Часть I. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КУБУ
Глава 1. Угроза суицидом
Записка была на английском языке. Ее вместе с ключом от своего номера Симонов получил из шоколадных рук мулата с розовым шрамом на щеке.
Симонов вскрыл узкий конверт, извлек матовый листок папиросной бумаги и, отказываясь верить своим глазам, несколько раз перечитал написанный знакомым, сплетенным в нервную цепочку, почерком текст: «If you do not come to my place tonight at 9 p.m. I’cut my veins on my arm with a knife you forgot here. Your Kary. — Если ты не придешь ко мне сегодня вечером в девять, я вскрою себе вены ножом, который ты забыл у меня. Прощай. Твоя Кари».
«Veins... Knife... Farewell...» Сознание отказывалось всерьез воспринимать предупреждение о перерезанных венах, прощании навек и упоминание о вещдоке — походном складнике с двумя лезвиями, ложкой, вилкой, штопором и консервным ножом. Он купил его неделю назад в московском ГУМе. А теперь, оказывается, забыл у Карины, чтобы это тупое ширпотребовское изделие превратилось в орудие суицида и предмет, обличающий его причастность к самоубийству девушки в столице иностранной державы. Да еще и по его, гражданина страны Советов, вине.
Воображение воскресило драматическую сцену из «Дамы с камелиями» и событие в гостинице «Англетер»: «До свидания, друг мой, до свидания! Милый мой, ты у меня в груди...» Чепуха, да и только!..
Он невольно улыбнулся: Кари то ли для вящей убедительности, то ли просто под рукой не оказалось другой шариковой ручки, серьезность своего предупреждения изобразила красной пастой. Словно скальпелем сделала пробный росчерк по запястью. Все это мало походило на ироничную и сдержанную в своих эмоциях и поведении преподавательницу английского языка. Он даже подумал, что записка сочинялась под чью-то диктовку. Или это один из озорных розыгрышей, которыми она любила забавлять его в прошлом.
Краем глаза Симонов отметил, что мулат за полированной стойкой администратора отеля, перебрасывая из ладони в ладонь крупный, как солнце, апельсин, с неопределенной усмешкой на отливающих синевой губах внимательно наблюдает за поведением русского гостя.
— Кто вам ее передал? — спросил Симонов по-английски, желая проверить, мог ли кубинец понять, какую весть вручил представителю дружественной державы. Он, как и многие советики, был уверен, что вся обслуга в гостиницах — стукачи «сегуридад» — кубинского братишки советского КГБ.
Ответа не последовало — только недоуменное пожатие худыми плечами, и Симонов повторил свой вопрос на испанском. Мулат с розовым шрамом неожиданно подмигнул ему выпуклым кофейным глазом и открыл прекрасные перламутровые зубы:
— С час назад приходила высокая «негрита» вот с такими бедрами (мулат описал вокруг своей тощей задницы нечто вроде хула-хупа) и оставила вам эту записку.
Симонов усмехнулся: записка по-испански звучит как «нота», и выходка Карины напоминала некий дипломатический демарш. Последнее китайское предупреждение.
Он посмотрел на бронзовые часы над головой администратора — большие, похожие на барометр времен Колумба: было без четверти три. Самоубийство можно без труда предотвратить, если нейтрализовать Светку. Эта грудастая хохлуша крепко села ему на хвост. А какой же русский — и даже безродный космополит — не любит большую белую, величественную, как бюст вождю всех времен и народов, грудь? Любовь эта, без малейшего намека на юмор или сатиру, входит в наше испорченное с рождения подсознание, если вопреки своему марксистско-ленинскому воспитанию поверить буржуазному лжеученому Фрейду, — с молоком матери.
В первую же ночь после прилета в Гавану они в угаре безумной своей страсти поломали кровать в его номере, и сейчас, поднимаясь по лестнице, он думал о сроках, в которые администрации гостиницы удастся ликвидировать печальные последствия неприятного инцидента, имеющего шансы получить нежелательную международную огласку. Пока она на все его обращения давала стандартный для этой страны ответ: «маньяна», то есть завтра. И так уже три дня.
Он сам долго возился, чтобы придать аварийному оборудованию первозданный облик, но вскоре убедился, что без топора и долота этот, кажись, нехитрый спальный снаряд, не реставрировать. Поломка станет достоянием гласности при первом прикосновении к нему «камареры», как здесь именуют горничных.
А прикосновение неизбежно, поскольку постельное белье и три полотенца на душу постояльцев менялись каждодневно. И это при удручающей убогости приходящего в упадок приюта, заселенного исключительно сознательными, привыкшими ко всяким невзгодам покорными советиками, — граждане других стран соцлагеря наотрез отказывались от подобных гостиниц. В случае несогласия они требовали немедленного возвращения домой. О редких приезжих из капстран и стран третьего мира и говорить не стоит – им отводились апартаменты в лучших отелях, оставшихся после проклятых американцев и беглых кубинских олигархов.
Пусть все принадлежности — простыни, наволочки и рушники — были ветхими, до дыр застиранными и непросушенными, пахли низкосортным стиральным порошком или жидким мылом советского производства, но их частая замена вызывала у советиков преклонение перед опрятной бедностью.
По крайней мере, Симонова, много мотавшегося по командировкам по городам и весям родной страны и жившего в столичных и провинциальных гостиницах, таким вниманием ни разу не баловали. Сменка раз в неделю, как в армейских казармах, была нормой. Не редко и этот срок, ввиду загруженности прачечных или отсутствия вонючего жидкого мыла, пролонгировался до десяти и более дней.
А пока до производства ремонта ему приходилось, уткнувшись носом в нечто объемно-чистое, похожее на облако без лифчика, спать со Светкой в ее номере. Из опасения, что и ее койка так же внезапно может обрушиться под пулеметными очередями и взрывами сексналетов, они все дела, связанные с переменными динамическими нагрузками, совершали на матрасе, сброшенном с кровати на каменный пол. Матрас был старый комковатый и спрессованный сотнями тел предыдущих постояльцев. Наверное, он хранил в себе историческую память об обитательницах и посетителях дешевого портового борделя, превращенного после потрясной революции в пуританский государственный отель с подпольным сексом.
Утром, принимая душ, Симонов чувствовал, что колени у него саднят, как после преодоления по-пластунски «мышеловки» армейской штурмовой полосы или партизанского перехода по скалам Сьерра Маэстры.
***
Симонов постучался в номер Виктора Дорошенко.
Витя млел в рваном кресле, обливаясь потом и похлопывая себя по жирному животу. Лицо у него было обрюзгшее, доброе, простонародное.
На второй день их знакомства в Москве, в «Зарубежцветмете», Дорошенко в ходе выпивки с глазу на глаз в одной из гостиниц ВДНХ — «Заре» или «Востоке» — поведал Симонову о самой яркой странице из своей биографии. Еще студентом, а потом и молодым специалистом, он свои летние отпуска посвящал «рубке капусты» не в комсомольских стройотрядах, а в сыгранной паре с другим профессиональным каталой. Этот тандем потрошил в азо и преферанс лохов на пляжах и в гостиницах Сочи и Адлера. Играл, курил и пил ночами напролет. Ну и девочки, знамо дело. «Оттого и морда такая унитазная, — самокритично заметил бывалый шулер. — Хорошо, во время завязал и на нары не залетел. Но печенку посадил...»
— Ну, бля, още! — умоляющими желтыми глазами глядя на Симонова, протянул Витек на высокой бабьей ноте. — Хотел под душ залезть — снова воды нет. Еще дня два — и я сгнию на корню. А залупу уже сгноил.
— Не успеешь сгнить. Завтра в пять утра улетаем в Моа. Я только что из ГКЭСа, от Муртазина. В три ночи за нами придет гэкаэсовский автобус с переводчиком и проездными документами. А вот еще новость — записка от Карины, в регистратуре для меня оставила. Хочет вены себе перерезать, если сегодня не нанесу ей визит. Оказывается, мы там нож забыли — хочет воспользоваться почему-то именно им. Ритуальное самоубийство.
— Ни хрена себе, листья ясеня! Хорошо еще, что вещдок тупой, как две залупы вместе. До Москвы верхом на нем можно доскакать.
Витя возбужденно подпрыгнул в своем видавшем порносцены кресле, и из его хэбэшных застиранных плавок выскользнул в паху кусок мятой, покрытой редким пухом кожи. Ловким движением криминального картежника он вернул «прикуп» на место и захохотал, обнажив золотые фиксы на клыках. В тесном обшарпанном, похожем на средневековый застенок номере, несмотря на открытые жалюзи и балконную дверь, было нестерпимо душно, и витал запах протухлого пота дореволюционных шлюх, трудовых испарений советских специалистов и плохо промываемой канализации. С улицы врывались пропитанные тропическим жаром голоса людей и сигналы автомашин.
Вблизи отеля, в пределах пешеходной досягаемости, находились знаменитый тенистый бульвар El Prado и любимый бар Хемингуэя, где он любил пососать через соломинку коктейль «дайкири». По соседству работало несколько музеев и дворец свергнутого диктатора Батисты, превращенный в музей революции. Рядом с ним покоилась на постаменте яхта «Гранма», доставившая на Кубу стаю буревестников кастровской революции. Яхту, как и питерский крейсер «Аврора», превратили в музейный экспонат, только на суше.
Все это Симонов уже видел около двух лет назад — в свою первую командировку на Кубу. Можно бы и обновить былые впечатления, но невыносимая жара, равно как и лютый мороз в родной Сибири, располагал к расслабухе в закрытом помещении.
— Что делать-то будешь? — спросил Дорошенко. У него был едва уловимый одесский выговор. — С этими страстями африканскими шутки плохи. Возьмет да и полоснет по голубым жилкам твоим перышком! В Сочи с одним моим клиентом было такое: продул все до трусов — и через час бритвой разрешил все свои проблемы. В гостинице «Чайка» — от уха до уха.
Симонов осторожно, задом ощущая возможность очередной постельной катастрофы, присел на край широкой, почти квадратной, кровати, покрытой ветхим грязно-розовым покрывалом. Припомнился эпизод в Магадане. Тогда в его номер ровно в одиннадцать ночи ворвалась банда гостиничной прислуги во главе с администраторшей, когда он, полный самых нежных чувств, приступал к совершению акта прелюбодеяния с потрясающей женщиной — торговым агентом потребкооперации Аней с полуострова Чукотка. Она только что прилетела из очередного полугодового отпуска, проведенного на полуострове Крым и в Сочи. Гостиничные террористы так и не дали Симонову вдоволь полюбоваться ее черноморским загаром. Вместо этого их обоих под угрозой оповещения им опостылевших семей и руководства родных предприятий выкинули в темное неуютное колымское пространство. Туда, где гуляли лишь ветер, славший пронизывающий до костей сырой эфир с угрюмой поверхности Нагайской бухты, да они, униженные и оскорбленные в своих лучших внезапно вспыхнувших командировачно-раскованных нежных чувствах. Оставалось вслух проклинать сейчас отдельные недостатки существующего строя, допускающего секс только в специально отведенных местах или в глубоком подполье.
— Не будешь, а будем. Ты же Франческе тоже надежду подарил.
Три дня назад Симонов на свидание с Кариной пошел вместе с Дорошенко. Карина пригласила к себе соседку — ласковую крошечную негритянку с короткими, свитыми в мелкие пружины волосами. После нескольких порций рома Витек развеселился, обнял Франческу за голые плечики и стал целовать в выпуклый, словно покрытый черным лаком, лобик. Как папа любимую дочку.
— У нее есть chica — девочка — от английского моряка, — шепнула Симонову Карина. — Раньше он часто бывал в Гаване, а теперь его уже года два не появляется. — И неожиданно, как давно продуманное: — Жаль, что я тогда не родила. Ей бы было уже полтора года...
— Мы можем это дело поправить сегодня же. Впереди целая ночь, — пошутил Симонов, прижав Карину к себе.
Странно, что было это всего пару дней назад. Время как будто приобрело не контролируемый сознанием масштаб. Может, оттого что он за одну ночь оказался по другую сторону глобуса.
— Что ты, Вить, морщишься? Франческа ждет. Может, заделаешь ей хохленка, братика полуангличанки? — кисло пошутил сейчас Симонов.
На душе у него было скверно, как будто он, сам того не желая, совершил кражу или ударил ребенка.
— Ты же сам сказал, что она и так, как мадам Баттерфляй... Нет, Сашко, боюсь я заморских барух. Больно уж она черная и кучерявая. И Светки боюсь: заложит меня жене. Они друг друга хорошо знают. А в Москве мне обещали Галку месяца через три прислать из Киева сюда. Будет у них, о чем погутарить.
— Ну и лох ты, Витя! В Москве картежники покруче тебя. Выперли тебя без жены на год, пообещали ее прислать — и живи надеждой до скончания века. Меня в прошлый раз и в этот так же опарафинили: обещали оформить выезд с женой, а на деле — сам видишь. Они же на нас экономят и приворовывают. Вершат свои темные делишки. Короче, идешь?
- А со Светкой как? Она от тебя без ума, не отпустит. Кастрирует... Правда, Саша, не было у меня никогда импортных барух. Или экспортных? — черт их разберет. А таких черных и кучерявых — тем более...
Но, уловив полный негодования и открытого презрения взгляд Симонова, тут же исправился:
— Ладно, после ужина смываемся. Светку бери на себя.
— Ты что, забыл? Ей же к знакомым каким-то надо посылку и письмо от родных передать. Проводим ее туда, а сами смоемся. Или пусть одна топает.
Глава 2. Секс сексом. А зачем же казенные кровати ломать?
Почему-то к Светлане он испытывал чувство, близкое к враждебному. Словно она обманом заманила его к себе в постель, пусть они и сломали ложе в его номере. Он не мог припомнить за собой такого... Ну, почему она хотя бы из приличья, для вида, как это бывает с нормальными бабами, не поломалась на территории другой страны?
А сейчас хотелось быть с ней грубым и циничным. И этим отпугнуть от себя, стать снова свободным и начать жизнь в этой стране с чистого листа.
Вообще-то, Симонов все эти дни не мог сам себя понять. Как будто чья-то злая сила заставляла его действовать вопреки всем своим прежним намерениям. Второй командировки на Кубу он добивался исключительно ради того, чтобы снова увидеть Карину. Пообещав месячную зарплату в валюте отдать по возвращении директору своего предприятия, а его другу гэбэшнику — безотлагательно подарить норковую шапку со своей головы за проталкивание его документов через таинственное чекистское чрево, он всего через двадцать месяцев получил вызов в Москву. Целую неделю проходил там разные формальности. Даже в ЦК КПСС выслушал нудный инструктаж о бдительности и пропаганде советского образа жизни, хотя и был беспартийным. Потом пропил кучу денег с оказавшимся в Москве в командировке своим директором и его свитой.
Один прелюбодей из этой свиты, Сашка Ерканов, навязался Симонову в друзья. Года два-три назад Ерканов после нескольких лет пребывания секретарем райкома комсомола стал важной шишкой — вторым секретарем райкома КПСС в том же районе. Но вскоре его с позором изгнали из партноменклатуры за пьяную драку в спецбане. В этом элитном заведении, как позднее прокомментировал это громкое событие простой представитель народа, Ерканов не поделил шайку со своим шефом – первым секретарем Задковым.
В схватку двух секретарей с миротворческой миссией ввязался — тоже голый — завотделом агитации и пропаганды райкома. Последний как коммунист с большим партийным стажем и ветеран-фронтовик свято верил в то, что человек человеку друг, товарищ, брат. Он решительно ввязался в рукопашную схватку взбесившихся партбоссов, пытаясь самоотверженно разнять их. За усердным изучением классиков марксизма-ленинизма он запамятовал грозное народное предупреждение: двое в драку – третий в сраку. И жестоко поплатился за свою наивность. Оба секретаря переключили свой большевистский гнев на идеолога, и миротворец из бани угодил прямиком в реанимацию с тяжелыми черепно-мозговыми травмами и контузией.
До суда дело, конечно, парторганы не допустили и партбилетов дебоширов не лишили. Но от позора бывшему персеку Задкову навсегда пришлось скрыться в какой-то городок в Подмосковье. На новом местожительстве к нему с пониманием отнеслось районное партийное руководство и пристроило на работу директором райпотребсоюза – место не престижное, но доходное.
А Ерканову пришлось вспомнить о своем сельхознавозном образовании механика. И он, ни бельмеса не понимавший в экономике, но имевший хорошо отлаженные блатные связи, приткнулся на специально придуманную для него прилично оплачиваемую и не пыльную должность главного экономиста конструкторского бюро в том же объединении, где работал Симонов.
Старые связи позволили ему выйти на нужных людей в Москве и под руководством горбатого профессора Комуницера из плехановского института, недавно прославившегося подписанием обличительного заявления против академика Сахарова, наспех состряпать туфтовую диссертацию о благотворном влиянии партийной организации района на рост производительности труда завода сельхозоборудования.
До позорного изгнания Ерканов сидел в президиумах по правую руку от партийного божка этого района. И, конечно же, периодически выпивая с заводским начальством, оказывал сильное влияние на рост потенциала завода.
После позорного изгнания из партийного рая у Сашки появился странный синдром: напившись до определенной кондиции, он вдруг с громкими рыданиями начинал колотиться о стену затылком и душераздирающе каяться: «Ну какой же я дурак! Какой же я дурак, дорогие товарищи!.. Вы даже не понимаете, что я потерял!..» Что скрывалось за этой неизбывной тоской, Ерканов не пояснял. Только гендиректор Князев в разговоре с Симоновым сделал своеобразное предположение: «Ты не замечаешь, как Сашка швыряется деньгами? По-моему, на секретарском посту у него были левые источники нетрудовых доходов…»
А теперь Сашка уже третий месяц жил в столице, готовясь к предзащите своего грандиозного труда перед собранием светил советской экономической науки и организации для них соответствующего банкета в ресторане «Пекин». Для этого требовались — вздыхал служитель науки — не малые деньги. Поэтому, когда он пригласил Симонова поехать на ночь в Пушкино к своей очередной пассии — комсомолке и студентке — из того же плехановского института, затраты по закупу закуси, шампанского и водки в Елисеевском гастрономе, Симонову пришлось взять на себя. После чего они на вечерней электричке отправились в Пушкино. По дороге Ерканов очень живо охарактеризовал свою пассию как юную еврейку, знающую толк в изящном сексе — при свечах и перед большим зеркалом, отражающим процесс со всеми лирическими нюансами.
Но и Симонову предстояло в очередной раз согрешить – переспать со страшненькой сорокалетней тетушкой Еркановской комсомолки. Только в полной темноте. При свете и перед зеркалом он вряд ли бы смог настроиться на качественный интим.
Сначала вдохновило то, что это была первая еврейка в его блудной биографии. А после «северного сияния» — смеси шампанского с водкой – тетушкина внешность – ее преувеличенно горбатый и длинный носик, грустные, как безнадежные карие вишни, глаза и тонкие губы — уже не имела никакого значения.
У бедной Сони полгода назад умер муж, и — после его приглашения проследовать в спальню — вдовушку пару минут мучила совесть и тягостное сомнение, стоит ли изменять светлой памяти покойного супруга. Но в постели Соня оставила за бортом все свои печали, при совокуплении визжала, как недорезанный поросенок: «Ой, что ты со мной делаешь? Да у меня никогда такого не было!..»
По дороге из Пушкино в Москву Ерканов допытывался, каким приемом Симонову удалось достичь столь поразительного эффекта. Оказалось, что тетушкины стоны и всхлипы мешали племяннице и ему вершить то же самое за стенкой, разделявшей две кровати, — даже при свечах и зеркале.
***
Для Симонова было истинным спасением от преждевременной кончины, когда он, измотанный беспрерывными возлияниями и необузданным темпераментом скорбящей вдовы, наконец-то поднялся с двумя бутылками водки и закуской в объемистом портфеле на борт серебристого лайнера ИЛ-62, летевшего через Лиссабон в Гавану. Полет занимал около двадцати часов.
В кресле рядом с Симоновым оказалась Светлана Соловей, очень серьезная на вид женщина лет тридцати пяти, коллега Вити Дорошенко по киевскому проектно-конструкторскому институту.
Самой выдающимся узлом в конструкции самой Светланы являлась, несомненно, ее грудь. Эту деталь Симонов не без интереса отметил еще в Москве при первом знакомстве со Светланой.
А так она была высокой, крепконогой и невозмутимой, как сфинкс, стриженной «под мальчика», пренебрегавшей косметикой невыразительной особой с простоватым лицом и отсутствующим взглядом широких светлых глаз.
Но грудь у нее была замечательная — совершенной, стреляющей в суть мужского естества формы, отвлекающей внимание от отдельных недостатков ее обладательницы. Например, несоблюдения гармоничных пропорций между бюстом и, как бы это поприличней выразиться, ее ягодицами. Последним не повредило бы приобрести столь же впечатляющие округло-выпуклые очертания. Хорошо бы подправить форму подбородка, стереть складочки с шеи. Удлинить на полшишки ноги. Да мало ли что еще? Но, брат, ешь, что дают!..
Дорошенко расширил кругозор Симонова в отношении землячки дополнительными сведениями: замужем ни разу не была, в связях, порочащих целомудрие старой девы, не замечена. И рекомендовал сибиряку вплотную заняться разработкой данного объекта.
— Давай-ка лучше ты, Витя! – отшучивался Симонов. — У тебя больше шансов. За границей я предпочитаю переключаться на местные кадры — для укрепления интернациональных связей, коллекционирования и удовлетворения естественного любопытства и страсти. Для объективного отчета перед друзьями и сослуживцами. Для углубленного изучения языка и обычаев.
— Она на тебя глаз положила, Саша. Раза три говорила, какой интересный мужчина! Нарочно передо мной колоду открыла и козырного туза показала: знает, что тебе передам.
Симонов, импозантной внешностью, манерами и знаньем языков отдаленно походивший на грустноватых чеховских ловеласов, на свой счет давно не обольщался: женщины, сами того не осознавая, ценили в нем не его интеллект, а матерого кобеля, обладающего некой мужской тайной соблазнителя. И Симонов, ставший за годы постоянных тренировок профессионалом в этом пока не олимпийском виде спорта, редко разочаровывал их ожидания.
— Не вешай мне лапшу на уши, Витек. С таким роскошным бюстом она самого Фиделя на колени поставит. Он, кстати, холостяк и наверняка мечтает о такой телке.
— А ты его опереди — и перетасуй, как твоему темпераменту захоцца.
— Изыди, сатана! Меня ждет моя Пенелопа на далеком тропическом острове, сплошь покрытом пальмами, и не сводит глаз с океана...
Рейс был поздний. Едва самолет набрал высоту, стюардессы замелькали по салону сначала с подносами напитков — нарзаном, колой, фантой, белым и красным вином. Чуть позднее покатилась по проходу тележка с ужином — на каждого пассажира подносик с ромштексом и картофелем фри, маринованным огурчиком, крошечным бутербродом с красной икрой, клубничным джемом в пластиковой коробочке в сопровождении пакетиков с солью, перцем, горчицей. И ярким, как дневное светило, грейпфрутом величиной с дыню сорта «колхозница».
Дорошенко, утопавший в кресле за спиной Светланы, ликовал:
— Теперь верю, что мы и взаправду за границу едем. Все, как у белых людей. Нет, такой фарт может выпасть только раз в жизни! А винишка, если попросить, принести не откажут?
— Нажми на кнопку — закажи на всех.
На кнопку нажимали еще раза три, и невозмутимая белокурая стюардесса четко, как робот, поставляла вино в их теплый уголок первого салона, перед дверью в кабину пилотов. Самолет шел полупустым, а в Москве их почему-то пугали, что на этот рейс может не оказаться билетов. После ужина в салоне вскоре выключили общий свет, Дорошенко заявил, что намерен почивать.
А Симонов тонким чутьем опытного охотника уловил, что соседка ждет от него первого хода. Он же не торопился, все еще решая для себя, стоит ли утрачивать свою свободу на подлете к острову Свободы, где его наверняка ждет нежная черная роза. Но в нем уже поднимается низменное желание походя сорвать этот увядающий придорожный пырей.
Ладно, максимум серьезности. Вы живете в Киеве? У вас есть муж, дети? Нет. Ну а у меня жена и дочь в седьмом классе. А ваши родители — они живут в Киеве? Нет, под Киевом, поставляют мне, их единственной дочке, сало, картошку и прочую сельхозпродукцию. Будете в Киеве, заходите в гости. С ночевкой, надеюсь? Там будем посмотреть! И вы меня угостите салом? И картошкой тоже. И на этом все, здоровеньки булы? А вы бы чего еще пожелали? Горилки з пэрцэм. Хоть сейчас, с собой везу как сувенир. И горилку и сало. Из самого Кыеву? Ну и произношение у вас – прямо кацапское! Нэ маете вы украиньской мовы. А вы менэ зубы не заговаривайте. Где горилка? Вот, видите? Бутылка — в ней горилка, а в горилке плавает стручок червонного перцу. Никогда не видел и тем более не пробовал такого чуда. Только слышал из народных преданий...
Попробовали горилку, закусили сперва салом, а потом грейпфрутом. Хотели пропустить еще по одной, но помешала стюардесса: в самолете было прохладно, и она стала разносить пледы. И не фуфло какое-нибудь, а настоящие шотландские, шерстяные, в крупную клетку. В подобный любила кутаться в зимние вечера, уставившись в телевизор, его дочь. А сейчас Симонов и Светлана укрылись ими так, что оказались под одним одеялом. Хорошо бы для полного комфорта откинуть спинки кресел в горизонтальное положение.
Симонов провел рукой по горячему бедру киевлянки — как бы слегка, играючи — так баянист опробует клавиатуру перед концертом. Инструмент оказался чутким, послушным, отозвавшись горячей нервной дрожью. Без вполне вероятной пощечины.
И через некоторое время — это произошло уже над погруженной в беспросветную тьму Атлантикой, после взлета из Лиссабона — нежная, но уверенная десница Симонова ласкала упругие, как волейбольный мяч, уникальные перси киевской инженерки по металлическим конструкциям. Не зря Света потребляла сало и чистые первозданные продукты с бахчей и приусадебных участков Малороссии, не рожала и не кормила своим молоком сосунков: ее бедра были налиты молодой силой, а груди не нуждались в реконструкции с использованием современных синтетических материалов…
Дальше все покатилось по не раз проверенной дорожке. Гавана, отель «Rejis», номер, буйство животных страстей, сломанная кровать. Светка при этом хохотала, как сумасшедшая.
А Симонов злился на себя, увидев в этом некий трагический символ: летел сюда — за тысячи миль от дома, от семьи — ради чистой и, как ему грезилось, настоящей любви. И вот все рухнуло разом – и в прямом и переносном смысле! Он с треском свалился потным пьяным похотливым скотом на затоптанный каменный пол затрапезной гаванской гостиницы в обнимку с крепкой, как кобылица, ненасытной попутчицей…
Нет, у меня просто мидасовский дар превращать все, к чему ни прикоснусь, в другой материал. Только у царя — в золото, а у меня — в дерьмо. Будь под рукой пистолет, застрелился бы, не задумываясь.
Симонов, покачиваясь и клонясь к стене, поднялся с пола — все плыло, мерцало, колебалось в пустом пространстве, где, казалось, не было его самого, а лишь некий обрывок его пьяного духа созерцал большое белое тело женщины, извивающейся на полу от истерического хохота.
— Все, мадам, — язык был холодным и скользким, как комок ртути, — сеанс одновременной игры окончен. Извольте пройти в свой нумер. Станок не выдержал славянской удали. Кипучей и могучей. Простите.
— Ты что, серьезно?
— Более чем. Все было прекрасно! Однако орудие производства оказалось слабее производительных сил.
Она все еще лежала на полу, опираясь на правый локоть, а Симонов, голый и грустный, качаясь, витал над ней. Было душно, как в предбаннике, и ее большое белое тело блестело от пота. А у него струился пот даже между ягодицами.
Потом он с содроганием вспоминал, как скользили их тела при тесном соприкосновении — словно две больших детали шатунного механизма. С ней ему хотелось быть грубым и говорить пошлости. Это было что-то новое: прежде он оставался джентльменом и с менее интеллигентными особами.
— Крепко тебе засрали мозги основами марксизма-ленинизма. А на чем ты спать будешь?
Светлана встала. Ее, как видно, не брали ни моральные, ни физические испытания. Наведенные на него груди напоминали две ядерные головки на боевом дежурстве. Он и сам сознавал, что городит хреновину. Но надо же чем-то заполнить провал то ли в совести, то ли промоину в замутненном сознании. Убежать от себя. Или в будущем элементарно предвидеть последствия своих поступков. Еще проще — меньше пить.
— Ах, оставим ненужные споры, я себе уже все доказал! — садясь в кресло, пробормотал Симонов. И в каком-то отчаянии отхлебнул большой глоток из бутылки с темным ромом.
Он ненавидел ее за то, что она отняла у него приличный кусок свободы. А себя презирал за падкость на легкую добычу и свою необузданную похотливость. «Кто похоти покорный раб, тот нищ умом и духом слаб», — собственноручно пригвоздил он свою душу к позорному столбу прочитанным где-то нравоучением. За собой он знал эту слабость: стоило выпить – и память, кстати и не кстати, подсказывала давно забытые строки.
Помолчав, он добавил очередную цитату, войдя в резонанс с переживаниями поэта-декадента:
— Я пьян давно, мне все равно.
Момент преодоления пространства между своим и Светкиным номером он помнил смутно, а, проснувшись в ее кровати и определив координаты своего местонахождения, решил: ты снова низко пал и снова не разбился!.. В жгучих полосах тропического солнца перед носом оглушенного перелетом, горилкой, жарой и сексом советского специалиста возвышались две белых, еще вчера привлекательных вещи, сейчас напомнивших ему почему-то о бескрайних плантациях сахарной свеклы в Приднепровье. Симонов тихо прикоснулся к одной из них. Светлана вздрогнула и открыла глаза:
— Чего тебе? Опять?
— Ты читала Кама-Сутру?
— А что это?
— Индийский гост по сексу. Мы бы могли его обогатить.
— Так в чем дело? Давай!
— Поздно. Пропало вдохновение. Пойду к себе — побреюсь, приму душ, если есть вода.
Для себя он решил: баста! Мы просто знакомы, мы просто знакомы... Это случалось с ним и раньше. Оправданием внезапным разрывам служило критическое отношение к своей персоне: чем скорее женщина избавится от него, тем лучше. Прежде всего, для нее самой. С ним ни для одной из них не существовало светлого будущего. Не говоря о счастье. А случайную близость — вроде этой — он считал не более чем обменом любезностями. Два одиночества по доброй воле и предварительных условий поделились тем немногим, что имели. Хлеба горбушку – и ту пополам. И, слава Богу, коли обоим было одинаково приятно.
— Встретимся в ресторане, не опаздывай на завтрак, — сказал он уходя.
— Идите чинить кровать.
Еще одно подтверждение его жизненному наблюдению: физическая близость чаще всего мужчину и женщину ничему не обязывает. Похоже, что тело и дух находятся в постоянной борьбе друг с другом за пальму первенства. Тела сблизились, а души разбежались.
Вот и Светка стала прежней Светланой, замкнутой и бесстрастной. Это немного задевало мужское самолюбие, но и успокоило смутные угрызения совести. Гораздо больше тревожила дилемма — опохмеляться или воздержаться? А вечером обязательно к Карине — с ней липкое ощущение нечистоты и предательства должно пройти само собой. Да и сколько раз он предавал, прежде всего, самого себя — не из корысти или страха, а из какого-то внутреннего протеста жить по общепринятой морали. А потом презирал себя за притворство и вероломство. И расписывался в своей неспособности сохранять верность и гармонию между высокими помыслами и низменными поступками.
Часть II. НЕ ПОСРАМИТЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ
Глава 3. Выход на заданную цель
Первого выезда на Кубу Симонов после заполнения гэбэшных анкет в томлении ожидал месяцев восемь. И все это время за рюмкой получал от друзей в различных вариациях один и тот же инструктаж: «Мы знаем, Саша, что задание партии и правительства ты, безусловно, выполнишь и перевыполнишь. Но для нас, простых советских людей, не это главное. Едва ты при возвращении с острова Свободы ступишь на родную землю, мы тебя спросим — честно и открыто: товарищ Симонов, а не посрамил ли ты земли русской и русского оружия, чести закаленного морозами сибиряка? Оставил ли светлую память о себе в сердце и в другом важном органе хотя бы у одной кубинки? Только без хвастовства и желательно с предоставлением прямых доказательств»...
Пришлось давать обязательство — выполнить этот коллективный наказ, шедший вразрез с назиданиями даже ЦК родной партии. Там тонко намекнули, что сношение с гражданами Кубы — приглашение к себе в гости или хождение в гости — должно происходить только с разрешения администрации и секретаря партбюро группы советских специалистов. За ослушание — досрочный возврат на Родину со всеми вытекающими последствиями.
В первый же день пребывания в Гаване Симонов напрочь забыл о мудрых отеческих назиданиях, услышанных им на Старой площади от благообразного цэкушного кадровика.
Кубинки буквально ослепили его невиданным дотоле многоцветием: мулатки, негритянки, белые, китаянки, индианки и художественное сочетание этой палитры рас и наций. А как они несли себя сквозь толпу, подчеркивая непритязательными средствами свои самые соблазнительные места!
Вот негритянка ростом под два метра плывет по тротуару. На ней сиреневая мужская майка советского производства и черная юбочка настолько короткая, что при каждом шаге, словно солнечный лучик, под ней вспыхивает между великолепными бедрами — точнее, упругими ягодицами — белоснежная полоска плавок...
А на этой миниатюрной мулатке вместо платья — коротенькая дамская рубашка. И больше ничего! Зато всю ее спину до самого пояса заливает такой черный водопад шелковистых волос, что испытываешь непреодолимую тягу нырнуть в него головой. И так на каждом шагу...
Не мудрено, что под вечер второго дня Симонов вышел из отеля «Sent Johns» прогуляться без свидетелей с самыми серьезными намерениями.
За полгода до командировки он в своем дворе разговорился с Левой Полуниным, бывшим милиционером, уволенным из органов за чрезмерное увлечение любимым национальным напитком. На Леву эта суровая мера не подействовала. Он и сейчас был навеселе и, сидя в тенечке под раскидистым тополем с развернутой газетой «Правда», явно расположенным к широким обобщениям.
Но для начала Лева проверил «ерундицию» Симонова, справившись, знает ли он, как называются проводы милиционера на пенсию. Симонов поднапрегся в тяжелом раздумии и беспомощно пожал плечами.
— Мусоропроводами, Саня, мусоропроводами! — торжествующе провозгласил Лева. – А теперь послушай, Сань. Тут пишут, что в американском городке мафия всю полицию купила за миллион долларов. Ну, молодцы же, однако, полицейские. Не продешевили! А в нашем городе, я те точно скажу, мафии бы это обошлось не больше, чем по бутылке на рыло каждому менту. Ты, слышал, на Кубу едешь? Там ведь на испанском говорят? Хочешь, я тебе полный курс книжек подарю для изучения испанского? По пьянке купил за копейки у букиниста. Тут рядом, на Свободном. А протрезвел и думаю: а на кой хрен мне испанский? С русским не знаю, что делать. Женька мне говорит: лучше бы ты, алкаш, был глухонемым. Права она. Ты думаешь, меня из мусоров за пьянку поперли? За язык. Там дураков и жуликов, Саня, не меряно, честное партийное слово! В партии-то меня, кстати, как стал снова слесарить, восстановили. Был мент, а ноне ни хухры-мухры — гегемон!
И Лева тут же не поленился подняться на пятый этаж и доставил в сетке кучу книг и три словаря. Симонов предложил слетать за пол-литрой, но Лева остановил его благородным жестом:
— Не надо. Я ведь не ханыга и не бич. Если выучишь, вернешься с Кубы — посидим. Ты мужик простой и умный — Женька с тобой в одном институте работала и всякий раз говорит: Симонов порядочный и голова. Дай пять!.. Но хоть парочку кубинок оприходуй. А вдруг у них поперек?..
И этот о том же!.. О вековой мечте самцовой части человечества.
***
К тому времени Симонов довольно свободно говорил по-английски. Сначала около года самостоятельно готовился к кандидатскому экзамену и как-то незаметно для себя не на шутку увлекся. А после сдачи экзамена довольно регулярно посещал клуб любителей английского языка при краевой библиотеке и помогал в изучении языка дочке.
Господин Случай подкинул ему подходящего напарника, Яшу Каца, для поддержания и совершенствования своего хобби. Кац был сутулым евреем с выдвинутой вперед, как у птицы, узкой головой. У него были вкрадчиво-льстивые манеры и походка в раскачку. Своим худым носатым ликом, синими печальными глазами и свисающими до плеч сосульками волнистых, обещающих раннее полысение волос он походил на молодого старика или великомученика.
Симонов сразу отметил в Каце стремление опережать других в новом тогда деле – математической постановке производственных задач и программировании. И чем было мотивировано это стремление – инстинктом самосохранения или действительной любознательностью – для Симонова было не важно. С ним было интересно поговорить на русском и английском языках о многом, особенно о сексе – в нем Кац знал толк и умел смаковать подробности. Каждый начальник находит среди своих подчиненных отдушину для забавы, как в старину вельможи содержали при себе шутов. Симонову на эту роль охотно вызвался Яша. Разговор о бабах на английском сочетал в себе приятное с полезным. Но, похоже, деньги возбуждали Каца больше, чем любовь: их ему, жаловался он, постоянно не хватало, а жена была постоянно под боком и напоминала ему об этом. Правы японцы: кончаются деньги – кончается и любовь.
До недавнего времени Кац преподавал английский язык в школе и подрабатывал в мединституте латынью. Н0 — по материальным соображениям — решил покончить с неблагодарной профессией учителя и стать, как Карл Маркс, экономистом. А чтобы шагать в ногу с прогрессом человеческой цивилизации и самоутвердиться в этом неласковом мире, — и программистом. Для этого пришлось поступить в другой институт и поменять школу на научно-производственное объединение.
Здесь — после очередной реорганизации технических подразделений НПО — Кац угодил в отдел автоматизированных систем управления, которым заведовал Симонов. Симонов, всегда прилежно изучавший досье своих подчиненных, обрадовался, что наконец-то обрел полезного ментора по закреплению и совершенствованию своего хобби. Кац тоже хотел сохранить язык. После того, как Симонов пару раз шутливо обратился к коллеге на английском, тот сам предложил бескорыстное содействие в углублении его познаний. И они условились впредь по паре часов в неделю заниматься языком в рабочее время в кабинете начальника – читать дома по главам «Луну и грош» Моэма и пересказывать содержание наизусть или своими словами. А в перерывах между уроками — по делу и не по делу — разговаривали только на «аглицкий манер».
Отдельные – завистливые, нетерпимые и ослепленные тупым невежеством — подчиненные воспринимали это весьма неодобрительно, даже болезненно и враждебно. И как публичное проявление такого недовольства в новогоднем номере стенной газеты «Импульс» появилась карикатура на «англичан», подкрепленная ехидным четверостишием. С намеком на то, что они мечтают, как кое-кто из их родственников, слинять за бугор. Под «кое-кто» явно угадывались родители и родственники Каца, выехавшие в Израиль вскоре после Шестидневной войны между евреями и египтянами. Яша к тому времени был женат на русской студентке, и у них родилась дочь. Оставить ребенка и жену — она покидать родину и одинокую мать наотрез отказалась — и последовать за родителями Кац не решился.
А теперь гэбэшный Первый отдел из-за связи Яши с родственниками за границей отказывал ему в оформлении допуска к секретным работам. Поскольку под грифом «секретно» или «совершенно секретно» находилось почти все, чем занимался отдел Симонова, то он часто ломал голову, какой тематикой загрузить Яшкину группу.
После долгих домогательств и дружеского выпивона начальник Первого отдела — запасной майор госбезопасности — подсказал Симонову выход: дать личное письменное поручительство, что Кац не предаст и не продаст иностранным разведкам и своим израильским родичам засекреченных данных о промышленном потенциале наших шахт и заводов, или отсутствии такового, до конца своего существования. Через три месяца Каца вызвали в Первый отдел, где он расписался в уведомлении о предоставлении ему третьей формы допуска к закрытой информации.
С этого судьбоносного момента для него, без вины виноватого, открылась возможность приступить к работе над кандидатской диссертацией. Без такого допуска собрать исходные материалы для общественно бесполезного труда, дающего престижную научную степень и пятидесятирублевую добавку к личной получке Каца, было невозможно.
Карикатуру и дрянной стишок Яша воспринял с неумеренным восторгом и деревянным хохотом до слез. Симонову его радость показалась маскировкой двойного дна Кацинской натуры: узнать, где он был настоящим, а где фальшивым, он бы не смог определить сам.
Когда газету через месяц сняли со стены, он попросил разрешения у парторга отдела вырезать рисунок с текстом на память. Потом Симонов несколько лет видел этот скверный пасквиль пришпандоренным кнопками к внутренней стороне дверцы тумбы Яшиного письменного стола. «Во, как нас обессмертили!» — с лицемерным восхищением тыкал он костлявым бледным пальцем в безобразные рожи, изображенные тушью на пожелтевшем ватмане…
***
Самоучитель испанского был просто великолепным, кастильское чтение и произношение в сравнении с английским — вообще семечки. Кроме того, изворотливый ум легко находил связь и похожесть в грамматике и лексике между двумя языками. И Симонов — после четырех месяцев самостоятельного обучения — удивил в Москве переводчицу Любу Блейх приличным запасом испанских слов, выражений и знанием грамматики.
Но в Гаване он был неприятно обескуражен тем, что кубинцы его понимают, а он не может выловить из их невнятной быстрой речи самые элементарные слова. Скорость их «аблы» и произношение совсем не совпадали с его представлением о языке. И он только умолял собеседников: «Hable mas despasio, por favor». — Говорите медленней. Тем не менее, чувствовал себя вполне уверенно и жаждал окунуться в языковую среду.
За дверями занюханого отеля «Сент Джонс» это оказалось проще простого. Рядом с входной дверью в гостиницу находилась застекленная дверь в «кафетерию», и Симонов, поглядев внутрь, столкнулся взглядом с искомым предметом: на него с призывной улыбкой на устах смотрела влажными призывными очами матово-смуглая черноволосая женщина бальзаковского возраста с крошечной кофейной чашечкой в смуглой изящного рисунка руке. Она наклоном милой головки и улыбкой попросила его подождать.
Симонов услышал в глубине своего существа нетерпеливый перебор копыт и горячее страстное ржание и похрапывание. В памяти возникли завистливые лица друзей, опостылевших ему своими наказами в отношении вступления в интимную связь с иностранками.
Кубинка вышла из кафе как-то очень быстро и неожиданно, испуганно взглянула на Симонова снизу вверх и мелкими шажками засеменила, постукивая каблучками, не оглядываясь, совсем не в ту сторону, куда ожидал Симонов, — подальше от главной улицы, от Рампы. На ближайшем углу она повернула направо и скрылась из виду.
А вид сзади у нее был весьма и весьма: тонкая гибкая талия, а на то, что плотно обтянуто белыми брюками, вообще лучше не смотреть во избежание парализации двигательного аппарата. Симонов нагнал ее только через квартал, когда она перешла на скорость ниже звуковой.
При ближайшем рассмотрении кубинка с покрытым густыми белилами лицом оказалась совсем не девушкой его мечты — чем-то похожей на назойливых обитательниц колхозных базаров и привокзальных площадей Союза, предлагающих погадать на ручке. Лучше бы она оставалась экспонатом за стеклом. Или бы, как мгновение назад, проецировалась к нему спиной.
Наверное, и она не увидела в нем святого Хуана или Че Гевару. Глаза у нее все еще бегали по сторонам, но узенькая сумрачная улица со старыми домами колониальной застройки была, слава Богу, безлюдной, и женщина, высоко вздернув голову, лукаво посмотрев советику в глаза. И сразу приблизилась к его идеалу: ничего, можно для отчетности. Не жениться же...
Приступили к трудному этапу предварительных переговоров. Для начала Симонов продемонстрировал свои познания в испанском. Изысканно, как того требовал русско-испанский разговорник, отрекомендовался и спросил ее имя.
— Долорес.
— Ибаррури? Если да, что тогда мне с тобой делать? Открыть партийную дискуссию?
— No,no, no soy comunista! — Нет, нет, я не коммунистка! — отреклась она с наигранным испугом от самого святого и громко захохотала.
Значит, с юмором у бабенки все в порядке – и, значит, от пустого трепа до любви остается только один шаг.
А дальше гаванка, вероятно, всерьез поверив в глубокие познания Симонова в испанском, заговорила со скоростью известной Трандычихи. Свою эмоциональную речь она сопровождала картинной жестикуляцией и забавной мимикой. Она до предела закатывала продолговатые карие глазки, причмокивала накрашенными губками и хлопала себя то по покатым бедрам, то по выпуклому бюсту под цветастой сатиновой кофточкой, заправленной в брюки.
Из фонтана слов в сознание Симонова влетали редкие брызги чего-то знакомого, но смысла всего словоизвержения он, конечно же, не улавливал, беспомощно повторяя: «Mas despacio, mas despacio, querida»... — Помедленней, дорогая...
Наконец он поймал ее легкую ладонь и погладил ее. Она сразу присмирела и вопросительно уставилась ему в глаза — точно, как болонка на руках у хозяина. И они как-то легко обо всем договорились. Для этого было достаточно произнести на испанском два местоимения: donde и cuando — где и когда?
Оказалось, что ситуация по данной проблеме вполне российская. Домой к ней нельзя, потому что там ее ждут «ниньос», по-русски значит — дети, так что дело надо отложить на «маньяна», т.е. до завтра. Поэтому «manana encontraremos aqui a la misma hora». - Встретимся завтра здесь в это же время. А куда пойдем? К подруге! Con mi amigo ruso. — С моим русским другом. Perfecto! — Отлично!
И снова типичная российская ситуация. Как будто они не в Гаване, а на 4-ой поперечной или 3-ей продольной в Покровке, что в родном Красноярске. А что с собой иметь? Глупей вопроса не придумать! Щелчок по горлу, хлопок по брюху: выпить, закусить!.. Единственное отличие от нашего стандарта: вместо вина или водки — ром. И еще «unos regalos para los ninos y mujeres». — И кое-какие подарки детям и женщинам. Для нас сие не типично, но случается.
Теперь все путем!.. Симонов чмокнул Долорес в маслянистую щечку, она в ответ клюнула его, оставив красную метку у левого уса. И они расстались в сладком ожидании завтрашнего свидания.
Так Симонов впервые воочию убедился в пользе изучения иностранных языков. До этого завистники убеждали его, что зря он дурью мается и напрасно растрачивает интеллект и сексуальную энергию на пустое занятие. Он отшучивался: а чем, мол, он хуже какого-то дворянина, владевшего его крепостными предками и несколькими языками?
И не в шутку горел желанием устранить классовое различие с воображаемыми аристократами. А к ним он, благодаря пристрастию к классической литературе, питал глубокое почтение.
Глава 4. Подготовка к ночной операции
С утра следующего дня Симонов и его «амиго» и коллега по работе в дорогом отечестве Толя Петрушко, штангист по призванию и инженер по сигнализации и связи по необходимости, готовились к ночной операции на территории иностранного государства. Все хозяйственные операции и контроль над расходами по собственной инициативе, к немалой радости Симонова, взял в основном на себя именно обладатель многих призов, кубков, вымпелов, медалей и грамот за толчки, рывки и жимы в первом тяжелом весе стального снаряда, обвинив Симонова в расточительстве и незнании жизни:
— У тебя зарплата там, начальник, была не то, что у меня. Ты копейку не привык считать. И здесь тоже, смотрю, тратишь направо и налево. А я не ****ей сюда приехал поить-кормить, а хотя бы на «москвичек» плюгавый подсобрать, чтобы на дачу ездить, картошку семье возить. Но и без баб нельзя — не на узел же завязывать! Поэтому надо все посчитать, чтобы за минуту удовольствия потом не скулить самим без продовольствия. Не у всякого шофера от картошки член стоит — не слышал такую песню? И я, жалко, только одну строчку помню.
Толя по-детски радовался, что судьба пусть и на время, всего на год, уравняла его с бывшим начальником, и Симонов про себя потешался над наивными поучениями и подчеркнутым панибратством одного из своих многочисленных подчиненных. Петрушко как будто напрочь забыл, что в загранку попал благодаря рекомендации Симонова после унизительного заискивания и просьб, вроде бы недостойных гордого звания призера России. Симонов поддался напору тяжеловеса.
И вот на зависть множества сослуживцев, осуждавших теорию и практику чемпиона и призера копить и сохранять мышечную и интеллектуальную энергию в рабочее время, чтобы рационально расходовать ее на помосте в спортзале и на чемпионатах. Он часто надолго исчезал из отдела, от своего чертежного станка, чтобы поднакачать мускулатуру и откорректировать вес недельки две на сборах, соревнованиях, получить очередную медаль или вымпел. А после победного возвращения встать в очередь к кассе вместе с теми, кто в отсутствии штангиста выполнял его инженерную работу. Он был бы не против уйти в профессиональный спорт, но в стране, где любой талант принадлежал не индивиду, а всему народу, его не существовало.
Для начала ездоки в незнаемое составили примерную калькуляцию с ориентацией на карточную систему распределения продуктов в этой стране. В неделю каждому инспецу полагалось по две бутылки рома. Две они уже употребили. Значит, с собой берут оставшуюся пару — это полтора литра на четверых. Но ведь не пьянствовать же идем! В таких делах алкоголь может сыграть злую шутку, и тогда палку никаким краном не поднимешь, резонно заметил Петрушко, оторвавшись на мгновение от сложных вычислений столбиком.
Гениальное всегда просто: Толя, кроме рома, включил в меню простую и понятную желудку славянина пищу: говяжью тушенку, сыр, баклажанную икру, банку консервированного языка, бананы, лимон, апельсины и конфеты.
Сбросились для начала по десять песо — должно хватить. Уточненный расчет согласно кассовым чекам сделаем завтра. Поехали в «Фоксу» — так советики называли один из небоскребов в центре Гаваны. В нем находились магазин-распределитель и столовая для иностранных специалистов. Сделали закуп по именным, с фотографией, «тархетам» — похожими на заводской пропуск карточкам. Их выдали в первый же день в филиале ГКЭСа – советского госкомитета по экономическим связям. По этим тархетам в большом и неуютном, умопомрачительно душном, не имеющем вывески, наглухо зашторенном магазине завели еще один документ – заборные карты на продукты питания и одежду.
Здесь на все – от хлеба, консервов, бакалею, мясо, крупу, овощи и фрукты, выпивку и незамысловатое барахло – цены по сравнению с коммерческими были почти на порядок ниже. Поэтому Симонова и Петрушко за квартал до дверей гастронома раза три останавливали молодые кубинцы и, протягивая деньги и озираясь по сторонам, просили что-то купить. Толик строго предупредил:
— Не вздумай с ними базарить — сразу попадешь под колпак наших или кубинских гэбэшников. Мне один москвич, который сюда на строительство АЭС второй раз приехал, рассказал, сколько здесь советиков на спекуляции сгорело. Покупают барахло, жратву по дешевке — продают кубинцам по ценам черного рынка. Потом золото начинают скупать, антиквариат. Это нам, сибирским валенкам, ничего не надо, кроме кайла и тачки, а столичная и питерская братва ушлая, нос по ветру держит. О светлом будущем шурупит по-деловому.
После отоварки зашли в столовую в том же «Фоксе», где вся обслуга состояла из ядреных русских сеньор. И где дух стоял родной — пахло щами, подливой, жареным луком, ржаным хлебом. И меню без выкрутас, как в родной институтской столовке, — комплексный обед из трех блюд за одно песо. Потная трехсотграммовая бутылочка студеного пива — за отдельную плату по той же цене.
С кухни несло невыносимым жаром, и столовая напоминала сталеплавильный цех. Потные лица поварих, официантки, кассирши и нескольких посетителей – все они были русскими – буряковым цветом походили на недожаренные бифштексы. Небольшой зал со столиками на четыре персоны словно был импортирован из Союза вместе с мебелью, мятыми, залитыми борщом скатертями, сердитыми бабами и мухами.
Наспех поглотив обед, Симонов и Петрушка выскочили на высокое крыльцо, как ошпаренные, но и тут не было спасу: полдень, солнце стоит в зените и разит все живое, как лазерная пушка. Потная одежда прилипла к телу, как будто ты только что вынырнул из горячего рассола.
—Кубинки кубинками, — командным тоном пробасил Петрушка, — а надо от этой жары на хрен спасаться. Поедем в «Сьерра-Маэстру», искупнемся. А иначе до вечера у нас в штанах все расплавится, и бабы будут ни к чему.
На высоком крыльце штангист походил на могучий монумент — стокилограммовый мужик, ни одной жиринки, лицо типичного красивого русака и взгляд, презрительно устремленный на суетливый человеческий род. Большая клеенчатая сумка с провиантом в накаченной руке придавала его фигуре житейскую завершенность.
В гостинице «Sierra Maestra», согласно красивой легенде подаренной некогда американским миллиардером своей любовнице-кубинке, они часа четыре купались в двух бассейнах — один с пресной, другой с океанской водой. Раза два спускались в открытый сегодня величаво спокойный океан по стальной вертикальной лестнице, закрепленной в бетонной толще отбойной стены, защищающей изящное, словно сотканное из морской пены, здание гостиницы и ее двор с бассейнами и солярием от океанских волн.
Подолгу плавали в теплой горько-соленой воде с тихо присутствующим в душе удивлением, что сейчас в Сибири зима, ноябрьские морозы, а они — как в Сочи в разгар бархатного сезона. В темном баре — только полки с бутылками отбрасывают матовый свет, — пока пили ледяное чешское пиво, потная рубашка превратилась в холодный скафандр — в спину дул кондиционер.
– Может, в ГКЭС зайдем, спросим, когда нас в Моа отправят? – сказал Симонов. – Тут рядом.
С юмором у Петрушко всегда был дефицит, и он, посасывая заморский напиток, снова получил возможность поучить уму-разуму бывшего начальника:
— Тебе что, здесь плохо? Подумай, когда в жизни еще может привалить такое — бесплатный, хорошо оплачиваемый курорт? Тебе ведь не за работу — за пребывание в этой стране платят. Мне тот же москвич рассказал историю. Приехал сюда один геолог, живет тихо, как мы, в гостинице, каждый месяц ходит в ГКЭС в кассу, получает денежки, спекулирует и ведет паразитический образ жизни. Вроде нас сейчас. Через год является к представителю заказчика: отправляйте в Союз. Ну, там, может, и возмутились, но что поделаешь? Сами бабьим пирожком мух ловили! И отправили мужика в Союз подобру-поздорову, чтобы самим не влетело. Да он бы до конца жизни так жил, если бы срок продаттестата не истек. И его по этой причине из гостиницы не стали пинать. А ты представь, если бы жить в этой гостинице? В «Сьерре»? И живут же! Не только немцы или чехи, но и наши всякие партбоссы, министерские шишки. Это нас, совковое быдло, по дореволюционным бардакам рассовали.
Петрушко все больше удивлял Симонова своей житейской мудростью и хозяйской сметкой: на первом месте — качественное питание, потом — жилье, затем — одежонка, а там уже и бабы и все остальное... Впрочем, все по Марксу.
Глава 5. Страсти-мордасти по-кубински
Долорес на встречу, конечно, опоздала, сразу в беседу вступать не стала, глазами просигналив, чтобы они следовали за ней.
— А чего мы боимся? — оттопыривал толстые губы Петрушко. — Что мы, шпионы, диверсанты? Подумаешь, бабу напялим! И нам государственное преступление пришьют и в Сибирь сошлют? А мы там родились, там и умрем — чего зря очком играть?
— Так она больше, чем мы, своих боится. Скорей всего, у них связи с иностранцами запрещены.
— Ну и дурдом! Тогда как прикажете дружбу народов укреплять? А они нам хоть дадут? Или на сухую? Выпить мы и без них можем.
Толик в оранжевой рубахе на выпуск и новых широких брюках на выпуск выглядел как жених. От него за версту несло тройным одеколоном. А для поднятия тонуса он выпил сам и не пожалел для напарника ложку спиртовой настойки элеутерококка. «Напруга будет — двумя руками не согнешь! Я перед тем, как идти на помост, всегда это принимаю».
— Смотри, как твоя краля пишет, — кивнул он в сторону Долорес.
На ней сегодня были брючки лимонного цвета, и Толя нашел образные слова для выражения общего глубокого впечатления от маячащего впереди образа:
—Жопка, как орех, — так и просится на грех. Мне что достанется? Мымру не стану. Что, я свой на помойке нашел? А если на конец наварим? Куда сдаваться пойдем?
— Перестань, Толик, не нагнетай ситуацию пустой риторикой, а то и стимулятор не поможет. Опасное предприятие требует большой выдержки и настоящего героизма.
Спускались сумерки. День был рабочий, прохожие попадались все реже, но при встрече все почему-то приостанавливались и пристально вглядывались в их лица, словно хотели о чем-то спросить. Пару раз на них невесть откуда набегали стайки разномастных ребятишек, протягивали грязные ладошки и просили «бомбонес» и какого-то «чикле». Симонов на ходу порылся в словарике, извлеченном из заднего кармана брюк, и обогатил память еще одним испанским словом: chicle – жевательная резинка.
— Этой «чикли» у нас и в Союзе днем с огнем не найдешь, – прокомментировал Симонов свои научные изыскания. — Может, дадим им конфет?
— Ты что, опупел? Не вздумай! — раздул широкие ноздри силовик. — Не жалко, но потом не отвяжешься — вся улица сбежится. Нашим шмарам ни хрена не останется.
Пришли в район частных вилл, утопающих в пальмах, зарослях бананов и диковинных цветах. При электрическом освещении эти дома, принадлежавшие полтора десятка лет назад вырезанным или бежавшим со свободного острова буржуям, выглядели не такими обшарпанными, как днем. Перед одной из них Долорес остановилась и качнула головой в сторону входа:
— Entremos! – Заходим.
— А подружка у твоей Долорки не слабо живет! Такой домина буржуйский — хоть женись на ней.
Оштукатуренный фасад особняка, украшенный гипсовой лепниной в виде причудливых листьев и плодов хоть и облупился, но выглядел для советского воображения богато и неприступно, как преддверие в запретный мир роскоши и хищного стяжательства на ниве нетрудовых доходов. Прямо у входа росла невысокая пальма с понуро висящими листьями и двумя или тремя плодами, цветом и формой похожими на дыни и грозящими при свободном падении сотрясением мозга.
Но после того как Симонов и Петрушко вошли в обитель, предназначенную для избранных, у обоих возникло состояние, близкое к шоку. Обширный, как сельский клуб, зал с ободранными голыми стенами и грязным потолком освещала сиротливая лампочка, тлевшая в полнакала. Единственным предметом мебели, украшающим интерьер, был огромный, не меньше полномасштабного бильярдного, голый стол. За ним бы мог разместиться государственный совет или члены какой-нибудь масонской ложи. Причем только стоя – настолько он был высоким.
А из живых существ первыми бросились в глаза дети, просто куча кричащей и полуголой мельтешащей ребятни. Самый младший из этого семейства приматов, полуторагодовалый совершенно голый пацан, мог бы послужить натурой для трогательной скульптуры, писающей радужной струей в самый живописный фонтан кубинской столицы.
— Куда мы въехали с тобой, бля? — по-бычьи промычал покоритель стальных блинов.
— В условия, приближенные к боевым, Толик. Во дворец, экспроприированный у буржуя в пользу бедных.
Перед ними возникла хрупкая бледная женщина лет тридцати. Она была завернута в какой-то заношенный до ветхости, отпугивающий от себя особ противоположного пола, халат. Но стоило ей протянуть Симонову крошечную ладонь – и мир сразу осветила ее нежная улыбка, зазвучал чистый, как звук неведомой лютни, голосок:
— Me llamo Virjen.?Y tu eres Alejandro? ?Y como se llama a este hombre? — Меня зовут Вирхен. А вы — Николай? А этого мужчину как зовут?
Но Толя уже сам сотрясал ручку маленькой женщины. Своими размерами и пушком над вздернутой верхней губой она напомнила Симонову умершую еще в начале девятнадцатого века при родах «маленькую княгиню», жену князя Андрея Волконского. Сибирский богатырь бил кулаком себя в грудь и повторял утробным басом: «А я — Толя, Анатолий, Толя. Компренде (понимаете)?»
- Si, si, Tolia. Me llamo Virjen. – Да, да, Толя. Меня зовут Вирхен.
И вопрос к Симонову краем улыбающегося рта:
— И эта мать-героиня занаряжена мне, начальник? Как ее зовут-то? Что-то не усек.
— Вирхен. По-моему, означает — невинность, девственность.
— Переводи по-человечески: целка! Два кулака и щелка. Да эту целину пахали и пахали, судя по урожаю этих короедов. А мне из нее, что, пропеллер делать на моем валу?
— Зато такой могучий пропашной трактор, как ты, у нее будет впервые. Соберет и посеет, и вспашет.
Толя любил комплименты по поводу его могутности. Он тут же отреагировал на неосторожную шутку Симонова — подхватил маленькую хозяйку большого дома под мышки и, как младенца, подбросил под потолок. Женщина от неожиданности и испуга завизжала, халат у нее распахнулся, и оказалось, что под ним ничего нет, кроме голенького тела с маленькими грудями, черным треугольничком и дрыгающими ножками. Поднялся дикий женский и детский визг, и Толя сразу оказался в центре внимания, кумиром публики, словно он только что установил мировой рекорд. А когда он поставил на бескрайнюю равнину стола синюю клеенчатую сумку с надписью «Трудовые Резервы» и стал выкладывать на стол продовольствие, то вообще превратился в некое подобие безбородого Санта Клауса.
Симонов со своими среднестатистическими физическими данными ушел в забвенье. О нем вспоминали только как о подсобном работяге-переводчике, да иногда Долорес повисала у него на руке, преданно заглядывая в глаза. Вирхен минут на пять исчезла и появилась одетой в короткую серую юбочку и яркую, в зелено-желтых тонах блузку с широкими рукавами — тропическая бабочка, да и только! Распущенные каштановые волосы превратили ее в молоденькую девочку.
— Глянь, она и впрямь на не целованную телку похожа, — довольный резкой переменой в облике его подружки, прогудел Петрушко. — Конечно, харч мы впустую стравим: где тут при этом детском саде пахать? Накормим, выпьем — и на сухую в наш клоповник.
Однако, несмотря на тоскливые сомнения, он все же извлек со дна своей сумы «регалы» (подарки) — два пирамидальных флакона духов «Кармен». В Москве они стоили по девяносто копеек за флакон, но здесь, как убедили их побывавшие на Кубе мужики, им не было цены за запах и, главное, за объем: «Ни одна не устоит, вот увидите!» В стране Советов гораздо большим уважением у потребителя пользовались одеколоны «Тройной» и «Цветочный» — они успешно конкурировали со спиртными напитками всех марок. При отсутствии одеколона знатоки не брезговали и духами.
Симонов сам видел, как в подземном туалете у кремлевской стены скромно одетый в галоши и мятый, заждавшийся проливного дождя болоньевый плащ москвич слил духи «Кармен» в извлеченный из кармана плащика стакан, дополнил духи водой из-под крана и неторопливо, не морщась, выпил белую пенную жидкость. Перехватив недоуменный взгляд Симонова, житель столицы философски оправдал свой экстравагантный поступок: «Всяко быват, милок!»...
Кубинки к духам отнеслись с несказанной радостью. И очень экономно. Расцеловав Симонова и Петрушко, они осторожно отвинтили пробки, помочили духами кончики пальцев и помазали себе за ушами, а потом этими же пальчиками потерли щечки детей.
И Симонов про себя с негодованием осудил американское эмбарго и одновременно поблагодарил мужиков за хороший совет и возможность убедиться в том, как иностранная пылинка на ноже карманном может вызвать такую сложную гамму эмоций...
Ребятишки, облепив стол, заворожено следили, как Толя ловко вскрывал консервы, резал длинный белый батон, кусок привезенной из Москвы копченой колбасы, высыпал из пакетиков конфеты. Попросил намыть фруктов. Вирхен и Долорес раскладывали снедь на пять равных порций — по числу детей.
И едва Толя широко разинутым ртом и свирепым щелканьем зубов подал команду, как дети с победным криком ринулись к еде и смели все в мгновение ока. У Симонова спазмы сжали горло — вспомнил голодное военное детство и одновременно свою дочку, поедающую конфеты сверх всяких лимитов. А Петрушко, скорей всего, представил на месте этих малышей своих сыновей и, забыв о своей партийности, сделал контрреволюционный вывод:
— И на кой черт Федя со своей бородатой бандой на «Гранме» причалил и всю эту заваруху в стране сварганил? Столько лет правит — и народ последний хрен без соли доедает. А если бы Союз не помогал? И так будет еще сто лет, пока он у власти. Если бы мы знали, что тут столько ребятни, побольше бы продуктов приволокли. У меня двое гавриков, и каждый жрет больше меня. Если бы не дача и не своя картошка, нас бы с Тамаркой давно слопали! Хорошо, что мы в ресторане поужинали. А ром можно и без закуси, под апельсин.
Когда все лучшее досталось детям, начался сеанс для взрослых. Ром светлый «Гавана клуб» и темный «матусален», похожий на коньяк, женщины потребляли наравне с мужчинами, развеивая миф, что русские пьют больше прочих наций. Откуда-то появился допотопный ламповый приемник, загремела карнавальная музыка и томные песенки, казалось, состоящие всего из двух слов — amor и corazon (любовь и сердце), — и начались танцы.
Процесс благотворного сближения двух наций развивался необычайно быстро. Толя, конечно же, предпочитал вплетать в кубинский сон или аргентинское танго спортивные элементы из тяжелой атлетики, подбрасывая Вирхен в воздух, как пушинку, и она, и ее выводок визжали от восторга и непритворного ужаса. Долорес прижималась к Симонову всеми своими формами, и напруга от Петрушковского элеутерококка преждевременно возрастала. Да и сам Толик стал заложником допинга. Он на вытянутых руках оторвал свою куколку от пола и восторженно крикнул Симонову:
— Глянь, Саш, я бы ее сейчас вот так, на воздусях, отхорохорил! Не веришь? Запустил бы такого хорька!
Симонов не успел выразить коллеге свою беспредельную веру в его неисчерпаемый потенциал, как Толя наглядно смоделировал возникший в его воображении вариант технологического процесса. С налитым кровью лицом и выражением неподдельного наслаждения он раз десять то прижимал, то отталкивал от себя хохочущую и что-то выкрикивающую воздушную новоявленную акробатку с поджатыми ногами и трепещущими, как крылышки у колибри, руками.
Долорес испуганно прижалась к Симонову: «Oh, madre mia!..» Дети не отставали от взрослых и танцевали не менее вдохновенно и профессионально. Симонова больше всего умилял младший белоголовый карапуз, как будто бы появившийся здесь с русской деревенской улицы. На нем уже были штанишки и клетчатая на распашку рубашонка, и он отплясывал в одиночку, выделывая невероятные, но строго в такт музыки, па.
Он же был первым, поднявшим сигнал общей тревоги: с истошным криком «papa, papa!» — с ударением на последнем слоге — он опрометью бросился за дверь в другую комнату. Возникла немая сцена: музыка гремела, а танцующие пары застыли, уставившись на открытую входную дверь. В ее проеме, на фоне тропической тьмы, как черт в раме, нарисовался худой мужик с диким взглядом и стоящими дыбом черными волосами.
Похоже, возникшее перед его очумелым взором зрелище ошарашило кубинца до умопомрачения. Голова его странно дергалась на тонкой кадыкастой шее, и было очевидно, что он выбирал жертву агрессии.
Колебание длилось не больше десятка секунд. Одним прыжком он оказался у стола и вознамерился схватить Толин складной монтажный нож с голубой рукояткой, пригодный резать не только электропровод или киперку.
Благо Петрушко был из тех, кто органически не выносил, чтобы его имуществом пользовались без разрешения. Он опередил агрессора, смахнув складник со стола рукой, а потом, грозно изрыгая отборный мат, во всем своем несокрушимом величии встал вплотную перед худосочным нарушителем и водворил ход событий в мирное русло.
Мужиченка сразу сник и отступил к двери. Толя пошарил глазами по полу, поднял ножик, с сухим щелчком сложил лезвие и сунул холодное оружие в карман.
—Ну, начальник, натрахались! Пора смываться, пока полиция нас не накрыла.
Детей уже в зале не было, а женщины робко наперебой разъясняли незваному гостю, судя по всему, не понравившуюся ему ситуацию.
— Угодили в старый анекдот, — сказал Симонов. — Муж вернулся из командировки…
Петрушко деловито убрал со стола бутылки с остатками рома в свою трудрезервовскую сумку и кивнул Симонову:
— Бери шинель, пошли домой! У них, наверное, так было задумано: выпить и нажраться на халяву.
Долорс выскочила за дверь раньше их. Уходили по-английски — не попрощавшись и с предсказанным ранее Толей итогом — «на сухую». Тяжеловес был мрачен и подавлен: поражений на любом помосте — штангистском или жизненном, — тем более связанных с непроизводительными расходами, его душа не принимала.
Всю вину за провал операции теперь возлагал на себя Симонов как старший товарищ, понудивший прижимистого спортсмена столь неудачно выйти в свет. А Долорес, сама того не желая, еще больше бередила раненное самолюбие насупленного быка. Она тоже чувствовала вину и, чтобы загладить ее, беспрестанно что-то лепетала, висла Симонову на шею и страстно целовала его в губы, уже не опасаясь прохожих и тех, кто охранял нравственность в этой стране, победоносно идущей по пути социализма.
Симонов, напрягая замутненные ромом и поцелуями мозги, кое-что выудил из бурного потока болтовни взбалмошной кубинки. Долорес, конечно же, не думала, что к Вирхен явится ее бывший муж, очень плохой человек, по характеру близкий советской действительности типаж — дебошир и пьяница, гроза жены и детей. У него уже есть другая mujer и другие ninos (жена и дети), но он осуществляет постоянный контроль над своей прежней женой, применяя к ней воспитательные меры морального и физического воздействия.
А из пяти детей двое, оказывается, принадлежат Долорес — те, что «по-майористей», то есть постарше. Сейчас Долорес очень тревожилась, что домашний тиран получил хороший предлог для реализации своих педагогических наклонностей.
Вся надежда на детей: может, они успеют вызвать полицию или дежурного по комитету защиты революции. Такие комитеты есть в каждом квартале, и в стране каждый пятый — член этих органов. Поэтому стучать на всех можно почти всем на всех и таким образом обеспечивать революционный порядок и дисциплину. Об этом советских спецов по-отечески предупредили в родном цека во избежание попадания их — а такие случаи, к сожалению, имели место — в эти органы, откуда путь один — домой в 24 часа со многими позорящими званье советского человека последствиями.
Долорес становилась все нетерпеливей. Ее заразительный темперамент, беспрестанные поцелуи, объятия, горячее бормотание будили в Симонове первобытные инстинкты.
— Ну что с ней делать, Толик? — взмолился он.
— А ты не знаешь? Показать? — Толя и впрямь был очень злым.
— Знаю, конечно, но не на улице же.
— Я иду в гостиницу, а вы оставайтесь. Ищите темный угол — и там хоть до утра по самое не хочу.
— А ты не заблудишься?
— Ты забыл, что я пол-Союза объехал? Я дорогу запомнил — раз, а, во-вторых, здесь на каждом углу столбик с номером или буквой улицы. Сам не заблудись!
И Петрушко исчез вместе со своей сумкой, предоставив Симонову решать личную проблему без помощи подчиненных. Он только сейчас понял, что это просто невозможно. Улица была безобразно ярко освещена — свет лился буквально отовсюду: из окон домов, от ярких светильников на бетонных опорах, от подсвеченных номерных знаков. И застройка была сплошной, малоэтажной, без темных дворов и подъездов.
Любви благоприятствовал только климат. После дневного зноя пришло мягкое, как лебяжья подушка, тепло и легкое движение влажного воздуха, лениво плывущего с океана.
Глава 6. Любовь на гаванской помойке
— Adonde vamos, Dolores? — Куда пойдем, Долорес? — спрашивал снова и снова Симонов на ставшем ему родным испанском.
Только она, казалось, не слышала — тащила его под ручку, неистово целовала, повиснув на шее, и опять тащила и целовала вдоль этой бесконечной и светлой, как днем, улицы. Потом они переходили на другие улицы, но и там было такое же расточительное освещение.
И Симонов думал, что в его родном городе с самой мощной в мире ГЭС даже центральные улицы освещались издевательски скудно в угоду ночным ворам. Грабежи начинались очень рано — сразу по окончании рабочего дня советских тружеников. Многие из них возвращались домой с разбитыми головами и без меховых шапок.
Он уже напрочь хотел отказаться от бесполезного поиска укромного места, как Долорес резко остановилась перед желтым одноэтажным домом с палисадником, огороженным низкой оградой из стальных покрашенных пик.
— Aqui! — Здесь! — решительно сказала она, не отпуская его руку и заходя с левой, короткой, стороны забора, где между сплошными постриженными зарослями и стеной дома был узкий просвет. Металлическая ограда, живая изгородь и густая тень за ней дарили надежду укрыться от любопытных глаз.
Пояснений не требовалось. Симонов первым, с опаской не проколоть промежность пикой, оказался в палисаднике и помог Долорес не повредить аналогичное место. И снова гнусное препятствие: их головы оказались выше кустов и, конечно же, были притягательной мишенью для прохожих. Хорошо еще, что окна, прикрытые жалюзи, были темными, и дом казался крепко спящим.
Сесть, а тем более лечь было не на что. Под подошвами перекатывался мелкий, чуть крупнее песка, гравий. После продолжительного поцелуя Долорес, повизгивая от нетерпения, безо всякого на то намека со стороны Симонова, стала стягивать свои лимонные брючки. Симонов стоял, пригнувшись, чтобы спрятать голову от взглядов прохожих. До этого момента их как будто и не было, а сейчас стук чужих каблуков отдавался в сознании мрачной угрозой полицейского произвола или допроса в комитете защиты революции. Со своими брюками ему было справиться легче — они собрались складками на ботинках. Вместе с трусами. Так же трогательно и беспомощно выглядела и кубинская сторона — тугой животик, пупочек, черный мысочек.
Симонов не ожидал столь сказочных последствий от своего поцелуя. Едва он прижал Долорес к себе, как она опрокинулась на спину и повлекла его за собой. Благо он успел подогнуть колени, ободрать их о гравий и спасти женщину от тяжких последствий — как минимум от ушибов и царапин. Как себя чувствовали ее голые ягодицы на строительном гравии, он как-то не подумал. Его колени страдали не меньше. Да и не до того было!
Долорес, едва они наконец-то слились, начала стонать. Сначала тихо, как слепой щенок, потом громче, как щенок, оторванный от матери и отданный в чужой дом, а через каких-нибудь минуту-две она взвыла, как сирена воздушной тревоги.
Симонов, торопливо стремясь к завершению контакта и едва сдерживая неуместный смех, видел сквозь просветы у голых оснований стволов кустарника, как озадаченно приостанавливались босоножки и туфли прохожих. Он уже был бы и рад прекратить этот праздник жизни, но Долорес намертво прижала его к себе. Его попытки прикрыть ей рот ладонью успехом не увенчались.
При взгляде со стороны это действо больше походило на изнасилование с особой жестокостью. Резким движением головы она выскальзывала из-под ладони и продолжала исполнение симфонии запретной любви.
Для него не явилось большой неожиданностью, что из того места, где они перелезли через заборчик в эту ловушку, раздался радостный крик на испанском, явно обличавший порок. Чаще всего в этом старушечьем — а он повернул голову и увидел подпорченное старостью женское лицо под полями шляпки — причитании повторялось слово sinverguensos. Он запомнил его и назавтра нашел перевод: «бессовестные». Но то же слово в адрес старухи произносила и Долорес.
