь я, член мой милый,
Сяду в уголок,
И тебя, семивершковый,
Выну из порток.
Все уже знали, что за этим шедевром народного юмора последует другой фольклорный шлягер – «На муромской дорожке стояли три сосны…» Но Оладьин, «водкой крепкою убитый», допеть ее до конца не успел. Сунул гитару под койку, закинул ноги в сапогах на одеяло и уснул, одетый по полной боевой.
***
В карты Казанове не повезло. Сальников, согласовав ставку с благодушно настроенным после «Кристалла» ротным, на кон выкинул совсем неожиданный финт: проигравший в «дурака» три из пяти партий, идет проверять караул на наблюдательном пункте заставы. Один, без автоматчика, как это полагалось по предписанию.
18.08.2009, вт, 13 Борцов
Антон согласился: дорога не дальняя, каких-то полтора-два километра. Относил он себя, по-печорински, к фаталистам. В привидения и во встречу в этой забытой Богом деревне с вражескими диверсантами не верил. Если они, скорей всего – китайцы с Тайваня или южнокорейцы, и высадятся, как предупреждают наши начальники, с подводной лодки, то где-то подальше от двух застав – китайской и советской, о которых несомненно знают от японцев.
Пока Казанов и Сальников резались в «дурака», капитан Прохоров, Шагаров и Оладьин уже заснули. Связь с «точкой» – так называли наблюдательный пункт в роте – по полевому телефону имелась, но Сальников настоял на том, чтобы наряд проверить внезапно: вдруг наряд – сержант и трое солдат – вместо бдительного несения службы дрыхнут или ханжу хлещут?.. Хотя в сержанте в своем помкомвзводе Аксёнове Казанов был уверен. Этот невысокий крестьянский парень с ласковой улыбкой на простом лице удивлял Казанова своей исполнительностью, ответственностью и готовностью услужить своему командиру без подобострастия, а потому, что иначе он и не мыслил себя вести. И о самостреле Белкине, своем предыдущем шефе, он отзывался с искренней любовью и сожалением, как о родном человеке.
Своим поведением – и это сравнение смущало Антона – сержант напоминал ему мать: она тоже всех жалела и старалась угодить, будь то близкий или совсем незнакомый человек. И тогда ему становилось как-то неудобно, даже стыдно за нее. Несколько раз он говорил ей об этом. Но она смотрела на него своими синими, как вечернее небо, глазами с не высказанным осуждением и спрашивала: «А что в этом плохого, сынок? Так Иисус Христос нам велел: любить ближнего, как самого себя». У него даже как-то, когда он уже был курсантом «пехотки», навернулся на ум вопрос: а как бы мать отнеслась к немцу, который убил ее сына Кирилла?.. Однако это походило бы на издевательство… Любить, жалеть. А его учили с одиннадцати лет атаковать, уничтожать. Хотя говорили, что есть и любовь – к Родине, к своему народу.
***
На дворе заставы, освещенном полной луной, оказалось прохладно, даже холодно, и он пожалел, что не надел шинель. Кожа куртки холодила сквозь гимнастерку лопатки и шею, как пластинками льда.
Невидимый часовой из густой тени от здания окликнул знакомым:
– Стой! Кто идет?
– Лейтенант Казанов. Иду на проверку точки, вернусь через полтора часа.
Часовой промолчал – он лицо неприкосновенное, подчиняется только разводящему и начальнику караула. И молчит согласно уставу, как рыба, не вступая в разговор с посторонними.
Гравий под сапогами шуршал громко, как живой, тщетно желая приглушить ропот моря. Неясный, словно его издавало звездное, чистое и холодное при свете полной луны, освещающей спящую деревню и сопки, широким полукругом прижавших ее к морю. За сплошной каменной оградой заставы Казанов повернул налево и по узкой, ясно видимой в лунном сиянии каменистой тропе направился к вершине первого холма на своем пути, радуясь, что выпил мало. Шагать было легко, как на прогулке. Правую руку он держал в кармане на рукоятке пистолета с указательным пальцем на предохранителе. И в случае опасности, мысленно смеясь над неожиданно пришедшим в голову сравнением, намерен был стрелять прямо из кармана, как Лёнька Пантелеев.
С вершины холма он по более крутому склону стал спускаться в глубокий, залитый лунным светом распадок. Руку из кармана с пистолетом пришлось вынуть, чтобы сохранять равновесие. Скользкие подошвы сапог превратились в обоймы шарикоподшипников, а камешки под ними – в шарики, и он местами скользил вниз, опасаясь упасть. И упал бы, но на дне лощины с разбега натолкнулся обеими ладонями на торчащий из земли гранитный пилон.
19.08.2009, ср, 13 Борцов
Из-за него – или из густой тени от него? – перед Антоном возникли две фигуры с винтовками наперевес. В лунном свете их лица под козырьками фуражек были желтее, чем днем. О пистолете в кармане Антон и не вспомнил: ясно, что перед ним были китайские пограничники. В задачу китайской заставы входило круглосуточное патрулирование вдоль морского побережья.
Солдаты опустили винтовки и освободили тропу. Антон козырнул им и показал скудное познание китайского:
– Хо, шанго! – Хорошо, красиво.
В ответ пограничники добродушно рассмеялись и что-то пробормотали. А Казанов на ходу пытался разобраться в себе: почему он даже не вздрогнул и совсем не испугался этой внезапной встречи?.. Ведь не ради игры в казаки-разбойники китайцы охраняют границу. На месте этих двух действительно могли оказаться шпионы и диверсанты. Откуда в нем эта бесшабашность? От глупости или оттого, что ему почти безразлично – жить или умереть? И сейчас вот он идет по китайскому кладбищу, утыканному низенькими надгробными камнями, – и ему не страшно. Или он сумел себя в этом убедить? А Борька Сальников признался ему, что в случае проигрыша он бы один на точку все равно не пошел. И зря: он никогда не увидит такого прекрасного моря под луной. Отсюда, с унылого кладбища на плоскогорье, поросшего скудной прошлогодней и свежей травой, водная пустыня уходила к горизонту бесконечным пологом отраженного света. И с этим единством, гармонией океана и звездного неба не сравнится никакой рукотворный храм.
От кладбища тропа снова круто повела в неглубокий распадок, поросший редким кустарником и наклоненный к морю, а со дна лощины начинался пологий подъем к точке.
– Стой! Кто идет! Стрелять буду!
Окрик пришел как бы из неоткуда – Казанов видел перед собой лишь пустое поле, а за его обрезом – нереально светящееся бесконечностью объемное пространство неба и моря. На этом фоне странным казался черный штрих трубы с тюльпаном красных искр и бледного дыма.
– Курок, – не останавливаясь, отозвался он после продолжительной паузы.
– Стой! Стрелять буду! – щелкнул затвор и с нешуточной угрозой прорезал тишину тот же голос.
– Повторяю пароль: курок! Лейтенант Казанов, что уже не узнаете? Позовите сержанта Аксёнова.
– Я здесь, товарищ лейтенант! – услышал Казанов веселый тенорок своего помкомвзвода. – Проходите.
Казанов быстро прошел десятка два шагов и спрыгнул в траншею. Мимо часового у станкового пулемета, направленного с высокого обрыва в сторону моря, вслед за Аксеновым прошел, низко наклонившись, на полусогнутых, в крохотную землянку, задернув за собой брезентовый полог. В ней вдоль стен было два топчана – на них спали, укрытые шинелями, двое солдат. На столике рядом с открытым журналом наблюдений горел керосиновый фонарь. От раскаленной до красна – «буржуйки» исходило живительное тепло. Сидениями служили деревянные крышки от патронных ящиков, положенные в две выдолбленные в стенах у входа ниши.
– Давно не виделись, Аксенов, - сказал Казанов, протолкнув зад в одну из них. – Меня уже не узнают.
Аксенов, одетый в бушлат и пилотку, сел напротив.
– Вы извините, товарищ лейтенант, но без предупреждения по телефону сюда не приходите. Некоторые солдаты боятся сюда в наряд ходить, с испугу и пристрелить могут. И что с них возьмешь тогда? Не думайте, что здесь все враз спать будут. Сами видите, в землянке негде, а на улице холодрыга.
– Ладно, простите, сержант. Бес попутал! Что тут нового без меня произошло?
– Да ничего особенного. По весне несколько солдат демобилизовались, а осенью и я домой поеду.
– Куда?
– В деревню свою, в Жилой Рудник. Это в Татарии, в четырех километрах от Кукмора. Не слышали, чай?
– О деревне вашей – нет. А Кукмор каждый раз проезжаю, когда на поезде из Казани в Вятские Поляны к сестре еду. С ней мама моя живет, с двумя детьми нянчится. Ну и как там, в деревне вашей, живется?
21.09.2009, пт, 13 Борцов
– Хорошего мало, товарищ лейтенант. Знамо дело, – колхоз. Кому там хорошо жилось? Может, председателю, счетоводу да уполномоченному. Ладно хоть отца после смерти Сталина, в декабре прошлого года, из тюрьмы выпустили. Но вернулся он, можно сказать, на пустое место…
– А за что он сидел? Кулак, что ли?
– Да какой он кулак? Рабочий. Он из колхоза давно ушел, в Вятских Полянах на военном заводе работал, турбинистом на электростанции. Домой только на выходной день приезжал да в отпуск. Болтнул в сорок девятом, в курилке, что в апреле цены на продукты понизили, а расценки рабочим срезали, и заработки меньше стали. А с ними стукач курил, стукнул – и все, врагом народа отец стал. Упекли на десять лет. Нас у матери трое – я и две сестренки, Ирка и Тонька. Мама никогда не работала, в колхозе только иногда. А так все с ребятишками водилась. Как отца посадили, чем нас кормить? Две тетки, папины сестры, девок забрали. А мы с мамой на Урал, в Соликамск, уехали. Она там при шахте чернорабочей работала – чё-то грузила, чё-то разгружала, соли какие-то. А потом мужика нашла моложе себя, с ним стала жить. Я при нем не стал жить – в рабочее общежитие ушел. После семилетки работал слесарем-сантехником в ЖКО. А в пятьдесят первом меня в армию забрали. Я сказал, что отец на фронте погиб, мать умерла, а так бы в Китай, ясно дело не попал. Вам рассказываю, потому что теперь можно. Отца, сестра пишет, оправдали, даже денег каких-то дали: мол, зря пострадал. Но с матерью сходиться не хочет, опять на заводе турбинистом работает и, как выпьет, стукача грозится убить. Вот осенью вернусь, заеду к нему, буду просить, чтобы маму простил и сестренок к себе взял. Сам останусь в Соликамске, в шахту пойду – там хоть и опасно, но платят получше и харчами какими-то снабжают.
Казанову было нудобно слушать сержанта, словно он был перед ним в чем-то виноват. Они были ровесниками, а какая разная судьба была у них. И все потому, что ему повезло попасть в суворовское, получить среднее общее и военное образование. А если бы не старшая сестра Наталья, не брат Кирилл, погибший в марте сорок третьего на фронте, где бы он был? С четырьмя классами пахал бы в колхозе, а в армии был ездовым, как Червяков. Но надо же ему как командиру посоветовать своему сержанту.
– А, может, вам, Аксёнов, поступить в школу рабочей молодежи, окончить школу, поступить в институт? Или с семилеткой можно сразу и в техникум… Многие же работают и учатся.
– Э-э, товарищ лейтенант, ученого из меня не выйдет! Вы знаете, как нам приходилось учиться? В Жилом руднике было домов тридцать, не больше. В школу ходили в Кукмор за четыре версты в дождь, пургу, по грязи и по снегу. Туда и обратно – восемь километров. Два пацана, помню, в пургу заблудились и замерзли. Мост через речку половодьем снесло, так по бревну с берега на берег несколько лет вся деревня перебиралась, чтобы в Кукмор и обратно ходить. А еда известно какая – одна картошка, ботва, крапива, хлеб с лебедой. И то не досыта. Чему тут научишься, если и учебники не все имели, а писали на чем попало – на газетах, на оберточной бумаге... Да и теперича, может, чуть-чуть получше.
Многое из этого – голод и холод – в колхозе, а в войну в маленьком городке – Казанов испытал сам, а сейчас, слушая сержанта, словно все переживал заново. Встретившись с ним глазами, Аксёнов как-то стушевался и мягко, с привычным добродушьем уступил командиру:
– Учиться попробовать, конечно, можно, попытка – не пытка. Но я и то немногое, что знал, почти за восемь лет работы и службы начисто забыл.
– Припрет – вспомните. Я сам вот мечтаю высшее образование получить, а как? В академию попасть почти невозможно… Ладно, будет время – поговорим еще. Давай, в журнале проверок распишусь и пойду. Меня на пути сюда китайский дозор задержал. К вам они не заглядывают?
– Никак нет, товарищ лейтенант, – привстал Аксёнов, пригнув голову под накатом из тонких кривых бревен. – Нам не разрешается их на пост допускать. Это и лучше: один Бог знает, что у этих узкоглазых на уме…
22.08.2009, сб, 13 Борцов
4.38. Китаец – не заяц
Однако, как вещал поэт-дипломат, и Россию, а, значит, и нашу широкоглазую нацию, умом не понять и простым аршином не измерить. Да и верить в нее и ей, оговоримся, рекомендуется только с большой осторожностью…
В тот непогожий день, после обеда, вся рота по временному графику должна была повзводно посетить стрельбище и отстрелять упражнение из автоматов ППШ с колена по головной мишени, отстоящей на расстоянии пятидесяти метров от огневого рубежа. Специального участка земли для стрельбища не существовало. Сразу за кукурузным полем тянулась узкая прибрежная полоса неплодородной почвы, непригодной для посевов. С давних пор наши пограничники выставляли оцепление, расставляли мишени вдоль уреза приливной воды и вели по ним огонь из стрелкового оружия на расстояния от двадцати пяти до ста метров. Для стрельбы на более длинные дистанции приходилось выезжать всей ротой за перевал, чтобы, по предварительной договоренности на уровне командования полка и дивизиона, использовать полигон зенитного дивизиона. Согласования графиков стрельб из-за какого-то маленького подразделения было делом хлопотным. Поэтому роты, посылаемые на заставу всего на три месяца, в свою программу огневой подготовки на это время включали упражнения по стрельбе в ближнем бою.
23.08.2009, сб. 13 Борцов
Казанов в тот день дежурил по заставе и, чтобы развязать себе руки, попросил капитана Прохорова отстреляться его взводу первым. Ротный согласился.
Антон построил взвод в коридоре казармы и сам проверил оружие. Автоматами ППШ военного, сорок четвертого года, производства с потертыми прикладами и местами стертым до блеска воронением на кожухах стволов были вооружены только помкомвзвода Аксёнов и два сержанта – командиры второго и третьего отделений. А солдатам были положены карабины с постоянно примкнутыми трехгранными штыками – укороченные недомерки от винтовки Мосина конца прошлого века. Привыкшему в пехотном училище к новым образцам оружия – пока секретным автоматам АК-47 и полуавтоматическим десятизарядным карабинам СКС – Казанову было досадно обучать солдат тому, что вскоре станет ненужным. Тем более что Саша Абакумов оговорился, что на склад полка уже поступили и «калаши», и карабины Симонова. А все оборудование по производству морально устаревшей боевой техники якобы было передано КНР: пусть китайские братья сами мастрячат автоматы, пулеметы, орудия, для своей народно-освободительной армии самолеты и клеймят их своими иероглифами на страх врагам социалистического лагеря.
Оружие было хорошо почищено и смазано – на этот счет его помкомвзвода Аксёнов был требователен, как никто другой. Казанов приказал взводу разойтись и удалить смазку со всех металлических частей и из стволов ППШ, а карабины поставить на свои места в оружейной комнате, чтобы потом лишний раз не драить. Аксенов, глядя снизу вверх на лейтенанта голубыми глазами и виновато моргая длинными, как у девушки, ресницами, признался, что нормально пристрелены только два автомата – его и еще одного сержанта. А у третьего ППШ ствол оказался перегретым кем-то и когда-то раньше при стрельбе длинными очередями по немцам или японцам. А может, по тем и другим.
– Вы, может, заметили, товарищ лейтенант, что в его стволе остались следы побежалости, - оправдывался Аксёнов. – И пули в ём, товарищ лейтенант, похоже, болтаются, как маленький энтот, в большущей энтой…
– Хорошо, – засмеялся Казанов, – будем стрелять из энтих двух, у которых они поуже.
И подумал, что здесь все холостяки, независимо от ранга, об энтой думают – особенно с утра, когда энтонт двумя руками не согнешь, – чаще и нежней, чем о выполнении воинского долга.
***
Подготовкой к стрельбе занимался старшина роты Неведров. Казанов на подходе увидел три фанерные мишени с наклеенными на них черными бумажными «фрицами» в рогатых касках. Фанера слегка вибрировала под ветром на расстоянии пятидесяти метров от огневого рубежа, обозначенного линией из сложенных друг на друга камней, собранных у моря. Погода для стрельбы выпала не самая лучшая. С низких туч, осевших на вершины сопок, ветер сметал в сторону ворчливо бушующего моря беспрерывную мглу из дождя и тумана.
Казанов остановил взвод, состоявший из десяти солдат и сержантов, повернул его налево, скомандовал «равняйсь – смирно – равненье на средину» и доложил капитану о прибытии взвода для проведения стрельбы боевыми патронами. Прохоров отбросил на ветер недокуренную папиросу из левого рукава шинели, громко поздоровался со строем. Недовольно поморщился, когда услышал не очень четкий ответ: «Здравья желаем, товарищ капитан!» И утер взводному сопли: приказал Казанову сегодня же после ужина провести со взводом полчаса строевых занятий.
А когда, уже наедине, Антон сказал о не пристрелянном автомате, Прохоров заметно помрачнел и выругался матом. После чего извинился и озадачил лейтенанта сослагательным предположением:
– А если бы это была инспекторская проверка? И тебе и мне пришлось бы лупать и моргать глазами? Как ты сейчас передо мной.
– Да я же только-только в роту вернулся! – взвился Антон. Капитан словно издевался над ним, как кот над мышью. – До этого дня рота из автоматов ни разу не стреляла.
Казанова с самого начала службы в роте удивляло, что стрельбы в роте проводились очень редко, хотя патронов у старшины Неведрова было хоть завались. Через установленные сроки проводилось списание, и их куда-то отправляли на утилизацию. А солдат тренировали прицельной стрельбе вхолостую – прицеливанию в мишень и плавному нажатию на спусковой крючок – до очередной инспекторской проверки, чтобы потом жучить командиров за плохие результаты. Солдаты эту методику обучения одним словом: суходрочка. А политруки убеждали воинов, что боеприпасы пригодятся, «если, – как пелось в довоенной бравурной песне, – враг нападет, если грозная сила нагрянет».
– Успокойся, я с тобой личным опытом делюсь, – доброй усмешкой погасил вспышку подчиненного Прохоров. – Сам знаешь, в армии тот прав, у кого больше прав. Пусть сейчас на огневой рубеж выходят с нормальным оружием. А раздолбанный автомат я прикажу Неведрову отправить в оружейную мастерскую. Может, с помощью мастеров его и спишем.
24.08.2009, пн, 13 Борцов
Казанов хотел сказать ротному, что возможно скоро не только этот искалеченный пистолет-пулемет Шапошникова, но и все собратья из семейства ППШ и ППС уйдут в область предания. А на замену придут автоматы Калашникова и карабины Симонова. Однако остался верным своему правилу: услышав что-то от одного человека, не говорить этого другим людям, если, конечно, он сам об этом не попросит. А Сашка Абакумов о поступлении на склад полка АК-47 и СКСов сказал, может, только ему.
Первая пара солдат отстрелялась плохо. Казанов усомнился в точности боя и этих двух автоматов. Попросил разрешения у Прохорова и, слегка опасаясь ударить в грязь лицом перед родным взводом, быстро произвел три выстрела с колена. Вчетвером – сам Антон, Прохоров, Аксенов и Неведров – прошлись до мишени и убедились, что все три пули пробили фрицевскую образину кучно – в лоб и оба глаза.
Ротный заметно проникся к лейтенанту уважением:
– Молодец! Хорошо вас учили в Рязанском пехотном. У тебя, наверно, и разряд есть по стрельбе?
– Третий, из мелкокалиберки. Еще в Казанском суворовском получил.
Армейский урок «делай, как я» вроде бы пошел на пользу: последующие пары солдат отстрелялись лучше. А тройка сержантов дотянула взвод до общей оценки «удовлетворительно».
Казанов решил утвердить или потерять только что завоеванный авторитет и попросил у капитана позволения выстрелить по одной пуле в каждую мишень из своего «тэтэшника».
– А не опозоришься? На пятьдесят метров из пистолета вообще упражнений нет. Максимум на тридцать. И то по мишеням в полный рост, а тут – головная.
– Я в соревнованиях по дуэльной стрельбе участвовал. Второе место в училище занял.
Капитан был, судя по игре в «дурака», азартным гусаром:
- Ну, валяй! Промажешь – с тебя бутылка.
Все три «фрица» получили по девять граммов советского свинца, и Казанов увел взвод на заставу победителем. Там погонял промокших, как и он сам, солдатиков минут двадцать – учил строевым приемам с оружием, поворотам на месте и на марше, крикам «ура» и громким приветствиям капитана. Несмотря на дождь, к заставе сбежалась стайка сопливых китайчат – поглазеть на маленький строй ламоз, выделывающих артикулы ружьями.
***
Приказав Аксёнову продолжить тренировку, Казанов ушел на заставу – переодеться в сухое белье и портянки. Заодно послушать по приемнику новости продажного «Голоса Америки» – их каждые полчаса скороговоркой, с мягким акцентом повторяли дикторы, мужчины и женщины. Здесь вражью радиостанцию не глушили, и ее слушали все офицеры, не страшась за потерю своей моральной устойчивости. Включая и комиссара Шагарова. За солдат Василий Васильевич не тревожился: у них приемников не было.
Антисоветским намерениям едва не помешал Боря Сальников: он только что привел свой взвод с тактических занятий и торопливо переодевался, чтобы отправиться на стрельбище. Одновременно вслух повторял фразы на английском вслед за диктором того же «Голоса Америки», ведущего передачи на разных языках, включая русский и китайский. Одержимость горьковского кадета в зубрежке плохо дающегося ему языка, чтобы поступить в академию и стать, как и его папа, генералом, Казанова удивляла, но на подражание не вдохновляла.
Очередь русского вещания пришла после ухода Сальникова, на ходу напевающего мотивчик о ненужности турецкого берега советскому моряку.
После политического обозрения диктор предоставил микрофон русской женщине Инессе Зариной, недавно эмигрировавшей из Китая сначала в Гонконг, а оттуда – в Венесуэлу, к родственникам. Скорее всего, транслировалась не очень качественная запись, а может, эфир шалил, но Казанов напрягся до предела, словно слушал не какую-то Инес Зарину, а свою любовницу Любовь Терехову. Тем более что Инесс была, как и Люба, харбинкой. Но говорила больше о своих мытарствах в Дальнем. Там она после пятьдесят первого года жила с семьей – мужем и двумя детьми. Ей повезло устроиться преподавательницей русского китайским студентам, отобранным из армии за некие особые заслуги для получения образования, в каком-то военном институте русского языка. Поэтому она и говорила больше о Дальнем, чем о Харбине, по-видимому в том ключе, в каком это устраивало радиостанцию. Но в правдивости ее оценок сомневаться Казанову не приходилось – нечто похожее он уже слышал и от Любы.
Начала Инесса Зарина почему-то с медицины. Наверное, из-за материнских переживаний, когда у нее заболел сын Мишка, а ему выписали сантонин – «страшный яд для удаления из пищевода червей». Только от него ни один червь не подох и не покинул обжитого помещения в Мишкином животе. В больницах много хороших врачей-китайцев, но их не хватает. А японские и русские врачи из страны разъехались. В больницах огромные очереди. Словом, все, как и у нас, в Союзе. Все это Казанов слыхал от своей матери. В больницу она шла в крайнем случае, когда на этом настаивали сестра и зять, прикрепленные к специальной обкомовской республиканской больнице. А наш батальонный лекарь Маслов травит сантонином и хинином бойцов, не опасаясь за их молодые жизни и не утруждая себя наблюдениями за падежом аскарид, солитеров и плазмодиев в их организме. Да и Люба, по ее словам, в больницу не ходила, а занималась самолечением, руководствуясь подсказками знакомых эмигрантов, далеких от медицины. Рассказала и о таком курьезе, когда дальнинская русская актриса-премьерша драмколлектива при ОГС – Обществе Советских Граждан, объединявшем россиян-эмигрантов с советскими паспортами, – обратилась к докторше-китаянке «с дамскими непорядками». Ей было за тридцать. А ее мужу, бывшему актеру, переквалифицировавшемуся в преподавателя литературы, все шестьдесят. Докторша поставила ей кансер и направила на облучение рентгеном. Лучи дали неожиданный результат: через месяц опухоль значительно увеличилась в объеме. Китайский хирург поставил более точный диагноз, доказав, что и любви все возрасты покорны и очень даже плодотворны. Самодеятельная актриса и актер-профессионал произвели на свет радиоактивного сына нетрадиционным путем: маме сделали кесарево сечение под местным новокаиновом наркозом. Медикаментов для общего наркоза во всем Дальнем не нашлось.
Потом Инесса как образцовая мать обрисовала для слушателей положение русских с образованием. Так, в Дальнем стали закрываться русские школы. Совместное обучение советских и местных, то есть эмигрантских, детей советская администрация запретила. Объяснение простое: местные оказывают тлетворное буржуазное влияние на детей советских офицеров и чиновников. Поэтому русская школа стала советской, а местным русским детям стало негде учиться. На самом же деле местные дети учились значительно лучше советских, не курили, не матерились, посещали с родителями православные храмы, театры и культурные вечера. Больше читали. И не зубрили, а развивали ассоциативную память и мышление.
25.08.2009, вт. 13 Борцов
– Спасибо китайцам! – искренне воскликнула Инесса. – Железная дорога предоставила для изгнанных детей хорошее здание и школьную мебель. А китайские власти разрешили набирать преподавателей из местных русских. До этого все они были отлучены от преподавания, устроились, кто куда, и возвращались в школу с неохотой. Вместо их советская администрация завербовала и привезла учителей из Союза. Но советские дети учились бесплатно, а родителям эмигрантских детей приходилось нести дополнительную финансовую нагрузку. Двое китайцев в школе преподают китайский язык – и это хорошо! Правда, новая школа далеко от домов, где еще остались русские. Но это лучше, чем ничего.
Потом Инесса жаловалась, как половина зарплаты выдавалась бонами, которые принимались только полупустыми государственными магазинами; в них нет ни хлеба, ни масла. Продовольственные карточки тоже отменили.
– А дальше вообще наступили времена библейские! – продолжала вспоминать беглянка. – Русских из района, где мы жили раньше, наполовину расселили по разным районам Дальнего. К нам в особнячок, где жили чуринские служащие, пришли китайцы и приказали переехать почти на окраину, близко к Ракатану – мы туда на пляж на трамвае ездили. Там мы заняли низ подобного прежнему особнячка на горке. А перед ним, через пустырь, находится большое здание японской Женской гимназии. Японцев в городе не осталось – все уехали на родину. Вместо гимназисток там поселились советские солдаты. По дороге к нашему дому эту казарму обойти было невозможно. Проходишь мимо и слышишь из открытых окон в свой адрес такие похотливые замечания! Один кричит: «Вон шлюха чапает! Возьмем?» «Возьмем, конечно!» «Кормить будем?» «Вот еще! Перед охотой собак не кормят!» Я не могу, конечно, повторять другие сальности, приправленные самой отборной русской словесностью.