Симонов молчал, опасаясь, что новоявленная Агата Кристи может изобличить в нем extranjero – иностранца — и поднять крик, который услышат в советском посольстве. Он судорожно дергался, пытаясь встать. Но Долорес увлеклась полемикой и вовсе не думала его отпускать. Похоже, она надеялась, что бабуся, удовлетворившись этим зрелищем, обличениями и воспоминаниями о безвозвратно ушедшей молодости, испарится.
Напрасно! Дело принимало нешуточный оборот. Старая завистница выскочила на тротуар и восторженно завопила слово, понятное без перевода: «Policia! Polici-i-ia!..»
Долорес разомкнула объятия, и Симонов, путаясь в спущенных трусах и брюках, вскочил на ноги, как ошпаренный. Повернувшись голым задом к старухе, он натянул на себя сначала трусы, потом брюки и, застегнув их только на крючок, перешагнул стальную ограду. И с тревогой отметил в уме треск рвущейся на пике штанины.
Не взглянув на старую завистницу, он быстро, на ходу приводя себя в порядок, устремился подальше от лежбища, где так до конца и не испытал простого человеческого счастья. Брюки от единственного белого костюма было жаль. Но это лучше, чем конфликт с полицией, а потом с партийно-профсоюзными и административными органами. Ох уж эти органы и члены! — От них вся печаль. И главное, причину преждевременного возвращения на любимую до слез землю не скроешь от жены!..
Через какое-то время он услышал за спиной русалочий смех Долорес. Ей все хоть бы хны! Только помада размазана под носом и по подбородку. Она намертво повисла у него на шее и присосалась к губам, просовывая между его зубов язык.
И они снова пустились в поиск. Бесконечно долгий и, как казалось, бесперспективный. Вдруг Долорес встала, как вкопанная, и, обхватив руками лицо, завыла, словно над гробом покойника: «О-о-о! ?Llave, llave, llav!» И Симонов почти панически усек, что Долорка еще ухитрилась и ключ от квартиры посеять. Жестами она стала показывать, что ключ хранился в самом надежном месте — у нее в бюстгальтере. Но в том злосчастном палисаднике им было не до «льяве», и он наверняка зарылся там в песок.
Бег в обратном направлении был не простым. Долорес, а Симонов тем более, никак не могли отыскать улицу с песенным гаванским «резным палисадом». Все походило на кошмарное блуждание в хмельном лабиринте спящих городских джунглей. Наконец один из них по какому-то интуитивному признаку определил улицу, и они таки нашли дом с сексуальным палисадником. На этот раз Долорес полезла в сумрак за зарослями кустов одна. Там — с причитаниями и клохтаньем, как голодная курица, — она шарила по земле ладонями, пока победный взвизг не возвестил об успехе поиска.
Симонов, как ему казалось, от свалившихся на голову с тропических высот доселе неведомых потрясений совсем протрезвел. Но потерял координаты пространства и времени. Шагал по инерции, как потный робот, утратив все желания и разлюбив свои мечты.
Он очнулся, когда Долорес завела его с освещенной ртутными лампами улицы на затененную площадку между глухими стенами двух погруженных в сон трехэтажек. И здесь, в полутора метрах от двух мусорных контейнеров, захлопнутых крышками, с надписью белой краской на борту «Deposito de basura», в антисанитарных условиях, его случайная подруга — синхронно с ним — поспешно стянула брюки и приняла положение, знакомое из кинобоевиков как «руки к стене, ноги шире!». И с неподражаемыми страстными стонами и подвываниями предоставила себе и подтанцовывающему партнеру возможность довести начатую в палисаде мелодию любви до естественного финала. Чем навсегда закрепила в памяти советика себя и его первое активное участие в ночной жизни Гаваны.
Эстетического удовольствия реализация поставленной цели не принесла. Зато исходный материал для отчета перед соотечественниками был собран. Отрицательный результат – тоже результат.
Часть III. El Infierno Rojo. ПЕРИОД АДАПТАЦИИ
Глава 7. Из Гаваны над Гуантанамо – в Infierno Rojo
Первым слушателем беглого рассказа о ночных злоключениях советско-кубинской пары был, конечно, Петрушко. Однако слушателем он был неблагодарным и заявил, что он в эти игры больше не играет, — от них одни расходы. И предложил Симонову дело посерьезней. Он подал ему мятую бумажку с каракулями. «Камарера» (горничная), которая убиралась в его комнате, просила продать ей camisas, pantalones, zapatos (рубашки, брюки, туфли) и прочую ерунду за хорошие башли — за хреновенькую рубашку десять песо, а за советские джинсы можно содрать и все тридцать. В «Фоксе» эта советская пародия на американские изделия стоила всего восемь песо.
— Здесь — на черном рынке — хоть черта купить и продать можно. Если хочешь — и твое толкну. Камарера, конечно, эти тряпки на перепродажу у нас скупает. У них ведь не только еду, но и барахло по карточкам распределяют. Как у нас в войну и после войны. А потом я камарерку оттарабаню. Если согласится, конечно. Ниче мулатка, только тощая. А я пышечек люблю, чтобы было за что подержаться. Бабенка молодая — и всегда под боком. Не надо, как кобелю, по всей Гаване шастать и на помойках швориться.
Толя захохотал от удовольствия, что снова уел бывшего начальника. Симонов отдал штангисту на реализацию кое-что из барахла, и вскоре Петрушко принес ему приличную сумму – она с лихвой компенсировала непредвиденные вчерашние расходы.
— А как насчет «оттарабанить»?
— Ни в какую. Своих же жухает! За перепихнин с клиентом — по манде мешалкой попрут с работы. Я все же в ванной прижал ее к себе сиськами, а другой ладонью — за жопу. Видно тоже голодная: аж затряслась вся, как от электричества, блин. Слышно, как там у нее кастрюлька под подолом махом закипела, и крышка на пару запрыгала! Но очко от страха играет громче. Три «Кармена» предлагал, косынку — ни хрена не сработало! Купить все это дерьмо за «псы» — всегда пожалуйста. А за перепихнин — не моги! Крепко их Федя перевоспитал. На все места замки навешал. Я ей косынку задарма еле всучил — не хотела брать.
— Придется, Толик, и тебе идти на помойку, — отыгрался Симонов. — Впрочем, какая разница: я на помойке, а ты в сортире!
— Еще раз так пошутишь, начальник, — голову тебе поверну на сто восемьдесят градусов и скажу, что так и было, — вздув свои штангистские бицепсы, пригрозил Толик, но сразу же пригорюнился. — А с другой стороны, люди на помойках питаются, когда нужда припрет. Но я-то свой все же не на помойке нашел...
В тот же день в ГКЭСе Симонову сказали, что в три часа ночи за ним и еще одним спецом из Рыбинска, Владимиром Голосковым, к гостинице придет автобус с переводчиком, и их отвезут в аэропорт. Оттуда рано утром уходит самолет в Моа. А для Толи из-за какой-то конторской путаницы не нашлось свободной вакансии, и его предупредили о возможном скором возвращении домой. Петрушко рвал и метал и материл весь свет. А особенно безмозглую советскую бюрократию.
Вечером — на проводинах Симонова и Голоскова, устроенных в занюханном номере Петрушко, — он злостно нарушил спортивный режим, приняв на грудь не менее литра рома. На полуслове оборвав содержательную беседу о стоимости кубинок и других товаров, сибирский богатырь рухнул на кровать и с недосказанным матом на толстых губах заснул богатырским сном.
С Голосковым Симонов познакомился еще в Москве, потом летели в одном самолете через Рабат в Гавану. Рабат их рейс из-за ночного тумана не принял. Сели в Алжире глубокой ночью, где их часа четыре не выпускали из самолета. Даже подгоняли компрессор для нагнетания воздуха в салон, чтобы пассажиры, обливавшиеся потом, не задохнулись.
Вместо завтрака стюардессы выдали по двум бананам и чашечке газировки, пояснив, что пополнение продуктов на борт этого лайнера по контракту должно было произведено в Рабате.
В аэропорт Алжира выпустили всего на час только утром, когда совсем рассвело. Симонова удивила мягкая прохлада, белесое небо без единого облачка и то, что он своими глазами увидел на горизонте зеленые холмы Африки. Не о них ли писал Хемингуэй?..
Но еще большее удивление он испытал, когда у входа в здание порта встретил знакомого мужчину, одетого в помятую голубую рубашку с коротким рукавом. Симонов извинился и попросил его напомнить, где они встречались. Мужик выпустил струю сигаретного дыма и сухо сказал, что он — киноактер Кузнецов. В Алжире он один. А сейчас, тоже в гордом одиночестве, должен лететь в какой-то другой африканский город.
Для Симонова, объехавшего почти весь Союз по командировкам, казалось непостижимым, что в его стране обитали люди, обладавшие правом в одиночку мотаться по другим странам. Он достал из заднего кармана брюк записную книжку и попросил Кузнецова подарить автограф, зачем-то соврав, что он любимый артист его жены.
А сейчас Симонов летел с Голосковым до Сантьяго-де- Куба из гаванского аэропорта имени Хосе Марти в четырехмоторном ИЛ-18. Мемориальная табличка перед его носом убеждала, что он не какой-то хрен собачий, а особа, парящая в историческом лайнере. На нем несколько лет назад «команданте-эн-хефе и пример секретарио дель партидо комуниста компаньеро Фидель Кастро Рус» совершил исторический полет в страны Латинской Америки.
— А лайба-то старая, Саш, вот-вот должна нае... Короче, скрыться навсегда в сторону моря, — констатировал Голосков, выслушав перевод надписи.
В те времена это была стандартная формулировка в официальных сообщениях компетентных советских органов о сбитых самолетах вероятного противника, злостно нарушивших границу воздушного пространства СССР и не выполнивших требование советских летчиков о посадке на нашем аэродроме. И потому понесших заслуженную кару за прорыв священной железобетонной девственности рубежей социалистической Родины.
Вино и ром в самолете не подавали, зато завтрак оказался прекрасным. А кофе настолько крепким и душистым, что, казалось, самолет удерживался в воздухе на его парах. После того, как Голосков извлек из своей сумки начатую бутылку «Гаваны клуба» и они выпили за продолжение контактов на новом месте, жизнь приобрела радужные краски, и сердце открылось для любви и готовности идти на подвиги.
***
В Сантьяго их пересадили в совсем уж допотопный воздушный корабль того же конструктора с двумя движками. Это был ИЛ-14, копия американского «Дугласа» времен Второй мировой войны. В полете его качало, кидало в воздушные ямы и трясло, как страдающего болезнью Паркинсона. В целом полет из столицы в Моа протяженностью около тысячи километров с посадками в Сантьяго и Ольгине занял больше четырех нудных душных часов. Дольше, чем перелет от Красноярска до Москвы. А это три с половиной тысячи не пыльной дороги над Азией и Европой.
Вскоре после взлета из Сантьяго к ним подбежала тоненькая стюардесса с волосами, туго накрученными на картонную трубку из-под туалетной бумаги, — тогда это было модно на Кубе — и стала тыкать указательным пальцем в залитое солнцем стекло иллюминатора: «!uantanomo!, Guantanomo!..»
Симонов и Голосков попеременно смотрели в иллюминатор, вглядываясь в едва видимую в голубой, насыщенной солнечным светом дымке полоску городской застройки на берегу океана. Водный простор бесконечным синим пологом расстилался к обозначенному белой мглой горизонту. Никакой грозной американской военно-морской базы они, конечно, не увидели. Но холодком реальности противостояния двух систем в салон воздушного извозчика пахнуло. Словно судьба вдруг наяву устроила им встречу с привидением.
Ром посодействовал более открытому диалогу, и Голосков, высокий тридцатичетырехлетний синеглазый, с кудрявой, как у Блока, светло-русой головой конструктор из Рыбинска, поведал Симонову, что в Гаване он тоже гусарил. Из неведомого источника он усвоил только одно испанское слово — aleman (немец).
С целью сокрытия своего советского происхождения именно «алеманом» по имени Курт он рекомендовался некой кубинке в раскаленном солнцем автобусе. Алеманы кубинке, судя по ее дальнейшему поведению, нравились, и она, вступив с иностранцем в оживленную глухонемую, основанную на мимике и жестах беседу, сошла с ним невдалеке от отеля «Sent Johns». Голосков попросил кубинку — девушку, если верить его описанию, приятную во всех отношениях, — подождать «русиш алемана» на углу, пока он сбегает в свой номер.
Там он по-военному сноровисто, кроме джентльменского набора — рома и закуски, — утрамбовал в спортивную сумку казенные покрывало и полотенце и вернулся к зарубежной подруге в полной боевой готовности. Ближе к вечеру они приехали на пески огромного и пустынного в это время года пляжа в столичном районе Alamar.
Кубинцы в марте, когда вода в море всего-то двадцать три градуса, а воздух нагрет градусов на двадцать пять, не купаются. Зато «алеман» и кубинка здесь, вдали от шума городского, под вздохи и плеск океана, провели чудесную, полную романтики и зажигательных игр на песке, «египетскую» ночь.
Рассказ Симонова о его мытарствах в обществе Долорес привел Голоскова в телячий восторг, и он выразил запоздалое сожаление, что их родственные души не нашли друг друга раньше. Тут же, на борту небесного судна, они заключили тайное соглашение о тесном сотрудничестве и бескорыстной помощи в поиске и привлечении к совместной деятельности кубинских девочек.
Уверенность в успехе придавал приобретенный ими в Гаване первоначальный опыт и изрядный потенциал сексуальной озабоченности. Это, как они полагали, спасет их от губительной тоски по березкам над тихой речкой и по женам, ожидающим у окна с горшком герани возвращения мужей, оттянувших за три моря не малый срок ради обладания тачкой типа «Жигули» или даже «Волга».
Глава 8. Пожалуйте в Infierno Rojo, компаньерос!
Однако на смену надеждам заговорщиков на быструю реализацию их планов пришло горькое разочарование. При заходе на посадку они увидели под собой небольшой городок на берегу океана, дополненный дымяще-парящим врагом всего живого — никелевым комбинатом. Именно таким Симонов представлял его по рассказам поработавших на нем московских и питерских специалистов, когда оформлял выезд на Кубу в «Зарубежметалле» и расспрашивал парней, только что вернувшихся оттуда.
Никелевый завод построили американцы с целью выкачивания природных богатств Кубы империалистами, как Симонова и других товарищей просветили в ЦК КПСС. Но коварным планам охотников за чужим добром не дано было сбыться. Завод запустили эксплуатацию в пятьдесят девятом году — перед самой победой революции, остановившей его преступную деятельность по грабежу кубинского народа.
Из иллюминатора самолета, идущего на посадку, город и завод были видны, как на ладони. Завод находился километрах в двух от жилой застройки. Холмистый бурый — напоминающий марсианский — пейзаж вокруг гиганта кубинской индустрии украшала голубая поверхность просторного пруда — он примыкал к заводу со стороны ТЭЦ. Этот энергообъект Симонов отметил опытным глазом специалиста, побывавшего на многих заводах цветной металлургии Союза, по трубам и двум окутанным белесым паром пирамидам градирни. Пруд походил на кусок неба, упавшего на грубое тело суши.
На противоположном, — по отношению к заводу — высоком берегу пруда, в буйных зарослях тропической зелени прятался поселок из панельных одноэтажных и четырехэтажных домов с плоскими крышами. Своей незамысловатой архитектурой четырехэтажки точно повторяли родные до боли хрущевки. Сразу за поселком — в распадке между холмами — зеленела пальмовая роща, а дальше — в глубь острова — простирались изумрудные горы.
Старая часть городка отделялась от заводского поселка длинной полосой аэродрома и широким лугом с двумя странными, похожими на открытые плавательные бассейны, озерами строго прямоугольной формы. Черные убогие строения городка напоминали невольничьи бараки и хижины из иллюстраций в старой книжке про дядю Тома и его жилище. И только неоглядная синяя гладь океана, вплотную подступавшего к городу, радовала глаз своим беспечным покоем.
— М-да, — мрачно оценив результаты воздушной разведки и явно потеряв боевой настрой, промычал Симонов, — тут оперативным простором не пахнет. Предстоит изнурительная позиционная кампания. Все простреливается насквозь. Если уж в двухмиллионной Гаване девочки боялись с нами общаться, то здесь никакие парфюмерные изделия и прочие «регалы» не сработают.
— Не бзди горохом, Шурик! — беззаботно усмехнулся белозубой улыбкой его светлокудрый спутник. — Прорвемся! Помнишь фильм «Сорок первый»? Мужик на необитаемом островке бабу нашел. А тут их на нас хватит. Только осмотреться надо недельку-другую – и хоть жопой лопай. В кровь морковь! – вот лозунг мой и солнца.
И все же если бы А.К. Симонов был Г.А. Печориным, угодившим служить не на Кавказ в Тамань, а на Кубу в Моа, то он бы наверняка после более близкого знакомства со своим новым местом обитания записал в свой секретный дневник: «Моа — самый скверный городишко из всех приморских городов Кубы. Не даром он носит второе неофициальное название — Infierno Rojo, что в переводе с языка аборигенов означает «Красный Ад».
Господа, чьего терпения хватило прочитать хотя бы первую часть знаменитой поэмы Данте Алигьери, несомненно, нашли бы большое сходство с описанной поэтом преисподней. Особенно в части наличия в атмосфере сероводорода, углекислого газа, паров и брызг серной кислоты, пыли и зловонья расплавленной серы. Последнюю, как вскоре узнает Симонов, непрерывно, в любое время года, доставляли из подземных кладовых Союза в трюмах сорокатысячетонных сухогрузах из Ленинграда и Одессы. Всего-то семнадцать суток хода сквозь штормовую Атлантику.
Серу сваливали в громадные конусообразные груды на территории грузового порта. Они дымились мелкой золотистой пылью и отливали на солнце ядовитым зловещим сиянием. Здесь же серу плавили в специальных печах, и этот расплав качали по трубам, обогреваемых паром, километров за пять на никелевый завод на производство серной кислоты, необходимой для обогащения никель-кобальтовых руд. Ими, на свое несчастье, оказалась богатой эта прекрасная страна.
А красным этот ад назвали из-за ржавого цвета почвы, состоящей наполовину из богатой железной руды. Сухими комьями этой земли, как позднее от кубинцев услыхал Симонов, повстанцы против испанского владычества в семидесятых годах 19-го века стреляли в потомков Колумба из пушек. Во время дождя эта, казалось, монолитная порода быстро превращалась в липкую тяжелую несмываемую грязь, вызывающую в душе чувство безысходного отчаяния.
Однако даже ад страшен только в описании, а окажешься в нем — и как будто, так и надо. И запах сероводорода кажется таким же родным и знакомым, как аромат скошенной травы или свежего борща. Да и, вообще-то, все эти экологические перипетии ожидали впереди и переживались без какого-то драматизма в виду их схожести с нашей советской действительностью.
Например, атмосфера вокруг красноярских заводов по производству цветных металлов и алюминия дарили людскому обонянию и всему организму не самые приятные ароматы и пышный букет самых разных болезней, сокращающих земное пребывание не меньше, чем на треть от предписанного Богом.
***
В КАТе — так называлась кубинская контора по расселению и бытовому обслуживанию иностранных специалистов — Симонов и Голосков попросили, чтобы им подыскали общую квартиру. Jefe (начальник) КАТа компаньеро Матео, очень важный с виду сеньор, одетый в белую на выпуск рубаху и весьма похожий на тугощекого раджу из индийского фильма, пошел им навстречу. А его потрясающая по лицу и формам секретарша с улыбкой и манерами, дарящими суровым мужским сердцам большие надежды на будущее, выполнила все необходимые формальности. У нее и имя было музыкально-оперное — Иоланта.
Она выдала им под роспись со склада, находившегося в соседней с «офисиной» комнате, ватные матрасы, шерстяные одеяла и постельное белье. И когда они следовали за ней в соседний дом в свои апартаменты, глядя на ее полуголую, покрытую нежным персиковым загаром женственную спину и плотно обтянутое зеленым ситцем вызывающе выпуклое место между тонкой талией и сильными бедрами фантастически длинных ног, их мысли и чувства не отличались особой оригинальностью. Но зато зарождалась вера в свет в конце тоннеля. Мол, и на Марсе могут яблони цвести.
— На чужой каравай рот не разевай, — предупредил их молодой насмешливый и худой, как узник Бухенвальда, переводчик Сергей Лянка, встретивший их в аэропорту на «уазике». — Муж Иоланту привозит на работу, навещает в обед и сопровождает с работы. Увидите — испугаетесь: амбал под два метра!
Симонов по-хорошему позавидовал Сергею: по-испански он чесал, как на родном русском. Правда, потом оказалось, что родной у него — молдавский. Из той же, романской, группы языков. При владении тремя языками ему было проще слыть первым толмачом среди вроде бы равных по оплате переводчиков.
«Апартаменто» находилось на втором этаже. Оно состояло из четырех комнат. С лестничной клетки вход был непосредственно в гостиную, довольно обширную комнату, меблированную голым прямоугольным столом, четырьмя стульями и черно-белым телевизором в левом углу. Три двери из гостиной вели в спальни, снабженные узкими одинаковыми кушетками, большими тумбочками и встроенными шкафами. Кухня с газовой плитой и примитивными шкафчиками и тумбочками примыкала к гостиной справа.
Дверь в тесную кабину санузла с унитазом и душем была тоже из гостиной. Горячего водоснабжения не предусматривалось, так что предстояло длительное закаливание. Имелось два балкона: на маленький открывалась дверь из кухни, а на большой — из гостиной. С него наблюдалась широкая панорама с видом на аэропорт и старый город за ним; слева — дальние лесистые горы, а справа — Атлантический океан, прорезанный на большом удалении от берега белой нитью бурунов на коралловых рифах.
Иоланта изящными плавными движениями достойной кисти Рафаэля руки указала на двери спален. В них на узких кушетках предстояло влачить холостяцкое существование Симонову и Голоскову. Лянка небрежно переводил ее певучую речь, и они удалился вслед за Иолантой.
Одну комнату, самую большую, с видом на океан и лучше других продуваемую, уже оккупировал какой-то Иван Сапега. Он появился после полудня на обед в белой пластмассовой каске, бордовой рубахе из толстой материи, голубых брюках и грубых ботинках. Оказалось, это местная роба, выдаваемая на заводе. Ивану было под полсотни, и выглядел он не ахти как: малогабаритный, остроносенький, тонкогубый, личико исполосовано следами глубоко пережитых эмоций. Глаза круглые и быстрые, как у птицы, обеспокоенной вечным поиском пропитания.
Но мужик оказался ничего, особенно вечером за праздничным ужином, приготовленном вновь прибывшими в честь новоселья. Рассказал о местной жизни: в основном о вопросах отоварки продуктами и барахлом, кое-что о работе, о нравах, о плохо работающей почте.
— А как насчет баб? — забросил, как бы между прочим, самый актуальный вопрос текущего момента Голосков, выжимая в высокий стакан с ромом сок из маленького — с лесное яблочко — лимона.
Потомок запорожских казаков Иван Сапега прибыл из города Запорожье и уже похвастался своим славным происхождением от обладателей оселедцев и висячих усов. Прежде чем ответить на прямой вопрос Вовика, Иван печально задумался, глядя в открытую балконную дверь — в усеянное крупными, как якутские алмазы, звездами небо высокое западного полушарья голубой планеты.
— Баб красивых дюже много. Хоть Днепрогэс ими пруди, — сказал он после затяжной паузы, мастерски увязав между собой совершенно несопоставимые по своей значимости объекты. — Но пришлось вспомнить молодость и перейти на самообслуживание. Мне, вообще-то, никак не можно с ихними красотками даже улыбаться: выбрали чертяки замом партийного секретаря всей группы советских специалистов.
Симонов и Голосков переглянулись с одинаково вытянутыми физиями. Но Голосков, как самый молодой и менее политически натыканный, пошел в своих изысках дальше:
— И значит ты, старый хрен, после каждого бюро тихо сам с собою левою рукою проводишь политинформации?
Несмотря на наступившую ночь, открытую балконную дверь и жалюзи на окнах, они обливались потом, хоть и сидели в одних трусах. Раскаленные солнцем за день бетонные стены теперь щедро дарили тепло пришельцам из России снаружи, а ром бокарди поддавал жару изнутри. Ощущение полноты жизни дополняли москиты и хекены, а проще — комары и мошка в тропическом исполнении. Может быть, от непривычки к их хоботам и яду на теле вздувались красные пузыри, а потом возникал зуд. Под его бодрящим влиянием хотелось сбацать африкано-кубинскую румбу.
— А куда денешься, когда разденешься? — меланхолично ответил старый партиец вопросом на вопрос. — Знали, куда едем. Не на случку — на работу. А природа есть природа. Месяц себя перемогнете, другой, и рука сама дорогу сыщет.
— Как любил повторять Маркс, ничто человеческое коммунистам не чуждо, — поддержал Ивана Симонов. — И не на такие жертвы приходилось идти ради общего дела.
— А если мы сюда баб приведем, ты нас, Иван, не заложишь? — не вдаваясь в теоретические дебаты, с грубой прямотой прагматика и с нервной напористостью спросил Голосков.
Измученный идеологией и не престижной ручной работой худой, но жилистый запорожец зыркнул на холеный мускулистый торс рыбинского баболюба, словно прикидывая свой потенциал противостоять оскорбительному наезду. И без особого энтузиазма снял с себя неприличные подозрения:
— Шо вы, хлопцы? За кого вы меня принимаете? Я со своей мамой в селе оккупацию германскую пережил. Полицаев и предателей с детства презираю. Да вы в эту хату хоть чертяку заманите! Только по-тихому, конечно. А то на меня за не принципиальность всех собак навешают и бытовое разложение пришьют. А так, можа, и мне яку-нияку поставите. Только не дюже черную. Как представлю, что целовать такую кралю надо, у меня аж дух занимается.
Столь решительное заявление Ивана о полной лояльности, подкрепленное слезой о пережитом во вражеском тылу, Симонова и Голоскова успокоило и даже породило надежду на партийное прикрытие планируемых, пока чисто гипотетически, операций по установлению контактов с местными носительницами того, чего им катастрофически не хватало. Успех задуманного теперь целиком зависел от собственной инициативы.
Глава 9. Секс, производство, политика – единство противоположностей
Работа у Симонова пошла легко. Две недели ему дали на адаптацию и написание плана работы на весь контрактный срок. Пункты плана они высасывали из пальца вместе с приставленным к нему куратором с кубинской стороны Андресом Эрнандесом, которого все кубинцы называли просто «Чино» — китаец.
Этот быстрый и говорливый, вечно изображавший необычайную занятость малый внешне полностью соответствовал своему прозвищу, хотя из китайских слов знал разве что «Мао Цзэдун». Он шумно врывался в «офисину» — длинный узкий зал, в котором за двумя рядами столов сидели семеро советских и трое кубинских специалистов, и начинал долгий беспорядочный разговор с Симоновым на испанско-английском языке.
Три года назад он окончил университет в Сантьяго. Почти все учебники там, кроме марксизма- ленинизма, были на английском. И он, как и все кубинские инженеры из местных вузов, несмотря на ужасное произношение и полное игнорирование грамматики, мог через пень-колоду «спикать на инглише».
От надежды на его содействие в установлении полезных знакомств с кубинками сразу же пришлось отказаться: Андрес после университета отрабатывал в Моа не лимитированный законом срок, и выходные проводил у родителей со своей novia, невестой, в Сантьяго — летал туда на самолете или ездил на автобусе.
Внезапно надежным проводником в реализации задуманного оказался скромный тихоня и примерный семьянин Луис Ариель, прикрепленный к Симонову в качестве стажера для изучения советских норм и стандартов по проектированию систем автоматизации. У него был неплохой английский, приобретенный им в Гаванском универе, а теперь он его совершенствовал на трехлетних вечерних курсах с пышным названием: «Academia nocturna de las lenguas estranjeras» .
То, что у нас называется семестром, у кубинцев приравнивалось курсу. Луис учился на последнем, шестом, курсе. Выпускной вечер планировался вскоре после встречи нового года. А пока он душевно предложил «компаньеро Саче» посетить занятие их группы. С руководством академии предстоящий визит он уже согласовал.
— Е-мое, — возликовал, прежде всего, Голосков, — начинаются дни золотые! Ну, бляха, не подведи, Шурик! Всю не всю академию, но кое-кого мы оттуда отоварим! Не забудь только о друге, когда масть пойдет.
Внедрение в академию чем-то походило на намерение провести диверсию. После пары недель прибытия из Гаваны в них накопилось достаточно взрывчатки для осуществления крупномасштабного теракта. Но пока что их терроризировали разнообразные сны на заданную природой тему. А вид кубинок, умеющих подчеркнуть свою неповторимую индивидуальность одеждой, прической, макияжем, улыбкой, походкой, голосом будил в душе и божество, и вдохновение и жажду любви. А в реальности приходилось оставаться в позе басенной лисы, задравшей морду к виноградной кисти.
В тропиках сутки справедливо поделены пополам: в шесть утра светает, в шесть вечера стремительно наступает чернильная тьма. А несколькими минутами позднее Симонов с балкона наблюдал, как по усеянному яркими звездами небу из-за гор выплывает желтым мутноватым шаром луна. И взору открывалась фантастическая картина экваториальной ночи с воздетыми к небу черными ладонями пальм, фосфорическим неживым блеском океана вдали и жутковатыми криками ночных птиц в банановых и манговых кущах.
С трудом верилось, что где-то там, по другую сторону глобуса, трещат сибирские морозы, метут метели, люди стоят в очереди за водкой, хлебом и вареной колбасой и сушат валенки и портянки на загнетке. А здесь спасу нет от жары, пота, москитов и кукарач. И от ночных выбросов заводских газов, когда весь городок просыпается, как в окопах Первой мировой войны, и утыкается лицом в подушку, чтобы от души покашлять и на собственном опыте убедиться в опасности технического прогресса для человеческой цивилизации.
***
В один из таких прекрасных вечеров в гости к Симонову зашли маленький и по-девичьи скромный Луис Ариель и его приятель, могучий и красивый негр Хилтон с густым, как у Поля Робсона, басом. В Хилтоне сразу чувствовалась широкая натура и желание блеснуть хорошим английским. Это ему, впрочем, было сделать не трудно: он, как сказал Луис, родился на Ямайке, и английский был с детства его родным языком.
Потом, еще до революции, он какими-то неисповедимыми путями очутился на Кубе. Здесь, в Моа, имел свою бильярдную и мог позволить себе выкуривать в день по три дорогих сигары. Клиентура состояла из богатых мистеров и сеньоров, и его маленький бизнес процветал.
Но после первого января пятьдесят девятого года бильярдные, казино и другие игорные заведения, наравне с бардаками, вскоре были прихлопнуты революционными декретами.
И Хилтону пришлось из мелкого буржуа, умеренно потреблявшего виски и посасывавшего отечественные толстые, как бревно, сигары, переквалифицироваться в каменщика и маляра и полюбить мастерок, шпатель, радоваться наличию под рукой кирпича и цементного раствора. А отдыхать после трудового дня в alberge — рабочем общежитии, получать паек по «либретам» и «тархетам», то есть карточкам, и выплачивать половину своей сташестидесятипесовой sueldo оставленным им по неизвестной причине жене и детям.
Последнее обстоятельство вызвало у Симонова особую симпатию к Хилтону как к товарищу по несчастью: он был алиментщиком с многолетним стажем. Алименты они и в тропиках, и в Сибири, пусть и с разницей в процентах взимания, тоже алименты. А потому не было ничего удивительного, что два мужика, прошедшие идентичные, по сути, жизненные коллизии, быстро поняли друг друга после обмена информацией за стаканами с ромом и нарезанной наспех ветчиной.
Луис застенчиво молчал, от рома отказался. И только робко соорудил себе крохотный «бокадильо» (бутерброд) с «хамоном» — ветчиной. Деликатесом, доступным, согласно рассказанному Хилтоном полушепотом анекдоту, разве что членам цека кубинской компартии.
— Ну, без «языка» не возвращайся, — отдал последнее напутствие Голосков, кода Симонов в сопровождении двух кубинских компаньерос тронулся на поиск трудного счастья в ночную академию.
— Ладно, со щитом или на щите, — заверил Симонов. — Не рассчитывай, конечно, что я тебе сегодня же телку на привязи приведу.
***
От заводского поселка Роло Монтеррей до старой части города, где находилась академия, добрались на автобусе, под завязку забитом потными крикливыми черными, белыми и промежуточных расцветок людьми. Потом бежали по узким улочкам, застроенным старыми черными хижинами, покрытыми растрепанными сухими листьями пальм. Наконец оказались на утрамбованной ногами большой, похоже, спортивной площадке, освещенной прожектором, установленном на низком длинном дощатом бараке с множеством распахнутых дверей и открытыми жабрами жалюзи на окнах. Барак гудел голосами людей, как пчелиный улей.
— Here we are, at the Acadamy! — Вот мы и в академии! — пробасил Хилтон.
Симонов удивился бы меньше, если в этот момент очутился в военной академии имени Фрунзе. Или даже в американской Вест-Поинтской. Школа в захудалой сибирской деревне выглядела бы дворцом по сравнению с этой «академиа ноктурна». Она занимала длинный дощатый барак с открытыми освещенными дверями и ощерившимися жабрами жалюзи.
Но ни в какой другой академии Симонова бы не встретили с такой помпой и радушием. Когда по настоянию Хилтона и Луиса он первым вошел в освещенную единственной лампочкой аудиторию академии, человек десять слушателей по-военному вскочили на ноги. А очень бодрая темнокожая женщина с впалыми щеками и фанатично горящими глазами приветствовала его длинной тирадой на странно звучавшем английском. Высказалась в том духе, что, мол, слушатели академии ноктурно почитают за великую честь принять у себя советского «компаньеро Алехандро».
На классной доске мелом крупными буквами красовалось сердечное приветствие на английском ему, компаньеро Алехандро. Слушатели восторженно аплодировали.
А Симонов в процессе приема не без горечи отметил, что в группе была только одна крохотулька, похожая больше на поджаренного на солнце подростка. И не без стыда за свои грешные намерения подумал, что, наверно, так же искренно и восторженно встречали только О. Бендера васюкинские шахматисты в «Шахклубе четырех коней».
Симонов галантно поцеловал костлявую кисть чернокожей «професоры» (а на испанском даже рядовой учитель именуется profesоrом с одним «с» или еще — maestro) и произнес на английском несколько ответных слов благодарности. Оказалось, что он был первым иностранным посетителем этого учебного заведения.
В дневное время академия превращалась в прозаическую начальную школу – escuela primaria. Об этом можно было легко догадаться по вырезанным острыми инструментами настольным изображениям имен и примитивных людей и животных.
Из слушателя Симонова тут же превратили в лектора. Он до первого звонка вешал кубинским компаньерос лапшу на уши о счастливой жизни в стране развитого социализма. А после перерыва и перекура во дворе академии отвечал на многие вопросы «эстудиантов», внимавших ему с неподдельным интересом.
Однако он разочарованно признавал свой просчет: главная цель его визита будет явно не выполнена. Представленный ему контингент, начиная с «професоры», явно не соответствовал его и Вовика стратегическому плану. «Вернусь без «языка», блин», — думал он на русском, представляя в уме кислую и даже презрительную мину на лице приятеля.
А на английском языке плел басни о материальном и духовном богатстве советских людей и их любви к народу острова Свободы. Не даром у себя на родине он изредка получал на пару пузырей или заначку за лекции по путевкам в трудовые коллективы от Всесоюзного общества «Знание». Правда, его лекции на русском языке посвящались не мудрой внутренней и международной политике КПСС и советского правительства, а проблемам научно-технической революции – бионике, робототехнике, автоматизации и компьютеризации.
Политинформации он проводил в начале рабочего дня по понедельникам перед коллективом руководимого им отдела, используя скучную жвачку из международных обозрений, прочитанных в воскресных номерах «Правды» и «Известий», или услышанных по радио и телевидению.
***
Надежда на удачу пришла, как и многое в существовании живых существ, совершенно внезапно. Словно манна небесная, да простит Симонова Господь. В самом конце занятия в класс ворвалась толстая девица с длинными черными прямыми волосами, наполовину закрывавшими ее лицо, и радостно закричала, как на базаре, на чисто русском языке:
— Здравствуйте! Меня зовут Барбарина. А вас?
— Александр, — невольно вскочив на ноги, отозвался Симонов. – А проще — Саша.
— Будем знакомы. Я учительница русского языка.
Кокетливо склонив голову и глядя ему в глаза с призывной улыбкой, Барбарина протянула руку. Симонов, задержав ее мягкую ладонь в своей тоже не мозолистой длани немного дольше положенного по этикету, с нежностью подумал: пусть эта «професора» будет преподавать испанский Вове Голоскову. А Вовик станет совершенствовать ее русский. Прекрасный тандем. Смущали несколько габариты Барбарины и эстетические запросы его компаньона. Но тут капризничать не приходится.
Вся группа, включая професору английского Беатрис, с почтительными улыбками слушали, как знатоки русского обменивались короткими фразами на тему, что делает советский компаньеро на никелевом заводе и здесь, в стенах академии ноктурно.
Глава 10. Она явилась и зажгла…
И вдруг, как еще давно и совсем по другому поводу произнес Николай Васильевич Гоголь, «остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба?»
Этот отрывок из поэмы Симонов рассказывал наизусть госкомиссии на экзамене на аттестат зрелости с четверть века назад, а сейчас он возник в мозгу как словесное описание живой реальности. В темном проеме двери появилась высокая молодая негритянка, одетая во все белое, плотно облегающее ее гибкое стройное тело, — в блузку без рукавов и брюки из тонкой материи. Она застыла на пороге в естественной картинной позе, слегка облокотившись голым черным плечиком о косяк и притронувшись длинным тонким пальчиком к полным губам — словно призывала всех к молчанию.
— Good evening, — произнесла певучим неземным голосом эта черная молния, на месте поразившая чужеземца. И не будь он годами тренированным нештатным лектором Всесоюзного общества «Знание», навсегда бы потерял дар речи.
— Познакомьтесь, — хитро улыбнувшись, сказала Барбарина, — это моя подруга Каридад. Она преподает английский язык второму курсу.
Девушка величаво подала ему руку, он сжал ее и во все глаза глядел на это сотворенное природой чудо и думал, что за сорок два года своей жизни краше создания он не видел.
Ее не большая голова, гордо посаженная на длинную и нежную шею, походила на черную розу. Другого сравнения в его затуманенную видением голову не пришло. А белизна открытых в неизъяснимо доброй улыбке зубов призывала к целомудренному поцелую.
Неотразимой показалась небесная голубизна белков ее глаз. Она со спокойным любопытством и предписанным природой кокетством смотрела ему прямо в лицо.
Он назвал свое имя, обменялся с девушкой несколькими вежливыми фразами на английском — и все! Мимолетное видение произнесло прощальное «good-bye» и пропало за порогом в тропической ночи.
Вернувшись в Роло Монтеррей в свою квартиру и описывая Голоскову свои впечатления, он наделил возбудившую его испорченное воображение девушку такими эпитетами, что Вовик недоуменно спросил: «Что ты с ней собираешься делать — любоваться или брать на каргалык?». Это замечание было отвратней знаменитой чеховской фразы об «осетрине с душком». Но столь прямой постановкой вопроса его суровый друг перевел разговор в практическую плоскость. И, в общем-то, зрил в корень.
Иван уже храпел в своей конуре после очередного партийного активидада — политико-организационной сходки руководителей местных и советских коммунистов. Они проводились с завидной регулярностью и сопровождались обильными возлияниями и обжираловкой за казенный счет то нашей, то кубинской стороны — в зависимости оттого, кто являлся инициатором тусовки. По утрам Иван донимал своих сожителей похмельным раскаянием и скулежкой, что с политической деятельностью на алкогольной основе надо завязывать. А то в Запорожье можно вернуться запойным алкашом. Однако к полуночи являлся снова на рогах и «спивал» одну и ту же песенную фразу: «Рэве да стогне Днипр широкий...» «Орешь, как осел, — ворчал Голосков. — Скоро в своих ссаках попьяне утонешь — не в Днепре».
— Что толковище разводить? — сказал Голосков. — Послезавтра вместе идем в твою академию — ты к англичанам, я — к русским. А там посмотрим, какой интернационал получится.
Глава 11. Первое свидание. И первое партийное предупреждение
С этого момента инициатива сама собой перешла на сторону Голоскова.
На следующее занятие в академии он снарядил джентльменский портфель, заполненный, как он сказал, «материалами съезда»: бутылка рома, два флакона духов, банка тушенки, сыр, конфеты, полбатона хлеба и нож. Вовик, как и просила Барбарина, побывал на ее уроке. Она перевела его рассказ любителям русского языка о великом Советском Союзе и индустриальном городе Рыбинске. Оттуда компаньеро Голосков прибыл в Моа с самыми благородными целями.
Студентам Вовик очень понравился, хотя некоторые его двусмысленные шуточки Барбарина не могла понять и переводила их через пень-колоду.
По окончании занятий во дворе академии в свете прожектора, лукаво напоминавшем о крейсере «Аврора», Голосков открытым текстом в присутствии окруживших их слушателей академии, уверенный, что все равно его никто, кроме Симонова, не понимает, сообщил, что их главная миссия на мази. Преподавательский состав – так он закодировал дуэт Карина-Барбарина — будет ждать советских товарищей в Роло у кинотеатра.
В скрипевшем всеми своими ревматическими суставами автобусе бывший игорный воротила Хилтон намекнул Симонову, что было бы очень кстати зайти к нему «para tomar por un trago» — хряпнуть по глоточку. По ласковому взгляду Луиса было легко угадать, что и он не прочь промочить свою garganta, глотку, после трепа на языке проклятых янки, заколебавших кубинцев своим эмбарго. Симонов спросил Вовика, как быть.
- Да пошли они на хутор к бабушке со своими потребностями! Не хватало, чтобы мы из-за них девок упустили,— сказал Голосков, дружелюбно пошлепав Хилтона по тренированному кием и носилками плечу. — Переведи, что у Ивана балдеют моряки с нашего корабля, который серу на завод припер. Пусть зайдут в субботу после работы.
Симонов и Голосков вышли из душегубного «гуагуа» — автобуса, вблизи «сине» — кинотеатра, построенного, как и весь жилой поселок, американцами из панелей в качестве объекта соцкультбыта раньше, чем начали строить завод.
У этих хамоватых гринго не все, как у нас. Кубинцы рассказывали легенды, что пятнадцать лет назад, во время строительства, в Моа наехало до пятисот «американос», и на каждого из них приходилось по несколько проституток, припорхнувших сюда со всей Кубы. Из Штатов американос привезли только одного врача узкой специальности — венеролога.
Местных мужиков-кубинцев, обладавших красивыми женами, вскоре после наплыва наглых gringos охватила паника. Они своих красоток стали прятать или отправлять под надзор родителей в другие города или деревни. Иначе любой подбалдевший янки среди бела дня мог схватить полюбившуюся ему кубинку за задницу, пошелестеть у нее под носом баксами — и это действовало эффективней любого наркотика. Она покорно шла вслед за повелителем в его комфортабельное логово с кондиционером и холодильником, забитым дринкингами и сникерсами.
Так, по крайней мере, Симонову рассказывали сами кубинцы, якобы видевшие это безобразие своими глазами.
Дома, кондиционеры, холодильники и жены теперь служили кубинцам. Только холодильники были пустыми в ожидании отмены карточек и беспрерывно обещаемого Фиделем изобилия на основе индустриализации, модернизации, культуризации и других новаций. Так, вместо провалившейся в СССР хрущевской кукуризации, Федя предлагал провести сояизацию Кубы. И сам популярно рассказывал в СМИ, как много в сое белков и что она гораздо полезнее мяса. Но это в светлом будущем.
А пока кубинцам полагалось по карточкам по сто граммов мясопродуктов в неделю на душу. Полагалось, но далеко не всегда обеспечивалось. Вот если бы Los Estados Unidos — США — сняли свое эмбарго, то было бы вдоволь и мяса, и сои...
Было уже поздно. Душная темнота, пропитанная чудным ароматом cероводорода, прихлопнула городок. У кинотеатра, где обычно клубился народ, пусто. «Комерсиаль» — единственный на весь город магазин, в котором с утра до закрытия клокочет очередь за отоваркой по «либретам» продуктами и одеждой, уснул со слабо светящимися изнутри окнами.
Открытый прошлой осенью ко дню Октябрьской революции в России рядом с комерсиалем пивной ларек тоже закрыт по уважительной причине. Как всегда, из Ольгина с пивзавода, с год назад построенного чехами, снова не пришла цистерна. А если и поступила cerveza — пиво, — то сорвалась поставка льда. А любое теплое пиво в тропиках, по-испански говоря, mierda. Что, если честно сказать по-русски, на испанском означает «говно».
Вместо цистерн с пивом и рефрижераторов со льдом по улице через каждые пять-семь минут снуют полицейские джипы с открытым верхом. Парни в зеленой форме с усталым безразличием смотрят на двух торчащих на остановке советиков. В городе ходят слухи, что скоро сюда пожалует сам Фидель со свитой. Поэтому в Моа согнана полиция со всей провинции, чтобы предотвратить шалости презренных «гусанос».
— Ну, Шурик, ты мне и гаубицу удружил типа «Барбарина». Это же современный вариант «Толстой Берты», — выдал рекламацию Голосков. — Калибр двести двадцать, не меньше. А я в армии больше, чем из сотки, не стрелял. Что мне с ней делать-то? У меня такого снаряда не выросло.
— Ложись на вытяжку, шарики вшивай! Дурачок, тебе идеальный вариант судьба подарила. Никакого языкового барьера. Чувиха ниже тебя ростом, молодая, веселая, кровь с молоком. И предки у нее наверняка были местными индейцами. Она и внешне, и по темпераменту — настоящая скво.
— Ну и бери ее себе! А я за негритянку примусь.
— Это, как ни крути, все равно им решать. Действуй!
— А ты не обидишься? Негритянка эта, блин, закачаешься!
— Нет, конечно. Но и я за собой оставляю право на инициативу.
Симонов почему-то был уверен, что Голосков, несмотря на свое превосходство в молодости, росте и русым кудрям, проиграет. Женщины любят ушами, и Вова для Каридад был не больше, чем глухонемым. Чуркой с глазами. А в случае поражения Симонов про себя дал зарок: лучше ни с кем!.. Самолюбия у Симонова хватило бы на двоих.
Подошел автобус, и из него первой с приветственными криками на русском выскочила Барбарина. Каридад двигалась плавно, как будто опасалась разбить невидимый сосуд, покачивающийся у нее на голове, перевязанной узкой красной лентой.
— Куда пойдем? — сразу взялся за дело Голосков, — Давайте к вам. У нас ром есть, подарки для вас.
— К нам нельзя, Володя, — охладила его пыл Барбарина. — Мы живем в женском общежитии. Туда мужчинам быть невозможно. Нас потом могут вот так.
И Барбарина слегка поддала Вовику своим круглым, как полуведерный половник, коленом в пах.
— Ты чо, опупела? — притворно возмутился Голосков, прикрывая ладонями самое дорогое место. — Ты мне яичницу всмятку сделаешь!
— Как, как? — Барбарина явно хотела запомнить эти перлы великого и могучего, но из Вовика был плохой педагог.
Для закваски Голосков предложил жестом переместится с остановки ближе к пивному ларьку. Перед ним, на небольшой площадке под деревьями, в землю были врыты высокие металлические столики. Он оперативно открыл портфель с «материалами съезда» и, вытащив зубами пробку из бутылки, предложил тяпнуть «по паре булек» рома. После этого вступления не пришлось зря палить время: девушки без долгих уговоров согласились пойти к советикам на квартиру.
Симонов открыл дверь ключом. Иван Сапега почему-то оказался сегодня трезвей обычного. Увидев кубинок, зампартсек поначалу онемел и застыл посреди гостиной в одних полосатых семейных трусах до колен, нелепо растопырив жилистые руки и часто моргая круглыми глазами. По дряблой поверхности его живота пробегала нервная зыбь, и дергающаяся луковка пупка на нем напоминала поплавок. Жидкие прядки мокрых волос прилипли ко лбу, и по щекам скользили блестящие капли, словно Иван, не ведая о том, тихо плакал.
— Вот тебе, Иван, подругу нашли. Готовься — товар с бесплатной поставкой прямо на дом, — серьезно сказал Голосков. — Точи струмент.
— Да шо ты, Володя? Я ж тогда тольки пошутковал трохи. Зараз вот душ холодный принял, спать пойду. Да и без шаровар как-то перед девчатами неудобно.
— Чо ты, Иван, своим концом крутишь? Скажи по-большевистски прямо, что обосрался!
Иван этот критический выпад оставил без ответа. Не поздоровавшись и не простившись с дамами, запорожец робко скрылся в своей опочивальне, превращенной им в подобие склепа. Даже при закрытой двери оттуда исходил запах тлена и формалина, щедро выделяемый чучелами морской черепахи, лангуста, летучих рыб, головы барракуды с разинутой зубастой пастью, выпотрошенных каракол, морских звезд, белых и розовых кораллов и прочих представителей погубленной Иваном океанской фауны и флоры. Его голубой мечтой было — поразить запорожскую общественность чучелом грудного крокодильчика, но крокодилы в этих местах на их счастье не водились.
Накоплением сувениров из злостно умерщвленной живности занимались все советики. Кубинцы — пусть и с большим опозданием - спохватились, но ввели ограничения на ее вылов и вывоз превращенных в мумии останков. А отлов и экспорт живых попугаев, вообще, с недавних пор запретили.
Только отъезжающие в Союз советиков эти запреты в тупик не поставили. Они угощали говорливых птиц демидролом и спящими протаскивали через две таможни в картонных коробках из-под бутылок подарочного рома, армированных изнутри проволочной сеткой.
Ходили слухи, что некая сердобольная дамочка решила подкормить своего любимца в долгом полете и приоткрыла крышку проволочной камеры. Попугай, словно буревестник, вырвался на волю, гордо пореял по салону и, скрываясь от преследования, забился за обшивку. А там от скуки или отчаяния перекусил клювом, как пассатижами, очень важные провода.
В результате попугай-террорист наделал много беды. По одной версии самолет загорелся и с высоты одиннадцать тысяч метров упал в океан на такую же глубину. А по другой — просто загорелся, и пожар сумели потушить.
О таких мелочах, как катастрофы наших самых надежных в мире самолетов и кораблей, советские люди для их же блага не оповещались. А слухи о гибели кого-то или чего-то преподносились как империалистическая пропаганда вражеских спецслужб.
— Вот казак красножопый! — почему-то зло прокомментировал позорный побег нераскаявшегося онаниста Голосков. — Всего боится, кроме спекуляции барахлом. Опять меня просил толкнуть его транзистор. Да ну его в жопу, ублюдка!
Голосков был сегодня дежурным по кухне. Симонов не успел устать от светской беседы с гостями то на русском, то на английском языках, как Вовик уже сгоношил на стол изысканный ужин. В центр застолья поставил, конечно, бутылку «Гаваны клуба». А на большой тарелке соорудил ассорти из консервированного языка, сыра, шпротов, нарезанных ломтиками лимонов и апельсинов. И перед каждой гостьей рядом с вилкой поставил по «регалу» — пирамидальному флакону легендарных духов «Кармен».
Барбарина сразу схватила свой флакон и стала нюхать. Каридад только слегка покосилась на подношение и продолжала курить сигарету, делая глубокие затяжки. Она выглядела грустной, усталой, и ее явно тяготила эта обстановка.
— Ну, что, подружки дней наших суровых, — приподняв стакан с ромом и профессионально беря быка за рога, молвил вместо тоста Голосков, — для начала разберемся: кто с кем планирует жить дальше?
Обычная в подобных ситуациях процедура Симонову в условиях заграницы показалась преждевременной и даже болезненной. Он взглядом пытался остановить приятеля. Надежда была на то, что Барбарина с первого захода не поймет вопроса.
Володя на яростный взгляд Симонова отреагировал недоуменным пожатием плеч: что, мол, ты? — первый раз замужем? И Симонов понял, что панически боится быть отвергнутым, и устремил на Каридад прощальный взгляд. А она ничего не понимала и растерянно смотрела в другую сторону — на подругу в ожидании перевода.
Но, судя по всему, кубинская сторона заранее выработала согласованное решение.
— Вы нравитесь мне, Володя, — произнесла Барбарина, как приговор, чокаясь стаканом со своим избранником. — А Карина сказала, что ей нравится очень Саша. А я тебе нравлюсь, Володя?
— Всю жизнь о такой мечтал! — не дрогнув, и с большой долей искренности воскликнул рыбинец. — На Кубу припорол, чтобы тебя надыбать, моя семипудовая крохатулька.
Симонов про себя по достоинству оценил душевное мужество напарника. Вовик с невозмутимым спокойствием перенес невосполнимую утрату. С ним можно идти в разведку.
— Лгать это не хорошо, — слегка толкнула его в плечо Барбарина. Но этого «слегка» хватило, чтобы Вовик едва не рухнул со стула на каменный пол.
— А если не врать, то вам век не засандалишь? — чудом восстановив равновесие, сказал он. — А если ты еще так же и подмахиваешь, то я отсюда точно вернусь калекой с переломом третьей ноги!
Голоскову сразу понравилось дразнить Барбарину словесными выкрутасами. А Симонов благодарил Бога, что професора русского языка не могла уловить и половины из его речи.
— Я ничего не понимаю, Бобик! — закричала Барбарина. — Почему он говорит о каких-то «засандали»? Сандалис по-испански — это ботинки. Я не знаю такие слова. Почему ты вернешься в Советский Союз сломанный, Бобик? Саша, переведи мне. Я преподаватель русского языка. Я хочу знать все новые слова и выражения.
В ней кипело профессиональное самолюбие, подогретое похвальной любознательностью иностранного знатока нюансов русской словесности.
— Не все сразу, Барбарина. У Володи трудно переводимая образная речь. Будешь с ним поближе — и он тебя научит многим хорошим словам и идиомам. Русскому фольклору. Языку, которым разговаривал Ленин.
— ?Que,que??De que estais hablando? - О чем вы болтаете? — нетерпеливо спрашивала Карина, перегнувшись к подруге через стол и дергая ее за руку.
- ?Tonterias! ?Tonterias! – Глупости! — подмигнув, успокоила ее Барбарина.
И быстро, явно не желая, чтобы Симонов уловил смысл, произнесла несколько фраз на своей тарабарщине.
— Ну, с этим кадром полный песец! — сказал Вовик. — В натуре, скучать не придется. Умудохает в доску.
Они выпили еще и еще раз, покурили, и Барбарине захотелось потанцевать. Пришлось включить телевизор — другой музыкальной аппаратуры не было. Голосков крепко облобызал свою невесту — она не сопротивлялась, — присел на корточки перед телевизором, пощелкал переключателем каналов и угодил на какую-то программу из Штатов — до Майами было рукой подать. На экране мелькали расплывчатые тени, но звук был сносный.
Стол с треском сдвинули к стене. Образовалась приличная площадка, и Симонов пригласил на первый танец Кари — так, по подсказке Барбарины, трансформировалось торжественное, как хорал, имя Каридад.
В беспокойной командировочной жизни у Симонова было не мало женщин разных возрастов и национальностей, разносортных по своим внешним и моральным качествам. Знакомился он легко и естественно, не прибегая к примитивным приемам вроде «извините, не скажете, сколько времени?» или «как лучше всего доехать до театра музкомедии?». Сближение двух разнополых особей он мягкими, но целенаправленными переговорами и действиями тоже сокращал до минимума. И большинству женщин, особенно замужним и бальзаковского возраста, это нравилось. Сроки адюльтеров в родном городе, а тем более по месту работы, он ограничивал пятью-семью встречами, и потом, без объяснения причин, исчезал в глубокой тени.
А потом, как подтверждал горький опыт, начиналось повторение пройденного — тягомотина, чем-то похожая на семейные будни. Или стандартный и неразрешимый вопрос подруги: что же дальше-то, все время будем вот так скрываться?..
То, что этими внезапными разрывами он наносил душевные травмы нежным существам, самозабвенно дарившим ему самые свежие и душистые цветы с тайной клумбы страсти, он оправдывал сухим тезисом: лучше, чем было, уже не будет ни ему, ни ей. И чем быстрее женщина избавится от него, тем лучше для нее и тех, кто с нею связан. На это тоже находилось самооправдание: он никогда не говорил с женщинами о высоких чувствах, ссылаясь на то, что слова все только портят или вынуждают лгать. И никогда не брал на себя долговых обязательств, предупреждая прямо или иносказательно, что свою дочь он ни за что не бросит.
И вот он, старый стервятник, держит в объятиях новую жертву, явно неопытную и стыдливую, приведенную сюда громогласной подругой, в которой чувствуется бывалость. Вовик уже крепко прижал ее к себе в танце и целует в губы. Она не сопротивляется, только хохочет, словно ей щекочут пятки.
Лицо Карины совсем близко — так, что он различает румянец сквозь черный атлас кожи. Верхние веки ее широко открытых глаз оттенены белым макияжем и подкрашенные розовой помадой по-детски пухлые губы маняще полуоткрыты. В его ладонь, лежащую на ее тонкой талии, перетекает жар ее молодого тела, издающего незнакомый аромат чистоты и нежности.
Позабытое чувство сентиментальности и боязни испортить его словом или движением, казалось, нейтрализовало его уверенность в себе, в точном знании того, что требовалось ему от женщины. Сейчас просто хотелось, чтобы эта странная печальная девушка была рядом, и он мог неотрывно глядеть на нее. «Разве знал я, циник и паяц, что любовь – великая боязнь?..» — пришло ему на ум. И тут же мысленно отмахнулся от конца фразы. Для такого, как он грешника, двери в храм любви навсегда закрыты.
Зато открылась дверь из резиденции Ивана, и он, словно сдерживая рыдания, возопил из мрака своего склепа:
— Я ж вас, хлопцы, предупреждал, чтобы тихо, а вы и мертвяка из могилы поднимите. Кончайте за ради Бога! Завтра ж на работу ехать трэба.
— А мы думали, ты на своей ручной дрезине уже далеко уехал, Иван, — удивился Голосков. — Давай к нам. Потанцуешь. Хоть рукой бабу помацаешь.
— Я вас предупредил! — ответил товарищ Сапега партийным рыком и прикрыл дверь с револьверным лаем.
Кубинки испуганными фламинго рванули от партнеров, присели на краешек стульев и тревожно поглядывали на дверь, за которой злобно потел слабонервный отпрыск запорожской вольницы. Саша вырубил телевизор и заклеймил Ивана убийственной фразой:
— Говорил, полицаев ненавидел, а сам что делаешь? Разрушаешь основы советско-кубинской дружбы, старый козел. Если у тебя машинка не фурычит, то мы нормальные мужики. Роль полицая ты уже сыграл, осталось сбегать в гестапо.
Это наглое заявление затаившийся в своем вонючем логове ханжа оставил без ответа. Симонов молча разливал ром по стаканам, и его воображение рисовало мрачные картины партийно-административных судилищ. У себя на родине он на этих мероприятиях участвовал в качестве судьи или народного заседателя. А здесь ему и Голоскову уготована участь морально разложившихся преступников.
- Да пошел он на пингу! — продемонстрировал Вовик прогресс в познании основ прекрасного кастильского наречья. — Воздушная тревога! Всем в укрытие! Забирайте стаканы, закусь — и разбежимся по своим хатам.
Глава 12. Наш уголок нам никогда не тесен
Голосков и Барбарина исчезли моментально. А Симонову пришлось потратить время, чтобы завлечь Карину в свой райский уголок, больше похожий на тюремную камеру декабристов в Петропавловской крепости. Только раза в два меньше по площади и несколько скромнее по меблировке: одна узкая кушетка, рассчитанная на возлежание полутораметровой особи в полный рост, и неизвестно на что пригодный низкий комод, чуть больше прикроватной солдатской тумбочки. Ни стола, ни единого стула или табуретки.
Он не хотел включать свет, чтобы не напугать девушку, но она сема нащупала выключатель и осветила его обитель. Больше всего ее напугали бурые пятна на дурно окрашенных прямо по бетону чем-то желтым стенах.
— Что это? — Кари смотрела на него с испугом. — Москиты?
Симонов неохотно объяснил, что в КАТе ему не досталось маскетеро — марлевого полога над ложем спящего. Поэтому часть ночи он проводит в неравных схватках с полчищами этой гнусной сволочи. Так что желтые стены обагрены его невинной кровью.
На английском, конечно, это звучало не столь красочно. Но действие возымело: Карина вдруг передернула нежно очерченными плечами и почти неощутимо провела узкой длинной ладонью по его щеке. Словно легкий бриз коснулся его кожи и души. И он мысленно поблагодарил москитов, живых и им убиенных, за испытанное благодаря насекомым блаженство от этого прикосновения.
Она сама выключила свет. Он, было, воспринял это как знак к переходу их отношений в качественно новое состояние и протянул руки, чтобы обнять ее. Но руки обхватили тоскливую пустоту.
Все ясно: она просто не хотела, чтобы свет привлек новое москитное подкрепление с мангры — низменного болотистого побережья, отделявшего поселок от океана. Туда по ночам ходили некоторые азартные советики с фонариками и пиками, сделанными из арматурной стали, поохотится на ranas de toro — бычьих лягушек, чудовищных по величине созданий. В их утробе вполне можно было обнаружить не одну Василису Прекрасную. Протяжный рев этих земноводных, натурально напоминавший призыв племенных производителей, иногда доносился из ночной тьмы как подтверждение существования иных цивилизаций.
Но теперь, в связи с ожидавшимся приездом Фиделя, «лягушатникам» промысел деликатеса вблизи аэродрома был настрого запрещен. По нарушителям могли открыть огонь без вежливого предупреждения.
Потом Симонов и Карина стояли рядом в темноте со стаканами рома в руке, слегка — и как бы непреднамеренно — касаясь друг друга. Они с наигранным вниманием глядели сквозь щели между планками жалюзи.
Отсюда было видно ярко освещенное прожекторами с двух мачт приземистое зданье аэропорта с антенной на крыше. Параллельно ему тянулась узкая посадочная полоса, устремленная во тьму к берегу океана. По ней беспрерывно носились навстречу друг другу два полицейских джипа с зажженными фарами и прожектором над ветровым стеклом, дабы не позволить коварным gusanos подложить свинью Фиделю накануне его прилета. При встрече джипов образовывался фантастический всплеск света, вой двигателей сливался в один тревожный звук, сами автомобили на мгновение исчезали из вида, но тут же обозначали свое присутствие полосами лучей от фар и прожекторов, устремленных в разные концы бетонки.
Симонов по давней армейской привычке, приобретенной им еще в пехотном училище, подумал с усмешкой, что у них с Кариной отличная огневая позиция для обстрела аэропорта. Их дом был построен на террасе, уродливо выкопанной стальными лемехами бульдозеров на склоне холма, но, конечно, не с этой целью.
- Я думаю, вы устали? — сказал Симонов, не совсем представляя, что делать дальше.
Его немного удивляла собственная нерешительность. Он с юных лет был ярым противником насилия во взаимоотношениях со слабым полом. И, в то же время, инстинктом самца чуял, когда от него требовалась агрессия для преодоления врожденной или притворной женской стыдливости. А сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке.
- Нет, мне грустно, и я хочу плакать, — сказала Карина.
И он услыхал, как она действительно заплакала. Он, было, обвинил в этом ром. Но пила она немного. И каждый раз прикрывала ладонью стакан, когда Вовик подносил к нему горлышко для добавки.
- В чем дело? — забеспокоился Симонов, отступив от нее на полшага. — Я вас обидел?
- Нет, нервы. У меня недавно умерла сестра. Месяц назад. Самая любимая из сестер. Мы с детства были с ней самыми близкими подругами.
— Сколько ей было лет?
— Двадцать два. Она была всего на три года старше меня.
Боже правый! Так ей всего девятнадцать! Благо, не совсем малолетка. Как тогда она стала преподавательницей в академии для взрослых? Когда успела закончить институт? Спрашивать об этих деталях было не кстати.
— Сестра тяжело болела?
— Нет, был просто аппендицит. Врачи в Сантьяго не смогли сразу поставить правильный диагноз. Операцию делали после того, как аппендицит уже лопнул. Перитонит, заражение крови. Увезли в Гавану, но уже было поздно — она умерла там. Я каждую ночь вижу ее во сне. Она зовет меня к себе — и я просыпаюсь и дрожу от страха. А днем не перестаю о ней думать. У меня плохо с нервами.
Она снова начала болезненно всхлипывать, делая очевидные усилия, чтобы не разрыдаться громко.
И словно передразнивая ее, на балконе этажом выше заскулил попугай, перенявший эту привычку у щенка из кубинского дома под горой. Иногда этот хулиган подражал полюбившемуся ему скрипу лебедки. Его хозяева, Люда и Валера Комаровы из Ленинграда, обещали открутить ему башку, если он не заговорит по-человечески. Угроза подействовала. Вскоре Рамон стал радостно выкрикивать мальчишеским голоском одно единственное слово: «Puta! Puta!» — Путана.
Вызывать эскортуслуги попку научил кубинский пацан из соседнего дома. Потом узник просторной проволочной клетки, по-видимому, надеясь на освобождение, принялся выкрикивать лозунг: «?Viva Fidel!» — голосом Люды, с месяц на корточках твердившей перед его клеткой это пожелание долгих лет кубинскому руководителю.
Результат для четы Комаровых оказался обескураживающим и даже пугающим. На Рамона иногда находило красноречие, и он перемежал щенячий скулеж и скрежет лебедки возгласами, включающими все три выученных им слова, не заботясь о том, что за них мог запросто угодить в ревтребунал, а своих хозяев превратить для начала в свидетелей.
Плач Карины заставил Симонова почувствовать себя уличенным в самых постыдных замыслах и поблагодарил судьбу, что не полез дальше в грязь. Он отхлебнул из стакана рома и предложил девушке присесть. Кушетка печально заскрипела под их тяжестью.
Симонов достал из кармана брюк носовой платок и подал Карине. Глаза привыкли к темноте. Света от уличного фонаря, проникавшего через открытые жалюзи, вполне хватало, чтобы видеть профиль кубинки. Она промокнула глаза и вернула ему платок. Он подумал, что это первое свидание будет и последним. И предложил Карине закурить.
Они сидели в темноте и тихо разговаривали на странном коктейле, перемешивая английский с испанским. Карина работала в Моа первый год — по направлению после окончания в Сантьяго двухгодичных педагогических курсов. Или чего-то подобного советскому педтехникуму. В Сантьяго она родилась. Там живут сейчас ее отец и мать, оба пенсионеры. Своими семьями и домами живут в Сантьяго ее сестра и брат, драчун и любитель выпить. Еще одна сестра — soltera divorciada (разведенная холостячка) — живет с шестилетней дочкой в Гаване. А третья сестра умерла.
Карина опять заплакала, и Симонов обнял ее за плечи. Она словно ожидала этого момента и сразу доверчиво уткнулась лицом в его плечо. Он выдержал паузу и, повернув голову, губами отыскал ее губы — они были горячими, как раскаленные угли, и не мысль, а какой- то смутный инстинкт подсказал ему, что он навсегда пропал. Больше никого и никогда ему, кроме этой негритянки, не будет нужно.
Как будто подслушав его сентиментальный порыв, она отстранилась от него и спросила:
— А вы женаты? У вас есть дети?
— Конечно. Жена и дочь. Сейчас это не имеет никакого значения.
— Тогда мы оба не хорошие. Нам нельзя больше встречаться.
— Почему? — тупо спросил он, удивляясь тому, что она могла принять его за холостяка.
— Я полюблю вас, а вы уедете, и я вас никогда, никогда не увижу. А это хуже смерти. Я еще никого не любила. И я боюсь. Я не могу поверить, что я никогда не увижу сестру. А потом не увижу вас. Как я смогу потом жить?
У Симонова отнялся язык. «Разве знал я, циник и паяц, что любовь — великая боязнь?» Прежде эта фраза зацепилась в памяти как пример неудачной рифмы. А сейчас эта девочка открыла ему ее бездонность. Что сказать ей? Что нельзя жить ожиданием вечности? Что жизнь это миг между прошлым и будущим и что мгновение не остановить? Или отбросить к лешему все эти замусоленные банальности и плыть по теченью, как это происходит с ним?..
Не дождавшись ответа, Карина тихо засмеялась, нежно обвила его шею руками, и сама поцеловала в губы.
— Я шучу. Вы не бойтесь. Я пойду. Вы позовите Барбарину.
Симонов был подавлен и не знал что делать — то ли обнять девушку и не отпускать, то ли отречься от нее и идти дальше, словно ее никогда в его жизни не существовало. Только он хорошо знал себя: пока она близко, пока он в этом городишке, покоя ему не будет.
Он прошел до комнаты Голоскова через темную гостиную и тихо стукнул костяшками пальцев в дверь.
— Барбарина остается до утра, — отозвался Вовик. — Все нормально, Шурик. Калибр подходящий. Как мышиный глаз.
Симонов вернулся к Карине. Она отнеслась к поступку подруги спокойно, точно заранее знала, что так и будет. Симонов хотел проводить ее. Она отрицательно затрясла головой и наотрез отказалась: «Нас могут увидеть вместе…» Он попытался поцеловать ее на прощание, но она вытянула руки и не подпустила его к себе. Тогда он прикоснулся губами к ее вялой, словно потерявшей жизнь, кисти.
Потом он слышал приглушенный стук каблуков на лестнице, дождался, пока она выйдет из подъезда, и в щель жалюзи проследил, как она в ровном и холодном лунном свете своей плавной походкой прошла перед зданием и скрылась в непроглядной тени за углом, оставив ему на память пустоту.
Луна стояла высоко, заливая своим бесстрастным ровным светом гряду гор на горизонте слева, спящий городок, прикрытый пальмами, хлебными и манговыми деревьями, аэродром со снующими по бетонке «воронками» и парящую в лунной дымке, отливающую матовым стеклянным блеском загадочную гладь океана справа. Теплые волны предутреннего бриза несли с никелевого завода знакомые запахи тухлых яиц — ночной сероводородный подарок родному городу от цивилизации и индустриализации.
Запершило в горле. Володя и Барбарина уже кашляли. Симонов вернулся к себе, взял полотенце, намочил один его конец под краном на кухне, быстро разделся, лег на кушетку и спрятал лицо в прохладную сырость с одной мыслью — поскорей уснуть. Москиты радостно загудели в темноте в предвкушении приятной работы.
Глава 13. Владимир Голосков – гений техники и секса
С этой ночи Голосков выпрягся из двуколки и повел себя отъявленным эгоистом. Он наотрез отказался от идеи продолжить академическое образование. Необходимые практические результаты от него он уже поимел. А дальнейшее посещение занятий противоречит законам конспирации и несет в себе угрозу понижения потенции из-за чрезмерных перегрузок.
Здешнее начальство открыло для себя в Голоскове феноменальные способности расчетчика сложных металлических конструкций. А его чертежи отличались такой графикой, что кубинские инженеры приходили полюбоваться на творения скромного гения и восхищенно хлопали его по плечу и спине.
Голосков получал все новые и новые задания, и все они, как водится, были срочными. Его деятельности был придан статус межгосударственной значимости, поскольку недавно на «мине» — открытом карьере, где добывалась руда, — произошла крупная авария — сломалась у основания и обрушилась с пятиметровой высоты четырнадцатиметровая многотонная консоль в конце километрового транспортера. Она была изготовлена из советской профильной стали-3. Транспортер поставлял руду из карьера в дробильно-растворный цех, построенный на горе.
Отсюда, благодаря перепаду высот, пульпа самотеком поступала по гранитной гуммированной — полуметрового сечения — трубе на завод — в круглую, диаметром метров в пятьдесят, железобетонную емкость цеха сгущения. Здесь пульпа перемешивалась гигантскими механическими граблинами. А дальше доведенный до определенной кондиции раствор направлялся в технологический процесс обогащения руды.
Из-за аварии на транспортере завод оставался без руды и едва не остановился. Тогда бы пришлось очень долго расхлебывать кашу по пуску завода, потерять уйму времени на настройку процесса хотя бы на прежнюю производительность. Не говоря о проектной. Уже двадцать лет советики бились, чтобы ее достигнуть, написали и защитили на этом диссертации многие корифеи отечественной технической мысли, а завод выдавал в лучшем случае семьдесят процентов того количества никель-кобальтового концентрата, которое вырабатывали на нем американцы.
Во избежание катастрофы руду стали подвозить в дробильно-растворный цех на сорокатонных самосвалах — наших родных «белазах», прекратив отгрузку концентрата в Союз — на уральский электролизный завод. А наш сухогруз надолго застрял в здешнем маленьком порту, неся невосполнимые убытки.
Руководитель группы советских проектировщиков — лысый, морщинистый и грубый, как кирзовый сапог, — ленинградец Смочков рвал и метал. Своим обликом и поведением он служил наглядным экземпляром, демонстрирующим, что далеко не всякий питерец обязательно должен являть собой образец интеллигентности.
Очутившись в экстремальной ситуации, Смочков, выпучив до упора и без того выпуклые темно-серые глаза, матерился, как биндюжник, в какой-то отчаянной надежде, что мат приведет в действие только ему известные потусторонние силы, способные водрузить консоль на прежнее место. И тогда он свой позор сумеет искупить. Ибо именно под его мудрым водительством проектировалась злосчастная консоль. Варили и монтировали ее кубинцы, но под нашим авторским технадзором.
Авторы и сварщики уже уехали, и Смочков автоматом превратился в крайнего. Накануне приезда кубинского главы и его министра металлургии на завод эта авария приобретала зловещую политическую окраску.
Из этого описания сложившейся ситуации легко понять, почему взоры руководства группы были прикованы к Владимиру Голоскову.
Для начала Вовик проверил расчет плюхнувшейся консоли, сделанный питерцами, и сказал на ушко Смочкову, что согласно всем канонам сопромата авария была ими грамотно подготовлена. В том смысле, что конструкция обломилась не сразу, а спустя какой-то срок под воздействием коррозии и переменных ветровых нагрузок. А может, из-за некачественной сварки. Ветра же здесь иногда шквалили с ураганной скоростью.
Смочков с горя мог бы вырвать себе волосы. Но на том месте, где они, возможно, некогда произрастали, давно красовался покрытый белесым пухом пустырь. К тому же мысль о списании всех бед на неблагоприятные метеорологические условия ему пришлась по душе: в конце концов, и в нашей стране многие беды партия и правительство сваливали на плохую погоду. Будь то неурожай или падение добычи тюменской нефти.
А дальше Вовик удивил Смочкова быстрым пересчетом консоли, дал предложения по реанимации упавшей предательницы. Ферму порезали автогеном на куски и сварганили новую, усиленную — по чертежам Вовика, за каких-то две надели превратившегося в героя межнационального масштаба.
Даже Иван Сапега сник в лучах этой славы и терпеливо переносил визиты Барбарины и Карины в их квартиру. Чтобы не возбуждать запорожца и не толкать его на необдуманные поступки, встречи проводили в спальне Симонова. Ужинали, выпивали, курили, болтали на смеси русского, английского и испанского. Иногда в накуренной, нестерпимо душной комнате поднимался гвалт, хохот, и тогда раздавался стук в дверь, и Иван испуганно упрашивал:
— Тише, пожалуйста. Я специально спускался на улицу — слышно каждое словечко лучше, чем в квартире. Особенно, как Барбарина с Вовиком матерятся.
— Подслушивать не хорошо, Иван! — отмахивался от «портайгеноссена» Вовик. — Лучше подь сюда — пляснем тебе для храбрости. А то бздишь горохом — дышать не чем. Ты бы лучше всем советикам запретил «Голос Америки» слушать, а то уедем отсюда диссидентами.
Это был удар ниже пояса. Партактивисты на политинформациях угрожали суровыми репрессиями, если наши не прекратят ставить свои приемники на волну «вражеского голоса». Но реально ничего ему противопоставить не могли. Полуторачасовые передачи из Союза на русском из Гаваны производились всего раз в неделю — в воскресный полдень, когда почти вся русская колония отплывала на барже на пляж крохотного необитаемого островка Кайо-Моа. А письма и газеты из родного Отечества, как правило, доставлялись с нарочными самолетом в лучшем случае раз в полмесяца.
Поэтому включенный на полную катушку «Голосок» несся изо всех окон советиков — большевистских и беспартийных. Благо его в этой части земного шара пока никто не глушил. Зато Симонов уже несколько раз пытался заглушить голос приятеля, чтобы тот не забивал голову «професоры» матом и похабщиной. Но у Вовика был свой взгляд на проблему:
— А от кого она тогда настоящему русскому научится? Мы с тобой что? — как по хрестоматии говорим? Зато послушай на заводе — уже все кубаши по-нашему матерятся, а наши — по-ихнему. А все детали и инструменты называют одним универсальным русским словом на букву «х». И трубогиб — «х..ня», и труба — «х..ня». Приятно слушать! А ей как учительнице тем паче надо все знать. Ты же вон записываешь их всякие «пинги», «коньо», «кохонес», «куло». А она, сам понимаешь, специалистка. Может, еще и в Союз поедет, а там мат на каждом шагу. А она — «но компрендо»?
Барбарина тоже не отнеслась к замечанию Симонова о тлетворном влиянии мата всерьез:
— А я, Саша, не чувствую плохие русские слова — мне они кажутся нормальными, Саша. Но не люблю, когда Вовик ругается на испанском языке,— это мне кажется не культурно. Поэтому прошу этого не говорить, когда мы вместе.
В испанском звук «в» больше похож на «б» и Симонова забавляло, что девушки называли Вовика «Бобиком». Сам Вовик уже не замечал этого и не обижался, когда Симонов иногда тоже обращался к нему, используя собачью кличку. Она, напротив, объединяла их как двух подпольщиков, заброшенных в тыл противника.
Уже на вторую неделю после знакомства Вовик приобщил Барбарину к современному песенному творчеству, и они, обнявшись, пели его вариант «Ландышей»:
— Мне сегодня преподнес
Милый хрен под самый нос
И сказал, что это ландыши.
А меня не проведешь —
Хрен на ландыш не похож:
Это просто совпадение.
А дальше шел еще более душещипательный и невоспроизводимый по российским законам на бумаге текст. Но и его скабрезности Барбарина «не чувствовала». А, напротив, пела с большим чувством. И это было странно — ни хрен, ни ландыши на Кубе не произрастают. Зато есть нос и чуткий милый.
Карина слушала дуэт с застывшей полуулыбкой и иногда наклонялась к уху Симонова и просила перевести. Он на английском молол ей чушь о прекрасных русских цветах и русских фруктах, которые влюбленный преподносит своей суженой. Они вместе слазили в словарь и узнали, что на испанском языке ландыши называются очень поэтично и печально: «слезы Соломона». Симонову «это совпадение» не показалось простым.
Симонов иногда думал, что ему долго будет сниться эта душная коморка. Здесь они вчетвером мило проводили вечера, как правило, при потушенном, дабы не привлекать внимания прохожих и москитов, свете за крохотным столиком. Вовик смастерил его из подручных материалов.
Барбарина и Вовик сидели на стульях, а Симонов и Карина — на его кушетке. Не спеша, пили ром из крохотных кофейных чашечек, закусывая апельсинами, бананами, приторной гуайавой или чем-то нашим — тушенкой, сыром, шпротами.
От соленой рыбы и особенно грибов в любом исполнении кубинцы шарахались, как от отравы. Кроме тех, кто работал или учился в Союзе и не раз бывал в гостях у советиков. Да и то, скорее всего, этих ребят мучила ностальгия по стране, где они оставили лет по пять-шесть своей бурной молодости и русских девушек-комсомолок. Они и водку предпочитали рому, отдавая дань своему советскому прошлому. А чья молодость в России — да еще в студенческой или рабочей общаге — обходится без грибов и водки?..
А кое-кто употреблял русское питье и солености просто из хвастливого молодечества перед своими соотечественниками, не испробовавшими прелестей советского образа жизни. И таким наглядным способом демонстрировал свою приверженность к приобретенным на чужбине ценностям.
Глава 14. Любовные игры
Если Вовик преуспевал во всех областях заграничной жизни, то дни и ночи Симонова протекали в непрерывных мучениях. Каридад Пеньальвер Лескай оказалась неприступней крепости Монкада.
Она приходила ближе к полночи вместе с Барбариной. После дружеского ужина в спальне Симонова Вовик увлекал свою подругу в их «дормиторио», и она оставалась с ним до шести утра. А для Симонова и Карины начиналась непрерывная, изматывающая до предела духовные и физические силы обоих любовная игра.
Они гасили свет, садились на кушетку и какое-то время разговаривали, не касаясь друг друга. Потом Кари, как бы случайно, прижималась к нему плечом или быстро обнимала, целовала в щеку— и отстранялась, словно боясь обжечься. В этом внезапном порыве было что-то детское, непосредственное, и сердце у него сжималось от нежности и жалости к этой девочке. Ведь она вплотную приблизилась к опасной западне: еще шаг-другой — и вся ее жизнь потечет по другому руслу. Сейчас многое зависит от него — оттолкнет он ее или продолжит плести свои сети и погубит-таки ее.
Этот выбор мучил его и днем, и ночью. И чувствовал и предвидел, что подвиг отца Сергия – отрубить себе палец или другой член - ему не повторить. От одного вида негритянки и нежного, чистого запаха нетронутого девичества у него порой, как в далеком юношестве, перехватывало дыхание. И менялся голос, как у хемингуэевского взрывника Джордана. Этот роман Симонов прочитал на английском и знал местами наизусть.
А Карина каждый раз, словно поддразнивая его, при прощании говорила, что больше не придет. Наступала следующая ночь, и она, как ни в чем ни бывало, являлась вместе с Барбариной, к очевидному неудовольствию Ивана Сапеги. А Симонов никогда не напоминал о ее угрозе.
Бывало, что они втроем возвращались после занятий в академии на такси прямо в его жилище.
Там их с нетерпением ожидал Вовик Голосков, уже изрядно поддатый. Его малиновая, голубоглазая, потная физиономия в ореоле светлых кудрей излучала детскую радость. Он мгновенно подавал на стол приготовленный им шикарный ужин. А кулинар он был не хуже царского.
И — на горе укрывшемуся в своем морге Ивану — начиналось веселое застолье. При этом Карина, несмотря на энергичные протесты Вовика и Симонова, перед тем, как сесть за стол, своей грациозной походкой направлялась к спальне партийного лидера и тихонько стучала в дверь. В приоткрытой темной щели немедленно возникала всклокоченная остроносая то ли злая, то ли испуганная образина.
И Кари нежным, как африканская флейта, голоском спрашивала: «Ибан, ты чито там делыич?» Демонстрировала почтенному собранию полученные от подруги знания. Вовик опережал Ивана с ответом: «Ибан дрочит».
Иван хлопал дверью, а Барбарина тут же кричала: «А что такое — «дрочит», Бобик?» Симонов серьезно пояснял: «Это значит — хочет. Синоним...» Барбарина недоверчиво устремляла на Симонова свои чуть раскосые и горячие, как угольки в костре ее индейских предков, глаза и по-рыбьи выпячивала и без того выдвинутые вперед губы: «Ты говоришь не правду, Шурик!» «Ну, тогда бери в консультанты Бобика...»
А было и так.
Парочки мило прощалась, и Вовик уводил Барбарину в свою спальню. Симонов оставался наедине с Кариной.
Сначала они долго молча курили. А потом начинали неистово целоваться и ласкать друг друга. И она, казалось, была готова сдаться. Сама опрокидывалась на постель и привлекала его к себе. И он уже лежал на ней, не отрываясь от ее пылающих губ и думая: вот-вот свершится главное! Но вдруг она со слезами отталкивала его, резко садилась, крепко обхватывала его за шею гибкими, как лианы, руками и буквально омывала его лицо слезами.
Их соленый привкус он судорожно сглатывал и не знал, как укротить этот дикий порыв. И давал себе слово больше не предпринимать ничего подобного для сближения. Но она сама каждый вечер провоцировала его на безрезультатную атаку. Словно подталкивала на решительные действия — на некое подобие насилия, противное всему его существу.
Иногда она сбивчиво и наивно начинала оправдываться перед ним на английском. Что она не так воспитана. Что у нее жестокий отец и, если он узнает, что она потеряла невинность, он убьет и ее, и его. У нее в Сантьяго есть некий тридцатипятилетний boy-friend, он хочет жениться на ней. Скрыть от отца и жениха свой дурной поступок она не сможет, потому что не умеет лгать.
Но больше всего она боялась, что Симонов скоро уедет. И тогда как она будет жить без него? Ждать, как Пенелопа? И снова тихо плакала, уткнувшись ему в грудь: «Прости, прости меня, Саша. С тех пор, как у меня умерла сестра, у меня плохо с нервами. А сейчас я сама хочу умереть...»
До ума и сердца Симонова вся эта информация просто не доходила. Горячее бормотание кубинки он воспринимал как бессвязный пересказ некой старой мелодрамы. Что-то подобное он видел и слышал в далеком прошлом. Только это не имело никакого отношения ни к Карине, ни к нему. Он успокаивал ее, как мог, повторяя, что она сама уже взрослая и должна на все иметь свой взгляд. И, если она любит его искренне, то должна отбросить все сомнения и не жалеть ни о чем. Потому что это ее жизнь, и она имеет право сама ею распоряжаться.
Он говорил что-то в этом духе, в душе издеваясь над собой за бездарное подыгрывание, чтобы скрыть свое похотливое желание испортить, может быть, навсегда жизнь этой чистой девушки, начитавшейся хороших книг и поверившей в добрые наставления родителей.
У него самого была дочь, всего на пять лет моложе Кари, и он представлял себя на месте отца Карины. Как бы он повел себя, узнай о связи своей дочки вот с таким проходимцем?.. Наверное, тоже бы стал точить большой нож или топор.
Глава 15. Она не придет. Ищи счастье в труде
И все же наступила ночь, когда Барбарина появилась в апартаменто советиков одна, без Кари. Лицо ее было непривычно серьезным и грустным. Не дожидаясь очевидных вопросов, она разъяснила давно назревавшую ситуацию:
— Карина сказала, что больше не придет. Она девушка, Шурик. У нее никогда не было и она боится. Она вас любит, вы это сами понимаете, но она так решила.
— Да, Шурик, — прервал Володя этот сентиментальный лепет, — не повезло тебе — на целину нарвался. Упорхнула птичка. В чем-то ты не доработал. Миндальничал долго. А все равно же ей ломанут! Но уже не ты. От меня бы не ушла. Да и ты не переживай шибко, старик, — вернется как миленькая. Спорим, максимум через неделю нарисуется здесь. А пока давай зае..., ну, выпьем — а там жизнь покажет!
Невыносимая тоска оглушила Симонова, и он знал, что ему уже ничто не поможет. Разве что время и расстояние. А жить в этом городишке оставалось еще долго. И Карина все это время будет в своей casa de solteras — общежитии холостячек — всего в трехстах метрах от него.
А самое печальное, что кроме Кари, ему никто не нужен. Он наконец-то крепко попался — влюбился, как мальчик, и был уже согласен на все. Даже на презираемую им ханжескую платоническую любовь, тяжело и горько пережитую им самим в ранней молодости, до первой поспешной женитьбы. Десять лет слепого поклонения, обожествления — без объятий и поцелуев — обернулись для него душевным крахом: она внезапно вышла за знакомого ему парня по настоянию своей матери.
У него отец был полковником милиции, свой дом, машина. Через два года он встретил свою Татьяну уже с ребенком, и она жаловалась, что муж — тоже мент — обращается с ней грубо, даже бьет. И упрекнула Симонова, что он не сделал ей предложения: она так его ждала!..
И вот повторение той старой драмы: пусть не будет физической близости, лишь бы Карина была изредка с ним рядом…
С этого дня Симонов прекратил посещение «академии ноктурно», с угрюмым ожесточением углубившись в работу и изучение испанского. Чино, Андрес Эрнандес, шумно восхищался своим подшефным. Особенно тому, как советик быстро составил техническое задание и сам перевел его на испанский язык. И потом, не дожидаясь утверждения этого документа кубинским и советским начальством, без проволочек приступил к его выполнению.
Умилял Чино в Симонове его английский и прогресс в освоении испанского. А попутно, дабы сбросить с себя груз ответственности по контролю над работой советских спецов, кубинский китаец, подбросил начальнику проектного отдела Хосе Себастьяно выгодную для себя идейку. Хосе попался на эту удочку и предложил Смочкову передать в подчинение Симонова инженера-электрика Юру Аржанова. Юра приехал из Челябинска — несколькими днями позднее Симонова — с должности начальника производственного отдела пусконаладочного управления. И никто — ни кубинцы, ни советики — не мог найти применения его опыту и знаниям.
Симонову эта грыжа была и на хрен не нужна: за начальствование здесь не платили, только спрашивали и требовали бумажную отчетность. Но Юра ему понравился своей готовностью подчиняться и делать все, что ни прикажешь. Типичный закоренелый наладчик лет сорока восьми, закаленный продолжительными командировками в медвежьи углы Урала и Сибири.
Это был синеглазый, краснолицый, с пористым носом картошкой, с обширной, а ля Ильич, лысиной, толстогубый и сутулый саблезубый мужик. Он сразу же полюбил робу, выданную кубинцами: белую пластмассовую каску, красную рубашку из толстой материи, голубые штаны из той же ткани и тяжелые яловые ботинки. В них ноги на жаре горели адским огнем. И когда Аржанов волочил их по красной раскаленной железно-никелевой моавской земле, поднимая бурые облачка несмываемой пыли, он походил на библейского пилигрима, мечтающего дотянуть до оазиса.
Таким оазисом для Юры был холодильник, где его всегда ожидала бутылка рома. Правда, напивался он редко и только заботился, чтобы его нос не утратил приятного цвета спелой сливы. А Юрина лысина отражала не только тропическое солнце, но и его блестящий ум. Симонов тут же нашел ему применение, посадив Аржанова за расчеты релейной защиты заводской ТЭЦ. А на себя взял все остальное: изучение проектной документации, выполненной американцами, и перевод электроснабжения завода на советскую технику, составление заказных спецификаций на поставку электрооборудования из Союза.
Эти поставки совершались в счет выделенного Союзом же безразмерного кредита на реконструкцию завода с оплатой долга продукцией завода — никелькобальтовым концентратом. Андрес добавил в задание Симонова еще один пункт: дать предложения по введению сдельной оплаты труда в электроремонтном цехе.
Для Кубы того времени дело невиданное. Даже для советиков, привыкших в основном к уравниловке в родном отечестве, условия оплаты труда здесь казались дикими. Так, кубинским инженерам и техникам платили только за образование, но не за занимаемую должность. И директор завода Пабло Санчес, маленький темный мулат, которого все почему-то называли по-панибратски Паблитой, имевший среднее образование, получал 220 песо. А только что окончивший университет в Сантьяго инженер Рауль Креспо, тоже темный мулат, находившийся на учете у психиатров, — 250. Его — незлобивого шустрого парня с выпученными черными глазками настороженной птицы — кубинцы в глаза добродушно звали Loco (сумасшедший). Через три года этот хитрец, «косивший под локо», как считали советики, — иначе, почему же он так здорово играл в шахматы? — будет получать 300 песо. Плюс 15 песо, как и всем заводчанам, за вредность.
Еще один парадокс, рожденный кубинской революцией. Симонов ежедневно видел на открытом переходе второго этажа oficina de proectistas — офиса проектировщиков —благообразного седоусого старика в идеально чистой голубой робе и красной пластиковой каске.
Он являлся на работу раньше всех и занимал свой наблюдательный пост. И налегая согнутыми предплечьями и грудью на перила из толстой металлической трубы, простаивал в согбенной позе весь рабочий день.
За это он получал «историческую» зарплату. Она в несколько раз превышала символическую получку тех, кто задыхался сероводородом и парами серной кислоты в цехах. Просто ему повезло работать при янки. А новая революционная власть изобрела способ сохранения стабильности своего положения после победы над Батистой. Чтобы снизить массовый побег квалифицированных кадров с Кубы в Штаты и другие страны проклятого капмира, она заморозила зарплату некоторым категориям работающих на дореволюционном уровне. В том числе, и этого старика. И он будет получать ее, пока у него хватит сил выходить якобы на работу. Или обхитрить всех и, как говорила Таня, четырнадцатилетняя дочка Симонова, «завернуть ласты» на посту хранителя исторических традиций первого соцгосударства на двух американских континентах. Ибо стоило табельщику засечь один прогул по неуважительной причине — и старине придется сесть на скудную пенсию, коей едва хватит для оплаты скудного карточного пайка, определяемого «либретой».
Симонов уважал старика за несгибаемое упорство. Иногда он останавливался поболтать с ним для усовершенствования своего испанского, и ветеран рассказывал ему эпизоды из жизни Мао — об американцах, построивших за два года сначала поселок Роло Монтеррей, а потом этот завод.
Симонов видел сам в техническом архиве объемистый фотоальбом. В нем с первого дня до последнего было запечатлено строительство и пуск этого гиганта индустрии фирмой Nickel Moa Bay.
А до этого старик долго работал в Аргентине. И то ли для доказательства этого факта из своей биографии, то ли для сближения и понимания сторон как-то, оставив свой пост, осторожно просунул седоусую физиономию в дверь зала, в котором Симонов и его компаньерос исполняли свой интернациональный долг. По движению его пушистых и солидных, как у Александра Второго или киношного старого пролетария усов, Симонов понял, что его просят выйти на переговоры.
Минут через пять он вернулся за свой кульман с мокрыми от смеха глазами. К нему приставали с расспросами, Он отшучивался, выполняя обет молчания, наложенный на него забавным пролетарием всех стран, стоявшим на страже своих завоеваний.
Старик попросил Симонова проследовать за ним в cuarto de bano — уборную, совмещенную с умывальником. И там, удостоверившись в отсутствии посторонних лиц в кабинах с унитазами советского производства, торжественно распахнул перед ним потрепанную папку из крокодиловой кожи.
Симонов ожидал увидеть нечто топ-секретное, вроде карты с координатами пиратского клада. А вместо этого увидел большую фотографию, зафиксировавшую момент, когда огромный черный бык, своим горбом похожий на зубра, взгромоздился на приземистого серого мула, и его обнаженный стилет был готов к нанесению первого удара.
Эту захватывающую дух любовную сцену старик запечатлел на пленку в аргентинской сельве на фоне пальм и других тропических гигантских деревьев, оплетенных лианами. Старик определенно ждал от русского реакции на это экзотическое зрелище.
Чудом же для Симонова была не эта парочка, занятая выведением быко-мула, а сам старик с его детской непосредственностью, желанием поразить или вернуться памятью в мир далекой молодости. «?Magnifico!» — только и смог произнести Симонов.
Ручка на двери в туалет кем-то снаружи поворачивалась, и старик поспешно захлопнул папку с шедевром.
— Подарите мне, — попросил Симонов, предвидя негативный ответ. Не для случайного же советика ветеран провез это фото, пройдя несколько кордонов, и хранил его десятки лет, как талисман и средство для увеселения родных и знакомых.
— Извините, не могу. Память об Аргентине — там с моими друзьями я работал на лесоповале механиком,— пожав плечами, сказал anciano, старик, и похлопал Симонова по спине.
— Вы чудесный фотограф, — похвалил Симонов, и старик радостно заулыбался молодыми карими глазами.
Луис Ариель сразу понял, для чего ветеран оторвал Симонова от дела. «El toro ?» — Бык? — «Si», — согласно кивнул головой Симонов, и они оба засмеялись.
А потом Луис спросил, почему Симонов перестал приходить в академию. Студенты спрашивают, куда подевался «sovietico alegre con bigotes» — веселый советико с усами. И сказал, что Хилтон хочет зайти за Симоновым сегодня вечером.
Симонов соврал, что плохо себя чувствует. Кроме того, он сегодня приглашен на день рождения. Но после Нового года он обязательно возобновит занятия. И попросил узнать у професоры Биатрис, можно ли ему будет сдать выпускные экзамены и получить диплом академии.
Луис, сын религиозного гаванского портового грузчика, гордившийся своим испанским происхождением и занятый постоянным самоусовершенствованием, аккуратно записал его просьбу в записную книжку. Он ко всему относился очень серьезно, словно настраивал себя на вечную жизнь.
А мечта у него была пока одна — уехать поскорее из Моа в Гавану, к старым родителям. Там у них свой дом с садом в каком-то районе столицы с названием Reparto Maria Cristina. На днях его беременная жена Эсперанса с полуторагодовалым сынишкой Артуро отбывает к старикам на очередные роды. Поэтому Луис после работы бегает с документами по откреплению либрет жены и сына от «комерсиаля» в Моа, чтобы они смогли прикрепиться к продовольственному магазину в своем гаванском Reparto.
Сам Луис будет ждать разрешения из министерства на воссоединение с семейством. Свой трехлетний срок после окончания университета он оттрубил давно, и вот уже пять лет пытается вырваться отсюда, отказываясь от предложений занять какую-то начальственную должность. «Иначе мы вообще отсюда никогда не вылезем,- сказал он Симонову по секрету. — У нас считают, что в начальство идут одни амбициозные дураки, лентяи и бездари. А я хочу стать хорошим специалистом. Тогда в Гаване меня возьмут в любом месте. Я уже послал документы в аспирантуру и опубликовал несколько статей в журнале по тематике своей диссертации. Будете в Гаване — обязательно побывайте у нас дома. У меня отец — великий человек. Ему восемьдесят три года. Он родился, когда был жив еще Хосе Марти. Он знает историю Кубы лучше любого ученого. А жить в Моа с детьми нельзя. Меня здесь уже два раза обворовывали. Утащили все ценное – в основном, одежду. Но самое дорогое — старое фамильное серебро — ложки, вилки, ножи, вазочки — не взяли. От этого заводского газа оно все стало черным, как ржавый чугун. Представляете, что здесь творится с нашим организмом?»
Многие заводские инженеры сторонились Луиса, считая его скучным человеком. Не пьет, не курит, хороший семьянин, занят одной работой и учебой. От вступления в партию отказывается. Есть подозрение, что он скрытый «гусанос».
Но маленький Луис Ариель оставался самим собой и не связывал себя никакими обязательствами. Он хотел одного — вернуться в Гавану и начать там новую жизнь. Хотя и в Моа по отношению к другим Луис жил весьма прилично. Он с женой и сынишкой целиком занимал особняк группы «А» — просторный одноэтажный меблированный дом из сборного железобетона под двумя пальмами близко от порта. В нем ванная комната была больше, чем гостиная в квартирах советиков. А в гостиной можно было закатывать банкеты человек на тридцать. При условии, что гости приходили бы с продуктами, полученными в «комерсиале» по карточкам. В доме было три спальни, кухня с оставленным американцами холодильником под потолок, куда мог бы поместиться бык, поставленный на задние ноги.
Когда же Луис открыл его выпуклую дверь, чтобы достать бутылку с охлажденной водой, Симонов увидел там только эту бутылку. В доме бесшумно трудился кондиционер, установленный неизвестно где, но исправно подающий прохладный воздух сквозь решетки под потолком во все комнаты десятки лет.
В особняке до революции жила американская семья. Но когда полицейскую казарму в Моа атаковал отряд barbudos под командованием двадцатишестилетнего команданте Педро Сото Альба и городок стал кастровским, все американцы, бросив свои пожитки, улетели или уплыли в родные Штаты. А команданте в том бою геройски погиб.
И теперь его старые папа и мама каждый год в день его гибели приезжали в Моа, выступали на митинге. Им вручали ценные подарки. А direccion, дирекция завода, устраивала очередной actividad — закамуфлированный под политическую окраску банкет с хорошей выпивкой и закуской за казенный счет и патриотическими тостами.
Ивана Сапегу с этого мероприятия в спальню шофер и верный паж Смочкова — жгучий кудрявый брюнет Юра Афуксин, по контракту, вообще-то, старший инженер-механик, — доставил полумертвым. И целомудренный солдат партии до утра проспал, не раздеваясь, сном убиенного Педрито — так кубинцы ласково называли погибшего аргонавта и соратника Фиделя с «Гранмы».
На следующий день запорожец и противник подпольного секса с утра не смог выйти на трудовую вахту.
Однако это событие осталось не замеченным. Не только Иван, но весь партийно-профсоюзно-административный «треугольник» - на радость простых советских тружеников — находился в глубоком отрубе.
Особое чувство радости и глубокого удовлетворения вызывало отсутствие на боевом посту начальника группы советских специалистов в Моа Анатолия Кондратьевича Смочкова. Народ прозвал его Дуче за патологическую любовь к власти и невероятные гримасы говорящего примата в процессе публичных выступлений, напоминавшую мимику Муссолини на трибуне.
В правящую хунту входили и верные ему мулаты.
Это рано полысевший и не набравший в силу кипучести и боевитости своей натуры приличествующего его положению жирового веса парторг Володя Коновалов. Рубаха-парень, быстро понявший, как втереться в доверие ко всем рядовым коммунистам и стать любимым советским и кубинским начальством. Это открывало ему реальную возможность продления загранкомандировки на второй и даже третий двухгодичный срок, покупку вожделенной «Волги» и дефицитного барахла и налаживание широких связей с московским и питерским бомондом. Коновалов приобрел популярность еще и тем, что его жена, белокурая симпатяшка Оля, сподобилась стать первой в истории Моа советской женщиной, родившей советскую гражданку, зачатую еще в Союзе месяца за четыре до отъезда на Кубу. Этому событию было придано политическое звучание, сопровождавшееся активидадами в потоках рома, вина и пива.
Третьим членом «святой троицы» был рыжебородый Валера Слатков. Кубинцы наградили его именем Barba Roja – Красная Борода. А среди советиков за свои выдающиеся умственные способности и лизоблюдство он был известен как поручик Дуб.
В народе привыкли к существованию этих непонятных «треугольников», как к неизбежному злу. Называли двух членов этой геометрической фигуры — и освобожденных, и не освобожденных парторгов и профоргов— придурками и нахлебниками.
Симонов только диву давался, почему часто хороший человек, неплохой специалист, раз попав в эту компанию, пропадал там, как в Бермудском треугольнике. Становился таким же тайно презираемым и даже ненавидимым прихлебателем, стремящимся из не освобожденного парторга или профорга прорваться на штатные должности в партпрофструктурах. И продать свою душу дьяволу, чтобы вне очереди выхватить из-под носа своих друзей, товарищей и братьев из общей темной кормушки квартиру, машину, бесплатную путевку.
Этими «треугольниками», занятыми дележкой дефицита и клеймением на нужных, не очень нужных и совсем негодных людей, как железобетонными надолбами, была утыкана вся страна. Каждое предприятие, организация, учреждение представляли собой матрешку в форме этого пирамидального надолба, начиненного уймой надолбов поменьше — вплоть до микроскопических.
Миллионы придурков, миллионы плотоядных нахлебников, со взором горящим стоящих у разнокалиберных кормушек. Много берущих и ничего не дающих узаконенных тунеядце, названных в шестой статье конституции СССР «ядром политической системы». Дающих положительные или отрицательные характеристики тех, кто за них и на них горбатится.
От треугольника там, в Союзе, зависело, поедет Симонов по путевке в Сочи или работать на Кубе. А здешняя тройка решит, вернется он с Кубы чистым или весь в дерьме. И это сейчас напрямую зависит от Дуче, поручика Дуба и Коновалова.
Они ведь уверены, что гробят свое здоровье и защищают его интересы на активидадах с кубинскими коллегами из их, кубинских, треугольников. Они составляют ядро фиделевской системы, уродливо скопированной с нашей модели всенародного счастья. Теорема о подобии советского и кубинского треугольников не нуждалась в доказательствах.
На еженедельных политинформациях треугольник повторял, что группа российских специалистов в Моа — это точный слепок советской социалистической системы. С теми же ценностями, моралью, потребностями и способами их удовлетворения. У этого «слепка» была конкретная физиономия – Дуче, поручика Дуба и парторга Коновалова.
Симонов в перерывах между бесконечными часами томительных переживаний о Карине ударился в крамольные размышления и о слепке, и о модели, с которой он был смастрячен. Обе этих штуковины выглядели удручающе уродливыми — в образе шамкающей развалюхи-генсека, увешанного бляхами и мухами, как шаманская ветла, и бородатого верзилы в камуфляжной униформе с большим пистолетом на заднице.
Иногда он с иронией думал, что прямое давление на психику со стороны апологета полового воздержания коммуниста Ивана Сапеги и регулярная промывка мозгов радиостанцией «Голос Америки» сделают его диссидентом.
Глава 16. Отоварка как зеркало советской морали
Накануне Нового дома из Гаваны прикатила автолавка с товарами и молодой крашеной блондинкой продавщицей — настоящей Снегурочкой, принесшей много-много радости советикам.
А колония советиков, уместно заметить, была поделена незримой чертой на две группы — женатиков и холостяков.
Холостяки, строго говоря, в большинстве своем таковыми не являлись, поскольку жены в Союзе у большинства из них в резерве остались. И это дало им возможность наблюдать на Кубе со стороны преимущества и недостатки семейной жизни.
Симонов, оценив все плюсы и минусы холостяцкого быта, искренно благодарил судьбу, что пребывал на острове одиноким.
Хранительницы очага, оказавшись без работы, катастрофически толстели, ударялись в сплетни и слежку за соседями. И особенно «соломенными вдовцами». Бывало, что писали анонимки их женам с изложением истинных и надуманных фактов аморального поведения мужей.
Однако главной бедой этих женщин становилось то, что заграница мгновенно развивала в них неуемную жадность. Их униженным мужикам приходилось пить на халяву за счет вырвавшихся на оперативный простор холостяков. Их дети — а часто и вся семья - заболевали дистрофией, потому что хранительницы жестоко экономили на жратве, чтобы в автолавке урвать вожделенную тряпку. За это качество холостяки прозвали их «крысами».
На каждое наименование товара в отношении каждого спеца были кем-то свыше установлены нормативы: если ты, например, покупаешь — за песо, конечно, — бутылку «столичной», то тебе не положено вмазать армянского бренди «Арарат». А если купил жене гэдээровский дамский гарнитур, то она теряет право похвастаться перед обездоленными соотечественниками, допустим, финскими сапогами или итальянскими туфлями.
Автолавка должна была приходить раз в месяц к получке. Должна, но не обязана. И, как утверждали завистливые «крысы», все лучшее доставалось гаванским советикам, а на периферии перепадало лишь то, что заклеймено пословицей: возьми Боже, что нам не гоже. Но и вокруг этих объедков с барского стола гаванско-советской знати из посольства, представительства ГЭКСа и других бюрократических клоак в моавской колонии разгорались на глазах у кубинцев позорные страсти.
Иван Сапега, нарушив попьяне партийную конспирацию, проболтался. После прошлой отоварки через автолавку на закрытом партбюро рассматривался острейший вопрос текущего момента: на волоске от досрочной отправки в северную столицу оказался Саша Шатов из-за своей «крысы».
Тесная комната, в обычное время называвшаяся то «ленинской», то «красной», по прибытии гаванской автолавки превращалась в стационарную лавку. Именно здесь — в святом для каждого советского человека месте — жена Шатова выхватила из лап потерявшей бдительность соотечественницы какую-то полюбившуюся ей тряпку. Завязалась дикая потасовка с визгом, неинтеллигентным матом и интенсивной обоюдной прополкой волос и боронованием наманикюренными ногтями прекрасных образин двух советских женщин. Схватка без правил продолжилась на улице под радостное улюлюканье сбежавшихся на крики кубинцев обоих полов.
Подвергшаяся внезапному нападению «крыса» первой написала заявление Смочкову. И как Шатов ни доказывал на партбюро, что и его жене едва не вырвали глаз и до крови укусили беломраморное плечо, ему вынесли выговор с предупреждением. И как коммунисту указали на плохую воспитательную работу в семье.
В тот же вечер после бюро Шатов — высокий, худой и плоский от хронического недоедания мужик — набрался до чертиков за счет соболезновавших его горю земляков-питерцев. И после полуночи, судя по завыванию и женским воплям, по-большевистски сурово провел первый сеанс воспитательной работы со своей «крысой». Может, поэтому Симонов за месяц жизни в Моа жену Шатова ни разу не видел: говорили, что она зализывает раны до очередной отоварки.
А Шатова от ссылки в Ленинград, по Ивановской версии, спасло то, что он работал под началом Смочкова в одном институте, и они были соратники по пивнушке на Литейном проспекте. Там коньяк продавался на разлив без буфетной наценки с минимальным закусом – шоколадной конфеткой…
И на этот раз не обошлось без эксцессов. Симонов знал, что товар выдается строго по заполненному им месяц назад заказу. Чтобы не толкаться в потной очереди и не созерцать напряженные лица и алчные взоры «крыс», устремленные на дефицит, он пришел в лавку последним. Сразу после того, как Вовик Голосков приволок в «апартаменто» на животе картонную коробку из-под болгарских маринованных помидоров, забитую бутылками шампанского, коньяка, водки, мясными и рыбными консервами и подарками для Барбарины и какой-то Лидии. Он с порога закричал, чтобы Шурик не чесал в паху, а скакал галопом в лавку — ее вот-вот захлопнут, и завтра она рано утром помчится в Гавану — успеть туда к Новому году. А это без малого тысяча километров.
Симонов вскочил с кушетки и выбежал на улицу.
Смеркалось. С океана, приглушенного низкими тяжелыми тучами, дул ровный бриз с мелким теплым дождем и пахло болотной мангрой и бесконечной тоской. Слева, под крутым откосом, где в полумраке и манговых зарослях прятались одноэтажные касы, лаяла собака, и в листьях шумел дождь. В глаза бросилась красная роза, оставленная кем-то на низком кирпичном парапете, отделявшем тротуар от откоса.
Еще не доходя подъезда, в котором находилась временная лавка, Симонов услышал обличающий гневный голос болгарина Димитра Стоянова. Он делал важное политическое заявление на странной смеси русских, болгарских и испанских слов:
- Наши-то другари, товарищи Брежнев и Живков, нас обучавам, че ние — мы-то яве се съюзники и братья. А вия, а вы-то, вике, за меня жаля една бутилка вино шампанско, една бутилка коняк и една бутилка водка и един кила кашкавал, това означава сыр, кесо. Вия, вы-то лош, плохий човеки, не другари, а скъпернически, жадный мариконы. И аз плюя на ваш бутилка и ваш-та сыр. Я-то в България ям това, че вы никога не ям.
Дверь в лавку была распахнута, и ее проем был наглухо перекрыт огромной глыбой громыхающего негодованием болгарина. Симонов положил руку на один из булыжников на его спине.
Димитр резко обернулся, словно намереваясь пришибить типа, осмелившегося прервать его клокочущую обличительным пафосом речь. Вместо этого болгарин по-детски улыбнулся Симонову всем своим необъятным заплывшим жиром и пунцово покрасневшим лицом. А еще больше — голубым простором славянских глаз. Помедлил и попятился от прилавка в дверь — на лестничную площадку.
Оказывается, Димитр Стоянов поливал никого иного, как начальника группы Анатолия Кондратьевича Смочкова. У Дуче был жалкий вид — на его пылающей жаром плеши можно было поджарить глазунью.
— Иди, Димитр, к нам, — сказал Симонов, — там Володя Голосков. Подожди минутку, у меня дело к тебе есть.
— Спасибо, Саша, — поблагодарил болгарин, пятясь и спиной выходя из лавки. — Я не хочу аблар с тоя мариконы. Те лош, плохой човеки.
Смочков оставил без внимания то, что болгарин отнес его и его соратников к разряду плохих педерастов. И неожиданно стал оправдываться перед Симоновым:
- Вот наглая морда! Лопочет антисоветчину — вина, сыру ему подавай. Продавец по-человечески объясняет: лавка советская, продают только советикам — нет, прет буром! Ну и что, что мы союзники, и на Шипке наши предки за них погибали? Так теперь их еще и вином за это до скончания века поить и сыр скармливать? Такая туша за всю нашу группу один все сожрет и выпьет. Да еще нас же пидарами обзывает! Мариконами. А продавщице категорически запрещено обслуживать иностранцев. Только советиков.
— Что, прикажете, мне из-за этого бегемота работу терять? — задала риторический вопрос белокурая продавщица. И не услышав слов сочувствия, перешла на столь близкий советскому сердцу тон труженицы прилавка: — Говорите быстрей, как ваша фамилия. Завтра мне рано вставать, магазин давно пора закрывать. Тянетесь по одному или набиваетесь толпой так, что дышать не чем.
— Погоди, Анечка, — ласково охладил лавочницу Смочков. — Какие дела у вас с этим антисоветчиком, Александр Кириллыч?
— Вот уж и ярлыки! Он вас, наверно, называет антиболгарином. А дело простое: хочу выпить с ним армянского коньяка за нерушимую советско-болгарскую дружбу. Присоединяйтесь! Ему ведь очень одиноко. Представьте себя на его месте: вокруг только кубинцы и болгары, а вы один, са-а-всем адын! И вас никто не любит, не приголубит, не пожалеет. Даже вина и сыра не продаст.
— А вы еще и интернационалист. Мастер компромиссов.
— Вы бы лучше дали Ане «цу» отпустить мне сверхнормы напитков для погашения межнационального конфликта.
Дуче, уже не плохо поддатый, скорчил одну из своих полуприматовских мин — закатил выпуклые подсиненные глаза, подвигал кожей на лбу и голом рябом черепе, выпятил бесцветную нижнюю губу и важно процедил:
— Дай ему все, что попросит.
Симонов и Аня переглянулись и засмеялись.
— Ну, тогда для начала, Аня, посетим подсобку, — сказал Симонов. — Можно?
Продавщица оценила намек — смеялась, вопросительно глядя на онемевшего Дуче.
— Ладно, ну вас к черту! Делайте, что хотите, я пошел.
Димитр был счастлив, когда увидел, что его мечта о винно-водочных напитках и кило сыра сбылась:
— Я не мисля, че у ваш-та хефе Смочков-та, ваш началник, появя се съвест и срамота.
— С моей помощью чуть-чуть застыдился, и откуда-то совесть появилась, — не удержался Симонов подчеркнуть свою выдающуюся роль в глазах болгарина в грандиозной победе добра над злом.
И большое сердце Димитро тут же отозвалось дифирамбом в честь «руски приятел и другар»:
— Ты-то добър човек, ты един ме разбирам и помогам.
Может, оно так и было на самом деле.
Симонов впервые увидел болгарина в бильярдной и про себя отметил, что советики сторонятся его. Кто-то Симонову пояснил, что Димитр — ярый антисоветчик. И Смочков через своего верного пажа Юру Афуксина предупредил советиков неофициально, что лучше с ним не общаться, чтобы не подцепить заразу диссидентства.
У Симонова тут же в душе возник внутренний протест против коварных происков «смочковизма». Это определение режима, навязанное группе обладателем счастливой фамилии, понравилось молчаливому многострадальному большинству. А Симонов - неожиданно для себя в мгновение ока стал неформальным лидером оппозиции. По-видимому, его приход был исторически предопределен. Демонстративная дружба с громогласным и гороподобным болгарином, обличавшим раболепство и трусость советиков перед тщедушным наглым диктатором, только укрепляла его особое положение.
Взаимопонимание и хорошее отношение к нему болгарина Симонов смоделировал и осуществил на практике за пару минут. Просто сказал, что семь лет назад его премировали бесплатной путевкой в Болгарию.
Вместе со своей группой из Красноярского края он за шесть дней пересек на автобусе всю страну с запада на восток — от Русе до курортного Солнечного Берега. С осмотром, ночевками в Софии, Пловдиве, Стара-Загоре, Габрово, Велико-Тырнове. И потом двенадцать дней жарился на пляжах Солнечного Берега.
Но для Димитра главным было то, что Симонов от души похвалил его родной город Плевен. «Руснак» сразу превратился для него в земляка. Ведь здесь, в Моа, кроме него, нет ни одного болгарина. Он один занимает «тристаен апартамент», к нему свободно приходят кубинки и, если надо, то он и Симонову поставит «красива курва».
Только надо быть «внимателен». А то к нему приехал его «приятел», земляк из Никаро, и он «поканя», пригласил, для него «добър девойка, кубински — линда мучача, руски — красивая девушка, но она се оказвам лоша, плохая курва. Приятел уловя триппер и пристигна, приехал, — в Моа отново и му, ему, правя две инжекции пенициллина».
С этого мимолетного разговора Димитр издали кричал Симонову «салюд!», их знакомство углублялось, и Симонов знал об одиноком сорокадвухлетнем славянине гораздо больше, чем о своих русских коллегах. В Плевене в стадесятиметровом «апартаменте» его ждали тридцатишестилетняя жена и четырехлетняя «дъщеря». «Чекали» его и старые родители — в «самостоятелна квартира» еще большей площади.
В прошлом он был самым известным нападающим в городской футбольной команде. А по специальности инженер-дорожник и здесь строит автодорогу, «карретеру», между Моа и Ольгином.
Симонов видел, что за болгарином каждое утро приходил зеленый «уазик». А если, бывало, машина почему-либо не приходила или опаздывала, Димитр, кипя благородным негодованием, посылал с балкона шофера подальше, употребляя такие испанские слова, как cono, pinga, maricon, cojones и culo. После чего шофер, вдоволь нахохотавшись, нажимал ногой на педаль акселератора и удалялся порожняком в заданном этими понятиями направлении.
Глава 17. Встреча на высоком уровне
До прихода Симонова Вовик и Димитр уже почти оприходовали бутылку «Арарата», и надутые щеки и двойной подбородок болгарина лоснились от пота и удовольствия от общения с двумя «руснаками» и «коняком».
Иван, как обычно, пьянствовал в кругу коллег по партийно-профсоюзному руководству, имевшему к гаванской лавке привилегированный доступ. Многие — особо дефицитные — товары распределялись по глубоко законспирированным каналам. Раскрывшему их существование грозила изоляция от кормушки. Отлучение от нее можно было сравнить разве что с решением инквизиции о сожжении на костре.
Симонов успел причаститься только одной кофейной чашечкой любимого им коньяка, как в их мужскую компанию ворвалась Барбарина, и уничтожение гаванских продуктов и питья набирало космическую скорость. При этом Димитр, разрешивший называть его просто Митко, не переставал обличать смочковизм.
Оказалось, что в советскую лавку болгарин явился не по собственной инициативе, а по приглашению самого Смочкова. Дуче еще вчера прислал к нему своего холуя, назначенного приказом по группе его замом по кадрам, Юру Афуксина, с дипломатической миссией: согласен ли товарищ-другар Стоянов приобрести нужный ему товар в лавке СССР на сумму 40 кубинских песо? Другар немедленно передал товарищу вышеназванную сумму и перечень продуктов и в согласованное высокими договаривающимися сторонами время явился за товаром.
И все бы прошло нормально, если бы одна из «крыс» не вякнула продавщице, что этот коварный болгарин навострился присосаться к советской торговой точке. Димитр потребовал для разрешения конфликта вызвать jefe. «Хефе» — Дуче-Смочков — явился, и дальше, согласно объяснению невинно пострадавшего Митко, получился полный конфуз:
— Я-то ваш хефе Смочков объясня: вие сам разреша, да я купе вино, коняк, водка, кашкавал — руски знача сыр. А он заявя: я нищо не зная, Афуксин сам измисля и мне желая помогна. Ваш хефе...
— Дуче, — подсказал Вовик.
— Нет, я културен човек, я не могу так говорять. Ваш хефе, естественно, лжец. Он продавача Аня боя се, боитеся. Он страхоливец, руски знача — трус. Продавача може в Гаване оплаквам се, жалба пиша на ваш началник или дуче. Продавача, вике, че я купавам шоколад! А я говоря: я в България много шоколад ял и затова такъв корем, руски знача — живот, израствам. — Димитр от души похлопал себя по брюху большой, как лопата, волосатой кистью. — И много другия ял, кое-то вы никога не яли.
- А вы на каком языке говорите? — поинтересовалась Барбарина, терпеливо слушавшая до этого печальную исповедь болгарина с явно нарастающим изумлением. — Я ничего не понимаю.
— А вие зная руски език? — в свою очередь удивился Митко.
— Да! — запальчиво выкрикнула Барбарина. Но тут же, взглянув на Вовика, поправилась: — Немножко.
— Сега, руски знача — теперь, уча български език. Нужно зная много езиков. А ти такъв дебел, как я. хайде, давай амор, любов, да правим. У меня тристаен, три комната, апартамент, и я живея един.
Посмеялись вместе. Потом Барбарина спросила:
— Почему вы по-русски и по-испански не говорите?
— Защото вы не говоря български?
Этот убийственный довод Димитр приводил всем, когда его спрашивали, почему он по-русски фактически понимает все, а говорить на русском правильно не хочет. «Я-то могу говорить, и вы меня понимаете. А почему сами не учите болгарский?»
Симонов сразу после знакомства заметил, что болгарин страдает синдромом гражданина маленькой страны. Он готов был закрыть Болгарию своим стодвадцатикилограммовым телом, лишь бы ее никто не смел «обиждам». И всякие выпады, и грубые шутки в свой адрес он воспринимал как посягательство на честь и достоинство своей «велика держава». А попутно на чем свет стоит проклинал политическую близорукость «глупав човеков руснаков», которые «мысля, че они умен, потому что рождам се в Русия».
Он нещадно ругал югославского президента Броз Тито, потому что он хочет отобрать у Болгарии, под видом воссоединения, болгарскую часть Македонии. Само собой он не мог простить Турции османского ига.
Но больше всего доставалось от него первому секретарю компартии и премьеру Болгарии Тодору Живкову за то, что он, бывший свинарь, правит его страной. А свою «малко културен дъщеря определя» министром культуры и всем своим родственникам-свинарям дал высокие государственные посты. «Като тук, здесь, на Куба-та, единакъв: управлявам един Фидел с негово брат Раул. Это не демокрация, это се казва, называть-та нужно диктатура».
И в то же время уважал царя Бориса Третьего за то, что он хоть и сотрудничал с немцами, но спас Болгарию от разрушений и больших жертв во Второй мировой войне.
Спорить с Митко было бессмысленно: он мог слышать только самого себя. А от возражений и непонимания языка приходил в угрюмую ярость и начинал материться на комбинированном болгарско-кубинско-русском наречии, сотрясая всю округу ревом рассерженного гиппопотама: «Смочков-та говоря, че я советиков ненавиждам. Он-та сам ме, меня, ненавиждам. Аз, я-та, любя справедливост».
Симонову с трудом удалось перемолвиться с Барбариной несколькими словами о Карине. Он не терял надежды, что негритянка не выдержит и они снова начнут встречаться. Но Барбарине он об этом не говорил. Просто справился о здоровье подружки.
— Плохо, Шурик. Приезжала из Сантьяго ее мама и ругала Кари, что она ничего не ест и все время плачет. Говорит, не может забыть сестру. А я знаю, что она плачет, потому что любит вас и думает, что вы ее забыли. И все время повторяет, что хочет умереть.
— Скажи ей, что я очень сильно ее люблю и никогда не смогу забыть. Скучаю и думаю только о ней. Я сегодня купил новогодние подарки — отнеси ей и пожелай ей здоровья и счастья от моего имени. И пусть она простит меня за все. Она должна понять, что и мне очень тяжело и больно. И тоже не хочется жить.
Симонов в свой сентиментальный монолог постарался вложить всю боль разбитого одинокого сердца. Вдруг он будет услышан и понят…
Этот вечер представителей трех держав прошел в сердечной дружественной обстановке.
Позднее в ужине принял участие и вернувшийся с какого-то чрезвычайного по случаю отоварки активидада пьяный полпред Украины Иван Сапега. Под его мудрым партийным руководством были исполнены песни разных народов, мечтающих о мире. Как-то: о болгарской розе и украинском жасмине, о тумбала-тумбала-тум балалайке, о диких степях Забайкалья, о каменном Алеше над горою в Пловдиве. О том, как прекрасно глядеть на небо и гадать думку о превращении в сокола, и о подмосковных вечерах.
А Барбарина после каждой песни умоляюще кричала:
— Вовик! Шурик! Напишите мне эту песню. Я хочу ее учить и петь в Сантьяго. Я стану знаменитой, как наша кубинская певица Фара Мария! И когда я поеду в Советский Союз...
— Да твоя фара гораздо лучше, Барбарина! — перебил ее Вовик. — Как мышиный глаз. Мы уже с тобой одну песню разучили. Давай, исполним, только с чувством. Начали!
И дуэт влюбленных исполнил «Ландыши» на стихи неизвестного поэта. Иван неожиданно разрыдался и стал бессвязно в чем-то каяться, и потом, вихляясь — рогом вперед, — скрылся за переборкой в своей каюте — дрыхнуть в обществе дохлых наформалиненных обитателей океанской пучины. Горничная KATа, camarera Anita, заходила убираться в комнате Ивана не иначе, как обвязав рот и нос косынкой.
Пролетел тихий ангел. Но через минуту Вовик придрался к Барбарине:
— Ты чо как сидишь? Сердце видно!
Симонов взглянул в сторону девушки. Она сидела на стуле, далеко отодвинутом от стола, и в раструбе ее непомерно короткой юбки на самом привлекательном месте белели трусики. Симонов и Димитр загоготали, а Барбарина обиделась и сказала, что пойдет в общежитие.
— Ну и мотай на хер! — сказал Вовик.
— Иду, Бобик! — вдруг весело крикнула Барбарина и, картинно виляя высоко поднятой кормой, уплыла в его комнату.
— Ты-та не културен, Володя, — огорченно резюмировал Димитр, — она славен девойка. Девушка. Почему ты-та говоря, че сърце у нея там?
— Бери ее всю вместе с сердцем и всеми потрохами, если тебе нравится. За неделю похудеешь кило на двадцать. Видишь, как она буквально понимает команду?
Голосков уже несколько раз говорил Симонову, что толстуха ему надоела, и он хочет провести ротацию кадра. На примете у него появилась такая девочка!..
— Зовут Лидия. Живет в отдельной касе. Росточком маленькая. Личико беленькое. Сиськи, жопка, ножки — все при ней.
Требуется только помощь Шурика как переводчика, чтобы окончательно склеить. «У меня не выйдет — тебе достанется. Клин клином выбивают: махом Карину забудешь». Симонову было жаль Барбарину. Она казалась ему похожей на могучую колоритную партизанку Пилар из хемингуэевского романа «For whom the bell tolls» — «По ком звонит колокол», перечитанного им в оригинале не меньше трех раз. Не будет Барбарины — тогда уж точно: прощай, Кари!.. Пока Симонову удавалось тормозить разлад этим аргументом. Все же Вовик был настоящим другом и прикрывал его своей грудью в жарких объятиях ненасытной «професоры». Другим доводом в пользу сохранения статус кво укладывался в рамки народных мудростей: за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь и имеешь — не ценишь, потерявши — плачешь. «Я и так чуть не реву, — скулил Вовик. — Сплю по три часа максимум – лохматку ей полирую. Говорю ей: сегодня не приходи, отдохнем хотя бы одну ночь. Нет, прется!» «Ну и дурак! Тебя любят, как, может быть, никогда в твоей прошлой ****ской жизни». «Так что теперь умереть за горячую смычку? И в цинковой коробке вернуться на родину героем?.. И что за привычка? Только ляжем — сразу руку ко мне в пах. Хватается за болт, как за ручку переключения передач».
Глава 18. Глашатай свободы секса Николай Смоляров
Симонов пошел провожать Димитра. Он жил через два дома точно в такой же четырехэтажке — на верхнем этаже.
Дождь прекратился, небо очистилось от туч, и в свете полной луны белел серебристым туманом Млечный Путь. Ночной бриз тянул с гор нагретый воздух в сторону спящего в подсвеченной луной тьме океана.
Во многих квартирах советиков на балконах светились лампочки, и из распахнутых дверей неслась музыка и пьяные крики и песни. Гаванская лавка принесла заряд радости в однообразное существование колонии, и строгий запрет о соблюдении тишины и спокойствия после одиннадцати часов был забыт и начальством, и простыми советскими людьми.
Кубинская полиция такой вольности своим гражданам не прощала. Советиков же она дипломатично трогать избегала. За редким исключением. В прошлое воскресение рано утром полицейский джип доставил из старого Моа к одному из жилых домов советиков вспухший от рома труп пятидесятилетнего механика, приехавшего на Кубу из заполярного Мончегорска позагорать перед выходом на северную пенсию.
Стражи порядка бережно уложили коренастое тело убеленного благородной сединой механика у входа в подъезд на асфальт на растерзание «треугольника». На заседание этого неконституционного карательного органа мончегорец был немедленно доставлен после чудесного воскрешения при помощи холодного душа и опохмелки. Пару дней спустя — без громких почестей, труб и барабанов — механик был отправлен из тропиков в Заполярье — на довоспитание в родные пенаты с утвержденной святой троицей характеристикой. С этой бумажкой, по свидетельству Ивана Сапеги, беднягу не примут добровольным узником даже в СЛОН. Он же СТОН, близкий к Мончегорску заповедник Гулага в Соловецком монастыре.
По посадочной полосе — с упорством маньяка, как и все эти ночи, -носился «уазик» с тремя фарами в ожидании появления Фиделя. А в его прилет уже не верилось, как в высадку инопланетян из НЛО.
— Колко бензина ям, изгорям, израсходвам, а у нас в България един литър бензин коствам, стоит-та петдесет две стотинка. А у вас двадесет копейка, три раз дешевле. И это-та нарека дружба? Я в България получаю 220 лев и сколько аз, я могу карам, ездить на машина? Нет, я не хочу покупать машина! По-добре аз, я купувам...
Симонову так и не пришлось узнать о заветной мечте болгарина. Его густой бас перебил яростный фальцет с балкона четвертого этажа:
- Ты, молокосос, учишь меня, как детей клепать? Да меня в твои годы выбрасывали с третьего этажа из женских общежитий! А ты не даешь мне приглашать в гости прекрасных девочек? Сам не ам и другим не дам! Ну и дрочи втихомолку, а я сношаться хочу! Вот так, вот так! Иди, жалуйся, сексот! Бог накажет тебя, недоносок. Ты навеки останешься импотентом. Тебя еще в матке не существовало, а я уже был женатым и жил регулярной половой жизнью. Партия и правительство лишили меня этого главного удовольствия. Но если бы не ты, сосунок, я бы исправил эту ошибку. Ты разуй свои шары, посмотри, какие вокруг чудесные мучачи. Это же персики, королевские манго!
Дальше монолог метавшегося по балкону сексуально озабоченного новосибирца Николая Смолярова, напомнившие Симонову одновременно и призывы муэдзина к ночной молитве и признания Паниковского в любви к гусю, трансформировался в сплошной высокохудожественный мат.
В колонии все знали о конфликте Николая с двадцатилетним переводчиком Семой Вернером. Этот насупленный пай-мальчик проходил годичную языковую практику перед окончанием инфака в пединституте. Он экономил каждое сентаво, не пил, не курил, скудно питался, ни с кем не общался.
И был ярым противником прелюбодеяния.
Он не позволял Николаю приглашать в гости кубинок, методично вынуждая его к сохранению супружеской верности. И стоически сносил все поношения со стороны своего «сожителя», страстного поборника сексуальной революции. Но едва кубинка переступала порог их квартиры, Сема начинал быстро что-то бормотать по-испански, и девушка опрометью убегала вниз по лестнице. Навсегда!..
— Что ты ей сказал, мерзавец?! — взбешенно вопил Коля, ни бельмеса не понимавший в испанском.
Сема молча скрывался в своей комнате, а Николай в отчаянии выбегал на балкон и рыдающим утробным завыванием глухонемого просил убегавшую без оглядки кубинку вернуться.
Потом он врывался в спальню переводчика с угрозами убить его или, по крайней мере, покалечить.
Несколько раз он просил Сему перейти жить в другую квартиру, просил Матео, jefe , шефа, КАТа, отыскать ему приют в любом месте, только подальше от праведника-традуктора. Однако Смолярова никто не хотел понять.
А Вернера заправилы «треугольника» уговаривали написать жалобу на своего «сожителя». Но переводчик упирался: он не хотел прослыть доносчиком. А без заявления у «треугольника» не было документального основания для воспитательного воздействия.
Крики в квартире и с балкона — не в счет: кричали и матерились все. Семейные скандалы тоже были нормой: «крысы», привыкшие в Союзе трудиться наравне с мужчинами, здесь с ума сходили от безделья и не редко встречали супругов с работы в дымину пьяными. Бродили слухи, что наиболее отчаянные и морально неустойчивые из советских жен отлучались в старое Моа. Там они ухитрялись пообщаться с темнокожими кабальерос в неформальной обстановке и вернуться домой к окончанию трудовой вахты бледнокожих супругов удовлетворенными результатами секретной миссии.
Интерес советских женщин к мифическим способностям негроидной расы — незадолго до приезда Симонова в Моа — был подстегнут бесплатной рекламной кампанией, проведенной по личной инициативе какого-то черного эксгибициониста.
Кухонные балконы домов советиков были обращены в сторону высокого уступа, образованного ковшами экскаваторов и отвалами бульдозеров при расчистке террасы в теле холма под строительство жилого квартала.
И вот ранним вечером, когда женщины были заняты приготовлением ужина и почти все находились на балконах или у распахнутых балконных дверей, состоялось бесплатное представление. На искусственном обрыве, на уровне плоских крыш четырехэтажек, в бледном свете балконных лампочек и красной сигнальной лампы для самолетов, установленной на макушке водонапорной башни, перед изумленными взорами не испорченных порнографией представительниц нашей страны предстал весь в белом высокий молодой негр. И, говоря языком лучшего поэта советской эпохи, он достал из широких штанин не дубликат бесценного груза, а внушительный, не уступающий габаритами воспетому поэтом Барковым семивершковому образцу, оригинал.
Грозный предмет, похожий на резиновую полицейскую дубинку, отчетливо вырисовывался на фоне белых брюк. И этот ночной актер, немного отклонившись своим гибким телом назад, торжественно приступил к ритуалу публичной мастурбации.
С балконов сначала взметнулся всеобщий всплеск ужаса. Но постепенно всенародное возмущение переросло в восторженное изумление и всеобщий призыв: «Смотрите, смотрите!..» На крохотные балконы, заставленные разным барахлом, высыпало все население дома. К женам присоединились их мужья и даже дети. Понеслось всеобщее улюлюканье, обогащенное радостными криками уже принявших на грудь после трудового дня мужиков: «Давай, давай!»
Негр сначала плавно, а затем, ускоряя возвратно-поступательные движения, в бешеном темпе завершил свое выступление. И угрожающе поводил вороненым стволом в сторону всех балконов, как бы повторяя главную идею поэтического шедевра: «Смотрите, завидуйте!»
После чего спокойно спрятал оружие в предусмотренное для этого место, задернул «молнию» и, прощально поприветствовав почтенную публику поднятием уставшей от любимого занятия руки, удалился со сцены в сторону водонапорной башни.
На следующий день вся колония говорила об этом явлении негра народу, как о важнейшем международном событии с тайной надеждой, что вскоре оно должно найти свое поражающее воображение советиков продолжение.
Дня через два — в то же вечернее время — снискавший громкую скандальную славу незнакомец под восторженные возгласы женщин: «Вон он! Вон он!» — появился на обрыве и замер в ожидании.
По-видимому, он предпочитал давать представления при полном аншлаге, поэтому не спешил, ожидая, пока на балконы соберется и устремит на него нетерпеливые взоры вся почтенная публика. Однако едва самодеятельный артист извлек свою чернокожую «паспортину», как около него, словно из-под земли, выросли два жлоба в полицейской форме и заломили ему руки назад. Ужас из железа выжал стон — это закричали советские женщины, выражая свой справедливый протест против акта открытого насилия. Потом наступила гробовая тишина.
А безымянного актера под черные рученьки по высокому бурьяну навсегда увели на вершину кургана во тьму тропической ночи бдительные стражи нравственности, мгновенно отреагировавшие на болтливость советиков или донос в полицию их руководителей.
Димитр неожиданно поддержал Николая Смолярова в его схватке с Семой Вернером:
— Симеон не справедлив. Той, он млад още обучавам, учить Николай, свой баща, отец. Он длъжен почитам стар човек. Защо, почему Николай не може поканя, пригласить кубинка на гости в свой апартамент?
Симонову вспомнился Иван Сапега — тип почище Симеона. Душу пронзила тоска и тревога по Карине. И он, не дослушав Димитра, отдал ему сетку с коньяком и сыром, пожал его большую пухлую ладонь и побрел в свою келью — к вонючим кукарачам и кровожадным москитам.
Глава 19. Тревожное утро
Утром Симонова подкинул с постели дикий крик. Он выскочил в гостиную и увидел на кухне Ивана в одних домашних пурпурного цвета трусах, стоящего в позе распятого Христа и орущего благим матом.
Вовик и Барбарина появились из спальни, вообще, в одеяниях Адама и Евы. Барбарина прикрывала ладонями самые интимные места – бюст и промежность.
Оказалось, что к тощей груди запорожского казака присосалась крохотная изумрудная жаба, выпрыгнувшая из выдвижного ящика тумбочки напротив газовой плиты. Вовик грубо обматерил партийного деятеля, бережно снял бесхвостое земноводное с облюбованного им места и выбросил в предрассветное пространство сквозь распахнутую балконную дверь с воплем:
— Ты чо, бля, орешь, как будто тебе яйца оторвали? А что, если бы мы склещились?
Ева пряталась за спиной Адама и клацала зубами. Ивана бил мелкий мандраж, и у Симонова возникла надежда, что он замолчал навсегда.
— Ладно, готовь завтрак, — засмеялся Вовик. — Можно и из лягушек. Я в Гаване попробовал — не хуже курицы.
— Эх, гвозди бы делать из этих людей! — продекламировал Симонов.
Барбарина, как всегда, потребовала объяснения:
— Почему гвозди, Саша?
— А тебе, конечно, хрен лучше — толще и длиннее, — оборвал ее Вовик. — Быстро одевайся, позавтракаем — и мотай в свою общагу! Нам на работу надо.
Иван был всю эту неделю, в порядке установленной на «семейном» совете очередности, дежурным по кухне. Эта обязанность была самой тяжелой и самой почетной в горестном быту соломенных вдовцов, страдающих в загранке без жен, детей и любимых. Было несколько и настоящих холостяков, в основном из числа студентов-переводчиков.
Дежурный по кухне должен был вставать и ложиться спать, как минимум, с разницей на час по отношению к остальным едокам. Терзать свою фантазию, чтобы приготовить нечто съедобное из ограниченного ассортимента продуктов. И в течение всей бесконечной недели исполнять роль кухарки, официантки и мойщицы посуды: накрывать и безропотно обслуживать беспечно жующих сожителей, мыть посуду, принимать и кормить-поить гостей.
В обед дежурный практически не отдыхал. Едва отдельный автобус, доставлявший светиков на работу и с работы, привозил разомлевших от жары и наглотавшихся сероводорода мужчин и женщин с завода к их домам, дежурные по кухне брали резкий старт. Ворвавшись на кухню, зажигали газовую плиту, доставали из холодильника и ставили на голубое пламя кастрюли и сковороды с приготовленной с ночи снедью. Пока шел подогрев, расставляли приборы и тарелки, резали хлеб, ставили на стол блюдо с «силосом» — так в быту именовался овощной салат.
Короче, на неделю превращались в матерей семейства.
Симонов и Голосков были счастливы, что дежурство на сегодняшний, предновогодний, день и на последующие пять дней выпали на долю Ивана. Он возводил жратву в культ и отравлял и без того гнусное существование дежурного беспрестанной воркотней на некачественное приготовление блюд. Себя же он считал непревзойденным кашеваром, так что в ответ на его претензии Симонов отвечал интеллигентно и кратко: «Жри что дают! Не нравится — готовь сам».
Вовек был вне критики. Благодаря истинному таланту и неистощимой фантазии в кулинарном искусстве он по-братски делился с Симоновым своим мастерством, оберегая от партийного критиканства Ивана. И не редко грубо посылал его в дальнюю область, в заоблачный плес. А проще — на предмет с кратким и хлестким заборным названьем.
В полвосьмого утра Симонов курил после завтрака на балконе бесфильтровую крепкую, как стальной скребок, введенный в горло, сигарету «Popularis» и увидел, что к дому подходит красный автобус советского производства. Симонов с прощальной тоской обозрел ставший привычным солнечный пейзаж слева направо.
Сначала взгляд всегда притягивали дальние покрытые лесом горы. Уж очень они походили своими очертаниями на сопки правого берега Енисея в родном Красноярске. Гораздо ближе белели изящные зданья недавно построенного политехнического института на высоком плоскогорье. У его подножия совсем не к месту разместились за колючей проволокой бараки и охранные вышки лагеря для заключенных.
Правее, за красноватыми разводьями заводского хвостохранилища – отходов после извлечения из руды никеля и кобальта — темнели унылые хижины старого Моа в зарослях пальм, манговых и хлебных деревьев. А за колониальным городком распахивалась бесконечная гладь океана, парящая темно-синей, насыщенной утренним солнцем гладью под белесым сонным небом.
Из подъездов уже валили дорогие соотечественники — в большинстве своем в темных очках, прикрывающих красные после ночной пьянки очи. К среднему подъезду дома, где жил Димитр, подкатил «уазик», и болгарин вышел на балкон в одних шортах с нависающим над ними чудовищным брюхом. Он помахал шоферу рукой и крикнул во все горло: «Salud, chico!»
Часть IV СОБЛАЗНЕНИЕ ДЕВСТВЕННИЦЫ
Глава 20. Предновогодний активидад
В автобусе Симонова ждал новогодний подарок: нежданно-негаданно ночным рейсом из Гаваны прилетели четверо красноярцев. Удивило, во-первых, то, что аэропорт стал принимать самолеты ночью, и сама собой пришла мысль, что это было связано с ожидавшимся визитом Фиделя — отсюда и кардинальная модернизация порта. А, во-вторых, разбирало любопытство, были ли среди новичков старые знакомые.
На заводе, в oficina de proectistas, проектной конторе, Симонов узнал от Юры Афуксина, зама Смочкова по кадрам и его шофера: из четверых прилетевших — трое красноярцев из его объединения, и все — давние знакомые. А Игорь Седов — его близкий друг, главный конструктор отдела, в котором Симонов был начальником. Они дружили семьями уже лет десять.
Не терпелось поскорее всех увидеть, тем более что с утра работа так и не начиналась. Едва группа спецов, работавшая в одном зале с Cимоновым, пропела придуманный им гимн вынужденных холостяков, посвященный их оставленным в Союзе женам, на не им написанные слова и музыку: «Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала», как со второго этажа прибежал еще один зам Смочкова, Левин, человек без определенных занятий, сохранивший на объемистом черепе остатки тронутых сединой кудрей. У него были все признаки природного представителя сексменьшинств: карие девичьи невинные глаза и оттопыренный круглый зад, а также безобразно толстые лиловые, постоянно двигавшиеся в разных направлениях губы, часто обнажавшие алые слюнявые десна и редкие зубки с неистребимым никотиновым покрытием.
По случаю наступающего праздника Вадим Борисович был облачен в guayabera, гуайаберу, — белую кубинскую национальную рубашку навыпуск с четырьмя замысловато скроенными карманами на груди и на бедрах. В этой просторной плохо проглаженной рубахе Левин походил на беглеца из психбольницы.
Владельцы гуайабер были, как правило, и обладателями неких властных полномочий и особами, приближенными к распределительной кормушке. Ибо на приобретение гуайабер, радиоприемников и другого дефицита, а тем более автомашин, существовала особая очередность, касающаяся, разумеется, только простых смертных. Для «гуайаберцев» этих проблем не существовало. Лозунг коммунизма — «и мое — мое, и твое - мое» — для них, прозванных народом «придурками», давно разрешила сама система номенклатурных привилегий.
Левин сначала как бы боязливо просунул в дверь свою плохо прибранную голову и, убедившись, что ему не грозит коварный удар по темени, более решительно предстал перед тружениками. Они оторвавали свои озабоченные взгляды от письменных столов и кульманов.
— С наступающим Новым годом, дорогие товарищи! — озарив сумрачное от прикрытых жалюзи пространство узкого и длинного зала лучезарной губошлепской улыбкой и потирая руки, как актер перед началом выступления, произнес Левин.
Его вспухшие от пародонтоза красные десна и утонувшие наполовину в их рыхлой мякоти железные вставные и остатки собственных прокуренных редких зубиков всегда вызывали в Симонове содрогание. Неужели жена могла целоваться с ним?
— К сожалению, — продолжил Левин, — вам придется оторваться от любимого дела, поскольку через десять минут состоится советско-кубинский митинг перед бюстом Хосе Марти. А затем кубинская сторона приглашает нас на новогодний активидад.
— Отлично! — первым ударил в ладоши Володя Бурин, волгоградский спец по химзащите металлоконструкций от коррозии. – А то я с утра мучаюсь: ну, как бы опохмелиться?!
Бурина обуревали не шуточные страсти и забота о душевном спокойствии коллег. Так, он периодически успокаивал холостяков, что у оставленных ими в Союзе безнадзорных жен если кое-что и сносится в результате трения, то за год этот износ, как это было установлено его лабораторными исследованиями, составит не более десятых долей миллиметра даже при самой интенсивной эксплуатации.
Но главное, что этот маленький, толстенький и веселый с виду сорокалетний мужичек с физиономией и круглыми глазками бравого солдата Швейка, оказался совершенно непригодным к жизни в загранке без семьи и детей. Застигнутый очередным припадком ностальгии, он уходил в запой в горизонтальном положении: для начала напивался до чертиков, ложился в постель, для спасения от жары завернувшись в мокрую простынь, и не вставал двое-трое суток. А проснувшись от долгого забытья, высовывал из-под простыни руку, чтобы дотянуться до бутылки с ромом, стоявшей на полу. И принимал из горла очередную дозу, заливая нестерпимую тоску об оставленной им любимой Родине.
Каждый рабочий день — сразу после производственного гимна - он с торжествующим подвыванием вычеркивал из самодельного календарика, приклеенного на стену над его письменным столом, вчерашнюю дату. И потом громко объявлял народу, сколько суток и часов ему оставалось до отлета из Гаваны в Москву.
После запоя, безжалостно, чтобы не было соблазна, Бурин выбрасывал с балкона все начатые и не распечатанные бутылки со спиртным. И серый, с мешками под глазами, воздевал короткие ручки к небу и молил Бога не остановить его исстрадавшееся сердце до возвращения в родные пенаты.
Как-то в начале очередного запоя Бурин в час ночи завалился к Симонову и заорал с порога:
— Давай, командир, поднимай своих охломонов — гулять будем!
Сонные, в одних трусах, Сапега и Голосков прошлепали босыми ногами по каменным плитам к столу в гостиной. Симонова остался стоять, прислонившись плечом к стене, спросонья злой и неприступный. Пьяный кураж Бурина казался фальшивым и наглым. А Бурин сел спиной к открытой в темноту балконной двери, выставил из кармана брюк изящную, как балерина, бутылку «Белого аиста» и, не обращая внимания на хмурые физии хозяев, выкрикнул призыв:
— Ну что, компаньерос советикос, запендюрим по единой?
— Ради какого хрена? — возмутился Симонов. — Через пять часов на работу.
- А остальные как проголосуют? За или против? Значит, все против? Подчиняюсь большинству!
И, не оглядываясь, очень эффектно и точно метнул коньяк через плечо в балконную темноту. Бутылка завращалась в воздухе, как томагавк, и ночную тишину разорвал жуткий треск и звон разбитого стекла. Снизу, от особняков кубинцев, доставшихся им от убежавших в Штаты гринго, испуганно залаяли собаки. Бурин, не дожидаясь напоминания о том, что бутылка могла разбиться о кудрявую голову аборигена или лысого советика, поднялся и гордо удалился.
На утро Симонов первым делом с балкона отыскал глазами останки взрывного устройства. Острые осколки стекла безобидно отражали солнечные лучи, жидкость испарилась, оставив едва заметное пятно на асфальте. И сам Бурин тоже испарился, чтобы дня через два появиться, как ни в чем ни бывало, на месте разбитой бутылки в неизменных темных очках, очень бодрым и жизнерадостным. Советики тянулись из подъезда, чтобы погреться, покурить и поболтать в лучах декабрьского утреннего солнца, подышать ветерком с океана перед отъездом на работу. Автобус к всеобщему удовольствию опаздывал.
Бурин подкатился к Симонову ласковым шариком и ослепительно заулыбался.
— Ты прости за трюк с бутылкой, — попросил он, явно не нуждаясь в прощении. — Иногда находит. Я как будто и не пьяный был, раз все помню. Просто одиноко стало — захотелось душу отвести с тобой. Как представлю, что еще девяносто три дня тут гнить, — в пору повеситься! Нет, в загранку больше ни ногой!
Просто в уме не укладывалось, что Бурин в Союзе был начальником крупного, около пятьсот человек, монтажного управления. Черт знает, может, он и дома страдал запоями, только умел маскироваться. Как, например, Князев, гендиректор научно-производственного объединения, в котором работал Симонов. Тот хвастался, как после защиты кандидатской степени и банкета по этому случаю выбросил из окна гостиницы, в форточку, том своей диссертации. А утром спохватился и откопал полупудовый фолиант из сугроба.
Таков уж русский характер: предки бросали в воду трофейных княжон, а потомки – бутылки и диссертации…
***
Смешанная толпа празднично одетых кубинских и советских проектировщиков и инженеров группы авторского технадзора — всего человек сто двадцать — собралась перед фасадом офисины проектировщиков под палящим солнцем на подстриженной лужайке, обсаженной по периметру высокими диковинными белыми и розовыми цветами высотой почти в человеческий рост.
На возбужденных людей с кирпичного оштукатуренного пьедестала беспристрастно взирал белыми очами гипсовый бюст апостола всех кубинских революций, поэт и автор романтической драмы «Абдала» Хосе Хулиан Марти. Такими столбиками с беленьким апостолом, как кладбище, была утыкана вся Куба. И в то же время давно почивший национальный герой, судя по контрреволюционной радиостанции, носившей имя Хосе Марти, вещавшей из Майами, служил апостолом и «гусанос», укрывшимся во Флориде под крылом «грингос».
Сергей Лянка переводил речи двух видных деятелей никелевого завода. Первым выступил рыжеватый, высокий, всегда сдержанный и ироничный начальник проектного отдела Хосе Себастьяно. Для докладчика он был одет с подкупающей простотой - в цветастую бейсболку и потертые джинсы, явно приобретенные на черном рынке, контролируемом в Моа советской «мафией». Такой товар по либретам в комерсиале сроду не продавался.
Себастьяно констатировал радостный и бесспорный факт, что Куба за прошедший год далеко продвинулась в благоухающий мир социализма под руководством компартии и вождя нации команданте-эн-хефе компаньеро Фиделя Кастро.
Но вот дела на заводе, не так хороши, как бы этого хотелось. Весь завод в июле простоял целую неделю на ремонте. Произошло несколько крупных аварий в цехе выщелачивания. Не работают питательные насосы на электростанции. Только недавно удалось отремонтировать электропривод на третьем сгустителе.
Постоянно не хватает серной кислоты, потому что на двух старых нитках по ее производству то и дело происходят аварии. А новая, третья, из-за недопоставок оборудования из Советского Союза строится медленнее, чем был построен американцами до революции весь завод.
Печально, что в этом году флагман кубинской промышленности не довыполнил план на 1800 тонн сульфидного никеля и работает всего на семидесяти процентах от проектной мощности. На нее при американцах производство вышло в первый же месяц после пуска завода при пятистах работающих. Сейчас численность персонала составляет 2500 человек. Еще полторы тысячи людей из разных провинций страны под руководством советских специалистов заняты реконструкцией многих цехов.
Поэтому мы верим, что с братской помощью «эсписиалистас совиетикос», под руководством коммунистической партии во главе с любимым компаньеро Фиделем все эти трудности, безусловно, будут преодолены. ?Feliz Ano Nuevo! - Счастливого Нового года! ?Patria o muerte! ?Venceremos! - Родина или смерть! Мы победим!