Очень похоже на наших остряков, слушая, думал Казанов, стыдясь за себя и своих соотечественников, так и не изживших в себе отдельные недостатки проклятого прошлого. Хотя в суворовском офицеры – особенно покойный начальник учебной части подполковник Иван Иванович Пирожинский, царский питерский кадет, – привили воспитанникам кое-что из великосветских манер.
Вскоре после переезда Зариных, продолжала свою исповедь Инесса, в этот милый особнячок вышел «закон об уплотнении». Злополучный квартирный вопрос из Союза перекочевал в коммунистический Китай. Квартирку в особнячке уплотнили и превратили в советскую коммуналку: У семьи Зариных отобрали две комнаты и оставили двадцать два метра на четверых. Антон подумал, что и не так уж и мало – аж по пять метров на нос. Все бы у нас в Союзе так просторно жили! Да и Инесса вроде бы смирилась:
– Мы все же впихались. Гулю уложили у стенки, Мишка спал со мной, а Борис, мой муж-бухгалтер, за ширмой.
Оказывается, в Дальнем существуют еще и карточки на хлопчатобумажные материалы – по 10,6 метра на работающего и 8 – на иждивенца. А по хлебным карточкам можно получить всем одинаково – 230 грамм. Зато офицерам и их женам – легко распознаваемым продавцами-китайцами «дамам в шелках и ярких шляпах» – хлеб продавался свободно. Значит, не даром Люба просила его покупать по две булки хлеба про запас.
Люба ему ничего не говорила и о том, что на поездку в Мукден и Харбин требовались визы. И что получить их было не так просто – ноги до задницы сотрешь, пока прорвёшься сквозь бюрократические препоны!
После нового уплотнения и переезда на третью квартиру Гуля Зарина уже спала на полу.
В конце концов, семья вернулась в Харбин, к девяностолетней матери Инессы, чтобы добиться выезда в Венесуэлу. Ехать в Союз, на целину, они не хотели и были, как и другие пренебрегшие соцраем, объявлены изменниками Родины. Поэтому путь для работы на предприятиях ОГС – Общества советских граждан – для Зариных был закрыт, хотя советские паспорта и оставались у них на руках. Похоже, для российского «эмигрантского отребья» в странах социалистического лагеря после войны без объявления, втихую, состоялась четвертая русская революция. Да, как поется, нет у революции начала, нет у революции конца…
Диктор прервал Инессу и уведомил слушателей, что продолжение ее рассказа они могут услышать в завтрашней программе «Голоса Америки». А Казанов с сожалением подумал, что все, что поведала Инесса, он бы мог узнать из первых уст от Любы. По небрежению или намеренно она не нагружала его проблемами эмигрантской жизни. А значит, и не воспринимала их отношения всерьез. Обидно было чувствовать мальчиком для развлечения. Даже ее дочь, Наташка, подтрунивала над ним, как несмышленышем.
26.08.2008, ср., 13 Борцов
***
Казанов дочитывал свою, им же установленную, норму чтения из истории дипломатии – по пять страниц в день. И все для того чтобы при встрече с Таней Осиповой, студенткой истфака Казанского университета, как бы невзначай блеснуть знаниями из книг, которые значились в предисловии как учебники МГИМО, а оказались в Китае, в полковой библиотеке. И вдруг со двора послышался непривычный шум. Благо, что он уже переоделся и был в сапогах, – собирался выйти на смену часового у калитки заставы. Выглянул в окно, но ни чего не увидел – дождь заливал стекло серой мутью. Не надевая шинели, застегивая на ходу ремень портупеи, выскочил наружу. Двор был пустой, и Антон пожалел, что зря всполошился. На всякий случай как дежурный по заставе спросил у часового, в чем дело.
– Китайца наши подстрелили, товарищ лейтенант.
– Что, убили?!
– Нет, в руку или в плечо ранили. В казарму привели на перевязку к Субботину, нашему санинструктору.
Субботина, белобрысого сибиряка, единственного солдата-старослужащего в роте с десятилеткой, почитали как лекаря от Бога. Он врачевал и лекарствами, и своей природной добротой и оптимизмом.
Раздетый до пояса китаец, на вид лет пятнадцати, лежал на крайней солдатской койке поверх зеленого одеяла неподвижно, с прикрытыми глазами. Сразу было не понять, находился ли он в сознании. Около него, сидя на табуретке, неторопливо хлопотал Субботин. Справа от него, на другой табуретке, стояла расстегнутая брезентовая санитарная сумка, из которой санинструктор доставал пинцетом марлевые салфетки. Капитан Прохоров и человек пять свободных от службы солдат замерли поодаль в проходе между рядами коек, словно на старте. Казанов, ступая на носки, приблизился к капитану, хотел получить объяснение, но тот поморщился и сделал знак рукой помолчать.
– Все, товарищ капитан, перевязал! – доложил Субботин. – Кость, по-моему, не задета. Недели через две заживет, как на собаке. Только как ему растолковать, чтобы на перевязки ко мне являлся и лекарства вовремя принимал?
Капитан приказал солдатам раненого не беспокоить, подтолкнул Казанова локтем, и они вместе подошли к Субботину, стоявшему в ногах китайца. Паренек слегка стонал и жалобно глядел на русских, облизывая языком полные губы.
– Он, наверное, много крови потерял, пить хочет, – сказал Прохоров. – Эй, радист! Мочалкин, слетай на кухню, принеси чайник и сахару. И что-нибудь поесть, лучше бульону. Как, Субботин, ему это не навредит?
– Никак нет, товарищ капитан! – улыбнулся санинструктор. – Пусть ест и пьет, сколько влезет. Даже сто грамм не помешают – быстрей уснет.
– Ладно, разбавь спирт послабей – пусть выпьет. Сто для китайца много, грамм пятьдесят хватит. Пойдем, лейтенант, поговорим.
Во дворе Прохоров закурил и долго молчал, глядя себе под ноги. Воздух был насыщен мелкими каплями влаги. Гимнастерка на Казанове стала волглой, холодила лопатки, но он терпел, представляя, в какое дерьмо угодил ротный.
– Без Сашки нам не обойтись, – сказал, наконец, Прохоров, бросив недокуренную папиросу на гравий. – Дуй на китайскую заставу и приведи его. Лучше вместе с начальником – мы вроде бы с ними друзья. А я распоряжусь, чтобы нам ужин подходящий приготовили.
– А как это все случилось, товарищ капитан? Мне же им надо что-то объяснить, ввести в курс дела.
– Пока ничего не говори. Пригласи на товарищеский ужин по случаю своего дня рождения. Они у нас пожрать любят. А как забуреют – выкатим эту новость на подготовленный плацдарм.
***
Казанов едва не засмеялся, когда ротный вдруг выдумал для него внеочередной день рождения. А подлинный день рождения пришелся на январскую субботу пять месяцев назад, и отмечен был с размахом – с ханжей, рыбными и мясными блюдами, апельсинами и яблоками.
На утро следующего дня, после воскресной опохмелки, сам ротный предложил взять с собой выпивку, закуску, карабин и пачку патронов у старшины Неведрова. И с этим грузом всем офицерам пойти на море пострелять в выпитые вчера и ранее бутылки в качестве салюта в честь именинника, больше месяца прикидывавшегося трезвенником. Желание начальника – закон для подчиненных!
Природа радовалась появлению на бреге морском достославного виновника торжества и его боевых соратников. И Желтое море действительно приобрело желтый оттенок от золотого светила, пришедшего из страны Восходящего солнца в Поднебесную порадовать хмельную компанию. Был час прилива, поэтому на берегу не было ни души, кроме них, четверых, веселых и хмельных: капитана Прохорова, старлея-артиллериста Оладьина и лейтенантов-пулеметчиков Казанова и Сальникова. Комиссар Василий Шагаров отсутствовал – уехал в пустой гарнизон третьей роты к своей молодой супруге. Она пребывала на сносях и нуждалась в чуткой морально-политической поддержке.
Бутылки расставили на живописный кривой черный ствол вынесенного морем на берег огромного дерева неизвестной породы. Его обломанные сучья под тяжестью ствола намертво впились в песок, перемешенный с пластинчатыми мелкими камнями, и павший богатырь не намерен был больше плавать по волнам нынче здесь, завтра там.
27.08.2009, чт., Красноярск
Ротный от стрельбы отказался, взяв на себя роль арбитра, и предложил очередь участников установить по жребию. Предложил каждому достать из его фуражки по одной спичке. Целая досталась Оладьину – значит, он стрелял первым. А из двух надломленных Казанов вытянул самую короткую и оказался третьим. Стреляли из положения с колена по пяти бутылкам на каждого.
Даже по тому, как Оладьин, сбросив шинель, приложил приклад к своему круглому плечу и прилаживал голову, словно толстая щека не позволяла ему видеть прорезь прицела, Казанов понял, что бутылки ничем не рискуют. И точно – все пули ушли мимо, выплеснув фонтанчики на морской поверхности. Их даже бакланы, покачивающиеся на легкой зыби, не испугались и не улетели.
– Тебе, Сашка, – прокомментировал Сальников, – надо было сюда свою сорокапятку притащить, а не карабин. Ты бы одним снарядом все бутылки и нас заодно разнес.
– Пошел бы ты, Борька, сам знаешь, куда! – возбухнул Оладьин, передавая ему карабин. – Посмотрим, как у тебя получится.
Сальников не подкачал: четыре бутылки разлетелись вдребезги. А одна, вызвав восхищение даже у Оладьина, осталась стоять на месте с отбитым горлышком. Все пять бутылок уничтожил метким огнем и Казанов – не даром на госэкзамене по огневой подготовке в пехотке он из нового карабина СКС обеспечил себе отличную оценку.
На этом не остановились. Оставшиеся бутылки, уже не соревнуясь, а встав в ряд, в том числе и Прохоров, расстреляли из пистолетов.
После этого сделали на том же бревне фуршетный стол, выпили и хотели возвращаться на заставу, но ротному, заметно захмелевшему на вчерашние дрожжи, взбрела очередная идея:
– Казанов, видишь вон ту шхуну? Тебе как имениннику приказываю произвести одиночный выстрел по мачте этого шпионского судна, нарушившего территориальные воды Китайской Народной Республики.
Казанов заразился игривым настроением обычно молчаливого, а порой и угрюмого капитана:
– Слушаюсь, товарищ капитан. А может, лучше снять наблюдателя с палубы – видите, он смотрит на берег и засекает координаты нашей заставы?
28.08.2009, пт, 13 Борцов
На обеих мачтах шхуны не было парусов. Она, вероятно, забросив сети или какие-то другие рыболовные принадлежности, стояла на якоре в ожидании богатого улова. Погадали, на какую дистанцию поставить движок прицела, и Казанов, по общему согласию, передвинул его на полтора километра. Человек на палубе казался величиной с оловянного солдатика.
– Не вздумай, Антон, в моряка целиться, – предупредил капитан. – Бей по макушке передней мачты.
– Как бывший пират осмелюсь доложить, товарищ капитан, что моряки парусников называют ее фок-мачтой. А на многомачтовых судах последнюю из них – бизань-мачтой.
– Прекратить болтовню, лейтенант! Огонь!
Казанов уперся локтями о бревно, на котором до этого на кону стояли расстрелянные бутылки, выстрелил, и через несколько мгновений человека с палубы, как корова языком слизала.
– Ты куда стрелял? – подбежал к нему капитан. – Я же в макушку мачты приказал!
– Так я туда и целился. Может, он свист пули услышал и в трюм нырнул. А может быть, и пуля рядом с ним на палубу брякнулась в конце траектории, и он какать побежал. По воде же, вы знаете, расстояние сильно скрадывается. Не исключено, что до этой посудины больше двух километров.
– Хватит, поиграли, марш на заставу! – скомандовал ротный, сам же затеявший опасную игру.
И пошли они, зимним солнцем палимы, по изувеченному бороздами сохи январскому полю. На его унылой поверхности не было ни единой снежинки; торчала из бурой земли почернелая стерня от сжатой чумизы или гаоляна.
Пока дошли до заставы, о шхуне и исчезнувшем с ее палубы рыбаке забыли. И продолжили пирушку без печали о прошлом именинника и без опасения за его и свое будущее.
***
Но сегодняшнее событие оказалось серьезней: ранение мирного китайского подростка грозило крупными неприятностями прежде всего капитану Прохорову. От него пахло международным резонансом, и весть о нем могла долететь до Москвы и Пекина. И тут уж без опросов и допросов покоя не жди. Раз уж о выбросившихся на пляж трех китах по соседству с этой деревней на другой же день раззвонил «Голос Америки», то о ранении китайского подростка советскими оккупантами он мог бы тоже узнать и апеллировать к общественному мнению через СМИ и ООН.
Китайских пограничников Антон застал за интересным занятием – стрельбой из маузера по мишени, установленной напротив стены казармы, сложенной из дикого камня. Пули пробивали фанеру и, после удара о каменную твердь, с визгом рикошетили в неведомом направлении. Для Казанова столь беззаботное отношение к проведению стрельб показалось диким. Отсутствовало оцепление, все другие меры безопасности, дотошно расписанные русскими уставами. А вблизи находились мирные фанзы главной улицы деревни, растянутой почти от перевала до моря.
За упражнениями китайских офицеров с восхищением наблюдали стоящие почти вплотную за их спинами ребятишки в длинных черных халатах, заменяющих пальто и подпоясанных лямками. Их никто не прогонял, хотя они вели себя очень раскованно – визжали, прыгали, толкались друг с другом, пялясь на стрелков и мишени.
Начальник заставы, знакомый Казанову по совместной встрече Нового года и охоте на шакала, сам предложил ему выстрелить из маузера. Пистолет на удивление показался легким и удобным в руке и очень точным в стрельбе. Все три пули легли в центр мишени, и послышалось одобрительное «хо» и «шанго» – хорошо и красиво. Казанов не остался в долгу – дал начальнику заставы выстрелить из своего «ТТ».
То ли пограничники отстрелялись, то ли приход сулена оказался важнее других дел, но начальник заставы пригласил Антона зайти в казарму. Аскетизм китайских пограничников его поразил. Из всей утвари он увидел только каменную площадку на высоте его колен, покрытую кукурузными циновками, а при входе – пирамиду с длинными японскими винтовками с рамочными прицелами. С пирамидой было все ясно. А каменный постамент с циновками на всю длину казармы был чем-то вроде нар без матрасов, подушек и одеял. Очень похоже на уют, испытанный им своими боками в дальнинском полицейском участке после встречи с башкиром Салманом у Любы.
В сопровождении переводчика Сашки и начальника заставы – его имя никак не фиксировалось в памяти Антона – он прошел в дальний конец казармы. Там за столом солдат-грамотей чернильной авторучкой быстро заполнял столбиками какой-то журнал, вроде нашей хозяйственной книги. Казалось непостижимым, как можно было где-то запомнить, научиться, а теперь с такой быстротой рисовать замысловатые иероглифы. Комбат Кравченко говорил, что для прочтения главной коммунистической газеты «Жэньминь жибао» или журнала «Чуши» требуется знать от шестьсот до восемьсот иероглифов. Хотя в современном письме их используется до семи тысяч из общего числа более пятидесяти тысяч.
А начальник между тем подошел к телефону, висевшему на стене, украшенной цветным портретом Мао-Цзэдуна в рамке и черно-белым плакатом членов президиума ЦК КПК без рамки под портретом кормчего. Покрутив ручку вызова, он вступил с кем-то, судя по тону, в очень долгий серьезный и нервный разговор. И, казалось, совсем забыл о посланнике с советской заставы.
Окна в казарме были распахнуты настежь, и в помещении было холоднее, чем на улице: там хоть солнце январское пригревало. А запах стоял специфический, не похожий ни на что, как и многое другое в Китае, с чем бы Антон мог сравнить из своего российского прошлого. Очень благоприятные условия закалять дух и тело для военного дела.
О приглашении начальника и Сашки на ужин Антон сказал сразу же по приходу, еще на улице. Но переводчик из возничих что-то темнил, не произнося ни да, ни нет и ссылаясь на своего начальника: «Моя кумандила маленька тумать нада». А «кумандила тумаля и теляфон кавалиля дольга-дольга», – приобщаясь к манере Сашкиного перевода, про себя передразнивал его Казанов.
30.08.2009, вс., 13 Борцов
«Кумандила» думать даже маленько не стал – сразу согласился откушать с русскими коллегами без упоминания Антоном о мнимом дне рождения. По дороге на свою заставу он рассказывал китайцам о поездке в Союз, только Сашка подозрительно бойко переводил для начальника, похоже, совсем не то. Иначе зачем бы им обоим было смеяться, если в словах сулена ничего смешного не содержалось.
К их приходу на нашей гостеприимной заставе стол уже был сервирован солдатской посудой – алюминиевыми тарелками, кружками, ложками, вилками. Да и все остальное ждало дорогих гостей: жирные щи, куски вареной свинины в эмалированной миске, вареная картошка, квашеная капуста, соленые огурцы. И поузы – откуда-то появившиеся парные булочки вместо хлеба. Русские – выходцы из Союза – по неопытности часто снимали с них блестящую корочку, как кожуру с картошки. А пили, как всегда, ханжу «Синь-Хуа». На китайских гостей их отечественный напиток почему-то оказывал более сильное воздействие. Поэтому капитан Прохоров, пока они находились в дееспособном состоянии, поспешил перейти к деловой части этого кай-*** – собрания пограничников двух великих держав:
– Сашка, переведи Куну, что у нас на стрельбище произошла неприятность. Мы одного мальчика из этой деревни в руку ранили.
– Не понимай, капитана, – смеясь пьяным потным лицом, пожал плечами Сашка. – Повтоляй тихо-тихо, капитана.
– Нажрался, переводила, ни куй-*** не поймет, – открытым текстом и в полный голос резюмировал Борька Сальников, красный как рак. – Натопили сильно, как в бане, даже меня начинает развозить. Разрешите, товарищ капитан, мне переводилу в казарму сводить: пусть он с раненым перетолкует, а потом мы их всех обработаем. Начальнику пока не наливайте: еще отключится или блевать начнет, как в Новый год.
Беспокойство Сальникова можно было понять: это кому-то из солдат его взвода подстрелить китайца. Прохоров согласно кивнул голым черепом с бисерной испариной на его блестящей поверхности:
– Давай, только недолго. При солдатах в казарме перевода не требуй. Потом, во дворе, попробуй ему втемяшить, что нам от них надо.
Сашка явно выловил из речи суленов лишь отдельные слова. И беспрекословно повиновался Сальникову, когда он поднялся, застегивая пуговицы на стоячем воротнике гимнастерки, и кивком головы показал переводчику следовать за ним. А капитан послал Оладьина на солдатскую кухню за чайником, и до их возвращенья Прохоров, Кун, Казанов и Оладьин пили чай, обжигая губы о края алюминиевых кружек. Осовевшего Куна, обеспокоенного отсутствием своего переводчика, Прохоров успокаивал улыбками и похлопыванием по спине.
– Все в порядке, товарищ капитан, – доложил Сальников, заходя в комнату вслед за переводчиком. – Сашка, объясни Куну.
Известие о непреднамеренном ранении юного соотечественника, по всем признакам, озаботило начальника заставы. Он беспокойно дергал головой с черной густой шваброй жестких волос на большой голове и задавал Сашке короткие вопросы. Постепенно выражение его лица становилось мягче, спокойнее, а в конце он даже рассмеялся и посмотрел на Прохорова с прежней симпатией. И погладил пальцем край своей кружки, глядя на бутылку с «Синь-Хуа». Оладьин вскочил, быстро ополоснул кружки от чая и разлил водку.
Кун первым поднял свой кубок и произнес несколько теплых слов. Сашка перевел:
– Мой начальник сказал, что все холошо. Мальчик надо дома быть. Мы говолим его папа-мама…
1.09.2009, вт, 13 Борцов
Что собирались сказать папе-маме Кун и Сашка, русские не поняли. Но что международный инцидент следует глубоко засекретить, усекли обе стороны. После чего китайцы, веселые и пьяные, увезли в темноту на повозке под управлением ездового Червякова перевязанного, накормленного и слегка анестезированного ханжей китайца-зайца к родителям. Провожающие вернулись за стол, и ротный предложил выпить по последней чарке за счастливый исход дела и здоровье пострадавшего. Выпили, и капитан предложил скинуться по пятьдесят тысяч юаней для передачи их раненому, когда завтра он завтра явится на перевязку к санинструктору Субботину. Или если он не сможет прийти, Сальников, прихватив с китайской заставы Сашку, отвезет Субботина к пацану и отдаст деньги и продукты со склада его родителям.
– Великое дело, товарищи, ханжа, деньги и дружба! – подвел философский итог тревожным событиям дня лейтенант Сальников. – Без этого, хоть самому стреляйся!..
И по заведенному им ритуалу, предложил Казанову прогуляться перед сном на свежем воздухе до моря.
4-39. Похороны китайской старухи. И благая весть от Бабкина
Казанов уже сомневался, не провел ли его на мякине лиходей майор Бабкин с путевкой в санаторий. Май подходит к концу, а начальник штаба, общаясь со связистом Мочалкиным и капитаном Прохоровым каждый день утром и вечером по рации, о нем, Казанове, ни разу не упомянул. Или он считает, что раз застава на берегу моря, то она вполне заменяет курорт?.. Да и хотелось Антону больше не в санаторий, а в Дальний – под бочек к эмигрантке Любаше. Сейчас она одна, Наташка в Харбине, и тоже скучает. Только по нему ли? Наверняка старшина Салман не оставил ее в покое и то и дело приезжает из Дафаньшеня. Подкупает ее продуктами, сворованными со склада танкового полка, и забыли они оба, как о мимолетном инциденте, связанном с ее мимолетным увлечением молодым лейтенантом.
Отгонять муки ревности было не легко. Особенно когда ложился спать на соломенный матрас и просыпался по утру с томительной ломотой ниже живота в состоянии готовности номер один. Раза два он просил ротного напомнить Бабкину о его обещании отправить Казанова в Хэкоу. Прохоров заверил, что начштаба печется о лейтенанте. И пусть, мол, он не отвлекается напрасно от бдительного несения службы по охране государственной границы дружественного Китая.
Да и что здесь оставалось делать, кроме бдительности и проведения занятий со своим взводом по тактике, огневой, физической и строевой подготовке. А также знанию уставов и морально-политическому воспитанию воинов в духе любви и преданности советской Родины, родным партии и правительству. Раньше в этом штампе присутствовал – как главный объект любви и преданности – лично товарищ Сталин, отец и учитель всех народов. И вот опустела без него земля… А кукурузник Никита гонит из Китая эмигрантов на покорение целины, а нашу армию с Квантуна нивесть куда.
Зерна юмора Казанову удавалось находить даже в изучении уставов и наставлений. На век в его памяти сохранились ответы рыхловатого и мешковатого альбиноса – связиста Мочалкина. На третьем году службы он так и не смог ни разу подтянуться на турнике и перепрыгнуть «козла».
По дисциплинарному уставу рядовым требовалось знать на зубок звания и фамилии своих прямых начальников от командира отделения до командира полка, полковника Будакова. Проверяя усвояемость солдатами изложенных им статей устава, Казанов поочередно поднимал их со стульев в ротной столовой, в перерывах между приемами пищи служившей классной комнатой.
Дошла очередь до Мочалкина. Солдат тяжело поднялся из-за стола и уставился на лейтенанта водянистыми глазками в белесой окантовке ресниц, как будто совершенно не поняв обращенного к уважаемой аудитории вопроса офицера. Пришлось его повторить:
– Рядовой Мочалкин, назовите звания и фамилии ваших прямых начальников до командира нашего полка включительно.
Белесые ресницы сопровождают частыми морганиями таинственное течение мысли солдата. Под пытками педагога он последовательно выдает воинские звания и фамилии командиров, но легко, без принуждения и подсказок, называет данные командира полка:
– Полковник Мудаков!
Вот он, природный солдатский юмор, не осознанный самим юмористом!.. Столовая содрогалась от здорового хохота, а Казанову пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы остановить смех и перестать смеяться самому. На него прибежал даже часовой со двора; приоткрыл дверь – и исчез. А вскоре самому лейтенанту пришлось отказаться от продолжения занятия. Вот бы услыхал это сам полковник Будаков!.. Смех снова и снова вырывался из груди педагога, а вслед за ним хохотали все солдаты. Все, кроме Мочалкина. В какой-то очередной взрыв смеха он вдруг заплакал, утирая ладошкой слезы. Он сидел за вторым столом, и большинство солдат этого не видели.
Казанову стало болезненно стыдно за свою несдержанность, глупость. И он, уже сердито приказав установить тишину, с истинным раскаянием обратился к плачущему солдату:
– Вы простите меня! Да и всех нас за этот дурацкий смех!.. Простите!..
И скомандовал перекур…
Во дворе он еще раз попросил у солдата прощения, проводил его до казармы и сказал, что на сегодня он свободен.
А после того как вскоре он рассказал на уроке об устройстве боевого патрона, и Мочалкин сделал открытие, что в капсюле при ударе по нему бойка для воспламенения пороха используется не гремучая ртуть, а некий «бензинчик», и это снова вызвало смех, Казанов не стал его больше спрашивать. Хотя и дебилом Мочалкина грешно было назвать: как-никак дивизионную школу радистов окончил, азбуку Морзе использует при приеме-передаче, рацию содержит нормально. И даже ее ремонтирует. Неужели он артист и под дурачка косит, чтобы ребят рассмешить?.. Казанов сам много натерпелся в суворовском и пехотке за свой язык, желание и умение рассмешить и поставить под сомнение авторитет начальника в глазах подчиненных.
Именно через Мочалкина Казанов получил утром радиограмму из батальона о его приезде в штаб для оформления отпуска. Капитан Прохоров в связи с этим освободил взводного от проведения занятий до того, как не появится попутный транспорт в поселок третьего батальона. И приказал старшине Неведрову срочно подготовить заявку на продукты и материалы для роты в штаб, чтобы обратно повозка не дребезжала порожняком.
2.09.2009, ср, !3 Борцов
***
Эта внезапная льгота предоставила возможность Казанову увидеть зрелище, какого, может быть, не было на сценах мировых театров или в кино.
Еще вчера в соседней с заставой фанзе били в барабаны и литавры под завывание деревянных флейт. А сегодня, оставшись в полном одиночестве в офицерской канцелярии-гостинице, он не мог сосредоточиться на чтении статьи Виссариона Белинского с критикой Николая Гоголя за его реакционную религиозную книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Критик сильно радел о судьбе русской литературы – ее самобытности, народности и гуманизме. Саму эту книгу Казанов не мог найти нигде, даже в советском собрании сочинений писателя. Приходилось верить на слово «неистовому» Виссариону.
Думать о судьбах нелюбимой им партийной, народной и гуманной к сторонникам родной советской власти Казанову помешал усилившийся до апогея шум и гам в музыкальном сопровождении флейт и барабанов в соседней фанзе. Захлопнув толстый том Белинского, Казанов вышел во двор и, встав на короткий лафет сорокапятки, взглянул через ограду заставы на соседнюю фанзу. Застава была построена на террасе, вырубленной в теле сопки, и стояла метров на восемь выше, поэтому фанза, двор, музыканты и толпа во дворе и на улице были видны, как на ладони.