Длинное лошадиное лицо Хосе Себастьяно осветилось лучезарной улыбкой, и он, по-мальчишески шустро, прыжком отделившись от монумента своего великого тезки, слился с толпой.
В общем-то, рыжий высокомерный Себастьяно, заядлый волейболист команды «Potros» (жеребцы) и pescador (рыбак), каждое воскресенье проводивший на моторной лодке в открытом океане, слыл недоброжелателем советиков и не чтил их технический гений. Его коварный, неблагодарный спич, пропитанный ядовитыми намеками, только утвердил это мнение в уязвимых для критики умах и сердцах посланцев великой страны.
После Хосе Себастьяно место у основания бюста апостола занял Дуче — Анатолий Кондратьевич Смочков.
Номенклатурная гуайабера висела на его острых ссутуленных плечиках, как на огородном чучеле, и его несолидный облик старой заезженной клячи сильно подрывал авторитет могучей и кипучей державы. Он долго изображал на своем мятом курносом лице глубокую задумчивость, перемещая кожу по всей поверхности голого черепа ото лба к затылку и обратно. Закатывал глаза и растягивал до ушей, а затем сжимал в куриную гузку бесцветные губы. Острый кадык на морщинистой шее перемещался вверх-вниз, словно загонял в горло патроны. И, наконец, с отцовской назидательностью напомнил присутствующим, что советики уже давно процветают в стране с развитым социализмом, постепенно переходящим в его последнюю стадию — коммунизм.
СССР многие годы бескорыстно помогает Кубе строить такое же счастливое общество, щедро предоставляя ей беспроцентные кредиты и долгосрочные кредиты под малый процент. Чем обеспечивает быстрый рост ее экономического и оборонного потенциала перед лицом хищного и злобного американского империализма. И яркий пример этому — дружная многолетняя работа кубинских и советских специалистов на данном заводе. Мы проводим коренную реконструкцию цехов благодаря крупному кредиту, предоставленному нашей партией и правительством братской и свободной Кубе.
Для себя Симонов определил смысл речей двух начальников примерно так: «А на кой хрен нам такая подмога?!» — сказал кубинец. А советик ему ответил: «Дареному коню в зубы не смотрят»...
Взаимная неприязнь двух хефе была притчей во языцах. Громкие перепалки происходили почти ежедневно в их кабинете и вызывали смех кубинцев и советиков. Поэтому их плохо слушали и нетерпеливо оглядывались назад.
За спинами митингующих на крытой шифером автомобильной стоянке суетилась стайка мучач — хорошеньких копировщиц из себастьяновской гвардии. Они, радостно чирикая, накрывала шведский стол для активидада. И радость народа была непосредственной и искренней, когда Сережа Лянка перевел последнюю фразу из смочковской тягомотины, а Хосе Себастьяно ленинским жестом указал единственно верный курс - к новогоднему столу.
Из алюминиевых репродукторов, подвешенных на столбах рядом с автостоянкой, загремела карнавальная музыка. Толпа развернулась коллективным задом к ораторам. И через минуту понеслись новогодние тосты, бутылки с ромом загуляли по кругу. Пили прямо из горла и закусывали «бокадильос» — пышными булочками с внедренными в них пластиками «хамона», ветчины, или консервированной югославской тушенки, напоминавшей Симонову американскую времен Великой Отечественной. Столы были завалены апельсинами, лимонами и бананами, но все предпочитали им бокадильос.
- Не забудь, сегодня в десять ночи идем к Лидии, — передавая Симонову бутылку с ромом для глотка, напомнил Голосков. — Закуп и все остальное — за мной. Потом раскинем, с кого сколько. Смотри, не нажрись со своими красноярцами на радостях.
Глава 21. Красноярский Новый год на Playa Popular
Симонову действительно не терпелось поскорее увидеться с земляками. Он отыскал в толпе Смочкова и попросил разрешения слинять с завода — все равно работы сегодня не будет. Дуче подвигал кожу по черепу, потренировал выпячиванием губы нижнюю челюсть и дал высочайшее соизволение. Но будет лучше, если свое отбытие Симонов согласует с кубинской стороной.
С компаньеро Себастьяно договориться оказалось еще проще. С ним у Симонова как-то сразу установились шутливые дружеские отношения. Хосе, как и большинству кубинцев, нравилось, что новый советико разговаривал с ним напрямую, без переводчика. И при встрече и при прощании Себастьяно радостно хлопал его по плечу и отпускал мужской комплимент: «?Muy jodedor!» - на английском: «неукротимый факер».
Себастьяно, подобно многим русским начальникам, любил вставлять в свою речь смачные ругательства, не обращая внимания на присутствие женщин. А испанский мат, как убедился Симонов, в своем виртуозном разнообразии не уступал и, по некоторым заковыристым вариациям, даже превосходил русский. В это советики никак не хотели верить, как в утрату своего последнего национального достояния и нравственного превосходства над другими народами мира.
Коротким властным окриком Себастьяно подозвал своего шофера Мануэля, худого невысокого мулата с густыми черными - до плеч, как у пушкинского Ленского, - кудрями. Дней пять назад этот Мануэль-Ленский вернулся из тюрьмы и наслаждался обретенной свободой. Он со страдальческой миной отдал бутылку с ромом соседу и подскочил к хефе, на ходу засовывая бокадильо с хамоном в широко разинутый рот.
- Llevalo a companero Sacha a casa, — сухо приказал Себастьяно. - Отвези товарища Сашу домой.
Симонов не мало подивился, что Себастьяно не обратил внимания на бутылку, из которой недавний зэк только что отсосал энную дозу пиратского напитка. По-видимому, Хосе считал ниже своего достоинства взваливать на себя функции полицейского.
В «газике» Мануэль вел себя так, словно машина шла на автопилоте. Он только изредка касался руля, чтобы сделать поворот, а остальное время его руки порхали в воздухе, как у дирижера, рассказывающего под аккомпанемент двигателя историю своей забубенной жизни. Он два раза женился, настрогал семь детей. А сейчас живет в доме своей матери в соседней деревне Пунта Горда с восьмилетним сыном, подаренном ему второй женой в связи с уходом к другому красавцу.
В тюрьму Мануэль угодил год назад: сбил ночью uno de los bobos borrachos – одного из пьяных дураков. При таком мастерском вождении он мог бы сократить до разумных пределов число и трезвых умников. В тюрьме Мануэль чувствовал себя комфортно, потому что, как и на свободе, работал на машине. Только на грузовике. Он подвозил на нем с плантаций «канью», тростник, на сахарную централь - не далеко от города Ольгина. Каждое воскресенье за хорошее поведение его отпускали домой к сыну и матери. Поэтому он мог и выпить, и развлечься с девушками.
Симонов слушал, подталкивая шофера на всякий случай под бок, когда появлялась встречная машина, и простился с ним без сожаления, поскольку за три километра пути от завода до Роло Монтеррей уже не надеялся дожить до наступления Нового года.
В офисине КАТа Симонов застал одну умопомрачительную Иоланту. Ее важный и озабоченный большими и малыми проблемами вид показывал, что в КАТе она осталась за своего хефе Матео: он отбыл на партийный комитет на предновогодний активидад.
Иоланта с очаровательными улыбками и обворожительными гримасами рассказала, где она поселила трех его земляков и землячку. Новое, в обтяжку, потрясающее платье серебристо-изумрудного колера делало кубинку похожей на карибскую русалку. И может, поэтому она без особой необходимости выпорхнула из-за своего служебного стола и, грациозно извиваясь гибким и сильным сексопильным торсом, проплыла по комнате, как по аквариуму, продемонстрировав Симонову преимущества кубинских женских прелестей перед советскими аналогами.
Да, не даром муженек пас ее и днем, и вечером, и, само собою, ночью, сохраняя, как дорогую амфору с нектаром и амброзией...
У многих советиков, заметил Симонов, умение кубинок нести себя в пространстве как бы в состоянии полной невесомости и врожденная способность подчеркивать одеждой и манерами наиболее женственные прелести своей души и тела вызывали угрюмое раздражение и зависть.
Они отмахивались от этого наваждения банальной фразой о том, что, мол, кубинки ничего тяжелее, чем известный мужской предмет, в руках не держали. А зимой по сто одежек и по десять сумок и авосек на себе не носили. И самое главное для них — амор и корасон, т.е. любовь и сердце, а не занятие общественно полезным трудом.
Вот если бы на них напялить советскую телогрейку да оранжевый жилет и, вооружив кувалдой, занарядить на железную дорогу!.. Идеал женщины-кувалды нашим мужикам, находившимся под бдительным контролем их неряшливых бранчливых жен, или трусливым одиночкам-онанистам был ближе и понятней.
***
Вновь приехавших красноярцев поселили рядом с кинотеатром — через два дома от зданья, в котором жил Симонов, — тоже на втором этаже и в точно такой же четырехкомнатной квартире. На стук дверь открыл большой, как борец-тяжеловес, Игорь Седов, голый и влажный, опоясанный ниже пояса махровым полотенцем. Под его мясистым носом чернели неведомые ранее Симонову усы. Вчера он сам он усы сбрил усы и коротко постригся, решив хотя бы этим обновить свою жизнь в наступающем году.
— С приездом, Игорь! — сказал Симонов. — Подмылся? Наверно, ждешь Иоланту?
— Здорово, Кириллыч. Какую Иоланту? — недоуменно прогудел Седов.
— Чайковскую, — сказал Симонов, имея в виду оперу любимого композитора.— Ту, что вас сюда поселила. Из КАТа.
Седов, откинув назад крупную голову с вздыбленными, непричесанными после полотенца волосами, громко засмеялся.
— Вы все шутите, командор. А вообще бы не мешало — бабец что надо!
Званье командора Игорь присвоил Симонову несколько лет назад, когда последнего произвели в начальники отдела, и Седов попал под его начало. И сколько Симонов ни просил друга разговаривать с ним на «ты», Игорь не мог или не хотел преодолеть начальственный барьер, сохраняя невидимую дистанцию между ними. Хотя они друг другу могли доверить все — от служебных до интимных тайн.
Дверь одной из комнат, рядом с туалетом, осторожно приоткрылась. В щели показалась физиономия с всклокоченной редкой бороденкой. После некоторой паузы раздался голосок Лени Лескина. Елейный и намеренно протяжный, как у служителя богоугодного заведения.
В Союзе Леня зарабатывал на пропитание патентоведом одной из лабораторий их объединения. Он был персоной, приближенной к «императору» — гендиректору НПО, Князеву Егору Фомичу, известному народу и в широких кругах партийно-советской и научно-производственной общественности под льстившим его безмерному честолюбию именем Князь. Леня кропотливо доводил до ума и оформлял туманные технические идеи шефа, в основном заимствованные у щедрых на выдумки и подхалимаж подчиненных, до уровня изобретений.
За это шеф, вынашивавший мечту стать заслуженным изобретателем СССР, многократно прощал Лене загулы с прогулами и опоздания на работу. Предварительно он, по долгу службы, тет-а-тет прочищал ему мозги воспитательной беседой, обогащенной золотоносным горняцким матом, засланным в долговременную и оперативную память гендиректора его пролетарским происхождением и стилем руководства на должностях начальника драги, а затем главного инженера прииска в дикой тайге Приморья.
В загулы под благовидными предлогами командировок и занятостью делами в других организациях и на предприятиях не редко погружался и сам Князь. Долгое, порой недельное, отсутствие гендиректора на работе искусно прикрывал от звонков из министерства и местных партийно-административных органов его помощник-референт Наум Соломонович Гольдман.
Этого шестидесятилетнего женоподобного отставного подполковника милиции на коротких ножках с заливистым, как у старой дворняги, голосом трудящиеся за хамство, изворотливость, хитрость и раболепие перед своим хозяином заклеймили кликухой Налим Сомыч.
К запойным подчиненным Князь относился с глубоким пониманием и сочувствием: считал их, как и самого себя, людьми талантливыми и в должной мере не оцененными провидением. А чтобы совсем не превратиться в неизлечимого алкоголика, ежегодно ложился на месяце в кардиологический центр подшефной больницы к врачам-собутыльникам и проходил интенсивную терапию всего организма – лежал под капельницами и в барокамере, промывая организм для грядущих схваток с зеленым змием.
- А-а-а, вот и пахан явился! — пропел Леня, ни с того, ни с сего произведя ни разу не привлекавшегося и судившегося лишь единожды, в связи с разводом по собственной инициативе, командора Симонова в высокий уголовный ранг. — Здравствуйте, здравствуйте! Я сейчас штаны одену и выйду вашу ручку поцеловать.
В Союзе в отношении Симонова патентовед такого панибратства не позволял. А в новых условиях почему-то перешел на блатной жаргон.
- Ты чо, паскудный пособник изобретательства, уже замолодился? — осуждающе прорычал Игорь.
— А как ты думал? Пренепременно. В связи с прибытием и приближением красноярского Нового года, — чистосердечно признался Лескин. И надолго пропал за дверью. От встречи с земляком после долгой разлуки радости он, как видно, не испытал.
Седов и Симонов присели за стол. В открытой балконной двери синело небо, подернутое прозрачными перистыми облаками. С океана набегали легкие мягкие волны дневного бриза. До красноярского Нового года оставалось полтора часа. Не верилось: здесь наступит полдень, жара под тридцать, все цветет и пахнет. А там, в центре Сибири,— полночь, мороз, снег хрустит, люди попрятались по квартирам с елками.
— Вот сука, лепит под исусика или попа-расстригу, — проворчал Седов. — Не просыхает. В Красноярске начал, в Москве продолжил, а в Гаване вообще в разнос пошел. Вчера в самолет надо садиться, а он цыганочку пустился плясать. Кубинцы охренели, а потом стали ему в ладоши прихлопывать… Вам приветы ото всех. Письма привез, вы их почитайте, а я быстренько оденусь и на стол сгоношу. За Любой Биденко сходить? Она в соседнем доме. С какой-то Таней поселили, переводчицей из Иркутска.
— Приехала, значит. Ты в отношении ее какие-то инструкции получил?
— А как же? Охранять ее розу от морковки. По возвращении представить подробный отчет о выявленных связях с советскими и иностранными агентами. Но, по-моему, уже поздно. К ней в гаванской гостинице в первый же день сварной из Хохлядии пристроился. Из ее нумера не вылезал, везде сопровождал. Бородатый, здоровый, лет на пять ее моложе. В сравнении с замусоленным Князьком — красавец писаный. Я его Диссидентом прозвал. Поносит на чем свет стоит все советское. Вражьих голосов наслушался — у них в Сумах, видно, заглушить трудней, чем у нас, в Сибири... Ну, читайте, а то Новый год без штанов неприлично встречать.
— Здесь «Голос Америки» мы слушаем вместо голоса Москвы. Так что Диссидент, считай, попал в свою стихию. А как его по документам?
— Витя. Виктор Акишин, кажется. Он из Сум, с сернокислотного завода. Сварщик...
— Егора кондрашка хватит, если он узнает, что его, генерального дирехтура, променяли на какого-то сварного.
— Самый легкий способ избавиться от этого идиота. А вы не знаете, что думает супруга профессора, сидя на драчевом напильнике слесаря? «Ах, если бы у этого слесаря да был оклад, как у моего профессора!..»
Анекдотец был с бородой, но к ситуации подходил весьма. Если бы не один нюанс: у любовников - Князева и Биденко - имелись законные супруги. И, значит, Люба на время годовалой разлуки, дабы не потерять квалификацию, поменяла одного хахаля на другого.
Симонов принялся за письма. Сначала от жены и дочки. Дома все было в порядке, только шестьдесят процентов от его зарплаты, положенные семье на время пребывания отца семейства в загранкомандировке, пока не платят. По телефону бухгалтерия его объединения отвечает, что не поступили на счет деньги из Москвы. А на зарплату медсестры жить невозможно и занять не у кого. Поздравляют, скучают, ждут. Дочка утверждает, что наступающий год будет счастливым: папа вернется домой, и все будет хорошо.
Симонов читал и, сознавая, что это грешно, не переставал думать о Кари. Она была где-то рядом и гораздо дальше от него, чем жена и дочь. Они сейчас, скорее всего, сидят перед телевизором и ждут выступления Брежнева за десять минут до наступления Нового года. Потом будут смотреть «Голубой огонек». А он с Голосовым пойдет к какой-то Лидии, чтобы стать заложником дружбы во имя нового романа рыбинского светлокудрого Дон-Хуана.
Третье, очень короткое, страдающее никуда негодным синтаксисом, послание было от Князева. Дополнительная инструкция, как служить поясом верности на чреслах его многолетней любовницы, пресекать и информировать его обо всех отклонениях от норм советской морали по такому-то адресу. Симонов мысленно послал шефа на напильник слесаря. Больше задело краткое сообщение: дебильный младший брат Князева видел жену Симонова на колхозном рынке с высоким блондином в норковой шапке и светлых ботинках. Ну, если и видел – так зачем об этом писать?..
Князев еще в Москве - под большим секретом - проболтался, что посылает Любку в загранку на последнее испытание. От того, как она себя будет вести вдали от него, зависит, женится он на ней по возвращении или порвет навсегда.
При разводе Князь намеревался все, кроме дачи, «Волги» и гаража, оставить старой семье — жене и двум дочерям. А чтобы начать новую жизнь, надо иметь за душой какую-то материальную базу. Так пусть Любовь Биденко за год пребывания на Кубе заработает себе приданое в инвалютных рублях, а он подсуетится насчет квартиры.
И вдруг обливаясь пьяными слезами и вытирая их по-дитячьи тыльной стороной кистей, признавался: «Ты думаешь, она меня как мужика любит? Хера с два! Только потому, что я директор, который ее из нищеты выдернет. Ей почти тридцать, получает сто пятьдесят, мужик пьет, да еще и таскается. Ее мандовошками наградил, а она меня. А я свою жену. Цирк! Еле политанью вывел… А мне постоянно врала, что с ним не спит. И что я в ней нашел? Ну, молодая. Ну, красивая. Но глупая же!.. Силком заставил ее на вечерний поступить в институт. Уже четвертый год тяну, а она все на втором курсе! Хорошо, ректор — друг, подписывает ей академотпуска. Но сколько можно! За четыре года полтора курса с грехом пополам одолела… Как ты думаешь, меня за развод с должности попрут?» «Не знаю, — пожимал плечами Симонов, — но меня с третьего курса института за развод вышибли. Написали в приказе: «За неправильное поведение в быту». Комсомол поднялся, декан: не разведешься — в институте оставим, а не согласен — вот тебе волчий билет. Через полгода удалось формулировку в приказе поменять на «отчислен по семейным обстоятельствам», уехать в Сибирь и здесь другой институт закончить...»
Игорь сходил за Любой, но вернулся один. Переводчица Таня уговорила ее встретить вместе иркутский Новый год и приглашала сибиряков принять в этом участие.
— Я сказал, мы не придем. Что там хорошего? Диссидент уже у них сидит — на него что ли смотреть? А потом Князю донос строчить об их любовных фиглях-миглях.
— Давайте лучше по Моа прогуляемся, а наш Новый год на пляже Playa Popular встретим.
План Симонова был принят единогласно, и Леня восторженно пустился в пляс. Но вдруг сник и притих под суровым взглядом Седова.
— Сколько раз повторять тебе: выпил — веди себя прилично, Леонид, — сказал Игорь поучительно. — А то зашибу нечаянно.
Собрали быстро сумку с выпивоном, закусью и тарой и вышли на оперативный простор. Старое Мао Симонов показал с балкона, а по заводскому поселку Роло Монтеррей решил провести новопришельцев по главной улице в направлении порта и находившегося рядом с ним пляжа Playa Popular - в переводе то ли «популярного», то ли «народного». Прошли мимо кинотеатра и «комерсиаля» — продуктово-проымшленного магазина с примыкающей к нему пивной площадкой и киоском в тени развесистых деревьев. От аптеки, с высоты крутого холма, Симонов показал землякам экзотические красоты тропического Красного Ада. У подножия холма простирался обширный пруд, отражающий в своей бездонной синеве пальмовую рощу. Над растопыренными в синем небе ладонями пальм порхали и кричали попугаи и кружили какие-то черные зловещие птицы. На противоположном берегу пруда обозрели скучную панораму никелевого завода, парящего градирнями ТЭЦ, круглыми чашами сгустителей, батареями реакторов цеха выщелачивания. А за заводом открывался лунный пейзаж – голая бурая гора с расположенным на ее вершине кратером «мины» - открытого никель-молибденового рудника. Поматерились по поводу погибающей в этом смраде природы и неспешно тронулись вдоль узкой асфальтированной улицы, лишенной экономными американскими градостроителями тротуаров. Поэтому шли по пыльной обочине, а мимо на бешеной скорости проносились родные сердцу самосвалы марки БелАЗ, грузовики и легковушки.
Симонов рассказал, как в прошлом году ранним вечером на этой улице пьяный кубинец сбил нашего монтажника Николая — его фамилии уже никто не помнил,— когда он шел с приятелем к своей только что родившей мальчика жене в городской госпиталь. Симонов на всякий случай рассказал этот случай Лене и Игорю — пусть опасаются, как и он сам. Леня только пьяно махнул рукой:
— Ну, задавят, так задавят! Значит, так на роду написано. Увезут в Красноярск в цинковой консервной банке, там, на Бадалыке, закопают — и хрен с ним! Бадалык, Новодевичье или кремлевская стена - мертвецу не все ли равно? И наших фамилий тоже через год никто не вспомнит... Хорошо здесь, но уж больно жарко — спасу нет! Может, братцы, вернемся назад? Не все ли равно где пить — на пляже или дома. А может, и никакого Нового года нет. Может, его изобрел какой-нибудь царь, а я должен за него расхлебывать. Ведь у времени нет ни начала, ни конца. И оно нас скоро поглотит, как букашек-таракашек. Мы вот время убиваем, а оно нас точно прибьет!
— Не мургай, Леня, — подавил густым выдохом скулеж патентоведа Седов. — Еще слово — и капли не налью.
Угроза подействовала минуты на две.
Симонов приостановился напротив длинного одноэтажного Г-образного зданья рядом с водонапорной башней. В нем теплилась надежда, что из него сейчас выплывет Карина, и он пригласит ее сходить на пляж вместе с ними. Пару недель назад они уже там были вчетвером — он с Кариной и Вовик с Барбариной. Не купались, просто сидели на песке - выпивали, курили, болтали. Потом Вовик сводил минут на двадцать свою толстую подругу в дюны - поделиться с ней недавно приобретенным гаванским опытом общения с девушками на пляже. «Отдуплиться», как он прокомментировал свое удаление с Барбариной в пески. А Симонов, пока их не было, с юношеским жаром исступленно целовал Карину, прижимал ее к себе и томился от неудовлетворенного желания. Она слабо отталкивала его от себя, печально и как-то обреченно твердила: «No,no, Sacha. Eres mentiroso. Tu no me quieres a mi». Так говорят девушки во всем мире: ты обманщик, ты не любишь меня.
Сейчас площадка со столиком и тремя стульями перед открытой дверью в общежитие была пустой, все жалюзи закрыты и только из вытяжного вентилятора общепитовской кухни валил густой пар. К тому же вчера Барбарина сказала, что Кари на Новый год уезжает к родителям в Сантьяго.
— Вот самый дорогой дом для меня в этой деревне, — сказал Симонов. — Общежитие холостячек. В нем живет моя любовь — Каридад Пеньальбер Лескай. Професора английского языка, недосягаемая, как самая далекая звезда.
— Ну, пахан, ты меня поражаешь! — серьезно возопил ошеломленный Леня. — Такие имена могут быть только у голливудских звезд. Я всегда на тебя смотрел с интересом и удивлялся: откуда это у тебя берется? Стихи, иностранные языки. И вот на тебе — негритянка! Как будто ты тоже звезда или инопланетянин. Или просто ты сам себя выдумал и не живешь — умер и продолжаешь функционировать, как искусственная система?.. А нам в этой общаге кадру нельзя склеить? Ведь стыдно будет вернуться на родину и врать, что вступал в преступную связь. А скажешь, что нет, — будут презирать, как импотента, мастурбатора или, того хуже, педераста.
— Слушай, Леонид, заткнись, — не повышая голоса, но с намеком на решительные санкции сказал Седов. — Не зуди, как Паниковский. Если хочешь гуся, пойдем побыстрей. До нашего Нового года вообще чепуха осталась… Вы послушайте, командор, что этот чудак на букву «м» на инструктаже в Гаване, в гэкаэсе, отмочил. Собрал нас, человек десять вновь прибывших, в своем кабинете какой-то чинуша, Мутазин или Муртазин. И так же, как в цэка в Москве, накачивает: это нельзя, это не положено, будьте бдительны. Рядом наш вероятный противник, и это ваше единственное оружие. Правда, о связи со здешними бабами ничего не сказал. Ну и как всегда в конце: «Вопросы будут?» Леня встал, задумчиво опустил голову, пощипал свою бороденку: «А могу я быть с вами до конца откровенным?» Мутазин или Муртазин: «А как же иначе? Мы здесь все соотечественники, советские люди». И Леня ему вывалил: «Я здесь всего два дня и отметил для себя одну особенность этой страны. По-моему, ее главное богатство — это женщины. Потому что все остальное — сплошная нищета. Такого разнообразия, такой многоцветной гаммы потрясающе красивых сеньор и сеньорит мне просто не снилось, заявляю со всей откровенностью. Я просил отправить меня сюда с моей любимой женой Галей — мне в последний момент отказали. Между тем за двадцать лет супружеской жизни я привык к регулярной половой жизни. Онанов грех был осужден еще Библией. В моральном кодексе строителя коммунизма об этом, правда, нет ни слова. Значит, допустимо… Мой вопрос: могу ли я, по обоюдному согласию, разумеется, вступить во временную связь с одной из очаровательных здешних женщин? И второй вопрос: у меня есть желание посетить знаменитый ресторан «Тропикана». Как туда проехать и сколько это будет стоить?» Мужик этот, Мудасов или Мульдасов, хочет Леню остановить, но Леня как уперся глазами в пол — так и смотрел только себе под ноги, мургал, пока не закончил. Народ за животы держится, а этот Мудасов вместо ответа только и смог сказать: «В чувстве юмора вам, товарищ, не откажешь. Но если вы сразу решили начать с женщин и кабаре, то рискуете вернуться к любимой жене Гале в ближайшее время». Леня: «Спасибо, другого ответа я не ожидал. Хотя это и расходится с положениями Хельсинских соглашений по правам человека. Сексуальная жизнь человека является его личной прерогативой. Воздержание же грозит потерей здоровья и нарушением психики. А нашей стране нужны морально и физически здоровые строители светлого будущего».
— А разве это не так, Егор? — громко крикнул Леня. — Человек рожден свободным, и ему никто не должен указывать, с кем ему спать, что есть и пить и во что верить или что-то отрицать. Свобода – это то, что у меня внутри, мой мир. И у меня есть свой Бог, но я не скажу, кто Он!
— Я и без тебя знаю: бутылка! Видишь, командор, — еще один диссидент нашелся! — проворчал Седов, которого Леня почему-то перекрестил. — Ладно, этот Мудасов на тебя не настучал, все обратил в шутку — показали бы тебе Хельсинки и светлое будущее на Лубянке.
Пока вышли за город, рубашки стали мокрыми от пота. А потом, когда шли по дороге в порт, надышались парами серы. Они ядовитыми струями с сипением и свистом вырывались сквозь уплотнения на задвижках толстого трубопровода расплавленной серы, подаваемой из цеха плавления, находящегося на территории порта, на завод. Трубопровод тянулся параллельно «карретере», шоссе, метрах в десяти от нее. Когда пересекли эту трубу под ее П-образным изгибом в виде открытых ворот над проселочной дорогой и по ней вошли в густую, как тушь, тень сосновой рощи, легче не стало. От тонких стволов неправдоподобно тонких и высоких сосен, от длинноволосой мягкой хвои несло плотным сухим жаром, словно в сауне. Песчаная дорога была усыпана неправдоподобно мелкими по сибирским меркам шишками.
Леня взвыл:
— Ты куда нас, пахан, завел? Усраться можно! Меня сейчас и тепловой, и солнечный кондратий хватит.
— В вытрезвитель, Леня. Сейчас мы в парной, а минут через десять будем в помывочной. Многое прекрасным и изумительным кажется только издали. А вблизи — как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, всю песню изгадит комарье, жара. А то и просто куча дерьма, на которую нечаянно наступишь.
— Ну, тебя, пахан, к лешему с твоей гнилой философией! — затряс пеньковой бороденкой Леня. — Я танцевать хочу! И наслаждаться тропической экзотикой до охренения!
Седов на ходу рассказывал красноярские новости и о том, что творится на родном предприятии. Из объединения хочет выделиться в самостоятельную фирму большое спецпроизводство Ипатова. В его секретной лаборатории сосредоточилась вся военная тематика, связанная с подземной и подводной радиосвязью. Между Ипатовым и Князевым идет война не на жизнь, а на смерть. Седов перед отъездом на Кубу сидел в приемной, дожидаясь аудиенции к Князеву. Вдруг из кабинета гендиректора с грохотом выкатился огромный чернобородый, красный, потный, похожий на цыганского барона, Ипатов. И с криком: «Гандон надутый!» скрылся в неизвестном направлении. А из кабинета донесся угрожающий вопль Князева: «Я те дам — гандон! Сам, как гандон, лопнешь! Я сейчас же в крайком еду и в министерство позвоню!..»
Князев ни за что не хотел расставаться с военной тематикой, хотя в ней не разбирался, но уже поимел дивиденды: два года назад за реализацию одной удачной Ипатовской идеи – систему передачи радиосигналов под землей – нацепил на грудь орден. Но это его не очень обрадовало. Он был зол на Ипатова за то, что тот, получив такой же орден, не захотел поделиться с директором госпремией. Кроме почестей и наград, военные заказы щедро оплачивались и позволяли Князеву закрывать все дыры в открытом производстве и занимать классные места в городском и министерском соцсоревновании. А программой максимум для Князева было стать за счет военки Ленинским лауреатом, Героем соцтруда, доктором наук и академиком. И будучи особо пьяным и сентиментальным он говорил приближенным к нему особам, что обязательно слетает в космос — его туда знакомые космонавты упорно зовут. Вот слетает и станет не только Героем соцтруда, но и Героем Советского Союза.
***
На пляже не было ни души. Кубинцев зимой в море палкой не загонишь: «?Mucho frio!» — Слишком холодно. Температура воздуха всего-то плюс двадцать пять, а воды — на два градуса меньше. По телику постоянно гоняли агитационный ролик: купайтесь, компаньерос, закаляйтесь! Да и пляж этот, хоть и назывался «народным», у населения Моа популярностью не пользовался. Вид песчаных, похожих на небрежно выпеченные караваи, дюн, местами поросших напоминавшим тальник кустарником и клумбами мясистых волосатых и колючих кактусов, и темная стена соснового бора вызывал уныние. Вынесенный на берег плавник — корявые черные или, напротив, отмытые добела и отполированные песком и кораллами деревья, похожие на корчащихся в муках доисторических утопленников или грешников из дантовского ада. Вынесенные волнами на пляж доски, пластиковые и стеклянные бутылки, банки и бочки и другие самые неожиданные предметы никто не убирал. Пока этот бардак не надоедал самому океану. И тогда он, как разгневанный боцман, посылал на берег огромные валы очередного урагана или шторма для наведения порядка на палубе.
Кубинцы говорили, что пластиковые бутылки, бочонки, бутылки из-под виски и бренди, красочная упаковка разной неведомой снеди попадала на берег с американских кораблей, идущих из Штатов на американскую военно-морскую базу в Гуантаномо и обратно. Каждую субботу вдоль горизонта торжественно проплывал огромный белый корабль. На его борту веселились янки, плывущие в Майами, чтобы удовлетворить свои животные мелкобуржуазные потребности и получить заряд бодрости в ночных клубах в обществе проституток и наркоманов.
Но самой дурной славой на этом пляже пользовалась вода. В отличие от других мест, где океанское дно просматривалось сквозь многометровую толщу, здесь она была мутной, словно разбавленной кровью. Оптимисты утверждали, что эта ржавая примесь приходила с латеритового глинистого дна. Пессимисты пугали себя и оптимистов предположением, что вся акватория, примыкающая к Моа, отравлена ядовитыми стоками с никелевого комбината. Сюда же плюсовались городские и корабельные фекалии с судов, стоящих на внешнем рейде и у причала в бухте Моа в нескольких сотнях метров от пляжа. Поэтому надежда вновь приезжающих советиков на ежедневные морские купания в морской воде тонули в пугающей информации о наличии колоссального наличия кубинско-советского дерьма и промышленных сбросов в прибрежной акватории города. Не зря хитрожопые янки оборудовали себе пляж на необитаемом островке Кайо-Моа, примерно в трех милях от берега. И теперь, если позволяла погода и был исправен единственный буксирный катер в порту, на этот островок по выходным дням и праздникам отправлялись советики для аккумуляции солнечно-океанской энергии, способствующей очередным трудовым свершениям.
Симонов не стал пугать своих земляков сведениями о неявном дерьме, предоставив Лене Лескину как форейтору научно-технического прогресса первым пройти новогоднее крещение. Тем более что близость морской стихии вызвала в патентоведе телячий восторг. Оглядевшись по сторонам, он сбросил с себя все, включая васильковые трусы, и, худой и по-сибирски иссиня-белый, на полусогнутых, нервно подергивая ягодицами и подвывая, прокрался к воде. Океан плавно раскачивался всей своей сверкающей под солнцем водной массой, лениво выплескивая на серый песок хлопья розоватой пены. Перед тем, как самому пойти на встречу с пучиной, Симонов взглянул на часы — до полудня оставалось всего четверть часа. На голое тело устремились москиты и хекены - мелкие как гниды мошки, но от их укусов тут же вздувались пунцовые волдыри диаметром в пятак. Спасение одно — поскорее хоть в сортирную яму!
На берег вылезли в потеках ржавой глины, тонким маслянистым слоем устилавшей все дно и щедро подмешанной в круто соленую карибскую воду. Экзотика обернулась суровыми испытаниями. По песку ползали улитки и крошечные крабики, чистого песка не было. Хотели пойти в тень сосен — там комарье накинулось с утроенным энтузиазмом, как на евреев при исходе из Египта. По неосторожности подошли к кустарнику — оказалось, что это кактусы. Симонов невольно заорал — сразу две сухих иглы впились в правую ступню. Один Игорь соблюдал железное спокойствие и самообладание. Он разлил ром по кофейным чашкам и разложил на газете бутерброды с хамоном. Ровно в полдень тридцать первого декабря по кубинскому времени голая святая троица, стоя на коленях на раскаленном песке под застывшим в зените тропическим светилом, провозгласила тост одновременно со своими родными и близкими и всем красноярским народом, пребывающим в студеной полночи на другой стороне шарика. После третьей бородатый патентовед торжественно выдал незабываемое предложение, предварив его потрясающим философским обобщением:
— А теперь давайте, обратим наши души к великой молитве сибирского народа. Она, как никакая другая песнь, выражает неустроенность нашего быта.
Седов и Симонов недоуменно уставились на Леню. И он, наполнив горячим тропическим воздухом свою голубоватую от сибирской закалки грудь, запел неожиданно звучным и приятным баритоном:
— По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах.
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах...
Ну, это было уже из области «нарочно не придумаешь»! Симонов хохотал, как сумасшедший. Слухи о Лениных чудачествах до Симонова доходили давно, а в натуре все выглядело гораздо забавней. На смех «пахана» Леня отреагировал только мутным, но строгим, укоризненным взглядом и вдохновенно допел гимн правдолюбцев-бродяг до конца.
Глава 22. Новогодний активидад в ресторане «Balcon»
Для встречи московского и кубинского Нового года для советиков, членов их семей и партийно-хозяйственной элиты города никелевый завод отснял ресторан «Balcon». Он был построен американцами из сборных бетонных конструкций, как и все в поселке Роло Монтеррей, на склоне самого высокого холма — на горизонтальном уступе, вырезанном землеройной техникой в его латеритовом теле. Фасадом приземистое длинное одноэтажное здание ресторана, прикрытое от зноя буйной темной листвой казуариновых деревьев, было обращено к океану, а тыльной стороной смотрело на пышные кроны кокосовой рощи, раскинувшейся по склону и подножию холма.
Сквозь открытые стеклянные жалюзи обширный зал ресторана и просторная веранда под навесом хорошо продувались бризами и пассатами, и вид отсюда на океан открывался сказочный. На темно-синей, уходящей в бесконечность пустыне, отбрасывающей в белесое небо ослепительное сиянье и рассеченной белой нитью пены на коралловых рифах, темнели местами необитаемые крошечные острова — cayos. Они напоминали икринки, которые огромный остров Куба, своими очертаньями похожий на крокодила, сотнями и сотнями разбросал вокруг себя.
Симонову вдруг вспомнилось, как всего два года назад он с женой и дочерью обедал в сочинском ресторане. Кажется, он назывался «Старая мельница». Тот так же находился на склоне горы, только намного выше, и вид оттуда на Черное море был, пожалуй, еще прекрасней. Но и сейчас Симонов, стоя у перил террасы, как зачарованный, долго не мог оторвать взгляда от океана. Пока Володя Голосков, бледный от выпитого, с прилипшими на лоб завитками своих блоковских кудрей, не повернул его за плечи в сторону пальмового леса.
— Не туда, Шурик, смотришь! Что, воды не видал? Глянь и оцени, какие чепыжи! Вот куда надо наших мучач водить. И хер с ним, с Иваном. Пусть дрочит в одиночку. Или в компании со своим затруханным партбюро! А мы уйдем в чепыжи по партизанским тропам. И под этими пальмами с кокосовыми яйцами над головой покажем кубанкам, как русским духом пахнет.
В эти «чепыжи», в кокосовую рощу, Симонова и Вовика уже водил Володя Бурин после своего очередного запоя. Он убедил их, что лучшего средства для устранения губительных последствий длительного и неумеренного потребления рома цивилизованный мир пока не придумал. А ему как раз требовалась экстренная помощь. Бурину невозможно было отказать. Он и внешностью, и детской непосредственностью напоминал актера Евгения Леонова с глазами Швейка. А посему из солидарности и искреннего сочувствия к соотечественнику, страдавшему национальным недугом, пришлось после работы отправиться в «пальмерос» вооруженными до зубов материалами и инструментом для этого экзотического промысла. У Бурина в наличии оказались садовые ножницы, модернизированные под местные условия. Их он получил в наследство от кого-то из советиков, отбывшего свой срок на Кубе. Тропический лес поразил Симонова, прежде всего, отсутствием прохлады. Напротив, здесь было душно, как в котельной, и сочная на вид зелень была сухой и жесткой и лишенной запахов, словно неживой. Рядом с грейпфрутовыми и лимонными деревьями, усыпанными как будто никому не нужными плодами.
Бурин из каких-то густых и колючих зарослей извлек шести-семиметровый искривленный во многих местах шест. Вынул из сумки и насадил на его тонкий конец садовые ножницы, снабженные длинным шпагатом. Потом они подходили под пальмы, вместе ставили вертикально этот нехитрый снаряд, Борин подводил раствор ножниц под корешок ореха и дергал за бечевку. После этого шест бросали и разбегались в стороны, иначе кокос мог угробить даже Илью Муромца. Все считали, что одному советику крупно повезло: орех угодил ему по плечу и сломал ключицу, а не обрушился на башку и не отправил его к праотцам здешних туземцев. Бурин попутно информировал новичков, Симонова и Голоскова, что вообще-то начальство запрещает сбор кокосов, потому что эта роща — частное владение бывшего «барбудос», подаренное ему Фиделем за подвиги в годы революции вместе с огромным маузером. Так что встреча с бывшим партизаном-лешим ничего хорошего не предвещала. Да и существовал ли он в натуре? Может, начальники советиков его просто выдумали для устрашения любителей халявного кокосового сока.
Упавший с глухим шлепком орех размером с приличную дыню они тут же разделывали острым, как булат, мачете, снимая толстый слой теплоизоляции, и в руках оставался темный шар, похожий на детскую черепушку. Неведомо откуда появились покрытые засохшей ржавой моавской грязью худые черные и белые с черными пятнами свиньи с длинными заостренными мордами. Они встали вокруг браконьеров в угрожающий полукруг и уставились на них с собачьим любопытством. И потом они уже не отставали от людей, следуя за ними в некотором отдалении и жадно разгрызая и пожирая отходы от обработки орехов. Своим поведением и запущенностью они напоминали стаю бездомных дворняг, заброшенную в рощу.
Теперь Вовик загорелся идеей превратить пальмерос в чепыжи свободной любви и надежное убежище от всевидящего ока и всеслышащих ушей Ивана Сапеги.
— Мысль ценная, Бобик, только мне пока вести в эти райские кущи некого.
— Чо ты, бля, забыл уже, что мы в десять, как штык, должны быть у Лидии? Я ей объяснил, чтобы тебе бабу обеспечила. Отсюда до Лидкинова дома рукой подать. Почти напротив полицейской офисины, она там машинисткой работает. Мне уже государственный секрет открыла: дней через десять сюда Фидель со своей кодлой припылит. И с ним главный польский коммунист Герек. Хотят сюда и поляков на работу заманить... Портфель с выпивоном и закусом уже здесь, со мной. Я одной официантке его оставил под охрану. Дал плитку шоколада, флакончик пробных духов и обещал своим шашлыком угостить. Согласна. Столик для нас и твоих земляков она уже держит. Ищи и веди их к сцене с оркестром — там меня увидишь.
— Заметано. Только сам не напивайся. Я никуда не собираюсь уходить.
Седова и Лескина он отыскал в обществе Любы Биденко и, как он сразу понял по описанию, Диссидента. Люба сделала вид, что Симонову очень обрадовалась, передала приветы от сослуживцев. О Князеве, очевидно, по соображениям конспирации и ввиду присутствия посторонних лиц, умолчала. Диссидент представился сухо Виктором, и по тому, как он быстро слинял, Симонов усек, что Любка уже заранее охарактеризовала его персону как агента ее бдительного любовника. Однако Симонов умозрительно успел одобрить новый Любкин выбор, не похожий на обмен шила на мыло. Дисссидент-сварной унаследовал от своих предков диковатый облик варнака. Симонову почему-то при первом же взгляде на него подумалось: от этого не жди пощады! Буйная каштановая копна волнистых волос, густая кудрявая черная борода и темные, заряженные жестокостью, глаза, словно ищущие слабое место у жертвы. И тело у Диссидента было что надо: рост под сто восемьдесят пять, грудные мышцы и бицепсы, казалось, вот-вот порвут голубую трикотажную футболку. По сравнению с раздутым, как бычий пузырь, насквозь пропитым, прокуренным и неряшливым Князевым Диссидент был вне конкуренции. Но и Любу смена обстановки довела до высокой кондиции. Она словно стала стройней и выше. И за короткое время успела загореть и посвежеть. Обведенные синей тушью карие глаза, остались прежними - постоянно как будто нарочно расширенными непонятным удивлением или вопросом. А густые черные, длинные, завитые на бигуди волосы ей придавали сходство с молодой кубинкой. Это сходство нарушало дорогое яркое шифоновое платье и итальянские туфельки, каких аборигенки никогда не оденут ни за счет карточек, ни на черном рынке по немыслимой цене. И вместе — кроткая, невинная, стеснительная цыпочка. Кубинцы смотрели на нее, как на самое последнее чудо света. Хотя Симонову она казалась всегда самой заурядной, неинтересной ни внешне, ни внутренне. Этакой птичкой в ярком оперении. Может, потому, как рассказывал о ней Князев со всеми подробностями, вплоть до того, как она себя ведет в постели. Как-то в минуту пьяного раздражения он признался Симонову: «Ничего особенного. У нее там троллейбусу хватило бы развернуться. И хлюпает, как в болоте…» Или как заразила его лобными вшами. Как принимала от него дорогие подарки и деньги. Обманывала бдительность мужа, тайком уезжая с Князевым на местные и крымские курорты на его служебной машине. Получалось, что главными чертами в ее натуре были продажность и ложь. Он не любил тонкие губы, а рот у нее был маленький и губы как будто постоянно поджатыми, словно готовыми произнести какую-нибудь гадость. Князев сам удивлялся Любкиному самообладанию и всерьез утверждал, что она бы могла сделать блестящую карьеру в КГБ. Сам он, и года не прослужив на срочной службе, уже был майором госбезопасности в запасе. И в хмельных застольях с друзьями хвастался, что очередные офицерские звания чекистам, да еще находящимся в запасе, просто так не даются. И он звездочки на свои погоны получает за активную работу при выполнении важных секретных операций. А каких именно – он, конечно, открыть даже близким друзьям не может. Но одну деталь по секрету может сообщить: доподлинно известно, что его имя давно занесено в банк данных ЦРУ. И как крупного ученого и руководителя, и как агента спецслужб.
Однако и недовольные правлением Князева подчиненные, как он рассказал Симонову, тоже не дремали. Минуя КГБ, они по каким-то каналам вышли на прямую связь с женой Князева, Зоей, преподавательницей одного из красноярских вузов. И доложили, что рядом с ней на электрофакультете в океане наук безуспешно барахталась ее соперница.
Под каким-то предлогом заочницу вызвали в деканат. Там ее ожидала Зоя Андреевна. Она пригласила Любу прогуляться по институтскому коридору и в упор поинтересовалась связью своего мужа с заочницей. Переговоры по разделу мужика ни к чему не привели. Обе женщины продолжали мирно сосуществовать, как бы забыв друг о друге. А Князев нес двойную морально-физическую и материальную нагрузку, мучаясь сомнениями и страхами, что Зоя может не выдержать и написать в партийный комитет и в министерство. И тогда прощай его должность, авторитет, карьера. И Любка. В том, что Зоя с двумя дочерьми и преподавательской зарплатой никуда не денется, он был абсолютно уверен.
Странным Симонову казалось и то, что Любкин муж, высокий, худощавый парень со строгим красивым лицом нелюдима, единственный сын прокурорши, известной в городе своей неподкупностью и беспощадностью, тоже знал о связи своей жены с Князевым и стоически сносил это. Или просто платил ей той же монетой, вступая в беспорядочные связи, одаривая ее лобковыми вшами и растрачивая свое здоровье на общение с бутылкой.
Князева бесило, что Любка, не имея детей и других веских мотивов для сохранения семьи, не разводилась с мужем, и уже несколько лет терпела его пьянство, побои и угрозы «замочить» и ее, и любовника. Князь хотел упредить соперника и в доверительных беседах с собутыльниками строил зловещие планы, как избавиться от этого козла, имевшего законное право на тело и душу его возлюбленной. В нем все восставало и бушевало, когда он представлял, как она спит с этим «мандовошконосителем» в одной постели и, конечно, уступает его гнусным домогательствам. Это давало ему моральное право не нарушать сложившийся постельный режим со своей супругой и одновременно готовить материальную базу для будущей жизни с Любкой.
Он мудро рассчитал, что если иметь всего по два — два гаража, две дачи, две квартиры и две машины, — то развод с Зоей можно будет устроить тихо, без партийно-административного кровопролития.
Часть этого плана он уже выполнил. Два гаража, дача и дом в деревне у него уже были. Любка - по его указке профкому - сначала получила комнату в коммуналке, а потом - двухкомнатную квартиру с телефоном в центре города. И значит, ей найдется что делить при разводе, и на первое время у молодоженов появится свой угол. Со временем он сможет развернуть угол в полноценную квартиру. А за «Волгу» он отдаст Зое половину ее стоимости и пообещает щедрую помощь дочерям на всю оставшуюся жизнь. Но если до развода дело не дойдет, то в любом случае приобретенная неправедным путем недвижимость лишней не будет.
— Вот тихая стерва! — проворчал Игорь Седов, когда Любка извинилась и упорхнула к столику, где ее ждали Диссидент и рыжая иркутянка — переводчица Таня. — До конца жизни будет из себя целку строить. Мы поначалу гадали, кто нас Князю закладывает по всяким мелочам? Почему день рождения кому-то в отделе отметили, кто-то на работу опоздал или служебный роман кто-то закрутил, — за все нашего Захарыча на ковер к Князю. А потом открылось: утечка информации происходит половым путем. Любаша, как сексот чека, сидит за кульманом и бдит. А вечерком в ушко царское — стук-стук!
— Наказывать надо сук за стук-стук! — вдруг оживился заметно пригорюнившийся под влиянием тропического климата и рома Леня. — Придется поднапречься и датчик регистрации прелюбодеяний Любке и Диссиденту в кровать вмонтировать... Но, по большому счету, не стоит впустую тратить драгоценные моменты нашей быстротекущей жизни на анализ этой ничтожной личности, наделенной сексуальной притягательностью для натур с ограниченными интеллектуальными запросами. Пойдемте лучше за наш столик и выпьем. Я давно присматриваюсь к тебе, пахан, и думаю...
Что думал о нем Леня, Симонову узнать не довелось. В просторном, затуманенном сигаретным дымом ресторане стоял невообразимый гвалт. Отметившие приход Нового года по нескольким часовым поясам советские люди и сочувствовавшие им кубинцы, казалось, уже не помнили, по какому поводу сюда собрались и носились между столиками, как бешеные тараканы, чокаясь стаканами и провозглашая здравницы в честь вечной дружбы и глубокой признательности. Издали ему помахал бутылкой в поднятой руке распаренный, ликующий упитанной физиономией Димитр Стоянов. Симонов хотел пробраться к болгарину и пожать руку. Но на него налетели сразу Луис Ариель, Адрес Эрнандес и чокнутый Рауль Креспо и потащили за свой столик, сервированный, как и все остальные, одинаково: апельсины, лимоны, бананы, бутылка похожего по цвету на коньяк рома «матусален» и на большом блюде в центре — груда дымящихся крупных оранжевых усатых креветок. Их поначалу Симонов принял за лангустов.
Чино донес до всех важную информацию: на кухне для активидада, и русских и кубинцев, готовится черепаховый суп. Известие было воспринято с восторгом: черепахи, лангусты и бычьи лягушки подавались только в ресторанах для иностранцев. Но не для соотечественников, поскольку эти морепродекты являлись товарами кубинского экспорта на потребу гнилых капиталистов.
Никто не обращал внимания на попытки директора завода Паблито и руководителя советиков Дуче Смочкова произнести тосты через микрофон — все покатилось по пути никем не регулируемой фиесты и налаживания неформальных контактов. Андрес Эрнандес кричал на испанском, что Симонов — специалист, каких он сроду не встречал. И к тому же очень веселый и остроумный человек. Луис Ариель на английском утверждал, что компаньеро Саша получит диплом академии ноктурно за прекрасный английский. А Рауль Креспо пообещал отвезти Сашин фотоаппарат на ремонт в Сантьяго и познакомить его с лучшей девушкой в Моа. И тогда он сможет увезти в Union Sovietico снимки голой «мулатики» или «негриты», потому как на них в Союзе дефицит. Симонов заметил, что жена вряд ли одобрит эти фото. Ну а кастрация ему будет обеспечена, поскольку жена у него — очень ревнивая медичка. Эта плоская шутка вызвала среди кубинцев непритворный пьяный восторг, и они пообещали ему на прощание подарить carey — сушеный член самца морской черепахи. Если потреблять его в малых дозах в виде порошка или настоя, то можно заставить рыдать от счастья целый гарем.
Симонову подумалось, что о чем бы ни толковали мужики во всем подлунном мире, а гложут и объединяют их одни и те же заботы и мечты о неком чудодейственном эликсире вечного членостояния. И беседы на эту вечную тему — самые интересные и содержательные...
Начались танцы, и ресторан тут же заполнила неведомо откуда появившаяся молодежь — ярко одетые и явно поддатые парни и девушки всех цветов и оттенков кожи и даже волос. Рискнувшие пойти из-за своих столов танцевать советики после танца подняли бесполезный гвалт: все бутылки с вином и ромом куда-то исчезли. Появился полицейский с дубинкой на широком ремне и с устрашающе выдвинутым вперед подбородком. Его сопровождали крепкие ребята с красными повязками — здешние дружинники. И в притихшем зале теперь уже вместо русского мата зазвучали аналогичные термины на испанском языке.
Их Симонов быстро усвоил благодаря Роберто Эрере. Этот коренастый кубинец с тронутым оспой мучнистым пухлым лицом сидел за письменным столом в проектном зале перед Симоновым. И он постоянно видел его затылок, покрытый густыми, скрученными в блестящие черные завитки волосами. Симонова иногда разбирало любопытство: что это сдержанный кубинец беспрерывно строчил в толстой амбарной книге? Или сосредоточенно заполнял картотеки, таблицы и еще какие-то бумаги. И периодически уносил свои творения на второй этаж офисины машинистке, сидевшей в кабинете Хосе Себастьяно. И лучезарная мулатика, отбросив все другие срочные дела, печатала их вне всякой очереди. Эрера часто по каким-то таинственным делам уезжал в столицу провинции Ориенте Сантьяго-де-Куба. Или, как он говорил, к своей семье в город Ольгин. Возвращался оттуда, как правило, то ли озабоченным, то ли с глубокого похмелья. И снова сосредоточенно погружался в свою загадочную амбарно-картотечную писанину.
В какой-то момент у Эреры проявился неожиданный интерес к персоне Симонова; кажется, после того, как он узнал, что советик знает английский и посещает академию ноктурно и интенсивно изучает испанский. Тогда он попросил помощи у Симонова в постижении русской словесности. Предложил это сотрудничество начать с записи в его общую тетрадь существительных, глаголов и сочных выражений из непечатной русской лексики. Более точный перевод с русского на испанский они находили в процессе горячего детального обсуждения анатомии и физиологии интимных отношений, взаимно обогащая друг друга изучением национальных особенностей сексуального бытия. Буквально за неделю Симонов и Эрера благодаря этой новейшей методике целиком понимали основные связующие элементы обоих языков, когда слушали разговор между мужчинами обеих стран. А Симонов при неформальных беседах с кубинцами путем изящного включения в свою речь разнообразной витиеватой испанской матерщины стремительно приобретал дешевую славу весельчака и своего парня. Эрера, однако, своих знаний перед советиками пока не афишировал. Скорее всего, из-за ужасного произношения: звуки «ж», «з», «ш», «щ» ему, как и большинству кубинцев, несмотря на отчаянные попытки, воспроизвести не удавалось. Получалась полная несуразица, когда, например, ходячее русское слово «жопа» Эрера после многократных повторений упрямо произносил как «сопа». А это в переводе с испанского на русский означает «суп». Или другое не менее популярное русское слово в исполнении Эреры звучало как испанское «pista», что на русском означило совсем не интересное — спортплощадку, арену цирка, беговую дорожка, автостраду и даже фонограмму.
Только недавно Андрес Эрнадес, любивший похвастаться своей компетенцией, проболтался Симонову, что Роберто Эрера в штате завода не состоит. Он прикомандирован к нему от «сегуридада», кубинской охранки, для работы с персоналом советиков. В чем эта работа состояла — Симонов, как ни напрягал мозги, понять не мог. И все же неожиданное стремление Эреры проникнуть в тайны нашего великого и могучего языка после предупреждения Андреса Симонову казалось подозрительным. При инструктаже на Старой площади в ЦК партии призыв к неусыпной бдительности звучал из уст лощеного и унылого, как гробовых дел мастера Безинчука, товарища особенно мрачно и настойчиво.
Роберто Эрера тоже сегодня был в ресторане — сидел за одним столом с директором завода Пабло Санчесом, его замами, с Хосе Себастьяно и Дуче - Смочковым. Как только возникла суматоха из-за несанкционированно появившейся молодежи и пропажи бутылок со столов потерявших революционную бдительность советиков, Роберто Эрера поднялся со своего места и спокойно прошел между столиками с застывшими в немом ожидании кубинцами и советиками на подиум с оркестрантами. Так же невозмутимо произнес пару слов и забрал микрофон из руки остолбеневшего «кантанте» — певца, худенького подвижного мулата с длинными волосами. И, не повышая тона, повторил так же бесстрастно короткую фразу в микрофон. Симонов смысла ее не уловил, зато молодежь в панике бросилась к выходу, и через минуту в ресторане наступила тишина, словно в ожидании взрыва. Эрера вернул микрофон певцу, и тот, радостно махнув рукой оркестру, запел высоким девчачьим голосом популярный в то время шлягер «Porque te vas» — «Потому что ты уходишь».
Первым выскочил на открытое пространство перед столом руководства Леня Лескин. Ему уже не нужны были партнерши — он выступал с сольным номером. Мелодия ему тоже была не важна — он приспосабливал «цыганочку» под то, что имелось в наличии — под «Porque te vas». Леня гоголем, широко расставив руки, имитируя или служа прообразом для солистов ансамбля «Енисей», прошелся двумя кругами перед почтенной публикой. Пока никто не решался нарушить его одинокую свободу, уважая феномен импровизации доселе неизвестного в этой стране сибирского самородного артиста. Его застегнутая на две нижних пуговицы простая, как он сам, рубаха плескалась в такт его полных пьяной грации, словно вывернутых наизнанку, движений, а тело, казалось, было лишено костей, демонстрируя гармоничное слияние материи и духа. Симонов, тревожась за Ленино будущее в этой стране, следил за реакцией на его экстравагантный прорыв к славе со стороны Дуче и директора завода Паблито. Гримаса недовольства и глубокого презрения застыла на морщинистой физии Смочкова, и это заставило Симонова подумать, что Леониду Лескину судьба предвещала, как некрасовскому Грише Добросклонову, путь славный, имя громкое и скорое возвращение в Сибирь на суд Князева и его быстрых на расправу сатрапов. Зато темнолицый Пабло Санчес добродушно улыбался белыми зубами и прихлопывал в ладоши. На заводе его уважали и не боялись, хоть он и являлся членом цека. И, как поговаривали, даже любимцем Фиделя. Он был всем доступен, улыбчив и на вид беззаботен, словно сам удивлялся, что вдруг стал директором. Его жена вместе с остальной массой осчастливленных революцией женщин отстаивала очереди за отоваркой по либретам в комерсиале и никогда не садилась с мужем в казенную «Волгу». А когда соседский мальчишка эту машину угнал покататься и попал под суд, Паблито упросил членов трибунала не отсылать пацана на перевоспитание на остров Пинос, переименованный новой властью в «Молодежный», а дать ему условный срок под ответственность родителей. Теперь пацан жил под домашним арестом и имел право находиться только в школе и гулять до девяти вечера с разрешения родителей в известном им месте. При первом же нарушении режима и сынок, и отвечавший за него головой padre, папаня, безоговорочно имели шанс угодить за решетку.
Леня отплясывал, а остальная толпа не спешила его поддерживать до тех пор, пока он не спел похабную частушку и, утирая пот подолом рубахи, не отправился к своему столику. Его обмякшее бескостное тело плюхнулось на подставленный кем-то стул, и он точно рассчитанным движением, следуя русской традиции, задумчиво уронил свое лицо в блюдо с фасолью и рисом.
Игорь Седов, неуклонно следуя суворовскому завету — сам погибай, а товарища выручай, отреагировал мгновенно - рывком поднял Леню на ноги. Симонов смахнул салфеткой с лица танцора налипшие зерновые, и потом они, подхватив Леню под белые руки, стремительно вынесли безжизненное тело патентоведа сквозь танцующую толпу на открытую веранду ресторана. За верандой простиралась пальмовая роща, освещенная божественным ликом луны, застывшей в зените под куполом звездного тропического неба.
В ухо Симонову горячо и страстно задышал Вовик Голосков: «Пора на хату к Лидии». Он, в отличии даже от Игоря Седова, выглядел, как огурчик, - только глаза слегка посветлели и остекленели. Себя Симонов не видел, но целый день ромопотребления вряд ли украсил его начисто побритую физию. И уже никуда не хотелось идти, разве что в свой вигвам — спать.
— Ну что с этой контрой делать? — мрачно засопел Игорь. — Опять нажрался! С Москвы меня терроризирует. В Гаване с ним возился, как с грудным засранцем. И здесь меня тоже достал. Брошу у входа — пусть дрыхнет здесь под небом чужим, словно гость нежеланный.
— Нельзя, Игорь. Его Дуче уже приметил. Соберет послезавтра свою кодлу, и отправят Леню домой с несмываемым пятном алкоголика. Неси свой крест до конца. Нас ждут кубинки, и этот шанс, сам понимаешь, упускать нельзя. В конце концов, это плацдарм и для твоего будущего.
Несколько молодых кубинцев, обняв своих разнокожих подружек, с улыбками наблюдали за пьяными советиками. Симонов подумал, что надо поскорей погрузиться во тьму.
— Ладно, командор, идите! — с наигранной патетикой прогудел Седов. — Вы тоже контры - меня предаете ни за хрен собачий. Как Стенька Разин — нас на бабу променял.
По тому, как часто Игорь начал употреблять по отношению к ближним революционное клеймо «контра», Симонов, знавший его по командировкам и выпивкам в различных, не редко экстремальных ситуациях, определил, что гигант тела и мысли значительно превысил свой лимит потребления горячительного. По-хорошему, оставлять друга с мертвецки бухим патентоведом в ночном незнакомом городе при полном непонимании чужого языка не стоило. Однако и перед Вовиком у Симонова были давние обязательства наладить его контакт с таинственной Лидией.
Симонов и Голосков помогли Игорю переместить безжизненное тело с веранды на тротуар, посадить его на бордюр и минуты две потратили на инструктаж Игоря: как ему преодолеть примерно полуторакилометровое расстояние до дома с полуживой ношей. И после выражения искреннего сочувствия и извинений бегом пустились под гору навстречу новым испытаниям.
Глава 23. В гостях у Lidia
Casa de Lidia - дом Лидии, типовой американский особняк, находился почти напротив полицейского управления города и по соседству с casa de visita — таком же, как у Лидии доме, предназначенном для приезжих важных гостей местного и иностранного происхождения. Так, сейчас в нем уже несколько дней обитали командированные на никелевый рудник испанцы — представители фирмы по проектированию, поставкам и шефмонтажу ленточного транспортера, предназначенного для доставки никель-кобальтовой руды с открытого карьера в дробильно-растворный цех. Этот транспортер длиной свыше километра и шириной ленты более метра монтировался уже не один год. Поэтому руду с карьера, как и прежде, к дробилкам подвозили на сорокатонных советских самосвалах БелАЗ. Первая фирма, взявшаяся за строительство злосчастного транспортера, прогорела, кубинские деньги и большая часть недопоставленного оборудования сгорели вместе с ней. И теперь завод принимал у себя представителей другой, пока не обанкротившейся, компании. По словам Чино — Андреса Эрнандеса — прием проходил по высшему разряду. Каждый вечер в разных местах представителей фашистской Испании кормили, поили, вывозили на морские прогулки на белоснежной моторной яхте, подаренной заводу самим компаньеро Фиделем. И веселые испанцы заверяли своих бывших соотечественников, что для них транспортер построить, как два пальца помочить.
Вход в полицейское управление был ярко освещен. Симонову бросилось в глаза, что по обеим сторонам невысокого крыльца на низеньких кустах ярко алели розы. А по другую сторону земного шара в покрытом снегом морозном Красноярске уже было десять утра первого января, и его жена и дочь еще спали после утомительной новогодней ночи за тусклыми замерзшими окнами на пятом этаже кирпичной хрущевки.
Вовик отдал зачем-то Симонову тяжелый портфель, набитый бутылками и консервами, и нажал на кнопку звонка. Тревожная тишина. Стеклянные жалюзи на окнах были плотно прикрыты, и было непонятно, обитали ли в доме живые души. Голосков недоуменно посмотрел на Симонова налитыми прозрачной злостью глазами: «Неужели стерва облажала?» Потом повторил вызов и подстраховался несколькими пинками носком босоножки в дверь. Симонов подумал, что его друг попьяне мог и дом перепутать и привести его в гости к полицейским или испанцам. Но тут дверь беззвучно широко распахнулась, и Симонов в первый момент онемел от изумления. Для чего Вовику понадобилось так дешево его разыгрывать не меньше двух недель? — он и потом не стал выяснять. Наверняка на этот трюк его подбили кубинки.
Дверь открыла действительно хорошенькая коротко остриженная куколка с ласковыми светлыми — большая редкость для кубинки! — глазами. Поразило другое: в центре тускло освещенной обширной гостиной с каменным полом за низким стеклянным столиком, с пузатой бутылкой бананового ликера посредине, сидели на плетеных стульях Карина и Барбарина. Нарядные и с зелеными бокалами в руках. Барбарина громко хохотала, а Карина тихо улыбалась, прикрывая рот узкой черной кистью с серебряными ногтями. Они явно потешались над потерявшим дар речи Симоновым. Он стряхнул с себя оцепенение, пожал мягкую лапку куколке и назвал свое имя и бодро крикнул:
— Feliz Ano Nuevo! — C Новым Годом!
Быстро подошел к столику, поцеловал обеих подружек в теплые душистые щечки и встал, положив руку на спинку Карининого стула. А Вовик поднял Лидию за талию на полметра от пола и смачно поцеловал в губы. Она завизжала, и Барбарина издала ревнивый рык. Карина звонко засмеялась, поглядывая исподлобья на Симонова.
— А вы хотели мне изменить с другой женщиной, — сказала она по-английски. — Вы опасный обманщик.
— Вы плохо обо мне думаете, — тоже подражая светскому тону, возразил Симонов. — Я пришел сюда с другом, и очень счастлив видеть вас здесь. Не сомневайтесь в моих искренних чувствах к вам.
— !Mentirocito! -Лгунишка! — засмеялась Кари, прикрывая свои милые глаза, подведенные белым макияжем.
Симонов с подчеркнутой учтивостью поцеловал ее узкую нежную кисть с серебристыми ногтями, выискивая глазами, куда бы сесть. Карина поднялась со стула и показала кивком опоясанной узкой красной лентой головой, куда надо перенести столик, — к плетеному трехместному диванчику у стены. Над диваном висела абстрактная картина — на кровавом фоне мертвый бычий глаз в растворе скрещенных, как сабли рогов. Симонов и Голосков доставили столик в указанное место, и дальше все пошло, как по маслу.
Кубинки скрылись на кухне, русские извлекли из портфеля и приступили к вскрытью толстостенных жестяных банок тушенки, говяжьих языков, сайры, шпротов и прочего советского консервированного дефицита, уплывающего за пределы Родины для решения важнейших политических и экономических задач, утвержденных съездами КПСС. Девочки к приходу советиков приготовили коронное кубинское блюдо — рис с фасолью на оливковом масле и с какими-то неизвестными специями.
Вовик отстранил всех от газовой плиты и взял власть в свои руки. Он ловко украсил мрачноватый ландшафт арросо-фрихолевой или, говоря по-русски, рисово-фасолевой смеси, банкой розовой канской тушенки с талым говяжьим жиром. Лидия и Барбарина разложили это подобие плова по большим плоским тарелкам и положили поверх каши тонко нарезанные пластики лимона. Несколько минут спустя компания в веселом возбуждении уселась за стол для встречи местного, кубинского, Нового года. До него оставалось час с небольшим.
Карина села с Симоновым рядом на провисающий диванчик с местами порванной, сплетенной из сахарного тростника или пальмы спинкой, и Шурик впервые за этот день почувствовал себя счастливым. От Кари исходил настоящий африканский зной — Симонов ощущал его всем телом, даже не прикасаясь к ней. Он очень любил ее — как никого до этого и никого не сможет уже любить потом. Так почему-то ему подумалось в то мгновение. Все лучшее, что он ценил в женщинах, — нежность, природное кокетство, неосознанное лукавство, тонкий ум, чистота, бескорыстие, не говоря уже о молодости и экзотической красоте, — все это и еще многое, что не укладывалось в словесные определения, было подарено природой этой девочке. Теперь судьба свела ее с ним, и это не сулило ей ничего хорошего. Но если он откажется от нее, то окажется ли лучше для нее тот неведомый первый, который все равно у нее скоро будет. И может, эта ночь — последний его, Симонова, шанс — будет она его или нет. Пока что очевидно одно — их неудержимо тянет друг к другу. И если не помешает какая-нибудь нелепая случайность, она вынуждена будет ему сдаться.
Он обнял ее за плечи, и она впервые в присутствии посторонних не оттолкнула его - прижалась крепко, словно прося у него защиты и покровительства. Она еще никогда не казалась ему такой горячей и такой решительной. Мысль, что все должно произойти в эту новогоднюю ночь, превращалась в нервную веру в чудо.
Вовик предложил заменить банановый ром — «эту приторную липучку» — на пользующийся всенародной любовью ром Havana Club. Все, кроме Лидии, с радостью согласились, и Вовик отвернул пробку. Первый тост, как и водится, был поднят por amistad cubana-sovietica — за кубинско-советскую дружбу. Симонов с любопытством наблюдал за маленькой хозяйкой этого большого, как у Луиса Ариеля, дома. Она беспокойно крутилась на стуле, бессмысленно улыбалась, рассеянно оглядывая присутствующих васильковыми глазками. Иногда отпускала короткие ничего не значащие восклицания и часто нетерпеливо смотрела на большие старинные часы с бронзовыми гирями, стоявшие в углу комнаты и напоминавшие полированный гроб с часовым механизмом. Бросились в глаза грязноватые давно - может, с исчезновения из этого дома американских хозяев - небеленые стены. Симонов подумал, что Лидию разбирает детское нетерпенье, когда стрелки на настенных часах с гирьками сойдутся на римской цифре XII и совершится мнимый переход из одного временного пространства в другое. А возможно, она поверила в бродившие среди кубинцев слухи о конце света в эту полночь и нетерпеливо ждала, когда вся честная компания, не успев допить ром и дожевать рис фасолью, провалится в тартарары. Кроме того, Симонова занимал вопрос, что могло Голоскову понравится в этой малышке, похожей на механическую куклу. И как он сумеет ухитрится, не зная языка, обмануть бдительность Барбарины и состыковаться с ее подружкой.
После второго или третьего приема «Гаваны клуба» вдруг плохо сделалось с Кариной. Сначала она крепко обняла Симонова за шею, поцеловала его в губы долгим влажным поцелуем и неожиданно поползла вниз. И, если бы Симонов не удержал ее, она бы свалилась со стула на каменный пол. В первый момент он подумал, что у нее остановилось сердце, и им овладел панический страх, — настолько его испугали ее закатившиеся глаза и белая полоска зубов в полуоткрытых напомаженных губах.
— Хватай подмышки, — скомандовал Вовик, — и поволокли ее в ванную. Быстро!
Симонов и Голосков стремительно повели Карину по коридору под руки. А Барбарина и Лидия, истерически выкрикивая на ходу какие-то испанские междометия вроде ?andando, andando!, ?caramba!, ?caray!, ?ala, ala!, а чаще всего причитая: «?Ave, Maria!, ?Ave, Maria!..»
Ванная комната, отделанная белым кафелем и освещенная лампами дневного света, Симонову напомнила операционную палату — такой она была просторной и ослепительно белой. Ему даже почудилось, что в комнате запахло больницей. Барбарина и Лидия попросили нетерпеливыми жестами, чтобы мужчины оставили их наедине с Кариной.
— Что с ней такое? — растерянно сказал Симонов в коридоре.
Он в то же время не мог свыкнуться с мыслью, что в этом большом доме жила одна Лидия. Для такой малютки и восьмиметровой хрущевской гостинки хватило бы за глаза.
— Да ни хрена особенного, — раздраженно процедил Вовик. — Барбарина же говорит, что она из-за тебя ничего не ест. А сегодня намешала ликера с ромом, накурилась, снова ничего не ела — вот и достукалась! Словом, с Новым годом, Шурик! Никого, видно, сегодня не отсингарю, даже Барбарину.
— А откуда у тебя появились фантазии в отношении Лидии? Кстати, за какие заслуги перед революцией ей отвалили эту домину?
— Не ей, конечно — ее мужу. Он был полицаем, лейтенантом или капитаном. Разошлись. Его из полиции выгнали за то, что Лидку за ****ство с другими полицаями лупил. Он уехал в Нуевитас, кажется, к родителям. А она, как была машинисткой в полиции. И теперь там же работает и с теми же ребятами – на машинке печатает и трах-трах-тарарах! Уйдет из полиции — ее тут же из этого дома по известному месту мешалкой вышибут.
За дверью ванной сквозь шум воды из крана слышались сдавленные стоны. Карину, по-видимому, рвало.
— Что тут стоять подслушивать? Пойдем за стол — тяпнем по пять капель. Очухается — придут вместе. От этого не умирают.
***
Лидия и Барбарина минут через пятнадцать появились в гостиной без Карины и сказали Симонову, что она ждет его в спальне.
— Ну, Шурик, настал твой звездный час! Вперед! Иди - и не опозорь нашу советскую Родину.
Вовик был уже на воздусях, и наступать на его поганый язык было бесполезно. Барбарина проводила Симонова до спальни и, не задерживаясь, вернулась к Вовику и Лидии.
Спальня в отличие от сумрачной гостиной была ярко освещена голой колбой электролампочки. Карина лежала на правом боку поверх белоснежной простыни, сливаясь с ней своей белой одеждой, и ее черная голова с закрытыми глазами, перевязанная красной лентой, на взбитой подушке в первый момент Симонову показалась неким отдельным предметом, случайно попавшим сюда. На полу, в головах кровати, отсвечивал голубизной большой эмалированный таз.
Жалюзи на окне были полностью открыты, и в их щелях был виден полицейский участок с тарахтящим около него мотоциклом с коляской. Из коляски тяжело выбирался человек в униформе. Ему помогал сохранить равновесие другой такой же крупный мужик.
Симонов наклонился к Карине — она тихо стонала. Он осторожно дотронулся губами до ее щеки. Она открыла глаза, обвила его шею длинными гибкими руками и вдруг по-русски произнесла:
— Я тебья лублу, Шурик.
Симонов ожидал в этот момент чего угодно — только не признания в высоком чувстве на родном языке. Походило на новогодний сюрприз, подготовленный Кариной под художественным руководством Барбарины. Он сдержал улыбку и, ощущая губами шероховатость металлической клипсы, прошептал ей на ухо то же признание на испанском и английском:
— Yo te quiero. I love you.
Потом Симонов осторожно освободился от объятий, выпрямился и поискал глазами выключатель. Он решил, что лучше оставить Карину в покое часа на два — пусть проспится, очухается и вернется к столу. Выключатель был на стене рядом с абстрактной картиной — два скрещенных, как сабли, банана и похожая на бычью голова с отрезанным ухом на красной тряпке.
Симонов потянулся к выключателю, но дверь открылась, и показалось встревоженное лицо Барбарины:
— Саша, полиция! Два человека.
Только этого не хватало — угодить в участок в новогоднюю ночь, а днем — на заседание родного «треугольника».
— Вы что, испугались? Это просто друзья Лидии. Она с ними работает. Лидия сказала, что она их не приглашала. Но я так не думаю. Она очень хитрая и нехорошая женщина. Она спит с полицией, и поэтому ее муж уехал от нее. Она хочет, чтобы они пили ваш ром и ели ваши консервы.
— И на кой хрен они нам сдались! Весь праздник испортят.
— Они ждут. Идем быстрее! До Нового года осталось пять минут. Пусть лучше они не знают, что здесь Кари. Мы с Кари не хотели идти сюда, но Лидия сама пришла за нами в общежитие. И Вовик почему-то хотел сюда.
Симонов еще раз взглянул на Кари — на ее длинное тело в белых брюках и белой кофточке-«лапше». Лицо у нее было спокойным — она то ли заснула, то ли хотела покоя. Симонов неохотно выключил свет. Остаться бы с ней и не тратить времени на затянувшуюся до бесконечности череду пьянок.
Глава 24. Под гласным надзором полиции
Имя одного из полицейских, рослого отлично сложенного темного мулата с негритянским лицом — сплюснутый нос и выпуклые глаза с розовыми белками — Симонов запомнил сразу: Анхель. Вовик тут же перевел его имя на русский — Ангел. Имя второго, худого и чем-то похожего на Луиса Ариеля внешне и своей застенчивостью светлокожего полицейского, Симонов не уловил. Марсель или Мигель… Вовик и его перекрестил в Мишку.
На экране черно-белого телевизора «Рассвет» красноярского производства светилась бородатая физиономия Фиделя. Он поздравлял свой героический народ с Feliz Ano Nuevo — c Новым годом — и рисовал радужные перспективы на будущее, часто повторяя понятные без перевода слова: comunismo, sosialismo, imperialismo. А вслед за Feliz Ano Nuevo последовало обязательное стандартно-мрачноватое: ?Patria o muerte! ?Venceremos!
Вовик к этому моменту эффектно — с выстрелом в потолок и как из огнетушителя пеной — открыл принесенную русской стороной бутылку «Советского шампанского». Касу потряс мужской крик и женский визг, лязг стаканов, и фиеста покатилась в бесконечность только что распахнутого временного пространства. Переключились на ром, и Симонов в который раз убедился, что слава русского народа как самого талантливого и устойчивого к потреблению крепких горячительных напитков сильно преувеличена. Болгарин Димитр Стоянов, негр Хилтон или вот этот полицай Анхель могли бы посоперничать в этом виде спорта с любым представителем советиков в Моа.
Сам Симонов смолоду не мог похвастаться количеством выпитого. И, чтобы не выглядеть слабаком или дураком, после постыдных неоднократных инцидентов, связанных с излишествами, с годами научился контролировать свое состояние в стихийных условиях служебных и командировочных пьянок. Он руководствовался старой истиной: водку еще никто не победил. Выпивка вызывала в нем благодушие, желание сделать для окружающих что-то хорошее, приятное, веселое. Может, поэтому ему ни разу не пришлось поучаствовать в хмельных побоищах. Он был убежденным и последовательным блюстителем чистоты хмельных и сексуальных отношений.
И Вовик Голосков, как ему казалось до этой ночи, вполне укладывался в эти стандарты. Но сегодня с ним что-то случилось. Внезапные халявщики явно пришлись ему не по вкусу. В их появлении он усматривал коварный сговор между полицейскими и их коллегой-хозяйкой.
— Слушай, Шурик, какого хрена они сюда на шару приперлись? Кто их звал? Эта полицейская прошмандовка, конечно.
Вовик осматривал полицейских и Лидию побелевшими от прилива пьяной ярости глазами. Они отвечали ему милыми улыбками глухонемых и просили Барбарину разъяснить непонятное поведение советика. Толстуха натужено смеялась и успокаивала их, повторяя одну и ту же фразу: «Nada, nada. Tranquilo. Esta borracho». - Ничего, ничего. Успокойтесь. Он пьян.
Но Вовик еще некоторое время не унимался, повторяя, что надо этих чуваков выкинуть отсюда к такой-то матери. Или забрать своих девок и топать на свою хату. Злило его и то, что Лидия и «этот недоносок» Мишка беспрерывно болтали между собой, забыв об окружающих. А потом Лидия вообще прыгнула ему на колени и несколько раз поцеловала в губы.
— Они сейчас перед нами еще и туды-сюды начнут. Пойдем отсюда! — негодовал Вовик, не обращая внимания на уговоры Симонова и Барбарины.
По дурости Симонов вознамерился разрядить международную обстановку и пошел в спальню к Карине, чтобы пригласить ее за стол. Он включил свет, и она сразу проснулась. А может, она и не спала совсем. Присев на край постели, он поцеловал ее несколько раз и на английском попытался объяснить, что творится в гостиной. Весть о полицейских почему-то ее сильно напугала, и она наотрез отказалась идти с ним.
— Я не люблю полицейских, — говорила она. — Мой брат был полицейским, и я знаю, какие они плохие люди. Идите один. А когда все закончится, позовите меня. У меня плохо с нервами. Мне снова снилась моя сестра. И у меня болят почки. Мне совсем нельзя пить. Вы идите — они могут прийти за вами.
Симонов никуда не хотел уходить. Он сказал, что выключит свет и приляжет рядом с ней.
— Нет, нет, — почти закричала Карина. — Они придут и подумают плохое. Я вас очень люблю и очень прошу идти к ним. Я не хочу видеть полицейских.
Симонов вдруг заразился ее страхом - испугался скомпрометировать девушку, покрыл ее горячее лицо торопливыми поцелуями и, погасив свет, быстро вернулся к компании.
Вовик уже смирился с обстоятельствами и о чем-то расспрашивал Анхеля. Барбарина переводила. Анхель рассказывал о подготовке города к приезду Фиделя. Сегодня он участвовал в прочесывании окрестностей Моа и выявлении всех посторонних в городе. Последний месяц работал без выходных и почти не спал. Точного дня приезда не знает никто, кроме самого Фиделя. На него все время готовятся покушения американскими агентами, и поэтому он каждую ночь спит в разных местах. В его охране никто не работает больше года: охранников меняют, чтобы они не успели установить контакты с «гусанос». И даже при таких предосторожностях он много раз был на краю гибели.
Симонов уже прочел о некоторых эпизодах покушения на команданте в кубинском журнале «Bohemia». Они ему показались похожими на анекдоты о майоре Пронине. То Фиделю покрывают одежду каким-то снадобьем, чтобы напрочь лишить его не только бороды, но и всего волосяного покрова. А вместе с волосами и легендарной популярности. Или закладывают мину в большую караколу и оставляют ее на дне морском вблизи некого секретного пляжа, где Фидель забавляется подводной охотой. Но вместо команданте на раковину позарился личный фотограф вождя и погиб вместе со своей дорогой фотокамерой для подводной съемки.
Вовик тоже не ударил в грязь лицом и рассказал несколько смешных случаев из своей трехлетней службы в воздушных десантниках. Оказывается, он даже побывал в Египте, и ему повезло благополучно удрать от евреев с Синайского полуострова во время шестидневной войны.
Симонов хотел как-то остановить Вовика от этого опасного трепа, но понял, что этим только акцентирует внимание всех на этом героическом эпизоде из жизни Голоскова. В конце концов, здесь с удовольствием рассказывают об участии советиков в отражении американской агрессии в заливе Кочинос. Дня три назад Симонов познакомился в операторской водородного цеха с инженером Пабло. Он пацаном несколько лет жил с родителями в Штатах, бегло говорил по-английски. До поступления в Сантьяговский университет служил в армии и угодил в заварушку — битву со своими соотечественниками-эмигрантами. Они приплыли из Флориды и десантировались на Плайа Хирон — приморском пляже, чтобы освободить свою родину от коммунистов.
Симонову захотелось поболтать на английском со словоохотливым курчавым невысоким мулатом, лицом, манерами и одеждой похожим на европейца, и он пригласил его в гости. Они весь вечер просидели за бутылкой, и Пабло беспрерывно рассказывал о своей жизни в Америке, о службе в армии и встречах с Фиделем. «Я его встречал несколько раз. Первый раз — на Плайа Хирон, во время октябрьского кризиса в шестьдесят первом году. Он спросил меня: «Сколько тебе лет? Когда закончишь службу, тебе надо учиться». А в тот год без вашей помощи - без ваших танков и артиллерии и ваших людей - нас бы разгромили за неделю. Сами посудите, какая у нас была подготовка. Близко от нашей части стояла артиллерийская часть. Восьмидесятипятимиллиметровые пушки — самые большие на Кубе в то время. Однажды прохожу мимо позиции одного орудия и вижу: весь артрасчет стоит далеко от пушки — вот так, прижавшись друг к другу, испуганно, и все наперебой кричат мне: «Не ходи туда! Там, в пушке, — снаряд, а мы не знаем, как его вынуть».
— Бобик, я устала переводить! — закричала Барбарина. — Мне скучно. Я хочу танцевать.
И потащила Вовика за руку в центр гостиной. Вслед за ними поскакали Лидия и поедающий ее полупьяными миндалевидными глазами молчаливый «Мишка».
По телевизору шла трансляция карнавальной музыки и танцев — кубинских сонов, от которых здесь балдели все, начиная с годовалых младенцев и кончая парализованными стариками. Как советики ни старались подражать умению кубинцев двигать ногами и бедрами под эту музыку — получалась лишь уродливая имитация, не больше.
Симонову и Анхелю оставалось быть статистами на этом празднике жизни. На Кубе, Симонова уже предупредили, мужчина никогда не станет танцевать с мужчиной. Иногда советик, по неведению, пытался брать под руку своего кубинского друга - и этот друг тут же отскакивал от нежного советика, как ошпаренный: «?No soy maricon!, ?No soy cherna o pederasta!» Эти слова предупреждали советика, что его спутник не относится к сексуальному меньшинству. Точно так же в гаванских ресторанах к вам за столик никогда не подсадят незнакомых мужчину или женщину, дабы вы не подумали, что вам навязывают полового партнера или хотят стеснить ваши покой и свободу.
Глава 25. Прелюдия к насилию
Лидия в какой-то момент отлипла от своего миниатюрного Мишки и что-то шепнула на ухо Анхелю. Плосконосый мулат загадочно заулыбался и через минуту, отхлебнув рома из стакана, не торопясь и покачивая бедрами в такт музыке, удалился в коридор в сторону туалета. На душе у Симонова стало тревожно. Он перехватил напряженный взгляд Барбарины, и она понимающе кивнула ему встрепанной длинноволосой головой. Потом шепнула что-то на ухо Вовику, мигом превратив его в разъяренного быка.
— Шурик, пошли! — крикнул он и ринулся из гостиной в коридор, почему-то пригнувшись и как бы подтверждая свое десантное прошлое. Барбарина и Симонов побежали за ним, натыкаясь друг на друга.
Лидия и хмельной в сиську Мишка продолжали танцевать, не в силах преодолеть силу взаимного притяжения.
Они ввалились в комнату, где лежала Карина, втроем и при свете, падающем из коридора в дверной проем и сквозь открытые жабры жалюзи, увидели прелюдию к насилью — голый зад Анхеля, всем своим полицейским телом навалившегося на бьющуюся и приглушенно мычащую под ним девушку.
- Ах, ты, долбаный маньяк! — завопил Вовик, ударяя полицейского открытыми ладонями по ушам, а потом правой ладонью по голым черным ягодицам.
«При разборе полета» на следующий день почему-то вспоминали с хохотом именно этот эффектный, как вспышка фейерверка, хлопок.
Дальше Голосков и Симонов обрабатывали Анхеля вдвоем. Вовик зажал его голову в замок, Шурик обхватил за ноги ближе к ступням, и они рывком шмякнули крепкое тело застигнутого на месте преступления полицая на каменный пол. Барбарина включила свет и тут же с визгом выбежала из комнаты.
Анхель лежал на спине, но его самого как будто уже не существовало. Или так: весь Анхель превратился в могучий символ мужского величия, в живой монумент. Просто не верилось, что такое могло существовать в природе — живая лоснящаяся коричневой кожей полицейская дубинка, предназначенная для успокоения женщин. Или маршальский жезл, который непрочь таскать в своих широких штанинах каждый мужик.
— С такой балдой только на медведя ходить, — избавившись от краткого онемения, прокомментировал Вовик и ткнул носком босоножки в толстую подошву тяжелого полицейского ботинка. — Что развалился, пидар? Вставай и ставь на предохранитель свою пушку. Может, попинать эту сволочь? До отключки? Или совсем придушить?
— Остынь, Володя. Что с этого дерьма взять? Посадят за нападение на должностное лицо. Он же, слава Богу, ничего не успел сделать.
Симонов на всякий случай плечом оттолкнул Голоскова подальше от барахтающегося на полу плосконосого мулата.
Карина лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку. Плечи у нее вздрагивали. Симонов сам был близок к отчаянию - от сознания своего бессилия помочь ей. И поймал себя на том, что не испытывал злобы к этому пьяному придурку, лежа натянувшему на себя белые плавки и зеленые штаны и неуклюже застегивающему широкий ремень с открытой кобурой. Из нее выглядывала вороненая рукоятка «макарова».
Симонов даже подумал, что сам мало отличается от этого малого. Только он хочет овладеть девушкой тихой сапой, используя коварные психологические уловки. А кубинец попытался сделать то же самое напрямую, как кобель на собачьей свадьбе.
Наконец Анхель медленно поднялся, ни на кого не глядя, и вдруг повалился на Карину со странным животным всхлипом.
— Вот барбос! — заорал Симонов и, забыв о своей минутной слабости, от всей души ударил полицая кулаком между лопатками и, схватив его за воротник рубашки сзади, рванул на себя.
Голосков молниеносно заломил руки полицейского за спину, и они вдвоем поставили его на ноги. Вовик приподнял сплетенные за спиной «ангельские крылья», Анхель застонал и оказался в коридоре.
— Ну что с этим похотливым гадом делать, Володя? Отвести его к нему же в участок?
— Не делайте этого, Саша! — закричала Барбарина. — Они все там пьяные. Вас там убьют. Я ему объясню, что Карина еще девушка и он не будет больше так делать.
У нее по молодости еще сохранилась вера в благородство мужчин. Как будто они все утратили свое природное желание быть первыми.
— Не твое бабье дело! — брызнул пьяной слюной Вовик. — Мы его сами отметелим. Я его хорошо держу, Шурик. Забирай у него пушку.
Симонов стоял спиной к Карине и не видел, как она вскочила с постели и повисла сзади на Симонове. Это как-то сразу успокоило его. Не хватало еще разоружить полицейского в чужой стране. Чтобы потом не в этой, так в своей державе мотать срок.
— Ну его в жопу, Володя! Отпусти к чертовой матери эту обезьяну. Вон и Мишка показался. У него тоже пистолет. Перестреляют нас, как собак.
— Да пошли они, козлы! Кишка у них тонка. Если бы не ты, я бы отметелил этого насильника до посинения.
Барбарина кинулась навстречу Лидии и возлюбленному ее и вернула их в гремящую барабанной карнавальной музыкой гостиную, на ходу объясняя им что-то. Потом бегом, стуча каблуками по каменному полу, как боевая лошадь, подскочила к Анхелю и стала быстро объяснять ему, что Каридад, мол, еще virgen, девственница, и ему придется потерпеть. Потому как он блюститель революционных законов и защитник слабых. Ладони Карины спокойно лежали на плечах Симонова, и она горячо дышала ему в затылок. Голосков дал Барбарине возможность закончить воспитательную работу и отпустил полицейского, слегка двинув ему коленом под зад. Анхель неожиданно добродушно рассмеялся, мельком взглянув на советиков, Барбарину и Карину, и, вальяжно покачиваясь, пошел по коридору в зал. Один погон у него болтался, — по-видимому, в пылу сексуальной атаки он лишился пуговицы.
— А он еще может нас перестрелять, — не веря в свои слова, сказал Симонов.
— А потом вдобавок и трахнуть. И нас и девок. Видел, какой у него болт? Не боись, Шурик! Он дуру гонит, и сам боится с нами связываться.
Руки у Голоскова дрожали, и он поводил ими перед собой, словно не зная, куда их девать. Карина казалась совершенно спокойной и тихо улыбалась, словно забыв о том, что только что произошло.
— Прости меня, Саша, — сказала она по-английски, обвивая его шею руками. — Мне было очень плохо. Я дура и часто сама не знаю, что делаю. Прости.
Симонов поцеловал ее в губы:
— Прости меня. Ты ни в чем не виновата. Пойдем отсюда. Домой.
— Будешь много болтать, — зло сказал Вовик, — ее у тебя на глазах эти козлы оттарабанят. Если бы не мы, ее бы ничего не спасло. А ты-то хоть что-нибудь, чернуха, поняла?
— Поняля! — ответила Карина по-русски, по-детски мило смягчив окончание. Симонов догадался, что уроки «професоры де русо» приносят реальные плоды.
— О бля! С испугу по-русски стала шпарить, — засмеялся Вовик. — Имел я эти именины! Давай, рвем по домам, нагулялись. Скоро сутки, как на ногах. А эта сучка, Лидка, нас здорово наколола!
— Особенно тебя, — позлорадствовал Симонов. — Такая куколка, такой цимус. Раз-раз — и на матрас!..
Но уйти из гостеприимной Лидиной касы быстро не удалось. После второй рюмки все, не сговариваясь, сделали вид, что инцидента не было. Анхель подозрительно быстро трезвел, превращаясь в добродушного ангела, и вел себя после беседы с Барбариной, как пай-мальчик. Или до него доходило, в какую историю он мог бы вляпаться.
Карина уже не боялась скрывать своих чувств и вела себя по отношению к Симонову как нареченная невеста. Сидела, прижавшись к нему, на плетеном диванчике, склонив голову на его плечо, не прикасаясь к стакану и забыв про сигареты. Снова загремела карнавальная музыка, и Карина сама повела тающего от нежности и возродившейся надежды Симонова танцевать. Ее длинное горячее тело сливалось с его, пьяным и усталым, и в его испорченном воображении уже рисовались эротические картины африканских страстей. Они обменивались друг с другом самыми нежными словами на трех языках, и это была захватывающая игра перемещения не только в разные языковые пространства, но как будто и в другие миры, в другие измерения. Словно Симонов — так ему в какой-то момент показалось — наяву или во сне перечитывал купринскую «Суламифь».
Потом хватились, куда подевались Лидия и «Мишка». После недолгих предположений и поисков, координаты их местонахождения в точности совпали со злополучной спальней – той самой, где двумя часами раньше потерпел фиаско более сильный с виду и более общительный полицай Анхель.
На сей раз дверь оказалась закрытой изнутри, и на стуки и крики никто не отзывался. Анхель предложил доставить всю компанию по домам на полицейском мотоцикле с коляской. Попьяне никому не показалось диким замысел поехать на этом виде транспорта впятером. Отсюда и пешком было не больше пятнадцати минут пьяного хода. Но важен был сам процесс, и приглашение Анхеля было принято почти с восторгом. И как-то сразу реабилитировало его насильственные посягательства в отношении особы противоположного пола.
Глава 26. Анхель-губитель
Анхель перед выходом из касы приложил палец к губам и попросил, чтобы компания на улице вела себя tranquilamente — спокойно. Опасался, что его засекут пьяным коллеги из полицейского управления. Но даже после того, как Анхель, подрыгав ногой на рычаге кик-стартера, завел двигатель и мотоцикл М-72 советского производства своим треском потряс предутреннюю тишину первого дня нового года, ни полицейские из своей конторы, ни испанские гости из «касы де визита» не подали признаков жизни. Подсвеченное невидимой за кронами деревьев луной синее, почти лазурное, небо было усыпано яркими звездами, а воздух привычно попахивал сероводородом с никелевого завода. С океана тянуло влажной прохладой, и Симонов приобнял Карину, почувствовав, что ее бьет мелкий озноб.
Когда началась посадка на мотоцикл, Симонов попытался отговорить толпу от этой затеи. Но Барбарина уже протиснула свой тяжеловесный зад в коляску. Вовик сел позади ее - на запасное колесо, укрепленное на кузове коляски. Карина с большой неохотой заняла место на бензобаке перед водителем - Анхелем. А Симонову досталось комфортабельное заднее сиденье за спиной полицейского. Ему было противно, что Анхель хотя и держался за руль, но как бы обнимал Карину и грудью терся о спину мучачи. А ему самому пришлось обхватить сильное туловище мулата за бока, чтобы не опрокинуться назад при езде. Едва мотоцикл, бешено взревев, резко дернулся с места, все разом, забыв о предупреждении Анхеля, восторженно заорали. И уже не затихали на всем протяжении пятиминутного пробега по главной улице спящего под пальмовыми опахалами, парящего в лунной дымке городка. Вот и больница. До общежития кубинок у подножия водонапорной башни с красным сигнальным фонарем наверху оставалось сотни две шагов. Симонов крикнул на ухо Анхелю: «?Para!» - Остановись! Но полицейский никак не отреагировал и круто повернул в узкий проезд направо так, что колеса мотоцикла оторвались от асфальта. Утлый экипаж какое-то мгновение касался земли одним колесом прицепа, несущего на себе Барбарину и Голоскова.
— Ты чо, сука, охренел!? — заорал Вовик. — Этот херов Ангел, бля буду, нас точно угробит!
Вовик как в воду смотрел. Метров через сто на площадке перед одноэтажной, похожей маленькими окнами на склад, поликлиникой, освещенной прожектором, закрепленным на электроопоре, Симонов снова крикнул «parar». Но Анхель вместо остановки стал делать левый разворот. И когда мотоцикл оказался у начала грунтовой дороги, круто уходящей под гору, он вдруг судорожно вздрогнул, заглох и стал заваливаться вправо — в сторону коляски. Симонов с пьяным безразличием подумал, что это конец: дальше мотоцикл со всем своим содержимым должен был улететь в бешеном вращении по склону горы - в глубокий овраг, промытый в латерите тропическими дождями. Слава Богу, до этого не дошло. Первой выпорхнула с бензобака Карина, упав боком на землю и дав Анхелю возможность выпрыгнуть с сидения и плечом и руками удержать мотоцикл на правом боку коляски на самом краю крутого склона. Симонов правым боком завалился на Вовика - он лежал на земле, прижатый коляской с барахтающейся в ней Барбариной. Карина, вскочив на ноги и слабо попискивая, тащила подругу за руку из коляски. Голосков тяжело стонал, матерился и умолял Симонова поскорее убрать с его бока локоть: «Ты мне, е.т. мать, локтем ребра сломал!» Симонов, как ни пытался, не мог высвободить свою зажатую между мотоциклом и коляской правую ногу. Он был уверен, что сломал голень. И только когда Барбарина наконец выползла из коляски, встала на ноги и налетела на Анхеля, истерически осыпая его самыми изысканными комплиментами на испанском и молотя кулаками по спине, Анхель и Карина сумели поставить мотоцикл на три колеса. Симонов отделился от Вовика и встал на ноги. А Голосков стонал и продолжал лежать на земле. Симонов, еще не веря, что нога уцелела, с помощью необычайно спокойной и кроткой Карины и Анхелея осторожно посадил продолжавшего громко стонать Вовика на землю.
Через минуту Голосков встал сам и, печально подвывая, прошел к откосу, сел на его край, содрал с себя порванную белую рубашку и левой рукой стал ощупывать ребра. Симонов, Карина и Барбарина стояли над ним, смотрели сверху на его худощавое крепкое туловище и подавленно молчали, не зная, чем помочь пострадавшему другу. Симонов заметил, что у Карины было сильно ободрано правое предплечье. Из царапин сочилась кровь, но она ни разу не пожаловалась на боль.
Все вздрогнули, когда, взорвав дремотную предутреннюю тишину, затрещал мотоцикл. И даже не возмутились, увидев, что Анхель, обдав своих жертв выхлопными газами, укатил, не попрощавшись, с места происшествия.
Симонов с тревогой посматривал с вершины холма от угла поликлиники на окна четырехэтажки напротив, расположенной метрах в двадцати пяти ниже — на широком искусственном уступе, созданном землеройной техникой. К дому вел крутой и гладкий спуск, обкатанный ногами и задами людей. Многим было лень пройти двадцать метров и спокойно спуститься до бетонной лестницы, построенной с вершины до подножья холма. В этом доме на третьем этаже обитал Смочков с женой Галей, сплетницей номер один, и два других члена элитного «треугольника» — предпрофкома поручик Дуб и парторг Коновалов со своими женами и чадами. Жалюзийные двери на кухонные балкончики и окна спален сейчас со слепой угрозой смотрели в сторону жертв полицейской и собственной безголовости.
Гарантией относительной безопасности было лишь то, что даже сверхбдительные начальники и их обладающие сверхобонянием, слухом и зрением жены после непрерывных суток встречи Нового года по всем временным поясам планеты спали без задних ног и видели сны о нашей прекрасной заснеженной стране.
Небо над океаном, у линии горизонта, заметно светлело, наливаясь зеленовато-розовым светом. Луна куда-то исчезла, звезды гасли и ясно обозначились контуры двух кораблей с сигнальными огнями на рейде на мерцающей холодным, словно идущим со дна, свете морской поверхности. Они застыли на якорях напротив входа в портовую бухту, охваченную по берегам сосновой рощей.
Симонов еще раз посмотрел под гору. Туда, в темноту на дне оврага, круто уходила узкая дорога до пересечения с шоссе от завода в морской порт. Он мысленно оценил траекторию не состоявшегося полета в бездну протяженностью не меньше двухсот метров навстречу цинковым гробам. В них бы двух советиков доставили рыдающим женам. Сейчас та мелкая авария уже не казалось страшным событием, а скорее забавным эпизодом. Главное, у всех целы головы, конечности, позвоночники. А ребра ему самому ломали дважды. И если с Вовиком произошла такая беда, то главная задача наступившего года — умело скрыть новогоднее ДТП от «треугольника». Или придумать правдоподобную версию некого бытового несчастного случая.
Потом Симонову пришлось потратить минут пять на уговоры Карины и Барбарины, чтобы отправить их в свое общежитие спать. Они, как истинные боевые подруги, непременно хотели проводить раненого Вовика до постели и самолично зализать его царапины и синяки. Симонову удалось убедить их, что они ставят советиков под удар: не дай Бог, если кто-то случайно засечет их вместе с кубинками. Тогда наверняка свяжут эту травму с ними, припишут аморалку и отправят обоих — и Вовика, и примкнувшего к нему Шурика — с позорными характеристиками в Союз. Девушки жили в аналогичной общественной системе, и все поняли с полуслова. Они нежно расцеловали возлюбленных и нехотя побрели в свое albergue de solteras, приют для холостячек, часто оглядываясь назад. А Симонов помог стонущему и матерящемуся голому по пояс другу осторожно подняться с земли и партизанскими тропами, по высокому колючему бурьяну и отмостке тыльной стороны домов, заселенных соотечественниками, провел его в их квартиру.
***
Запорожец спал – из его комнаты доносился пьяный храп. Осмотр тела пострадавшего при электрическом освещении в друзьях вызвал чувство тревоги и глубокой озабоченности своей дальнейшей судьбой. Закрытые переломы, по крайней мере, двух ребер был очевидны. А глубоких ссадин было не счесть не только на боку и всей правой руке, но и на «вывеске» — на лбу и правой щеке. Словно некто неведомый шоркнул по ним металлической щеткой. Вдобавок под глазом багровел внушительный «фонарь». Визит к маленькой Лидии явно не стоил таких жертв.
О сокрытии данного факта не могло быть и речи. Теперь все зависело от их фантазии: как наиболее правдоподобно и трогательно преподнести свою покарябанную физиономию и искалеченное тело на суд недоверчивого кровожадного начальства и более снисходительной широкой общественности. Симонов, упрашивая Вовика не стонать, обработал ромом «Caney» его саднящие раны, плотно обвязал грудную клетку махровым китайским полотенцем. Остаток «канея» они выпили пополам из горла. Симонов помог другу лечь в постель под маскетеро и с печальными мыслями о Карине ушел в свою спальню. На то чтобы раздеться и принять душ, уже не было сил. Откинув марлевую полу маскетеро, он рухнул на кушетку в том, в чем был. Уже лежа сбросил туфли на каменный пол.
Глава 27. Ложь во спасение
Первое января Симонов и Голосков провели в мозговых атаках, выстраивая разные варианты оправдания несчастного случая с мастером по проектированию металлических конструкций. В глазах и сознании прежде всего Дуче по фамилии Смочков. Утешало одно обстоятельство: Вовик по-прежнему оставался маяком трудовых буден. Дуче при всяком удобном случае ставил его в пример при упоминании аварии с транспортерной консолью на «мине» — никель-кобальтовом карьере. И даже намекнул на предоставление его кандидатуры на кубинскую медаль ко дню штурма военных казарм Монкада в Сантьяго-де-Куба 26июля 1953 года группой молодых террористов во главе с Фиделем. После победы революции в 1959 году эта дата отмечалась ежегодно как всенародный праздник. Однако товарищи смочковы капризны. Сегодня ты у них в фаворе, а завтра, будь любезен, — «мы приставим тебя к стенке и возьмем прицел с коленки».
Вовик тяжко стонал и вел себя не совсем логично: то хотел потолковать с Дуче откровенно, как мужик с мужиком, надеясь на понимание. То говорил, что лучше сутки отлежится, а завтра выйдет на работу, как ни в чем ни бывало. Потом вспомнил про свои фонарь и покарябанную вывеску и снова впал в угрюмый пессимизм, сквозь зубы и стоны проклиная Анхеля и малютку Лидию. А Симонов подумал, что это индейские духи, покровительствующие Барбарине, сурово предостерегли Вовика от его намерения изменить ей. Не даром на ней после аварии не осталось ни единой царапины. А ее любимый лежал на спине под внешторговским плакатом, изображавшем его голубую мечту - малиновую «Волгу» с облокотившейся на капот в красноречивой позе белокурой блондинкой. И со свежеприобретенным фингалом, полностью закрывшим правый глаз, и замотанным полотенцем торсом выглядел весьма удручающе. Солнечные струи из щелей жалюзи полосами освещали его изуродованное тело, прикрытое до пояса простыней.
Когда Симонов вошел, Голосков, явно стеснясь своей обезображенной физиономии, повернул кудрявую растрепанную голову к стене. Или попросту прошлой ночью разлюбил жизнь и людей. Симонову стало не по себе: Вовик и пессимизм для него казались понятиями несовместимыми. От чистосердечного признания Симонов отговорил его сразу, легко предвидя, что Смочков будет рад раздуть из мухи слона. Ходить в гости к кубинцам, как и выезжать с ними или самостоятельно за пределы городка, можно было только с высочайшего соизволения Дуче. А его лысый череп имел завидную способность вырабатывать запреты в неограниченном количестве. Конечно, этот идиотский запрет на гостеприимство всеми нарушался хотя бы потому, что кубинцы бы его не поняли и потребовали от Дуче объяснений. Однако и поведать Смочкову о том, что во имя укрепления советско-кубинской дружбы они с двумя кубинками были вынуждены пойти в гости к третьей, а некий козел-полицейский из добрых побуждений чуть не угробил советика, — такое могло прийти только в сильно ушибленную голову. Кою, пусть она и будет самим Вовиком признана повинной, «тройка» для собственной перестраховки отсечет с чувством глубокого удовлетворения - в назидание прочим самовольщикам.
Выйти на работу с видом случайно пострадавшей невинности тоже нереально. Обязательно следует посетить кубинскую поликлинику, чтобы пройти рентген. Больше всего Симонов опасался даже не сломанных ребер, — открытого перелома точно не было, — а внутреннего кровотечения, гнойной инфекции или еще какой-нибудь ерунды; в тропиках для нежных жителей северных широт любая инфекция представляла смертельную опасность. Но тогда надо сначала идти к милой коротышке с румяным крестьянским личиком Гале Андреевой, жене советского спеца, доктору по диплому и фельдшеру на полставки по должности. Ей принадлежала прерогатива выписки направлений к кубинским лекарям. В любом случае вопросы о возникновении фонаря и царапин, как и Галин донос Смочкову о происшествии, неизбежны.
Наконец деморализованный травмами Вовик поддался уговорам и принял к реализации предложенную Симоновым концепцию поведения. Сегодня Вовик ложится на дно и нигде не показывается. А завтра Симонов по дороге на работу, в автобусе, оповестит народ о трагическом происшествии в ночь с первого на второе января на крутом и скользком спуске по склону холма от поликлиники к дому с офисиной КАТа и квартирами советской «тройки» – Дуче, поручика Дуба и партвождя Коновалова. Из автобуса Симонов сходит к Дуче в его заваленный чертежами и докладными записками кабинет и расскажет ему эту же сказку. А Вовик в это время с фельдшерицей Галей Андреевой и переводчиком Серегой Лянкой посетит кубинскую поликлинику.
- Не думаю, что Дуче интересно раздуть из этого пустяка истеричную пропагандистскую кампанию и охоту за ведьмами, - успокаивал Симонов павшего духом компаньона по амурным делам. — Его же и обвинят за слабую дисциплину в колонии советиков. К тому же у него срок кончается, скоро в Союз. На хрена попу гармонь - под занавес портить всю обедню. Он на Кубе уже семь лет — и все время в хорошеньких…
Похоже, эти доводы подействовали. Вовик немного оживился и уже не стеснялся смотреть на Симонова здоровым левым глазом и в прорезь в лиловом бугре на месте правого.
— А где верный ленинец?
— Иван? Принял душ, опохмелился и уметелил на очередной активидад. Я сейчас что-нибудь приготовлю.
— Не надо. Ром остался? Сделай с лимоном с полстакана. Один пить не буду. Только с тобой.
— И больше сегодня ни капли! Чтобы завтра не угробить кубинских медиков перегаром.
На кухне, на ручке балконной двери, постоянно висела полупудовая гроздь мелких фруктовых бананов. Были еще, оказывается, и овощные, не сладкие. Их жарили на оливковом масле, как картошку, и сразу съедали. Иначе после охлаждения они становились твердыми и безвкусными, как древесина. Симонов на ощупь отобрал несколько зрелых золотистых стручков. Затем налил в узкие высокие стаканы темного «матусалена», отжал в него сок из мелких зеленоватых лимонов, набранных ими во время набега на кокосовую рощу и напоминавших яблоки-дички, и бросил в мутноватую кофейную тьму по кубику льда из холодильника.
— Скорей бы Зойка с пацаном приезжала, — вдруг жалобно молвил Вовик после того, как Симонов подал ему завтрак в постель. Они молча, не чокаясь, медленно выцедили в себя горьковато-кислую крепкую жидкость.— Здесь без семьи в два счета сопьюсь.
А еще два дня назад он высоко отзывался о преимуществах холостяцкой свободы и говорил, что зря оформил выезд семьи сюда. Видно, удар по шарабану, сломанные ребра, провал операции «Лидия» или просто похмельный синдром произвели новогодний переворот в его ушибленном сознании. Симонов, наглядевшись на поведение местных «крыс», благодарил судьбу, что оказался за границей один. Его Инесса быстро бы заняла лидирующее положенье в этой стае накопительниц и сплетниц. Однако он оставил без комментариев ностальгическое заявление Голоскова и ушел в свою комнату заниматься испанским.
Глава 28. Как соблюсти девственность
Где-то к часам трем пожаловали Игорь Седов и Леня Лескин, уже изрядно, как он говорил, «замолодившийся». Гости сели за стол. Симонов выставил на стол начатую бутылку рома, нарвал на кухне бананов, на газовой плите нажарил глазунью с ветчиной, нарезал ломтики хлеба от белого сухого батона.
— А ты знаешь, командор, — гудел Игорь, — вчера-то я все же ухитрился заблудиться. Волок этого хмыря в неизвестном направлении до самого рассвета. Тащу, тащу, брошу его на землю - и ухожу в разведку. Кажется, мы на верном пути — все дороги ведут к коммунизму. Опять его хлопаю по щекам, тру уши — он труп. Поднимаю, несу на себе. И так сто раз. Под утро идет «уазик». Поднимаю руку — полицейские. Двое — один за рулем, другой с автоматом. Сразу все поняли, погрузили Леню на заднее сидение и помогли в квартиру завести. Я им, конечно, плеснул грамм по сто, дал по плитке шоколада. Смеются, хлопают по плечу, довольны. И чо-то все бормочут: «Фидель, Фидель»... А что, он и правда приезжает?
— Говорят, на днях должен прилететь, — пожал плечами Симонов. А сам подумал, что вот-вот сюда подрулят Карина с Барбариной.
— А ты что, один? — спросил Леня, подняв от стола поникшую голову с растрепанной бороденкой и устремив на Симонова ничего не выражавший прозрачный, как льдинка, взгляд. — А где твой друг Вова? Эренбург писал, что после первой мировой в Берлине гомики издавали газету «Друг». Где твой друг?
— Командор, этому старому алкашу больше ни грамма! Я его таскать по всей Кубе не намерен. Только до океана — пусть добирается до Союза вплавь. А за грязный намек отвесь ему по морде.
Симонов на Седове и Лескине проверил свою выдумку происхождения фонаря, ссадин и поломанных ребер Голоскова. Мужики легко заглотили наживку и пожелали высказать Вовику лично свое глубокое соболезнование. Симонов заглянул в его спальню — бедняга лежал на спине с закрытыми глазами. Спал или притворялся. Симонов с подчеркнутой осторожностью прикрыл дверь и попросил земляков разговаривать потише.
Потом наступил час мучительных переживаний. Едва Игорь увел под руку невнятно мургаущего патентоведа, в дверь осторожно постучались. Симонов ожидал увидеть кого угодно — только не Роберто Эреру. Сразу подумалось, что seguridad — тайная полиция — уже знает о новогоднем подарке полицая Анхеля. Донес сам Анхель или девчонки проболтались какой-нибудь стукачке. Или Лидия выполнила революционный долг и доложила, куда следует, после того как Анхель вернулся к ней в дом за своим коллегой и сгоряча рассказал о смертельном трюке. Однако Роберто находился в самом благодушном настроении и только поинтересовался, есть ли еще кто-нибудь в apartamento. Симонов сказал, что Володя esta durmiendo porque esta un poco borrachito — спит, потому как пьяненький. Эрера одобрительно покачал своей тяжелой и круглой, как тыква, головой. Потом устало опустился на стул, обеими локтями упершись в стол, усыпанный крошками от батона. И, словно забыв обо всем, уставился в распахнутую балконную дверь — туда, где под солнцем, затянутым белесой прозрачной дымкой, переливался синими и желтыми бликами океан с одинокой парусной шхуной, скользящей вдоль зеленого берега.
На Эрере была вчерашняя, уже изрядно помятая, бежевая гуайавера с оттопыренными нагрудными карманами с несколькими авторучками в каждом. Лицо выглядело тоже помятым и желтоватым, как у больного гепатитом.
— А что вы не поехали на пляж на Кайо-Моа? — спросил Эрера. — Все советики там. Сегодня порт предоставил катер «Феликс». Его комбинату подарил Фидель.
В отличие от других кубинцев, Эрера, привыкший к общению с советиками, говорил медленно и внятно. Его Симонов понимал без особых затруднений, но на всякий случай выложил на стол из задних карманов джинсов маленькие русско-испанский и испанско-русский словарики, подаренные ему некогда изгнанным из компетентных органов ментом Левой.
- Мы проспали, — сказал Симонов. — А Иван приглашен на активидад.
- Я оттуда. Это в КАТе, у Матео. Компаньерос Смочков, Коновалов и Барба Роха остались там.
Поручика Дуба после того, как он сдал в полицию подпившего с советиками шофера автобуса Градоса, возившего их на пляж, кубинцы иначе не называли.
- Барба Роха сильно рискует. Он ухаживает за Иолантой, а у нее очень ревнивый муж. Он может сразу...
И Эрера весьма мастерски изобразил ладонью, как поручику Дубу ревнивец полоснет навахой по кадыку.
- По-моему, Барба довольно глупый и ленивый человек, — с неожиданной откровенностью заклеймил Эрера поручика Дуба.
Симонов подумал, что кубинцы знают о советиках больше, чем они сами о себе. Но поддерживать разговор не стал: пусть Слатков и дуб, но это наше древо.
Вместо ответа он прошел в свою комнату и достал из «апарадора» — подобия буфета или большой тумбочки для книг — бутылку коньячного напитка «Арарат». Вообще-то, он хранил это армянское изделие для кубинок. Налил в стаканы — себе чуть-чуть, Эрере побольше. От еды кубинец отказался, похлопав себя по выпуклому брюшку: «Estoy harto de todo». - Сыт по горло.
«Арарат» ему понравился: «Perfecto. Muy sabroso». Он пил мелкими глотками и, как принято на Кубе, не закусывал. Симонов намеренно не спрашивал Эреру о причине его визита — первого и как будто ничем не мотивированного. Номер их квартиры ему, конечно, подсказала Иоланта. Поговорили о его тайном словаре русских матерных слов. И Симонов, проверив усвояемость Эрерой предыдущего материала, обещал ему дать очередную порцию непечатной русской лексики с надеждой на кубинского материала по аналогичной тематике.
Насыпал в алюминиевую турку из бумажного пакета кубинский кофе, залил из-под крана холодной водой и поставил варить на газ. Комната наполнилась одуряющим ароматом. Потом разлил густую черную жидкость в крохотные чашки и подал на стол. И как бы между прочим подбросил матерому контрразведчику актуальный для себя вопрос:
— А у кубинцев строго принято, чтобы невеста обязательно была virgen — девственница? У нас на это уже смотрят проще.
Эрера улыбнулся тонкими бледными губами, изучающе взглянув в лицо собеседника умными непроницаемыми глазами, спрятанными в сетке ранних морщин.
— Если она выходит замуж в первый раз — обязательно. Или до свадьбы сказать жениху правду, и он сам решит, как ему быть — жениться или нет. Говорят, что хирурги могут восстановить девственность. Но это стоит больших денег, и хирург может угодить вот сюда. (Эрера изобразил пальцами подобие решетки). Правда, найти такого врача и войти в доверие трудней, чем поймать шпиона.
— А до свадьбы они обходятся без секса?
— Почему? Я делал так, как все. Вот так!
И Эрера опять очень ловко прибегнул к языку жестов. Он сомкнул кончики указательных и больших пальцев обеих ладоней, образовав ромб. Прицелился высунутым языком в центр ромба и стал быстро лизать нечто, возникшее в его испорченном воображении.
- Или вот так!
Он сделал короткую паузу, сунул указательный палец в собранный в гузку рот и, слегка привстав, переместил этот же палец себе под зад. Резко сел и вопросительно, с детской непосредственностью, уставился на Симонова. Как фокусник после очередного трюка в ожидании заслуженных аплодисментов: «?Entiende?» - Поняли?
Симонов от души рассмеялся. Цена девственности оказалась непомерно высокой. Но любые запреты можно обойти. Правда, заменив настоящее продукты на суррогаты.
И все же для чего он завалил сюда? Неужели заскучал без Симонова? А мучачи могут появиться в любую минуту, и тогда для контрразведчика откроется истинная подоплека Симоновского вопроса.
Эрера словно читал мысли советика. Он взглянул на часы «Смена» на потертом ремешке и сказал, что спешит на автобус в Ольгин. Там живет его семья — жена с двумя детьми, а вместе с ними — его больная мать. При упоминании о матери по мучнистому, в оспенных лунках лицу «сегуридашника» мелькнула болезненная тень сыновнего сострадания.
Симонов пошел в свою комнату и насыпал в бумажный пакет шоколадных конфет для детей. Эрера сдержанно поблагодарил, сходил в туалет, потом пожал Симонову руку, взглянул на дверь комнаты Голоскова и, взяв пакет с конфетами со стола, ушел, подчеркнуто медленно и осторожно прикрыв дверь. И прежде чем захлопнуть ее окончательно, в узкую щель просунул палец и подвигал им туда-сюда возвратно-поступательным образом.
Фантазия кубинцев во всем, что касается секса, неистощима. Им нравилось дразнить советиков рассказами и изображением того, как они мажут своим мучачам самые соблазнительные места «con miel» — медом, а потом слизывают и обсасывают их. Или как во время карнавалов тонкой струйкой льют из бутылки «сервесу», пиво, на пупок любимой. Струя стекает по нежному животу вниз — к самому заветному месту, и они пьют влагу, как из раскрытой их шаловливыми пальчиками раковины или священного сосуда. А мучачи забавляются тем, что смазывают мужской инструмент, pinga, медом и лакомятся им, как бананом, - platano con miel.
При этом кубинцы ссылались на высказывание некого национального философа: все, что делается в постели, — прекрасно. И напрасно русские привередничают и строят из себя целомудренников. Природа подарила людям прекрасные инструменты для самодеятельного творчества — мужчине смычек, а женщине скрипку. Но чтобы извлекать из них звуки, полные упоительной гармонии, нужна богатая творческая фантазия. На скрипке попиликать может и дурак, а по-настоящему сыграть - только такой маэстро, как Паганини.
Скрипка с медом и пивом — оригинально! Смычек с медом — тоже замечательно! Но это лишь малые фрагменты из симфонии «Постель». Человечество непрерывно пишет ее с неустановленного начала веков и растянет это сочинение в бесконечность.
Глава 29. Опасный соперник
Кари и Барбарина пришли сразу после захода солнца. Симонов жарил котлеты на ужин в расчете на пять персон, пребывая в привычном режиме ожидания кубинок. Наконец в открытую балконную дверь он краем глаза увидел, как со стороны водонапорной башни с красным фонарем на макушке — с того места, где советских компаньерос очаровывал своим искусством местный эксгибиционист-затейник, — обозначились их темные силуэты. Они осторожно скользили по крутому склону, по ими протоптанной тропинке, слабо подсвеченной лампочками, зажженными на некоторых кухонных балконах дома советиков. Он вышел на свой балкончик и трижды щелкнул выключателем. Кубинки в ответ на световой сигнал помахали рукой. Через пару минут он услышал осторожные шаги на лестнице и мышиное царапанье в дверь. В комнату они вошли, как всегда, на цыпочках, запыхавшимися, с таинственным и напуганным выражением лица. И сразу засияли от счастья, что проскользнули незамеченными бдительными «крысами» и их завистливыми супругами. Последовал стандартный вопрос:
— Ибан дома?
Благодаря Штирлицу и кубинкам Голосков и Симонов стали звать Сапегу «портайгеноссеном Ибаном». Ивану это почему-то страшно не нравилось. В ответ он начинал нецензурно выражаться, напоминая родным сердцу каждого славянина матом о своем казацком происхождении.
— Ivan no esta, pero Roberto Erera se ha ido hace una media hora. - Ивана нет, а Роберто Эрера ушел полчаса назад.
Лучше бы Симонов этого не говорил. Первой реакцией мучач на это известие было немедленно сбежать из данной квартиры. Но Симонов успел им напомнить об умирающем от ран Вовике. И ему были весьма кстати милостивые самаритянки.
— Что вы его так боитесь? — притворно удивился Симонов. — Es un hombre bueno. ( Хороший, мол, мужик). Я вместе с ним работаю, рядом сидим. Он меня учит плохим испанским словам, я его — русским.
— Как меня Бобик, — подытожила Барбарина. — Где он? Он спит?
Барбарина с русскими говорила только на русском. Для практики. Как Симонов — на испанском и английском и Карина на английском. Все практиковались. Вовик тоже преуспел, особенно в матерном иностранном. Глубже, как и большинство советиков, вникать не хотел. «Зачем? Больше все равно сюда не пустят. Пусть кубаши наш язык учат. Им будет что почитать в оригинале –Пушкин, Толстой, Лермонтов». И за два-три года советики могли дубово изъясняться только на торгово-закупочные темы без соблюдения падежей, спряжений, предлогов и прочих «архитектурных излишеств». А портайгеноссен Ибан как впервые произнес местоимение «nosotros» (мы) на русский манер: «нос отрос» — так уже и не смог преодолеть это препятствие за год общения с братьями по одному лагерю. И гордился тем, что и он владеет двумя языками — украинским и русским, которых кубинцы не знают. Кроме того, он помнил несколько немецких слов из своего сельского детства в условиях фашистской оккупации и учебы в школе и институте. Это давало ему право утверждать, что некогда он «усе бачил и быйстро гутарив по-германски». Ну а теперь «трошки позабыв».
В этом он мало отличался от других. Большинство собеседников, узнав, что Симонов говорит на испанском и английском, пускались в воспоминания. Они еще в школьные и институтские годы поражали своих «немок» или «француженок» бойкой речью с баварским или марсельским прононсом. А в институте с упоением читали доступную в те времена зарубежную периодику — газеты «Юманите», «Нойес Дойчланд» ил «Морнинг стар» — на досуге. Симонов только усмехался.
Из трех переводчиков из информационно-технического отдела НПО, где он работал в Союзе, только одна могла мало-мальски с ним объясняться на «инглише», упорно зазывая его побеседовать с ним в неофициальной обстановке. Она только что закончила инфак пединститута и имела такие потрясающие формы и маково-нежный цвет лица, что Симонов, что с ним редко случалось, вдруг спасовал. Тем более что для начала она пригласила его на массовое культурно-массовое мероприятие — футбольный матч в Ачинске в выходной день. Когда было особенно сложно уйти из-под гласного надзора жены, постоянно подозревавшей его в одном из смертных библейских грехов. Да и в Ачинске он мог повстречать на матче не меньше десятка знакомых.
Сейчас Симонов уже не смог вспомнить ее имя. Только отчество: Родионовна. После его отказа принять участие в футбольном матче она утратила к нему всякий интерес. А через какое-то время он встретил Родионовну в длинном коридоре второго этажа, несущей ему на встречу вспухший, как дирижабль, живот. После краткой беседы на русском выяснилось, что Родионовна счастлива в браке и на днях отбывает в декретный отпуск. Футбольный матч закончился не в пользу Симонова.
Но надо уметь и проигрывать. К тому же после родов Родионовна, превратившись в кормящую маму, расплылась и безвозвратно утратила сексапильные формы. Поэтому у Симонова пропало всякое желание вести с ней беседы на спортивные и гуманитарно-просветительные темы на любом известном им обоим языке. Осталось только чисто мужское сожаление об упущенной возможности да ее общая тетрадь с переписанными в нее любовными стихами поэтов всех времен и народов — от сонетов Петрарки и Шекспира до Есенина и Беллы Ахмадулиной. Хотя общение на почве любви к языкам и поэзии могло закончиться построением дирижабля с его непосредственным участием.
— Какого хрена вы там шепчетесь? — обозначил Вовик свою жизнестойкость. — Валите сюда! Шурик, приготовь что-нибудь, гулять будем.
Барбарина первой вошла в его комнату и включила свет. Обе девушки несколько мгновений ошарашено смотрели на раненного героя под потной простыней и вдруг принялись сначала тихо, а потом с неудержимым напором хохотать. Перекошенное серо-буро-малиновым фингалом лицо кудрявого красавца и вправду превосходило по своей импрессии маску любого клоуна.
Вовик недоуменно уставился на них, перевел взгляд на Симонова. И тут что-то внезапное произошло с Симоновым: из него сначала тугим комом, а затем горячим облаком вырвалось неудержимое кудахтанье. Он гоготал и над недоумевающим и как будто испуганным Вовиком. А за одно и над девчонками, и над всей этой глупой ситуацией.
Вовик тоже заразился внезапной истерикой и начал конвульсивно дергаться под простынею, словно его било электрошоком.
— Перестаньте, сволочи, гоготать! — выкрикивал он сквозь болезненные всхлипывания. — Мне же больно смеяться! Ой, заткнитесь, суки!..
Симонов по собственному опыту знал это ощущение боли и беспомощности: лежишь в палате со сломанными ребрами, а кто-то травит анекдоты. Так с ним было, когда его в юности сбил грузовик. В ту ночь он угодил в институт ортопедии и восстановительной хирургии в Казани. Вокруг ржут над анекдотом такие же покалеченные жеребцы, тебя подбрасывает на койке от судорожных усилий сдержать смех, и от этого боль только усиливается.
Симонов с трудом уговорил девушек утихомириться, нарисовать на своих лицах сострадание, и после этого заседание у постели поверженного светлокудрого воина продолжилось до самого утра. Барбарина утвердилась на краю его кушетки. Это угрожало Вовику - в случае непрочности конструкции последней - поломкой дополнительной пары его хрупких ребер. Кари и Симонов сели рядом на стулья перед столиком, сколоченном Вовиком из подручных материалов в те дни, когда он был еще полон здоровья и нерастраченных до конца на свою мощную подругу сил.
На столе стояли бутылки «Арарата», «матусалена», стаканы и две тарелки: одна с «платанос», «наранхас», «лимонес» — бананами, апельсинами, лимонами, а другая — с нашей консервированной розовой свиной колбасой, изготовленной где-нибудь в Коломне и доставленной в Моа автолавкой из Гаваны. Из Нью-Йорка было бы гораздо ближе, но не дешевле: доллар не сравнить с деревянным, никому в мире не нужным, советским рублем.
Это очень доходчиво объясняли советикам и кубинцы, и наши моряки, привозившие на сорокатысячетонных сухогрузах серу на здешний никелевый комбинат. Моряки, стоило их выпустить на берег, тут же разбредались по городку и производили с аборигенами запретный change - обмен. Меняли новое и поношенное барахло – свои рубашки и брюки, кофточки, юбки и туфли жен и любовниц - на ром, попугаев и оставшиеся у некоторых кубинцев с дореволюционных времен бумажные доллары и даже на более редкие золотые песо и доллары начала века. Революция их обесценила, как у нас царские деньги и керенки. Невыездным островитянам все равно их было некуда девать. Говорили, что этим опасным валютным бизнесом грешили и сухопутные советики, особенно в Гаване.
— Но это ты, Шурик, мне своим локтем кости покрошил, — пожаловался Голосков перед первым тостом. — Я ору, стону, от боли спасу нет, а ты блаженствуешь на мне, как на Карине.
Карина сразу нервно «закекала»:
— ? Que, que habla de mi? - Что, что он обо мне говорит?
— Говорит, я сломал ему ребра своим локтем, потому что ревную его к тебе, — сказал Симонов по-английски.
Карина не поверила переводу, но рассмеялась.
— Ты чо ей залупил? Чо она смеется? — всерьез возмутился Вовик. — Мне ни вздохнуть, ни пернуть, а вы гогочете.
Теперь уже на Симонова напал глупый смех, и все принялись смеяться вместе и вспоминать подробности прошлой ночи. Особенно досталось Анхелю и Лидии за их «путерию» — за недостойное поведение, мягко говоря. А точнее - за ****ство. Но Барбарина, разгадавшая коварные планы Вовика в отношении Лидии, предупредила его добродушной, но суровой сентенцией:
— Если опять, Бобик, будешь думать, как мне изменить с другой женщиной, все будет очень плохо тебе. Потому что моя бабушка была, я не знаю, как это говорится по-русски, una bruja.
— Колдунья, - подсказал Симонов, подивившись своей шутливой догадке.
— Да, да, Саша! Колидуней. И она была настоящая indiana - женщина индейского народа. Она научила меня делать разные волшебные вещи, и ты можешь не быть мужчиной, если изменяешь меня.
— Ух, ты, толстая ведьма! — возмутился Вовик. — Я тебя сегодня же пару раз изменю.
Барбарина намек поняла и таяла от предвкушения такой измены. Карина требовала от Симонова точного перевода. Теребила за плечо и жарко дышала ему в ухо. Для нее языковая ситуация была самой трудной. Она целиком зависела от Барбарины и Симонова — как, когда и насколько точно они переведут сказанное другими.
Барбарина от подруги отмахивалась, и вся тяжесть работы ложилась на Симонова. Он переводил, крепко прижимая ее к себе. Пили и курили. Дым крепкого сигарного табака напугал даже кукарач: ни одна из них не рискнула в эту ночь высунуться наружу и прохрустеть на свободе первобытными крыльями. Зато москиты обрадовались появлению девушек и ласкались к ним с кровопивной нежностью. Вовик стонал при каждом неосторожном движении.
Окно Голосковской комнаты было обращено в ту же сторону, что и кухня — к откосу, вырезанному в теле холма для террасы под строительство дома. Из-за этого, как ни открывай «персиану»,— жалюзи — спальня не продувалась в любое время суток, и духота носила хронически застойный характер. Переносить ее помогал здесь беспрестанно жужжавший, покачиваясь на высокой стойке зарешеченными вращающимися лопастями, трехскоростной японский вентилятор Sony. Советикам, несмотря на их превосходство в покорении космоса, он чудом техники. Вентилятор полагался один на всю квартиру, и его перетаскивали из комнаты в комнату. Вовику он, как правило, доставался на ночь. Без него он, из-за перегрузок в общении с Барбариной, давно бы отдал концы в результате кислородного голодания.
Да, было тесно, душно, некомфортно. Зато для них эта комнатка казалась единственным местом безграничной вольности на маленьком острове, где кучка узурпаторов тиранию подменила высоким именем Свободы.
— А что вы так испугались Роберто Эреры? — в какой-то момент вспомнил Симонов. — Откуда вы его знаете?
Карина и Барбарина обменялись долгими взглядами, словно молча посовещавшись, стоит ли открывать занавес таинственности в отношении вышеназванного компаньеро.
— Он нехороший человек, — первой бросила камень в сторону испытанного оспой сегуридатчика Барбарина. — Его здесь все знают и боятся.
— А что у него пинга больше, чем у меня? — поинтересовался Вовик.
— Ты, Бобик, очень несерьезный человек! — надулась подруга дней его суровых. — Если он приходил, он что-то знает про вас.
— А если ты индейская колдунья, то должна знать, что знает он. Может, ему Анхель или Лидия про нас настучали.
— Что значит — «настучали»? Говори по-русски понятно. Я не все понимаю. Не надо шутить. Это очень опасно. Эрера - плохой человек.
У них, как заметил Симонов, существовало более четкое разделение обитателей человеческого сообщества - на хороших и плохих особей. У нас подонки давно придумали себе оправдание, погасив в душе лампу Диогена: нет такой должности — хороший человек, и, значит, все души прекрасные порывы никому не нужны. И даже вредны. Они подрывают авторитет и нарушают покой мерзавцев на высоких должностях с соответствующей им зарплатой.
Симонов едва поспевал переводить на английский для Кари. На ее лице снова застыли испуг и напряженность, словно она ожидала какого-то страшного известия. Не только глаза и лицо — все существо отражало ее внутреннее состояние — как цвет неба в спокойном зеркале озера.
А в Симонове вдруг всколыхнулся протест и желание защитить Эреру. Ему этот тронутый оспой рыхлый, похожий на повара или пекаря сегуридашник нравился за свое немногословие, печальную задумчивость, грубоватый юмор и трудолюбие. В отличие от большинства кубинцев, не способных усидеть на одном месте больше десяти минут, он мог своей таинственной писаниной и начертанием под линейку разных таблиц заниматься, не поднимаясь, часами. И даже не редко отказывался от поездки на обед, чего другие его соотечественники не допускали ни при каких обстоятельствах. Он никогда не вступал в жаркие споры, возникавшие здесь по любому пустячному поводу. Он как бы всегда парил над схваткой и не брал на себя роль судьи. Хотя, как казалось Симонову, спорщики ожидали от него особого мнения. Но он оставлял его при себе вместе со своей неопределенной добродушной усмешкой. Или, возможно, четко формулировал его в своих кондуитах в назидание потомкам.
— Что вы на него накинулись? — спросил Симонов Барбарину и тут же перевел этот вопрос для Карины. — По-моему, нормальный амиго, заботится о советиках, как отец родной. Y muy trabajador — прекрасный работник.
— А ты знаешь, Шурик, где был Эрера перед тем, как приходить к вам? — Барбарина злорадно растянула сжатые губы в тонкую гитарную струну. И, как это с ней бывало в минуты душевных вихрей, начала делать элементарные ошибки в русской грамматике. — Он приходить к нам и хотеть знать, где Каридад Пеньальбер Лескай.
Симонов испытал короткий приступ страха, словно что-то холодное и скользкое прикоснулось к чему-то там, в груди. Такое бывало с ним в армии, когда он как будто бы благополучно возвращался из самоволки и вдруг дневальный блажил на всю роту со своего поста в коридоре: «Курсант Симонов, к старшине!..»
— А на кой ему Карина? — спросил он, хотя смутные догадки замелькали в мозгу, как кинокадры при обрыве пленки. — Она его секретный агент?
— Шурик, не надо шутить, пожалуйста. Я не очень поняла твою шутку, конечно, но…
Она сделала долгую паузу, пристально уставившись на Кари. И что-то очень быстро и невнятно спроса ее. Карина отрицательно затрясла головой: «No, no, no...» Барбарина резко отмахнулась и выдала очередную информацию к размышлению:
— Эрера любит Карину и хочет на ней жениться. Здесь многие хотят на ней жениться, только она не хочет идти замуж.
— Здравствуй, жопа-новый год! — со стоном прокомментировал это сообщение Вовик. — Он что, говном обожрался? Ему уже под сраку лет, если не больше. Ну, Барбарина, сколько ему лет?
— Ему тридцать пять лет, Болодя.
— Значительно меньше, чем мне, — грустно сказал Симонов, уже поняв, о каком женихе говорила ему недавно Кари.
Тогда он воспринял ее слова за шутку. Да если и поверил, то жених, ему подумалось, был где-то в абстрактном далеко, — не ближе, чем в Сантьяго. А он, оказывается, маячил своим курчавым тупым затылком целыми днями перед его носом, и что-то строчил, чертил свои таблицы, записывал матерные слова под диктовку Симонова. И теперь в благодарность за науку взял его фактически под гласный контроль. Любовный треугольник с детективной завязкой замкнулся у него на шее.
— Прости, Шурик, — повинился Голосков, прикрывая ладонью оккупировавший всю его правую щеку фонарь, — ты не в счет. И вне конкуренции. У вас с Кари - любовь, а этот козел хочет вам помешать. Я его в следующий раз попру отсюда вниз по лестнице к едрене фене. А ты, Карина, какого хрена его боишься? Скажи, что в партком их пожалуешься, — сразу отстанет! У них, говорят, партийным за ****ство «кохонес» с корнем вырывают.
Вовик проимитировал это суровое партийное взыскание на себе: откинул одеяло и, ухватив растопыренной ладонью обтянутую, как у певца Леонтьева, выпуклость под белыми плавками, как бы метнул ее в темное душное пространство, застывшее в щелях жалюзи. Симонов подумал, что под этим окном, возможно, их слушает умирающий от злобной ревности его соперник-контрразведчик и точит свой кинжал.
Кубинки дружно прыснули в ответ на выходку Вовика. И это сразу разрядило ситуацию. Чокнулись, выпили по глотку, и все встало на свои места. Влюбленный сегуридашник сам был под колпаком партийной дисциплины и заложником сурового разоблачения его преступной страсти. Симонов вспомнил, как Эрера как-то спросил его: «А почему коммунистам не разрешается иметь других женщин — только жену? По-моему, это ханжество». Симонов отшутился: «Тебе лучше знать — ты коммунист. Поэтому я и не вступил в партию».
И все же Симонов продолжил тему:
— Эрера мне сегодня говорил, что у него в Ольгине свой дом, жена, двое детей, больная мать. Почему он их сюда не возьмет? Что, ему квартиру не дают? Где он здесь живет? В общежитии?
— Никто не знает, где он живет, — сказала Барбарина. — Роберто здесь в командировке, как я и Кари. Таких здесь очень много. Мы работаем двадцать два дня, а потом на неделю едем домой. Это бесплатно. Мама Эреры очень больна. Она ... Я забыла это слово по-русски. По-испански это — esta loca, demente.
- Сумасшедшая? — волна жалости подступила к сердцу. Почему-то не к матери, а к Эрере.
Показалось странным совпадение в их судьбах: то же самое произошло с матерью Симонова за полгода до ее смерти. Раковые метастазы пробрались из желудка и легких в мозг, и она убегала из дома сестры на станцию, раздетая, без копейки денег, чтобы уехать из России к нему, в Сибирь.
— Откуда вы знаете? — спросил Симонов.
— Эрера нам сам говорил, — сказала Барбарина. — Он учился в моей группе русскому языку. Не долго, только два месяца. Потом сказал, нет времени учиться. Мне было жалко, когда он не стал ходить в академию. Он был хорошим студентом. Я думаю, он знает русский язык лучше меня, только не хочет показать. Он, может быть, учился в Советском Союзе. Не говорите при нем что-нибудь плохое, он может все понимать и вам сделать плохо. Он с Кариной познакомился в академии. И сразу стал любить. Как Саша. Но Кари сказала ему, что у нее есть novio — очень ревнивый жених. И просила его быть мужчиной и оставить ее. А он говорил, что хочет иметь ее своей женой.
Эта аналогия не подняла Симонова в собственных глазах. Жизнь баловала его разнообразием с детства, и он давно перестал удивляться ее выкрутасам. Но эта ситуация не сулила приятных последствий.
Карина, уже немного пьяная, напряженно слушала подругу с застывшей полуулыбкой на полных полуоткрытых губах, понимая только по именам, что речь идет о ней и Роберто Эрере. Потом резко отвернулась и обвила Симонова гибкими, как лианы, руками за шею и зашелестела в ухо:
— Be quiet, be quiet. - Успокойся.
То же самое она говорила ему, когда он пытался преодолеть барьер недоступности к ее самому дорогому природному сокровищу.
— Эрера никогда тебя не спрашивал обо мне? — спросил он ее по-английски.
— Нет. Я бы все равно ему ничего не сказала. Может быть, ему донесли, что ты ходишь в академию. И что иногда с Вовиком вы заходите в наше альберге.
— Об академии он знает от меня и от Луиса Ариеля.
— Я ему сказала, что не люблю его и не хочу разрушать семью и оставлять детей без отца. А он сказал, что пусть его выгонят из партии, но он все равно добьется, чтобы я стала его женой. ?Me crees? - Ты мне веришь?— закончила она по-испански.
-? Como no? – А как же? — сказал Симонов.
И с чувством, похожим на обреченность, подумал: сколько бы он ни жил здесь и как бы ни был близок с Кариной, и как бы много ни было у него друзей из кубинцев, и как бы хорошо он ни овладел испанским, он никогда не сумеет понять всех премудростей жизни этого народа. Существует некий дух и тонкость взаимоотношений между этими людьми, похожих на подземное течение таинственных источников. А если что-то он узнает и поймет, то никак не сможет повлиять на события, оставаясь для всех sovietico estranjero — советским иностранцем.
Впрочем, он уже не первый раз был за границей и иногда спрашивал себя, смог ли бы остаться в другой стране без надежды вернуться в Сибирь. Он не относил себя к задуренным партийной пропагандой патриотам, но от одной мысли о невозможности возврата на родину веяло могильным холодом.
Где-то заполночь на лестнице послышались тяжелые шаги. Потом донеслось угрюмое ворчанье существа, пытавшегося вставить ключ в замочную скважину. Лампочки в подъездах, как и в родном Союзе, выкручивались неуловимыми любителями легкой наживы или пережитками проклятого дореволюционного прошлого с завидной регулярностью.
Симонов понаслаждался с минуту адскими муками запорожца, осторожно снял с плеча легкую руку Карины и пошел открыть дверь.
— А я думал, вы уже спите, — сказал Иван, таращась на Симонова красно-синими глазами, подернутыми ромовой пеленой. Но, увидев в открытой двери кубинок, вдруг по-юношески засмущался и заспешил в свой мавзолей с выпотрошенными и наформалиненными лангустами, черепахами, барракудами, морскими звездами, караколами и зубатками.
— Мы не спим, Иван Маркович, потому как ждем вас, — печально промолвил Симонов. — Проследуйте в спальню товарища Голоскова и удостоверьтесь лично, к чему нас может привести элементарная неосторожность и пренебрежение к технике безопасности в бытовых условиях.
Черно-синий обширный фингал на дотоле прекрасном лице Вовика произвел на портайгеноссена, несмотря на его явно заторможенное ромом состояние, глубокое впечатление. И он с чувством глубокого взаимопонимания и искреннего сочувствия выслушал краткий доклад Симонова, в присутствии двух свидетельниц с кубинской стороны, об обстоятельствах происшествия на горном склоне рядом с поликлиникой.
— Я сам там совсем трезвый сколько раз чуть не падал, — сказал Иван, задумчиво глядя на бутылку с «матусаленом». — Давно это было?
— Часа три назад, — с легким стоном выдавил из себя Вовик. — Пошли с Шуриком погулять по поселку, на обратном пути... Босоножки на кожаной подошве - скользкие, как лыжи. Даже сообразить не успел, как грохнулся на правую сторону — и мордой, и боком. Боюсь, ребра сломал о какой-то выступ. Вот боль снимаю.
— А девушки с вами были? — спросил Иван совершенно трезвым голосом.
— Что ты, опупел? — слабым голосом возразил Вовик. — К нам Эрера приходил. Я спал, правда, а Саша с ним посидел, потолковал. Девчонки пришли с час назад.
Симонов сходил на кухню за стаканом и плеснул каждому по глотку. Иван стал отказываться.
— Мы обидимся, товарищ Иван, — сказала Барбарина. — Вы не хотите выпить с нами за Новый год?
- Так он уже вчера наступил! Скильки можно? Я только что со Смочковым, Эрерой, Матео и другими советскими и кубинскими компаньерами сидали у красном уголку и культурно так выпивалы. А чтой-то вдруг к нам Эрера приходил? Чем интересовался?
В птичьих глазах Сапеги отражалось непонятное беспокойство.
— Просто навестил, — сказал Симонов. — Ему нравится со мной говорить на испанском и русском. Учимся друг у друга. Выпили, потолковали за жизнь.
— Доброе дело. Я его к себе сейчас звал — отказался. Что-то объясняет мне: Сача, Сача… Видно, хотел сказать мне, что у нас уже был. Да и о чем ему со мной без толмача гутарить? А ты почему, Володя, к врачихе не обратился сразу? К Гале.
— Я бегал, — сказал Симонов. — Но у них было закрыто. Да и чем она поможет? Нужен рентген. Вовик решил потерпеть до завтра. Галя отведет его к хирургу - в поликлинику.
— А-а, черт! Я и запамятовал. Она со своим мужиком с нами тогда тоже сидела у красном уголку. Ладно, пойду спать, не стану вам мешать. Buenas noches, companeros.
Все радостно рассмеялись: это была первая фраза на испанском, услышанная ими от Ивана. Интернациональные активидады закономерно укрепляли его память, и он становился полиглотом. Потом они еще с полчаса шумно гадали, поверил ли он им. И радовались тому, что Эрера отказался от приглашения вновь посетить сей уголок земли обетованной. Единственное свободное пространство на этом острове Свободы.
Глава 30. «You have had me!..»
В своей комнате Симонов зажег свет и присел рядом с Кариной на кушетку. Один полог марлевого маскетеро, похожего на крошечную палатку, был откинут наверх, и их головы касались натянутого над ними шнура.
Как всегда в минуты напряженного ожидания очередной атаки Симонова на ее невинность, Карина сидела неподвижно, опустив очи долу и по-детски засунув палец в рот, словно заранее обидевшись на него. А ему меньше всего хотелось портить эту ночь новыми домогательствами. Вся агитационно-разъяснительная работа была неоднократно проведена, возражения выслушаны, проанализированы и признаны умом очень убедительными. Но не сердцем… Ему просто было с нею хорошо и покойно. И в этом смирении плоти чудилось нечто очистительное, словно он отрекался от порочного начала своего существа.
***
Пока длилось это молчание, Симонову вспомнилось, как лет двадцать назад он познакомился с крепкой высокой девушкой в Ленинском садике - напротив Казанского госуниверситета. И в тот же вечер, дав вахтеру двадцать рублей на бутылку, с риском быть изгнанным из вуза, провел новую знакомую в студенческое общежитие.
В его комнате на втором этаже они за мирной беседой распили бутылку «сучка», закусывая квашеной капустой с черным хлебом. Она призналась, что недавно разошлась с мужем. И, когда на дне бутылки оставалось граммов сто, безоговорочно легла с ним на узкую железную койку. Спать на ней можно было только в два этажа.
Для него было полной неожиданностью яростное сопротивление, когда он стал снимать с нее последнюю деталь дамских принадлежностей, чтобы приступить к завершающему этапу дерзкой операции.
«Вы гарантируете себя?» — спрашивала она его с десяток раз. А он спьяну не понимал вопроса и тупо пыхтел: «Конечно... Конечно, гарантирую!..»
Довольно скоро дальнейшая борьба ему показалась бессмысленной и унизительной. Он обиделся и, повернувшись лицом к стенке, уснул.
Где-то далеко за полночь вернулся из своих регулярных похождений изрядно поддавшим его сосед по комнате Руслан Абдуллин. Поселиться вместе их понудили взаимные симпатии. Симонову нравился маленький и очень подвижный с красивым лицом и гусарскими повадками третьекурсник. Он постоянно носил офицерскую форму баз погон и походил на мальчика, играющего роль военного в школьной пьесе. Другой одежды у него просто не было.
Из истребительной авиации Руслана выгнали за связь с женой командира родного полка, а из Московского авиационного института и компартии — за нежелание дальше жить с собственной женой.
Чтобы избавиться от преследований экс-супруги и завершить образование, пришлось из столицы Союза мигрировать в столицу автономного Татарстана. Здесь, несмотря на «волчий билет», знакомые отца - высокопоставленные татары, не устрашившись нажить себе неприятности, пристроили брата по крови, но не знавшего ни бельмеса из татарского языка москвича, на приборостроительный факультет не менее престижного, чем МАИ, Казанского авиационного института.
Руслан открыл дверь своим ключом. Увидев Симонова спящим рядом с женщиной в освещенной комнате, он принялся дико хохотать: «Никогда бы не подумал, что можно заснуть рядом с такой роскошной дамой! Что с тобой, Саш? Ты не слишком заучился? Или у вас на радиофаке все такие?» Симонову подначка показалась обидной, но он не стал лезть в бутылку, тоже засмеялся и попробовал оправдаться: «Так она то ли дипломат, то ли шпионка: требует от меня каких-то гарантий. Я ей обещаю самые гарантированные гарантии и не могу допереть, в чем они заключаются».
«Вот в этих одноразовых изделиях, мой боевой друг!» Руслан запустил в нагрудный карман два пальца и бросил, чуть ли не в лицо ему, упаковку презервативов.
Теперь уже хохотали втроем. И, когда утомленный ночными трудами Руслан заснул с легким храпом, Симонов использовал «гарантии» в полном объеме. А сейчас он не мог вспомнить ни лица, ни имени той двадцатитрехлетней женщины. Она приходила в общежитие еще раза три, его вызывали спуститься на вахту, но он просил передать: « Меня нет - и не будет!»
***
— Por que te ries? — нервно спросила Карина, вынув изо рта палец и дотронувшись до его плеча. — Почему ты смеешься? Надо мной?
— Что ты? Просто вспомнил один смешной случай.
— Расскажи. Я хочу о тебе все знать.
— В другой раз. Давай спать, Карина. Скоро утро и надо идти на работу.
— А я не хочу спать. Я хочу курить. И говорить с тобой и смотреть на тебя.
— Мы можем это делать на кровати. Согласна?
Он уже не замечал, на каком языке говорит. На русском, на испанском или английском?.. Навалилась смертельная усталость, и он хотел только одного — лечь и уснуть.
— Тебя раздеть? — спросил он шутливо.
Карина посмотрела ему в глаза и неожиданно сказала по-русски — очень резко, с детским вызовом:
— Да! — И уже на родном: — Ayudame, por favor. — Помоги мне, пожалуйста.
Ему показалось, что у него отнимаются ноги. Он какое-то время сидел неподвижно, не веря своим ушам и думая, что это очередной розыгрыш, пришедший из неоткуда в ее капризную голову.
— Аyudame, Shurik! — повторила она настойчиво, назвав его полюбившимся ей именем, усвоенным из арсенала Вовика. и не требуя погасить свет.
Симонов встал перед ней и не очень решительно и неумело снял с нее сиреневую, в обтяжку, кофточку. Потом Кари молча ткнула пальцем в белый атласный бюстгальтер. На черном рынке он стоил бешеные деньги не меньше ее месячной учительской зарплатой. Но ради красивой одежды кубинки готовы на самые отчаянные жертвы.
Карина села на кушетку и уткнулась лицом ему в живот. Он к своему удивлению быстро разгадал секрет двух застежек и, сняв бюстгальтер, положил его на подушку рядом с кофточкой. И не мог отрывать глаз от возникшего перед его глазами чуда - девичьих грудей.
В своей жизни, наполненной и чистой, и порочной любовью, Симонов повидал немало предметов, отличающих женщин от мужчин, всякий раз удивляясь их красоте и многообразию. Но здесь было нечто, не поддающееся перу поэта или кисти художника! Это действительно надо было видеть и смотреть часами, не отрываясь на другие, пусть и государственной важности, дела. Не даром африканские прародительницы Карины не прятали от взглядов соплеменников свои прелести.
По форме ее груди напоминали две спелых виноградных грозди, но от них исходило невидимое, проникающее в самое сердце, невидимое глазу, таинственное сияние. И Симонову показалось смертным грехом дотронуться до этого совершенного творения природы. Он чувствовал непривычную растерянность, опасаясь одним неосторожным словом или движением разрушить хрупкую неповторимость этого мгновения.