Наш повар-солдат в белой куртке поверх гимнастерки, смотревший стоя на происходящее из кузова грузовика, подсказал Казанову, что хоронят добрую старуху, жену хозяина фанзы. Она угощала наших солдат яблоками, а они носили ей хлеб и остатки из котлов солдатской кухни.
Внимание Антона привлек сначала бумажный бык, установленный на улице, перед воротами во двор фанзы. Легкий бриз шевелил завитки разноцветной папиросной бумаги, наклеенной на картонные рога и пузатый остов. А вокруг быка, как на маскараде, суетились люди, скорей всего родственники покойницы в белых халатах и колпаках. К жертвенному быку откуда-то подскочил – тоже весь в белом – поджигатель с пуком горящей соломы, и ритуальное животное, казалось, вспыхнуло все сразу, на миг высветив жалкие ребра из тонких гнутых камышинок каркаса его пустотелой туши. Запахло гарью, а солнечный ветер развеял над толпой мелкие искры и золу и унес их в воздушный океан к китайскому богу.
По-видимому, жертвенное сожжение послужило пламенным призывом для выноса гроба с телом покойной. Его со склоненными долу головами, стоя на коленях, встречали престарелый вдовец с реденькой бородкой и жезлом, обвитым белой бумагой, и молодые парни, похоже, его сыновья. Вслед за гробом с громким воем вышли плакальщицы в длинных белых одеждах с капюшонами на головах.
Носильщики, тоже одетые в белые балахоны, установили гроб на носилки и накрыли его пестрым балдахином в виде домика с оборками и нарисованными по бокам драконами. Вдовец с громкими причитаниями разбил о землю сосуд, похожий на чашку с неизвестным содержимым, и погребальная процессия под барабанный бой, звон тарелок, писк дудок и завывания плакальщиц двинулась по улице в направлении уже известного Антону кладбища. Но за заставой – там, где дорога поворачивала налево, на подъем в гору, застыла, затихла, женщины враз скинули с голов капюшоны и вернулись назад, к фанзе. А гроб под нарядным балдахином на погост понесли без труб и барабанов одни мужчины.
***
На рассвете следующего дня, ополоснув желудок холодным чаем, лейтенант Казанов А. на пароконной повозке в сопровождении старшины Неведрова и ездового Червякова отправился в батальон с намерением в дальнейшем провести отпуск вдали от любимой Родины и укрепить здоровье и расшатанные нервы в приморском санатории Хэкоу.
30.10.2008
Часть 5. МАХРОВЫЕ ЦВЕТЫ САКУРЫ
45. Дальний. Поединок с аньдунскими истребителями
Все же майор Бабкин был выдающимся дипломатом своего времени: старлея Белкина он подстрекнул застрелиться, а его преемника на посту Ваньки-взводного ублаготворить, отправив на отдых в санаторий Хэкоу. На Казанове благодаря этому Родина выигрывала морально и материально: вместо полутора месяца отсутствия на службе, он будет прохлаждаться всего месяц, не надо оплачивать ему дорогу в Казань и обратно за счет министерства обороны. И переживать, не погорит ли офицер в отпуске на какой-нибудь проделке, как это со многими случалось. И потом начальство тягают по разным инстанциям за проделки шалунов. И невинные начальнички получают по полной за низкий уровень морально-политического воспитания подчиненных.
Однако для неуставного поведения и здесь, на Квантуне, возможностей было достаточно.
Антон приехал в Дальний поездом во второй половине дня в расчете на то, что в шесть часов Люба будет дома и обоюдной радости от встречи не будет конца. Из отпускных юаней он вернул двести тысяч Коле Химичеву, попросив отсрочки на возврат еще восьмидесяти тысяч, и накупил в военторговской лавке дивизии в Ляцзедане советской выпивки, папирос и консервов – это для эмигрантов было экзотикой, приветом с исторической Родины. Для Любы он вез и более изящный подарок – отрез крепдешина на платье.
5.10.2008, ср, 13 Борцов
Все пожитки на этот раз помещались в небольшом чемодане. Из одежды он взял минимум необходимого – серые гражданские брюки, голубую шелковую рубашку с коротким рукавом и босоножки. Китель и фуражка поместились в чемодане. А брюки с кантом на выпуск и форменные ботинки он одел на себя, дополнив наряд белой рубашкой и неизменной кожаной курткой. Он не слышал, чтобы наши патрули придирались к офицерским брюкам, одетым вперемешку с гражданским платьем. Но являться в санаторий и выписываться из него полагалось только в военной форме.
Сегодня же день был по-летнему жарким, душным, и Антон втиснул куртку в чемодан еще в вагоне – там, несмотря на открытые окна, почти не было сквозняка. А в трамвае от вокзальной площади, забитой велорикшами и извозчиками, вообще было нечем дышать; рубашка на спине и подмышками мгновенно пропиталась едким потом. Поэтому он шел от остановки к частично Любиному особняку в ленивой истоме, намеренно не спеша, надеясь, что его обдует прохладное дыхание озера. По нему, как всегда, ближе к берегам скользили живые утки.
Вход с крыльца в особняк, против обыкновения, был открыт настежь, словно Антона здесь с нетерпением ждали. Но, поднявшись по лестнице и пройдя по коридорчику к Любиной комнате, он испытал разочарование: за дверью преобладали мужские голоса, перемежающиеся с ее знакомым, всегда с усталой грустинкой, смехом. Прежде чем постучаться, он соображал, не лучше ли ему тихонько удалиться?.. Не исключено, что снова придется столкнуться с Салманом. А чем это обернется на этот раз, предугадать невозможно. Тогда куда ему деваться?.. Сегодня суббота, заезд в санаторий Хэкоу только через день. Где ему провести предстоящие две ночи?.. Да и какого черта сдаваться без боя? Где наша не пропадала?.. Уйти он всегда успеет. Еще не поздно, сможет переночевать у своих кадетов – здесь, в Дальнем, у Гайнуллина или Брусилова. Или уехать в Артур, к Володе Федотову, и за одно вернуть ему долг.
Он стукнул трижды костяшкой пальца в дверь. По сияющему лицу Любы, по распахнутым для прогулки по извилинам ее души глазам он понял: она ему искренне рада. И доказательством этому был ее быстрый, но горячий, подчеркнуто показательный для гостей, поцелуй в губы.
– Ты все же приехал! Не ожидала, что так скоро! Вот знакомься с господами офицерами, сама познакомилась с ними только сегодня в нашем кафе. Помнишь, напротив швейной мастерской?
Даже взбитые в высокую шапку седеющие волосы ее не старили. Лишь подчеркивали ее особую, эмигрантскую, не советскую, красоту. А одета была она, как всегда, – в белую кофточку с глубоким разрезом и клетчатую юбку чуть ниже колен. Он не без удовольствия отметил, что на ее полных ногах были туфли, подаренные им.
Он и без Любиной подсказки с первого взгляда понял – это не эмигранты, а наши парни, уже поддавшие офицеры, одетые в гражданку. От встречи с соотечественником они явно не пришли в восторг. Озадаченные нештатной ситуацией не меньше, чем Антон, они неохотно поднялись с мест из-за знакомого столика с сиротливой бутылкой вина, стаканами и надкушенными яблоками и поочередно протянули ему руки. Первый, невысокий, одетый в серый костюм парень с красивым хмурым лицом назвался Борисом. А второй, в коричневой кожаной куртке пилота, по-крестьянски широколицый и добродушный, – Денисом. Судя по тому, что Любино место находилось рядом с Борисом, он и был очередным кратковременным претендентом на ее руку и сердце.
Пока мужчины переставляли столик к кушетке и выискивали для него место, Люба на это время куда-то исчезла. А Антон доставал из чемодана бутылку «охотничьей», апельсины и конфеты и рассказывал вкратце о себе – пехотинец, служит близ Лядзеданя первый год, с Любой вот знакомы с Пасхи. Приехал отдыхать в Хэкоу.
– Мы там в прошлом году побывали, – сказал Борис. – Только две недели дали отдохнуть – и снова в Аньдунь. Война в Корее шла – мы с Денисом в одной паре летали: он мой ведомый… А где Люба?
– Возможно, у соседей. Я с ними знаком, пойду, позову ее.
Они столкнулись в полутьме коридора, и Люба приказала:
– Не уходи, Антон, останешься у меня. Потом объясню.
От нее пахло нежными духами и пудрой. И было в ней что-то незнакомое, опасное своей отчужденностью и предательством их короткого любовного прошлого.
Когда они вошли в комнату – Люба впереди, он за ней – Борис и Денис курили у открытого окна и о чем-то сердито, громким полушепотом, спорили.
– А вы, как я понял, истребители? – спросил Антон.
– А что? – с непонятным вызовом посмотрел на него Борис. Глаза у него были беспощадные, словно он шел на пехотинца в лобовую атаку.
– Да так просто! Я недавно встретил Славу Смирнова, вместе в Казанском суворовском учились, он тоже в Аньдуне служит.
– Комиссовали Славу, в Москву уехал недавно, – сказал Денис низким приветливым голосом. – Хорошим летуном был, но что-то в нем сломалось. Мы в разных эскадрильях летали, но виделись часто.
Разговор по понятным причинам не клеился: кому-то предстояло уходить, и за стол не садились, несмотря на предложение Любы. Она оставалась спокойной и веселой, словно не сознавая, что является причиной напряженки.
Антон разлил половину бутылки «охотничьей» по трем стаканам. Любе налил вина. Все продолжали стоять.
– Мы вчера нашего командира полка схоронили, – сосредоточенно глядя на стакан, начал Борис. – Три войны отлетал. Полковник, Герой Союза – и на тебе: в тренировочном полете погиб. Не рассчитал – сел на полосу с перелетом и врезался в насыпь за ней. МИГ взорвался, и от полковника ничего не осталось, кроме жены и двух детей. Замечательный был человек и летчик – от Бога… Светлая ему память!
Выпил двумя глотками и тут же попросил:
– Разливай, Антон, остаток, давно русской водки не пил, тем более «охотничьей». Так с кем ты остаешься, Люба?
– А я не говорила, что ты или Денис останетесь здесь, - спокойно парировала Люба. – Антону я уже сказала – он мой и никуда не уйдет.
– Обстановка ясна – от винта! – с угрозой человека, не привыкшего проигрывать, выдавил из себя Борис. – Спасибо, лейтенант, за «охотничью». – Проглотил водку, пожал Антону руку, взял с подоконника серую фетровую шляпу – предмет обязательного шика всех советских на Квантуне – и скомандовал своему ведомому: – Поехали, Денис, надо успеть на автобус до Аньдуня.
Люба пошла их провожать и вскоре вернулась, по-прежнему молодой и прекрасной. Она с порога кинулась ему на колени, как тогда в первую встречу, накануне Пасхи, и покрыла его лицо поцелуями. Он не отвечал, воспринимая этот порыв за фальшь, желание загладить свою вину.
– Ты знаешь, что мне этот Борис сказал? – откинувшись назад и закрыв его уши горячими ладонями, быстро заговорила она. - Если бы ты не была такая красивая, я бы тебе морду разбил… А ты ведь хотел меня бросить, Антон! Скажи правду, хотел уйти?
– Не знаю. В конце концов, выбор был за тобой. Не я же этих сталинских соколов сюда затянул.
– Не ревнуй, прости меня, ради Христа. Ведь ничего не было, кроме легкого флирта. И что ты думаешь, я бы с ними двумя стала спать?.. Пойми, я же женщина. Еще не совсем старая, внимание мужчин мне нравится. Я после работы, как всегда, зашла поесть, а они ко мне подсели, заговорили, предложили выпить… К тому же я не верила, что ты вернешься. Ты же говорил, что едешь в отпуск в Союз на встречу со своей первой любовью. А когда ты говорил такое, ты не думал, что мне это больно слышать? Ведь я за всю жизнь свою никого так не любила, как тебя. Поцелуй меня и оставим этот разговор!
6.11.2008, чт, 13 Борцов
46. Компенсация за измену
Было ясно, что все эти оправдания она выдумывала экспромтом, но за отказ от поцелуя он бы вряд ли был прощен. А она уже нетерпеливо подпрыгивала у него на коленях, требуя немедленного исполнения ее желания, и он, обхватив затылок грешницы ладонью, прижался губами к накрашенному рту подруги лет его суровых, сразу ощутил шершавость ее подвижного языка между своими зубами и понял, чем вскоре это закончится.
«Салман, Борис, он сам – все равно ее не устережешь! – думал он, пока Люба готовила постель к любовной процедуре. – Жизнь только начинается, а скольких уже обманул ты сам и сколькие вскоре забывали о тебе?...».
Стукнула по мозгам, развеселила потерявшую веру душу известная песенка о скоротечной фронтовой любви: «Будем жать на все педали – всё равно война…»
Отсутствие Наташки, Любиной дочки, – она счастливо отдыхала у бабушки и дедушки в Харбине – благоприятствовало их свободной любви. Все воскресенье они провели в постели, даже в туалет за дверь не выходили – довольствовались звонким цинковым ведром с крышкой.
Наташа прислала матери пачку коротких, написанных округлым женским почерком, писем, скупых на детали. И в каждом письме – привет ему, «дорогому папочке».
– А сынка, видно, в этом году не увижу, – утерла уголком простыни набежавшую слезу Люба. – Даже на дне рождения не побываю, ему двадцать первого июля исполнится девять. К тому времени и Варя, падчерица, должна родить. Муж упорно тянет ее в Союз, на целину. Он шофер, на тракторе тоже работает. Думает, дурачок, что там разбогатеет… А я уже списалась со своими родными в Австралии и Америке, зовут к себе. Уеду, скорее всего, поближе, в Австралию, с родителями и детьми. Не слышал, коммунисты православную веру в Китае запретить хотят. Большинство наших храмов и так уже закрылись, а всех священнослужителей ваши арестовали. Увезли в Союз вместе с семьями, и о них ни слуху, ни духу. Расстреляли, конечно… А я в Николаевском храме венчалась, там моих детей крестили – и что, его тоже взорвут, как у вас во всей стране?
Как у эмигрантов все просто: хочешь, поезжай в Союз или вообще на край света. Переживает за наши храмы. А увидела бы кумирню на Верблюде?.. Об этом не стоит заикаться – еще б;льшую антисоветчину понесет… Церковь в Дегитлях, где крестились все его предки и он сам, стала колхозным складом. А из окна суворовского была видна колокольня церкви без креста со снятыми колоколами. И были ли во всей Казани действующие церкви и мечети – он не знал. Зато помнил заклинание: религия – опиум для народа… Убеждать Любу цитатами из истории партии в справедливости социалистического строя – дело пустое. Буржуазная пропаганда постаралась отравить ее сознание. Не сможет она понять, что будущее человечества за коммунизмом. Вон сколько стран – и Китай в том числе – после войны строят социализм.
Хорошо, что он набрал с собой еды и выпивки: Люба приготовила обед, не выходя из комнаты, на электроплитке, они поели, выпили и снова легли на жесткую кушетку – продолжить начатое вчера после проводов аньдунских истребителей. А проснулись, когда тень от сопки напротив дома вошла в комнату напоминанием о близкой ночи. Разбудил их, по-видимому, скрип кровати за стеной: Мария и ее красавец-азербайджанец избрали аналогичный способ активного отдыха.
– А где твой дядюшка-баптист? – вдруг вспомнил Антон, глядя на ее небольшие, не покрытые простыней груди со сморщенными сосками не первой свежести. Судьба дяди его мало занимала – просто представилось, что бы он делал сейчас, застав их в постели.
– Он же миссионер. Взял семью и уехал в Индию, там после ухода англичан осталось много баптистов. У них цель, как у вас, коммунистов: чтобы все люди жили в довольстве и радости.
– Так пусть бы он и вступил в нашу компартию, чем шарахаться по разным странам.
– Нашел дурака! Ваши коммунисты только болтают, а баптистов по всему миру миллионы, и они многое делают для довольства и радости. Ты не знаешь, какая в их домах чистота! Не пьют, не курят, работают в поте лица, помогают друг другу…
– А насчет этого дела тоже в поте лица? – Антон нажал кончиком пальца на ее сосок.
– Ну и пошляк же ты! Я уже говорила, какое у дяди богатое потомство баптистов.
***
Наутро Антон проводил Любу до мастерской, поцеловал, пообещал, что изучит санаторские порядки и постарается все ночи проводить с ней. Люба сказала, что ее хозяйка часто справляется о нем, – не зайдет ли он с ней поздороваться?
– В другой раз... Этого мерзавца Вана не хочу видеть.
– Как и я. Благодарна тебе – он больше ко мне не пристает.
– А Галине Васильевне – большой привет. У нее очередной «хунхуз» не появился?
– Угадал! Муж одной нашей заказчицы, чуть постарше тебя, тоже офицер. Пришел забрать готовый костюм, поговорил с мадам Демент и влюбился. Является к ней, как на службу, иногда вечером, иногда – на всю ночь.
– «О вкусах не спорят», – сказал ёж, слезая с сапожной щетки, – употребил Антон усвоенную от кого-то шутку. – Правда, их счастье будет недолгим – скоро всех нас отсюда за ушко да на солнышко. И кто, ты в Австралии или я в Союзе вперед окажется – сам Бог сейчас не возвестит.
– Наверное, ты, если мне родные оттуда раньше на дорогу денег не пришлют. Пока что они только приглашают…
47. Старт санаторного отдыха в палате №6
Бывалые офицеры рассказали ему еще в полку, как проще добраться до Хэкоу.
На трамвае он доехал до конечной остановки, а там, на площадке с видом на море, с десяток извозчиков едва не разорвали его на части – с криками и визгом тянули за рукава и чемодан в свои запряженные мулами «ландо» с откидным верхом. Потом он минут сорок с клеенчатого дивана одного из них смотрел в сутулую спину пожилого китайца-возницы, взирал на кукурузное поле, на синие клочки моря, появлявшиеся иногда в просветах между большими камнями и деревьями, радуясь солнечной погоде и предвкушая пляжный загар и морские купания.
Поехали по узкой деревенской улице с играющими в пыли полуголыми китайчатами и несколькими женщинами, несущими ведра на прямых коромыслах от колодца с гусаком. Худой ишак с завязанными глазами, запряженный в длинную оглоблю с жёрновом на другом конце, ходил по кругу, подгоняемый малолетним босоногим оборванцем – молол кукурузу, насыпанную грудой на циновку. Пахло теплым навозом, прелой соломой, дымом из труб вросших в каменистый грунт фанз.
Пляж с рядом деревянных грибков, тремя дощатыми раздевалками и уборной в виде скворечника к его огорчению оказался пустынным – значит, зря он размечтался: купальный сезон, судя по колючему ветерку, еще не наступил. А над небесным простором моря, тронутым подвижной рябью, с пронзительным писком, похожим на китайский прононс, носились и пикировали за добычей крупные чайки. Из-за черного каменистого островка, напомнившего Антону Инкаунтр, как в немом кино, появились в кильватере силуэты трех сторожевых катеров. На заставе он учился сам и учил солдат, как различать свои и чужие корабли по их очертаниям в условиях любой видимости для занесения в журнал наблюдения. Плакаты с силуэтами и пояснениями к ним висели на стенах в казарме, в учебном классе и на наблюдательном пункте.
7.11.2008, пт, 13 Борцов
Рассчитавшись с тунзой двадцатью тысячами юаней, Антон вскинул чемодан ребром на плечо, перешел по шаткому мостику через ручей, бойко стекавший по каменистой рытвине с сопки в море. Обошел ограду какой-то стройки и по узкой деревянной лестнице, проложенной в коридоре из высокого кустарника по крутому склону, – сотни две ступенек, не меньше! – поднялся к зданию санатория. Оно было встроено в каменное тело голой сопки тремя равными двухэтажными блоками. Похоже, оценил Антон, японский архитектор взял за прообраз палубные надстройки корабля. Плоские крыши сверкающих большими окнами блоков, поставленных ступенчато – один выше последующего – по склону в один ряд, как потом выяснилось, служили танцплощадками. Сходство с кораблем придавали металлические трапы на боковых стенах и переливчатое полотно красного флага на мачте верхней «палубы».
От лестницы к вестибюлю санатория вела посыпанная дробленым кирпичом узкая аллея сада, засаженного невиданными им раньше молодыми деревьями с пурпурной листвой и розовыми махровыми цветами. А перед зданием открылась площадка с круглой клумбой, полыхающей крупными красными соцветиями и фонтаном в виде гипсового лотоса посредине, разбрызгивающего мелкие искры сверкающей на солнце воды.
Праздные мужчины в пижамах и спортивных костюмах, женщины в пестрых халатах лениво прогуливались или полулежали, покуривая и переговариваясь, в креслах-качалках в беседках или на деревянных диванах, живописно разбросанных на этом открытом пространстве. А где-то за дивными деревьями слышались выкрики, удары по волейбольному мячу и деревянный стук биты по рюхам – любители играли в городки.
Антон вовремя спохватился: надо было отыскать место для переодевания. Приминая изумрудную травку, он пробрался между деревьями до глухой стены здания, достал из чемодана изрядно помятый китель со стоячим воротником и золотыми погонами, сшитый еще в Рязани перед окончанием пехотки, и одел его поверх рубашки. Пыль с лица вытер носовым платком, им же почистил до первозданного блеска туфли. Платок смял и выбросил в кусты.
Дежурный по санаторию, пожилой подполковник медицинской службы, почти лысый, с очками в роговой оправе на большом горбатом носу, по своей занудливости стал бы несомненным лидером в соревновании по этому виду издевательства над молодыми офицерами с комбатом Кравченко. На оформление Казанова на отдых с диагнозом «утомление» ушла целая вечность. Сто раз медик повторял одно и то же: пить, играть в карты, отлучаться без разрешения, опаздывать на процедуры, шуметь после отбоя в санатории строго воспрещается. При первом замечании нарушитель из санатория изгоняется с соответствующим письменным отношением командиру части. Чувство облегчения испытала душа только когда подполковник придвинул к лейтенантскому носу листок с напечатанными правилами поведения военнослужащего в санатории и гнусаво произнес: «Распишитесь, лейтенант! И запомните следующее…» И Антону привалило счастье прослушать чтеца-декламатора, торжественно зачитавшего ему то, под чем он только что подписался.
– Я же видел, – пояснил подполковник, – что вы, лейтенант, посчитали выше своего достоинства прочесть то, что может стать для вас приговором. Все-то вы, молодежь, знаете, только не выполняете – и пьете, и играете, и к отбою в положенное время не являетесь... Ваше койко-место в палате номер шесть на первом этаже. Можете идти!
«Да, каждый др;чит, як вин хочет», – мысленно ответил ему Казанов, а вслух, приняв стойку «смирно» и приложив к углу козырька ладонь, привычно гаркнул: «Слушаюсь!» И удалился на свое койко-место в назначенной ему палате № 6. Отреагировать улыбкой или фразой на литературную аналогию ему бы дорого стоило. Да и читал ли занудный лекарь знаменитый рассказ своего великого коллеги-врача с таким же вдохновением и усвоением, как правила поведения в санатории, – вопрос без ответа.
***
По лабиринту лестничных переходов и коридоров, устланных ковровыми дорожками, Антон добрался до своего койко-места в палате №6 на первом этаже с двумя окнами, обращенными на клумбу с фонтаном. Коек в палате – с ума сойти! – тоже оказалось шесть. И все просто, по-домашнему, как в любой казарме, а точнее – в госпитальной палате: по три кровати вдоль побеленных стен с солдатскими тумбочками между ними. С одной утешительной разницей: ряды коек разделяет стол, накрытый белой скатертью, с граненым графином и двумя стаканами посредине . За этим столом, склонив голову над распахнутым чемоданом, в глубоком раздумье сидел в расстегнутом кителе с серебряными погонами старшего лейтенанта административной службы единственный обитатель палаты.
10.11.2008, пн, 13Борцов
На появление Антона он отреагировал почти детской радостью:
– Что, тоже новенький? А думаю, с кем бы выпить за прибытие? Ты откуда?.. Из Тучендз? Это из 15 полка, от Будакова? Так мы из одной дивизии! Я переводчик из штаба третьего полка. Тебя как зовут?.. А меня – Олегом. Садись, корнет, выпьем китайского коньяка – нормальное пойло. Не армянский, конечно, но и не ХМД-70. Видишь, горлышко у бутылки какое тонкое и длинное? – как у жирафа.
Если у этого скуластого большеголового переводчика с носиком в форме красной кнопки язык и на китайском мелет с такой же скоростью, то ему цены нет. Пить с утра не хотелось, но и огорчить нового знакомого, с которым предстояло жить рядом двадцать четыре дня, не стоило.
– А как насчет соблюдения правил? – напомнил Антон. – Я в том смысле, что бутылку после разлития лучше убрать под стол.
– Молодой ты, а, вижу, бывалый! Ну, Антон, с прибытием!
Горло продрало словно рашпилем, а на коньячный вкус не было и намека. Как и на закуску – переводчики к ней, по-видимому, были непривыкшими.
– Тебе этот подполковник тоже на мозги капал правилами? А мне, пожалуй, больше, чем тебе. Я сюда сразу из госпиталя: из правой почки камни удалили. Пока не пойму: чего в моче больше – её или крови?
Антон ощутил, как по спине пробежала волна мурашек. Но старлей, беспечно наблюдавший за собутыльником лучистыми глазками из-под нависшего тяжелого лба, был истинным фаталистом:
– Ерунда! Коньяком от камней можно без операции избавляться. Лечь в горячую ванну, выпить бутылку – и они сами в унитаз выпрыгнут. Жаль, уже после операции об этом узнал. В следующий раз так и сделаю!.. Здесь, кстати, душ есть. Пойдем?..
11.11.2008, Вт., Кр-к
После душа – он находился в подвале и был отделан японцами цветным кафелем, воссоздавшим картину чаепития трех соблазнительных гейш, – они приняли еще по полстакана сомнительного напитка. И до обеда спали, поскольку все предварительные медицинские обследования, анализы и назначения процедур и лекарств для вновь поступивших, согласно санаторной книжке, выданной занудным подполковником, начинались с завтрашнего дня.
Кто-то из сердобольных коллег по палате разбудил их, но из столовой им пришлось удалиться не солоно хлебавши. Пожилая диетсестра на входе сухо пояснила, что не только лекарства, но и пища на сегодня им была не положена: на довольствие их поставят только с завтрашнего дня. Пока же можно спуститься в деревню и поесть в ханжболке за кровные юани.
Олег, переводчик с китайского языка, на пути из столовой в палату на это известие отреагировал отборным российским матом. И даже сослался на Ленина, по-отечески предостерегавшего молодое советское правительство: «Бюрократия, батеньки, архиопасна – она, в конечном счете, погубит социализм!..»
– Ну до этого еще далеко, – успокоил его Антон, – а наш голодный конец – в пределах прямой видимости… Махну-ка я в Дальний – там с ребятами из моего суворовского найдем, где пожрать и выпить. А утром пораньше вернусь.