Карина сама преодолела его нерешительность, плавно, из непостижимой бесконечности, протянув свои длинные руки к его лицу и, легко положив узкие ладони ему на щеки, притянула к себе. Он неловко, не преодолев внезапной робости и смущения, обнял ее, почувствовав, как ее груди трепетно напряглись на его груди. И потом они долго и страстно, как это было уже не раз, целовались.
Он осторожно, словно боясь спугнуть, положил ее на кровать и лег сверху, не раздеваясь. И продолжал целовать ее губы, грудь, обнаженный живот, и оба они, тяжело дыша, изнемогали от желания. Не верилось, что это блаженство можно прервать. И вдруг она порывисто, словно очнувшись от наваждения, оттолкнула его от себя и попросила помочь ей встать. Он послушно встал босыми ногами на прохладный каменный пол и подал ей руку, с тоской думая, что она сейчас оденется и уйдет. Но она неторопливо сняла со спинки стула его желтую рубашку, накинула на себя, как распашонку, и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Воспользовавшись передышкой, Симонов быстро разделся, выключил свет, полностью раздвинул жалюзи на окне и лег под простыню. Свет от уличного ртутного фонаря наполнял комнату синевато-мертвенным светом. На балконе у Комаровых что-то бормотал в своей клетке попугай и слышался шипучий свист снизу, от дороги, - сифонил трубопровод расплавленной серы, перекачиваемой из порта на завод. Симонов невесело подумал, что недалеко то время, когда ему придется вариться в аду в этом вонючем продукте. И задался вопросом, кто Карина - католичка, баптистка, протестантка? Православных здесь называют ортодоксами. А у него у самого какая вера? Коммунистическая? Но над этой лажей уже давно все смеются. О хрущевской программе, обещавшей наступление эры коммунизма в Союзе в восьмидесятом году, стыдливо молчат. А на новую ни ума, ни решимости отказаться от старой сказки не хватает. Морочат народу мозги и талдычат об очередной стадии построения коммунизма - каком-то развитом социализме. А сейчас, значит, царствует недоразвитый, дебильный, этап нашего неуклонного движения вперед. И надо радоваться этой подмене коммунизма на дебилизм, утешая себя фарисейской демагогией и бесконечным ожиданием приближающегося светлого будущего отечества.
Нет уж, лучше думать о том, как быть с Кариной - трахать или отказаться от эгоистичной идеи построения своего удовольствия на несчастии любимого существа. Это же твоя, Симонов, теория: с какой стати мужчина должен быть благодарным женщине за доставленное наслаждение? Как будто она в этом процессе бесконечно страдала. А на деле имеет место эквивалентный товарный обмен: ты мне, я тебе - к обоюдному удовольствию. Правда, степень риска разная...
Карина неслышно вошла в комнату и в голубом полумраке отыскала полотенце. Симонов повернулся на правый бок, притиснулся спиной вплотную к стене и приподнял простыню. Карина сначала присела на край кушетки и через несколько секунд, тяжело вздохнув, легла спиной к Симонову. Он накинул на нее край простыни, с замиранием сердца ощутив, что она была совершенно голой и прохладной после душа.
Какое-то время они лежали, не двигаясь, словно парализованные. Шевелиться не позволяла кушетка: она была настолько узкой, что при любом резком движении Карина могла свалиться на каменный пол. Однако и лежать неподвижно, прижавшись всем своим голым телом к голой африканке, тоже было невозможно. Он обнял ее левой рукой и провел ладонью от низа гладкого, как черный атлас, живота до груди и нежно, боясь причинить боль, вобрал прохладную напряженную гроздь в свою ладонь, опасаясь, что Карина сейчас же вскочит с постели, и наметившееся единение душ и тел, разрушится в одно мгновение, как при взрыве. Но она лежала неподвижно - только чувствовалось, как по ее спине пробегала мелкая дрожь. И он сам, словно заразившись, невольно стал дрожать, сжимая зубы и какое-то мгновенье не зная, что делать дальше. Потом крепко прижал к себе девушку и всем вытянутым в струнку телом соскользнул по кушетке к заднему ее краю - там не было спинки - и встал на ноги.
- ?Que ha pasado? - Что произошло? - испуганно спросила Карина.
Глаза окончательно привыкли к полумраку, и он видел отсвечивающие белки ее глаз. И сознавал, что и она созерцает его наготу: он стоял у нее в ногах лицом к открытым створкам жалюзи, и наружный ртутный фонарь, наверно, делал его похожим на вампира.
- Nada. – Ничего, - сказал он срывающимся голосом. - Принесу стулья из гостиной и расширю кровать. Иначе ты свалишься на пол.
Карина с головой нырнула под простыню.
Симонов открыл дверь и вздрогнул: от него, пригнувшись, метнулась темная тень и, обогнув стол, бесшумно скрылась в комнате Ивана Сапеги. Кроме стража коммунистической морали, там никого не могло быть. Пойти и начистить ему харю? Усыпить бутылкой с ромом по лысой башке? А чего этим добьешься? Наверняка потеряешь Кари. Уйдет - и больше никогда не появится здесь. Он покрепче прикрыл за собой дверь, заглянул в комнату Ивана - тот лежал, как и Карина, с головой под простыней - и мрачно пригрозил:
- Мудак! В следующий раз сверну набок твой длинный паяльник. И сам напишу заявление в партбюро о твоем моральном разложении.
Пока Симонов переносил стулья в свою спальню, Карина несколько раз беспокойно спрашивала, с кем он разговаривал. Симонов отмалчивался, придумывая версию. От злости ничего не шло на ум. И только когда улегся с краю на импровизированную постель, сказал, что поприветствовал Ивана, посещавшего туалет по партийным делам.
Лежать на стульях, застеленных одеялом и демисезонным пальто, оказалось не так уж и плохо. К тому же он подал Карине в постель стакан с ромом и кусочком шоколада, не забыв и о себе. Они пили ром, лежа на спине, и Симонов, ощущая левым боком нежное и неприступное тело девушки, разрабатывал в голове план очередного «штурма крепости Монкада». А пока надо было, притушив свою похоть, усыпить ее бдительность разговорами на отвлеченные темы. Тем более что ему и на самом деле хотелось знать как можно больше о ней. Для этого ему удобней было говорить на английском.
Его внезапное охлаждение, похоже, обеспокоило Карину. Она отставила стакан с ромом на тумбочку в изголовье кушетки, повернулась на правый бок и обвила его рукой, как горячей лианой. Он на миг прикрыл глаза и представил себя Тарзаном в непролазных джунглях, похожих на родную сибирскую тайгу. Он повернул голову и нежно поцеловал ее во влажные губы. И на этом ограничился - во имя исполнения стратегического замысла.
- Tell me everything on yourself. - Расскажи мне все о себе, - попросил он очень серьезно. - Я так мало знаю о тебе, твоей семье. А мне это интересно.
- ?Mentirosito mio! - Мой маленький обманщик, - засмеялась Кари негромко, словно угадав его хитрость. - Я не знаю, что рассказывать. Ты спрашивай - я отвечу. У меня жизнь очень короткая. Это ты много видел, и у тебя было много женщин. Я очень ревнивая и могу убить тебя, если ты мне изменишь. На Кубе очень часто убивают из-за ревности. Я черная, как Отелло, и могу тебя задушить вот так!
Карина обвила своими длинными тонкими пальцами его шею. Стало щекотно, по спине побежали мурашки, но он не сопротивлялся. В голову пришла шальная мысль: а может, это самый лучший момент для сведения счетов с жизнью? Другого подходящего момента умереть любя вряд ли представится. Но у Карины пока не было повода выполнить угрозу, и она с неподдельным страхом отдернула руки и беззвучно заплакала, содрогаясь всем телом.
- Ты вспомнила сестру? - спросил он, охваченный приливом жалости и беспомощности.
Она уткнулась ему в плечо лицом и ничего не ответила. Он не стал искать слов утешения - их просто не существовало - и терпеливо ждал, пока она успокоится. И снова удивила его внезапной переменой настроения. Утерев по-детски глаза тыльными сторонами ладоней, она резко приподнялась и упала на него всем телом. Его лицо оказалось между ее персями, пахнущими молодостью и нетерпеливым отчаянным желаньем. Он торопливо стал целовать то одну из них, то другую, не веря в реальность происходящего или принимая это за ее молодое неосознанное озорство. А она соскользнула вниз, нашла его губы своими губами, и этот поцелуй не прекращался, пока он не оказался на ней с мыслью, что сейчас как бы само собой разрушится преграда, и их отношения приобретут естественность сосуществования любящих друг друга мужчины и женщины.
А потом прошло неопределенно долгое время, когда она мучила его и себя пылкой и нервозной переменчивостью, словно металась в приступе горячки. В какой-то момент она резко отталкивала его от себя и повторяла с отчаянием «?no!, ?no!», а потом, когда он начинал валиться на бок, чтобы освободить ее от своей тяжести, она судорожно обхватывала его руками и повторяла свое «?no!» - и все начиналось сызнова. Наконец с ним произошло то, что и должно происходить с каждым мужчиной в схожих обстоятельствах: он отбросил все сомнения, увеличил напор – вошел в нее, не испытывая удовольствия – только саднящую боль, когда нечаянно обдерешь палец. Она содрогнулась всем телом, выскользнула из-под него и залилась слезами, жалобно и почти истерично повторяя одну и ту же фразу: «You have had me!, You have had me!» - Ты имел меня.
Теперь уже он успокаивал ее тем же самым «no, no» - и вполне искренне. Потому что она у него была далеко не первой в жизни девственницей, и он на опыте знал, что такое «had» и «had not». Коварным обманщиком и насильником он не хотел себя признать: она сама делала до этого момента все, чтобы избавиться от хитрого природного предохранителя. А он только шел ей навстречу…
Память, совсем неуместно, подсказала почти забытое. Лет семь назад нечто подобное было у него с двадцатишестилетней библиотекаршей Машей. Она по распределению приехала в Красноярск из Москвы после окончания института культуры, работала в методическом кабинете городской библиотеки и жила в отдельной комнате в общежитской квартире. Он познакомился с ней в самолете, летевшем из Абакана в Красноярск. Позднее Маша призналась, что Симонов поразил ее в самолете знанием классической русской поэзии. Он летел из командировки с двумя коллегами по проектному институту. Перед отлетом они обильно поужинали на остатки суточных в ресторане гостиницы. Так что он был под шафе, настроен на лирический лад и вдохновенно читал случайной спутнице вирши из Лермонтова, Пушкина, Есенина и Блока. А завершил литературный перелет стихами из модных в те годы поэтов - Вознесенского и Евтушенко.
Из аэропорта они, уже глубокой ночью, на такси проехали к ней на правый берег Енисея: Маша предложила показать ему свою поэтическую библиотечку. Сборники ему понравились, а сама Мария не вызывала эротических эмоций. Для своих лет была она толстовата, крестьянским лицом грубовата, нравом замкнута и очень обидчива. Любую шутливую фразу воспринимала как насмешку над собой. Разговор с ней походил на пересечение минного поля: каждое иронично или шутливо сказанное слово вызывало в ней всплеск благородного негодования. И взгляд был хмурый и настороженный. Каким-то образом ее оправдывало признание, что она очень любила своего однокурсника, а он нелепо погиб на сельхозработах – его засыпало зерном, и он задохнулся.
В ту первую ночь Симонов ограничился разговорами о поэзии, чашкой чая и на такси уехал домой. Потом он с полгода несколько раз наносил Маше визиты вежливости на ее рабочем месте - в библиотеке. Она рекомендовала ему прочесть новинки литературы и приглашала к себе на чай - убедиться самолично, насколько обогатилась ее поэтическая библиотека.
Но седьмого ноября того же года того года в их отношениях свершился революционный переворот. В тот праздничный день под хмурым ноябрьским небом. Симонов, как и весь советский народ, успел изрядно поднабраться казенным спиртом в демонстрационных рядах со своими соратниками по работе. Потом поддался на уговоры одного подчиненного-холостяка, пошел к нему - а там девушки, водочка, танцы-манцы-обжиманцы. И домой явился, когда солнце Октябрьской революции уже скрылось на западе. Жена учинила громкий скандал, приказала убираться из дома. Вгорячах он схватил пальто и шапку, сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу. Остановился у подъезда и спохватился: а идти-то некуда! Варианты были, конечно, но ни к одному из них душа не лежала. И тут он вспомнил о Маше.
Денег было в обрез – на дорогу и бутылки четыре краснухи. В тот праздничный вечер с Машей они, помнится, выпили два «огнетушителя» «Агдама» или «Солнцедара». В трехкомнатной квартире она оказалась одна: все остальные девушки разъехались на праздник по домам. Поговорили о поэзии, полистали новые сборники, а ближе к полночи она расстелила на полу перину и две пышных подушки. И он лег с ней под пуховое одеяло, не подозревая, что судьба подбросила ему не поднятую целину. Потому как Маша оказалась консервативной и морально устойчивой толстухой-девственницей. Спьяну не мог разобраться, что к чему в ее многочисленных складках, начинавшихся от шеи и заканчивавшихся не трудно догадаться где. К тому же природа одарила ее силой ломовой лошади, окончившей Московский институт культуры с красным дипломом. И она то сбрасывала его с себя, как котенка, то волокла на себя обратно. Он тогда, переполненный спиртом и бормотухой, так и не понял, кто вышел победителем в новом туре Октябрьской революции. Для установления истины и завершения начатого поутру пришлось пуститься на поиски по пустым магазинам «сучка» или отравной краснухи и остаться на вторую ночь. А потом с помощью друзей в течение недели создавать себе алиби в ходе мучительного беспрерывного расследования, проведенного его женой. Зато с его легкой руки или какого-то другого органа Маша вскоре вышла замуж и, как ему сказали в методкабинете, уехала с мужем в небольшой город уже директрисой библиотеки. Даст Бог, нечто подобное произойдет и с Кариной: «Придет другой – и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала».
Он допил ром из своего стакана и, нащупав на тумбочке сигареты и спички, закурил. Карина перестала всхлипывать и осторожно потянула из его пальцев сигарету - крепкую и резкую, как дрочевый напильник, «Popularis». Раза три она шумно затянулась и вернула сигарету ему. Несколько минут они лежали молча и отчужденно, словно выжидая, кто заговорит первым. Она снова отобрала у него сигарету, затянулась и резко отбросила ее себе за голову, к окну. На удивление, окурок угодил в щель между планками жалюзи, и Карина тихо засмеялась этой удаче. Потом повернулась к нему, прижалась всем нестерпимо горячим, гладким и длинным и, как ему иногда думалось, тропическим гуттаперчевым телом.
- I am so sorry to behave mayself so badly towards you, Shurick, - очень виновато и уже совсем спокойно она повинилась «Шурику» в своем плохом поведении.
И уже не в первый раз стала говорить, что она своей доброй мамой и жестоким отцом была воспитана в строгих правилах, а если она их нарушит, то не сможет солгать родителям, и тогда жди беды. Отец обязательно приедет в Моа с ее братом, настоящим бандитом, который лупит свою жену, чтобы во всем разобраться здесь на месте.
- И что они со мной сделают, Кари?
- Ничего! Просто зарежут.
Помереть за любовь – весьма заманчивая перспектива. Симонов мимолетно представил, как в одну прекрасную ночь в их квартиру через балкон залезают два негра, вооруженных отточенными, как булатные мечи, мачете, и разделывают его бледнокожее тело на бесформенные составляющие.
- Ты это серьезно? - на всякий случай справился он, хотя и знал точно - Кари не шутит.
- Muy serio. - Очень серьезно.
- Pero ahora es tarde y no hay ninguna salvacion. - Но теперь уже поздно и нет никакой возможности спастись.
Кари не успела ответить: в дверь поцарапались. Карина, как всегда, вздрогнула и соскочила с постели одеваться. Симонов тоже надел рубашку, брюки, босоножки и вместе с Кариной прошел в комнату Голоскова. Вовик лежал на спине с затянутой полотенцем грудью и постанывал.
Барбарина стояла у него в изголовье со скорбно склоненной головой, как над умирающим.
- Ну, ломанул? - поинтересовался Вовик бледным и как бы отрешенным от земных дел голосом.
- Порядок.
- Молодец! Давно бы так. И ей станет без этой детали легче.
Карина подошла к постели Вовика, наклонилась и поцеловала его в щеку.
- Ну как, тебе не больно? - спросил Вовик. - Давай за это дело выпьем - за начало медового месяца.
Карина вопросительно посмотрела на свою монументальную подругу. Барбарина быстро перевела немудреное высказывание жертвы ДТП и посмотрела на Симонова своими смеющимися узкими индейскими глазами. Карина дала Вовику легкую шутливую пощечину своей узкой черной кистью. За встроенными шкафами, отделявшими комнату Голоскова от морга Ивана Сапеги, донеслось раздраженное покашливание партийного функционера.
Вовик плюнул и громко послал его на хутор к бабушке. И напомнил Симонову о своем предложении. Симонов пошел на кухню, быстро приготовил ромово-лимонные коктейли со льдом в высоких стаканах и доставил их по назначению на тусклом алюминиевом подносе. Выпили, расцеловались, и девушки тихо выскользнули из квартиры на лестничную площадку.
С кухонного балкончика Симонов проследил, как они по крутому откосу друг за другом - впереди Барбарина, за ней Кари – неторопливо поднимались в направлении водонапорной башни с сияющей в тропическом лунном небе красной лампой на ее макушке - в свое albergue de solteras - общежитие холостячек. Нежной, всепожирающей любви обитательниц этого бетонного барака хватило всем советикам моавской колонии, трусливо заливающих ромом и водкой свои естественные, растущие с каждой ночью потребности в непосредственной близости с недосягаемым.
Гордости за свою державу взбаламученной душе Симонова это не добавляло.
Глава 31. А не жениться ли на негритянке?..
На утро Вовик не смог подняться с постели и попросил Симонова известить об этом Смочкова. Заодно сказать врачу и переводчику, что ему надо к хирургу в поликлинику. На полуслове их разговор прервал черным коршуном влетевший в домашних трусах в комнату лежащего на спине Голоскова Иван Сапега.
- Усе! Вы, я кажу, по-хорошему не понимаете, понимаешь ли... Сегодня же говорю Смочкову и Коновалову и усем членам бюро о вашем поведении. Я целые ночи спать не могу - все слушаю вашу херню то на русской, то на испанской, то еще на какой-то там мове. То стогнете, то скрыпыте! А я из-за вас должен в Союз с треском вылететь, так?
- Силы враждебные веют над нами, - насмешливо перебил Ивана Вовик. - Кто тебе, старому козлу, поверит? Иди ты отсюда поскорей в свою бюру и разводи эту вонь там!
- Послухают – и еще как послухают! Вы ще не знаете, что я майор КГБ!
- Здравствуй, жопа новый год! Он еще и Штирлиц с Запорожской Сечи. Или Мюллер из гестапо? Лучше бы завязал свой старый стручок узелком и помалкивал у тряпочку.
Иван и впрямь на мгновение потерял дар речи. И тогда, использовав паузу, свое веское слово произнес Симонов:
- Так, значит, ты нам устроил провокацию с тем хромым фарцовщиком?
Позавчера в их квартиру постучался маленький, одетый в черную новую «тройку» вежливый, но бойкий хромой кубинец лет двадцати пяти и попросил кое-что продать из барахла. Об этом парне знала почти вся колония - он был скупщиком нового и поношенного и совершал обход квартир советиков после каждого прихода автолавки из Гаваны. У Симонова и Голоскова ничего подходящего не оказалось. А Сапега суетливо выволок из своего смрадного жилища две пары новых джинсовых штанов советского производства, босоножки, несколько рубах, носки, одеколон - и все это кубинец купил, не рядясь, за восемьдесят песо с лихуем - не меньше чем с двойным наваром для майора КГБ. Симонов безвозмездно работал переводчиком в процессе этой преступной сделки.
Уходя, хромоножка остановился в открытой двери, положил узел с барахлом на пол, с искаженным неподдельной ненавистью лицом вскинул воображаемый автомат и затрясся всем телом, переводя ствол с одного советика на другого. Доходчиво изобразил, с каким бы удовольствием он расстрелял их из автомата.
Голосков и Сапега сразу поняли намек, и Вовик сказал:
- Я буду свидетелем. В Союз поедем втроем. Посмотрим там, как тебе чекисты помогут. Стукач долбаный!
- Ну, я вам устрою гарну жисть! - заиграл острыми желваками и носом Иван. - Вы у меня попляшете такого гопака!..
- Марш отсюда, пока тебя не пришиб! - взвыл Вовик и схватил большую тарелку со стула, стоявшего рядом с его ложем.
Сапега выскочил из комнаты с угрожающим клекотом раненого орла. На душу Симонова легла предгрозовая тень тревоги: холодная война с портайгеноссеном перерастала в горячую.
- Что, очко заиграло, Шурик? - весело справился кудрявый друг. - К нему будет больше вопросов, чем к нам. А у него инстинкт самосохранения преобладает даже над постоянной жаждой выпить. Тебя дальше Сибири все равно не сошлют и ниже инженера не разжалуют. Сходи к Дуче и к врачихе - заорал на этого мудозвона, и в груди так закололо! Да еще с Барбариной наупражнялся.
***
Для Дуче серия новогодних активидадов не прошла бесследно. Он открыл Симонову только после третьей очереди стука в дверь - предстал перед визитером в одних джинсовых шортах, изможденный, с пучком седого мха на прокуренной груди. И смотрел на Симонова красными и тупыми, как у пьяной коровы, глазами и, казалось, ничего не понимал. Только мотал своей лысой, покрытой коричневой керзухой, головой с седым растрепанным пухом и молча согласился со всем, о чем его попросил Симонов: ладно, пусть Голосков с врачихой Галей Андреевой и переводчиком Сергеем Лянкой идут в поликлинику.
Стол в квартире шефа сохранил остатки ночного пиршества - пустые и недопитые бутылки водки, коньяка, рома, ркацетели, тарелки с жареным мясом и какими-то салатами, апельсинами и бананами. На полу валялись растоптанные окурки, и это как-то плохо увязывалось с представленьем о высокой культуре представителя северной столицы. С облегчением подумалось, что вряд ли новоявленный майор КГБ сунется к Смочкову со своей жалобой, а у Дуче возникнет желание провести расследование по факту травмы Голоскова.
С утра то ли от недосыпа, то ли из-за похмельного синдрома и всей этой новогодней встряски Симоновым овладела невыносимая тоска. И все же мужики от установленного ритуала не отреклись – поднялись, и вяло пропели строку утреннего рабочего гимна: «Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала». После чего Симонов поставил в известность Володю Бурина, имевшего некий неопределенный статус старшего в их группе дефектологов: сегодня самое время ему обследовать подстанции и операторские помещения передела сгущения пульпы и цеха плавления серы в порту. Тогда он сможет составить спецификации на предмет замены устаревшего американского электрооборудования на аппаратуру советского производства.
- Ступай. Я Эрере скажу, где ты будешь. Его что-то нет – с семьей в Ольгине, наверно. Я бы и сам куда-нибудь смылся на обследование - на опохмелку, например, - грустно сказал Бурин.
За новогодние праздники лицо его сильно деформировалось, и швейковские глазки совсем потерялись в пухлых новообразованиях. Он сидел над созданным его гением спецкалендарем и вычеркивал из него даты мучительного пребывания на острове Свободы. - Слава Богу, еще одним днем меньше. До окончания контракта осталось...
- Ладно, Володя, до конца дня сосчитаешь - завтра утром доложишь результат, - перебил его Симонов и, подхватив со стула портфель с чертежами, пошел к открытой двери офисины.
Отсутствие сегуридашника и его нежданно негаданного соперника Эреры его обрадовало. Он подумал, что теперь ни в коем случае нельзя забывать свой личный дневник в рабочем столе.
***
Для начала Симонов поднялся по наружной лестнице на второй этаж. Там, навалясь предплечьями на перила, как всегда на страже мира и труда, стоял в любимой позе старый пролетарий в белой пластмассовой каске и темно-красной рубахе, отстаивая завоеванное им право на получение своей «исторической» зарплаты. Он поприветствовал Симонова поднятием правой руки и снова устремил свой взор вдаль, где, может быть, он один видел сияющие вершины коммунизма. Или того венесуэльского быка, покрывающего несчастного мула.
Хотя и простой солнечный пейзаж с видом на пруд в начале января, в середине кубинской зимы, был весьма не дурен: пальмовая роща на том берегу, отражающаяся в голубой глади, а справа – заросшие буйными джунглями горы, так похожие издали на правобережные красноярские сопки. И даже бурая, ржавая гора со срезанной бульдозерами и экскаваторами вершиной, изуродованная рудным карьером, вписанная в яркую буйную зелень соседних гор, под умеренным январским солнцем не вызывала сожаления о загубленном фрагменте матери-природы. Восприятию красоты мешал окутанный паром и дурно пахнущий сероводородом цех выщелачивания. Он сопел и хрипел, как умирающий астматик, протянув свои трубы и башни в синее кубинское небо.
Симонов зашел в архив - подобрать недостающие электросхемы. Хозяйкой в архиве, оставленном американскими хозяевами завода революционному правительству в идеальном порядке, была Ненси, приветливая, болтливая девчушка с конопушечками на остроносом живом личике и гибким быстрым телом. Она бы вполне сошла и за сибирячку из какой-нибудь Козульки или Ужура, если бы не гордая посадка аккуратно прибранной головы и неповторимо легкая, как у судна на воздушной подушке, походка истинной кубинки.
Она пришла работать на завод после окончания escuela secundaria - десятилетки. Для поступления в университет надо было еще два года проучиться, в основном на отлично, в escuela preuneversitaria - нечто вроде наших подготовительных курсов для поступления в вуз. Ненси, уловив желание советика поболтать на испанском, о тонкостях кубинского образования поведала Симонову еще в его первое или второе посещение архива.
«Pero tengo una sesera muy torpe» - Но у меня башка слишком дурная. Все равно бы в университете не смогла учиться.
И она самокритично похлопала себя смугленькой ладошкой по выпуклому лобику с выщипанными бровями…
- ?O, companero Sacha! - обрадовалась она Симонову как родному. - ?Como esta? ?Feliz Ano Nuevo! ?Como ha pasado la fiesta?
- ?Muy bien, muy bien, Nenci! - Отлично, Ненси! - выслушав сердечные приветствия и поздравления с Новым годом, сказал Симонов и протянул ей на раскрытой ладони три «бомбонес» - шоколадные конфетки «Ну-ка отними!» из последней гаванской отоварки.
Неподдельному восторгу архивной мышки не было предела. И она уже в который раз, лукаво прищурив маленькие темные глазки, пообещала обязательно прийти к нему в гости. Симонов изобразил на лице легкое смущение и сказал, что давно ждет ее с нетерпением. Безусловно, было бы лучше, если она пришла одна - без своего novio, жениха по-здешнему. Ненси захлопала в ладошки с накрашенными розовым лаком ногтями: «?Por supuesto, por supuesto!» - Конечно!
Симонов любил бывать в библиотеках и в книжных магазинах. За годы командировок по многим городам и весям Союза и записями и перезаписями в очередях за подписными изданиями и у букинистов он собрал собственную библиотеку по собственному вкусу - из отечественных и западных классиков на русском и даже английском языках. С соблюдением непреложного правила: прочитать все, с таким трудом приобретенное. А по работе он часто навещал технические архивы разных институтов, предприятий, заводов, трестов. Из-за того, что должности архивариусов сокращались в первую очередь, в большинстве из них царил невообразимый бардак, пахло пылью и отравой от тараканов и мышей. Найти нужную информацию - даже если она чудом и сохранилась в этих мусоросборниках - можно было найти, как правило, только ценой потери уймы времени и затрат невосполнимой нервной энергии.
И это был первый за двадцать лет его работы проектировщиком техархив, куда ему нравилось приходить и любоваться и как бы приобщаться к высокой культуре делопроизводства. На стеллажах в красивых переплетах спала история этого завода – тяжелые толстые альбомы с фотографиями, запечатлевшими его строительство от первого до последнего дня. А чертежи и каталоги, выполненные типографским способом на прекрасной лощеной бумаге, рисунки, снимки и схемы сами за себя говорили о высокой культуре производства. Было приятно сидеть за длинным и широким полированным столом и перелистывать чертежи или каталоги, выполненные умелыми и добросовестными руками на прекрасной печатной и множительной технике. Просторный чистый зал хорошо продувался сквозь открытые жалюзи окон, расположенных напротив друг друга в продольных стенах архива.
***
Получив от Ненси все, что ему хотелось, - чертежи, нежные улыбки и безумолчное щебетание - Симонов надвинул на голову обязательную по условиям техники безопасности пластмассовую каску японского производства и пустился в пешее полуторакилометровое путешествие по территории завода.
Сначала шел по голому, припудренному красно-бурой латеритовой пылью пустырю, отделявшему зданье офисины проектировщиков от корпуса ТЭЦ слева, на берегу пруда, с двумя искрящими водяной пылью градирнями. Тропинка с пустыря вывела его на узкую асфальтированную дорогу, огибавшую цех выщелачивания. Стальные двадцатиметровые реакторы этого цеха – по четыре реактора в трех батареях – возвышались над другими реакторами и башнями водородного, сероводородного и сернокислотного цехов.
Почти все оборудование, за исключением электростанции да операторских помещений с приборами и автоматикой, здесь монтировалось на открытом воздухе. В отличие от подобных советских заводов. Наш холодный климат требовал прятать большую часть оборудования в дорогостоящих зданьях с отоплением и вентиляцией. А тут стальное и железобетонное нутро никель-кобальтового гиганта было на виду, как у больного со вспоротой грудью и животом на операционном столе. Все это упорядоченное человеческим умом нагромождение, лишь местами прикрытое от солнца и дождя шиферными навесами, со дня своего рождения загорало под тропическим солнцем, омывалось тропическими ливнями и овевалось океанскими ветрами и ураганами.
Симонову повезло не меньше, чем этому заводу. Его легкие приятно освежали ароматы ядовитых газов и паров серной кислоты, а в голове мелькали кадры эпизодов двух последних бессонных ночей и сегодняшнего утра с майором КГБ на первом плане: заложит или не заложит? Ведь и его спросят: почему не сдал их сразу?.. А они с Вовиком условились отрицать все. И, если припрут, потребовать письменную инструкцию, обязывающую советиков общаться с кубинками только в присутствии начальства. Или конкретную статью закона, напрямую запрещающую вступать с ними в интимные связи...
А что он не довел до логического конца такого приятного во всех отношениях знакомства с Кариной, лучше для них обоих. Может, одумается - и на этом их, так интригующе начавшийся советско-кубинский роман, останется неоконченной повестью. При этой красивой по форме и содержанию мысли все его существо выразило яростный протест: он не сомневался, что Карина его искренне любит. Что он для нее такой же экзотический мужчина, как она для него. Этакое небывалое явление в пусть и многообразном, но не очень веселом мире. И он любит в ней не только ее, но и себя - такого, каким он был в далеком прошлом, во времена своей первой любви: чистым, робким, желающим не потерять только одного права - изредка видеть и любоваться предметом своего обожания.
Их обоих затянула эта опасная игра в кошки-мышки. И почему молодость всегда ближе к Богу? Кстати, кто по вере Карина? Наверно, как и большинство в этой стране, католичка. Хотя здесь, в старом, застроенном деревянными, крытыми пальмовыми листьями хижинами, Моа, он видел только одно богоугодное заведение – дощатый молельный дом баптистов. Он затесался в ряд однообразных дощатых домов неподалеку от бывшего квартала дореволюционных проституток. Его по дороге в академию ему показывали Луис Ариель и негр Хилтон.
Кстати, у его коллег по вечерней академии иностранных языков с сегодняшнего дня начинаются выпускные экзамены, и он уже получил приглашение на выпускной вечер на середину января в Casa или Palacio de los Constructores - в дом или дворец строителей. Луис сегодня с утра напомнил ему об этом: мол, не хочет ли и компаньеро Сача испытать себя и стать «академиком»? Хотел бы, конечно, - только официальным путем, чтобы получить диплом и с гордостью демонстрировать его в Союзе. Луис с печальной улыбкой покачал головой, лысеющей со лба, и сказал, что у них в стране велико засилье бюрократии и вряд ли мечта компаньеро Сачи сбудется. Надо было заняться этой проблемой сразу же...
Наверное, и Карина, подумал Симонов, будет задействована на этих экзаменах, хотя она ведет пока начальные курсы. Среди ее студентов, конечно, есть и влюбленные в нее без памяти – и это они, подобно Эрере, предлагают ей руку и сердце…
На него что-то не похоже, чтобы он сегодня не явился на работу из-за вчерашней гулянки в КАТе и у Дуче-Смочкова. Может, в отгуле и действительно укатил к своей семье в Ольгин?.. А что, если бы он, Симонов, женился на Каридад Пеньальбер Лескай? И при регистрации взял ее фамилию и явился в Сибирь, в Красноярск, в обнимку с юной негритянкой?.. Это самый легкий путь стать городской достопримечательностью: желающих взглянуть на них было бы больше, чем зрителей во все театры города. Билеты в них частенько распределяются через предприятия насильно - в театр можешь не идти, но деньги на его счет перечисли! Иначе директора вызовут на ковер в райком и влепят выговорешник за злонамеренный умысел загубить очаги советской культуры. И даже если предприятие сидит на картотеке, директор, вернувшись из райкома в предынфарктном состоянии, собирает командный состав, секретаря партячейки и предпрофкома на экстренную планерку и сам распределяет по подразделениям театральные фантики. Пеняй на себя, если не купят билеты твои подчиненные! Тогда приобретай всю разнарядку за свои кровные и веди родню и друзей не на самодеятельный пир, а в культпоход…
Нет, с женитьбой на Карине, как и с экзаменом в академии, тоже ничего не получится. Рта открыть не успеешь, как вышибут из этой страны быстрее, чем некогда из института, когда он оставил первую жену - ради чудесной двадцатилетней медсестрички.
А медсестричка и в жизни оказалась чудесной. После изгнания из института они поселились железнодорожной станции – снимали комнату у поварихи, тети Ени. Симонов работал на хлебоприемном пункте разнорабочим и подручным кузнеца, а его молоденькая жена – медсестрой в больнице. На третий месяц счастливой жизни в их доме появился нежданный гость – смуглый красивый парень в форме курсанта пограничного училища, лет на пять моложе Симонова. Он приехал в родную деревню, находившуюся в сорока километрах от станции, в отпуск из Алма-Аты. И решил навестить землячку и, как шепнула Симонову жена, свою школьную любовь. Курсанта приняли с русским радушием. Они крепко выпили за армию нашу могучую и доблестный флот, и вечером парень уехал домой на товарняке. Во время застолья Симонов, правда, заметил, что курсант под столом наступал его жене на ногу – напоминал ей о своих не потерявших актуальности чувствах. Симонов решил оставить без внимания эту шалость: жена уверяла его в своей бесконечной любви, была беременна и горела нетерпеньем родить и нянчить ребенка.
Через несколько дней, пришагав с работы усталым на обед, Симонов получил от хозяйки квартиры, тети Ени, пренеприятнейшее известие. В доме появился тот самый молодой пограничник и увел его беременную, страдающую токсикозом жену на прогулку в сторону леса. А густой лес из берез, лип, кленов и ясеней начинался сразу за огородами. И там, в тени деревьев, как она ближе к вечеру, в истеричных слезах призналась, изнасиловал ее, беременную. И уговорил уехать с ним немедленно в Алма-Ату. Даже дал согласие, чтобы она не делала аборт.
Эти милые подробности она сообщила ему, пока собирала свои пожитки в фанерный чемодан, чтобы убежать на станцию, где ее ждал насильник. Симонов, положив во внутренний карман опасную бритву, пошел на вокзал вместе с ней. На пустынном перроне состоялись какие-то сумбурные мужские переговоры под ее судорожный плач. И Симонов хладнокровно обдумывал, как, если она предпочтет ему курсанта, пустить в ход бритву. Благо до этого не дошло. Курсант, оборвав на полуслове переговоры, вскочил на буфер дернувшегося и загремевшего стальными суставами товарняка - и сделал им ручкой.
Он, этот курсант Толька, был, как она призналась, ее первой любовью. Их в деревне дразнили женихом и невестой. Хотя до появления Толика в их доме она уверяла Симонова, что пальма первенства принадлежала ему. И Симонов потом кусал локти, что воспрепятствовал им, первовлюбленным, уехать вместе и упросил ее остаться с ним. И еще больше жалел, что не исполосовал наглую физиономию насильника бритвой. Вместо этого с самого начала была исполосована на кроваво-гнойные куски вся их семейная жизнь, наполненная взаимными упреками и изменами. И сохранялась только благодаря родительской любви к единственной, и действительно прелестной, дочке.
В конце августа того же лета они отправились из того поселка в Красноярск. А в Петропавловске она, забившись в истерике, заявила, что выходит из поезда, чтобы пересесть на другой - в Алма-Ату. И опять он уговорил ее не делать этого - уже не из-за любви, а из упрямства: не дать восторжествовать насилию над его доверчивостью и не сделать будущего ребенка предметом ненависти отчима.
Потом он сомневался в своей правоте: может, его дочка никогда бы не узнала о существовании подлинного отца, и жизнь всех участников этой маленькой драмы сложилась более удачно. В семье, где нет любви и доверия, все одинаково несчастны. И не исключено, что и тот пограничник там - на далекой заставе, где закаты в дыму, - с военной аккуратностью лупит широким офицерским ремнем свою постылую жену.
В отношении своей супруги у Симонова сомнений не было: она сейчас, конечно, не одна, хотя и пишет ему длинные письма с уверениями в негасимой любви. Аналогичные ответные послания с легкостью необыкновенной сочинял и он. Как тут не стать прожженным циником, прицепившим к заднице фонарь? А у их взаимной лжи было начало, но не было конца...
Поэтому его не мучила совесть, что он, как мальчишка, потерял голову из-за экзотической девчонки и уже готов, пусть и гипотетически, жениться на ней. Кубинцев, женившихся на русских, здесь, даже в Моа и Никаро, было не мало. Но русского, взявшего в жены кубинку, он встречал лишь однажды. В Гаване, в ресторане при гостинице, где поселили его и Петрушко, он увидел за соседним столиком семью. Главой ее был крупный мужчина лет сорока с грубоватам курносым лицом и длинными, до плеч, редеющими вьющимися волосами. Напротив его сидела грустная смуглая женщина. Двое, тоже смуглых и черноволосых мальчика лет десяти и шести, беспокойно ерзали на своих стульях. Мужчина и мальчишки говорили по-русски без акцента, а женщина на испанском уговаривала сыновей не шалить.
На следующий день после завтрака Симонов оказался наедине с длинноволосым соотечественником в холле гостиницы - оба вышли из своих номеров покурить. Завязался праздный разговор - кто, куда, откуда, - и длиннокудрый Виктор поведал, что жена у него кубинка. Он инженер-химик, но сюда приехал с семьей на два года по контракту не как химик, а работать переводчиком на комбинате минеральных удобрений. Когда-то, вскоре после кубинской революции, он молодым инженером работал на этом комбинате, влюбился в лаборантку из местных, имел неосторожность сказать руководителю группы советиков, что хочет жениться на кубинке - и уже на следующий день его посадили в самолет и отправили в Союз. Одного, конечно, - в полном отчаянии, что он никогда не увидит свою любовь.
Несколько лет Виктор и Линда мытарствовали по разным инстанциям, писали слезные письма Брежневу и Фиделю, пока власти не смилостивились над ними и не дали высокого соизволения на брак. А теперь они в гостинице вторую неделю ждали разрешения на посещение родни Линды то ли в Нуевитасе, то ли в Санта-Кларе...
Нет, думал Симонов, обливаясь потом, не быть мне мужем негритянки и отцом мулатят! Да если бы и было получено фиделе-брежневское «одобрямс» на этот брак века, вряд ли бы Карина повторила подвиг декабристок, а он согласился стать вечным узником острова Свободы... А папа и брат Карины с их мачете постарались бы ее сделать вдовой.
И какие только бредни не приходят в голову с бодуна?
Часть V В ДЖУНГЛЯХ ТЕХНИКИ, ПОЛИТИКИ И СЕКСА
Глава 32. Рене Бекерра - русский кубинец
На всем пути в цех сгущения Симонову не встретилось ни одного человека - только несколько грузовых машин и полицейский «уазик». Кубинцы не любят ходить по жаре, как большинство из нас – по сильному морозу. Это учла и администрация завода, дав право всем чиновным лицам вызывать дежурную легковушку для перемещения между direccion’ом - заводоуправлением и oficina de proyectistas - проектной конторой. Молоденькая секретарша Кармелина, избалованная своим рыжим шефом Хосе Себастьяно, накрашенная, надушенная и обвешенная всеми доступными в этой стране чудесами бижутерии, бывало, часами торчала в тени у офисины в ожидании дилижанса. Он должен был доставить ее до дирексиона, находившегося, по понятиям неизбалованных высокой обслугой советиков, на расстоянии вытянутой руки, -метров за триста-четыреста. И пусть Кармелину обязали доставить в заводоуправление самые срочные документы - никто и ничто не могло заставить лишиться ее этой привилегии.
Симонову последние полкилометра пришлось идти вверх по довольно крутому уклону. А солнце жарило немилосердно - и похмельный пот после бессонной ночи катился у него из-под нагретой каски по лицу и ниже - до самых пят. Желтая рубашка прилипла к лопаткам, подмышками щекотало, словно там жулькала сырая мочалка. И это в то время, когда его земляки в Красноярске стыли в ночи на сорокаградусном морозе где-нибудь на остановке автобуса на берегу незамерзающего, дымящегося седым паром Енисея. Эта мысль утешала, но не очень. Просто многие здесь тосковали по зиме - только не Симонов. Сибирский холод ему изрядно надоел. А частые поездки в Норильск или Якутск не добавляли любви к обжигающей тело и душу стуже.
За приближением Симонова из открытой двери операторского помещения наблюдал коренастый толстощекий мулат лет тридцати. Он был одет, как и большинство работающих на заводе, в красную рубаху и голубые штаны из толстой хлопчатобумажной материи. Симонов для начала заговорил с ним на английском. Его не поняли. Перешел на примитивный испанский. Кубинец слушал его с бесстрастным выражением на смуглой, слегка одутловатой, кавказской физиономии и неожиданно сказал на чистом русском:
- Для начала не плохо. Большинство русских живут здесь и три, и пять лет. И, кроме лексики купи- продай, без учета, конечно падежей и склонений, ничего не знают. А вы скоро будете говорить, как мы. Да еще и английский знаете. Преклоняюсь!.. Меня зовут Рене Бакерра, я технолог этого цеха. Мне позвонили, что вы придете, товарищ Сача.
- Компаньеро Алехандро Симонов. - Они пожали друг другу руки. - Кто это мог позвонить? Бурин, что ли?
- Ненси. Вы же ей сказали, куда идете.
Акцент у Рене, конечно, был - и тоже похожий на кавказский, скорее всего на грузинский. Но говорил он здорово, без единой грамматической ошибки. Такого знатока русского языка Симонов не встречал среди кубинцев ни до, ни потом.
- Похоже, Рене, вы в Союзе учились?
- А вы, судя по вашему английскому языку, в Англии или Соединенных Штатах?
- Не угадали - в Китае. Я там два года служил в армии.
- В китайской, Красной народно-освободительной?
- Шутить изволите? В Советской.
- Тогда вы, конечно, говорите на китайском.
- Гораздо лучше, чем на испанском и чуть похуже, чем на английском.
Контакт был установлен, и они перешли на «ты». В маленькой, три на три, не больше, операторской находились только пульт управления с кнопками, тумблерами, переключателями и несколькими приборами на панелях, письменный стол и пара пластмассовых стульев с порванными клеенчатыми сидениями. Из грязноватого окошка открывался вид на мутное круглое озеро диаметром в полсотни метров с бетонными берегами – сгуститель, почти до краев заполненный глинистой парящей на солнце смесью.
Однако американцы позаботились о сносном человеческом существовании оператора в этой стеклянной каморке: здесь стояла густая, как в пещере, прохлада от бесшумно работающего кондиционера. Через пару минут потная рубашка начала стынуть и холодить лопатки, угрожая воспалением легких или бронхитом. Ему как сибиряку признаться в своем опасении было негоже, и Симонов, поеживаясь, терпеливо слушал объяснения технолога о том, как в этот бассейн из цеха дробления и растворения по гранитной трубе поступает никель-кобальтовая пульпа, тут ее размешивают, сгущают и подают в цех выщелачивания на обогащение.
Симонов уже знал технологию из прочтенной им инструкции, но не хотел лишать Рене удовольствия лишний раз потренироваться на нем в русском. На себе изведал, как это приятно, - продемонстрировать перед кем-то свое знание неродного языка, и по лицу слушателя судить, понимают тебя или из вежливости с кислой полуулыбкой изображают понимание.
- Это здесь Коля Смоляров граблины сломал? - спросил он, когда Рене Бекерра закончил свой технологический монолог.
- Ты об этом знаешь? Пойдем, покажу ту знаменитую кнопку. Слушай, а где твои такие пышные кудрявые волосы и усы, как у хиппи? Я тебя давно заметил — видел, как ты и еще один ваш высокий, кудрявый блондин вечером шли по улице с двумя кубинками. А позавчера в ресторане, в «Балконе», тебя еле узнал - так ты изменился без волос и усов. Зря ты это сделал - раньше ты походил на поэта или художника.
- Перед Новым годом постригся и побрился, - надеюсь, не так жарко будет. А кубинки - преподавательницы из академии иностранных языков. Я туда хожу иногда - в группу английского. Заодно рассчитываю испанского нахвататься.
Про себя Симонов отметил, что в этом городишке трудно что-то скрыть. Всех кубинцев постоянно натаскивают на повышенную бдительность. А утром узнаешь, что, чуть ли не под твоей кроватью, бдит запорожский кагэбэшник.
- Нас в Союзе - я четыре курса учился в Ленинградском горном институте, на металлургическом факультете - первые полгода учили русскому. И вот преподавательница матанализа - молодая, всего второй год после университета - вдруг сама предложила помочь мне усовершенствовать русский. Она была татарка - такая брюнетка, очень красивая, похожая на кубинку. Ее звали Рашида. Мне было девятнадцать лет, и я, конечно, согласился и сразу влюбился. Вместе в кино ходили, в кафе. И я просил ее разъяснять мне разные непонятные слова, фразы. Я носил в кармане специальный блокнот и непонятное слово или фразу сразу записывал в блокнотик, чтобы вечером у нее спросить, что это значит. И это плохо для меня закончилось. Один раз зашли в такую маленькую кафетерию. Там были только высокие столики, но не было стульев. И я начинаю громко разговаривать: так все иностранцы говорят, когда плохо знают чужой язык. Сказал, что ехал вчера поздно на трамвае, и кондуктор стала требовать у пьяного мужчины, чтобы он купил билет. А он ей сказал очень грубо: «Соси залупу!» А что такое залупа, Рашида? Она захлебнулась горячим кофе, закашляла, посмотрела на меня вот такими глазами - и убежала из кафе. А вокруг люди почему-то смеются… Я стал догонять Рашиду, но она крикнула, что не хочет больше меня видеть. В общежитии русские ребята мне объяснили, что означало это слово. И после этого я целую неделю не ходил в институт. Партийный руководитель кубинских студентов предупредил меня, что доложит об этом в кубинское посольство. И тогда меня отправят домой. Я пошел в институт, и Рашида делала вид, что меня не знает. Даже к доске не вызывала и ставила мне зачет по результатам контрольных работ... Ну, пойдем, я покажу историческую кнопку, которую нажал Смоляров, и весь завод не работал несколько дней. Вы не слышали, как он по ночам кричит на балконе, что ему нужна женщина?
- Ты, Рене, живешь где-то рядом?
- Нет, у меня квартира в Роло-2, с окнами на пальмерос - кокосовый лес. Моя жена работает экономистом в дирексионе - в дирекции завода. У нас двое детей. Приходи в гости. Я в Ленинграде заболел туберкулезом, меня послали домой, в Сантьяго, и я окончил университет здесь. Эльда, моя жена, училась в это же время. Мы поженились - и нас послали работать в Моа. Живем здесь уже пять лет и никак не можем уехать в Сантьяго. Разрешение дает Гавана, министерство металлургии. Но для этого надо иметь такие уважительные причины, что проще умереть. Или иметь в министерстве, как у вас говорят, блат или мохнатую лапу. Эльда почти каждую неделю на выходной летает в Сантьяго к своим родителям. Ненавидит Моа. Живем хреново друг с другом. Хотя она очень умная, ее ценят, но мне от этого не легче. Не могу же я все воскресенья быть один, бываю у вас, русских, встречаюсь еще с кем-то - Эльде об этом докладывают.
- Все, как у нас - в России, - засмеялся Симонов.
- У ****ства нет ни отечества, ни границ, - продемонстрировал Рене склонность к философским обобщениям, а за одно и блестящее знание бытовой русской лексики.
Они вышли из операторской и окунулись в насыщенный солнечным жаром воздушный океан. Рене провел Симонова по узким стальным мосткам с перилами в центр булькающего, подернутого легким паром и слепящего своей бурой поверхностью бассейна. Над бурлящей жижей возвышались электромотор и редуктор. Они обеспечивали непрерывное вращение простирающихся к бетонным краям бассейна четырех «граблин» - легких на вид стальных ферм с уходящими вглубь скребками. Они предназначались, как веревки в пушкинской сказке о Балде, для непрерывного перемешивания пульпы. В этой глинистой каше, в ее твердом осадке, содержалось до двух процентов никеля и какие-то доли процента кобальта. Ради извлечения этих мизерных процентов металла люди сооружали карьеры и шахты, комбинаты и заводы, уродовали природу и губили себя.
Симонов вспомнил, что кобальт радиоактивен, излучение исходило снизу - с отливающего радостными солнечными бликами зеркала, и он почувствовал тревожную грусть в интимной области пониже живота.
- Вот эта историческая кнопка. - Рене осторожно приблизил короткий пухлый палец к красной кнопке - одной из трех на станции местного управления, закрепленной на стойке из стального, покрашенного серой краской швеллера. - Только ты, Саша, на нее не нажми! Эльда считала убытки. Заводу остановка стоила не меньше ста тысяч долларов.
- Нажму - и скажу, что это ты. Одним пальцем обеспечу визит-эффект, посвященный приезду Фиделя.
- Тебя арестуют и скажут, что ты сделал это по заданию гусанос... Здесь очень сложный привод на масляной подушке для вращения этих граблин. Ваши специалисты уже несколько лет пытаются сделать подобный, но у них это плохо получается. Хотя Игорь Артемьев уже на этой теме диссертацию защитил. Знаешь его? Но завод пока не может реализовать его гениальные идеи – в Союзе нет такого точного оборудования для изготовления привода. И в Союзе не оказалось масляной станции, которая бы создавала такое большое давление - по-моему, на двести пятьдесят атмосфер. А этот привод работает беспрерывно уже пятнадцать лет. Ну, кроме одного месяца летом, когда весь завод останавливается на профилактику.
- Игоря Артемьева знаю - худой такой, нервный мужик, читает только техническую литературу. Мне признался, что испанский, сколько ни пытался им заняться, не лезет в голову. Он во главе святой троицы из Новосибирска: Артемьев, Юра Белов, Коля Смоляров. Картежники и шахматисты.
- Как и я, - засмеялся одними черными глазами Рене. - Я у них часто бываю, особенно по выходным. Эльде это не нравится: говорит, я хожу к ним, чтобы поесть и выпить. Это не так. Мне просто с ними интересно. А как я буду поддерживать мой русский? Меня часто посылают в Союз переводчиком с работниками завода или министерства. Тогда ей нравится, когда я привожу подарки ей и детям. Не могу же я сидеть все время с ней и любоваться ее большой задницей!
Да, Рене мог заговорить даже мертвого.
Потом Симонов попросил открыть стальную дверь бетонной будки низковольтного распредустройства трансформаторной подстанции. Пока он переписывал в свою амбарную книгу технические данные контакторов, магнитных пускателей и реле, установленных в глубоких отсеках, закрываемых стальными дверцами с резиновым уплотнением и механической блокировкой, Рене стоял за его спиной и рассказывал байки из местной истории. В основном про прежние приезды в Моа Фиделя и других вождей кубинской революции.
На заводе бывал и Че Гевара, когда работал министром национальной промышленности. Теперь его портреты разных размеров развешены повсюду - на стенах домов, в офисинах, на уличных транспорантах. Он в неизменном берете, натянутом на длинноволосую голову, изображался в профиль, как у нас некогда Сталин, в одной компании с волосатыми Марксом и Энгельсом и плешивым Ильичем. Второй, после Хосе Марти, апостол.
К легендарному Че технолог Рене испытывал особую симпатию: простой, доступный, готов говорить на любые темы. В шестьдесят первом году Гевара, после назначения его министром национальной промышленности, посетил Моа – всего тринадцать лет назад. И минуло всего семь лет, как его пристрелили в Боливии.
- Перед приездом Гевары, - рассказывал Рене со слов какого-то ветерана завода, - один рабочий сильно избил проводом начальника сернокислотного цеха Лусио Агилеру за то, что Лусио на него накричал. На собрании в кинотеатре кто-то спросил Че, как бы он поступил на месте Агилеры. И Че сказал, что он бы убил рабочего. И весь зал, все пятьсот или восемьсот человек засмеялись и стали смотреть на Агилеру. А ему было нечего сказать, и он встал и ушел из зала. И потом попросил разрешения перевести его на работу в другой город. Потому что ему часто напоминали о том, что сказал Че. Но Агилера был коммунистом, уехать ему не разрешили. Просто сделали начальником другого цеха. А, по-моему, Че ответил искренне - как человек. А ты бы как поступил?
- Тоже бы вышел из зала, - усмехнулся Симонов, пораженный такой убийственно-человеческой искренностью Гевары.
Он в душе разделял мнение некоторых советиков, что Че был по натуре террористом, захотевшим завоевать для себя Боливию, чтобы стать там таким же диктатором, как «Федя» - на Кубе.
У советских собственная гордость. Многие слова и понятия они перекроили на свой манер: кубинцев называли кубашами, Фиделя – Федей, ром «карибе» - карибкой, кубинок - кубашками, горничных - камарерками…
А в таких залах, подумалось Симонову, где оправдывается одно насилие призывом к еще большему беспределу по простой схеме – «крик-удар-убийство», лучше вообще не бывать. Да и экспорт революций КПСС публично давно осуждает, а национально-освободительные движения активно поддерживает. Но не Рене же это объяснять. Для него Че - тоже «апостол», и он, как и мы, советики, наверняка воспитан в духе воспевания безумства храбрых.
- А я бы этого рабочего убил, - спокойно сказал Рене. - Во мне много африканской крови. Я, конечно, не каннибал, но сторонник вендетты.
Кубинец стоял за спиной Симонова, и он не видел выражения его лица. Но ясно понял разницу в их мировоззрениях, и образ Карининого чернокожего папаши, входящего с мачете к нему в спальню, прошел неясной тенью в его воображении. Рене, как и Карина, тоже родился в Сантьяго. Не исключено, что их дома были где-то рядом, и они давно знакомы.
Симонов резко поменял тему разговора:
- А эти контакторы - и вообще электрика - когда-нибудь отказывали?
- В этом цехе при мне - ни разу. Отключения были - из-за грозы. На электростанции что-то случалось, и весь завод умирал.
- И мне кажется, эти аппараты еще сто лет проработают. Впервые своими глазами вижу - корпорация «Дженералэлектрик». Только читал о ней - забастовки, еще какая-то ерунда. Наша аппаратура по своим габаритам в эти щиты не войдет - это точно. Надо произвести коренную реконструкцию, если переходить на советскую технику. И щиты наши в этот чулан тоже не поместятся. Короче, ломать эту подстанцию и строить новую. Слишком уж у янки экономика экономная.
***
Симонов из патриотических чувств умолчал о том, что у него душа разрывалась от зависти: американские изделия многолетней давности превосходили современные советские на порядок - по своей миниатюрности и техническим данным. Не говоря о дизайне - оторвать инженерный глаз от этой техники было невозможно. А наступление эры коммунизма было рядом – всего через шесть лет. И как тут насчет догнать и перегнать Америку? Может, в космосе у нас дела обстояли получше, но этого не проверишь. А на земле - вот оно! - наглядно и доходчиво... И в архиве, и на подстанции.
Когда-то за это далеко и надолго садили - за преклонение перед Западом. Как, например, его старого приятеля по проектному институту Борю Гаранина. Добрейший человек, умница. Вспыльчивый и отходчивый, порой ласковый, как ребенок. Ушел на фронт со второго курса Ленинградского политеха. Отвоевал всю Отечественную от первых дней войны до последнего артиллеристом. Войну закончил капитаном и вернулся в свой Ленинградский политехнический институт.
А в сорок седьмом неосторожно похвалил немецкую артиллерию и цейсовскую оптику. И вскоре по доносу стукача-одногруппника вывели его под белы руки из институтского общежития и припаяли десять лет продолжения образования в Краслаге.
Сначала года два упражнялся на лесоповале. А потом, когда перешел в категорию «доходяг», лагерное начальство учло его незаконченное высшее образование и отправило на работу на «курорт» - чертежником в красноярской «шарашке», официально называемой «Спецтехбюро». После легализации этого спецучреждения оно получило название государственного проектного института «Сибцветметпроект».
В хрущевскую оттепель Бориса реабилитировали и позволили закончить вечерний факультет Красноярского политехнического института - в одной группе с Симоновым. После окончания политеха они три года проработали в одном отделе вновь образовавшегося проектного института: Гаранин - начальником, а Симонов - главным инженером проектов. И в каких-то сорок два года Борис Григорьевич, неумеренно баловавшийся горячительным, умер от приобретенной в сталинских лагерях ишемии. И давно покоится на кладбище «Бадалык» под ржавым обелиском.
Вспоминать Бориса и погибшего под Орлом брата превратилось для Симонова в нечто привычное, как для верующего - молитва.
Перед уходом из цеха сгущения Симонов пригласил Рене к себе в гости:
- Забегай к нам, Рене! - Хоть сегодня. Объяснить, где живем?
- Знаю, но сегодня не могу. Вечером надеваю форму, беру автомат - и выхожу на охрану морской границы. Или контролировать транспорт на дорогах. Не один, конечно, - с другими ребятами. Раз в месяц все, кто здоров, одну ночь проводят на этой службе.
- А завтра - в отгул, отсыпаться?
- У нас отгулов нет. Утром снимем форму, сдадим оружие и придем на работу. Это наш долг перед родиной. Пять тысяч километров границы охранять армия и полиция без народа не смогут. У нас весь народ - армия. На той неделе, может быть, приду к вам всей семьей.
Симонов снова вспомнил об утренней угрозе отставного, или запасного, гэбэшника Ивана и подумал, что на следующей неделе Рене может и не найти его не только в Моа, но и в этой стране.
Глава 33. В голове - сплошная антисоветчина
Однако когда автобус доставил вялых и еще не отошедших от новогодних возлияний ни духом, ни нутром советиков с завода в поселок на обед, Иван повел себя, как ни в чем ни бывало. Смачно фыркая и чавкая, он как-то уж очень громко и неестественно, с льстивым вилянием хвостом провинившейся собачонки, хвалил лежавшего в своей берлоге после похода в поликлинику Вовика за отлично приготовленный обед: борщ, фаршированный говядиной с рисом болгарский перец, компот из сухофруктов. Похоже, старый контрразведчик темнил, готовя внезапный удар в спину или в пах своим сожителям, усыплял их бдительность. Но могла сработать и контругроза Голоскова о торговых махинациях коррумпированного чекиста.
После обеда Иван попросил Симонова пошире открыть дверь в комнату Вовика и сообщил сенсационную новость о кубинском коллеге:
- Послухайте, хлопцы: у Рене Эреры в праздники - в Ольгине - мать с собой покончила. А он только сегодня утром узнал и сразу уехал туда - то ли самолетом, то ли на машине. Говорят, облила себя бензином и подожгла. Переводчику, Сереге Лянке, кубинцы рассказали.
***
Симонов внутренне содрогнулся: вспомнился рассказ о самосожжении его институтского друга Альгиса Скерстонаса, бывшего узника Гулага. После окончания Красноярского политехнического Альгис с семьей уехал в Литву.
До отъезда он почти полгода жил один: Мяйле, учительницу математики, с сынишкой Генутисом отправил к родне в Каунас - для адаптации в Литве после двадцати двух лет сибирской закалки. А сам остался на дипломном проектировании. На это время Скерстонас и Симонов, получившие на работе оплачиваемый четырехмесячный преддипломный отпуск, ударились во все тяжкие. Днем корпели над чертежами и расчетами, а с вечера уютная комната Скерстонаса в коммуналке превращалась в место свиданий. Соседи по коммуналке – молодая пара - относились к забавам соломенного вдовца с юмором и весьма терпимо: Альгис был человеком добрым, общительным, не жадным, не редко приглашал их к столу с вином и водкой на общей кухне, а ребенку дарил игрушки.
В тридцать лет он был уже седым, высоким и сутуловатым, неторопливым и олимпийски спокойным молодым человеком с врожденными замашками джентльмена. Улыбка постоянно теплилась в его небольших светлых глазах, и подвижные выразительные губы отзывались на шутку доброй улыбкой, обнажая железные зубы. Собственные к двадцати годам уничтожила лагерная цинга на сталинской стройке коммунизма…
Альгиса угораздило встретить молоденькую студентку-ленинградку, приехавшую после весенней сессии на месяц к родственникам. Бывший зэк потерял голову и всерьез подумывал бросить ради ее семью. Симонов, к тому времени уже дважды женатый, отговаривал друга от опрометчивого шага. А студентка ради Альгиса была готова на все. И в одну из июльских ночей доказала это, добровольно принеся в жертву любимому свою девственность.
Ради такой умницы и красавицы, любившей поэзию и искусство, Альгис, смертельно уставший от диплома, недосыпания и передозировки любовью, выучил пару лирических стихотворений. Для начала он испытывал их магию на Симонове:
- Я с тобой, дорогая, недоверчив, любя:
Виновата другая, что была до тебя.
Память прошлого застит часто свет от живых –
Платим собственным счастьем за жестокость других…
А до студентки друзьям было так легко и весело. Сбрасывались, покупали бутылки три портвейна, одну выпивали, пару оставляли в резерве - и отправлялись на охоту за девочками в центральный парк. Если охота венчалась удачей, вели «дичь» к Альгису на хату, там сосали краснуху, закусывая печеньем и карамельками, танцевали, целовались. А часов в одиннадцать Симонов тихо смывался – на допрос к домашнему прокурору. И оставлял «дичь» Альгису на дальнейшее приручение. Обычно девочки упархивали из клетки, не внимая мольбам хозяина: в те времена групповуха практиковалась редко…
Через несколько лет Симонов, находясь в командировке в Москве, слетал к Скерстонасу в Вильнюс. Он работал главным инженером строительно-монтажного управления. Семья жила в трехкомнатной квартире в Лаздинае - новом жилом районе литовской столицы, объявленном советской пропагандой прообразом коммунистического города и награжденном орденом Ленина. Альгис поводил его по ресторанам, соборам и музеям. А после пьяной ночи с кордебалетом и танцами, проведенной в ночном клубе (такого для простых смертных тогда не было даже в Москве!), служебный «уазик» повез их в Ионово через Каунас. В Каунасе Альгис попросил шофера остановить машину и показал Симонову место, на котором подросток облился бензином и поджог себя. И погиб, чтобы приблизить день освобождения Литвы от советских оккупантов…
***
- Она что, Эрерина мать, староверка - себя сжигать? - отреагировал на эту новость Голосков из глубины своей полутемной - из-за прикрытых жалюзи - комнаты.
От обеда в обществе майора госбезопасности он наотрез отказался, сообщив об этом решении на ухо, правда, одному Симонову. Чтобы он не обижался. Но долг дежурного по кухне выполнил до конца: к приходу сожителей тарелки с борщом и фаршированным перцем дымились на столе.
- А шо, тут и староверы е? - удивился Иван. - А я думал, нема.
- Здесь много есть такого, чего мы никогда не узнаем, - сказал Вовик. - Хотя бы потому, что язык их не учим. Майору КГБ, кстати, стыдно его не знать. Потому и нема!
Иван покраснел, поводил острым носом, подвигал желваками, вскочил на ноги и громко отодвинул стул. Сходил в туалет. И до отъезда на завод скрылся в своей вонючей препараторской - обдумывать экстренный вариант плана выдачи властям взбунтовавшихся сожителей.
Симонов глотком рома из бутылки стряхнул с себя тяжелое оцепенение от сказанного Иваном, от воспоминаний о своем литовском друге - и прошел к Вовику. Он уже знал, что рентген не показал перелома ребер, тем не менее, Вовик получил три дня для реабилитации от ушибов.
- Ты что, Володя, охренел - гусей дразнишь? - яростно зашептал Симонов, присев к другу на край постели. - Он как будто мал-мал отмяк, а ты его подначиваешь!
- Пошел он, майор липовый, на хутор к бабушке! Да пусть меня сто раз высылают отсюда - никого не боялся и не думаю бояться. Зря ты мне не дал тому черному Ангелу хлебальник начистить. Сломал бы ей - и что бы ты делал? А так у тебя на счету, может быть, единственного мужика во всей вашей Сибири - девочка-целочка-негритяночка. И ты, Шурик, учти, - здесь как в тюрьме: будешь очком играть - из тебя сделают и козла, и петуха. Не верь, не бойся, не проси! – так меня учил один приятель с тремя ходками в лагеря и тюрьмы. А я высказал свою фе этому старому козлу - и теперь он пусть трясется! Я-то не большевик и не офицер чекушки. У меня со стороны отца они всю деревенскую родню истребили, а при Никите реабилитировали. Сам удивляюсь, как меня, кулачье отродье, сюда пустили. Так они и здесь, пидары, житья не дают!.. Но мы сегодня наших дам уведем в чепыжи. Мне Галя Андреева, фельдшерица, отвалила три дня на выздоровление - на погашение фонаря и лечение ушиба грудной клетки. У нее мужик сегодня на работу тоже не вышел - приходил ко мне ром занимать. Всего мандраж бил, как припадочного. Пока не налил ему полстакана, не мог врубиться, что ему от меня надо. Жаловался, что Галка от него все запасы заначила. Отдал ему бутылку «столичной». Не вернет… Ты заметил, москвичи и питерцы всегда о своих долгах забывают? Привыкли, что вся страна на них ишачит.
И сам Вовик, знамо дело, в связи с быстро прогрессирующим выздоровлением решил подхлестнуть этот процесс: судя по красноречию, засадил граммов «ннадцать». С Андреевым или в одиночку.
У Симонова от недосыпа, перебора спиртного и напряжения двух последних двух суток голова была как бы отдельно существующим предметом - вроде солдатского котелка на полке в ротной каптерке.
Он сказал Вовику, что вместо завода поедет в порт. И попросил разбудить его через полтора часа. Прошел на кухню, достал из холодильника бутылку «Гаваны клуб», отхлебнул из горла большой заряд студеной зеленоватой жидкости. И, закрывшись в своей комнатке с полуоткрытыми жалюзи, рухнул, не раздеваясь, поверх розового покрывала.
Глава 34. «Запомнил я Моавский порт…»
В порт Симонов дошел пешком по той же дороге вдоль трубопровода с расплавленной серой, по которой с Игорем Седовым и Леней Лескиным позавчера ходил на пляж Playa Popular - встречать красноярский Новый год. Солнце палило нещадно, и рыжая едкая пыль от встречных и попутных была горячей и смрадной. В смеси с парами серы от трубопровода она напоминала о существовании ада не только на том свете. Нет, не даром кубинца прозвали этот городишко El Infierno Rojo - Красным Адом. Здесь были все его составляющие: жара, пылевидная, расплавленная и газообразная сера, угарный газ и сероводород, ржавая почва и красная не отмывающаяся пыль, содержащая железо, никель, кобальт, глину. Если Данте и не бывал здесь, то видел эти места в своих чистилищно-адовых поэтических снах.
Симонов подумал, что легкие у него похожи на его босоножки и низ штанин - покрыты такой же розовой пыльцой, только разбавленной легочной влагой. Но этот ад здесь мирно уживался с раем - с густыми вечнозелеными мангровыми кустарниками на широкой прибрежной приливно-отливной низине слева от дороги, сосновым лесом и пальмовой рощей - они зеленым строем вплотную подступали к портовой бухте. Сосняк был частично вырублен для слежения за примыкающим пространством. Проклятые gusanos - агенты американского империализма - не дремали, и порт, огороженный по периметру колючей проволокой, был для них приятным объектом для неприятных диверсий.
Симонова у шлагбаума на въезде в порт, похоже, тоже приняли за шпиона. Двое смуглых парней в зеленой военной форме и с родными его сердцу автоматами АК-47 на изготовку - такое чудо убойной техники он в баснословно далекие года таскал на своем плече, будучи курсантом пехотного училища, - хмуро остановили его и потребовали предъявить salvoconducto или carne de intentidad- пропуск или удостоверение личности. Ничего подобного у бедного советика не оказалось. Свой молоткасто-серпастый паспорт, как и все его соотечественники, он сдал в Гаване в родное посольство, а какие-то другие документы вывозить за границу настрого запретили в ЦК КПСС, ВЦСПС и министерстве.
Охранники терпеливо выслушали объяснения «беспачпортного бродяги», и один из них, постарше и повыше ростом, удалился в бетонную караульную будку на длительные консультации. Симонов слышал из открытой двери, как он кого-то спрашивал по телефону: «?Dejar pasar o no?, ?Dejar pasar o no?..» - Пропускать или нет? Но тот неведомый начальник на другом конце провода, по-видимому, не хотел брать на себя ответственность, и что-то втолковывал охраннику на этом конце. Слава Богу, переговоры завершились, и из будки прозвучал долгожданный приказ: «Dejale pasar.» - Пусть проходит.
Охранник стволом «калашникова» показал Симонову на одноэтажное серо-зеленое здание - офисину порта. Симонову, прежде всего, бросились в глаза огромные пирамиды иззелена-желтой серы, сваленной из трюма пришвартованного к пирсу сухогрузного судна с надписью на стальном темно-сером борту «Ватутин» и советским вяло повисшим флагом на мачте. Челюсти грейдерного крана как раз извлекли из чрева корабля очередную порцию груза и торжественно высыпали ее, подняв зловещее пыльное облако на вершине серной пирамиды.
У Симонова текли слезы еще у ворот, а на территории порта возникло опасение, что у него не хватит выдержки на выполнение своей миссии: глаза стало нестерпимо резать. Он позавидовал нескольким рабочим - они суетились на пирсе в респираторах и очках.
Вся территория порта, свободная от серных конусов, была завалена огромными деревянными ящиками, целыми и полуразвалившимися, наполненными, скорее всего, оборудованием. А обширную площадку - ближе к причальной стенке – занимали бесчисленные черные ряды стальных закрытых контейнеров с никель-кобальтовым концентратом. Контейнеры ждали своей очереди для загрузки в трюмы и отправки в Союз взамен доставленной оттуда серы.
За всеми этими нагромождениями и клубящейся пеленой пара и газа Симонов с трудом отыскал глазами то, что ему было нужно, - цех плавления серы и измельчения кораллов. Попутно усмотрел фонтанчик питьевой воды перед входом в офисину, склонился над ним, долго и с наслаждением глотая тепловатую жидкость. Потом всполоснул лицо, стараясь как следует промыть глаза, и мысленно обвиняя человечество за его безудержное стремление к самоубийству.
***
Симонов наивно предполагал, что начальник порта Орландо с нетерпением ждал встречи с выдающимся советским специалистом. Однако секретарша, молоденькая, накрашенная, готовая к беззаветным подвигам на бранном поле любви мулатика, посетив на мгновение кабинет своего шефа, скорчила грустную гримасу на кукольном личике и сказала, что «jefe no puede acogerles hoy porque esta muy ocupado». И сразу забыла о посетителе. С легкостью Дюймовочки вильнула кругленьким задом, обтянутым белыми брючками, вспорхнула на плетеный стул и затарахтела на громоздкой и блестящей, чем-то напоминающей катафалк пишущей машинке.
- Занят начальник, сегодня нас не примет, - хрипловато, на чисто русском сказал лысый мужичек в очках с обожженным солнцем морщинистым курносым лицом. Симонов принял его сначала за кубинца. - Сижу с утра, а они там балаболят. Делятся впечатлениями о новогодних праздниках. Кто, с кем и как. Наши с «Ватутина» сюда сухача, «медвежей крови» болгарской, целый ящик подбросили. Теперь им не до нас. Но я буду ждать до победного конца - хочу все сделать сегодня и завтра утром улететь домой, в Гавану.
Мужичек, косивший под пожилого пролетария, оказался интересным бывалым собеседником. Работал на Кубе много лет пять, знал английский и испанский наравне с великим и могучим. А до Кубы побывал в нескольких странах Африки и Латинской Америки. В Моа периодически наезжал принимать никелевый концентрат или на розыски в порту утерянного оборудования и материалов.
Кубинцы отправляли концентрат на Урал для дальнейшего обогащения и электролиза с завышенным процентом влажности. Получалось, что наши корабли тратили большую долю своей мощи на перевоз бесполезной воды, а Орский комбинат «Южуралникель» впустую расходовал энергоресурсы на его досушивание в соответствии со своей технологией. И в целом флот, завод и вся страна Советов несли колоссальные убытки. Но благодаря такому бардаку этот приемщик моавского концентрата - Симонов так и не поинтересовался его именем – не терял своего трудового поста и жил несколько лет в Гаване, в отдельном доме. В том самом Аламаре, где Володя Голосков в качестве «алемана» провел романтическую ночь на пляже с кубинкой в чувственной бессловесной любви.
У мужичка в Союзе было уже все - и квартира в Москве на Фрунзенской набережной, и «Волга», и японская музыкальная аппаратура, ковры и дубленки и многое другое, не доступное мечтам простого советского труженика. Но счастливым он не выглядел. Причина укладывалась в одну сказанную им фразу:
- Сожрали у меня тропики все здоровье. Надо бы и домой возвращаться. Только там нас со старухой никто не ждет - дети взрослые, у них свои семьи. На прежней работе обо мне давно забыли. Вернешься как из тюрьмы - никому не нужным... Я несколько лет занимался тем, что разыскивал грузы по таким вот портам. Вы видели, что на товарном дворе творится? Бардак! Черт ногу сломит... Уверен, больше половины этих грузов должны были доставить в другие порты. А спроси у того же Орландо, что у него годами лежит в порту, он скажет: «No lo se». - Не знает. А мне приходилось мотаться по всей Кубе - искать станки, агрегаты, механизмы для разных заводов. И принимают везде вот так - всем все до лампочки! Слышите? - они важным делом заняты.
За дверью кабинета Орландо слышались возбужденные голоса и громкий смех с восклицаниями: «?Cabron!.. ?Cojones!.. ?Cono!.. ?Culo!..» Эти же слова в русском переводе - козел, яйца и другие интересные части мужского и женского интима - звучат сейчас и на местах трудовой вахты в уставшей после новогодних праздников родной стране. Бойцы вспоминают минувшие дни и тайком сбрасываются на опохмелку. И так во всех странах соцлагеря.
- У нас тоже есть такой следопыт - Соломин Евгений Иванович, - сказал Симонов. - Из Ленинграда. Копается день и ночь в своих ведомостях комплектации, звонит, ездит в разные порты.
- Знаю старого балдежника. Я у него прошлую ночь переночевал. Мы вместе в Чили, еще при Сальвадоре Альенде, в Сантьяго работали. Ему повезло: во время пиночетовского путча он находился в отпуске в Союзе. А нас – меня и еще с сотню русских путчисты - в трюм сбросили, и мы двадцать суток плыли до Ленинграда почти без жратвы и воды. Если свои вопросы сегодня не решу, опять просидим ночь в воспоминаниях о Чили. Интересный мужик. Все в загранку едут за машинами, а у Жени - мечта идиота: хочет все валютные чеки влупить в египетский белый, в золотых вензелях, спальный гарнитур. Вчера рисовал мне план в масштабе, как кровать, все пуфики-фуютики разместит в своей хрущевке... А там, в Чили, потанцевал голяком в зеркальном зале с хозяйкой ночного клуба где-то в Андах, повалялся с ней на белой кровати, пропил свою долларовую получку за целый месяц. Не хватило – он ей золотые часы и с золотым браслетом оставил. И загорелся мечтой о белом гарнитуре, как кто-то там, у Грина, об алых парусах.