– И утром же отправишься в часть как самовольщик. Здесь, ребята говорят, после отбоя дежурный врач, как ротный старшина, обход по палатам делает и считает всех по головам. Ты сгоняй в ханжовню, а я снова лягу: мне кажется, что эти коновалы в почку ежа зашили. Жжет, колет…
Предупреждение Олега заставило Антона повременить со свиданием с Любой. Но голод – не тетка, и он, уже полностью переодетый в гражданку, наелся в ханжовне популярным среди офицеров блюдом – скоблянкой, жареным мелкими ломтиками мясом с густой острой подливой из морепродуктов, – и вязкой булочкой вместо хлеба. В ханжовне, освещенной пляшущим пламенем от печи с раскаленной до красна плитой справа от входа, он был не одинок. За соседним столом, судя по тостам, шумно отмечала день рождения веснушчатого соотечественника с копной золотистых кудрявых волос компания из пяти человек. Их обслуживали китаец и китаянка с марлевыми повязками на лицах и с белыми поварскими колпаками на головах – подтаскивали на подносах к столу горячие блюда, собирали посуду и пустые бутылки.
Антон испытал облегчение, покинув прокуренное, пропахшее гарью жареного мяса и парами ханжи помещение, похожее на пещеру далеких предков, и, не зная, куда себя деть, пошел на пляж – стряхнуть похмелье и посмотреть, не купается ли кто из отдыхающих. Море распахнулось перед ним сияющей на солнце ширью и парящими над ним альбатросами и чайками, словно призывая пройтись по нему пешком до белесого горизонта.
Купающихся смельчаков на пляже оказалось двое. Один из них истово растирался мохнатым полотенцем, а другой торопливо подплыл к берегу саженками и, скользя по камням на дне, стал выходить из воды на пляж, дрожащий, с розовой гусиной кожей по посиневшему телу. Прилипшие ко лбу волосы и падающие с унылого носа капли делали из пловца карикатуру.
– Холодно? – посочувствовал Антон.
– Не говори, кума, одно расстройство! Солнце, жара, а вода ледяная. Где-то в океане, наверное, шторм, вот и подняло со дна стужу.
– Да, для веселья планета наша мало оборудована, – пробормотал Антон больше для себя и пошел, по совету поэта, вырывать радость у грядущих дней в санатории.
Жить рядом с незамерзающим морем несколько месяцев и ни разу в нем не искупаться – от этого поневоле почувствуешь себя несчастным…
48. Ли Сими – cтрела в обнаженное сердце
Однако нечаянная радость пришла на следующее утро.
После завтрака ему вздумалось заглянуть в свою палату №6 – взять удостоверение личности, нужное для записи в библиотеку. Вход загородила половая щетка с намотанной на конце влажной тряпкой, шутливо подсунутая ему под ноги немолодой китаянкой в белом халате, улыбающейся кривыми зубами. Антон сделал движение к ней с вытянутыми для поцелуя губами – уборщица с коротким визгом отскочила в угол вместе со шваброй. На вскрик из-за отодвинутой от стены тумбочки у открытого окна показалось персиковое личико другой китаянки, как ему показалось, пионерского возраста. Распахнутыми блестящими глазами, полуоткрыв алый ротик, она уставилась на него, словно собираясь о чем-то спросить.
12.11.2008, ср, Кр-к
– Я тебя люблю, – брякнул он первое, что пришло ему в голову, и девчонка, словно от удара, снова спряталась за тумбочкой.
Это стало походить на игру в кошки-мышки. Линолеумный пол был еще влажным, и Антон, чтобы не оставлять больших следов, добежал до тумбочки на цыпочках. Девочка, повязанная в белую накрахмаленную косынку, сидела на корточках. Увидев Антона, она вскрикнула и по-детски уткнула лицо в ладони.
– А я тебя люблю! – громко повторил он. – Ты понимаешь – люблю!
Оглянулся и увидел, что старая уборщица, подхватив ведро, скрылась в коридоре, прикрыв за собой застекленную дверь.
– Плёхо твоя говоли, плёхо, – пролепетала китаянка, наморщив лобик и подняв на него улыбающееся лицо.
14.11.2008, пт, Кр-к
Потом резко вскочила на ноги и уже смело уперлась ему в лицо черными глазами в мохнатых ресницах – совсем не маленькими или узкими. «Ах, эти черные глаза в китайском стиле…», – промелькнула в голове пародийная строка из знаменитого белогвардейского романса, переделанного кем-то на квантунский лад.
– О! Да ты еще и по-русски лепечешь. А что плохого в том, что я тебя люблю? Можно, я тебя в щечку поцелую? – он сложил губы в трубочку и наклонился к ней. Она взвизгнула и опять нырнула за тумбочку, окунув тряпку в эмалированное ведро с водой.
Вот так же ему нравилось дразнить своих маленьких племянниц, Светку и Гельку, когда он приезжал в отпуск из суворовского и пехотного в семью своей старшей сестры.
– Ты что, лейтенант, нашу Люсю обижаешь? – услышал он за спиной резкий басок.
Повернул голову – и встретился взглядом с прищуренными стальными глазками капитана-танкиста Павлюхина, одетого в белую короткорукавку и серые брюки. Среди шести обитателей палаты Павлюхин оказался старшим по возрасту и званию. Вчера он был заметно поддатым и разговорчивым. После отбоя, когда в палате дежурная медсестра потушила свет, он ударился в воспоминания, как командиром танкового взвода в Августине сорок пятого преодолевал Хинган. Заглохшую «тэтридцатьчетверку», чтобы не задерживать движение всей колонны по узкой горной дороге, безжалостно сталкивали другим танком в пропасть. А осиротевший экипаж продолжал путь на раскаленной броне соседнего танка.
На каком-то перевале колонна остановилась для дозаправки машин горючим. Командир полка с начальником штаба и комбатами развернули карту на капоте своего «виллиса» для уточнения обстановки, когда из-за скалы выскочил самурай и кинулся с клинком на эту группу. Не растерялся адъютант комполка – выхватил пистолет и уложил камикадзе одним выстрелом.
– Не обижаю, а признаюсь в любви с первого взгляда, товарищ капитан.
– Любовью не шутят… Ты что, не видишь, она же девочка, наверное, и семнадцати нет.
Китаянка поразила обоих офицеров: как глухонемая, выставила перед ними ладони с растопыренными крохотными пальчиками, а потом загнула мизинец и безымянный – к десяти добавила еще восемь.
– Так она что, и по-русски понимает? – у Антона волосы ощутимо зашевелились на голове.
– Не мудрено, если с такими ухарями, как ты, пообщаешься. Ты нашу Люсю не обижай. Или как тебя зовут на китайском, Люся?
– Ли Сими, – по слогам сказала китаянка, приоткрыв влажные белые зубки и нагибаясь к ведру. – Ли Сими.
Казанов все время разговора не спускал с нее глаз и видел, с каким напряжением она вслушивалась в русскую речь. И в то же время с лукавым любопытством или неосознанным кокетством посматривала на него. Пребывание в санатории окрасилось для него радужными ожиданиями ежедневных встреч с китаянкой – во взаимном притяжении он уже не сомневался.
– Хороша Маша, лейтенант, да не наша. Видит око, да зуб неймет, – урезонивал пыл Казанова народными мудростями Павлюхин, указывая головой на открытую дверь. – Идем, ей работать надо, а мы ее тумбочкой к стене прижали. Пойдем, лейтенант! – И уже в коридоре продолжил свой монолог: – Полюбовались на иностранную красотку, теперь посмотрим на наших толстух. Я старый холостяк, пользуюсь теми, кто подвернется и сдается без сопротивления. Бутылка водки, хвост селедки, раз-аз – на матрас. Без долгих подходов и умных разговоров… Давай лучше до обеда в «Киев» слетаем – там ханжболка фартовая, не то, что на пляже. Опохмелиться не грех после вчерашнего.
– Не могу, хочу в библиотеку записаться, а к девяти – на прием к врачу. А что это за «Киев»?
– Да кто-то давно из наших хохлов так рыбацкий поселок назвал километрах в двух отсюда. Это за скалистым мысом справа, если на море из санатория смотреть. Я Люську пару раз там видел – живет, наверное, в этой деревушке. Мужики любят в «Киеве», на отшибе, время проводить: ведь всякая кривая вокруг начальства короче прямой. Иной день и на обед не ходим – поесть и выпить есть где, пляж дикий, чистый… В здешней ханжболке врачи могут и застукать. А в «Киеве» им, думаю, лень облавы организовывать. В части мы солдат с бутылками отлавливаем, а здесь нас, как зайцев, травят…
Среди ночи Антон проснулся от странного переливчатого треска за полуоткрытым окном. И только через несколько минут до него дошло, что трещали цикады, – он их впервые услышал два года назад, в Майкопе. Туда он съездил в отпуск из пехотки с Персиком, Олегом Паско, и закрутил головокружительный роман с казачкой Клавой, десятиклассницей, с такой спелой грудью и губами, что одно воспоминание о прикосновениях к ним вызвали сладкое томление и желание, на целый час разогнавшие сон.
***
Самой большой удачей второго санаторного дня Казанов посчитал то, что врач – тот же вчерашний зануда-подполковник, он же начальник отделения – при медосмотре поставил ему диагноз «утомление» и фактически даровал желанную свободу: на приемы являться только раз в неделю, по пятницам, или в случае недомогания. На полную свободу посягал разве что армейский распорядок дня: подъем-отбой, утренняя физзарядка, время приема пищи, «мертвый» час. Отлучки в другие населенные пункты – только с разрешения начальника отделения. Однако проследить исполнение этого ограничения было почти невозможно, поскольку отлучки отдыхающего в санаторий в течение дня контролировались, если он пропускал предписанные ему процедуры.
17.11.2008, пн, К-ск
Из библиотеки Антон пошел в палату, чтобы оставить положить в свою тумбочку книгу – поэтический сборник избранных стихов русских классиков девятнадцатого века. Едва спустился по лестнице и сделал несколько шагов, как из-за примыкавшего коридора появилась Ли Сими с такой же маленькой подружкой, тоже в халате и косынке. Они о чем-то оживленно, наперебой, болтали тоненькими певучими голосами – словно ручеек струился в гулкой пустоте коридора. Встреча с русским их смутила или напугала, они враз замолчали и прошмыгнули мимо, а через несколько шагов прыснули в ладони и побежали, словно опасаясь погони.
Он побродил по аллеям сада под диковинными молодыми сакурами, поиграл две партии в городки. У волейбольной площадки наткнулся на переводчика с китайского Олега – он сидел на скамейке в тени сакуры и болел за кого-то из своих знакомых. Игра шла «на вылет»: место проигравшей команды занимала ожидающая своей очереди другая шестерка для схватки с победителями.
– Как тебе, полегчало? – спросил Антон, подсаживаясь с краю скамьи.
– Какое!.. Мы с тобой днем зря выпили и поспали. Я потом полночи не мог заснуть – в почках, похоже, уже целое семейство ежей. Утром у начальника отделения попросил таблетку с опием – немного отпустило. А ты поиграть хочешь?
– Да не плохо бы поразмяться! Только, вижу, здесь не протолкнуться.
– Я тебя пристрою. Нам с Генкой – вон тем, в синих брюках, – на процедуры идти, будешь вместо него в команде. Она пока непобедимая.
– Слушай, Олег, смеяться надо мной не станешь? – спросил Антон после некоторого колебания, будет ли он должным образом понятым переводчиком.
– Смеяться, право, не смешно над тем, что кажется смешно. Можем и вместе позубоскалить.
– Согласен. Но смешного мало: мне китаянка одна понравилась, а как с ней объясниться – ума не приложу. Не сможешь помочь?
– За чем дело встало?.. Только я бы не советовал. Как бы не пришлось потом со смершовцами и политиками объясняться. Махом навесят бытовое разложение. Ты же не собираешься на ней жениться. А трахнуть, конечно, хочешь.
– Это уж как получится!.. Мне кажется, она на меня клюнула. Объяснила, что ей восемнадцать.
– И в какой форме ты видишь эту дипломатическую миссию? Она где живет – в Дальнем, в Артуре, Ляцзедане?
– Гораздо ближе – здесь, в санатории.
– Ну, знаешь, а ты рожден был хватом!.. Кто она, медсестра, санитарка?
– Последнее… Берешься?
Олег повел своим носом-кнопкой и пожал округлыми плечами с врезавшимися в них голубыми лентами подтяжек, заменивших из-за операции брючный ремень:
– И что, сказать ей, что любишь?
– Это она и на русском языке поняла… Может, тебе придется ей объяснить, когда и где встретиться со мной.
– Да ты прямо Печорин!.. А я кто? Максим Максимыч?
– Для этого тебе надо до майора дослужиться. Поможешь?
– Конечно, Антон!.. Только не заходи слишком далеко.
– Ладно, только до половины. Ты же предупредил меня об ответственности.
Олега затрясло от смеха, и он схватился ладонями за спину – там, где разрезали почку.
Мимо проходила пара – бледный, слегка согнутый вперед мужчина в светлых брюках и темном пиджаке под руку с молодой худенькой женщиной. Лица обоих выражали невысказанное страдание. Мужчина остановился, молча пожал руку Олегу, и пара медленно повернула в боковую аллею. Из-под каблуков кавалера вилась красноватая пыль – он с трудом волочил ноги.
– Кто это? – поинтересовался Антон.
– Да старшина-сверхсрочник один, вместе с ним в госпитале лежали. Ему солдат пулю из пистолета в живот засадил, а сам застрелился. Сюда же многие после госпиталя на долечивание попадают. Им не как тебе – не до баб.
– Это Медведев, из танкового полка в Дафаньшене?
- А ты откуда его знаешь?
– У меня друг там служит, мне эту дикую историю рассказал.
– Да уж история так история, прямо не верится!.. Еле выжил мужик. Ну пойдем! Игра закончилась – я тебя в команду дам рекомендацию…
– Забыл спросить: где ты, Олег, китайский выучил?
– Случайно… У нас на станции Ружино – это где-то на половине пути между Владивостоком и Хабаровском – соседями были китайские семьи двух красных партизан. Детей они настрогали на два партизанских отряда. И я почти с пеленок с ними рос – играли, в школе учились. У меня даже с одной из их девчонок первая невинная любовь была. Так что я тебя понимаю… А потом иняз закончил, основным китайский был, а вторым – английский.
19.11.2008, Вт, Кр-к
49.Высокая поэзия и презренная проза
После физзарядки в составе всего санатория и завтрака с тем же коллективом офицеров и их жен в обширной столовой с пальмами в кадках по всему периметру зала, Антон решил резко изменить тактику в отношении Ли Сими. Он с озабоченным видом заскочил в палату, сухо, без улыбки, поздоровался с ней и ее пожилой напарницей, схватил полотенце и плавки из тумбочки и, подмигнув санитаркам, скрылся в сторону моря.
Его чемодан злая, как мегера, и худая, как узница концлагеря, дежурная медсестра – она же, по свидетельству старосты палаты капитана Павлюхина, жена занудного подполковника – потребовала сдать вчера в общую камеру хранения. В ее суточное дежурство любое нарушение распорядка дня и правил нахождения в санатории – особенно выпивка – могло обернуться досрочной выпиской с далеко идущими последствиями. Зато сегодня, как сказал Павлюхин, ее сменит другая, добрая, медсестра, блондинка, так что не надо бояться выхлопа ханжи, разговоров после отбоя и даже пропуска физзарядки.
– А если, например, добрая блондинка после отбоя не нащупает меня в койке, она доложит по команде? – задал Антон весьма животрепещущий для себя вопрос. – Мне бы друзей-суворовцев хотелось навестить.
Тем более он уже запрограммировал без промедления использовать благоприятный момент и навестить Любу. До пятничного приема врача оставалось целых три дня и как бы хорошо все их провести в Дальнем, съездить в Артур и вернуть долг буйному моряку Володе Федотову, а возможно, и заглянуть к Бобу в Дафаньшень. Пусть Ли Сими без него поскучает. Но это уж как карта ляжет.
– Лично я не возражаю. Но к отбою тебе лучше вернуться. Добрая сестра, может, и не настучит, но часто и дежурный врач обходы делает. Не думай, что ты один такой ушлый, – на хитрую жопу всегда найдется hu; с винтом… Да и меня как старосту обязали обо всех нарушениях доносить. Только я всех стукачей еще с фронта в гробу видал!.. В общем, действуй на свой страх и риск.
Ехать в Дальний имело смысл только после обеда и мертвого часа – к концу Любиного рабочего дня. А пока – на море!..
И снова его ждал пустой пляж. Если не считать двух семейных пар, играющих в «дурака» под грибком и потребляющих что-то из бутылки, наверняка запрещенное и потому особенно сладкое, но требующее закуски соленым. Они о чем-то спорили и громко кричали.
Утренний прилив уже отступал, обнажая мокрый песок и унося дальше стайку качающихся на скользких бугорках волн бакланов. Несколько неподвижных лодок и шаланд с опущенными парусами казались заброшенными – на них не было видно движения людей. Вода слепила глаза солнечным светом, переливающимся и брызжущим из ее глубины. А песок, когда Казанов скинул плетеные туфли и ступил на него, неприятно холодил ступни. Вспомнилось предупреждение занудного подполковника – не купаться до начала июня.
Но он и в суворовском раньше всех в одиночку самовольно убегал через липовый парк на широко разлившуюся Казанку в начале мая и купался в ледяной воде, не боясь пресловутых судорог. Считалось особым шиком – хоть чем-то удивлять сверстников и заявлять о своем первенстве.
Только Казанка и весь тот мир находились в недостижимом далеке во времени и пространстве, а море, едва он с разбегу прыгнул навстречу ему, показалось, растворило его в себе, превратив в ничтожную, скованную холодом молекулу. Сил и мужества хватило проплыть кролем метров на пятнадцать от берега и поспешно развернуться, чтобы, скользя по голым камням на дне, шатаясь, выскочить на песок и кинуться к полотенцу.
– Эй, земляк, валяй к нам, согреем! – хрипло крикнул один из игроков под грибком.
– Спасибо, мне уже жарко! – отозвался Антон, яростно растирая спину махровым спасателем.
Потом, уже одетый, он с трудом расчесал слепленные соленой водой волосы и, чтобы согреться, стремглав добежал до лестницы, ведущей по обрыву в санаторий. И по ней он поднимался прыжками через две-три ступени, пока не наткнулся в упор на Ли Сими. Его это не удивило, а она от него шарахнулась, как от нечистого духа. Он, тяжело дыша, не отдался самообману после бега, прижался к перилам, чтобы пропустить ее. Она сделала то же самое, давая ему проход вверх.
Сомкнутые над их головами ветви создавали интимный сумрак, но он не хотел пугать китаянку своей напористостью – всё главное, верил он, их ждет впереди. А что? – он и сам не смог бы высказать словами. Просто смотрел ей в глаза и улыбался, повторяя: «Проходи, Ли Сими, пожалуйста, проходи!..» Она стояла к нему боком и отрицательно мотала головой. Он только сейчас увидел, когда она была одета не в халат и косынку, а в синюю чжифу – «маодзедуновку», – какая у нее черная толстая коса, переброшенная на грудь и свисающая до пояса. И какое доброе нежное лицо с, наверно, ни разу не целованными алыми губами. Главное – не спугнуть!.. Но не удержался – со смехом протянул ей руку, чтобы разрешить эту гоголевскую ситуацию: кто первый изволит пройти.
19.11.2008, ср, Кр-ск
Ли Сими по-детски спрятала обе руки за спину и, прижимаясь спиной к перилам, осторожно стала нащупывать ступни ногами в белых парусиновых туфельках с резиновой подошвой, не спуская с него расширенных не моргающих глаз. Напротив его приостановилась, словно ожидая, чтобы он схватил и прижал к себе, но Антон не поддался самообману, оставаясь неподвижным. Не может быть, что ей восемнадцать, - дитя да и только!..
Пробежав несколько ступеней вниз, она оглянулась и, сияя лукавым личиком, с облегчением помахала ему ручкой. И потом часто приостанавливалась и махала ему, словно призывая следовать за ней, а Антон стоял неподвижно – не стоило торопиться, все еще впереди!..
***
В Дальний от Хэкоу, подсказал Антону капитан Павлюхин, несколько раз в день ходили рейсовые автобусы, поэтому он после обеда меньше чем за час добрался до знакомой ему по ночевке в полицейской казарме автостанции близ железнодорожного вокзала. К сожалению, как сказал тот же Павлюхин, последний автобус отсюда отправлялся в Хэкоу рано – в восемь вечера. Это означало, что ты с Любой на главное времени не хватит и на ужин опоздаешь; разве что к началу кино – в санатории его показывали три раза в неделю – еще сможешь поспеть.
Люба, как ему показалось, к появлению Антона в мастерской отнеслась холодно, зато Галина Васильевна Демент, восседавшая в проходе между столами швей в своем самокатном кресле, сразу переехала в кабинет, пригласив его следовать за ней, и попросила Любу приготовить чай.
– Я слышала, милейший Антон Никитич, что вы отдыхаете в Хэкоу. И как вы там находите? – спросила она, мельком глянув на свое отражение в овальном зеркале в бронзовой оправе на стене слева от нее. В нем она походила на портрет дамы из музейного собрания картин.
– Мне не с чем сравнивать, Галина Васильевна. Правда, девять лет отдыхал до соленого пота в палатках военных лагерей. А здесь палата – на шестерых вполне здоровых офицеров. Словом, госпиталь для здоровых и выздоравливающих. Меня отнесли к категории утомленных. Вы не читали сатирический роман Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев»? Один из его персонажей, горький пьяница монтер Мечников, из-за неимения денег опохмелялся нарзаном, чем сильно расстроил свое здоровье. И слезно жаловался: «Я, дуся, человек, измученный нарзаном». А я – утомленный ханжей и постоянной ездой.
– Вы шутить изволите, Антон Никитич. И это что, советский роман? Нам эти книги были недоступны. А наше для вас было вообще за семью печатями. Ведь лучшие русские писатели, как и мы, стали эмигрантами. Я, например, была хорошо знакома с самым известным харбинским поэтом Арсением Несмеловым. Встречались на литературных вечерах, несколько раз он был в нашем доме с другими поэтами, почитателями великого поэта Николая Гумилёва, расстрелянного большевиками. Несмелова ваши тоже схватили в Харбине в сорок пятом, увезли во Владивосток, а там он в ту же осень умер в пересыльной тюрьме. От пыток, конечно. Об этом каким-то чудом узнал «Голос Америки», а потом и весь мир. Вот и певца Петю Лещенко тогда же в Румынии расстреляли. Вы о нем знаете?
– Песни его у нас любят, в ресторанах поют. Пластинки откуда-то привозят. Мне очень нравится, так же, как и Вертинский. Он и его дочери в наших фильмах снимаются.
– Я на концертах обоих и даже Шаляпина имела счастье присутствовать… А поэзию, кстати, вы любите?.. Какую?
– Из прошлого века – Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Надсон. Из нашего – Блок, Есенин, Пастернак, Брюсов… Всех не перечислишь. Сам тоже пробую писать – плохо, конечно. Подражательство.
– А из Гумилева, Адамовича, Ходасевича, Бунина, Мандельштама, Бальмонта, Гиппиус, Ивановых, Северянина, Белого читали что-нибудь, Антон Никитич?
– Имена некоторых из них слышал: Бунина, Бальмонта, Северянина, Белого… Упоминали их как безыдейных декадентов – на уроках литературы, в критических статьях в разных толстых журналах.
– Так вы и критику читаете? – удивленно повела густыми бровями Демент.
– Мне любая литература интересна. Я в Китай даже двухтомник избранного Белинского привез. Писарева, Добролюбова, Герцена тоже читал – в суворовском, в пехотном.
– Подумать только! Кадет, юнкер – как у Куприна… И так начитан. Я в вашем возрасте в такие дебри не лезла… А хотите, я вам дам почитать Арсения Несмелова с его автографом? Он постоянно со мной, только не потеряйте, пожалуйста: он мне очень дорог.
Она достала из стола тоненькую зеленую книжку в мягкой обложке и подала Казанову.
– «Белая флотилия», – прочитал он название книжки, – Харбин, 1942 год. Двенадцать лет назад. Я тогда на Вятке жил, в Мамадыше. Маленький город, у Льва Толстого где-то упоминается. Война, голод, холод. Маму услали под Казань окопы рыть на случай, если немец Москву возьмет и ринется на Урал…
Он наугад раскрыл книгу и механически произнес название стихотворения:
– «Потомку». Это, похоже, адресовано мне. Можно, прочту вслух?
– Ради Бога, Антон Никитич, пусть я все его стихи знаю наизусть.
Антон пробежал глазами по строкам, про себя удивляясь, что, оказывается, эмигранты, судя по букве «ять», не отказались от дореволюционной орфографии, и стал негромко читать:
– Иногда я думаю о том,
На сто лет вперед перелетая,
Как раскрыв многоречивый том
«Наша эмиграция в Китае», –
О судьбе изгнанников печальной
Юноша задумается дальний.
На мгновенье встретятся глаза
Сущего и бывшего: котомок,
Страннических посохов стезя…
Скажет, соболезнуя, потомок:
– Горек путь, подслеповат маяк,
Душно вашу постигать истому.
Почему ж упорствовали так,
Не вернулись к очагу родному?
Где-то упомянут, – со страницы
Встану. Выжду. Подниму ресницы:
«Не суди. Из твоего окна
не открыты канувшие дали:
Годы смыли их до волокна,
Их до сокровеннейшего дна
Трупами казненных закидали!
Лишь дотла наш корень истребя,
Грозные отцы твои и деды
Сами отказались от себя,
И тогда поднялся ты, последыш!
Вырос ты без тюрем и без стен,
Чей кирпич свинцом исковыряли.
В наше ж время не сдавались в плен,
Потому что в плен тогда не брали!»
И не бывший в яростном бою,
Не ступавший той тропой неверно,
Он усмешкой встретит речь мою
Недоверчиво высокомерной.
Не поняв друг друга ни аза,
Холодно разъединим глаза,
И опять – года, года, года,
До трубы Последнего суда!
20.11.2008, чт, Кр-к
– Судя по тому, с каким выражением вы прочли стихотворение, его смысл вам понятен. Полагаю, что Арсений Иванович был бы приятно удивлен, что потомок, юноша из другого мира, проникся его болью гораздо раньше возглашения Страшного Cуда. Настоящая фамилия Арсения Ивановича, кстати, Митропольский. В Китае было больше миллиона русских, а газет и журналов издавалось сотни разных наименований. Да еще от русской эмиграции шли книги и журналы из Парижа, Берлина, Софии, Белграда… Жаль, не могу вам ничего показать – вся библиотека находится в моем доме в Харбине. В нем живет моя старая горничная Лукерья, я ей посылаю деньги каждые три месяца. Ей почти восемьдесят, и она, наверное, прочитала книг гораздо больше, чем я, хотя и окончила только церковно-приходскую школу в Чите.
***
Ни с кем, думалось Антону, пока Демент произносила этот монолог, у него давно не было подобного разговора о литературе. С офицерами можно было пить, травить анекдоты, болтать о бабах, перемывать косточки начальству и их женам. И только с талантливым поэтом Димой Орловским, окончившим Воронежское СВУ с золотой медалью, они в пехотке много рассуждали о поэзии, о смысле жизни, о том кем бы они хотели стать, будучи штатскими. И как бы в шутку соревновались, кто больше выучит наизусть стихов Лермонтова, Есенина, Блока, Надсона. Только за Димой, русским по документам, а по погибшему на фронте отцу цыганом с бешеным темпераментом спортсмена, сердцееда и поэта, было не угнаться. Начитанность, память, физическая подготовка и внешность у Орловского, любившего крепко выпить и опасавшегося стать потомственным алкоголиком, были феноменальными.