Симонову было неприятно слушать эти откровения о человеке, вызывавшем у него уважение и какое-то непонятное сочувствие. И он бы никогда бы не подумал, что такие зеркально-гарнитурные страсти играют послушною душой пятидесятилетнего красноносого альбиноса и беззаветного труженика. Современного Акакия Акакиевича, скрипящего пером, вечно шуршащего своими бумагами и дающего обильную пищу для работы единственной машинистке советских проектировщиков Вале. Около нее, молодой и неопрятной, насквозь прокуренной холостячки, последнее время с непонятными разведывательными целями крутился «майор госбезопасности» Сапега.
Охранники у шлагбаума отнеслись к Симонову уже как к старому знакомому, похлопали его по спине, задали вопросы общеполитического характера, заверили его в любви к «Униону Совиетико» и сказали шоферу самосвала, покидавшего порожняком порт, чтобы он доставил компаньеро советико в удобное для него место.
Шофер, плечистый пожилой мулат с горбатым носом и в кожаной потертой шляпе, посадил его рядом с собой на протертое другими задницами сиденье, резко дернул машину с места и попросил закурить. Симонов отдал ему только что начатую пачку «популяриса», и дружба и взаимопонимание граждан из разных полушарий и континентов установились быстрее, чем по любому дипломатическому каналу.
К Орландо на прием, успокоил себя Симонов, он всегда успеет, а тут не иначе, как сам Господь Бог предоставил ему благостную возможность отоспаться до ночной вылазки в «чепыжи».
Глава 35. Вылазка в «чепыжи»
К этой операции компаньеро Голосков подготовился с не меньшей тщательностью, чем Фидель к партизанской прозе жизни в горах Сьерра-Маэстры. Или Че к партизанским скитаниям по джунглям Гватемалы в надежде осчастливить своим мудрым правлением эту страну и поднять всю Латинскую Америку на борьбу с американским империализмом.
Симонов и Голосков таких высоких целей перед собой не ставили. В отличие от борцов за свободу, из оружия Вовик положил в свой необъятный портфель только два ножа - кухонный и перочинный. Остальное пространство занимали вино-водочные и продуктовые изделия, посуда и постельные принадлежности. И ужин Вовик приготовил не хуже, чем в фешенебельном кабаке где-нибудь в Лондоне или Париже: бефстроганов с картофелем фри на оливковом масле, с маринованным огурчиком, жареным луком, с острым подливом, фаршированные мясом блинчики, овощной салат. И даже компот из сухофруктов, завезенных на Кубу из родного Отечества. Да, фирма Вовика веников не вязала: за что бы он ни брался - все из-под его рук выходило в лучшем виде.
Причем похвалы в свой адрес принимал с омерзением и просто мог послать воскурителя фимиама в заоблачный плес с выступающим из его глубин предметом.
Иван на ужине отсутствовал, и под ромец и разговоры о технике безопасности в тропических кущах заговорщики провели тайную вечерю конструктивно и в сердечной дружеской обстановке.
Карина и Барбарина возвращались из академии в одиннадцатом часу - к этому времени они под покровом тропической ночи и решили подтянуться со своим провиантом к их alberge - общежитию холостячек. Вовик называл его зашифровано так: ПЗ-хранилище. На всякий случай нужно было усыпить внимание бдительных «крыс» и партийно-профсоюзных активистов. Поэтому к хранилищу сокровищ Симонов и Голосков поднялись по пути, проложенному их боевыми подругами. По этой крутой тропинке кубинки уходили от своих любимых советиков перед рассветам.
Вовик со своим негасимым «фонарем», тихо постанывая от боли в ушибленной груди и опасаясь поскользнуться в темноте, крался впереди порожняком. Симонов подстраховывал раненого друга сзади, изнемогая под тяжестью портфеля с провизией и вещевым довольствием. Симонова редко оставляла способность иронизировать по поводу собственной персоны или нелепых ситуаций. В них его, с виду спокойного и уравновешенного, довольно часто заносила проклятая сексозабоченность и совдеповская бытовуха. Бытие определило и его сознание на ведение двойного существования – открытого и тайного. Ведь в советской буче – боевой, кипучей - всем до всех было дело: что говоришь и думаешь, что ешь, с кем спишь, сколько получаешь?.. Наверно, так и должно сложиться в среде обитания выведенной большевиками новой общности советских людей. Где человек человеку друг-товарищ-брат... Однако «имел я на своем хренометре такие именины»...
***
За столиком, под козырьком у входа в альберге, сидела знакомая парочка - чилиец Максимо Мендоса и у него на коленях - его кубинская novia, невеста, Мария, двадцатилетняя красавица. Она жила в одной комнате с Кари и , по признанью Карины, знала все детали ее романа с советиком. Марию Карина называла, к удивлению Симонова, своей лучшей подругой. К удивлению, потому что он думал, что ее самая близкая подруга - Барбарина. А оказалось, что Кари и Барбарина стали подружками благодаря Голоскову и Симонову, понудившими их к сближению.
С Марией и Максимо советики через своих novias, невест, познакомились на этом же месте еще до Нового года и уже успели пару раз слегка выпить. Чилиец и кубинка и вправду подали заявление на регистрацию, но бракосочетание их откладывалось из-за сложных формальностей. Максимо на Кубе находился как политэмигрант из страны, с которой отсутствовали дипломатические отношения. Ему предлагали, но он не принимал кубинского гражданства в надежде, что рано или поздно пиночетовский режим будет отменен и он сможет вернуться на родину.
- О, привет, Саша, Володя! - с неподдельной радостью первым поздоровался Максим, не отпуская с колен забрыкавшуюся было Марию. - Как дела?
- Как сажа бела, - сказал Симонов, поставив на каменные плиты беременный яствами и покрывалами портфель и протягивая руку чилийцу. - Слышали, в какую переделку мы попали при помощи славной полиции?
Из открытой двери альберге тянуло запахом рисово-фасолевой похлебки или каши и видны были несколько смуглых мучач, смотревших в просторном холле по телевизору «Dies y siete instantes de una primavera» - наш фильм «Семнадцать мгновений весны» с титрами на испанском.
Мужчинам настрого запрещалось переступать порог ПЗ-хранилища под угрозой выселения предметов их сексуального вожделения из общежития. А это было равносильно потере работы и изгнанию из города: аренда квартир у частников здесь не практиковалась. А может, и преследовалась законом. Даже в Союзе такого тюремного режима в общежитиях, до одиннадцати часов ночи, не было.
- Конечно, Карина нам рассказала, - мотнул головой, покрытой длинными густыми, отдающими блеском воронова крыла, волосами чилийский эмигрант.
Максимо Мендоса учился в Москве – закончил там горный факультет университета Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы. А в Моа работал начальником технического отдела здешнего никелевого карьера.
За шесть лет учебы в Москве и обитания в одной комнате с русскими студентами он здорово наблатыкался болтать по-русски, к месту употреблял мат и пословицы. Словом, был своим в доску. И только ему Симонов мог довериться в части своих амурных дел. Тем более что скрывать было нечего: Мария наверняка делилась со своим женихом сведениями о развитии отношений между ним и Кариной.
- О! Смотрите, - крикнул Голосков. - Легок этот долбаный ангел на помине.
И действительно, как будто по заказу, мимо альберге, выскочив из-за аптеки, промчался полицейский «уазик» с откинутым верхом. На заднем сидении советского джипа сидел их добрый знакомый Анхель. Увидев Симонова и Голоскова, стоявших в световом пятне перед входом в альберге, полицейский радостно замахал обеими руками. Казалось, он готов был вспорхнуть и прилететь к ним на своих ангельских крыльях.
Симонов тоже помахал ему и поймал себя на мысли, что был рад видеть этого козла и потенциального насильника своей любимой. Свой внезапный порыв он отнес к странностям непостижимой русской души, способной на всепрощение на почве собственной греховности. А Вовик, как Симонову показалось, посмотрел на него недоуменно и презрительно. Но ничего не сказал, просто щелкнул замком портфеля и достал бутылку рислинга.
Для разминки и из уважения к белокожей и томной, как шамаханская царевна, Марии - она не пила ром – начали с «сухача». Симонов занял стул за круглым низким столиком рядом с влюбленной парой. Мария продолжала сидеть на коленях у чилийца. Ее голые, безукоризненной формы колени, почему-то напомнили Симонову мраморную, как бы текучую и необычайно живую и теплую «Весну», Родена. От этой небольшой скульптуры на деревянном постаменте он долго не мог отойти в Эрмитаже. И вот снова импрессионистские колени, как две лампады, сияли сейчас почти на уровне его лица, вызывая не только эстетические чувства.
Потягивали рислинг и говорили на злобу дня - о приезде Фиделя. О том, что в город наехало видимо-невидимо полицейских и одетых в гражданское сегуридашников - агентов госбезопасности. Они, сказал Максимо, прочесывают окрестные леса. Симонов и Голосков переглянулись: их вылазка в джунгли или сельву, словом, в здешнюю тайгу, оказывается, может оказаться первой и последней.
- Что они, и по ночам прочесывают? - усомнился Вовик.
- Этого никто не знает, - пожал плечами Максимо. - Они работают очень тонко и незаметно.
- Я бы не сказал, - заметил Симонов. - Зачем за два месяца поднимать такой ажиотаж вокруг этого визита? Это круглосуточное патрулирование полицейских джипов по улицам и аэродрому... Всю прошлую неделю на аэродроме два истребителя то взлетели, то садились. Включали форсаж на сверхзвуковую скорость. Не знаю, как наши хлипкие дома не развалились.
И тут Симонов услышал от чилийца Максимо ключевое понимание власти – приблизительно то же самое давно шевелилось в глубине его сознания:
- Все это хорошо понятно. Вся система держится на одном человеке. Как у нас - на Сальвадоре Альенде, а теперь – на Пиночете. Как в Испании - на Франко. Как у вас было - на Сталине. Мой отец при Альенде стал губернатором маленькой провинции. Они были друзьями по Социалистической партии еще с тридцатых годов. Когда устроил путч Пиночет, моего отца тоже арестовали, долго держали в тюрьме, пытали. Но он очень старый, старше Альенде на пять лет, и его отпустили. А меня бы, скорее всего, уже не было. Все, кто учился в России, куда-то исчезли. За день до путча к моему папе пришел капитан - он был другом нашей семьи и после путча стал губернатором вместо моего отца. Он сказал, чтобы я куда-нибудь уехал. Лучше всего - совсем убежал из страны. И папа позвонил мне на рудник, где я работал, и все объяснил так, чтобы другие, кто прослушивал телефоны, не поняли. Ситуация была такая, что все ждали, что военные должны захватить власть. Я после университета вернулся из Москвы в Чили и работал инженером на медном руднике в Кордильерах, очень высоко в горах. Там было мало воздуха мало, зато я получал много денег, на выходные дни ездил в Сантьяго, мог сходить в ресторан, ночной клуб, иногда к девочкам. (Максимо нежно чмокнул в щечку свою прекрасную, не понимавшую русского языка куколку). И когда отец позвонил, я собрал маленький чемодан, сел в автобус и поехал в Сантьяго. В одном месте, на перевале, автобус остановили солдаты и приказали всем выйти. Нас поставили вот так рядом на краю дороги. А за нашими спинами, была пропасть - я не увидел дна. И стали проверять документы. Я думал, что это конец. Но офицер спросил меня, знаю ли я капитана Ортегу, я сказал «да», и солдаты мне разрешили идти в автобус. А двух мужчин они оставили и, когда мы уже поехали, услышали – «тра-та-та!» Их, тех двух мужчин, я думаю, расстреляли… А потом ночью я шел по Сантьяго и в четыре часа утра пришел в аргентинское посольство. И я сейчас удивляюсь: почему меня никто не остановил? Может, все военные после победы были пьяные? В посольстве собралось очень много народа. Я месяц спал в большом зале на полу, и рядом молодые пары все равно занимались любовью. Представляете, как мне было тяжело?.. - Максимо, словно боясь, что Мария поймет его, заглянул ей в глаза и чмокнул в щеку. - В посольстве меня спросили, куда я хочу уехать. Тогда в Аргентине было военное правительство, и я для них тоже был коммунистом. И, значит, персоной нон грата. Хотя я никогда ни в какой партии не находился. И я сказал, что хочу на Кубу, потому что пропаганда Альенде рассказывала, как здесь хорошо и свободно… Дурак, конечно, был: мог поехать в Германию, во Францию. Думал, меня там будут преследовать, потому что учился в Советском Союзе. А на Кубе я оказался в Моа. Меня спросили в Гаване, что я умею делать, и я сказал, что я горняк. По-моему, не надо было этого говорить. Тогда бы мог остаться в Гаване. А здесь сдохнешь или от тоски, или от газа... Давно так много не говорил по-русски, устал.
Максимо потряс густоволосой головой, засмеялся и сказал несколько слов Марии по-испански - объяснил, о чем он так пространно рассказывал Володе и Саше. Мария посмотрела на советиков своими сливовыми, чуть затуманенными вином глазами. Потом улыбнулась припухлыми некрашенными губами. И, как это часто делают кубинки, подчеркивая свою непричастность к происходящему, пожала голыми плечами.
Из проулка, идущего вниз от аптеки к кинотеатру, выплыли две желанные лодочки - Карина и Барбарина. Они именно не шли, а плыли из-за острова на стрежень, величаво и гордо, как это умеют делать, наверно, только кубинки, чьих плеч не касались коромысла с ведрами и чьи ручки не ворочали ломами рельсы и не забивали кувалдами костыли. И кто не стоял целыми днями на огородах и дачах над грядками в некрасивых позах.
При виде своих избранных кубинки не изменили скорости хода. С той же величавой грацией они поднялись по ступенькам от дороги на тропинку, мощенную гладкими розовыми плитами. И, словно неся на своих головах священные сосуды с миррой и амброзией, приблизились к сидящим за столиком друзьям.
Барбарина - в черной атласной, на выпуск, кофточке без рукавов и короткой, сантиметров на двадцать ниже пояса, белой, в обтяжку, юбке. А Карина - в прозрачной светло-зеленой кофте и облегающих ее мощные бедра белых брюках.
- Как у вас дела с регистрацией брака, Максимо? - не отрывая взгляда от приближающейся стройной высокой фигуры своей чернокожей подруги, спросил Симонов.
- Просят прислать в Гавану документ, что в Чили у меня нет жены и детей. Из Кубы в Чили письма писать нет возможности - почта между этими странами не функционирует. Написал земляку в Канаду, чтобы помог эту бумагу достать с помощью своих родственников - они остались в Чили - и прислал ее мне. Но это, конечно, очень долго ждать. Может быть, до конца жизни. А она беременная. Сегодня будем уши доделывать.
Максимо, подмигнув Симонову своим узким индейским глазом, слегка подтолкнул Марию в спину, чтобы она встала с его колен. И сам тоже поднялся со стула, потирая ладонями онемевшие под грузом любимого тела бедра.
- Простите, мы пойдем. Пока, до встречи, - сказал Максимо и пожал руки Голоскову и Симонову.
- ?Adios! – улыбнулась Мария.
У кубинцев врожденный такт - не становиться помехой другим в урегулировании их любовных отношений. Невысокий, но ладно скроенный Максимо обнял свою подругу за плечи, и они неторопливо тронулись навстречу Кари и Барбарине. Мария и сзади была хороша: длинные и густые, как у ее жениха, волосы и совершенной формы и длины ноги, и царственная походка. Она на ходу чмокнула Карину в щеку, и пара, замученная международной бюрократией, последовала, не оглядываясь, в место их тайной ночной дислокации – «на доделывание ушек».
Карине и Барбарине идея с походом в чепыжи не понравилась. В ответ Володя начал отчаянно материться, хватаясь ладонью за помятый бок. У Карины было веселое, игривое настроение, и она что-то шепнула подруге на ухо. Барбарина засмеялась, замотала головой и сказала, что они сейчас придут - только переоденутся. Симонов веселость Карины расценил на свой лад: она убедилась, что ее девственность осталась не нарушенной, а желание продолжить опасную игру не иссякло. Или просто она его действительно любит - и, значит, не все еще потеряно, старый гусар!..
План советиков кубинками был принят, и четверка отчаянных тронулась в направлении ресторана «Balcon». Шли по левой стороне улицы, слабо освещенной окнами одноэтажных домов и лампочками над их входами. Впереди шагали Карина и Барбарина и, соблюдая конспирацию, метрах в двадцати за ними - Вовик и Шурик.
-Как кобели за сучками, - хмуро прокомментировал эту ситуацию Голосков, глядя на плавно колышущиеся в полутьме ягодицы подруг советского народа.
Дошли до места, где улица раздвоилась - проулок слева вел к полицейскому участку, к дому Лидии и casa de visita - дому для приезжих, а дорога прямо вела к заветной пальмовой роще. Справа, на высоком бугре под двумя невысокими пальмами, отливал слепыми окнами недавно построенный из бетонных панелей магазин для иностранных спецов.
- Зайдем в гости к Лиде? - попробовал пошутить Симонов. - Классный бабец.
- Не бабец, а чуть ли не в буквальном смысле - писец, - зло отреагировал Вовик. - Ты, Шурик, не представляешь, как у меня бок болит - еле дышу.
- А может, вернемся? Какая нужда?
- Как ты не понимаешь, Шурик? В этом-то и весь смак! Именно вот такое и не забывается. Разве дело в сношении? Встретимся с тобой в Союзе, нальем по полной и скажем: а помнишь, как мы в пальмах с поломанными ребрами с кубинками?
- Ты прав - в жизни всегда есть место для подвига и приятных воспоминаний, Вовик.
И тут на них как с неба упал болгарин Димитр Стоянов - вывалил из распахнутой двери касы, громко крича что-то на своем булгарско-кубинском диалекте в обнимку с двумя кубинками.
- О, Саша-та, Володя! - завопил он, просияв всем своим необъятным существом. - Иска, хотите тази, эта кубинки? Ако не нравя се, поканя, открия, найдем друг техните приятелки. Пойдем в мой тристаен апартамент. Аз имам вино болгарски, ром, коняк, хамон. Я четири месец заплата, възнаграждение не получах и пред Нова година от Куба и от България всичко получах. Сега, теперь всички угощавам възможно.
Все могучая натура бывшего футбольного форварда пловдивской сборной, а ныне строителя дорог в счастливое будущее ликовала! Его славянская душа жаждала одарить весь мир, затопив его сливовицей, томянкой и коньяком. Еще вчера с высокой трибуны своего балкона он, размахивая бутылкой вермута, приглашал Симонова посетить его «апартамент». И заодно оповещал колонию советиков о своей неземной радости - получении от кубинцев четырехмесячной зарплаты и даров с далекой родины. И он готов поделиться этим со своими русскими братьям. И вдобавок подарить им этих кубинских мучач после долгих месяцев ожиданий и унижений в русской лавке.
Высокие мулатки с распущенными волосами смотрели на русских широко открытыми пьяными глазами, ничего не понимая и чуть прогибаясь под медвежьими лапами болгарина - они свисали с их худеньких плеч. Кари и Барбарина тоже остановились и о чем-то говорили, изредка поглядывая в их сторону.
- Спасибо, Димитр, - сказал Симонов. - Мы опаздываем. Идем на день рождения к одному кубинцу, коллеге по работе. Давай встретимся завтра. Только не спои весь свой вермут этим мучачам. Больше всего люблю ваш вермут.
- Добре, другари! Чак утре. Завтра после работа. Чак точно! Только точно, добре?
И по-печерински маленькая, аристократическая ладонь Симонова утонула в пухлой длани плевенца. Кубинки на прощание советиков пожали плечами. Какая из них, самая чистая, наградила болгарского компаньеро Николая из Никаро кубинским триппером, визуально определить было невозможно.
Не доходя метров пятидесяти до ресторана, сегодня печально тихого, усталого после новогодней встряски, четверка смелых, переступив бетонный парапет по правой бровке дороги, углубилась в «чепыжи» - в таинственную мглу спящего под луной пальмового леса. И Симонову вдруг вспомнились великолепные декорации «Египетских ночей» в новосибирском театре оперы и балета - он был там со своей дочерью год назад. После встречи Нового года дома он поехал в командировку и взял дочку с собой – у нее начались зимние каникулы.
Повезло поселиться в отеле «Золотая долина», в знаменитом Академгородке. Днем он занимался делами, а вечера они проводили вместе. Ужинали в ресторане, шли в театр или в кино. С последней автолавкой привезли ее письмо: «Папочка, я так жду тебя! Может быть, мы опять съездим в Новосибирск и пойдем в оперу»... На какое-то мгновение ему стало стыдно, как грешнику, кающемуся перед иконой. Ему уже не первый раз становилось стыдно при мысли, что Карина всего на пять лет старше его дочери. При разности возрастов между ним и кубинкой в двадцать три года и она годилась ему в дочери.
- Вот жизнь! - ворчал Вовик, следуя за Симоновым по извилистому пути между пальмами; девушки тихо переговаривались за спинами советиков. - Димитр открыто водит девок к себе. А мы, представители могучей державы, как последние паскуды, должны скрываться в тропических лесах со слезами на глазах.
- Не хнычь, Вовик. Ты же только что сказал, что такое не забывается.
- Особенно москиты. Тут не до трахания! Мало фонаря, так завтра гениталии распухнут - от койки не оторвешь.
Стояла оглушительная лесная тишина. Так тихо, мелькнуло в голове Симонова, как будет, наверное, на том свете.
Его нагнала Карина, схватила за руку, прижалась горячим плечом к его лопатке:
- ?Tengo miedo! - Я боюсь.
Наверное, ее африканские предки, охотившиеся в джунглях или саване на свирепых зверей, были смелее.
- Y yo tambien. - Я тоже, - сказал он и поцеловал ее в щеку.
Карина тихо засмеялась. Впереди показался просвет, залитый голубым неживым светом, и через минуту авантюристы вышли на небольшую поляну. Здесь на них с бешеной радостью набросились москиты. Но Вовик пророчески предусмотрел и такое неприятное развитие событий.
- Шурик, открой портфель, - сказал он с легким стоном, - и достань антикомарин - он сверху, в пузырьке.
Первыми смазали маслянистой вонючей жидкостью девушек - Симонов - Карину, Вовик - Барбарину.
- Ну и корова же ты у меня! - ворчал Вовик, норовя залезть подруге под юбку. - На тебя цистерны этого антибарбарина не хватит. А я, дурак, всего один флакон из Союза прихватил. Зато «Карменов» - десять: планировал всю Кубу перетрахать. А тут, боюсь, на тебя одну сил не хватит.
- Бобик, не говори так плохо - я буду на тебя очень обижаться.
- Подумаешь, дулась мышь на крупу, а крупа на это плевала.
- Как, как ты сказал? Я опять тебя не понимаю. Повтори!
На Карину при смазывании напал смех - ей было щекотно, и она извивалась под ладонью Симонова, как большая шаловливая рыба. Она была в брюках и, к сожалению, натирать ей пришлось только лицо, шею и руки. Когда он осторожно смазывал лицо, она неожиданно сжала его ладонь, крепко прижала ее к своей щеке и потом быстро поцеловала. У Симонова, казалось, остановилось сердце. И к глазам внезапно подступили слезы.
Симонов посредине полянки - там, где не было черных теней от пальм, - расстелил «скатерть-самобранку» - розовое покрывало. Высокая сухая трава шуршала под тканью так, что невольно подумалось о змеях - анакондах, кобрах, мамах, аспидах и прочих милых пресмыкающихся, обитающих в тропических кущах. Вовик поверх покрывала положил вафельное полотенце, поставил бутылки «Арарата» и «сухача», ркацетели или рислинг, - и разложил яства: бутерброды с сыром и ветчиной, апельсины и две плитки шоколада «Юбилейный». Луна светила настолько ярко, что при желании можно было провести политинформацию по материалам газет «Правда» и «Гранма».
Сели по краям покрывала парами напротив друг друга - Кари с Симоновым, Барбарина с Вовиком.
- Ну что, пить будем или глазки строить, невестушки? - открыл заседание ячейки компаньеро Голосков, откупорив бутылки и разлив в кофейные чашечки дамам сухое, а джентльменам коньяк. - Шурик, тост! Барбарина, переводи для Карины.
- Вчера нам крупно повезло - ангел хотел унести наши души на небо, но мы предпочли остаться вот в этом Эдемском саду. Мы - два русских Адама, а вы - две кубинских Евы. И нас рано или поздно, как Адама и Еву, прогонят из нашего маленького рая.
- Как сегодня сделал Иван, - прервав перевод, вставила Барбарина. - Ты всегда, Саша, очень красиво говоришь. Но что такое «крупно повезло»?
- Барбарина, помолчи! - вспылил Вовик. - Получишь в грызло!
- Mucha suerte, - продолжил застольную речь Симонов. - Выпьем за то, чтобы не забывать нашу любовь и обняться снова, если не на этом свете, то в другом, которого, говорят нам коммунисты, не существует. Да здравствует жизнь!
Потом перебрали события новогодней ночи, Карина несколько раз повторила, что ей очень стыдно. Но Вовик безжалостно утверждал свой тезис: лучше своевременно расстаться с девственностью, подарив ее любимому человеку, чем стать жертвой обманщика или насильника. Карина смущенно смеялась, слушая английский перевод Симонова, и виновато заглядывала ему в глаза.
После третьей Володя сказал, что не смеет больше мешать «молодоженам». И, прихватив из портфеля бутылку рома, какую-то закуску и махровое полотенце, увел свою подругу в беспросветные заросли для поиска другого уютного местечка. У Симонова вдруг мелькнуло боязливое сомнение: не взбрело бы в голову здешним пинкертонам и вправду прочесать лес? Представилось, как их скрутят, наденут наручники, поведут через лес под дулами «калашниковых»...
Карина сидела тихо и неподвижно, и все же по легкой дрожи ее плеч он понял, что ее охватывает прежнее напряжение, когда она оставалась с ним наедине. А для себя он уже в который раз решил быть предельно сдержанным. Пусть все идет естественным путем, и она сама решает, нарушить родительские наставления или неуклонно следовать им.
Лучше поговорить на отвлеченные темы и соблюдать золотое правило бывалых сердцеедов: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей.
- А что у вас между собой говорят о режиме в стране? - сформулировал он свой первый вопрос на английском. наиболее подходящий к данной обстановке дружеского доверия. - Я не пойму, почему в вашем кинозале люди начинают смеяться, когда на экране появляется Фидель?
Кари отстранилась от него и встала на колени - сидеть на земле, поджав ноги, было и ему утомительно. А насчет странного смеха в кинотеатре, где каждому фильму предшествовал киножурнал с очередным выступлением Кастро, он давно хотел кого-нибудь спросить. Но опасался сойти за провокатора. Вроде того малого, похожего на ковбоя из трофейного вестерна, который подошел к нему вплотную на площадке у пивного ларька и сказал ни с того, ни с сего: «?Fidel - cabron!» Симонов помолчал и, холодно глядя в глаза «ковбоя», сказал тоже холодно: «No comprendo».
Неизвестно, что бы последовало, если бы он пустился в полемику, козел или таковым не является мастер многочасовых речей и их главнокомандующий на всех государственных постах. Хотя до того, как занять их, он гневно обвинял своего предшественника , генерала Батисту, в том же самом.
Ответ Кари, произнесенный с ее обычной кроткой и вместе тонкой, джакондовской, полуулыбкой, Симонова поразил:
- They say there is some sort of red fascism in this country. - Говорят, что в этой стране существует разновидность красного фашизма.
Выходит, коммунизм и фашизм – близнецы-братья. Не даром франкистская Испания сотрудничает с Кубой. Отеро, самый удачливый из заводских кубинцев, однажды пригласил Симонова в свою касу – американский особняк, напичканный бытовой техникой и японской музыкальной аппаратурой. У него была самая богатая коллекция «пластов» - долгоиграющих пластинок – и магнитофонных катушек из разных стран. Он пять раз ездил в Англию и двенадцать – в Испанию на заключение контрактов на поставку современных приборов и оборудования. И рассекал на новеньком «пижо», привезенном из Испании. К советикам он относился высокомерно, ни с кем из них не дружил, и то, что он пригласил Симонова к себе, вызвало у них недоумение и зависть. А Симонов легко нашел объяснение своей исключительности: Отеро хотелось поболтать на английском и показать своим жене и детям, как он умеет это делать. Дома его напускное высокомерие испарилось – он превратился в улыбчивого плешивого семьянина, обожаемого esposo y padre – мужа и папу. Симонова он угощал настоящим английским виски и первоклассной музыкой, включая классическую. Его меломания была искренней – он растворялся в звуках, как кубинский рафинад в горячем кофе.
Симонов решил не комментировать слова Карины о кубинском красном фашизме. Подумал, что и здесь есть свои диссиденты. Адрес Эрнандес со смехом рассказывал, что когда Фидель объявил, что с Кубы может в течение семидесяти двух часов отплыть любой желающий, все порты были забиты народом. А после наступления финишного момента люди, не успевшие попасть на уходящие в США корабли, плакали и рвали на себе волосы, как на похоронах.
Народ бежит с Кубы постоянно, как с проклятого или зачумленного острова. На плотах и лодках, рискуя утонуть или быть расстрелянными кубинскими пограничниками, люди плывут во Флориду через Мексиканский залив. Раньше, пока была возможность, по ночам бежали через какой-то залив или озеро - иногда под пулеметным огнем - на американскую базу в Гуантанамо... Беглецов топят, отстреливают, но они не унимаются. Ради каких идеалов все это творится?.. А из России границу после победы большевиков удалось перейти разве что Остапу Бендеру - и то неудачно...
- О чем ты думаешь? - осторожно дотронулась до его щеки пальчиком Карина. - О своей жене?
Карина о ней вспоминала вслух чаще, чем он сам. Он ждал писем из дома. А когда конверт оказывался в руках - не хотелось его открывать. Думалось, что все дежурные слова о жажде встречи с ним, о любви или о том, что после его возвращения у них начнется совсем другая жизнь, - лишь продолжение непрерывного обмана. Начало ему было положено на той железнодорожной станции, когда курсант-пограничник сделал ручкой ему и его жене с подножки удаляющегося товарняка. А сужающиеся в стрелку лучи рельс, устремленные к тлеющему предзакатному горизонту, указали им путь к несчастью. И высокому блондину в светлых ботинках…
- Ты думаешь о своей жене? Или о дочери?
- Только о тебе, - сказал он, удивляясь непостижимой проницательности ее сердца.
- ?Mentirosito! - Лгунишка. Я знаю, что ты думаешь о них.
Ему почему-то не нравилось, когда Карина упоминала о дочери. В этом было нечто нечистое. Или она - пусть и из лучших побуждений - вторгалась в некую область недозволенного - того, что принадлежало только ему одному.
- Хочешь выпить? - спросил он. - За нас?
- Нет! Ты не хочешь говорить мне правду. И у нас не будет ничего хорошего. Ты уедешь, и я останусь одна. Как Пенелопа на острове Итака.
- Я уеду не скоро. И потом снова вернусь. Как Одиссей.
Надо же было что-то говорить - не важно, веришь ты в это или нет.
- Когда я думаю, что ты уедешь, я хочу умереть.
Она говорила правду. Потому что это же творилось и в его душе: смерть казалась избавлением и совсем не страшной. Особенно сейчас, в этом призрачном лунном мареве под пальмами – они протягивали свои растопыренные ладони в небо, усыпанное мириадами звезд, в немой мольбе и призывали к молчанию.
Симонов разлил в стаканы коньяк. Они выпили его, не чокаясь, с таким чувством, что в их отношениях наступил тупик - и его надо преодолевать. И он и она знали, что надо делать, но она не находила в себе сил уступить, а он не хотел никакого насилия. Сколько девушек в молодости доставались другим из-за того, что он их «жалел», а потом они говорили ему, что он был лопухом. И вот снова встреча с молодостью - и ты тот же лопух с богатым опытом внебрачных связей, пасующий перед невинностью и ждущий инициативы с ее стороны…
Чутье старого соблазнителя не подвело. Карина не выдержала холодной отчужденности и страстно обняла его за шею. От неожиданности и отчасти нарочно он опрокинулся на спину, и она легла ему на грудь. Ему показалось, что он ощущал ее напряженные маленькие соски рядом со своими, еще меньшими. Острое желание горячей волной прошлось по всему телу, и какое-то мгновенье он находился в легком обмороке. Потом крепко обхватил ее талию обеими руками и с внезапной легкостью, слыша, как зазвенели упавшие набок бутылки и стаканы, перевернул ее длинное гибкое тело спиной к земле и оказался лежащим на ней, чувствуя на своем лице ее учащенное горячее дыхание.
Несколько мгновений они пролежали неподвижно, зная и не решаясь, что делать дальше. Надо раздеваться на радость москитами. Еще мгновение - и заработало сознание: в любую минуту могут вернуться Барбарина и Вовик и застать их на ложе любви, залитом коньяком и вином. Симонов припал к губам Карины, но они уже были такими же не живыми, как и его. И они, как бы оттолкнувшись друг от друга, медленно сели, бессмысленно глядя на порушенный «дастархан» - упавшие пустые бутылки и разбросанные по смятому покрывалу апельсины.
Потом Симонов поднял голову и снова увидел кусок черного неба с мерцающими звездами над поляной, охваченной венком из пальмовых листьев, и с предельной ясностью - с тоскливым холодком под сердцем и очень трезво - подумал: с этим надо кончать!
Карина медленно и отчужденно, не глядя на него, закурила и сказала, что пойдет искать Барбарину. Симонов встал и, подав руку, помог ей подняться с земли. Они медленно шли между пальмами, иногда цепляясь за невидимые кусты, и Карина изредка тихо окликала подругу по имени. Тишина стояла гробовая. От стволов пальм исходило тепло, как от нагретых вертикальных труб отопления, и было душно и немного жутко от кромешной тьмы - кроны пальм почти полностью перекрывали лунный свет.
Маленькая полянка, словно высвеченная лучом прожектора, открылась перед ними внезапно. А то, что они увидели на ней, заставило замереть и онеметь. Симонов взглянул на Карину - она стояла, как завороженная, и, не отрываясь, смотрела на действо, творимое Барбариной и Вовиком на земле. Симонов никогда не видел такое со стороны. И никогда бы не хотел видеть. У него вызывали отвращение порнографические открытки, порнофильмов он, вообще, не видел, а здесь была живая натура. Да еще какая! И он с отвращением представил, насколько была потрясена этой сценой его возлюбленная.
Он резко схватил девушку за плечи и развернул ее лицом к лесу. И сразу услышал за спиной бешеный крик Вовика:
- Какого хера вам здесь надо?! Что вы сюда приперлись?! Саша! Я тебе этого никогда не прощу! Никогда, никогда!..
Вовик уже был на ногах. Он стоял к ним лицом в одной рубашке и спущенных до пят брюках и блажил, как боевой лось. Барбарина лежала, уткнувшись лицом в землю. Ее голый зад походил на упавшую с неба Луну.
Оправдываться было явно бессмысленно и смешно, и Симонов повел Карину за руку в сторону их поляны. Потом ему казалось, что это был сон в тропическую ночь, где не существовало ни пространства, ни времени.
Глава 36. Это великий грех
За день до прибытия Кастро и его свиты на заводе сгорела резервная дизельная электростанция. Кубинцы потом говорили, что пожар вспыхнул на рассвете, и к началу рабочего дня все уже было кончено.
Советиков на завод привезли на два часа позднее обычного. У въезда на территорию автобус, как всегда, остановился. Прежде досмотр ограничивался тем, что охранник заглядывал в салон через открытую дверь, чтобы убедиться, что в нем сидят только советики: кубинцам в транспорте, предназначенном для русских, находиться не позволялось. На этот раз в автобус для досмотра вошли, не поздоровавшись, сразу два автоматчика с озабоченными лицами. Они пошагали по проходу, заглядывая под сидения, - под ними могли поместиться разве что болонки и приличной величины взрывные устройства.
Потом, когда автобус, направляясь к офисине проектировщиков, правым бортом оказался обращенным к сверкающему под солнцем пруду, Симонов увидел клубы густого пара. Они лениво плыли с земли невдалеке от аккуратного кубического здания стационарной ТЭЦ - сразу за двумя башнями градирен, беззаботно искрящихся на солнце водяными брызгами. И никаких следов пожара. По-видимому, от резервной электростанции остался только этот пар.
В офисине проектировщиков - впервые после новогодних праздников - появился Роберто Эрера. Выглядел он просто ужасно: его и без того пухлое лицо раздулось, как у утопленника и отливало смертельной синевой.
Симонов на днях снова наведывался в цех сгущения для уточнения данных по подстанции. Когда разговор коснулся трагедии в семье Эреры, Рене Бекерра сказал с непритворным сочувствием, что Эрера уже неделю беспрерывно пил, не выходя из своей квартиры, несмотря на партийные предупреждения.
Всезнающий Рене рассказал, как мать Эреры покончила с собой. Утром пошла в туалет - не с бензином, а с трехлитровой банкой медицинского спирта. Там облилась им с головы до ног, чиркнула спичкой и с дикими предсмертными криками выскочила пылающим факелом во двор...
Симонов, испытывая неловкость, пожал руку Эреры и от имени советиков пробормотал слова соболезнования, сознавая их бесполезность. Роберто, собрав лоб в крупные складки, наклонил тяжелую голову, крепко сжал ладонь Симонова и, ссутулив круглые плечи, молча вышел из зала. Володя Бурин, сам только два дня как вышедший из своего ностальгического запоя, предложил простой рецепт утешения: сброситься и купить Эрере в магазине для иностранных спецов бутылок пять рома и хорошей закуси. С этим не согласились. Решили Эреру пригласить к себе, угостить, поговорить, собрать подарки его детям и, хотя бы на йоту, сгладить непоправимое горе…
И Вовика подстерегал неприятный новогодний сюрприз. После выхода с больничного его, еще украшенного новогодним ангельским «фонарем», вызвал Смочков и, не слушая возражений, сказал, что руководством группы «Никель» Голосков направляется на постоянную работу на никелевый завод в Никаро - это в восьмидесяти километрах от Моа. Там, видите ли, срочно потребовался крупный специалист по строительным металлоконструкцям - и расчетчик, и конструктор. А с этим, по мнению начальства, сумеет справиться только он, Владимир Голосков. Пусть он оперативно закругляется с начатой работой здесь, сдаст ее Левину – и в Никаро…
Поначалу Симонов от этого известия впал в транс: он не мог представить жизни без своего светлокудрого друга. Не меньше его сокрушался сам Голосков:
- И на какой хер я выказал этим долбанным левиным и смочковым, что могу делать такую работу? Гнал бы дуру, как москвичи и ленинградцы, перекуривал бы по полдня и пихдел о высоких материях. С меня и в Союзе не слезали - с единственного и незаменимого. И здесь в ту же парашу угодил!
А Барбарину перспектива разлуки сразила наповал – она рыдала словно по покойнику. Карина, глядя на подругу, тоже заплакала. Симонов и Голосков не плакали лишь потому, что на тот момент были не настолько пьяными. В связи с такой чрезвычайной ситуацией было решено окончательно плюнуть на шантаж и постоянные угрозы запорожского чекиста Ивана Сапеги. И всем чертям назло до начала февраля - на это время было определено отбытие Голоскова в Никаро - провести с большим размахом месячник советско-кубинской любви. До отъезда оставалось дней двадцать, можно было многое успеть.
Как ни странно, Иван вдруг притих и никак не реагировал на ночные визиты кубинок. Регулярность его поздних явок в свой морг, каждый выходной - после поездки на пляж и морской охоты - пополняющийся препарированными экземплярами океанской фауны, в нетрезвом состоянии при этом не нарушалась. Коварный майор ГБ явно замышлял не доброе в отношении Симонова: как только Вовик будет сослан в Никаро, он, Симонов, окажется в полной изоляции здесь, в Моа. И тогда... Словом, разгадав иезуитский расчет разведчика, Симонов понял, что ему надо спешить.
В ночь перед приездом Фиделя Кастро такая возможность ему подвернулась. Иван Сапега за ужином оповестил сожителей, что уходит на советско-кубинский активидад. Там будет утвержден окончательный план участия советиков во встрече с Фиделем. И вернется он, наверное, поздно. Было немного странно слышать это предупреждение от замаскированного под партийного деятеля гэбэшника. Может быть, он лишний раз этим хотел подчеркнуть свою возрастающую направляющую и руководящую роль в делах колонии советиков. И заодно напомнить рядовым, не отмеченным никакими регалиями беспартийным сожителям, с кем они имеют дело.
Болтун - находка для шпионов. Симонов после десяти вечера пошел в альберге, попросил девушку, смотревшую телевизор в холле общежития, вызвать на переговоры Барбарину - она и Карина уже вернулись из академии. Барбарина приняла приглашение на ночную, не запланированную никакими протоколами встречу с нескрываемым восторгом. И ближе к полночи девушки оказались в объятиях горевших нетерпением кавалеров.
Симонов и Голосков заранее договорились не затягивать пленарное заседание. Поэтому после короткого ужина с ромом и сухим красным вином, сопровождавшимся единодушными вздохами и проклятиями по поводу предстоящей ссылки Вовика в Никаро, пары разошлись по своим номерам. Пусть Иван при возвращении подумает, что в квартире наконец-то установился революционный порядок, и его коллеги спят в своих кельях, как монахи, принявшие обет полового воздержанья.
Кари сказала, что esta muy cansada y quiere dormir - очень устала и хочет спать. Симонов не возражал и предложил ей устроить ложе на каменном полу. Кари согласно кивнула милой головкой на тонкой длинной шее, встала к стене со сложенными за спину руками и наблюдала за хлопотами Симонова по устройству постели.
Он плотно прикрыл жалюзи и открыл встроенный шкаф. Вид его демисезонного темно-серого голландского пальто, в котором он прилетел из Союза и которое он сейчас хотел использовать в качестве подстилки, вызвал у Карины неподдельное любопытство, и она попросила Симонова одеть его на себя. Он послушно выполнил ее каприз - надел пальто, застегнулся на все три пуговицы, удивляясь, какое оно тяжелое и насколько быстро он отвык от этих зимних доспехов.
- И ты все время его носишь там? - Она прошлась вокруг него, ощупывая толстый добротный драп, с таким видом, словно он был манекеном.
- Только весной и осенью. А зимой - в другом пальто. На вате и вот с таким большим меховым воротником. Ты же видела это в кино?
- Конечно. Но не тебя. В этом пальто ты совсем другой. Как инопланетянин. Чужой. Снимай скорей! Я боюсь. И на нем мы будем спать?
- Если ты захочешь.
Он боялся, что у нее опять забарахлят нервы - и тогда не до сна. Снова будет вспоминать умершую сестру, материнские наказы и папины угрозы.
- Я хочу спать на твоем пальто - и никогда этого не забуду.
Фраза прозвучала словно из далекого будущего - пронзительной прелюдией к неизбежному расставанию.
И против обыкновения не попросив его погасить свет, Карина начала медленно и с задумчивой улыбкой раздеваться, наблюдая, как он суетливо и неумело компоновал постель из подручных материалов. Потом она, уже голая, словно явившаяся из невообразимого сна. Или как Аида в исполнении Софи Лорен из итальянского фильма, - он смотрел и слушал его когда-то несколько раз подряд.
И вот пусть не Аида, но тоже африканка, встала перед ним, растерявшимся русским Родамесом, ослепив его своей загадочной полуулыбкой. Он понял, что для себя она уже все решила. Только ему не до конца верилось, что это может произойти. Что эта молодая, чистая и такая экзотически красивая, появившаяся как бы из неоткуда девушка могла неизвестно за что полюбить его. И неужели с этого момента она будет полностью принадлежать ему? Он с восхищением, какое иногда приходит только во сне, раз за разом оглядывал ее с ног до головы. Ее длинные узкие ступени, стройные, гладкие, словно сделанные из теплого черного дерева, ноги. Кудрявый мысок под девичьим округлым животом. Ее вызывающе торчащие плотные груди с маленькими сосками в центре темных окружностей. Полные полуоткрытые губы и добрые, чуть насмешливые черные глаза, высвеченные белым макияжем на верхних веках.
Казалось, она забавлялась его молчаливым обожанием. И он, не выдержав исходившего от нее сияния и молчаливого вопроса: ты этого хотел? - сделал шаг и нежно прижал ее к себе с искренней мыслью - никогда не отпускать от себя. Еще одна пронзительная мысль посетила его: уже никогда не повторится этот миг - миг между неповторимой красотой и началом ее разрушения. И снова как самооправдание: а если не он будет первым, то кто же? Какой-нибудь Анхель или Мисаэль? И разве смогут они оценить ее дар, как он, заранее знающий, что она отдает ему себя как бы на вечное хранение в сейфе его благодарной души?..
Он говорил себе все это вполне искренне, но некий соглядатай внутри его презрительно кривил рот: ну-ну, заливай, заливай, братец-кролик! Капай себе и ей на мозги! Строй из себя влюбленного святошу... Вспомни: не говорил ли ты себе и другим девушкам раньше? Не принимаешь ли ты в сотый раз иллюзию за реальность? И любовь подменяешь жаждой острых ощущений…
Карина потянулась к нему губами, и они долго целовались. Ему казалось, что поцелуями они старались прижечь в себе сомнения по отношению к предстоящему, чтобы отдалить переход в новое пространство с множеством неизвестных. И в то же время он чувствовал под ладонями, как наливалось страстным зноем ее шоколадное тело, обжигая его сквозь тонкую рубашку. И как постепенно подгибаются ее колени, и она ждет от него помощи, уже плохо владея собой. Он осторожно положил ее на постель. Но она вдруг пришла в себя и сказала, что ей надо принять душ, и попросила полотенце.
Пока в туалетной комнате шумела вода, он приготовил на кухне привычный коктейль, отдаленно похожий на знаменитый «дайкири», - ром со льдом и лимонным соком - и сервировал на стуле, в изголовье их жесткого напольного ложа, подобие праздничного столика - мандарины, бананы, конфеты, шоколад, «дайкири». Он в душе опасался, что в любое время может появиться и испортить всю обедню пьяный «чекист» Сапега.
Карина прибежала в спальню, дрожа всем телом, обернутая снизу до пояса махровым полотенцем. Вода в душе была только холодная, а Кари начинала мерзнуть, едва температура на улице падала ниже двадцати градусов. Он поднял простыню, и Карина спряталась под нее с головой. Сознавая, что они теряют драгоценное время, Симонов все же пошел и тоже принял душ. Вода была не очень холодной - прохладной, теплее комнатной, и он почувствовал себя бодрее. В комнате Вовика было тихо - похоже, «молодые» уже спали.
Карина, когда он, потушив свет и приоткрыв жалюзи, лег рядом с ней, тоже притворилась спящей и тихонько, как ребенок, посапывала. Она лежала на спине, и полотенца на ней уже не было. Он лег на правый бок, прижался к ней своим напружиненным телом и осторожно положил ладонь на ее прохладную, словно пахнущую виноградом, грудь. Карина продолжала посапывать, и Симонов усомнился: вдруг она и впрямь смогла заснуть?..
По стене стремительно перемещались бледные тени и полосы яркого света, и слышался вой двигателей - джипы на предельной скорости носились по посадочной полосе. Они осложняли работу вездесущих «гусанос» по закладке мины или фугаса под самолет с Фиделем Кастро и Эдвардом Гереком. Они прибывали сегодня утром, и весь город был оклеен плакатами с их улыбающимися лицами и приветственно поднятыми руками.
Симонов поцеловал Карину в плечо:
- Are you sleeping? - Ты спишь?
- No. I am thinking how my father will kill me. - Нет. Думаю, как мой отец убьет меня.
«Неужели снова облом?» - с тоской подумал Симонов с применением словечка, явившегося в голову из молодежного лексикона. И намерение оставить всю эту затею с загранлюбовью наполнило его нереализуемой решительностью: он бы никогда уже не смог добровольно отказаться от этой неуравновешенной негритянки, заморочившей и свою и его голову.
За окном совсем внезапно - был сухой сезон, и о его существовании давно забыли - зашелестел, зашумел, залепетал по асфальту сначала дождь, а уже через минуту - ливень. Он бился в стены дома и хлестал по наклоненным планкам жалюзи. Прохладные брызги долетали даже до них и покалывали лицо. В комнате потемнело, тени на стене и потолке стали почти неразличимы, и небо раскололось протяжным трескучим громом.
Карина испуганно вздрогнула всем телом, резко повернулась к нему, прижалась, затихла и потом зашептала: «I am afraid. Are you? Do you belive in God? I belive very much». - Я боюсь. А ты? Ты веришь в Бога? Я верю очень сильно. И мы с тобой большие грешники. Ты читал Библию? Мы совершаем прелюбодеяние - и это великий грех.
Благо, что об этом нет ни слова в моральном кодексе строителя коммунизма. А о том, что нельзя смотреть на женщину с вожделением он узнал еще в юности от какого-то Луки из эпиграфа к «Крейцеровой сонате» Льва Толстого. Он еще у пожилой учительницы-«русалки» преподавательницы русского языка пытался выпытать, что такое «вожделение» и «прелюбодеяние». Она густо покраснела и молча оставила его в тяжелом раздумье. А Библию он и в глаза не видал. Так почему-то называли толстые книги.
А вот «Краткий курс истории ВКП (б)» в военном училище заставили вызубрить на зубок. Курсанты наперебой цитировали фрагмент из лекции подполковника, лысоватого удмурта или марийца с румяным лицом и елейным голосом, присланного в училище после окончания политакадемии имени Ленина: «Советские офицеры должны относиться к особам слабого пола с у-у-уважением. А в жизни не редко как бывает? - Они на женщину ведь как на инстру-у-умент смотрят»...
- Я не читал Библию. Хотел бы, но у нас ее невозможно найти. Нас воспитали атеистами.
Это была отговорка: душой, особенно в трудные моменты жизни или в минуты большой радости, он, сам того не замечая, обращался к Богу за помощью или благодарил его. Но так, наверное, делали все.
- Я сразу подумала, что встретила дьявола, - сказала Карина почти с отчаянием и, приподнявшись на локте, легла ему на грудь. - Но я тебя так люблю! Ты украл мою душу, как сатана.
На английском сравнение с чертом воспринималось не очень обидно. А при мысленном переводе слова demonio на русский оно корреспондировалось с лермонтовским «Демоном». Добрую половину этой поэмы он на спор с одним десантником - три обеденных пайки - в камере рязанской гарнизонной «губы» дней за пять выучил наизусть. И многое помнил до сих пор.
Ливень быстро устал, и только дождь в перерывах, когда шум полицейских джипов стремительно таял в дальних концах взлетно-посадочной полосы, еще какое-то время шуршал в кронах манговых деревьев у подножья холма, на террасе которого стоял их дом.
Карина больше не сопротивлялась - лишь покорно просила не спешить и не делать ей очень больно, часто шепотом повторяя на английском: «Sasha, be quiet. Be careful. It hurts»... И все это напоминало очень долгую хирургическую операцию тупым инструментом без анестезии. Но тело в этом как будто почти не участвовало - только время и желание метались в поиске чего-то не существующего - того неземного блаженства, которое существует в воображении и толкает на поиск его в реальности.
И даже проникновение в заповедную область Симонову не принесло ожидаемой радости или ощущения пресловутой победы - пришло вдруг чувство неискупимой вины и безвозвратности потери. И уже лежа на спине, уставившись немигающими глазами в потолок и слушая сдержанные всхлипывания Карины, он обозвал себя гнилым интеллигентиком и слюнтяем, не кстати вспомнив фадеевского Мечика, - так обзывали его иногда кадеты, когда он пускался в рассуждения о порядочности и благородстве.
Но ведь Карина - не Варя и тем более не Анна Сергеевна из «Дамы с собачкой». И вообще: дело сделано, и поздно заниматься самокопанием, а лучше подумать, как жить дальше. Он поцеловал Кари в мокрую от слез щеку и сказал, что ей следует поспешить в cuarto de bano - в туалет. Теплая вода - на кухне, в алюминиевом кувшине.
Карина встала, накинула на плечи валявшуюся на кушетке его рубашку, порылась в своей сумочке, взяла полотенце и надолго ушла из спальни. В туалете зашумела вода - она снова принимала душ. Он приложился к стакану с недопитым коктейлем. Лед давно растаял, и «дайкири» выродилось в кислое тепловатое пойло.
Он поднялся, пошарил рукой за двумя чемоданами, стоявшими на полу встроенного гардероба, и извлек оттуда последнюю резервную бутылку «Арарата», открутил пробку и сделал два больших глотка. Теплая крепкая жидкость приятно обожгла пищевод и как-то сразу сняла напряжение. Все же из всех напитков он любил только родниковую воду и коньяк.
И для чего природа, думалось ему, предусмотрела этот ниппель? И есть ли он у животных. Надо как-то поинтересоваться. Все же ты и впрямь циник - так погано думать в такую минуту... Или просто глуп, не способен любить, быть непосредственным и чистым. В этом твое отличие от Карины. Если она и отдалась тебе, то только потому, что боялась, что отвернешься от нее. Или боялась за твое здоровье, восприняв всерьез доводы, что для тебя, женатого мужика, нужна регулярная половая жизнь. Или ее мучило любопытство, почему люди занимаются этим? Или она не хотела признаться, что не спала ночами, сжигаемая страстными желаниями близости с ним? Он никогда не узнает правды - может только гадать, почему молодая и весьма неглупая начитанная негритянка отдалась ему – человеку вдвое раза старше ее - вопреки всем доводам разума... А с другой стороны, в жизни чаще всего так и бывает. Мало ли он сам совершал безумных поступков?
Она вернулась из душа, обернутая до колен в полотенце. Прошла в дальний угол комнаты и молча встала там с кончиком указательного пальца во рту. Так стояла лет десять назад в углу на кухне и его маленькая дочь, когда он или мать наказывали ее за проступок.
Он встал и подал Кари стакан с коньяком и кусочек шоколада. Глаза настолько привыкли к полумраку, что он хорошо видел ее грустное потерянное лицо и смотрящие мимо него глаза. Она медленно выпила коньяк, в конце поперхнулась и быстро захрустела шоколадом.
Он положил ладони на ее голые, темные, прохладные плечи, привлек к себе и поцеловал в пахнущие коньяком влажные губы, не зная, как утешить ее. И по мере того, как он все крепче прижимал ее к себе, откуда-то из глубины на него накатилась необъяснимая, несказанная волна радости и ощущения свободы. И еще победы и полного обладания тем, на что он не имел никакого права. И что ему досталось внезапно - как золотой самородок в пляжном песке или жемчужина в морской раковине.
Она спросила у него, где часы, подошла с ними к окну и долго всматривалась в циферблат, пока набегающий отсвет фар полицейского джипа с аэродрома не позволил ей увидеть стрелки.
— Ya son las tres y media. Es tarde. It’s late. I have to leave. - Уже полчетвертого, поздно, мне надо уходить. Позови Барбарину.
Симонов про себя с удовольствием отметил, что Кари стала иногда говорить с ним на смеси испанского и английского, невольно признавая этим его прогресс в постижении ее родного языка. Хотя ее по-настоящему родной затерялся где-то в зеленых холмах Африки или в снегах Калиманджаро.
— Не надо беспокоить Вовика и Барбарину: может получиться как тогда — в лесу.
Карина тихо рассмеялась и сказала, что уйдет одна. Но он крепко прижал ее к себе и стал упрашивать, чтобы она осталась хотя бы на полчаса, иначе он боится умереть от одиночества. Она покорно, не снимая его рубашки, легла на пол, натянув на себя простыню до самых глаз. Он лег рядом, чувствуя, как желание снова охватывает его, но решил быть сдержанным: опыт подсказывал ему, что этой, по сути, их первой ночью можно испортить очень многое, и он рискует просто ей опротиветь.
Они какое-то время полежали молча, пока обоих не побеспокоил прилив внезапного отчуждения.
— I never was a happy person, — начала жаловаться Кари своим певучим тихим голосом. — Я никогда не знала счастья. Особенно с того дня, как недавно умерла моя сестра. Ей было всего двадцать два года, и она никогда не любила ни одного парня. Как я, пока не встретила тебя. И я часто думаю о смерти — когда вспоминаю о сестре и о том, что ты скоро уедешь.
- Не думай о смерти, лучше думай о любви, — попытался успокоить ее Симонов. И подумал, что он уже, кажется, говорил ей что-то подобное.
Печальный голос, разговор о смерти... Если она сейчас еще начнет упрекать его в том, что он только что сломал всю ее жизнь и лишил надежд на счастливое будущее, а не открыл лучшую страницу в их любви и путь к более искренним и радостным отношениям, то она испортит всю эту прекрасную ночь. Все мы думаем о вечности, веря в собственное бессмертье, и не замечаем того, как переступаем неповторимое. А потом жалеем, что не сохранили его в памяти со всеми подробностями.
— Это одно и то же. Ты уедешь, и любовь умрет, как моя сестра. И я буду плакать о тебе, как плачу о ней.
Сверху, с потолка, раздался оглушительный скрип. Карина встрепенулась всем телом и прижалась к нему:
— О, я так боюсь! Что это? Почему они не спят?
— Не бойся, это соседи наверху боятся кукарач и маленьких жаб и почему-то гоняются за ними в это время. У них маленькая дочка все время кричит и плачет, когда их увидит.
Трехлетняя Танька не просто кричала и плакала — он по любому поводу и в любом месте могла упасть на пол или асфальт и визжать и дергать ногами. Это Симонову напоминало формулировку О. Бендера: «дети - цветы асфальта». И заставляло сомневаться в другой, принадлежащей неизвестным авторам: дети — цветы жизни. И, вообще, детей он не любил. Точнее, был к ним равнодушен. Другое дело - свою дочку: он не то, что души в ней не чаял, просто не представлял жизни без нее.
- Я тоже боюсь кукарач и лягушек, — сказала Карина.
И потом, обняв и притронувшись горячими губами к его уху, поведала ему как самое сокровенное, а может, пришедшее ей на ум только что:
— I want a baby. — Я хочу ребенка. Лучше девочку.
— И как ее назовешь?
— Маша.
— Значит, Мария. Как Александр и Саша, Каридад и Кари.
— Нет, просто Маша. — Звук «ш», отсутствующий в испанском, звучал в английском произношении мягко и протяжно: «Машья».
— И она будет моей дочкой?
— Да. И она будет походить на тебя — и значит, ты всегда будешь со мной.
Не дай Бог, если она думает об этом всерьез. Тогда встреча с ее суровым папашей и братом, вооруженными мачете, неизбежна.
— Может, начнем сейчас же? Посмотрим, кто получится — Маша или Саша.
Карина усмехнулась ему в плечо и уже не сопротивлялась. Она уверяла его, что ей уже совсем не больно, и все прошло, на удивление Симонова, легко и привычно, словно они были давно муж и жена. Потом Карина стала покрывать все его тело поцелуями, называя ласковыми словами на испанском и английском. Он отвечал ей тем же — и это походило на упоительный танец любви. А когда она назвала так, как его еще не называла ни одна женщина — «mi cielo» , «мое небо», он был готов умереть от восторга...
Утром, принимая душ, он не заметил, как громко запел, и когда, растирая себя полотенцем, вышел в гостиную, Иван смотрел на него, как на чокнутого. А Вовик подмигнул голубым глазом в сизоватом ореоле новогоднего «фонаря», засмеялся и сказал без зависти:
- Рад за тебя, Шурик! Я же говорил, что все будет bien – зашибись!
Вот и Вовик тоже заговорил на испанском. А главное, он был настоящим другом. А то, что Смочков сдал его никаровцам и Вовик не по своей воле оставляет его наедине с самозванным майором гэбэ, было так отвратительно!
— Торопитесь, — напомнил Иван. — Сегодня автобус приходит на полчаса раньше — в семь Фиделя, сказали, кубаши и советики будут встречать на заводе.
Глава 37. Секретари прилетают
Когда они минут на пять раньше вышли на посадку в «гуагуа» — советикам нравилось это забавное название автобуса, взятое кубинцами от индейцев, — то увидели, что весь их дом был оклеен цветными плакатами: Герек и Фидель в обнимку, Герек и Фидель сами по себе.
Сверху от дома прекрасно - на расстоянии трехсот-четырехсот метров - были видны и плоскокрышее миниатюрное зданье аэропорта, и бетонная посадочная полоса, протянувшаяся по мангре к отливавшему солнечной синью океану. О прошедшем ночью ливне напоминали только дымящиеся нежным парком лужицы на неровностях асфальта.
Но раньше автобуса к edificios sovieticos - к советским домам - подкатил джип с тремя военными и двумя штатскими. Они, не обращая внимания на советиков, прошли в подъезд, где находилась офисина КАТа, и вскоре вернулись вместе с озабоченным и важным начальником КАТа Матео, одетым как всегда в бежевую гуайаберу. В руке у него была увесистая связка ключей от всех «апартаментос» советиков. Рядом с ним, волнуя испорченное воображение мужиков колебанием виоланчельных бедер, плавно выступала обворожительная секретарша Иоланта в серебристом платье в обтяжку, наверняка купленном ею у одной из наших фарцовщиц-«крыс» после отоварки в гаванской автолавке. Один из военных, седой подполковник-мулат, что-то быстро говорил на ходу в трубку мобильной рации. Потом он остался у машины, а остальные, с Матео впереди, скрылись в первом подъезде.
— Отправились шмон устраивать у советиков в апартаментах, — весело высказал общее мнение Володя Бурин. — Все пустые бутылки соберут - и в нашу лавку за ромом. Чтобы с Фиделем чекалдыкнуть стаканчик.
На шутку Бурина отозвались солидарным смешком: ром в лавке для советиков продавался при условии сдачи пустой бутылки из-под него. И если ты шел у кого-то занимать ром, то обязательно брал с собой пустую бутылку в качестве заклада. В отличие от Союза, где сбор и сдачу бесхозного вторсырья монополизировали бичи и пионеры, здесь, на Кубе, увидеть на улице порожнюю стеклотару, кусок провода, металла, гвоздь или доску было так же невозможно, как встретить бродячую собаку или северного оленя. Зато черные и пятнистые свиньи свободно гуляли по поселку наравне с другими гражданами, только что в автобусах с ними не ездили и не стояли в очередях в комерсиале для отоварки по карточкам.
Кто-то заметил сегуридашников на крышах домов — идеального места для снайперов. Отсюда, от домов советиков, аэропорт и посадочная полоса виднелись как на ладони. Поэтому опасения спецслужб за жизнь лидеров двух стран не выглядели напрасными.
Симонов мысленно похвалил себя за то, что прихватил с собой в портфеле дневник, который он начал вести с первых дней приезда в Моа на эзоповском языке и мешанине русского, английского и испанского, намеренно засоряя текст только автору понятными сокращениями слов. Все в этом мире тленно, а рукописи не горят. И в них иногда приятно будет заглянуть на досуге. Хотя на этой слабости к самоувековечению погореть можно запросто. Особенно если жена не поленится прочитать в его дневнике страницы, посвященные его захватывающим встречам с кубинкой Каридад Пеньальвер Лескай. При ее профессии медика и умении владеть скальпелем ей ничего не стоит лишить его самого дорогого. О чем она многократно Симонова предупреждала при получении анонимных сигналов о его «левоуклонизме»...
Голубое зеркало пруда отражало в своей глубине опрокинутое в него небо с редкими кучевыми облаками и опоясывавшую его противоположный берег пальмовую рощу. Симонов с любопытством смотрел из окна автобуса на то место, где была сгоревшая дизельная электростанция: «А был ли мальчик?..» Не было. Ничто не указывало на то, что ДЭС существовала и только вчера на рассвете сгорела. И весь заводской двор, как и положено в ожидании дорогих гостей, был аврально приведен в небывалый порядок: вырублен до основания бурьян по краям дороги и на пустырях, пострижена лужайка перед офисиной проектировщиков, высажены, где только возможно, цветы и кусты, покрашены придорожные столбики и указатели, побелены бордюры и парапеты.
Смочков и Левин были одеты, как и Матео, в гуайаберы и тревожно заглядывали в залы проектировщиков и шефнадзорщиков - на всякий случай, словно в них искали забытые ими где-то «цу».
Было объявлено, что Фидель должен провести отдельную встречу с советиками. Но где и когда — оставалось тайной. К работе никто и не думал приступать: просто сидели на своих местах или шли в просторный туалет с двумя жалюзийными окнами - курить и обсуждать возможные последствия предстоящего визита команданте-ен-хефе и польского генсека.
Симонов нашел себе производственное занятие: проводил обсуждение с Любой Биденко ее творческих планов пребывания на этом острове в океане. В обществе Диссидента, вдали от любимого Князева и осточертевшего ей супруга, награждавшего ее столь экстравагантными представителями насекомых как лобные вши. Правда, о Князеве, Диссиденте и тем более о кровожадных насекомых он и не думал упоминать. А творческим планом или, по-будничному, техническим заданием, техника Биденко его обязал заняться сам Дуче, добавив с гнусным подтекстом, что передает ее, молодую и красивую, в его полное распоряжение как опытному и квалифицированному специалисту.
От Любы исходил волнующий запах дорогих духов — французских «шанели» или отечественных, вроде «Красной Москвы», — Симонов больше разбирался в спиртном, чем в парфюмерии. И она очень натурально изображала из себя этакую потерянную в тропиках невинность, готовую на выполнение любых его распоряжений.
Они сидели друг против друга за его служебным столом — Роберто Эрера, занимавший стол впереди Симоновского, опять отсутствовал, и Люба использовала стул кубинца, повернув его на сто восемьдесят градусов. Симонов легко определил алгоритм их обоюдовыгодного сотрудничества. Симонов напишет ей техническое задание, по сути созвучное с его программой, но по объему выполнимое не меньше, чем тремя специалистами. Сам он давно отвык от кульмана и всякого технического оформления документации — и это сделает Люба. А общение с кубинской стороной, поиск нужных материалов, чертежей, составление пояснительных записок и их перевод на испанский язык он берет на себя. Заметано? Люба с радостью согласилась. Вот и лады!..
А что нового на родном предприятии? Люба изобразила на своем смуглом тонкогубом личике неподдельное страдание. На Князева снова в крайком поступила анонимка: груб с подчиненными, как Сталин, незаконно построил два гаража для себя и брата, купил дом в деревне и еще что-то. Не очень много — Симонов мог бы накатать гораздо больше.
— И в конце анонимки про нас с Егором: отправляет свою любовницу за границу в корыстных целях. Представляете?
Симонов кивнул головой, выражая негодование и искреннее сочувствие: похожую цидулю о внебрачных похождениях могли запросто настрочить и на него. Конечно, в более низкую инстанцию — например, тому же Князеву с подвластными ему парткомом и профкомом. Однако там вроде бы заседали свои члены, и злой навет можно было замять. Мнение партии и профсоюза объединения формировал лично Князев, и он бы не сдал своего собутыльника и приятеля на растерзание блюстителями коммунистической морали.
Другое дело, если стук поступит из загранки — о нем и Карине. От того же майора и портайгеноссена Ивана Сапеги. Но тогда трудно будет организовать проверку фактов. Дело по чьей-то болтливости может получить огласку, и тогда судить его будет самый страшный, домашний, «партком» — жена...
— И за что они так Егора мучают? — спросила Люба, часто моргая полными чистых слез карими глазами.
Симонов хотел избежать прямого ответа и произнести в утешение нечто успокоительно-мудрое. Вроде того, что большая любовь всегда сопряжена со страданием и что в мире развелось много злобных завистников. Но тут в зал влетели друг за другом поручик Дуб — предместкома Слатков — и мокрогубый смочковский прихлебатель Левин и хором закричали, что в Моа прилетели Фидель и Герек и надо спешить им на встречу. Вид у них был такой, словно высокие персоны жаждали видеть именно их благородия — поручика Дуба и Вадима Левина с их многочисленной дворней.
***
Советиков высадили из автобуса почти сразу же за воротами завода и расставили по обочинам узкой асфальтированной «карретеры» — шоссе, идущего из города на завод. Кубинцы тут же шумно слетелись к советским братьям для дружеских разговоров в основном с помощью жестов и мимики. А мимо по дороге шли и шли колонны людей с плакатами и разноцветными флагами — оказалось, что это были делегации, состоящие из передовиков производства и дети-отличники учебы из разных городков и поселков провинции Ориенте — Сантьяго, Сагуа, Пунта Горды, Никаро, Гуантанамо...
Все как в милом сердцу социалистическом Отечестве. В октябре пятьдесят девятого года, когда Красноярск изволил навестить «кукурузник» Никита Хрущев, всех рабочих завода медпрепаратов, на котором работал Симонов, отвезли на митинг. Погода, на несчастье красноярцев, была солнечная, теплая, дорогой Никита Сергеевич решил, что зря сибирякам платят добавку к зарплате с учетом двадцатипроцентного поясного коэффициента. В результате этого визита многим категориям трудящихся на несколько лет такой коэффициент не вводился.
А сейчас Симонов подумал, что, вряд ли, экономика Кубы в результате частых помпезных визитов команданте в города и веси страны станет экономней, а братская помощь от Союза по четыре с лишним миллиарда долларов в год когда-нибудь вернется в карманы нищих советиков…
Из проходящих шумным строем колонн в сторону советиков летели апельсины, лимоны, мандарины. Кубинцы жестами и личным примером призывали советиков глотнуть из горла поднятых над головами бутылок с «гуальфариной» и «агуардиенте» — самогоном из сахара или сахарного тростника. По карточкам каждому кубинцу в месяц полагалось по шесть libras, фунтов, «асукара негро». Говоря по-русски, это был просто нерафинированный темно-коричневый, сахарный крупнозернистый песок, по сладости намного превосходящий белый. Как, чтобы было понятней, спирт по крепости гораздо крепче водки. Но самогон из этого наисладчайшего полуфабриката с привкусом чего-то горелого, полученного после первичной обработки на сахарной централи «каньи» — сахарного тростника, — кубинские мастера самогоноварения получали прозрачным, как слеза, и крепким, как «царская водка».
В отличие от советиков, кубинцев за самостийное приготовление «агуальфарины» или «агуардиенте» не штрафовали и не садили: хошь соси сахар, хошь заправляй его в самогонный аппарат. А магазинный ром кубинцам был не по карману: за одну бутылку «Гаваны клуба» надо было выложить пятую часть шоферской получки и десятую — инженерской. Для иностранных спецов бутылка рома всех сортов стоила раз в семь-восемь дешевле. Поэтому кубинцы просили знакомых советиков по разным случаям брать спиртное в лавке для инспецов.
Но бизнес есть бизнес. Или услуга за услугу. И некоторые советики, или тот же болгарин Димитр Стоянов, теоретически руководствуясь лозунгом о братской солидарности трудящихся, на практике действовали по законам свободного рынка, уподобляясь мелким буржуа. По обоюдному согласию со знакомыми кубинцами, они покупали в своей лавке ром и продукты питания и продавали их заказчикам вдвое-втрое дороже. И подло радовались, что пили на халяву, экономя на этом деньги на приобретение барахла и обмена на инвалютные чеки. Сертификаты, а затем чеки, подменявшие иностранную валюту, давали доступ к импортным товарам в магазинах «Березка». Автомашины — «Волги», «Москвичи», «Жигули» или презренные ушустики «Запорожецы» — и заграншмотье — джинсы, трикотаж, обувь и даже радиотехника — являлись основным стимулом ударного труда и максимального продления срока пребывания за границей для патриотов нашей Родины. Ради этого они терпели любой произвол и унижения со стороны начальства, удовлетворяющего свои постоянно растущие аппетиты к преумножению чеков и дозволенного и запретного имущества...
Оказалось, что Левин и поручик Дуб взяли советиков «на понт»: Фидель и его команда прилетели только через час после того, как их выставили жариться на солнце на показ дефилирующим толпам кубинцев. Тысячи глоток радостно взвыли на разный голоса, когда на востоке, в бездонной голубизне тронутого перистыми полосками облаков небе, появились три самолета: пассажирский АН-24 в сопровождении двух истребителей МИГ — наверное, тех, что две недели пугали моавцев своим ревом.
Самолеты резко пошли на посадку — сначала «Аннушка», а потом истребители. Аэродром от завода находился километрах в трех, и все ждали, что Фидель и Герек должны появиться максимум через полчаса. Однако время шло и шло, а дорога, сейчас уже расчищенная от толпы для пропуска кортежа, оставалась пустынной. И лишь время от времени по ней неторопливо сновали открытые полицейские джипы.
— Сколько тут можно торчать? — нетерпеливо ворчал Голосков и предложил Симонову, Седову и Лескину отойти от обочины к металлической ограде завода из проволочной сетки рабице «для переговоров».
Тема последних стала известной и без объявления повестки дня, когда Вовик извлек из заднего кармана серых брюк плоский «пузырь» с коньяком. Сделали по значительному глотку из горла и закусили апельсиновыми дольками.
— По-моему, это большая честь — ждать, как идиотам, каких-то двух диктаторов, — начал очередную диссидентскую проповедь Леня Лескин, нашпигованный информацией «вражьих голосов». — Страшно далеки они от народа. И народ для них до фени — не больше, чем куриный помет для огуречной грядки. Пусть и называют его гегемоном и демиургом, и творцом истории.
— Ну, понеслась душа в рай! — прогудел Седов. — При чем тут огородная проблема? Может, еще по глотку, Володя? Как-то, знаешь, хорошо стало — на душе потеплело.
Предложение прошло — флакон совершил траекторию по второму кругу.
— Для любой власти народ нужен только как навоз для ее подкормки. И мы творим кумиров из мерзавцев, — пощипывая небогатую бороденку философа-антимарксиста, попробовал развить свою подогретую коньяком мысль Леня.
Но тут по цепи народа прошелестел, как ветер, неясный шум и беспокойное волнение. Володя Голосков с сожалением взглянул на остаток коньяка во флаконе и перебросил его за спину - за ограду из рабицы - в густой бурьян.
Кортеж, возглавляемый тремя парами затянутых в кожу мотоциклистов, опоясанных белыми ремнями и в белых касках, против всех ожиданий, выкатил из ворот завода, а не со стороны аэропорта. На секунду замер и на минимальной скорости, обдавая народ бензиновой гарью и оглушая моторным треском, покатил по направлению к городу по узкому коридору из ликующей публики.
Фидель и Герек и еще какой-то маленький усатый мулат в светлом костюме и галстуке стояли во весь рост в новеньком джипе советского производства марки УАЗ-69 в узком пространстве за передними сидениями. Шофер и молодая смуглая женщина — оба в темных очках - сидели впереди. Симонов догадался, что Фиделя и Герека из аэропорта завезли на завод через нижние — на берегу пруда — ворота, служившие для ввоза-вывоза грузов, прокатили по территории, в дирексионе устроили совещание, а сейчас вывезли на показ народу.
Симонов внимательно смотрел на Кастро. Против ожидания, Фидель показался Симонову и не таким уж богатырем — мельче, чем более высокий и мощный, седой и улыбчивый красавец поляк Герек. Изящный усатый мулат, — потом сказали, что это был Хуан Альмейда, соратник Кастро по «Гранме», а сейчас первый секретарь комитета компартии провинции Ориенте, — тоже дарил народу белозубую улыбку. В сравнении с Гереком и Альмейдой Фидель выглядел вызывающе хмурым, чем-то явно недовольным. Он с видом привыкшего и уставшего от почестей народного кумира снисходительно помахивал поднятой рукой своим ликующим подданным. А когда машина подошла совсем близко, удивила молодая свежесть его сытого лица, неприятно контрастировавшая с неопрятной и неожиданно редкой старческой бородой.
Кубинцы говорили, что их команданте ревниво блюдет свою физическую форму: занимается подводной охотой на закрытых пляжах. А Рене Бекерра уверял, что в прошлом году рано утром их машину остановила на дороге охрана, и все увидели, как голый Фидель рубил мачете «канью» — сахарный тростник, как будто вспоминая далекую молодость, когда он, может быть, так же усердно упражнялся на плантациях своего отца — богатого латифундиста.