Как-то в карауле Орловский был разводящим, и разбуженный им за полночь наряд попытался воспротивиться его приказанию. Он передернул затвор и сквозь зубы процедил, что сейчас одной очередью уложит всех восьмерых. «И если бы хоть один из них вякнул, что блефую, я бы это сделал», – по секрету поделился он с Антоном. Никто из курсантов, стоявших под дулом и видевших бешеные глаза Орловского, об этом инциденте в караульном помещении знаменитого Рязанского пехотного училища не проболтался.
А когда ротный командир майор Свинин завел Диму, явившегося из самоволки пьяным, в каптерку и оскорбил его, сержант Орловский, отличник боевой и политической подготовки, едва не нокаутировал бывшего фронтовика, спасшегося от него бегством. За этот «подвиг» Дима отсидел десять суток строгача на гарнизонной гауптвахте. Но сержантские лычки остались при нем. А Казанов, его собрат по самоволке и выпивке, во время схватки ротного с Орловским пролежал в «глубоком подполье» – под кроватью. И ухитрился до утра не попасть в поле зренья начальства.
По окончании училища – при распределении новоиспеченных лейтенантов – по округам Дима как круглый отличник – ни одной четверки по всем предметам за все время обучения! – и перспективный пловец-перворазрядник остался в Московском военном округе.
Во многом благодаря дружбе с Орловским и Казанов в курсантской роте относился к касте неформальных авторитетов. А в Селецких военных лагерях, за год до расставания, Дима посвятил другу незабываемые стихи:
День сегодня хороший, ясный
Осторожно ласкает дали.
Отчего ж мы, мой друг прекрасный,
На полжизни уже устали?
Не любили еще серьезно,
Не ходили в разведку боем.
Несвобода нас давит… Тошно
Быть рабами в строю обоим…
А «рабам» было всего по девятнадцать, из них восемь лет армейская лямка их вела и часто душила армейская лямка. Им же хотелось получить не двухгодичное пехотное, а высшее образование – стать геологами или литераторами, историками. И главное – быть вольными людьми, жить не по трубе и команде: учиться, работать, не смываться в самоволки, чтобы встретиться с девушкой, иметь свободу выбора. Жить свободными…
Это Дима зафиксировал в его памяти щемящую пушкинскую строку: «Счастья нет, но есть покой и воля». А его жизнь, как казалось ему, была разбита – в ней не было ни первого, ни второго, ни третьего. «И скучно, и грустно, и некому морду набить в минуту душевной невзгоды», – как напевает, заправившись ханжей, вечный старлей Сашка Оладьин. Да, «а годы проходят – все лучшие годы…» И, наверное, только поэзия дает ответы на любые вопросы души и сердца.
21.11.2008, пт, Кр-к
***
– О-о, Антон Никитич, да вы куда-то удалились от меня в ваших мыслях! – гортанной фразой и доброй усмешкой вернула его к действительности Галина Васильевна. – Интересно было с вами побеседовать. Прочтете «Белую флотилию», и я вам дам другую книгу – Георгия Иванова или Дона Аминадо, например. Иванова у нас зовут королевичем эмигрантской поэзии. У меня есть парижский сборник его стихов «Розы». Купила его за сумасшедшие деньги с рук. Уверена, ничего подобного вы не читали и не прочтете – у вас же его не издают. Ведь почти все поэты серебряного века русской поэзии из России рассыпались по белу свету.
Похоже, эта портниха с обликом дамы со старинных портретов могла бы читать лекции по литературе с университетской кафедры. Может быть, в этом секрет ее привлекательности для мужчин? А как со всем остальным у ее мужей и любовников обстояло дело?..
21.11.2008, сб, Кр-ск
***
– Слышала краем уха, как Галя очаровывала тебя разговором о поэзии, – говорила Люба, когда они шли к трамвайной остановке. – Это ее конек, не переслушаешь. Иногда начинаю ее ненавидеть – то она злая, как фурия, а через час готова тебя целовать… Умом понимаю, как ей трудно, – в туалет сходить и то проблема! А она держится и других на коротком поводке держит. И никогда не знаешь, как она с тобой поступит: то ли оставит работать, то ли завтра скажет – увольняйся и ступай по миру… К тому же налоги на ее дело растут и растут, она еле-еле концы с концами сводит. Заметил, что у нас работниц вдвое меньше стало? Уволила, потому что заказов на пошив становится меньше. Китайцы все оделись в чжифу, эмигранты разбегаются по всему свету, одни советские бабы пока нас кормят – шьют наряды на себя, детей, мужей… Вот еще одна ваша мадам идет. Уж не в нашу ли мастерскую?
Антона обдало жаром изнутри. Встречи с этой мадам, появившейся, как из преисподней, Антон желал бы меньше всего – жена его комбата Кравченко собственной персоной!.. Маленькая, сморщенная, в бедненьком льняном костюмчике, как из домотканой материи, с короткими волосами, сожженными перекисью водорода. Как ее зовут? – забыл напрочь!.. А она смотрит на него в упор, надвигается предвестницей неизбежных допросов и издевок со стороны ее сутулого мужика, знатока китайского языка и истории Поднебесной. Хватит ли у нее порядочности промолчать, не выдать его мужу?.. Спокойно! Дышите глубже – вы взволнованы!..
– Здравствуйте, – как можно приветливей выдавил он из глубины своего желудка, опасаясь, как бы Софья Леонидовна (озарило, вспомнил!) не остановила его для беседы.
– Здравствуйте, Казанов! – безразлично каркнула комбатша и беззвучно исчезла у него за спиной.
– Кто это? – встревожено поинтересовалась Люба.
– Ведьму на помеле принесло – жену комбата, моего единственного врага. Настучит ему, как пить дать.
– И что тебе будет? У тебя же с ней ничего не было. Или тебе и знакомых не дозволено иметь?
– Все можно, но очень осторожно. Просто я попаду под подозрение, и любое мое отсутствие в батальоне будет расцениваться, как поездка в Дальний к эмигрантке.
– Разве у меня на лбу написано, что я не ваша? К тому же по паспорту я пока советская подданная.
– В том, что написано, можешь не сомневаться… И забудем об этом. Поедем к тебе, а к отбою, к десяти ночи, мне надо вернуться в Хэкоу.
– Если ко мне для этого, то мне еще три дня нельзя… Льет, как из ведра. Сама не пойму, почему. Галина Васильевна дала какого-то лекарства, пока не помогает. Без Наташки я дома не готовлю. Давай где-нибудь поужинаем и разъедемся.
– М-да, наступила пора невезения. Главное, Любушка, мы вместе. Куда пойдем? В «Москву» или «Аврору»?
– Лучше поедем до Кошегавр. Там море, красивый закат, кафе на берегу и тебе до Хэкоу гораздо ближе… Поцелуй меня. А ты в санатории никого не завел?
– Да так, китаяночку одну, зовут Ли Сими.
– Дошутишься у меня! Приедем в Кошегавры, я тебе расскажу, как одна гейша с японским офицером поступила за измену.
Кошегаврами называлась пляжная окраина Дальнего в конце трамвайной линии. По дороге от остановки к кафе Люба показала высокий утес, остро выступающий в море в левом конце пляжа. Предвечернее красноватое солнце висело низко над морским горизонтом, освещая сонное небо и ленивую воду розовыми тонами, и черный контур утеса памятно врезался в этот пейзаж.
– Есть легенда, похожая на правду. Якобы с этой скалы в море бросилась одна прекрасная гейша. Танцовщица, музыкантша, певица, умная и тонкая собеседница. Она без памяти, как я в тебя, влюбилась в японского офицера, может быть, как и ты отдыхавшего в Хэкоу. Они тайно жили как муж и жена. А когда она узнала, что он ей изменил, напоила его сакэ со снотворным, отрезала у него орудие измены, повесила его, как амулет, на шнурке на грудь и спрыгнула с той скалы. Утес раньше носил имя этой гейши, только я его не помню… Учти это на будущее, Антоша, и забудь о своей китаянке! Отстригу у тебя портновскими ножницами все хозяйство и выброшу в море с этого утеса. Сама прыгать не стану – дочь и сына надо подымать.
«Мамочка моя, пожалей мои гениталии!», – едва не взмолился Антон, но не стал ударять по больному: Люба сама часто напоминала о их разнице в годах.
23.11.2008, вск, Кр-ск
50. Военмор стал шпаком.
После завтрака Антон сказал капитану Павлюхину как старшему по палате, что съездит в Артур вернуть старый долг одному мореману. К обеду, а, в крайнем случае, к мертвому часу постарается вернуться. Благо, что Порт-Артур и Хэкоу связывали рейсовые китайские автобусы.
– Не подведи, лейтенант! Дежурит злая сеструха. Придется потом объяснительную сочинять начальнику отделения. И закуси чем-нибудь вонючим, чтобы ханжей не несло. У этой сестры нюх, как у гончей.
– Везде тюрьма, везде железа! – трагически воскликнул Антон, радуясь душевному контакту с танкистом. – Не на автобусе, так на ишаке прискачу, как штык, – беспрекословно, точно и в срок…
***
Ему повезло: Володя Федотов оказался в разоренной квартире – только койка и стул – в одиночестве и, что было полной неожиданностью, наотрез отказался от потребления аристократического безсивушного «паровоза»:
– Все, Антон, до приезда в Питер – ни капли! Завязал на морской узел… Да и пил я практически нарочно – чтобы на гражданку смыться. Служба не пошла, должность и звание в тридцать лет смешные, так бы и так через год-другой, как старый хлам, списали. А в Первомай с ребятами перебрал, и так печень прихватило, что едва концы не отдал. Врача вызывали, промывали, кололи и так далее. Лидка после Дня Победы уехала домой. Отец у нее, помнишь, адмирал, обзвонил всех знакомых в Министерстве обороны, в округе, в штабе Тихоокеанского флота: мол, он сам болеет, дочь тоже, а ее ребенок, внук, на нем и жене висит… Словом, SOS, полный песец! Лидку я, как по тревоге, отправлял – до Владика поездом, оттуда в Питер летела самолетом. На четвертые сутки получил телеграмму – она дома! И на меня приказ наконец-то из Москвы пришел – так что перед тобой шпак. И уволили – лучше не придумаешь! – по сокращению штатов, еще год буду шестьсот рубчиков получать за звание капитан-лейтенанта. Плюс стипендия, если в институт поступлю. В чем не сомневаюсь. Постигаю истину, что блат – выше наркома! Еще и квартиру при поддержке папаши для нас с Лидкой и Пашкой выбью. Только сейчас, когда сел на мель и было время что-то осознать, вражьи голоса – «Свободу», «Голос Америки» – по радио послушать, понял, на какую унизительную житуху мы обречены. При царе офицер уходил из армейской службы и ехал в свое имение или дом, а мы как жили в казармах или вот в таких трущобах, так и после демобилизации оказываемся на положении бездомных псов или босяков. Ведь даже квартиры умерших родителей детям не достаются, если они там не прописаны.
Сидели на кровати. У тусклого окна без штор покоились могилой моряцкого прошлого Федотова два черных чемодана и какой-то тюк, упакованный в серое байковое одеяло. В углу под потолком трудился крупный паук – тянул из себя нить воспоминаний об обитателях этого жилища – русских, японцах, китайцах.
– А эта комната кому достается? – перебил его Антон, понявший, что Володе не до него. Всем своим существом, кроме бренного тела, он уже на родине – на брегах Невы, у Исаакиевского собора и Медного всадника – в городе, где Антон никогда не был, но знал его по книгам и кино. И, может, никогда не доведется ему поехать туда.
– Свято место пусто не будет. Наверняка очередь выстроилась у начальника АХО. Будем надеяться, что в Питере встретимся. На твои долговые юани я уже не рассчитывал: думал, что раньше твоего появления в Союз уеду. Лидка телеграмму прислала – надо купить для тестя женьшеня, пантокрина. Он всю войну мерз на Северном флоте, ленд-лизовские караваны встречал и отправлял. Наплавал ревматизм, гипертонию, стенокардию. Сейчас в штабе, но скоро, пожалуй, в отставку отправят. Хороший мужик, мой второй отец. Первого в первые дни осады Питера снаряд на куски разнес. А мы с мамой всю войну голодали в Саратове.
– Ладно, Володя, я пойду, хочу еще Феликса Голубицкого повидать.
– И не пытайся. Я его в День Победы у Дома офицеров случайно встретил – в Москву, в отпуск, навострился. Тем же поездом, кстати, что и моя Лидка. Вспомнили, как из-за чепухи тогда в ханжовне поцапались. Может, по городу прошвырнемся? Пообедаем вместе на твои деньги за мой счет.
– Нет уж, Володя, отложим это до Питера. Здесь я уже все видел, а там ты будешь и гидом, и собутыльником.
25.11.2008, Вт, Кр-ск
51. Охота продолжается
На обед Казанов опоздал, но заботливый Олег перед мертвым часом попросил его заглянуть в свою прикроватную тумбочку. На верхней полке лежал завернутый в бумагу «сухой паек» – бифштекс, между двумя кусками пшеничного хлеба и соленый огурец. Он присел на свою кровать и приступил к трапезе, поглядывая на дверь, чтобы не быть захваченным врасплох злой сестрой за этим запретным занятием. В правилах запрещалось приносить в палату что-либо съестное во избежание разведения живности – тараканов, муравьев, мышей, крыс.
– А я, Антон, Ли Сими в твоей любви признался, – обрадовал его чуткий переводчик.
От неожиданности Антон закашлялся и едва не подавился:
– Ты умнее ничего не придумал? Ты что, с хрена сорвался? Я же предупредил: когда попрошу, скажешь ей от моего имени, где и когда встретиться. Лучше бы в своей признался – вам гораздо легче договориться.
– Да не лезь ты в бутылку! Нужен я ей, как собаке пятая нога. Ты бы видел, как у нее глазки засияли! Слушала с разинутым ротиком, как зачарованная, а потом упорхнула, как канарейка.
– И, быть может, навсегда! – пропел Антон, считая задуманную операцию сорванной. – Поспешность нужна, Олежек, при ловле блох. Я же к ней по-пластунски подбирался. Как Печорин к княжне Мэри.
– Всякая классика стареет, Антоша! Двадцатый век – эра моторов и аэропланов. Я провел разведку боем, и убедился – никуда она не скроется! Нужен дерзкий натиск, блицкриг. А то, пока подползаешь, телишься, санаторный срок закончится всухую. В полку не о чем будет доложить. Мне сегодня почку снова прихватило, полдня отлеживался. Видел, как она раза три прибегала в палату, чтобы на тебя взглянуть, лопух!
В елейные слова переводчика хотелось поверить. Весь мертвый час он пролежал с открытыми глазами, глядя задумчиво в небо высокое за приоткрытым окном. А птички в махровых цветах сакуры подпевали его сладким мечтам о ночных встречах с маленькой китаянкой. Но разум сжигал мечты в горький пепел словами поэта: нет, я не создан для блаженства! Как точно задался вопросом Димка Орловский: отчего мы, мой друг прекрасный, на полжизни уже устали?..
***
Среди ночи вся палата проснулась от звона стекол – ветер с моря захлопнул приоткрытое окно, сверкали молнии, громыхало небо, обрушивая на сад, на здание, на все живое и мертвое сплошной поток воды.
– Ну, прорвало хляби небесные, – поднял тревогу староста Павлюхин. – Кто там смелый, закрыть окно!
26.11.2008, ср., Кр-ск
– Гремела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали и беспрерывно гром гремел и ветры в небе бушевали, – неожиданно во все горло запел в ответ Тагиров, однополчанин Павлюхина.
– Заткнись, татарская морда! – рявкнул Павлюхин. – Иначе воткну кляп в хлебало.
Тагиров, младший по возрасту и званию, послушно замолчал.
Из «Киева» к отбою они вернулись вместе, бухими более обычного. Тагиров сориентировался от двери затуманенным взором, наметил маршрут, безошибочно доковылял до своей койки и рухнул на нее лицом в подушку. Павлюхину, более стойкому потребителю, пришлась стягивать с него туфли и брюки. А потом, с помощью Антона, поднять вялое, как пакля, тело и уложить одетым, укрыв простыней.
На властный призыв Павлюхина Антон откликнулся первым – прошлепал босыми ногами по прохладному линолеуму к вспыхнувшему синим всполохом окну и прикрыл его. Широкий подоконник, тюлевая штора, пол были уже мокрыми.
Шум ливня зазвучал более приглушенно, и буря словно отступила от здания.
Антон вернулся к постели, вытер ступни краем простыни, сунул их в тапки и в одних трусах вышел, прикрыв за собой дверь, в слабо освещенный коридор.
27.11.2008, чт, Кр-ск
А когда вернулся в него из туалета, испугался, что допился до белой горячки: только что он думал о маленькой китаянке, и вот она, опустив голову, идет, как слепая, прямо на него среди ночи! В белом халате, без косынки, с черной косой, шевелящейся на груди, будто змея. Неужели она его не видит? Но по тому, как китаянка взвизгнула, почти столкнувшись с ним, он понял, что это не наваждение, а живая Ли Сими. Он даже запах ее ощутил – то ли лекарствами, то ли чем-то незнакомым, нездешним. А она стояла перед ним, почти голым, вытянув вперед руки, словно ожидая нападения, и он потом представлял, как глупо и нелепо он выглядел.
– Ли Сими? Шанго, – только и смог он пролепетать слово, подаренное ему Олегом: «красивая».
Наверное, эти слова освободили девочку от оцепенения, и она, развернувшись, побежала туда, откуда только что шла, – к комнате, как он догадался, дежурной медсестры. Казалось, не бежала – беззвучно летела над зеленой ковровой дорожкой.
«И что меня тянет к ней? – думал он, лежа в постели и глядя на темные окна, иногда превращавшиеся в светящиеся экраны от вспышек далеких молний над морем. – Надо оставить ее в покое – не тревожить и себя не настраивать на сближение с ней…» А душа хотела другого: это, может быть, единственная возможность узнать женщину из другого мира. Что эмигрантки? – Те же русские, пусть во многом и отличные от советских подруг. И он уже мало что нового найдет в Любе… А в полку, в батальоне, на заставе или в Ляцзедане найти китаянку нереально. Для них русские – пугала огородные, которым разве что можно впарить какую-нибудь ерунду.
28.11.2008, пт, Кр-ск
***
Старожил Квантуна капитан Павлюхин оказался пророком: хляби небесные разверзлись не на шутку. Казалось, весь океан разом испарился в космос и теперь заливал землю беспрерывным потоком днем и ночью. Санаторная жизнь обернулась для отдыхающих домашним арестом. Только особо нетерпеливые и жаждущие, как капитан Павлюхин, решались на марш-бросок в «киевскую» ханжболку и возвращались промокшими до нитки с весомым «боезапасом» ханжи и пива с драконами на этикетках.
Палата превратилась в матросский кубрик. За приоткрытым окном, как за иллюминатором беспокойно плескалась вода на фоне бурлящего потока, несущегося по бетонному водоотводному каналу с сопки к морю.
Капитан Павлюхин, периодически подливая в стакан горячительного, целыми днями играл в шахматы с непьющим и всегда веселым, улыбчивым старлеем Тагировым, то ли в шутку, то ли всерьез оправдывавшего свою трезвость запретом Корана. Он проигрывал капитану десятки партий и не обижался на ворчливого однополчанина, когда тот распекал его за легкомыслие, за неуважение к древней игре, после каждого выигрыша повторяя, что шахматы – это искусство, а поэтому надо теорию знать, партии великого Ботвинника или Алёхина разбирать, прежде чем за доску садиться.
Для моряка, тридцатишестилетнего молчуна старлея Березина, которого в палате почтительно звали по имени-отчеству Александром Ивановичем, море действительно было по колено. Он еще до завтрака успевал сбегать на пляж и поплавать. Его превосходство над остальными обитателями палаты признавалось естественным образом. Выше всех ростом, крепкий, с мужественным лицом морского волка, он относился ко всем со снисходительным, необидным превосходством – как к шаловливым детям, хотя и сам выглядел лет на семь моложе своих тридцати шести лет. Для всех было загадкой, почему Александр Иванович в такие годы был всего-навсего старлеем.
Оказалось, что он давно был знал Володею Федотова, и рассказал несколько анекдотичных случаев из нетрезвой биографии общего знакомого.
Антон на второй день непогоды напросился испытать с Березиным прелести морского купания. Вода оказалась на удивление теплой, градусов двадцать, – такой ее, по словам моряка, сделали дожди и штормовое течение из Японского моря.
Только Антону радости заплыв не принес. Он отважился последовать за Александром Ивановичем, взявшим старт кролем навстречу горизонту, но его так поволокло в открытое море, что он повернул обратно и в какой-то момент панически подумал, что стоит хлебнуть еще пару раз горько-соленой воды, и он пойдет на свидание с Посейдоном при первой открытой схватке с морской стихией.
Еще в Казанском суворовском, в своей третьей роте, он выделялся умением нырять и долго держаться под водой. По-видимому, инстинкт подсказал ему путь к спасению – он стал глубоко подныривать под набегающие волны, протыкать толщу воды телом, отталкиваясь ступнями о каменистое дно, и на пределе сил, на четвереньках, ухитрился выбраться на сушу. Долго лежал, хватая открытым ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, с трудом веря, что остался жив. С презрением взирал он глазами небесного наблюдателя с высоты на свое посиневшее тело, покрытое обрывками водорослей, бессильно распростертое на песке. И подвергал себя уничижительному остракизму из касты избранных: хотел ты стать летчиком – не получилось; пловцом, как Дима Орловский, – тоже не вышло. Пехота!.. Рожденный ползать, ни летать, ни плавать путем не может… Не хватает, чтобы Ли Сими увидела этого слизняка, выплюнутого из моря на сушу.
В своей слабости он никому не признался, но для себя вывод сделал: лучше быть сухим и живым, чем мокрым пойти на кормежку рыбам. Поэтому, по примеру переводчика Олега, читал книги и помогал артиллеристу Вершинину, получившему разрешение на поступление в академию, решать задачи по физике и математике. Бедняга восстанавливался после операции аппендицита, школу закончил почти десять лет назад, многое забыл и смотрел на Антона, как на Бога: «Ну почему у тебя так легко получается? Все формулы помнишь. Здорово вас в суворовском натаскали. Теперь понимаю, почему вы такие самоуверенные и гордые. Тебе надо в академию, а не мне, долбаку!»
09.12.2008, Вт, Кр-ск
***
Дни шли, а отношения с Ли Сими оставались на прежнем уровне, и он уже начал терять надежду на сближение. Когда он иногда заставал девушку в палате, занятой уборкой, то, чтобы не смущать ее и не болтать глупости, уходил в библиотеку или на крыльцо покурить. Из-за непрерывного дождя даже прогуляться по саду было невозможно – с отяжелевших ветвей сакур, покрытых пурпуровыми листьями и алыми махровыми цветами на узкие аллеи, вода стекала потоками.
Как-то после завтрака он поднялся на площадку крайней узкой лестницы для обслуживающего персонала с окном, обращенным в сторону склона сопки, в которую врезалось ступенчатое здание санатория. О стекло отчаянно и беззвучно бились под дождем и ветром тонкие ветви белой акации, словно просили впустить их под сухой теплый кров. В приоткрытую фрамугу над головой плыл мягкий, нежный запах недавно распустившихся белоснежных кистей. А по бетонному каналу с вершины сопки с всплесками и шумом неслась к морю дождевая вода.
Чувство одиночества и безысходности, нередко заполнявшее его, сейчас обострилось до предела. Хотелось выпрыгнуть из окна и лезть на вершину горы, только бы ни о чем не думать. Попросить у ребят плащ и уехать к Любе, остаться у нее ночевать? – этого тоже не хотелось.
Он прижался лбом к холодному стеклу, закрыл глаза и через несколько мгновений почувствовал еле ощутимое прикосновение к спине. «Ли Сими!», – стукнуло по мозгам. Но резких движений не допустил: не оборачиваясь, лишь пошевелил головой, чтобы не спугнуть птичку. Ему даже показалось, что он и стоял здесь в ожидании этого прикосновенья. Она перепорхнула из-за спины и встала к подоконнику слева от него, вопросительно глядя ему в лицо снизу вверх распахнутыми глазами и приоткрыв алые губки, как для поцелуя.
10.12.2008, ср., Кр-ск
– А-а, Ли Сими! – скроил он удивленную мину, словно увидел ее после многих лет разлуки. Хотя еще утром здоровался в коридоре, возвращаясь из столовой. – Что мне хочешь сказать?
Он пожала плечами, не меняя вопросительного выражения и словно ожидая от него каких-то действий. Но предупреждение капитана Павлюхина торчало в подсознании: «Ни в коем разе руки не распускай, лейтенант. Припишут тебе такое, что за всю жизнь не расхлебаешь…»
Похоже, это чувство высокой ответственности удерживало самого танкиста-моралиста от женитьбы, и он, по его признанью, выезжая в отпуск в Союз, хорошо себя чувствовал лишь в компаниях с ресторанными шлюхами, официантками и парикмахершами. От знакомств с эмигрантками, а тем более с китаянками, его удерживал партийный билет. «Лучше застрелиться, чем подвергнуться позору…»
Казанову подобные страхи казались смешными. Почти десятилетие кадетской и курсантской неволи выработало в нем, как в зэке, навыки обхода запретов. Тем более если они не были прописаны в правилах и уставах. Толкователи высокой морали и нравственности, с которыми он годами жил в ежедневном общении, своим шкурным поведением, открытым трусливым заискиванием, угодничеством перед начальством опровергали дух их пустопорожних проповедей. Или выяснялось, что воспитатели заводили шашни с мамами кадет, с официантками и вольнонаемными учительницами, попадали на гарнизонную гауптвахту за пьянки и драки.
А пребывание в комсомоле – дитяти компартии – Казанову было навязано капитаном Трубаевым, замом начальника политотдела СВУ по комсомольской работе. За месяц до начала выпускных экзаменов Трубаев поднял его с постели, попросил одеться и зайти в ротную канцелярию, а там униженно упросил написать при нем заявление о принятии в члены ВЛКСМ.
Кадеты относились к Трубаеву, человеку, в общем-то, безвредному, пренебрежительно за его пустую болтовню о советском патриотизме и преданности долгу, личное неучастие в спортивных офицерских и кадетских соревнованиях. И прозвали Портянкой, подразумевая под дурно пахнущей потом фланелевой тряпкой трепливый язык «политика», изрекавший с воодушевлением с трибун и в частных беседах прописные истины.
– Давай встретимся, – почти шепотом, наклоняясь к ее крохотному уху с жемчужной горошиной на мочке, предложил Антон, уверенный, что китаянка все равно его не поймет. – Вот погода наладится, ты будешь ночью дежурить, и мы встретимся в саду.
Этот «стратегический» план взаимоотношений с китаянкой возник в его голове после их памятной ночной встречи в коридоре у двери в туалет.
11.12.2008, Чт, Кр-ск
– Ты меня понимаешь, Ли Сими?
Она, не отрывая не моргающих глаз от его лица, согласно качнула головой и, услышав звук шагов на лестнице сверху, беззвучно упорхнула вниз, словно ее и не было. Озадаченный Антон остался на площадке, и, глядя на прощальные взмахи ветвей акации, ласкающей окно белыми гроздьями, раздумывал, был ли понят этой крошкой.
Спугнул Ли Сими старшина Медведев. Он спускался без сопровождения жены, налегая и скользя предплечьем по перилам и, по-видимому, опасался полететь кубарем вниз по ступеням. Казанов уже пару раз заводил с ним разговор в столовой и в саду о Бобе Динкове и Салмане, поэтому они поздоровались за руку, как давние знакомые.
– Вот на процедуру ползу, только мало помогает, – пожаловался Медведев. ¬– Да еще и Лена прихворнула – температура, кашель… Курить у вас нет? Она мне не разрешает.
Казанов достал пачку «беломора», и они закурили. На впалые бледные щеки и тусклые глаза Медведева было неприятно смотреть – сверлило сомнение, выживет ли танковый старшина?
– В Союз когда? – сочувственно спросил Антон.
– А черт-те знает!.. Сперва говорили, что в Хабаровск отправят с транспортным самолетом. А сейчас переиграли: хотят доставить в Пекин поездом, а оттуда прямым рейсом в Москву. Но сначала надо подлечиться, окрепнуть. А с этим что-то не получается… И сон плохой. Все думаю, чем же я так донял этого солдата, что он и меня задумал пристрелить и себя прикончил?.. И почему он меня в живот, а себя – в сердце. И вроде с него требовал не больше, чем с остальных в роте… Я в армии уже шесть лет, и, честно, обидно видеть, как дисциплина стала падать. Раньше прикажешь – и знаешь, что все будет сделано беспрекословно, точно и в срок. И вот Сталин всего два года, как умер, а разложение в войсках идет такое, словно армию подменили. По правде, и жить не хочется. Если бы не жена и ребенок… Ладно, извините, поползу, чтобы за опоздание не выслушивать нотацию.
Он и верно, стал сползать на предплечье по перилам, с трудом переставляя ноги. Из курса военной медицины Казанов помнил, что ранение в живот – самое тяжелое. Бинты не помогают. В полости живота образуется коктейль из крови, содержимого кишок, грязи и инфекции от стальных осколков или пули…
Откуда-то воскресли засевшие в памяти строки фронтового поэта Павла Шубина, и он, глядя на слезящееся окно и живые белые гроздья акации, прочел про себя, как молитву:
Погоди, дай припомнить… Стой!
Мы бежали вперед. Потом
Я свалился в окоп пустой
С развороченным животом.
Крови красные гребешки
Выбегали навстречу дню.
Серо-розовые кишки
Вылезали на пятерню…
Страшно и правдиво… Чтобы так написать, надо самому пройти фронт, видеть своими глазами, выстрадать.
А что будет с Медведевым потом – ему никогда не узнать, как и с множеством других людей, с которыми довелось жить бок о бок раньше. Даже с такими близкими, как кадеты и курсанты… Неужели вся жизнь – беспрерывная цепь расставаний и встреч? И ничего нельзя остановить, задержать в себе, изучить, сохранить?.. Лучше об этом не думать и, отбросив лирику, просто существовать и довольствоваться тем, что в твоих силах контролировать. А объять необъятное?.. Ну, за эту дурость еще Козьма Прутков призывал хвастунам плюнуть в глаза!..
***
15 – 16.12.2008, Пн-Вт, Кр-ск
Перед обедом в палате появился человек в голубой плащ-накидке почти до пола с надвинутым на лицо капюшоном и загробным голосом потребовал от товарищей офицеров предъявить документы. От стекавшей с накидки воды у двери образовывалась лужица. На возглас проверяльщика, конечно, никто и бровью не повел, только занятый разбором по книге шахматной партии Михаила Ботвинника с Махгилисом Эйве, капитан Павлюхин сердито прикрикнул:
– Опять дурачишься, Рустэм? Сбрасывай свою бабью одежку и помоги мне задачку этих двух Мих-Махов решить.
Казанов поинтересовался, откуда у Тагирова появилось это клеенчатое чудо.
– В нашу лавку только что завезли. Беги, Антон, может, и тебе достанется, пока другие не расчухали. А до лавки набрось пока эту – льет, как из ведра, махом промокнешь до костей.
Очередь человек в десять пришлось отстоять, зато серая плащ-палатка китайского производства в пакете из такой же клеенки всего за семнадцать тысяч юаней – стоимость бутылки «паровоза» – открывала возможность вырваться из санаторного плена в Дальний.
52. Вылазка в Дальний
После обеда он, укрытый, как иезуитский монах, плащом и капюшоном, покинул санаторий и через полтора часа объявился в швейной мастерской. В кабинете хозяйки, Галины Васильевны Демент, сидела молодая заказчица, судя по одежде и манерам – жена советского офицера. «Уж не жена ли Галиного любовника явилась сюда на разборку?», – усомнился Казанов. Может быть, поэтому мадам Демент, изменившая свой имидж мудреной прической с вплетенными в волосы жемчугами, и встретила его с подчеркнутой сухостью. Но конспирацию соблюла:
– Простите, Антон Никитич, ваш мастер, Любовь Андреевна, заболела, находится дома. Так что костюм для вас будет готов не раньше среды следующей недели. Ждем вас числа двадцать шестого мая. Всего доброго!
Антон представил себе, каким чучелом он выглядел в глазах безногой красавицы в этом мокром клеенчатом презервативе с капюшоном. Но зато спина у него пусть и потела под ним, но рубашка и брюки оставались сухими.
***
У Любы, в комнате с горевшей – из-за дождливого сумрака за окном – лампочкой под потолком, тоже оказалась посетительница – ее беременная падчерица Варя, приехавшая из Харбина по каким-то семейным делам. Чертами лица – носом с горбинкой, капризным рисунком губ – она походила на постаревшую года на три свою сестренку Наташку. Этакая розовая куколка с голубыми открывающимися глазами. Раздутый живот, казалось, принадлежал не ей, а был позаимствован у другой беременной, чтобы разыграть мачеху. Удивила и простота ее одежды – какое-то красное ситцевое платьице в белых цветочках, как на девушке-крестьянке.
А Люба, всегда незатейливо элегантная, сегодня застигнутая Антоном одетой в короткий застиранный халатик, без макияжа, с растрепанными седыми волосами, хотя и была старше падчерицы всего на десять-двенадцать лет, вполне сходила за ее мамашу.
Однако появление Антона ее не смутило, она познакомила его с падчерицей, предложила повесить истекавшую дождевой водой накидку в коридоре и сесть с ними за стол. Придвинула ему чашку чаю, и женщины продолжили разговор, как будто он оставлял их минуту назад и вернулся за стол.
Видеть свою любовницу в роли матери беременной женщины казалось странным и неуютным. Вынырнула откуда-то насмешливая мысль, что и он бы мог приходиться Любе зятьком, наградившим ее внучатами.
17.12.2008, Ср, Кр-ск
Говорили они о каких-то общих знакомых, разъехавшихся по разным странам или намеревавшимся уехать в Австралию, Францию, Канаду, в Аргентину, Штаты, – как правило, к своим родным на постоянное жительство. У всех проблемы были схожими – на отъезд не хватало денег, и эмигранты были распродавать все за бесценок китайцам-барышникам.
А Антон размышлял о текущем моменте – будет ли удобным достать из портфеля бутылку вина и водки: иногда Люба бурно протестовала, когда он выставлял на стол спиртное. Правда, и пить ему одному не дозволяла – требовала налить и ей, чтобы не сдохнуть, как она объясняла, от запаха перегара из его рта. Интересно, отметил он про себя, что Варя ни разу не взглянула на него. Даже, как показалось, намеренно развернула стул в сторону мачехи, чтобы сидеть к Антону вполоборота и ненароком не встретиться с ним глазами. Было почему-то обидно: неужели ей неинтересно узнать от него кое-что о Союзе, раз она осенью собирается уехать в Казахстан на целину после родов с ребенком, мужем и всеми его родными?..
Правда, Люба убеждала падчерицу не делать этого и убедить мужа, чтобы он не порол горячку, подумал хотя бы о грудном ребенке, жене и не тащил их в необжитые места, где они могут оказаться без жилья и врачебной помощи.
– Бесполезно, мама! Степан спит и видит милую родину, где ни разу не был. Я говорю ему: Казахстан это не Россия, поедем в другую губернию, – вяло оправдывалась Варя глуховатым голосом усталой от подобных разговоров жертвы. – А он на грузовике работает в строительной фирме, учится на каких-то ускоренных курсах механизаторов – их специалисты из Союза проводят. Мечтает пахать на тракторе, собирать урожай на комбайне. Вплоть до того, что не против, если я останусь в Харбине и приеду к нему на следующий год, когда он там обживется. Но это известно к чему приведет: через год я ему вообще окажусь ненужной. Да и на какие шиши, мама, мне с ребенком жить здесь?
Антон про себя улыбнулся: он живет с женщиной, которую беременная падчерица – всего на два года старше его – привычно называет мамой. Хотя странного в этом ничего нет: Варе, прикинул он, было всего-то года три; ясно, что родную мать она не помнила.
– А ты бы привела ему примеры, как других харбинцев заманивали в Союз обещаниями молочных рек с кисельными берегами. Даже в города ехать эмигрантам не разрешают – там, мол, и местные живут в бараках. Сразу понятно, что будут относиться к вам, как к зачумленным. Там же большевики крепостное право для крестьян вернули, им даже паспортов не дают.
– Все он прекрасно знает, но советских газет начитался – и его не переубедишь. Тем более что в Харбине безработица, цены растут, китайцы русских отовсюду вытесняют. К нам относятся, как к собакам. Даже те, кто еще недавно приходили в гости, как родные. Дом родителей Степана, наверное, придется бросить – его никто не покупает. А в совхозе обещают в новый дом поселить, корову дать, поросенка. Говорят, с собой все, что угодно, вывезти из Китая можно, вплоть до помойного ведра.
– А ты знаешь, с какого бока к корове подойти? Ты ее можешь и с быком перепутать. Или как свинью вырастить?
– Но вам же известно, мама, что я не белоручка. Вы меня кроить и шить научили – это в деревне пригодится. Не боги горшки обжигают: и с домашним хозяйством справлюсь… Стёпу одного я не отпущу. Он очень добрый, меня любит. И я его. Свекровь тоже ко мне относится, как к дочери. Пока что, слава Богу, у нас все хорошо.
– Поступай, как знаешь, Варя. Но я с Наташей и Борькой в Союз не поеду, хоть убей! Откуда первый вызов придет – из Австралии или из Америки, – туда и уедем. А это значит, мы никогда не увидимся: ни вас ко мне, ни меня к вам большевики не пустят.
18.12.2008, Чт,, Кр-ск
Антон наконец решился: расстегнул портфель и выставил на стол вино и снедь, купленную по пути с автовокзала.
Свое мнение о жизни в советской деревне предпочел не высказывать – он бы не посоветовал туда ехать даже врагу. Сам он родился и до восьми лет маялся в колхозе. Наголодался в деревне вдоволь, мерз, познал вшей, чесотку, видел страдания матери, и отъезд из нее в ноябре сорокового года в районный городок благодаря хлопотам партийной старшей сестры, выправившей больной пороком сердца матери паспорт и взявшей ее и братишку на иждивение, считал спасением от почти неминуемого конца.
А кадетом он на зимние, весенние и летние каникулы из Казани ездил в сельские райцентры – в Новое Чурилино, а потом в Нурлаты Северные. В этих селах его зять, Ахмет Касимович Аюпов, возглавлял райкомы, а сестра работала то директором, то завучем в средних школах. Поэтому Антон насмотрелся на счастливое детство и юность деревенских приятелей, с семи лет ишачивших на колхозных полях, лугах и в своих огородах под солнцем сталинской конституции. С ними он ездил в ночное пасти колхозных лошадей, а по воскресеньям ходил в лес за малиной, купался в пруду у деревянной церкви, лишенной купола с крестом и превращенной в клуб и районную библиотеку.
Начитавшись классической литературы, он иногда казался себе барчуком, приехавшим в имение из кадетского корпуса на каникулы. Хотя старшая сестра без дела его не оставляла, заставляя пилить и колоть дрова на весь отопительный период, поливать гряды в огороде, косить траву для коровы, теленка и свиньи. В послевоенные годы даже первый секретарь райкома и директорша школы не могли прокормить семью из шести человек без огорода и домашнего скота.
От вина Варя отказалась, а остальное – отварное мясо, булочки, конфеты и печенье с чаем откушала с удовольствием. И с интересом слушала его, сказав, что впервые общается с советским русским.
А Антон, не жалея красок, обрисовывал свой отдых в Хэкоу: скука неимоверная! Из-за непогоды ни погулять, ни в море искупаться. Остается читать и вечерами смотреть сто раз увиденные в Союзе фильмы, вроде «Чапаева», «Волга-Волга» или «Свинарка и пастух».
– Нам бы так поскучать, а, Варя? – неприязненно прервала его Люба. – А с китаянкой как роман развивается?
Он мог услышать от нее что угодно, только не этой глупости. Оправдываться тоже было бы глупо, да еще и в присутствии ее падчерицы. Он не стал прятать глаз – он и грозному начальству и преподавателям всегда с неосознанной наглостью, с усмешкой на полных губах, отвечал на вызов вызовом.
– Ты себе и представить не можешь, Люба! Она мне прохода не дает. С завтрака прихожу – она уже у моей кровати с помойным ведром и тряпкой, как в песне поется, ждет-печалится. Вот такой я неотразимый!
– То-то ты сюда дорогу забыл!
Варя засмеялась и со звоном поставила чашку на блюдце. А Люба встала, сняла со спинки стула свою одежду и вышла в коридор. Такой он ее еще не видел.
– Отойдет, – успокоила чуткая падчерица, обдав его всплеском голубых усталых глаз. – Наташка вас точно описала. Сказала, что у нее новый папочка объявился. А мама назвала вас поздней любовью. Хотя какая поздняя – у нее бальзаковский возраст, расцвет. Я сейчас пойду к родственникам мужа – у них остановилась, – а вы здесь разберитесь. Мы с мамой на вокзале встретимся: вечером в Харбин уедем – Борька снова ангиной заболел, а бабушка с Наташей сладить не может – ночевать два раза не приходила… Так вы как посоветуете, ехать нам в Союз или нет?
– Едут новоселы по земле целинной, – напел с нарочитой задумчивостью Антон. – В Союз ехать можно. А вот деревней я налопался в детстве и никогда туда не вернусь. Хотя и здесь служу в китайской деревне. Но это же временно. Может, и вы в совхозе не застрянете навечно. Паспорта у вас на руках, год-другой – оперитесь и махнете куда-нибудь. Ничто не вечно под луной… Вы, чувствуется, много читали. Мне Бальзак тоже нравится, но я на возраст женщин в его романах не внимания не обращал.
– У нас в лицее преподаватели были в основном петербуржцы, москвичи. А литературу преподавал друг харбинского поэта Несмелова, тоже поэт. Он в Петербурге был знаком с Блоком, Брюсовым, Белым, Бальмонтом… Это, Антон, были не уроки, а, как он говорил сам, встречи в литературном салоне – каждый лицеист мог выступить вроде от лица автора с его стихотворением или рассказать о прочитанном. По теме урока, конечно. А у вас как было?
(Узнать у эмигрантов фамилию харбинского преподавателя литературы, других преподавателей лицеев???)
Казанов не успел ответить – вернулась Люба. Уже совсем другой, преображенной – с улыбкой на подкрашенных губах, причесанной. Пусть и в неизменной клетчатой юбке, но в новой, наверняка сшитой ею же, сиреневой шифоновой кофточке. «Шикарный бабец!» – так бы квалифицировал ее сексуальную ценность Феликс Голубицкий.
19.12.2008, Пт, Кр-ск
– Ладно, мама, я пойду, собраться еще надо, – не очень резво отделила с колен свой живот Варя. – И когда только этот дождь уймется?
Она оказалась неожиданно высокой – на полголовы выше мачехи. Антон подумал, что, похоже, покойный Любин муж или его первая жена были людьми красивыми и породистыми. Жаль, что портила ее пепельные волосы завивка в мелкий барашек, кудряшки делали ее лицо еще более кукольным.
– Вот, Варя, надень мою вязаную кофту, – пошарив во встроенном шкафу, предложила Люба. – Береги себя и ребенка. Накидку и зонт в коридоре не забудь.
– Прощайте, Антон, – с игривой загадкой в прозрачной голубизне глаз улыбнулась Варя от порога. – Больше не увидимся.
– До встречи в Союзе, Варя. Привет Наташе от папочки.
Люба зыркнула на него негодующе своими чайными глазами – хоть стой, хоть падай – и вышла следом за Варей. Он слышал их голоса и удаляющиеся шаги в коридоре – значит, Люба пошла проводить падчерицу до крыльца.
Налив в стакан густого, как патока, красного китайского вина, Антон подошел к окну и удивился: тяжелое темное облако нависало над домом, наполовину закрыв сопку напротив, и шумный поток с ее каменистого тела обрушивался на затопленную улицу, угрожая смыть все и вся на своем пути. Водосточная труба где-то слева от окна утробно гудела жестяным дребезгом.
И какого черта он сюда приперся?
Ответ на этот вопрос нашелся сразу, как только в комнату влетела Люба и повисла на нем – крепкая, влажная, желанная.
– Зачем ты дразнишь меня своей китаянкой? Я теперь все время думаю, что ты из-за нее не приезжаешь. Давай раздеваться – у нас с тобой всего полтора часа, не больше.
В постели она поначалу обдала его прохладным телом, а стопы вообще были ледяными, и он согревал их между икрами своих ног. Но вскоре она запылала, как в горячке, и к концу свидания они купались в собственном поту и протирали друг друга простыней.
– Видишь, как я о тебе соскучилась? Ты и представить себе не можешь. Хотела поехать в Хэкоу и разыскать тебя там. Или подсмотреть, чем ты занимаешься со своей китаянкой.
– Далась тебе она! Что, ты шуток не понимаешь? Нас за связь с ними разом кастрируют, как баранов… Ты зубы мне не заговаривай – скажи лучше, когда сюда вернешься?
– Галина дала мне неделю отпуска.
– А тогда как мой костюм?
¬– Она сказала, что на той неделе ты его закончишь. Она в кабинете с какой-то нашей бабой очень серьезно толковала и сказала, что ты заболела, и мой костюм будет готов только на той неделе. А ты уезжаешь.
– Ладно, будет готов, но деньги вперед – хотя бы тысяч триста. И это уже не шутка – мне ехать не на что.
– Опасно с тобой шутить – себе дороже! Только с собой у меня нет, надо в Хэкоу сгонять на ишаке.
– Что, правда, что ли? Ты же не успеешь!
– На крыльях любви вместе слетаем. Но двести тысяч хоть сейчас. Хватит?
– Жадина! Но и на том спасибо! Проводи меня до вокзала, а там разбежимся. Если задержусь – позвоню Гале домой или в мастерскую. Поэтому через неделю сначала зайди в мастерскую, а потом уж ко мне. Как бы Наташку не пришлось забрать от мамы замучила она ее.
53. Горячие руки Ли Сими
С вокзала ему повезло сразу уехать в Хэкоу, и он успел даже поужинать, из столовой сбегал в свою палату переодеться во все сухое и поспешил в кинозал.
Входная дверь находилась слева от экрана, на нем уже мелькали серые фигуры. По загробному голосу диктора он понял, что демонстрируется непременный киножурнал, предшествовавший любому фильму в качестве десятиминутной политинформации о победном движении соцлагеря к коммунизму, а каплагеря – к своей могиле.
Сейчас дорогой Никита Сергеевич Хрущев в шляпе, энергично жестикулируя, катился шариком по кукурузному полю и учил неразумных хлеборобов, как сеять пропашные культуры квадратно-гнездовым методом, чтобы обрабатывать угодья вдоль и поперек. И получать початки молочно-восковой спелости, добиваться небывалых урожаев, надоев, привесов, а через пять лет обогнать и перегнать Америку по производству молока и мяса на душу населения страны.
20.12.2008, Сб, Кр-ск
Казанов медленно, оглядываясь на экран, поднимался по ступеням между рядами построенного амфитеатром зала, тщетно высматривая свободное место, пока не заметил, что с заднего ряда, от стены под окошечком дымного проекционного луча из кинобудки, ему кто-то нетерпеливо машет рукой.
Не может быть! – это же Ли Сими то ли случайно, то ли намеренно сохранила для него свободное кресло. Глаза уже привыкли к полумраку, он даже разглядел выражение ее лунообразного личика – радостное, ликующее. Она и ее подружка-дурнушка, сидевшая справа от нее, были в белых халатах – значит, они остаются на ночную смену.
Подобной смелости Антон от Ли Сими не ожидал. Окажись он на месте китаянки, вряд ли бы ему хватило решимости так открыто, на публике, позвать ее сесть рядом с собой. Безумству храбрых поем мы песню!..
Еще больше пронзило его беззащитное сердце, когда он коснулся своей пятой точкой откидного сидения, а Ли Сими схватила его правую кисть горячими ладонями, сжала ее, а потом, как мышка, стала скрести пальчиком по его ладони.
Еще кадетом Антон знал сакральное значение этого сигнала, заменявшего словесный вопрос: ты хочешь меня? Но кто ей открыл тайну шаловливого пальчика? Или это некий универсальный международный язык жестовой речи для выражения самого сокровенного?.. А может, Ли Сими брала уроки любви до него у некого циничного учителя из отдыхающих? А значит, у него появились реальные шансы стать продолжателем начатого кем-то. Или тот же чудак-охальник подсказал ей, что так русские девушки объясняются парням в любви.
Однако на гадания времени не было, и на второе ее нетерпеливое царапание по его ладони и сердцу он ответил деликатным шевелением указательного пальца, испытывая чувство непристойности, оскорбляющей начало их интимных отношений. На родине он за такую выходку получил бы справедливый плевок в бесстыжую харю или звонкую пощечину по ней же. А Ли Сими сыграла для него пальчиком нечто похожее на восторженную сонату признания, как Паганини на скрипке с одной уцелевшей струной. При этом она напряженно смотрела на экран, словно поглощенная происходившим на нем действом, – любовью свинарки и пастуха. А Антону хотелось увести ее отсюда немедленно за горячую руку – куда, он и сам не знал, – где бы он смог выполнить любое желание китаянки, а заодно и свое. Его бил легкий озноб – не верилось, что такое начало предвещало выполнение его донжуанского замысла с почти сказочной легкостью!..
22.12.2008, Пн, Кр-ск
А Ли Сими не унималась. С настойчивостью капризного ребенка она царапала его ладонь, требуя такого же интенсивного ответа. Антон подумал, что, если китаянка не уймется, до конца сеанса они продырявят друг другу ладошки насквозь. Благо он, собираясь к Любе, постриг ногти и старался отвечать на страстные призывы девушки касаниями подушечками пальцев, удивляясь ее пылающим, как угли, рукам.
И куда же им идти после сеанса?.. В саду дождь, к ней в дежурную комнату – и думать не смей! – Там в любую минуту способны наведаться дежурные медсестра или врач. Может, привлечь ли для переговоров Олега? Согласие переводчика –послужить делу запретной любви – Антоном было давно получено… И сидеть здесь, в духоте и неопределенности разгадывания таинственного шифра взаимного чесания ладоней, становится невыносимо.
Ли Сими словно уловила настроение сулена – поднялась, слегка дернула его за руку, он не успел привстать, как она прошмыгнула в просвет между его коленями и спинки впереди стоящего кресла, упорхнула по ступеням амфитеатра к выходу. От ее халата, коснувшегося его лица, исходил легкий аптечный запах. Антон выждал несколько минут и, повинуясь толчку плечиком от подружки Ли Сими, пересевшей на ее место вплотную к нему, поспешно вышел из зала.
В пустом коридоре огляделся – Ли Сими исчезла. Оставалось одно – проследовать в палату, залечь в волглое от сырого воздуха логово и задавать себе бесполезные вопросы: что бы это значило и что предпринять дальше?
25.12.2008, Чт, Кр-ск
И снова Ли Сими преподнесла ему сюрприз, возникнув перед ним, шагавшим с опущенными долу очами, как шишковская Синильга, словно из неоткуда. И сразу, повернувшись к нему спиной, засеменила впереди него, забавно путаясь ногами в длинном, не по ней, белом халате. Он следовал за ней, как завороженный, гадая, куда она хочет его завести. В конце коридора понял – на ту же служебную лестницу, где они встретились в прошлый раз: по ней после окончания рабочего дня, наверное, никто не ходил. И освещение на ней тоже было выключено – только окно на лестничной площадке отсвечивало бледно-желтым квадратом в свете трех прожекторных ламп, установленных на крыше верхнего уступа здания для охраны территории санатория.
26.12.2008, Пт, Кра-ск
Здесь, у окна, Ли Сими остановилась и повернулась к нему. Антон удивился, насколько четко было видно поднятое навстречу ему круглое личико. Вот он, так долго ожидаемый подходящий момент! Крепко сжав ее голову ладонями, он, ощутив на мгновение на своем лице горячее дыхание китаянки, осторожно прикоснулся губами к ее маленькому рту. И почувствовал ладонями и губами, как она содрогнулась, словно по ней прошел импульс электрического тока. Тогда он крепко обнял ее, приподнял, как пушинку с пола, и стал покрывать губы, глаза, щеки страстными поцелуями. Она не сопротивлялась, только, как рыбка плавниками, хлопала его ладошками по бокам.
Он опустил девушку на пол и, положив ладони ей на плечи, продолжил целовать ее лицо короткими поцелуями, стараясь успокоить, не спугнуть: тревога, что она в любой момент может упорхнуть, подспудно жила в нем. Как и вопрос: а что же дальше? Говорить что-то – она его не поймет. Ждать от нее каких-то слов бессмысленно – он не поймет ее.
Однако нельзя же так вот, бессловесно, – только целоваться, испытывая то ли сладкую, то ли мучительную, безвыходную истому, зная цель и не имея реальной возможности для ее осуществления. Похоже на то, что ты влюбил девочку в себя и, значит, ты для нее, в противоположность или в упрек тебе, – не пустое развлечение,
А, может, первая любовь с неизбежно печальным концом.
– Скажи, Ли Сими, – осторожно отодвинув девушку от себя и глядя ей в глаза, сделал Антон первую попытку словесного общения, – ты меня любишь?
– Да, – твердо, словно на давно ожидаемый вопрос, сказала куня – девушка.
– И я тебя люблю.
Ли Сими отрицательно замотала головой и улыбнулась:
– Нет.
– А ты понимаешь меня?
– Конечно. Я учу люски язик.
Антон уже знал это. На эти курсы раза два приглашался и его приятель по палате Олег. Успехи Ли Сими, может, желая подлить елея на душу Антона, для первого года обучения переводчик признал отличными.
– Скажи мне: «Я люблю тебя, Антон».
Ли Сими звонко рассмеялась:
– Это не надо говоли!
Да, звук «р» ей, как и другим китайцам, не давался.
– Почему?
– Я уже тебе сказала: я тебя люблю.
– И я тебя люблю, Ли Сими.
– Нет.
Он снова начал ее целовать, и она не сопротивлялась, но на его поцелуи не отвечала – то ли не умела, то ли не хотела или боялась. А в какой-то момент вдруг разомкнула его губы острым язычком, просунула его между его зубами и быстро задвигала им, скользя по его шершавому языку, остолбеневшему от мысли, что у нее уже был талантливый маэстро из офицерского братства, преподавший ей все формы физического выражения любви, может, вплоть и до самой радикальной. Ревности он не испытывал. Напротив, задача упрощалась, и мозг лихорадочно искал пути благоприятного разрешения санаторного романа: как, где, когда?
И в перерыве между поцелуями, которые обоих приводили в чувственную дрожь, вызывавшую в нем отчаяние и тоску по несбыточному, Антон спросил:
– Где мы встретимся снова, Ли Сими?
Этот вопрос она на курсах, видно, не проходила, и пришлось объясняться жестами и междометиями, пока, как ему показалось, она поняла его замысел.
Внизу, в коридоре, слышались шаги и голоса, – вероятно, сеанс окончился, и отдыхающие расходились по палатам.
Они снова стали целоваться, и он ощутил ее слезы на своих щеках. Он достал носовой платок и утер ее и свое лицо. Она не сильно оттолкнула его и побежала вверх по лестнице, запретив ему жестом последовать за ней.
27.12.2008, Пт, Кр-ск
54. Любовь в процедурном кабинете
В своем предположении Казанов ошибся: шум в коридоре возник не из-за окончания сеанса.
Ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить мимо себя четырех мужчин с носилками, на которых с закрытыми глазами лежал мертвенно-бледный старшина-танкист Медведев. Следом за носилками с плачем шли его жена и врач в белом халате. За ними тянулась вереница возбужденно переговаривающихся людей. Когда носилки повернули на лестницу, где только что находились Антон и Ли Сими, толпа замерла и тронулась в обратную сторону.
¬ – Что там стряслось? – спросил Антон поравнявшегося с ним капитана Павлюхина.
– Вишь, вот такая херня! По полю танки грохотали, танкисты шли в последний бой, а молодого командира… – продекламировал капитан, похоже, хорошо заправивший свой бак в «Киеве». – Ты же знаешь, лейтенант, эту историю со старшиной. Понесла его нелегкая в кино с простреленным брюхом – вот и отключился.. А я закимарил слегка. Слышу – крик, плач. Кино остановили, свет зажгли, медики сбежались… Но, думаю, он из этой отключки не вернется. Заставил, однако, солдатик его помаяться. Это и нам с тобой наука, лейтенант: требовать от человека с ружьем надо с умом.
– Отправили бы старшину в Москву своевременно – и выжил бы мужик, – возразил Антон, испытывая жалость к обоим – и к самострелу, и к Медведеву. – Только ведь старшина – не генерал: умер максим – и хрен с ним.
– А ты знаешь, сколько в армии с такими ранами, как у него? Самолетов не хватит, чтобы всех в Москву перетаскать. Здесь, на Квантуне, от язвы желудка, энцефалита, желтухи, дизентерии и другой заразы советских мертвяков и инвалидов не счесть. Раньше вдобавок еще и желтая лихорадка наших вояк косила. Видел, почти все китайцы с марлевыми повязками на улицах, в магазинах, на транспорте? От микробов спасаются желтокожие. А мы, бледнолицые олухи, этим пренебрегаем… И вода здесь еще страшней воздуха. Не вздумай, Антон, пить сырую: через двое-трое суток начнешь сифонить против ветра на три метра, не считая мелких брызг. Делай все прививки, авось, инфекцию не подхватишь. Но вот жаль, что от трепака и сифака защитную вакцину не придумали.
28.12.2008, Вс, Кр-ск
Благо они зашли в свою палату, и Павлюхин прекратил делиться с Казановым глубокими познаниями о спасении живота русского воинства в условиях Квантуна.
В часы командирской подготовки о профилактике заразных заболеваний периодически твердил Квазанову и его сослуживцам батальонный медик, старлей Коля Маслов. А сам признавал лишь одно спасительное средство – медицинский спирт и ханжу в неограниченных дозах. И когда комбат Кравченко уличал его в их неумеренном потреблении в служебное время, Коля уверял, что от него пахнет дезинфекцией и медпрепаратами на спиртовой основе.
Комбата эти наивные доводы не успокоили. В медпункт нагрянула комиссия во главе с полковым врачом и начальником штаба батальона майором Бабкиным. В акте проверки было зафиксировано таинственное исчезновение нескольких литров медицинского спирта, а также наличие огромного количества пустых бутылок из-под ханжи и водки в подполье медпункта. Маслову пригрозили военным трибуналом, но ограничились денежным начетом за нецелевое использование спирта, ликвидацией подпольного склада пустой тары и строгим выговором с занесением в личную карточку. За вынесение строгача проголосовали и его собутыльники-коммунисты, сурово осудившие доктора трусливым поднятием руки «за».
После этого Коля неделю не выходил из запоя и публично клеймил предательскую, трусливую клику двурушников и перерожденцев, прикрывающих свою грязную личину партийными билетами. Замолчал он только после того, как его, еще не очухавшегося от запоя, с трясущимися кистями и нервным тиком, свозили в штаб на беседу с замполитом и смершевцем полка.
Содержание разговора с ними Коля не разглашал, уйдя в себя и не принимая участие в дружеских попойках. И даже прошел слух, что он вообще рассердился на зеленого змия. Пока в его услуга за полночь не потребовалась Насте, жене старлея-сапера Клюшина. Однако все попытки поднять доктора с постели в его медпункте оказались тщетными. Поэтому подняли с постели лейтенанта Казанова и отправили в кабине грузовика в качестве сопровождающего с истекающей кровью молодой женщиной в дивизионный медсанбат в Лядзедане.
Дежурный, полупьяный врач с красным то ли от злости, то ли спросонья лицом, осмотрел Настю в гинекологическом кабинете. Вскоре вывел ее под руку к ожидавшему результата в коридоре Казанову и сказал, чтобы он вез ее дальше – в Дзиньчжоу. Возмущенный Казанов накинулся на врача чуть ли не с кулаками:
– Ты же видишь, что она кровью истекает!..
Только высокого, закаленного подобными истериками эскулапа в белом колпаке это не напугало. С неожиданной угрюмой усмешкой он охладил пыл защитника слабого пола:
– Я не часовой мастер, чтоб ей из шейки матки часовую стрелку вытаскивать. Может, ты возьмешься, лейтенант? Или будет лучше, если я позвоню в Дзиньчжоу, чтобы гинеколога срочно подняли с постели и в госпиталь доставили?... Там со всего Квантуна наши бабы рожают. А эта дура сама решила ковырнуться стрелкой от стенных часов. Аборты вообще законом запрещены, и я за ее смерть не хочу отвечать. Гони в Дзиньчжоу, за сорок минут доскачете!..
Настя осталась лежать в госпитале, выжила, но, судя по постаревшему желтому лицу, эксперимент со стрелкой ей обошелся дорого. А ее муж, долговязый старлей Паша Клюшин, обреченный на долгое половое воздержание, выходные дни проводил за преферансом в компании с комбатом, начштаба Бабкиным и старлеем Давидом Друяном (или Мишей Лейбовичем???). Партнеры по преферансу не удержались и разнесли среди офицеров слух, потрясший их воображение. Паша на спор с Давидом на халявную выпивку вручную возбудил свой могучий фаллос и целую контрольную минуту удерживал на нем двухлитровый солдатский котелок, до краев наполненный водой. И при этом не пролил на полни капли.
07.01.2009, Ср, Кр-ск
До отбоя оставалось больше часа, и мысль Казанова лихорадочно искала варианты дальнейших действий по закреплению достигнутого успеха. Сегодня дежурила «добрая медсестра», – значит, за спящим воинством и санитаркой Ли Сими бдительный надзор отсутствует. Кроме того, все внимание будет сосредоточено на умирающем (дай Бог, ему выжить!) старшине Медведеве. Значит, «добрая медсестра» обречена постоянно находиться при нем. А посему промедление смерти подобно!
Чтобы как-то отвлечься, он сам предложил артиллеристу Вершинину свою помощь в решении парочки задач по физике.
– Не до этого, Антон, – неожиданно отказался Вершинин, – Ко мне сегодня друг на машине по пути в Артур заехал, письма из Союза передал. Сеструха пишет – мать в больницу положили с воспалением или плевритом легких. А Ленка, невеста моя, замуж выходит за секретаря райкома комсомола. Вот и вся любовь! Думал, поступлю в академию – и к Новому году женюсь…
Казанов искренне посочувствовал приятелю, подумав, что и его казанская любовь, Таня, студентка университета, может так же легко его кинуть. А у его мамы – порок сердца. Ее еще в сорок третьем признали инвалидкой, освободили от трудовой повинности и назначили крохотную пенсию за погибшего под Орлом старшего сына Кирилла.
– Нам обоим, Вершинин, придется других невест искать, – печально молвил Казанов. – Наши жены – пушки заряжены… А задачки надо решать. С академией ты будешь кум королю и сват министру.
– Ты шутишь, а мне не смешно. У меня с Леной любовь с восьмого класса. В прошлом году она мне сама отдалась: все равно, говорит, поженимся… И кому после этого верить?
– Видно, понравилось ей это дело, не утерпела. Так что верь только самому себе, Вершинин! Счастья нет, но есть покой и воля. Покоя ты лишился ненадолго. Зато воля осталась при тебе. Какие наши годы? Была бы шея – хомут найдется… Открывай задачник – и сократим нам опыты быстро текущей жизни. Я тут одну операцию международного масштаба задумал. Если удастся провернуть – расскажу.
На ночь он впервые надел белую атласную, похожую на легкий костюм, пижаму, купленную в дальнинском универмаге Чурина специально для санатория. Дождлся обхода палат дежурным врачом после отбоя. Выждал, когда танкисты, переводчик, артиллерист и моряк заснут. Осторожно, чтобы не заскрипела сетка под матрасом, поднялся с постели. Выскользнул в коридор и бесшумным, как учили в пехотке, шагом разведчика – мягко, перекатом с пятки на носок – направился к объекту атаки. В лицо по сумрачному узкому коридорному ущелью тянуло неприятным сквозняком, пахнущим влажной известкой и масляной краской от недавно побеленных стен и покрашенных голубых панелей.
13.01.2008, Вт, Кр-ск
У комнаты дежурного младшего медперсонала он замер и прислушался – за дверью серебристыми ручейками звенели голоса китаянок. Вряд ли в присутствии кого-то из ламоз – русских – робкие девушки разговаривали бы так живо и громко.
Казанов изобразил азбуку Морзе костяшкой пальца по двери и решительно вошел в комнату. Китаянки испуганно вскочили на ноги с кушетки, застланной простыней, и вопросительно уставились на него расширенными глазами. Стало слышно, как по окну стучит дождь.
Казанов поморщился и охватил голову ладонями, изображая нестерпимую мигрень.
– Нихао, куни! – воспользовался он скромным познанием китайского языка, полученным от переводчика Олега. – Здравствуйте, девушки. (Обратиться к Шау Ли, чтобы заполнить мой "Русско-китайский словарик").
Вместо ответа девушки китаянки рассмеялись, и одна из них, страшненькая, бросилась навстречу Казанову, слегка оттолкнула его и скрылась за дверь. А Ли Сими стала серьезной, испуганной и глядела на него, как он подумал фразой, пришедшей на ум из старого романа, очами испуганной серны.
– Лай, куня сихай, – позвал он, приближаясь к ней с протянутыми руками. – Иди ко мне, красавица.
А про себя подумал, не пошутил ли над ним Олег, и не просит ли он Ли Сими полаять на него за разбуженный в сердце май.
Но девушка, словно не видя ошарашенного ламозу, резко вскочила с кушетки, подбежала к застекленному ящику на противоположной стене, открыла дверцу и сняла ключ с гвоздя, бросив его в оттопыренный карман белого халата. Подскочила к нему, дернула за рукав пижамы, и они оба оказались в коридоре перед удивленной китаянкой – подружкой Ли Сими, стоявшей за дверью, по-видимому, на шухере. В том, что Ли Сими поделилась с подругой о взаимоотношениях с ламозой, Казанов не сомневался.
Ли Сими что-то пискнула в удивленное лицо подруги и почти побежала по коридору, жестом приказав ламозе следовать за ней. Через несколько метров резко остановилась перед дверью и торопливо сунула ключ в скважину замка. Они друг за другом влетели в темное помещение. Казанов нащупал выключатель, включил свет и увидел, что они оказались в процедурном кабинете. В глаза бросился хирургический стол и эмалированное белое ведро с ватой и бинтами на дне. А Ли Сими торопливо вставила ключ, щелкнула замком, выключила свет и, учащенно дыша, под руку повела его куда-то в темноту, слегка размытую наружным электрическим светом из широкого окна. Дождь, похоже, устал, зато ветер бился в дребезжащее тонким звоном стекло, размазывая по нему тени от пляшущих в вихре ветвей. В воздухе витал запах спирта и йода и чего-то тревожного, как это бывает во сне.
Они сели у дальней стены комнаты, судя по клеенчатому покрытию, – на кушетку. А в следующее мгновение Ли Сими оказалась у него на коленях, заскользила губами по его щеке в поисках рта. Поцелуй получился каким-то неловким, торопливым. Слегка отстранив девушку от себя, он сунул руку ей под халат и положил ладонь на теплую грудь, прикрытую тонкой тканью, не сжимая упругий комочек и сомневаясь в реакции китаянки на вредную русскую привычку. Она как будто сжалась, слегка вздрогнула, но его кисть не отстранила, замерла в ожидании. Он разжал пальцы, переместил ладонь на колено девушки и заскользил выше по гладкой беззащитной голени под халатом. И приятно удививился, что на Ли Сими не оказалось маодзедуновской униформы. Еще большим сюрпризом явилось то, что кончики его пальцев уперлись в то, что является вечной приманкой и целью сильного пола. Было ли это случайностью или китаянка заранее приготовила себя к такому развития событий, Казанову было размышлять некогда. Он легко поднял девушку на руки и положил на кушетку. И торопливо, еще не веря, что это может совершиться прямо сейчас, стал расстегивать на ней халат…
***
Потом – уже в своей постели, под танковый скрежет из горла капитана Павлюхина – он испытал досадное разочарование и досаду, что оказался у нее не первым. И что не ошибся в предположении: у нее действительно был учитель до него. Да, может, что и не один… Только он-то зачем соблазнил ее? А может, она его?.. Разве ему недостаточно Любы? – Он же только сегодня спал с ней и получил удовольствия больше, чем с неопытной китаянкой. Она пискляво вскрикивала от боли, когда он, забыв о деликатности, входил в экстаз и делал это в полную силу. А потом что-то лепетала, ласковое и непонятное, словно касалась души махровыми лепестками сакуры. Изящная игрушка из слоновой кости, с которой невозможно было о чем-то поговорить. И как это ни глупо, ему в тот момент она казалась единственной и неповторимой, ради которой стоило жить.
А как казанская Таня, твоя первая любовь? Ты ложишься и встаешь с ее именем в сердце уже восемь лет… Как уссурийская Лида Закамская? – Красавица, полюбившая и поверившая твоим признаниям и, возможно, ждущая тебя, – такого чистого и непорочного... Или ты и впрямь беспутный Казанов А., обреченный на предательство влюбленных или притворяющихся влюбленными в тебя женщин, не знающий, для чего это творишь?.. И всем готовый пожертвовать ради какой-то «минуты сладких судорог», как размышлял герой в «Исповеди» Горького?.. Не то!.. Скорее это попытка убежать от себя в мир грез, игры страстей. В обманчивое пространство пусть краткого, но идеального родства двух натур. В уголок счастья, на завтра превращающийся в камеру раскаяния и мук совести.
14.01.2008, Ср, Кр-ск
55. Ли Сими или Люба – трудный выбор
А утро выдалось солнечным, свежим, неожиданно теплым. Напоминанием о нестерпимо скучных дождливых днях служили только влажные тропинки аллей, капли на листьях сакур, траве и цветах на клумбах. Такое преображение природы предстало перед взорами отдыхающих, когда они высыпали из палат по команде из местного радиоузла на площадку в спортгородке для физзарядки.
Общей темой для разговоров была судьба старшины Медведева – жив он или умер?.. Ситуацию прояснил представший перед хороводом отдыхающих в центре площадки рослый красавец, физрук санатория, в белой майке и голубых баскетбольных трусах. Его безукоризненной фигурой и мускулатурой можно было только любоваться и завидовать.
– Успокойтесь, товарищи! Старшина Медведев пришел в сознание, и его увезли в Порт-Артур, в армейский госпиталь. Его сопровождает жена… А сейчас – приготовиться! Первое упражнение: поставить ноги на ширину плеч, руки в стороны…
После завтрака капитан-лейтенант Александр Иванович подбил Казанова сходить искупаться. Шторм нагнал в бухту теплую воду из океана, волнение на море не больше двух баллов – купайся и закаляйся! Плавать и нырять было действительно приятно, а вот валяться на сыром песке не хотелось. Сидели у уреза воды в темных очках, подложив под зад сложенные вчетверо махровые полотенца. Казанов, как сквозь дремоту, слушал рассказы повидавшего виды моремана о его участии в обороне Одессы, ранении, переводе на Тихоокеанский флот, плаваниях в Америку на ленд-лизовских кораблях и короткой эпопее войны с Японией. В самой Японии ему побывать не удалось – она досталась американцам, – а Сахалин и Курилы повидал и даже пострелял из корабельных пушек по каким-то целям.
Казанов смотрел на переливающееся под солнцем переменчивой синью море, местами подернутое легкой пеной. На темные скалистые острова, словно только что вынырнувшие из пучины. И слушал Александра Ивановича вполуха, мешая его слова с то и дело возникавшим перед ним лицом и телом маленькой китаянки, его Чи-Чио Сан. Наверное, в его жизни будет еще много женщин – русских, украинок, татарок, евреек, – а Ли Сими останется единственной, незабвенной, выросшей и вскормленной на этом море. Похожей на сладкий апельсин, мандарин. Желтый цветок сакуры или на редкую птицу из другого мира… Жизнь, может быть, только тем и хороша, что в ней есть любовь, море, такие встречи и ночи. И пусть ничего от этого не остается, кроме грусти и сожаления о потере. Но остается память. И бессчетное число раз мысленно ты будешь возвращаться сюда – и к морю, и к Ли Сими…
***
Он думал, что у Ли Сими закончилось суточное дежурство, и он сегодня уже ее не увидит. И удивился, как у него часто забилось сердце, а от всплеска волнения слегка подкосились ноги, когда после ужина, на выходе из здания, он столкнулся с ней на крыльце, одетой в синюю чжифу. Ему показалось, что он весь день только и жил ожиданием этой встречи. Он еле сдержался от порыва – остановить ее, схватить за плечи и целовать, целовать. Но конспирация вынудила ограничиться одним словом «ничила», подсказанным ему переводчиком Олегом как «здравствуйте», в точном переводе на русский означающим прозаичную справку: «Ты поела?» Сам-то он только что налопался до отвала. Она ему не ответила ни на русском, ни на китайском. Стрельнула в лицо застенчивым взглядом и проскользнула мимо него в фойе. Словно легкое дуновение неведомых духов коснулось его обоняния. Или это ему показалось?..
То, что Ли Сими появилась в санаторий не в белом халате, а в чжифу, означало, что она пришла не на работу. Скорее всего, чтобы посидеть в кино и повидаться с ним, ее ламозой. Что весьма польстило его мужскому самолюбию.
13.10.2009, Вт, 13 Борцов
Возобновившийся треск подсохших после дождей цикад, устроивших праздничный концерт в оранжевой листве сакур, звал на продолжение подвигов во имя любви. Снова предстояло ломать голову, как обустроить свидание, – в том же, наиболее подходящем, процедурном кабинете? Или в саду? На худой конец – на лестнице?.. К тому же сегодня опасность разоблачения возросла стократ: дежурит злая сестра. А от нее не спрятаться, не скрыться… Да и напарница-китаянка при злюке не вчерашняя, и неизвестно, в каких отношениях с ней Ли Сими. Против влюбленных сразу две контрразведки – советская и китайская. Безнадега, полный пиндец!..
Он заглянул в переполненный кинозал – Ли Сими отсутствовала. Но некий бальзам на сердце пролился: в третьем ряду, с края, замерла, как статуя, злая сестра. Сегодня, судя по объявлению, показывали американскую комедию «Джордж из Динки-джаза». (Справиться в Интернете???) Неужели эта вечно хмурая особа может смеяться? Ненатуральные кривляния голливудских актеров Казанову набили оскомину еще суворовском. Начиная с сорок четвертого года, в течение семи лет его кадетства, эту картину крутили в клубе каждый месяц наравне с «Чапаевым»…
Куда же бедному лейтенанту податься? Снова выйти на крыльцо, почесать… Нет, пожалуй, рациональней посидеть у открытого окна своей палаты – там сейчас пусто, спокойно. И Ли Сими, если захочет, легче будет его найти.
Врожденная прозорливость его не обманула: через четверть часа в вечерних прозрачных сумерках из-за кустов напротив окна выглянуло лунообразное личико китаянки. Он не заставил себя долго ждать и выпрыгнул на цветочную клумбу в предвкушении очередного приключения. Но Ли Сими куда-то пропала, словно сквозь землю провалилась. Он подумал, что в ней есть что-то от шишковской шаманки Синильги: появляется, пропадает, снова возникает из эфира. Или это у него самого больное воображение?..
Он метнулся к знакомой лестнице, ведущей по откосу к морскому пляжу, как услышал за спиной серебристый смешок. Оглянулся – Ли Сими манит его пальчиком из-за сакуры в конце аллеи. Поспешил к ней – она снова исчезла, словно играя с ним в детские прятки. Сумерки сгустились, стало почти темно. Он тщетно шарахался и всматривался в заросли, пока она сама не показалась и вновь не поманила его за собой. На этот раз он ринулся к ней, как разъяренный лось за самкой, запнулся о камень, смачно ругнулся и едва удержался на ногах. Она стояла на углу здания и тихо смеялась, прикрывая рот ладошкой. Дитя, да и только!..
Однако голова у девушки работала не по-детски здраво. После быстрого поцелуя она потянула его за собой – к другому, торцовому, углу. И повела вверх по каменистой тропинке к округлой вершине крутой сопки, в базальтовую толщу которой были врезаны уступы санаторного здания, построенного японцами в виде трехпалубного корабля. Из-под его ног с сухим шорохом сыпалась к подножию каменная крупа. Небесная прозрачная твердь над вершиной горы светилась покойной лазурью в ожидании первых звезд. Ли Сими, казалось, не шла, а парила шагах в десяти от него – настолько невесомым было ее маленькое крепкое тело.
У третьей «палубы» китаянка на миг приостановилась. И вдруг он обомлело увидел, как она оторвалась от земли и полетела вверх, не касаясь стены здания. «Что за чертовщина?» – едва не закричал он. Ускорил подъем – и через пару шагов рассмотрел во мраке, что она взбирается по пожарной лестнице.
Наверху его ждал очередной сюрприз. Оказалось, что дверь на «палубу», предназначенную для танцулек отдыхающих, была открытой. Ли Сими наверняка позаботилась об этом заранее. Она стояла у входа, нетерпеливо подзывая его рукой. Свет в холле за дверью был погашен, и они без опасений прошли до коридора. Оттуда на цыпочках добежали до двери в какое-то помещение. Девушка быстро и бесшумно сработала ключом, сразу закрылась и повисла у него на шее. Он ощутил на своей груди, как бешено трепещет ее маленькое сердечко, и целовал горячее личико своей случайной игрушки. Для нее же, наверное, вся эта комедь казалась очень важной частью ее коротенькой жизни.
А он чувствовал себя в сравнении с ней стариком, пережившим долгие мытарства – колхоз, войну, борьба за выживание в кадетке и пехотке. Все уже было: голод, холод, вести с фронта о гибели многих, кого знал с пеленок – брата, двоюродных братьев, тяжелое ранение дяди. Не говоря о потерях в семьях друзей, пережитые, как собственные утраты… Да и год офицером растянулся на целую вечность. И какая сила тянет его на эти приключения, где нет ни высокой цели, ни достойного будущего? А как остановиться?..
Вся эта надоедливая муть, не редко посещавшая его в самый неподходящий момент, пролетела через сознание и вылетела в какую-то отдушину, пока он целовал миниатюрную китаянку и адаптировался к темноте. Глазам помогло наружное освещение: вспыхнули прожектора на сопке, и он увидел, что на сей раз они нашли приют в хирургическом кабинете. Подходящее место для кастрации. Тогда бы главные проблемы его беспутного существования разрешил автоматически скальпель.
Оторвавшись от губ Ли Сими, он мельком взглянул на запястье – покрытые фосфором метки показывали полдевятого. До отбоя остается два с половиной часа. Времени достаточно, чтобы справиться с главным и, минуя дозоры, засады и злую медсестру, пробраться до палаты не замеченным. Может, это и к лучшему, что с Ли Сими, в отличие от русских партнерш, не тратишь время на тары-бары. А на предыдущем свидании проторен прямой путь к заветной цели.
После этого, совершенного двукратно на клеенчатой кушетке, Ли Сими тихо плакала – совсем, как чеховская дама с собачкой. Жаль, что для полного сходства в операционной не было арбуза, как у Анны Сергеевны и Гурова в нумерах. А монолога китаянки о женском падении и презрении к несчастной девушке он бы все равно не понял. Но он, утешая Ли, целовал и шептал в крошечное ушко слова любви. Даже прочел несколько стихов из Есенина. Она постепенно затихла и даже как будто повеселела. Потом вывела его своевременно, избежав спуска по пожарной лестнице, ей известными путями бывалой разведчицы до первого этажа.
***
ЭПИЛОГ
Любе Тереховой он отправил короткое письмо месяца через полтора из поселка Долгоруково, – туда его из отдела кадров 1-ой Московской гвардейской дивизии, дислоцировавшейся в Калининграде, направили в стрелковый полк. А там он едва не оказался за штатом. Что через полмесяца обрекло бы его жить на пятьсот рублей в месяц, положенные за лейтенантские звездочки. Вместо ста двадцати, поскольку семьсот рублей полагалось за должность взводного. А эти высокие должности были уже заняты. Благо в полковой школе один из взводных ушел в отпуск, и Казанову временно предложили перекантоваться в этой собачьей упряжке. Будущих сержантов готовили на совесть. После дня занятий в поле, на жаре или под дождем, взводные и рядовые были полуживыми.
Письмо вернулось из Китая без объяснения причины. Но его внезапно осенило: Любин адрес на конверте он написал не латинскими буквами, как она просила, а кириллицей. Снова писать не стал, оправдываясь перед собой тем, что швейная мастерская Галины Васильевны Демент наверняка разорилась, Люба осталась без работы и уехала в Харбин. А оттуда она, скорее всего, как и намеревалась, эмигрировала с матерью и детьми в Австралию или в Америку.
Эти соображения, если честно, были самообманом или самооправданием. На отказ от переписки повлияло и то, что в первый же выходной он на танцах в поселковом клубе, после победы над немцами утвердившимся в лютеранской кирхе, был очарован длинноволосой блондинкой Нелей, настолько голубоглазой, белокожей, пышненькой и недоступной, что подумывал на ней, восемнадцатилетней, жениться. Но дальше поцелуев дело не пошло: в декабре он демобилизовался, встретить Новый год уехал в вятский городок к матери. И вскоре Нелю затмило мелькание других неведомо откуда появлявшихся и бесследно исчезавших из его жизни прекрасных разномастных особ.
***
Так что женился он гораздо позднее – и не единожды – на других девушках и женщинах.
С последней из них, в двадцатый год совместной жизни, Казанов на две недели полетел в Китай – в Пекин и Дальний. До столицы летели группой из шестнадцати человек, сформированной по договорам с турфирмой «Папарацци». А там разъезжались по стране – кто куда, по индивидуальным турам, чтобы через две недели собраться в пекинском аэропорту и в том же составе вернуться в Красноярск.
Рядом с парой Антона и Нины Казановых в самолете оказалось две милых опрятно и со вкусом одетых старушки, родившихся, как выяснилось в начале разговора, в Харбине, – одна из них, Вера Яковлевна, 79 лет назад, а вторая, Эмилия Матисовна, двенадцатью годами позднее. Вера Яковлевна сдержанно выразила радость, что свое восьмидесятилетие она отметит тридцатого сентября в родном городе, в компании бывших эмигрантов и своей самой близкой, с детства, подружкой по Харбину – Надей. Богатая подруга с пятьдесят пятого года прошлого века живет в Австралии, но каждый год прилетает в Харбин, где у нее есть свой отель. Поэтому девам из России, как сказала Вера Яковлевна, не придется тратиться на проживание – Надюша обещает обеспечить им полный пансион.
Узнав, что Казанов пятьдесят два года назад около двух лет служил офицером в Китае, когда они жили там же, старушки воспылали к нему и Нине нежными чувствами и взаимным интересом. И четыре часа полета в старой, дребезжащей, как потрепанный дилижанс, душной «тушке» авиакомпании КрасЭйр за воспоминаниями о былой жизни в Китае промелькнули незаметно.
Вера Яковлевна окончила Харбинский университет и потом, до выезда в СССР, на казахстанскую целину, с мужем-архитектором и маленьким сыном, там же преподавала русский язык. Через несколько лет после мытарств в целинном совхозе Поповым советские власти разрешили выехать в Красноярск. Здесь Попов стал известным архитектором. По его проектам, выполненным в институте «Гражданпроект», в Красноярске построено много наиболее известных зданий. И главным инженером «Гражданпроекта» был тоже харбинец – Валентин Селютин, получивший диплом инженера-связиста в эмиграции. Он в шестидесятые годы читал вечерникам в политехническом институте электроматериалы, и Казанову довелось сдавать ему зачет. А потом и дружить. Сблизил их общий друг, литовец Альгис Скерстонас, учившийся с Казановым в одной группе. Оба – и Попов, и Селютин – уже умерли. Селютин относительно недавно, Попов рано – более двадцати лет назад.
Эмилия Матисовна застенчиво улыбалась и больше молчала. Сказала только, что из Харбина в Союз уехала в 1958 году, когда училась в десятом классе по советским учебникам, и школу закончила в Красноярске. И что после харбинской школы, где образование «старорежимными» преподавателями было поставлено много лучше – не на зубрежке, а на анализе и собственном мнении, – так что в советской школе учиться ей было много легче. «Вообще, можно сказать, делать было нечего!» А там, в Харбине, оказывается, она была и пионеркой, и комсомолкой. Только для советских эмигрантов комсомол назывался не ВЛКСМом, а Союзом советской молодежи. «И пионерские лагеря были. Мы ведь и при японцах и китайцах имели советские паспорта – формально являлись не эмигрантами, а иммигрантами». Потом Эмилия, уже в Красноярске, окончила финансовый техникум и всю жизнь работала бухгалтером. Двое сыновей…
Люйшунь (Порт-Артур) - переводчица обманула, что поехать туда можно только на такси по спецразрешению.
***
И о судьбе Лиде Закамской Казанов тоже неожиданно узнает – словно главу прочтет из старой новеллы. К тому времени минует шестнадцатый год после его возвращения из Китая.
А вскоре после возвращения, в начале осени, он, в связи с первым послевоенным сокращением Хрущевым армии на шестьсот сорок тысяч человек, подаст два рапорта о добровольном увольнении из ее доблестных рядов. И Новый год встретит на гражданке, в семье своей сестры, с которой жила и его мать в качестве няньки и кухарки. Через шесть лет окончит институт, еще через шесть станет главным инженером проектов автоматизации металлургических предприятий, поедет в командировку на Дальний Восток – в поселок химиков и горняков Тетюхе. Немногим позднее это древнее поселение переименуют в Дальнегорск – как и некоторые другие города и веси Приморья, дабы китайские названия не разжигали у Поднебесной нездорового аппетита на возвращение российской территории в ее владения.
Был февраль – пора снегопадов, туманов, ветров и нелетной погоды. И Казанов в ожидании вылета весь день просидел в буфете деревянного аэропорта за столиком со студентом ядерного факультета Томского политеха Юры и двумя провожавшими его девушками, любительницами шампанского. Ночью самолеты с захолустного Тетюхинского аэродрома не летали. Пришлось сдать билеты, вернуться в город и переночевать с Юрой у его матери. А на утро – в компании с Юрой и двумя незнакомыми людьми – более четырехсот километров мчаться по скользкой дороге в загазованном парами бензина и холодном такси через заснеженную степь и угрюмую тайгу в Уссурийск. Дальше предстояло турне на поезде до Владивостока и оттуда, из аэропорта в Артеме, – в Красноярск.
В Уссурийск приехали под вечер, промерзшие до костей и по-собачьи голодные. Ностальгически настроенный Казанов попросил таксиста высадить его и студента в центре города – у ресторана «Восток». По вывеске он увидел, что название «Восток» сохранилось, только ресторан превратился в обшарпанное кафе с затоптанным, в дырах, голубым линолеумом на бетонном полу. Да еще и с самообслуживанием. В меню, приколотом к облезлой стене ржавой кнопкой, значилось всего четыре блюда – щи, лапша, шницель и гуляш из оленины. А на раздаче же оказалась прохладная лапша со скудной примесью тушенки, трещиноватый шницель, почти целиком слепленный из ржаных сухарей, с рожками на гарнир. Сверху предлагалось налить самому мутное пойло, названное чаем, из помятого алюминиевого чайника.
И куда только все подевалось за последние шестнадцать лет? Балык, крабы, мясо, водка, вино, пиво?.. Казанов недоумевал и возмущался и про себя, и вслух – для Юры. Студент, опохмелившись утром стаканом кедровой настойки, в такси всю дорогу жаловался, что прихватил на лабораторной практике большую дозу радиации, год учебы пропустил – лечился, – выжил, но стал импотентом. А для чего тогда вообще жить? Вот в следующем году защитится – и умрет. А как – еще и сам не решил… «Ну вы представьте: после этой сессии ребята тайком притащили в нашу комнату в общаге девку. Накормили, напоили и по очереди – с ее согласия, конечно, – стали на моих глазах с ней упражняться. И я бы не прочь, но, поверите, честное комсомольское, не могу! Хоть отруби его по самый корень!.. Девчонку видели, меня провожала? Красивая, люблю, а мне и жениться нельзя – я же фактически кастрат. И ей сказал: на меня не рассчитывай!.. Читали «Фиесту» Хемингуэя? Со мной, как и с его Джейком, один к одному та же история. У него физически на фронте отсекло, а у меня виртуально – излучением».
Казанов в такси не задавался вопросом – правду рассказывает студент или лапшу ему на уши вешает, ощущая себя, как и сейчас, на развалинах прошлого. Лида Закамская, Витька Аввакумов, Сашка Абакумов, десятки других друзей и недругов – где они? И меняется ли жизнь к лучшему, если некогда богатый ресторан превратился в гнусную забегаловку.
К жидкой лапше и сухарному шницелю с рожками явно чего-то, весьма необходимого, не хватало. Они переглянулись, и облученный студент быстро слетал в гастроном напротив или чуть подальше. Вернулся с «огнетушителем» краснухи – «Солнцедара» – за пазухой черного драпового пальто с поясом. Ничего другого в магазине не было.
Надпись на стене запрещала распитие спиртного под угрозой штрафа в 50 рэ, поэтому густую, как деготь, жидкость Юра разливал в стаканы под столом. В этот напряженный момент, предшествующий наказуемому законом таинству, над их головами нависла грозная фигура с большими, как боеголовки ракеты, грудями и пухлым животом, прикрытым белым передником.
Казанов узнал женщину сразу – его память на лица и имена многих поражала.
– О, Ка-а-а-тенька! – пропел он с неподдельной радостью. – Хотите с нами выпить за столь неожиданную и приятную встречу? Садитесь, пожалуйста!
Самое странное, что официантка вдруг обмякла, покорно села на свободный стул и уставилась на него расширенными водянистыми глазами.
– Так неужели это вы? – забыла ваше имя.
– Антон.… А Сашу Абакумова помните?
– Баламута-то чокнутого? Черт с ним! Он потом еще приезжал, – не из Китая уже, а, кажись, из Хабаровска, – и так же, как тогда, сюда шлюх таскал. Но я на то время замуж вышла, первым ходила, не до него было… А вы-то как?
– Нормально. Из армии ушел, институт закончил. Работаю в Красноярске инженером. Жена, дочь. Сашку, как он раньше меня из Китая уехал, потерял. А с Витькой – помните его, румяного, широкомордого? – изредка переписываюсь. Встречался с ним в пятьдесят пятом, месяца через три после возвращения из Китая. Уже в Прибалтике, в Черняховске. А сейчас он в Москве, в Генштабе, полковник. Обмениваемся иногда открытками на дни рождения.
Юра сбегал на раздачу за стаканом и наполнил «Солнцедаром» для дамы. Выпили за встречу. Казанов поинтересовался, почему процветавшее некогда заведение пришло в такой упадок.
– Потому что Сталина не стало – вот все и порушилось! – кратко прояснила внутреннее и внешнее положение страны ветеранка общепита. – Как он умер – ничего не стало. И скот при Хруще весь порезали, и хлеба ни с целины, ни со старины не хватает, и рыба в океане перестала ловиться – то ли эмигрировала, то ли передохла. А моряки говорят, что наши траулеры крабов и красную рыбу за границу волокут. А то капиталисты погибнут, откармливать их надо… Я здесь сейчас – завпроизводством. Только заведовать нечем: продуктов нет, сами видите, что готовим. Стыдоба! А тогда, помните, как в ресторане гудели – всего завались! Ну а теперь все валится, хоть и коммунизм вроде должен через девять лет наступить.
Поговорили еще, кое-что вспомнили. И совершенно не надеясь получить хоть какую-то информацию о Лиде, Казанов все-таки спросил:
– Вы, конечно, не помните Лиду Закамскую – я с ней приходил, а вы нас обслуживали.
– Почему не помню? С детства знаю, в одной школе учились. Наши дома, считай, рядом были. Закамская – она по мужу, а так – Полынцева.
По скорбному выражению Кати, он понял, что ей не хотелось продолжать, и он подстегнул ее вопросом:
– А где она теперь?
– Нигде… В том же году муж, гад, застрелил ее и сам застрелился. Лида ушла от него к матери и отказалась вернуться, как он ее ни умолял. Пришел пьяный, с порога в нее пульнул, а потом дуло себе в рот – и полбашки снес. И все это на глазах у тети Насти, Лидиной матери… Офицер, войну прошел. Да оттуда разве нормальным вернешься? И он психом был – сам не жил и Лиду угробил. Давайте, помянем ее. До двадцати пяти лет, бедняжка, не дожила. А какая красавица была, умница! И добрая – на нее даже собаки не лаяли.
На память пришло угрожающее письмо от мужа Лиды, полученное Казановым в Китае. Майор изложил свой ультиматум красными чернилами – размашистым почерком и без знаков препинания – на двух клетчатых листках из ученической тетради, где почти каждое слово начиналось с большой буквы. Вроде намека на кровавую расправу с соперником. Потом кто-то сказал Казанову, что красным любят писать то ли шизофреники, то ли параноики… Но и Лиде муж, конечно, угрожал, прежде чем привести приговор в исполнение. Только как письма Казанова, наполненные любовными стихами – своими и Блока, – могли попасть в руки убийцы? Уж не они ли стали причиной этой трагедии?.. По крайне мере, понятно теперь, почему он еще в Китае перестал получать от нее письма.
Вот тебе и другой вариант песенки «громко лаяли собаки в утихающую даль…»
И лучше бы, думалось ему, вообще ничего не знать о смерти Лиды и о трагических судьбах других близких ему людей. Они сыграли свои роли в его прошлом, сошли со сцены, затерялись в пространстве и времени, что-то изменив в нем, как и он – в их душах. И нельзя же прощаться с ними до конца своей жизни – другие они, живые или мертвые. Да и ты совсем иной, готовый к скорой встрече с Богом.
Да святятся их имена!..
Красноярск, июль - ……….. 2009г.
Харизма Александра Матвеичева
Лишнее для читателя путаться в мелочах
жизни писателей, ибо это любопытство
вредно, мелочно и пошло.
Александр Куприн
После четвертого курса Красноярского политехнического института меня, вместе c двумя одногруппниками, направили на производственную практику в научно-производственное объединение «Сибцветметавтоматика». Это НПО, включавшее в себя специальное конструкторское бюро, а в дальнейшем и научно-исследовательский институт, славилось не только в городе и крае, но и на всех крупных предприятиях цветной металлургии Урала, Западной и Восточной Сибири, Забайкалья, Крайнего Севера, Дальнего Востока, Средней Азии, Казахстана. При шахтах, рудниках, заводах и комбинатах были созданы лаборатории, крупные управления, участки, входившие в структуру НПО. Их численность составляла от трехсот до семисот человек. Подразделениям вменялось разработка и внедрение новой техники по механизации и автоматизации технологических процессов и административно-инженерного труда, метрологии, обслуживание приборов и систем автоматики. При некоторых периферийных управлениях работали проектно-конструкторские бюро и цеха по изготовлению приборов, щитов и пультов.
Из отдела кадров объединения нас, троих будущих инженеров-экономистов «новой формации», знакомых с программированием на ЭВМ, отправили на третий этаж, в отдел вычислительной техники. А конкретно – к его начальнику, Александру Васильевичу Матвеичеву, в его крохотный душный кабинет со стеклоблоками вместо окна. В солнечную погоду эти стеклянные кирпичи превращались в подобие «лазерных луп», способных спалить все живое. Благо в сложенную из них стенку была встроена большая форточка, которую хозяин кабинета, как я убедился позднее, держал полуоткрытой в любую погоду.
Александру Васильевичу тогда не было и сорока. Бородка и густая шевелюра из слегка вьющихся волос сразу делали его не похожим на типичных начальников, выбритых, лысых или стриженых под бобрик. Таких людей обычно в то время относили к категории ученых, писателей, художников.
Встретил он нас, как старых знакомых. Легко встал из-за стола, пожал руки, слету запомнил имена, предложил присесть и разговаривал с нами, не в пример другим начальникам, на «вы», на равных, шутил. И как бы между прочим, без навязывания, определил каждому тему курсовой работы. Для двоих из нас согласился стать научным руководителем. Вызвал по телефону одного из главных конструкторов и передал под его опеку третьего практиканта.
– Вам, конечно, задаром работать не хочется? – поинтересовался шутливо. – Свободные строчки в штатном расписании отдела есть, попытаюсь устроить вас на временную работу. Будете сочетать приятное с полезным. Предприятие у нас закрытое, дисциплина военная. Граница на замке: на проходной фиксируется своевременность явки на работу. Уход в рабочее время – только по моим увольнительным запискам. Все необходимые материалы для курсовых проектов вам помогут подобрать и размножить. За работу, товарищи!..
На следующий день мы появились в отделе штатными техниками.
Словом «харизма» греки означили некий дар свыше, своеобразный магнетизм. Умение приобретать сторонников даже из числа потенциальных недоброжелателей. О существовании этого слова я узнал много позднее моего знакомства с Матвеичевым. Да вряд ли и он сам сознавал свою притягательность для людей. Он просто оставался самим собой – открытым, справедливым, не стремящимся кого-то подавить, тем более унизить. Напротив: он внушал нам веру в свои силы, возвышал в собственных глазах. Наши курсовые работы мы потом развили в дипломные проекты, оставив руководителем Александра Васильевича. И попросили его направить ходатайство в институт, чтобы нас распределили именно в НПО «Сибцветметавтоматика», в его отдел. До сих пор думаю, что нам крупно повезло.
После распада Союза, а вместе с ним и НПО, мне довелось работать в других организациях. И нигде я не встречал такого одаренного руководителя, как и такого возглавляемого им интеллектуального коллектива специалистов-энтузиастов. При этом мне пришлось убедиться, что без Матвеичева, когда он дважды уезжал в длительные командировки на Кубу – на восемь месяцев и полтора года, – отдел раздирали внутренние распри, и он оказывался на грани развала. Возвращался Александр Васильевич – и все, казалось, безо всякого усилия с его стороны, становилось на свои места…
Вскоре после приезда из второй кубинской командировки именно «под него» был организован отдел 112 по созданию автоматизированных систем управления численностью в 200 человек. В его состав включили крупный по тем временам вычислительный центр.
Для меня явилось полной неожиданностью, что Матвеичев предложил мне, тогда 28-летнему, стать его заместителем по программному обеспечению. Я искренне отказывался – ведь надо было управлять работой настоящих «зубров» в постановке и программировании задач АСУ. А если учесть, что из 200 человек работников 150 составляли женщины, в основном молодые и незамужние, то легко было представить предстоящие трудности. Однако шеф легко преодолел мои сомнения:
– Сами видите, Владимир Иванович, что работы здесь – непочатый край! Мне одному с этим гаремом не справиться. Подумайте – и соглашайтесь…
Согласился – и до сих пор не жалею. Около пяти лет работы в постоянном контакте с человеком, который в двадцать лет уже командовал в армии пулеметным взводом, а потом несколькими проектно-конструкторскими отделами многому научили. И, в сущности, определили мое амплуа до выхода на пенсию: быть техническим заместителем руководителя организации или предприятия в части организационно-программного обеспечения его работы. А те годы вспоминаются, как самые счастливые. И, главное, Александр Васильевич не оторвал меня от специальности программиста, не превратил в администратора, дал творческую свободу. Когда он находился в частых командировках, за него оставался другой зам, которого хлебом не корми – лишь бы порулить. А я брал на себя руководство объектами проектирования и чисто исполнительские функции. Так, кстати, он относился не только ко мне: тем, кто был инициативен и стремился к профессионализму, он предоставлял творческую свободу.
И только, как я сейчас понимаю, себя надолго отрывал от регулярного выполнения главного дела свой жизни – писательства. Хотя писать не переставал. Редактировал и корректировал сам пояснительные записки к проектам. И стыдил и журил нас за плохое знание русской грамматики…
Большинство работников отдела создания АСУ искренне переживали, когда Министерство цветной металлургии СССР назначило А.В. Матвеичева первым замом генерального директора и главным инженером нашего НПО. Оставшись без отца-основателя, отдел, по своей численности и задачам равный солидному проектно-конструкторскому бюро или институту, пережил несколько неудачных преобразований, был поделен на два отдела, а в 90-ые годы прекратил свое существование. Как, впрочем, и НПО в целом. Но на то время Матвеичев уже был директором другого предприятия. Оно, конечно, тоже пострадало, но выжило и работает по настоящее время. Думается, будь он руководителем НПО, или хотя бы нашего отдела, костяк их сохранился, и мы бы продолжали работать в новых условиях…
А он в лихие девяностые ударился в политику, избирался председателем и членом в руководящие органы союзов, движений, либеральной партии «Демократический выбор России». Писал статьи, стихи и басни в разнее демократические газеты, выступал на телевидении и радио. Пока за резкую критику губернатора и мэра одну из газет едва не закрыли. И тогда все СМИ края получили сверху указание: Матвеичева не печатать, к микрофону и телекамере не допускать.
В советские времена он трижды избирался депутатом, а в ельцинские состоял помощником депутатов Госдумы и Заксобрания Красноярского края. На хлеб насущный зарабатывал знанием двух иностранных языков (выученных им, замечу, как хобби, между делом, самостоятельно), работая с американскими и испанскими специалистами на фабриках, заводах и комбинатах. И вдалбливал английский язык детям и взрослым на дому.
***
Однако останься Матвеичев в НПО или на другом предприятии директором или инженером, мы бы не узнали, пожалуй, Александра Васильевича как писателя.
О том, что он всерьез взялся за перо еще кадетом Казанского суворовского военного училища, мне стало известно относительно недавно – где-то в конце прошлого века. Мы изредка виделись, поскольку жили в одном микрорайоне Красноярска – в Ветлужанке. В одну из таких случайных встреч на автобусной остановке Александр Васильевич посетовал, что написал, по крайней мере, прозы на две книги. Однако как подготовить их к печати на компьютере – не знает. Я вызвался ему помочь.
Первые три книги мы сделали «врукопашную». Мне, кроме компьютерной верстки, пришлось освоить и специальность переплетчика. И вот нашей негромкой дружбе почти сорок лет. Из них сотрудничеству по изданию десятка книг стихов, прозы, публицистики – более десяти. В результате на третий год наших усилий Матвеичев стал членом Союза российских писателей.
Биография А.В. Матвеичева в его изложении могла бы стать, думается, самой интересной книгой. Но он, прежде всего, художник, и только малая часть его творчества касается эпизодов из богатого прошлого много повидавшего и пережившего вечного странника. Даже в сухом изложении вех его жизни отражается, как в зеркале, палитра воспоминаний и впечатлений, связанных напрямую с историей России.
Родился Александр Васильевич случайно, без отца, в голодном 1933 году, 9 января, в Татарстане. В русской колхозной деревеньке Букени. Что примерно в ста пятидесяти километрах от Казани. Теперь этой живописной деревни на холмах и низинах, на слиянии двух речек, Дегитлинки и Якинки, скорее всего, уже не существует. По крайней мере, в 2001 году, когда писатель, страдая ностальгией, побывал там, в пяти сохранившихся домах жило пять больных спившихся стариков, близких ему по возрасту. Останься и он навсегда в деревне, и ему бы пришлось разделить с ними ту же судьбу.
Александра Васильевича сильно опечалило и то, что церковь в соседнем селе Дегитли, где его крестили в январе 1933 года, превратилась в развалину с пятью покосившимися крестами на проржавевших куполах. При советах ее превратили в колхозный амбар, и реставрация ее не коснулась. Зато в соседних татарских аулах восстановлены или построены новые мечети. А старинное, некогда богатое волостное село Дегитли превратилось в поселение для преступников, отбывающих наказание.
В ноябре сорокового года Шуре с матерью, повезло уехать из Букеней в районный вятский городок Мамадыш. Наталье, старшей дочери Евдокии Ивановны, – комсомольской активистке, коммунистке и директрисе семилетней школы – удалось выправить для матери паспорт. И таким, «по блату», образом выбраться из колхозного рабства и получить гражданство в собственной стране, «где так вольно дышит человек». А в Мамадыше, как напишет Матвеичев через много лет в автобиографической поэме «Анкета»:
Только первый окончил – разразилась война.
Мама рыла окопы, вместе с мамой – страна…
Пацану на начало войны было восемь с половиной лет. Но он, испытав сполна голод, холод, гибель брата Кирилла на фронте, запомнил ее с первого дня до последнего. Об этом можно прочесть в двух его книгах – «Сердце суворовца-кадета» и «Кадетский крест – награда и судьба», размещенных, в частности, на его сайте в Интернете. Эти же книги рассказывают, как он осенью сорок четвертого оказался в Казанском суворовском военном училище. Семь лет учебы в кадетском заведении с жесткой дисциплиной и элементами детдомовского и бурсацкого существования закалили его характер, дали путевку в жизнь. Выработали усидчивость, любовь к чтению, стремление к накоплению знаний. Главным его желанием было получить высшее образование и стать писателем. Втрое желание он носил в себе как первую любовь – не разглашая и не афишируя. И писал «в стол», понимая, что советская цензура написанное им в лучшем случае отвергнет, а в худшем передаст на ознакомление в «компетентные органы».
Карьера же офицера его не привлекала. Но раз назвался груздем… После окончания Казанского суворовского в пятьдесят первом и Рязанского пехотного в пятьдесят третьем он лейтенантом направляется в Китай, а оттуда, через полтора, года, – в Прибалтику. Командовал пулеметным и стрелковым взводами. В декабре пятьдесят пятого, воспользовавшись крупным хрущевским сокращением численности армии, пишет рапорт об увольнении и уходит на гражданку. О том, как служилось советским солдатам и офицерам в КНР и рассказывает его роман «КазановА. в Поднебесной», напомнившем мне при прочтении знаменитую повесть Александра Куприна, кадета и офицера царской армии, «Поединок».
***
Я хотя и называюсь редактором всех книг Александра Матвеичева, но к литературным критикам себя не отношу. Зато мне довелось послушать отзывы писателей на его творческих вечерах. Попытаюсь вкратце изложить их в обобщенном виде. Добавив и собственное мнение, поскольку мне довелось стать первым читателем многих его произведений. А читается все написанное им легко, становится своим. Ты с головой окунаешься в повествование и становишься свидетелем, а то и участником изображаемых событий и знакомым с действующими лицами произведения.
Большое, едва ли не главное место, в творчестве Матвеичева занимает кадетская тема. Первую повесть «Глазами Бидвина», в форме десяти очерков, о жизни ребят в Казанском суворовском училище он написал еще в 1971 году. А опубликовал только через тридцать лет. Мнение кадет разных поколений в отношении повести единодушно: более правдивого, талантливого, наполненного юмором и порой самобичеванием произведения в российской литературе о кадетах нет. Каждый эпизод, пережитый Бидвином (прозвище Матвеичева в кадетке) и другими персонажами, выверен детально, с минимумом излишних подробностей, с калейдоскопическим движением лиц, настроений, событий.
Примерно то же можно сказать о двух поэмах «Суворовцы-кадеты» и «Семь лет в кадетах». А на некоторые стихи Матвеичева о суворовцах написаны песни. Две из них, написанные композитором и дирижером оркестра Казанского СВУ Владимиром Ионовым, запечатлены на диск и распространены в кадетской среде. А стихотворение «Отцами нам остались навсегда», посвященное офицерам, пришедшим с фронтов Отечественной войны воспитывать суворовцев, принесло Матвеичеву корпоративную многолетнюю известность с 1971 года.
В нескольких рассказах – «В первый и последний…», «Три встречи», – посвященных трагической любви, главными персонажами выступают повзрослевшие кадеты, уже не мало испытавшие и пережившие.
Мне, много проработавшему в науке и проектировании в постоянном контакте с шахтерами, рабочими заводов и комбинатов цветной металлургии Союза и Монголии, близки рассказы Матвеичева о людях из той среды – умных и не очень, иногда оказывающихся в смешных ситуациях из-за дубарей-начальников или собственной оплошности.
Особое место в литературном багаже Матвеичева роман «El Infierno Rojo – Красный Ад» о жизни советских специалистов, надолго командированных на Кубу для работы на никелевом комбинате. О нем один из старых писателей, Владимир Жунин-Селянинов, сказал, что Матвеичеву удалось точно передать удушливую атмосферу несвободы семидесятых лет прошлого столетья – как на Кубе, так и в Советском Союзе. Где даже взаимная любовь мужчины и женщины часто находилась под контролем и ханжеским запретом. А красноярский художник Виктор Бахтин, давно живущий в США, заметил, что «Красный Ад» для него «заново открыл Кубу. При соответствующей «раскрутке», он мог бы стать и в Америке бестселлером».
Мне представляется, что и о новом романе А. Матвеичева «КазановаА. в Поднебесной» можно сказать нечто подобное
Владимир Гладышев