Теперь вся страна стала латифундией Фиделя Кастро и его брата Рауля. Эта озорная мысль как бы прибавила восхищения Симонову по отношению к хмурому предводителю «барбудос». Неизменная хабэшная военная форма и большой пистолет в кобуре, покоящийся на животе, делали из него живой монумент его партизанскому прошлому. И Симонов, как и вся толпа, испытывая телячий восторг причастности к чему-то большому и очень важному, размахивал рукой с зажатой в ней газетой «Гранма».
— Федя что-то на себя не похож, — громко сказал Леня Лескин вслед медленно удалявшемуся «уазику». — Может, это двойник?
— Ты доболтаешься, — прикрикнул на него Седов. — Не посмотрят, что ты юродивый — махом в каталажку упекут.
— А что, я не имею права сомневаться? Пусть покажут сразу всех — может, угадаю настоящего.
Сразу же за кортежем потянулась неведомо откуда возникшая вереница автобусов, до отказа набитыми орущими и машущими из открытых окон руками людьми. Скорее всего, догадался Симонов, эти люди представляли народные массы при встрече Фиделя и Герека в аэропорту и на заводе. Когда прошел последний автобус, толпа, уставшая от ожидания и только что перенесенного возбуждения, неорганизованно тронулась в сторону города.
Советиков остановил хриплый голос Дуче:
— Внимание! Советских товарищей прошу подойти ко мне.
Советские товарищи, потные и уже изрядно поддатые, послушно скучились вокруг своего плешивого вожака и выслушали очередное «цу»: об обеде забыть, о работе на сегодня тоже. Вместо этого пешочком по самому короткому пути — по полю, залитому высохшими заводскими отвалами, именуемыми «хвостами», не отставая друг от друга, проследовать до «политекнико» — недавно введенного в эксплуатацию комплекса зданий политехнического института. Там состоится митинг, на котором выступят товарищи Фидель Кастро и Эдвард Герек. Всем понятно?
Все, конечно, все поняли. Кроме Лени Лескина. Его елейный голос заставил коллег замереть в непередаваемом изумлении:
— Простите, не помню вашего имени-отчества, товарищ Смочков, но я не понял, как я пойму Федю и Эдика, если они будут «абларить», то-есть выступать, на ненашинских языках – испанском и польском? В связи с этим, не лучше ли нам отправиться на обед и, хорошо откушав, продолжить выполнение своих контрактных обязанностей? Отметить их приезд ударной трудовой вахтой.
Дуче, собрав складки на голом черепе, отвесив нижнюю губу и выпучив и без того выпуклые мутновато-синие глаза, стал взглядом отыскивать в толпе непонятливого соотечественника:
— Кто это сказал?.. Ах, вы! Ну, я тоже не знаю, как вас зовут. Но вы откуда сюда свалились? С Луны?
— Нет, с Сибири, — с достоинством сказал Леня, казавшийся удивительно трезвым.
— Так вот там для вас единственно подходящее место! Вы можете идти обедать, а остальные следуйте за мной.
Последовали. Впереди руководство — сам Дуче, поручик Дуб, парторг Володя Коновалов, их подкулачник Левин. За ними нестройной колонной потянулась нестройная масса советиков, обтекаемая по сторонам знакомыми и просто любопытствующими кубинцами.
Седов, сдерживая смех, положил свою дружескую руку на Ленино плечо, и сибирский вольнодумец слегка присел под ее непомерной тяжестью.
— Еще несколько таких выступлений, и ты, Леонид Мартьяныч, загремишь под фанфары в родные пенаты, — пророчески сказал Игорь, слегка хлопнув Леню по потному загривку. — Не зря меня твоя Галя просила за тобой присматривать. Теперь вижу — задача непосильная.
— А разве я спросил что-то глупое? Тогда ты мне расскажешь, о чем будут болтать эти два бугая. Или ты уже способен на синхронный перевод? На месте посмотрим. А Дуче просто злится, что на него положили с прибором, как и на всех советиков. Даже в толпу встречающих в аэропорту не взяли. Хотя и козе понятно, что без нас этот завод давно бы сгнил. И где наш великий и могучий Советский Союз? В жопе, извините за недипломатичное выражение. А за державу обидно!.. Вот и плетемся мы, солнцем палимы, в хвосте данного процесса.
Ленино антисоветское мурганье, казалось, никто не слушал. Солнце было в зените и своим жаром подавляло желание говорить и спорить.
С асфальтированного шоссе повернули налево и вытянулись в редкую цепочку вдоль узкой дороги в высоком кустарнике. Влажная тень не охладила, а только усилила чувство безысходности. Потные рубашки прилипли к телу, легким не хватало воздуха. И кто-то сказал, что хорошо бы сейчас на мороз.
Заросли быстро кончились, и взору открылся безжизненный пейзаж — буро-красное плато «хвостового хозяйства». Сотни тысяч тонн латеритовой породы, вырванной экскаваторами из земного нутра, из которой человеческая хитрость высосала никель и кобальт, а потом разлила толстым слоем по огромному полю. Таким рисовался воображению Симонова лунный пейзаж, словно залитый запекшейся кровью и раскаленный лучами полуденного солнца. И за этой потрескавшейся равниной на высоком плоском холме, замыкая горизонт, белело сказочным дворцом зданье «политекнико». До него было далеко - как до коммунизма. Но голова процессии была уже где-то на середине пути, и Дуче крикнул, чтобы советики прибавили шагу.
Под подошвами шелестела и клубилась тяжелая пыль — в ней содержалось богатая железная руда и остатки никеля и кобальта. Технологи говорили, что в пока неопределенном будущем - на новом витке технического прогресса - использование этого сырья станет рентабельным. А пока что Симонов жалел, что ничего не одел на голову - прямые лучи солнца были подстать лазерным.
— Шурик, глянь, — сказал Вовик, нагнав сонно шагавшего Симонова, — наши подруги тоже хиляют на активидад.
Карина и Барбарина с еще какими-то мучачами несли себя по красной пустыне со скоростью морских черепах - tortugas del mar, только с истинно неповторимой кубинской грацией и достоинством - словно боялись пролить внутри себя священные сосуды с миррой и амброзией.
Симонов жил предчувствием этой встречи, но не на зловещем красном пространстве, заставлявшем его думать, что существование El Infierno Rojo — не выдумка, а земная реальность. Он с утра то и дело гладил пальцами в своем кармане медальон из черного дерева на голубом шелковом шнурке, изображавшем странную языческую маску и забытый Кариной на подоконнике. А сейчас у него появился приятный предлог изыскать незаметный для посторонних способ вернуть ей эту безделушку.
Карина была в короткой черной юбочке и голубой, без рукавов, кофточке, и по тому, как она двигалась, жестикулировала своими изящными темными реками, обращаясь к подружкам, он с радостью подумал, что она с легкостью пережила свою ночную потерю. И впереди у них более простая и естественная жизнь — пусть и короткая, но полная тайных радостей и любовного счастья. А кто-то другой, поселившийся внутри, с насмешкой наблюдал за движением его настроения и мысли и как бы язвил: ну, давай-давай, друг, мели свою сентиментальную чушь! Ты большой мастер по самооправданию любой подлянки. Прав поэт: тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман. Да и обман самого себя вроде бы и не заметен – ни самому себе, ни окружающим.
— Видишь, как твоя негритоска расцвела! — сказал Вовик. — Теперь только поливай во всю, чтобы не завяла. Счастливый ты человек — такую чувиху отхватил. А мне подарил корову.
Эпитет был надуманным и несправедливым: Барбарина, несмотря на свою внешнюю тяжеловесность, двигалась легко и плавно — не хуже любой худенькой кубинки.
— Брось, Вовик, — попытался разубедить светлокудрого «алемана» Симонов, — прекрасная у тебя дева. А зависть — низменное чувство, недостойное твоей благородной натуры.
— Дева, от которой все время хочется сбежать налево, — мгновенно срифмовал Голосков. — Но на безрыбье и рак — рыба, а жопа – соловей..
— Надо Карине как-то ее медальон отдать — у меня забыла.
— Не мудрено. Она после такой ночи могла от тебя и без штанов убежать.
— Прошу тебя, обойдись без пошлости. Должно же быть что-то святое.
— А ты заставал свою любимую жену в постели с любовником? — с болезненной яростью осадил его Голосков. — Думаю, нет. А тогда бы понял, что есть святое и что — пошлость.
В воображении Симонова возник уходящий товарняк с курсантом на подножке, плачущая беременная жена, обожгло воспоминание о душевных муках последующих лет. И как на смену им и поэтическому идеализму пришли спасительный цинизм самоирония. Они позволяли ему быть внутренне свободным и произносить вслух то, чего другие боялись. Но не сейчас же об этом рассказывать Вовику, что и он побывал в белых одеждах рогоносца, ревнивца и козла отпущения грехов своей жены. И вообще, если хочешь, чтобы тебя уважали, никого не стоит посвящать в то, как тебя произвели в рыцари ордена рогоносцев. Проще жить настоящим и смотреть на милую головку негритянки, еще недавно даже во снах не являвшуюся тебе. А сейчас она плывет перед тобой, и ты думаешь, что она твоя и что ты будешь любить ее до конца дней своих.
— Ты прости, Шурик, - с непривычной мягкостью сказал Голосков, - но я вот такой. Не такой как ты. Ты весь в языках, в стихах, в красивой любви. А меня все куда-то несет. Вырос среди блатных, всех друзей пересадили. Сам удивляюсь, как институт закончил. Первая жена оказалась ****ешкой. Развелся, и года три путался - с кем попало. Женился на второй - с ребенком. С ней тоже не все ладится.
— Брось, Вовик! У меня не лучше. Кажется, еще Толстой сказал, что каждая семья несчастна по-своему. Семью не даром сравнивают с карточным домиком и домом на песке. Мы сами виноваты: разве с такими мужьями, как та и я, наши жены могут быть счастливыми?
Вовику эти абстрактные фигли-мигли были по фигу – он был человеком конкретных действий.
— А давай догоним их и пойдем вместе. Что тут такого? Многие знают, что ты ходишь в академию. А здесь общаешься с преподавателями.
— Не стоит. Майор может сейчас же, как на наглядном пособии, дунуть в ухо Дуче, что это те самые мучачи.
— Да ну его в жопу, этого долбаного майора! Из него майор - как из твоего целколома тяж.
Вереница советиков пошла на обгон группы девушек, в которой находились Кари и Барбарина. Симонову и Голосков прошли мимо своих подруг, кивнув им и крикнув на ходу: «?Ola!». Барбарина в ответ радостно замахала обеими руками и, презрев все законы конспирации, закричала по-русски:
- Привет, Вовик! Привет, Шурик! Приходите в академию.
- Pero por ahi estan pasando los examenes, - напомнил Симонов. - Но там же идут экзамены.
— Все хотят, чтобы вы пришли на активидад после экзаменов.
— Обязательно придем с Луисом и Хилтоном.
Глава 38. Умопомрачительный митинг
Карина вяло и кокетливо покачала ладонью на уровне плеча и сдержанно улыбнулась. Ее подружки были более эмоциональными – дружно кричали что-то на перебой, смеялись и махали руками.
В конце красной пустыни советики долго метались в поисках подходящего спуска по крутой насыпи и затем, обливаясь потом, поднимались в гору по широкой недостроенной бетонной лестнице к белому зданию «политекнико». Вблизи оно уже не походило на сказочный дворец — обычное современное учебное сооружение из хорошо побеленного бетона с окнами, закрытыми деревянными жалюзи.
Площадь перед основным корпусом была спланирована, но не заасфальтирована. Ее бурая пыльная поверхность неприятно контрастировала с белизной зданья и празднично одетой многотысячной толпой, флагами, плакатами и просторной, рассчитанной на президиум не меньше, чем членов на сто, сценой. Она наспех была сколочена из досок. На ней стояла трибуна с несколькими микрофонами, а за трибуной - стол без единого стула рядом с ним. В тыльной части этого высоко поднятого над беспокойно шумящей и подвижной толпой настила был помещен выполненный черной гуашью невероятных размеров стилизованный портрет Че Гевары. А за спинами митингующих красовался огромный портрет польского «пример секретарио» Эдварда Герека с приветственной надписью.
Советиков удивили несколько натянутых на площади зеленых, как в военных лагерях, армейских палаток. Кто-то даже пошутил, что теперь до конца контракта придется в них жить. Переводчик Сергей Лянка успокоил пессимистов: палатки для тех, кого на митинге хватит кондратий от теплового или солнечного удара.
И тут же, словно для наглядности пояснения, сквозь толпу советиков и кубинцев пронесли знакомые Симонову по армии носилки, покрашенные в защитный цвет, с лежавшей на них бледной девчушкой с закрытыми глазами. Толпа раздалась, образовав узкий коридор, и стало видно, как у одной из палаток засуетились люди в белых халатах. Несколькими минутами позднее точно так же пронесли парня.
Место проведения митинга стало напоминать поле боя. Как бы самому не грохнуться, подумалось Симонову, и он непроизвольно стал шарить глазами спасительную тень. Спасения не было, и оставалось надеяться на солнцеустойчивость своего шарабана. Потом они с Вовиком стали бродить сквозь пока еще не очень плотно сбитую толпу в поисках Карины и Барбарины.
Симонов беспокоился о Карине — у нее, кроме проблем с нервами, часто болели почки и печень. Жара при отсутствии глотка воды и палящем солнце были не лучшими мерами по профилактике ее болезней. Наконец они увидели своих избранниц и уже направились к ним, но их остановили Рене Бекерра и Максимо Мендоса. Симонов немного удивился, что с Максимо не было его Марии. Пришлось остановиться для светской беседы с кубинцем и чилийцем. Говорили на русском, и вскоре рядом образовалась большая группа из любопытствующей детворы, попросившей рассказать о счастливой жизни молодого поколения советских людей. Симонов несколько лет читал лекции по путевкам общества «Знание» на самые разные темы — от международной политики до бионики и робототехники. Но это был его первый опыт публичной беседы на испанском. При Максимо и Рене это походило на настоящий экзамен.
Зато потом Рене представлял его своим родным и знакомым как полиглота, знающего русский, китайский, английский и испанский. Когда Симонов начинал возражать и говорить, что из китайского он усвоил не больше десятка слов, Рене корчил недоверчивую мину и упорно возражал: «Не скромничай, Саша! Если уж через два месяца на Кубе ты хорошо говоришь на испанском, то за два года жизни в Китае ты стал говорить чуть хуже, чем Мао Цзэдун»...
Но разноцветных, очень живых и красивых кубинских детей мало интересовало, как и что говорил русский дядя, — им был важен сам процесс общения с живым советиком. А Симонова больше всего удивил русоголовый пацан лет десяти с голубыми глазами и веснушками и даже со славянской мимикой и улыбкой — точная копия сибирского мальчишки с какой-нибудь улицы Качинской. Он спросил у Рене по-русски:
— Наша работа?
Рене пожал плечами:
— Надо спросить у его мамы. Но у тебя, гусар, тоже есть такая возможность — оставить добрую память на нашем острове.
И он так выразительно посмотрел в глаза Симонову, что у последнего закралось подозрение, что ему уже известно о его связи с Кариной. Неужели Максимо проболтался?.. Вспомнилось желание Карины выдать на свет с его помощью девочку Машу. Наверное, в ее воображении она должна быть голубоглазой красоткой с русыми косичками.
Динамики, бившие по барабанным перепонкам карнавальной музыкой, вдруг смолкли, и народ, словно по команде, повернулся лицом к помосту с трибуной и двинулся к нему, вытягивая шеи. Из-за портрета Че Гевары, как из-за кулис, гуськом выходили и выстраивались на фоне портрета в три шеренги одетые в костюмы с галстуками гражданские и военные в фуражках с высокими тульями, с серебристой кокардой на них. Казалось, каждый заранее знал свое место, как солдат в строю, и поэтому толпе демонстрировался строгий порядок и организованность.
Последними появились на сцене Фидель и Герек. Им в затылок шагали хмурый крепкий мужчина и смуглая молодая женщина – это она ехала сквозь толпу с Фиделем и Гереком в джипе рядом с шофером. Вся четверка встала в середине первого ряда президиума на оставленные для них места. И сразу военный оркестр, скрытый за помостом, заиграл национальные гимны Кубы и Польши.
Фидель снял фуражку и придвинулся к Гереку. Они оба стояли, вытянувшись по-военному, и весь президиум из полусотни мужчин тоже застыл неподвижно и напряженно, как перед прыжком. По их благородным руководящим лицам скользили объективы двух больших телекамер, установленных на треногах по углам сцены.
Оркестр умолк, и некто весь в белом, исполненный торжественной важности, подошел к микрофону у края сцены и объявил о начале митинга и предоставлении слова компаньро Фиделю Кастро Рус, перечислив все его госпосты: председатель Государственного совета и Совета министров, первый секретарь ЦК компартии, главнокомандующий вооруженными силами республики. О том, что Фидель Герой Советского Союза, весь в белом почему-то умолчал.
Уму непостижимо, как этот великий отец нации управлялся на всех этих должностях! Не даром жена сбежала от него в Штаты и костерила его в тамошних СМИ, обзывая «монстром». Благо Феде повезло с родным братом Раулем — его первым заместителем во всех ипостасях. Кроме Героя Союза, конечно.
Такому тандему наверняка завидовал свергнутый ими президент генерал Батиста-и-Сальдивар Рубен Фульхенсио, почивший года полтора назад в изгнании на купленном им острове. В памяти многих кубинцев он остался чудаковатым правителем, освобождавшим из заключения по амнистии террористов, которые потом его и свергли.
Команданте-ен-хефе, одетый в военно-полевую форму, под продолжительные, долго не смолкающие аплодисменты, неторопливой походкой старого guerrillero, партизана, на ходу поправляя кобуру с пистолетом на широком ремне, прошел к трибуне. И, к удивлению Симонова, наслышанного о непревзойденных ораторских способностях кубинского вождя, Фидель запустил пальцы в нагрудный карман темно-зеленой куртки и извлек из него толстую шпаргалку. Положив ее на пюпитр и водрузив на нос большие очки, бородач долго стоял, уставившись в текст, не листая его и не поднимая головы в военном помятом картузе.
И, наконец, медленно, словно преодолевая в себе невидимое препятствие, начал говорить в микрофон. Не громко, как будто для самого себя. Этакое мудреное размышление вслух о судьбах родины, страдающей от эмбарго, от происков американского империализма и являющейся форпостом коммунизма и социализма в западном полушарии...
Постепенно голос команданте крепчал и к концу короткого, всего часа на два с половиной, выступления он уже гремел над потной и голодной толпой страстным призывом идти до конца: ?Patria o muerte! ?Venceremos! — Родина или смерть! Мы победим!
И Симонов снова удивился: аплодисменты по окончании речи были довольно жидкими, а лицо Фиделя выражало хмурое неудовольствие. От трибуны он прошел к столу и, стоя к народу спиной, расстегнул ремень, обернул его вокруг кобуры и с глухим стуком положил на край стола. И занял свое место в первой шеренге.
— Тяжелая у него работенка,— промургал стоявший за спиной Симонова Леня Лескин. — Болтать три часа без умолку неизвестно о чем. Наверное, у дуче Муссолини уроки брал по красноречью.
Симонов решил дистанцироваться от этого опасного болтуна и стал протискиваться между потными кубинцами и пахнущими разнотравьем кубинками поближе к Карине и Барбарине. Он ни на минуту не упускал их из виду с самого начала митинга.
Володя Голосков понял его маневр и молча последовал за ним между тем, как с трибуны уже вещал на польском респектабельный Эдвард Герек — не один, а попеременке со своей смугленькой переводчицей, восхитившей Симонова звонким голосом и прекрасной дикцией.
Кубинцы вежливо давали советикам пробиться сквозь толпу, и Симонов как бы невзначай встал рядом с Кариной. Она делала вид, что не заметила его присутствия. Вовик втиснулся между Кариной и Барбариной и тут же спросил у своей подруги:
— О чем Герек толкует?
— Говорит, поляков сюда пришлет помогать. Фидель критиковал и говорил, что завод плохо работает, не выполняет план. Но сказал спасибо за вашу помощь.
— Ага, спасибо за помощь в плохой работе, — сказал Симонов.
Кубинцы поблизости стали оборачиваться на советиков - то ли не довольные тем, что их отвлекают от речи поляка, то ли из желания увидеть русских в упор. Симонов слегка задел Карину плечом и, разжав потную ладонь, показал медальон. Она улыбнулась уголками полных губ и прошептала по-английски, что он вернет его вечером, когда с Вовиком придет в их «альберге».
Симонов не стал ее спрашивать, почему в общежитии, а не у него в комнате. Но подумал, что этот вопрос не совсем вписывался в рамки происходящего международного события и сохранял молчание до конца выступления Герека. Поляк сначала читал свою речь в микрофон по очереди со стоявшей с ним рядом миленькой переводчицей. Потом они вернулись на свое место в шеренге рядом с Фиделем. К микрофону подошел высокий мужчина в сером костюме и эмоционально, словно это было его собственное сочинение, зачитал продолжение пространного доклада на испанском.
А заключительную часть о нерушимой дружбе польского и кубинского народов и братской взаимопомощи стран социалистического лагеря снова зачитывал Герек с помощью переводчицы — и казалось, этой муке в тропическом аду не будет конца.
Санитарам с носилками не давали скучать: они уносили в медпалатки все новые перегретые головы и тела. А толпа заметно редела, и от этого стало как будто легче дышать.
Симонов с беспокойством поглядывал на Кари — лицо у нее осунулось, она выглядела очень усталой. У Симонова от долгого топтания на месте болела поясница, и ноги налились свинцовой тяжестью. Близость к вождям двух соцстран не придавала бодрости. И напрашивался вопрос: неужели мудрость измеряется количеством банальных речей? Их слушают в пол-уха, а в газетах вообще не читают. Это видно и по поведению кубинцев: они перемещаются в толпе как молекулы в броуновском движении и разговаривают между собой совсем не по материалам докладов товарищей Кастро и Герека...
Окончание митинга было встречено с большим воодушевлением, чем его начало, и народ стал быстро расходиться, не дожидаясь, когда сцена освободится от многочисленного президиума.
Кастро, застегнув на поясе ремень с кобурой, помахал своему народу рукой и вместе с Гереком исчез за портретом Че Гевары. Впереди вождей и за их спинами следовала охрана, следом за ней, в колонну по одному, потянулись другие члены президиума. Симонову было почему-то досадно, что среди них не было ни одного советика.
Из динамиков снова понеслась карнавальная музыка.
Игорь Седов и Леня Лескин, Максимо и Рене потерялись где-то в толпе, и Симонов и Голосков были рады, что могли свободно пообщаться с Кариной и Барбариной.
Но радость была не долгой — откуда ни возьмись, рядом выросла гора из мяса, жира громкого голоса и болгарского диссидентства — Димитр Стоянов. Он, не обращая внимания на то, что Кари и Барбарина не понимали его смешанного болгарско-русского наречья с добавлением испанских слов, стал поносить политических болтунов. И в особенности своего родного и любимого Тодора Живкова, бывшего «свинаря».
Димитра просто бесило, как ухитрился необразованный «човек» стать и первым секретарем компартии, и председателем госсовета, и дважды Героем Болгарии, и даже Героем Советского Союза. И как это может все сделать один свинарь?! А свою дочку он назначил министром культуры, хотя она «совсем не культурен».
Димитр походил на пышущий жаром семиведерный самовар. Кари и Барбарина смотрели на него, как на неизвестно откуда появившегося идола, — с почтительным страхом и удивлением.
- У нас-та нийде нямам демокрация — ни в вашем Съюз, нито в България, нито в Куба, — высказал он окончательный приговор.
И пригласил слушателей этой проповеди оголтелого антикоммунизма на обед в свой «тристаян апартамент». Все вежливо отказались.
У почты Димитр, весь мокрый от пота и критики политических систем трех соцгосударств и ненавистного «свинаря», повернул к своему дому. А Вовик и Симонов проводили мучач до их casa de solteras — общежития холостячек. У входа в него попытались завлечь их на ночь к себе. Девушки наотрез отказались. Но попросили Шурика и Вовика часа через три прийти сюда, к общежитию. Об этом их просят также Мария и Максимо.
Симонов достал из кармана медальон, отдал Карине и хотел поцеловать ее в щечку. Она быстро отстранилась, сказав по-английски, чтобы он был более осторожным.
Все же он очень любил ее — нежную и боязливую свою чернушечку...
Часть VI ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ
Глава 39. «Я лублу тебья, Шурик!»
Наскоро перекусив и выпив по паре кофейных чашечки рома, Симонов и Голосков завалились спать, поставив будильники на восемь вечера.
Начинало стремительно темнеть. Прежде чем лечь, Симонов посмотрел сквозь жалюзи на здание сонного аэровокзала, на взлетную полосу, обозначенную сигнальными огнями. По ней уже не носились полицейские джипы, а на площадке напротив аэровокзала не было ни одного самолета — значит, высокие гости улетели восвояси, не удостоив советиков своим вниманием.
И это была еще одна пощечина представителям великой страны. И, прежде всего, Смочкову. Зря бедолага натянул на себя праздничную гуайаберу и предвкушал застольную беседу с настоящими дуче двух стран социалистического лагеря.
Симонов из любопытства заглянул во встроенный шкаф, приоткрыл чемоданы — следов сегуридашного шмона не было. Да он и сам толком не помнил, как лежало раньше его нехитрое барахло.
Проснулся он до звонка будильника — потянуло в туалет. Вовик исполнял общественный долг на кухне — жарил и парил что-то деликатесное. Майор госбезопасности Сапега в связи с семейным конфликтом являлся из своей кунсткамеры к столу только по спецвызову.
Из туалета Симонов проследовал на балкон — взглянуть на океан, на лунное небо, на огни старого Моа, на уснувший аэродром. Все хорошо под сиянием лунным было в этот январский вечер в тропиках. Под горой шуршали манговые и банановые заросли, в них скулил щенок, над головой, на балконе Комаровских апартаментов, привычно бормотал попугай.
А в самой квартире Комаровых творилось нечто непонятное. Питерцы говорили, что гроза морской флоры и фауны Валера и его активная общественница, руководительница художественной самодеятельности «крыс» колонии советиков, жена Люда только изображали супружескую пару. До поездки на Кубу они уже не один год жили врозь и воссоединились только на время этого путешествия по инициативе Валеры: неопределенность его семейного положения не позволяла ему получить положительную производственную характеристику от руководства, парткома и профкома. Бывшие супруги заключили деловую сделку: не вступая в половые отношения, выехать за границу на заранее оговоренных секретных условиях.
Про Люду, смуглую невысокую женщину со строгим лицом и короткими прямыми волосами, ползали интригующие слухи: мол, по ночам она исчезает из Валериного общества, предпочитая его общению с мужчинами другой расы и гражданской принадлежности. И что для Валеры ее аморальное поведение было как бы «все по барабану» или «до лампочки». Смыслом его жизни стала подводная охота на барракуд, береговых акулок, тунцов, морских черепах и поиск на дне лагун и коралловых рифах диковинных раковин, звезд, кораллов и доставка их препарированных останков на берега Невы.
— Шурик, подь сюда, — позвал Голосков с кухни.
Симонов с сожалением окинул взглядом мерцавшую под луной даль океана, ночной городок за аэродромом и подошел к кашеварившему у газовой плиты Вовику. На столе призывно дымились на плоских тарелках пышные бифштексы с картофелем фри и краснел салат из помидоров.
— У меня все готово, — сказал Вовик. — Ужинать будем? Иван снова где-то на спецзадании. Говорят, подкатывает свои тухлые яйца к Ленке, машинистке проектировщиков... — Они сели за стол. — И ты, прости, Шурик, что я скрывал от тебя одну вещь. Смочков просил тебе не говорить: он почему-то боится тебя. Спрашивал меня — не метишь ли на его место?
— Ну, у Дуче из-за частых активидадов крыша точно поехала! Неужели он всерьез думает, что у меня мохнатые руки в Москве и Гаване? В министерстве, в цэка, в посольстве, в ГКЭСе... К тому же он прекрасно знает, что на его вшивую должность беспартийных не назначают. Или тебя за тютю-матютю принял и зондирует на предмет вербовки в стукачи? Где вы с ним так тепло беседовали?
— В Никаро. Когда я там ошивался в командировке. Меня поселили в квартиру к одному пожилому мужику, Павлу Иванычу. С ним Дуче жил почти год — ждал, когда его пошлют в Моа начальником группы «Никель». Дуче уехал, и к Павлу Иванычу с тех пор никого не подселяют. Вообще-то, там жилищные условия гораздо лучше, смочковщины этой нет. И с кубинками контачить, как я понял, гораздо проще. Пляж в двух шагах, океан чистый. Некоторые советики купаются каждое утро до работы и после работы.
— Ты отклонился от темы — беседы с Дуче.
— Прикатил он в Никаро и на ночь остановился у нас на хате — со мной и Павлом Иванычем. Врезали, конечно, за товарищеским ужином. И Дуче меня стал блатовать на переезд в Никаро. Все уже оговорено: полная самостоятельность, отоварка какая хошь, поселят с Павлом Иванычем. Запрета на посещение наших кораблей не будет. А это, как он выразился, хороший бизнес. Какой, он не пока скрывает, но готов в нем принять участие. Сказал, что вернусь в Союз в два раза богаче, чем рядовые труженики кульмана. Павел Иваныч уже в курсе и будет на подхвате. Я стал отказываться, а он меня назвал карасем-идеалистом и сказал, что дело уже решенное — в любом случае меня перебросят в Никаро. Для кубинцев тамошний завод, оказывается, более важный, чем в Моа. Из Никаро никель поставляют в капстраны и получают за него чистенькие доллары и фунты, а не наши деревянные рублевки. Ты не в обиде, что я тебе сразу не рассказал об этом? Боялся, что ты меня за продажную сучку примешь. Дуче знает о нашей дружбе - и просил тебе ни гу-гу.
— Да брось ты, Вовик! Не оправдывайся. Мы все здесь говном замазаны. Тоже спекулируем барахлишком. Только не попадайся Дуче на крючек — он мне кажется отпетым мерзавцем. Если погоришь на спекуляции, он первым тебя осудит с большевистской принципиальностью... Давай закругляться — нас ждут влюбленные сердца аборигенок. Пока стараюсь не думать, как буду жить без тебя, Вовик, по соседству с этим дундуком-контрразведчиком... Загружай свой портфель провиантом. У нас там, в общей кассе, от «псов» что-то осталось?
«Псами» советики называли песо.
— Сколько-то еще есть.
Чтобы не мелочиться, Симонов предложил Голоскову с первого дня создать общий фонд материального обеспечения операций по связям с кубинками. Казначеем и заготовителем продукции согласился быть Вовик. Касса фонда пополнялась учредителями по мере ее истощения и в обязательном порядке — по двадцать «псов» в день получки...
***
За столиком перед входом в общежитие в кресле-качалке изображала сексуальный маятник Барбарина. На ее физиономия застыла маска мрачной неприступности.
— А где остальные? — спросил Вовик, поставив портфель под стол.
— Мы вас долго ждали. Все ушли. Максимо будет скоро.
— Позови Марию и Карину, — мягко попросил Симонов. — Простите нас, но Вовик сегодня дежурный по кухне, а я проспал.
— Что ты извиняешься, Шурик? — взорвался Вовик. — Им трудно дойти до нас?
— Марии трудно! — Барбарина заплакала, но тут же справилась с собой, размазав по пухлым щекам тушь с глаз ладонью. — Она вчера сделала аборт. Им не разрешают жениться. Максимо очень ругал ее: он просил ее оставить ребенка. Но она сделала все, как ей хотелось.
Симонов и Голосков заняли стулья за столиком и сидели, склонив головы, как на похоронах. Оба знали, как Максимо ждал ребенка и надеялся на женитьбу, получение квартиры и нормальную семейную жизнь. Пока что он маялся на отшибе в барачном общежитии с работягами и питался в заводской столовой — ничего похожего на его прежнее житье в Чили, когда он работал инженером на медном руднике в Кордильерах.
Не совсем было понятно поведение Марии. Скорее всего, послушалась родителей или сама побоялась иметь ребенка от незаконного отца-иммигранта, не желавшего расстаться со своим чилийским гражданством.
Однако выдержке Максимо Мендоса можно было позавидовать. Он ничем не обнаружил своего расстройства перед советиками — был, как и на митинге, приветлив и улыбчив. И терпеливо ждал появления своей подруги.
Карина тоже не спешила с выходом: наверное, уговаривала Марию выйти к заграничным мужикам вместе из своего cuarto - комнаты. Барбарина не выдержала и скрылась в недрах альберге — поторопить подруг.
А мужики пока что занялись своим любимым делом — цедили ромец с лимоном из высоких стаканов и попутно делились впечатлениями сегодняшнего дня.
Мендоса через приятеля, вице-директора завода, узнал некоторые детали совещания Фиделя и Герека с дирекцией завода. Польские специалисты, по осторожному предположению Герека, будут не против поработать на благо дорогой им Кубы, если руководство завода подпишет с каждым из них индивидуальный контракт о зарплате и условиях труда. Не даром до того, как стать польским лидером, Герек долгое время жил и проходил школу капиталистического труда в какой-то несоциалистической стране. Требования элементарные: зарплата не меньше трех тысяч долларов в месяц, отдельная квартира или дом с кондиционером и машина в личном пользовании, с бесплатным бензином в объемах конкретной договоренности.
— Не слабо! — восхитился Симонов. — Уважают свой труд панове.
— А это правильно, — неожиданно сказал Максимо. — Я в Чили тоже работал по контракту и получал не меньше... Здесь до вас жил один англичанин. Он был специалистом по наладке индукционных расходомеров в цехе выщелачивания. Он приехал из Гаваны на автомобиле — ему его там выдали в министерстве на время всей командировки. И он занимал всю casa de visitas— весь дом. В нем бы могли поместиться две многодетных семьи советиков. А он - один! И получал по три тысячи английских фунтов. Так мне сказал сведущий экономист.
— Почти столько же, сколько и мы! — притворно изумился Голосков.
И все засмеялись.
На самом деле советику, направленному в загранкомандировку, сохранялось шестьдесят процентов его среднемесячной зарплаты. А по некому аттестату назначался соответствующий его должности оклад в таинственных «инвалютных рублях». Эти рубли потом по какой-то хитрой формуле переводили в песо, а по другой формуле — в «рублевые чеки».
Покупательная способность этих чеков в отношении советских товаров была точно такой же, как и «деревянных» рублей. Но чек вкупе со справкой о законном его приобретении давал доступ в спецраспределительные магазины «Березка». В них существовала своя градация доступа к товарам: совковая банковская система выпускала чеки с синей и красной полосой и совсем «бесполосные».
Последние выдавались только советикам, которым посчастливилось поработать в капиталистических странах, а потому на них можно было купит все, что было на полках чековых «Березок». Синеполосые чеки были самыми хилыми, отсюда и большинство заветного дефицита на них можно было купить в основном производимого странами СЭВ.
Существовали еще и долларовые «Березки», доступные только для иностранцев из капстран, куда вход хозяев самой свободной страны был заказан. А за любовь к долларам, фунтам или франкам, купленным у иностранцев за деревянные ил в обмен на что-то им полюбившееся, можно было бесплатно схлопотать девять граммов родного металла в затылок. Но и на синие, красные и бесполосные чеки можно было кое-что прикупить из зарубежного шмотья.
В обычных магазинах и в помине не было кожаных пальто и курток, французских или итальянских искусственных шуб, советских норковых шапок, английских тканей, обуви, японских магнитофонов и цветных телевизоров. Кроме того, на чеки можно было относительно легко, то есть вне очереди, устанавливаемой администрацией, парткомом и профкомом твоего предприятия в Союзе, купить отечественные автомашины – «Жигули», «Москвич», «Запорожец». Поэтому один чековый рубль в Союзе, в зависимости от его «полосатости», на черном рынке стоил от двух до трех «деревянных» рублей.
А вот талоны на покупку «Волги» или «уазика» выдавались за границей по решению пресловутых «треугольников». Что было предметом постоянных склок и спекуляций со стороны членов этого административно-партийно-профсоюзного органа социалистической демократии. В этом бездонном материнском органе, существовавшем на любом предприятии, в самой захудалой конторе, организации или институте, как в Бермудском треугольнике, бесследно исчезали не только квартиры, машины, путевки и предметы пресловутого «дефицита», но заодно ум, честь и совесть всей советской эпохи, и маниловские мечтания о социальной справедливости...
Симонов, получивший по контракту, который ему, как и другим советикам, никто не показывал, должность старшего инженера, ежемесячно получал 404 инвалютных рубля (или чека) и 120 песо на жизнь в Моа. А его семье «Зарубежметалл» с большими запозданьями перечислял из Москвы в Красноярск 300 рублей — шестьдесят процентов среднемесячного заработка в его родном сибирском НПО. На покупку самых дешевых «Жигулей», «копейки», он с трудом бы мог наскрести за год работы на Кубе. Да и то бы пришлось подкупить на черном рынке или у знакомых порядка пятисот чеков. А «Волга» стоила пока в два раза дороже «копейки»...
В открытую дверь было видно, как из полумрака коридора в хорошо освещенный лампами дневного света холл гуськом выплыли Барбарина, Карина и Мария. Их лица светились нежными улыбками — свидетельствами того, что плач по несостоявшейся человеческой судьбе закончен, и душевный кризис успешно преодолен.
Но когда девушки сели за столик, какое-то время стояла беспокойная гробовая тишина. И ее никто не хотел нарушить первым. Минута молчания... Симонову показалось, что у Марии на ее большие темные глаза набегают слезы. Нет, слава Богу, он ошибся. Мария склонила голову на плечо своему жениху. Карина смотрела в глаза Симонову и словно спрашивала его о чем-то. Он даже догадывался о чем: а не получится и у них вот так же? - Как у Марии и Максимо. Загадывать наперед не хотелось. Жизнь — вечный риск, и жертвы неизбежны. И все же в этом предостережении чувствовалось что-то холодное и беспощадное — как во взгляде змеи с разинутой пастью и ее брызжущим ядом, мельтешащим близко к твоему носу жалом.
Однако за вином и ромом и беспорядочными разговорами о разных пустяках все тревоги быстро растворились в прохладе тропической ночи. Карина, как бы между прочим, — но, конечно же, для Симонова — сообщила, что к ней завтра из Сантьяго прилетает мать, и она проведет с ней дня два.
Экзамены в академии ноктурно закончились, и скоро будет выпускной вечер в Cabaret de los Constructores — это что-то вроде кафе или ресторанчика с оркестром и танцевальной группой. Обещают, что будет весело. Директриса академии Биатрис – у нее на нескольких занятиях побывал Симонов - сказала, что даст пригласительные билеты ему и Вовику. Этот кудрявый купидон очень понравился студентам, изучавшим русский под водительством професоры Барбарины.
Между Кариной и Биатрис не было взаимопонимания, и Карина никогда не называла Биатрис своим именем, а выдуманным ею прозвищем — Ghost (Гоуст), что при переводе с английского означало «привидение».
Барбарину это прозвище почему-то очень смешило. Она говорила, что Биатрис оно очень подходило: директриса беззвучно и незаметно могла появляться в самый неожиданный момент, в самом неожиданном месте и загробным голосом читать скучные нотации на банальные темы.
Мария против обыкновения совсем не пила, а только мочила губы в стакане с сухим вином и не притронулась к еде — бутербродам с сыром и ветчиной, шоколаду, печенью и фруктам. И присутствовала за разговором явно из вежливости.
Несмотря на смуглость и легкий макияж, лицо у нее было бледным и очень усталым, как у повидавшей жизнь женщины. Максимо сказал, что у него и Марии в «политекнико» начинается сессия: они, оказывается, в этом году оба поступили в этот новенький институт на экономический факультет, и очень устают.
Максимо еще и лекции читал в этом же «политекнико» по горному делу — по вечерам, после работы на руднике. Штатных преподавателей не хватало, и ими были в основном специалисты завода. Двум женам советиков крупно повезло — им разрешили преподавать кубинским студентам русский язык.
— Что делать-то будем, девочки? — спросил Вовик, когда Мария и Максимо тихо удалились. — Может, к нам пойдем? У-у койки?
— Вовик, а я беременная, — вместо ответа на прямой вопрос на всю погруженную в темноту и сон улицу сообщила Барбарина.
— По тебе что-то незаметно, — не моргнув глазом, отреагировал Голосков. — Видно, недоделали. Надо поторопиться, а то я на днях уезжаю в Никаро.
Кари вопросительно смотрела на Симонова в ожидании перевода. Вместо этого он спросил, правду ли говорит ее подруга. Карина утвердительно кивнула головой, и по ее глазам было видно, что она с тревогой думала о себе.
— Так что? - к нам или расходимся по своим норам? — наседал невозмутимый Вовик, отец будущего кубинского малыша или малышки.
— К вам нельзя, — через Симонова ответила Вовику Карина. — У вас живет свой Гоуст - Иван.
Все засмеялись и решили, что день и без того был бесконечно долгим и что лучше просто прогуляться до «Балкона». И потом вернуться сюда, к альберге, и отправиться спать, как это ни горько, всем по отдельности.
Вчетвером дошли до госпиталя, мерцавшего освещенными жалюзи. Здесь Карина отвела Симонова за руку в густую тень под низкую пальму и обвила его за шею горячими руками. Поцеловала и зашептала на ухо нежные слова любви на испанском и английском. И вдруг закончила свой шепот на русском: «Я лублу тебья, Шурик!..» Сказала так, как будто они прощались навсегда. Он отстранил ее от себя за плечи, пытаясь посмотреть ей в глаза — и видел только белки на черном овале лица.
— Что ты собираешься сказать завтра матери? — осенило его.
— Все. Всю правду. Я не умею лгать — я так воспитана.
— А мать? Она передаст отцу?
— Не знаю. Отец очень жестокий — он не простит меня. Мама завтра будет просить, чтобы я вышла замуж за одного мужчину. Ему за тридцать, и он давно хочет жениться на мне. Моим родителям он нравится.
— А тебе? Ты же не вещь!
Симонова начал раздражать этот внезапный разговор об очередном женихе. Походило на очередную фантазию его странной возлюбленной, когда не знаешь где реальность, а где игра ее воображения.
— Ерунда все это, Шурик! Не дергайся. Никуда она теперь от тебя не денется — отошьет всех женихов от себя, пока ты на Кубе, — успокоил его Вовик, когда он по дороге домой поделился с ним своими опасениями. — Вот Барбарина от меня залетела — это посерьезней. Говорит, подпольный аборт в Сантьяго стоит пятьдесят псов. Деньги я ей уже дал. Но мне продавать больше нечего — осталась самому пара штанов и три-четыре рубахи. Да все это мура!.. Все пропьем, но флот не опозорим...
Глава 40. Нашего полку прибыло
Гораздо важнее визита руководителей двух держав в Моа для Симонова по своим далеко идущим последствиям явился приезд в этот милый городок его загостившегося в Гаване земляка Анатолия Петрушко.
С ним в одном самолете также прибыли еще двое спецов. Первый - земляк Симонова, красноярец Владимир Синицын, тридцатилетний техник-монтажник с лицом и фигурой классического испанского матадора. И второй - свердловчанин Юрий Аржанов, сутулый лысый мужик лет под пятьдесят с физиономией, статью, походкой и синим взглядом коверного циркового клоуна, командированного на Кубу в качестве инженера-электрика.
Эту троицу из аэропорта доставил к подъезду офисины КАТа на «уазике» переводчик Сергей Лянка в ясный утренний час, когда советики собрались под солнышком на асфальте перед своими домами, курили, смотрели в синий простор океана и ждали прихода заводского автобуса.
Толя Петрушко, несомненно, привлек взоры старожилов колоритностью своей мощной фигуры, солидными манерами и внушительным объемом грузов, доставленных им из Гаваны — двух неподъемных для простого смертного чемоданов и рюкзака.
Симонов подошел к нему со спины:
— С приездом, Толик! Как отдохнул?
Пожали руки. Толя представил ему Аржанова и Синицына. Потом ответил на вопрос Симонова:
— Отдохнул как никогда в жизни, начальник. Почти два месяца на полную халяву. Вот с Володей Синицыным. А Юре не повезло — всего пять дней пробыл в Гаване. Видишь, как я загорел? Целыми днями на пляже — в «Сьерра-Маэстре», на «Аламаре»... Ладно, потом подробней расскажу. Ты с кем живешь?
— Да есть тут одна...
— Ты все о бабах! Я спрашиваю, с какими мужиками в одной хате? Хочу с тобой поселиться — как-никак земляки и сослуживцы.
Симонов придерживался того же мнения, мгновенно оценив стратегические последствия этого альянса, своим острием направленного против агрессивных попыток Ивана Сапеги ограничить его суверенитет. В союзе с Толиком будет проще подавить чекистские амбиции зарвавшегося запорожца. К тому же Петрушко был членом КПСС и мог, как портайгеноссен, разговаривать со своим партбоссом на равных.
Сапега легко согласился на подселение Толи вместо отбывавшего в Никаро Голоскова, и общими усилиями багаж именитого штангиста был доставлен в их апартаменты.
Сразу же решили, что Толя займет комнату Вовика. А Вовик до отъезда в Никаро поживет с Симоновым в его конуре. Симонов попросил Сергея Лянку разъяснить эту ситуацию начальнику КАТа Матео и попросить у него дополнительную кушетку, стул и посуду в их квартиру.
Когда в полдень автобус доставил советиков с завода на обед, Толик уже вовсю хозяйничал в их квартире, даже стол сервировал, как в ресторане, и обед разогрел. И сам атлет, одетый в одни желтые пляжные плавки, был красив как черт своим бронзовым загаром и налитым штангистской мощью и рельефными мышцами торсом. Двигался он почти бесшумно, легко и стремительно, словно не чувствуя веса своего стокилограммового тела.
- Как здесь насчет баб? — поинтересовался Толик между первым и вторым блюдами.
Он уже забыл о своем обвинении в адрес Симонова в бабопоклонстве.
Симонов и Голосков переглянулись и засмеялись. Майор насуплено смотрел в стол.
— У кого как, — отозвался Вовик без особого энтузиазма. — У нас с Шуриком есть. А Иван - против. Считает это аморальным фактором — иметь советскому человеку связь с местными телками. Мучаче предпочитает счастье, добытое собственной рукой. А ты как, Толян?
— А ты посмотри на меня — и нет вопроса. Я создан улучшать породу. У меня два сына — и оба, похоже, будут здоровей меня. Я только чемпион края и призер России, а они станут Олимпийскими чемпионами. Я их сам тренировать стану. Уже тренирую. У вас есть бабы — вы и нам приведите. Ваши сюда ходят?.. И к нам с Иваном будут ходить. Еще не нашли ему старушку лет семнадцати?
И вот еще один абзац из программной речи штангиста-коммуниста Анатолия Петрушко:
— Бабы бабами, но главное — питание. Мужик за жизнь способен бросить пять-пять с половиной палок. Будет недобор здесь, на Кубе, дома свое возьмем. Женам больше достанется. А жрать надо каждый день. И не консервы, а натуральный продукт. Снабжение беру на себя. Наши корабли сюда приходят? Приходят. У моряков за ром можно что угодно достать — и овощи наши, и мясо, и хлеб. Дежурство по кухне — святое дело, никаких поблажек! Домой надо вернуться здоровыми мужиками — это прежде всего...
Симонов попытался вступить с Петрушко в дискуссию относительно его новой интерпретации закона сохранения вещества и энергии при половом воздержании, но штангист легко отбрасывал любые доводы. У него была своя оригинальная теория относительно сексуальных возможностей особей мужского пола. По ней выходило, что если какой-то чудак до восьмидесяти лет сохранял девственность, то в оставшееся ему до ухода в мир иной время он успеет выдать на-гора определенные ему природой пять тысяч возможностей продолжить свой род.
— Ну, до такого не допер даже Михайло Ломоносов! — не без сарказма подивился Симонов. — Только подтверждено ли это критерием истины — практикой?
- Наука не стоит на месте. Михайло когда жил? А убедиться ты сможешь на собственном опыте...
- Опыт-то печальный. Мне недавно один мужик признался, что после года воздержания поехал в отпуск и в первую же ночь облажался. Взобрался на жену, а банан у него – ни гу-гу… Завял в тропиках.
Ночью, когда Барбарина и Карина робкими мышками проскользнули в дверь с лестничной клетки, Толик встретил их с необычайной любезностью — достал бутылку армянского коньяка, шоколад, пакет с дорогими конфетами «Ну-ка отними!» и «Мишка на Севере». Даже Ивана под его влиянием как будто подменили: раскраснелся, шутил и улыбался миру пьяными очами притупившего ум и революционную бдительность чекиста с горячим сердцем и тупым разумом.
— Мне такую же достань, — плотоядно осматривая Карину, поставил задачу Петрушко. — Черная, правда, но ничего, аппетитная... Я ту камареру в гостинице, помнишь? — все-таки уломал. Всего один раз и то наспех, в ванной. Пьяный был. И утром думаю: во сне это случилось или на самом деле?.. Посмотрел в чемодан — дамского гарнитура нет. Значит, протрахал...
Глава 41. Два сердца – как одно
По окончании ужина, когда Иван и Толян отправились в свои комнаты, возникла проблема: отпускать мучач в общежитие или кому-то из двух, Симонову или Голоскову, принести себя в жертву. И тогда одна из них останется при одном из них. А вторая уйдет в свое альберге.
Совещание по этому вопросу проходило уже не в гостиной, а в спальне Симонова, где теперь параллельно его кушетке находилось и ложе Вовика. Проход между кушетками был точно на ширину стула, превращенного в столик. На нем стояла бутылка рома, кофейные чашечки; на блюдце лежали дольки шоколада и несколько конфет. Вовик с Барбариной сели на свою кушетку, Симонов и Карина — на свою. Чтобы не привлекать внимание москитов и прохожих, свет в комнате выключили и довольствовались освещением уличного фонаря сквозь полностью открытые щели жалюзи в окне.
Симонов подумал, что никогда в его жизни не было такой теплой компании. И наверняка уже не будет. Здесь все любили друг друга, и все было естественно, как в природе, где нет притворства и ханжества. Есть только дружба и любовь. Вовик - и вот это дорогое ему существо, жмущееся к нему черным плечом.
— Как вам понравился Толик? — спросил Симонов.
Барбарина сказала, что он симпатичный. А Карина почему-то нашла его muy divertido – очень забавным. И все сошлись на том, что в связи с отъездом Вовика это был наилучший вариант подселения.
Потом Карина и Барбарина собрались уходить, но Вовик встал на дыбы. Шурик и Кари — молодожены, у них медовый месяц — и пусть они спят в этой комнате. А кушетку Вовика сейчас же перенесем на кухню — он все равно дежурный, и утром ему проще будет приступить к поварским обязанностям.
Карина посопротивлялась, но Вовик и Барбарина настояли на своем: Симонов и Голосков, соблюдая тишину и светомаскировку, вынесли кушетку на кухню и поставили в узкий проход между стеной и длинным кухонным столом с тумбами и газовой плитой. Вовик и Барбарина, распахнув дверь на маленький кухонный балкон, занялись благоустройством на месте их временного проживания.
А «молодожены» остались вдвоем в своем райском гнездышке. Это была их третья ночь. Вторая состоялась вслед за первой, когда мать Карины приехала к ней из Сантьяго. Карина поскреблась в дверь где-то около часа ночи. Симонов спросил ее о матери: что, уже уехала? «Нет, спит на моей кровати в одной комнате с Марией. А маме я сказала, что пойду к тебе». «?Estas loca! — Ты с ума сошла!» «Tienes razon, esta loca por ti. — Ты прав, схожу с ума по тебе». Понаслаждалась его смятением и успокоила: сказала матери, что поспит в другой комнате на свободной койке девушки, якобы уехавшей в отпуск.
Потом, уже в постели, каялась, что впервые в жизни налгала матери. И все из боязни, что она может поделиться с родными новостью о романе дочки с советиком. Тогда уж суровый папаша и его не менее агрессивный сынуля непременно захотят увидеться с иноземцем и поступить с ним согласно законам африканских или кубинских предков. Не исключено, что возлюбленная спасла ему жизнь…
Карина, как всегда замерла в дальнем углу комнаты, засунув пальчик в рот, в ожидании его указаний или как бы решая про себя вопрос — оставаться или уходить? Это стало обязательным элементом их ночной игры, и он ничего не хотел менять.
Ему в ней нравилось все — даже парик из прямых жестких волос, который она никогда при нем не снимала. А он делал вид, что принимает парик за ее собственную прическу. Хотя по кудряшкам на шее, сзади, представлял ее аккуратную головку, покрытую густыми курчавыми негритянскими волосами, напоминавшими ему своим блеском и видом эмалевые провода для индукционных радиокатушек. Он любил резковатый — не такой, как у его прежних женщин, запах ее атласного тела, ее горячие губы и внезапные вздохи, идущие от самого сердца. И то, как она иногда брала его ладонь и клала ее на свою налитую молодостью и невинностью грудь.
В ее поведении не было ничего надуманного — все шло от доброго чистого естества. И с такой же детской доверчивостью она выполняла все его прихоти, вызывая в нем чувство благодарности и полузабытой нежности. Иногда ему казалось, что до нее у него никого не было. А если кто-то и был, то он не хотел об этом вспоминать или с кем-то сравнивать. Все было иначе, чем в недавнем прошлом, и, значит, все было впервые...
Симонов вплотную подошел к Карине, обнял и крепко прижал к себе.
— Два сердца — как одно, — сказал он по-английски.
— И одно из них ты разобьешь.
— Нет, оба. — Подумал - и добавил на испанском, не уверенный, что переводит с русского правильно: — Tal es la vida. — Такова жизнь.
Она его не поправила, и он крепче прижал ее к себе. Она учащенно задышала и обвила его шею горячими руками. Время как будто остановилось... За дверью что- то поскрипывало. Было непонятно, ушла ли Барбарина или еще оставалась со своим «Бобиком». Она никак не могла поверить в скорую разлуку, заливалась слезами и говорила Симонову, что не переживет этого дня. Вовик тоже воспылал к ней самыми нежными чувствами и осыпал ее подарками и поцелуями.
— Ляжем на пол? — спросил Симонов.
Кари не ответила, только положила свои легкие ладони ему на щеки и одарила его долгим влажным поцелуем.
Он торопливо сооружал постель на каменном полу из подручных средств, а она молча стояла в своем углу и, как ему казалось, с детским любопытством следила за каждым его движением. Она не стала раздеваться сама, и он, уже не спеша, раздел ее. Она не сопротивлялась и даже помогла ему снять кофточку, когда он тянул ее через голову.
Ее плотные, налитые груди, как всегда, вызвали в нем ни с чем не сравнимый восторг — что-то близкое к идолопоклонству, и он долго целовал их гроздья, пока она, тихо посмеиваясь, мягко не уперлась ему ладонями в лоб и отстранила его от себя: «You are not a baby. – Ты не ребенок».
Ритуал снятия трусиков был не менее упоительным, и после того, как теплый комочек материи, прикрывавший ее талисман, оказался у него в ладони, он, стоя на коленях, прижал свою голову к низу ее нежного живота и замер в предчувствии неповторимого блаженства...
Они не смыкали глаз до четырех утра, и повторам не было счета. Свет от уличного фонаря сквозь жалюзи падал сверху вниз, и тени на стене повторяли каждое их движение, словно передразнивая и напоминая о бренности всего происходящего на полу и вообще в этом мире.
Раза два они останавливались, Симонов наливал в кофейные чашечки рома, они выпивали, закусывали поцелуями и потом молча курили, глядя в потолок и на дым сигарет, уплывающий в щели жалюзи.
На какое-то мгновение он задремал и проснулся от прикосновения ее губ к его щеке и ее кашля. Она прикрывала рот простыней, и по острому запаху газа, он понял, что на заводе снова был сильный выброс. Первый такой сильный после отъезда Фиделя.
— It’s late, durmilon, I have to go. — Уже поздно, засоня, мне надо идти. Я слышала, как Барбарина ушла.
Значит, он спал не мгновение, как ему показалось. Они по очереди сходили в туалет — сначала он на разведку, потом она в его рубашке и тапочках...
Глава 42. Межнациональный конфликт
— Спасибо, Шурик, — сказал утром Голосков с притворной обидой. — Выбросил друга спать на помойку... Дорвался до бесплатного, скоро ноги не сможешь таскать. С Барбариной договорился — сегодня снова уходим в чепыжи. Их теперь полиция уже не прочесывает. И сегодня наша с Барбариной очередь подсмотреть, как вы это умеете делать.
Симонов засмеялся: Володя все еще не простил ему то чудное мимолетное видение на лунной поляне кокосовой рощи...
Петрушко привез из Гаваны большую почту для всей колонии советиков — письма, газеты «Правда», «Известия», «Комсомолка», «Литературка», пару журналов «Огонек»... Симонову тоже досталось несколько посланий.
Дома, слава Богу, все было в порядке. Жена страстно жаждала его возвращения. Она всегда любила его на больших расстояниях и начинала пилить и устраивать допросы с пристрастием, едва стоило переступить порог. Возвращение из командировок для него было одним из тягостных испытаний — как для грешника ад...
Короткое, на одной тетрадной страничке, напоминание Князева о бдительном наблюдении и сбережении девичьей неприкосновенности его негасимой любви. Удивила пунктуация письма. Точнее, почти полное отсутствие таковой. Хотя Князев говорил, что после окончания школы не смог преодолеть конкурс в Московский университет и был вынужден преподавать русский и литературу в родной школе — в селе не хватало учителей...
Однако превращаться Симонову в пояс верности на чреслах Князевской Любки было поздно: Диссидент, по его признанию за бутылкой представителю дружественной Болгарии, уже совершил свое черное дело еще в номере гаванской гостиницы. А болгарин Димитр Стоянов поделился этой конфиденциальной информацией с Симоновым. Симонов же для себя сразу решил, что эти сведения уйдут с ним в могилу...
После прочтения письма от Яши Каца Симонов немного расстроился. Поэтому попросил дополнительных разъяснений от Игоря Седова, когда тот после работы пригласил его отужинать в его и Лескина жилище в четырехэтажке рядом с кинотеатром.
— А-а, черт! — хлопнул себя по лбу и повинился густым басом могучий Седов после первой рюмки рома. — Кац же просил меня рассказать тебе об этой штуке. После твоего отъезда, командор, в отделе прямо-таки антисемитская кампания разгорелась. Секретарь большевистской партячейки Рамиль Мазитов был очень недоволен, что ты Каца порекомендовал оставить за себя. Завсектором Степа Лапин с радостью примкнул к Рамилю. Он евреев утробно ненавидит и открыто об этом в курилках бормочет. Собрали они свою партячейку - в ней у вас там человек двенадцать развелось. Ну и постановили: просить Князева Яшку Каца от руководства отстранить. У него, мол, родители и другая родня давно в Израиле. Он с ними поддерживает связь — получает письма и даже посылки с американскими джинсами. И поэтому вместо еврея Каца в начальники следует произвести татарина — Спящую Красавицу Рамиля Мазитова.
У Рамиля, доброго утконосого парня с серым плоским лицом и почти бесцветными узкими глазами, отца двух детей и мужа необычайно активной партийно-профсоюзной дамы, в недавнем прошлом преподавательницы какого-то вуза, действительно была одна безобидная слабость — уходить в объятия Морфея на рабочем месте. Доброжелатели несколько раз демонстрировали Симонову как начальнику это уникальное явление природы.
Он, под давлением дувших ему в уши активистов, даже провел с Мазитовым профилактическую беседу о цене рабочего времени, принадлежащего государству и народу, и вреде сна секретаря партгруппы на виду у негодующих трудящихся отдела. И поведал ему о его феминистском прозвище.
Партийного вожака деликатная нотация начальника не смутила. Мазитов честно признался, что это у него с детства — привычка думать с закрытыми глазами. Именно в таком состоянии к нему приходят озарения.
О содержании его открытий при отключенном зрении, правда, никто не знал: Мазитов оставался исполнителем средней руки, и должность ведущего инженера получил после избрания его партгрупоргом в приказном порядке. Гендиректор Князев вызвал Симонова и, сославшись на рекомендацию парткома объединения, заставил при нем написать на Мазитова представление.
— Сомневаюсь, что Рамиль сам дотумкал до такой хреновины, - покачал головой Симонов. - Это его благоверная и Степа Лапин нарушили творческие сны нашего идеолога и подогрели в нем карьеристский зуд. Ну и что Князев? Его реакция?..
Симонов все знал из письма Каца, но оно было слишком сухим и кратким и хотелось каких-то живых подробностей.
В его воображении легко возникла завязка этой склоки: Степа Лапин, скрытный, ядовитый и завистливый, похожий на злого рыжего бездомного кота, бывший инструктор райкома комсомола, подсказал доверчивому и бесхребетному Рамилю идею свержения произраильского агента. Рамилина жена в постельной беседе подняла его воинственный дух — и задумка получила партийное оформление.
Тем более что Каца сложный коктейль его противоречивой натуры многие воспринимали за ханжество или открыто презирали. В нем, как отозвался Гейне в целом о евреях, уживались уродство и низость по соседству с человечностью. Симонов на себе испытал или наблюдал вкрадчивую отраву его речей и поступков: категоричность и уступчивость, скупость и готовность сброситься на выпивку, умение втереться в доверие к начальству и льстивое заискивание перед подчиненными. И сам способствовал его быстрому продвижению по инженерной лесенке и неуклонному повышению зарплаты. Пусть и сознавал, что этим ставил на карту свою репутацию справедливого и объективного шефа. Но не мог не ценить начитанности Каца, его настойчивости знать больше других и стремление проникнуть в глубины программирования на ЭВМ. И искренне сопереживал его разлуку с родителями…
Хотя Симонова иногда беспокоили сомнения: за такую зарплату, как в их отделе, он мог бы принять из вычислительного центра академии наук квалифицированных специалистов, на порядок превосходящих доморощенного Каца. И признавал, что основную роль в их сближении, конечно, играл английский язык: Симонов заразился этим хобби, а Кац всегда был готов услужить начальнику и восхититься его успехами.
- Реакция обычная, Князевская, — сказал Седов и налил по второй.
Его большое лицо с короткими черными усами было покрыто, как и у Симонова, мелкими каплями пота. Штангист Петрушко утверждал, что это здоровая тропическая реакция на первую порцию рома.
В открытой двери балкона виднелось только предвечернее бледно-голубое небо в седых разводьях перистых облаков, а под балконом, на тротуаре, разговаривали и хохотали двое кубинцев.
Закусили дольками лимона, вчера приобретенными у маленького старого китайца в обмен на сигареты. «Псы» в качестве расчетной валюты китаец, женатый на негритянке и имевший полдюжины красоток-дочерей неописуемой раскраски, не признавал. Их морщинистый крохотный творец стал своим человеком в колонии советиков — его возлюбили даже «крысы» за щедрость и улыбчивость.
Выпили, и Седов неторопливо продолжил свое повествование о страстях, кипевших в центре Сибири:
- Вызвал, как Кац тебе просил передать, владыка Князь всех троих - Яшку, Степку и Рамильку - к себе на ковер и дал им про****рон. Сказал, что у нас теперь в стране нет русских, евреев и татар, а только особая общность - советские люди. И они должны не склоками заниматься, а дружно работать и думать наяву, а не во сне о нашем техническом прогрессе. И все заткнулись. Только рыжий Степа не унимается и в курилке утверждает, что сионизм непобедим, а Князя уже обложили явные и скрытые евреи вроде Гольдмана и Каца. Рано или поздно они сожрут его с говном...
«Жизнь прекрасна и удивительна!» — частенько восклицал Кац, начитавшийся древних и более свежих философов, пропущенных к напечатанию таинственным Главлитом. Выступление монолитной ячейки наверняка заставило его вспомнить этот, не им придуманный, slogan.
— А если он целиком из говна слеплен? – предположил Симонов. - Как памятник герою при жизни...
— Ну, евреи как-нибудь сами отделят зерна от плевел.
Леня Лескин после скромного ужина участия в беседе не принимавший, вдруг очнулся и высказал свое резюме:
- Гавриле Державину матушка Екатерине
И с озабоченной миной скрылся в свою комнату. У него был очередной приступ депрессии, усугубленной перманентным похмельным синдромом. Он с завидным постоянством, по наблюдениям Седова, создав солидный запас спиртного в своем закутке, втихаря напивался после работы в одиночку, не вставая с постели. Иногда он с нее скатывался и падал среди ночи на каменный пол, громко матерился и бестолково шарашился в темноте по всему апартаменто, как в приступе белой горячки.
Недавно у него появилась реальная привязанность: на электробритву «Бердск» он выменял у кубинцев молодого ярко-зеленого попугая с красным гребнем и тяжелым характером, дал ему имя Прошка и с заботливостью примерного папаши углубился в его воспитание и обучение русскому языку.
— Ладно, напишу письмо Егорию Князеву в защиту представителя богоизбранного народа и моего преемника на высоком посту, — закруглил беседу о «бунте на корабле» Симонов. — Жаль, не уберег лобной части владыки от больших и острых рогов. Превратился он в банального cornudo — рогоносца. Но расстраивать его бессмысленно: накличешь беду и сам превратишься в его и Любкина кровного врага...
Седов напомнил приятелю о его опрометчивом обещании в предновогодний день снабдить своих земляков сговорчивыми мучачами. Симонов знал, что Карина и Барбарина в этом деле не станут помогать, а сам он еще не определился в стратегии и тактике поиска нужного человеческого материала.
— Струмент, пахан, тоскует без работы, - жаловался Седов, прихлебывая остывший чай. – Работает как индикатор: если утром поднялся — значит, иди в туалет… Какими глазами я буду смотреть в глаза сибиряков, о чем им рассказывать в курилке? Как монтировал и налаживал приборы и автоматику на третьей сернокислотной нитке? Или прикладывал героические усилия образумить старого алкоголика, усыновившего попугая Прошку?
— Потерпи, Игорь... Тут еще один клиент подкатил - Толя Петрушко. Он тоже требует сексуальной сатисфакции. А майор охранки Сапега совсем очумел от онанизма и ромовых вливаний: грозит нам выдачей на растерзанье дучевской фаланге за контакты с иностранками. Ему тоже бы надо подложить свою агентку, чтобы он заткнулся... Прости, всю ночь не спал, пойду вздремнуть хотя бы парочку часов — и снова на ночную смену с Кариной...
Глава 43. В компании с морскими волками
Однако жизнь, как правило, корректирует наши планы.
Когда Симонов и Голосков с двумя раздутыми портфелями, подготовленными к вылазке в чепыжи, появились на устланной плитами дорожке, ведущей к распахнутой двери женского альберге, то увидели своих подруг, сидящими за знакомым столиком в компании интернированного чилийца Максимо Мендосы, его невесты, novia, Марии и двух солидных незнакомых мужчин. Судя по одежде и манерам, гостями кубинок были неведомо откуда вылупившиеся соотечественники Голоскова и Симонова из Страны Советов.
При приближении портфеленосцев вся компания поднялась на ноги. Мужчины представились — капитан сегодня прибывшего сухогруза Костя и его старший механик Денис, в морском обиходе — «дед». Оба из Ленинграда.
На столе стояли начатые бутылки с московской водкой и венгерским вином. Их окружали: неизменный шоколад, две банки рыбных и мясных консервов, вареная колбаса, родной черный хлеб. И тоже родные румяные яблоки — в тропиках они, как и другие привычные для русского брата фрукты, не растут из-за отсутствия нормальной смены времен года.
Моряки оказались бывалые — плавали больше двадцати лет, не по одному разу посетили все части света, кроме Арктики и Антарктиды. И сейчас в плавании находились уже больше трех месяцев. На Кубу приплыли то ли из Панамы, то ли из Канады — из-за частых приемов горячительного детали того вечера быстро стерлись из памяти.
Запомнилось только, что капитан был чертовский интеллектуал. Он свободно говорил на испанском и английском языках и затмевал Симонова живописанием своих морских и сухопутных приключений. А седоватый и плотный механик Денис отличался соленым остроумием и знанием множества анекдотов. Капитан охарактеризовал его морским словечком «травила».
Дошло до того, что ближе к ночи четверо русских мужиков, к всеобщему восторгу кубинцев и кубинок, прогорланили «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали».
— Это ваши? — переведя взгляд с Барбарины на Карину, справился полушепотом капитан.
Мучачи сидели на редкость тихо и выглядели прекрасно — в меру макияжа, торжественные и молчаливые паиньки с добрыми улыбками на устах. Барбарина против обыкновения почему-то не хотела удивлять новых знакомых своим ядреным и приперченным благодаря Вовику волжским диалектом.
Симонов согласно кивнул, и капитан сказал, что завидует Симонову: у него на редкость красивая негритянка. У морского волка пока такой не было. И потом вдруг опечалился: вряд ли ему удастся сходить в загранку. И объяснил причину:
— В Панаме один матрос пошел с группой на берег и незаметно где-то - в магазине или на улице - смылся, подлец... По мне так и черт с ним, пусть живет каждый там, где ему вздумается! Так нет же — за невозвращенцев всю команду затаскают чекисты и парткомы. И, в первую очередь, меня и первого помощника — он у нас замполит. Возим этих лежебок с собой как балласт по всему свету. Они за наш счет жрут, пьют, зарплату такую же, как капитаны, получают, а втихаря на нас «телеги» сочиняют. И большинство из них даже не моряки — просто сухопутные партбоссы, которых уже некуда девать. Вон нашего толстяка, едва волна поднимется до четырех баллов, начинает травить, как салагу. На этот раз вышли в Атлантику — поднялся шторм, и он дней семь из каюты не вылазил — «ротом какал»... Черт с ним, с морем! Пора на берегу жизнь налаживать. Что уж будет, то и будет! Не топиться же. Самое время семьей заняться. Сын уже в институте, дочка школу кончает, а меня видят только в отпуске. И то когда отказываюсь от путевки в санаторий. А в отпусках большинство из нас пьют беспросыпно — морскую тоску отмывают... Что буду делать на берегу, пока и представить не могу...
Симонов и Голосков проводили моряков почти до порта. Вчетвером прошли мимо полицейской офисины и касы Лидии. Окна в ее доме светились, слышалась танцевальная музыка, и за прикрытыми стеклами жалюзи двигались тени. У крыльца полицейского учреждения стоял мотоцикл, похожий на тот, на котором кубинский Анхель едва не отправил их в преисподнюю.
— У нее тут настоящий притон, — проворчал Вовик. — И чем она могла меня, курва, прельстить?..
Капитан и механик были сильно пьяными и выдерживали курс по автопилоту. Когда вышли из поселка на шоссе и до порта оставалось несколько сот метров, Симонов предложил попрощаться. При расставании они обняли Симонова и Голоскова и стали упрашивать - пойти с ними на корабль, чтобы продолжить теплое знакомство. Симонов сказал, что их возвращения ждут Кари и Барбарина. А Вовик пошарился в своем портфеле и вручил морякам прощальный презент — бутылку рома.
- Тогда мы пас! — сдался капитан.
И морские волки нелегкой матросской походкой, покачиваясь и делая кратковременные якорные стоянки, взяла курс на светящийся прожекторами порт.
Океан ощущался своим мощным дыханием, от него тянуло влажным плотным ветром. Низкое темное небо, подсвеченное огнями порта и города, грозило земле тяжелыми тучами, и начинал накрапывать холодный дождь. Казалось, погода впервые напомнила об осенних российских ночах. А по сибирским меркам здесь царствовала середина зимы.
Глава 44. Mi cielo
С Кариной и Барбариной они столкнулись у слабо освещенного подъезда своего «эдифисио» — мучачи дрожали от холода и просили поскорей подняться в «апартаменто». На цыпочках друг за другом поднялись на второй этаж. В подъезде дуло как в аэротрубе: по проекту дверей на подъездах не предусматривалось, лестничные оконные проемы, похожие на крепостные амбразуры, тоже не застеклялись, и ветру было, где разгуляться и преобразовываться в свистящие сквозняки.
Вовик осторожно, по-воровски, открыл дверь, и мучачи проскользнули в гостиную. И потом сразу же скрылись налево — в спальню Вовика и Шурика.
Вовик включил свет и немедленно наполнил кофейные чашки «матусаленом» — темным ромом. Сорокаградусная влага из сахарного тростника быстро, подобно неведомому для этих избалованных солнцем краев камину, согрела нутро и души утомленных общением с морскими волками сухопутных крыс.
— А вы все же хотели эту ночь провести не с нами, — уел Вовик мучач. — Думали, мы не придем, и вы с ними отправитесь в плавание на кровати.
Барбарина перевела эту реплику Карине, и та со смехом закивала головой:
— ?Si, si! Me ha gustado mucho el capitan. — Да, да! Мне очень понравился капитан. И я ему. Он прямо хотел съесть меня глазами.
- Не комер, а сингар, — выслушав Симоновский перевод, поправил Карину Вовик.
И это почему-то всех очень насмешило — не сама фраза, раскрывшая истинное желание капитана, а то, что Вовик к месту употребил нецензурное испанское слово.
В кульминационный момент дружного и невинного хохота в дверь спальни раздался стук, и в темном проеме возник пьяный в сиську и промокший до нитки Иван, похожий на беса, изгнанного из мест своего привычного обитания. Воцарилось секундное молчание, нарушенное единственным словом, произнесенным Иваном с глубоко выстраданным презрением и горечью:
— Му-да-ки!
И дверь с треском захлопнулась. В Симонове закипело естественное желание встать и начистить лжемайору харю. Разум возобладал: он сдержал себя и, наклонившись через стол, за плечи удержал Вовика, готового на аналогичный подвиг:
— Спокойно! Заседанье продолжается, сеньориты и сеньоры. Нас сейчас трое против одного Ивана: ты, я и Толик. Утро вечера мудренее — разберемся на заседании малого совнаркома.
Однако идиллия была нарушена, и девушки хотели незамедлительно убежать в альберге. Симонов потушил свет и подозвал их к окну. Дом отделяла от всего мира сплошная стена дождя. Даже прожекторы, освещавшие воздушный порт, казались блеклыми пятнами на подвижном сером фоне. Дождь хлестал по стенам и тротуару и, казалось, что под горой в манговой и банановой листве шумел водопад. Струи разбивались о планки жалюзи и орошали лица острой водяной пылью. К запаху небесной воды примешивалась земная острая вонь заводского сероводорода.
— ?Adonde se van? ?A este infierno? — Куда вы пойдете? В этот ад?— спросил он, обняв Карину за плечи. — Вы, гордые кубинки, испугались сумасшедшего пьяницы?
— Да пошел он на пингу! — снова перешел на местный сленг Вовик.
Мучачи прыснули в ладошки.
После недолгих препирательств решили действовать по вчерашней схеме: вынесли Вовину кушетку на кухню. Вовик установил свой будильник на пять утра, и пары, выпив по полчашечки рома, покурив и осудив недостойное поведение «Ибана» — так звучало имя Сапеги в произношении мучач, — разлетелись по своим гнездышкам.
Симонов быстро соорудил ложе на полу и помог Карине раздеться, покрывая поцелуями ее грудь и живот. Она молча подчинялась ему с легкими стонами и судорожными вздохами. И потом, в постели, долго не отпускала от себя, крепко обняв за шею обеими руками, и шептала ему на ухо на испанском и английском самые нежные слова: «Mi querido... Mi cielo...Mi mentirocito... Yo te amo... I love you forever... My honey, my first and my last love»... А он, невольно подражая ей и испытывая какую-то внутреннюю неловкость, отвечал теми же словами на русском: «Моя любимая... моя луна и небо... Я люблю тебя — и со мной впервые происходит такое... И это уже навсегда со мной...»
Она тормошила его и требовала перевода. И он, избегая дословности, переводил, чувствуя, как в звучании на испанском или английском исчезают первозданная музыка и запах признаний на родном ему языке. А дождь, как вселенский оркестр, аккомпанировал каждому их слову и движению. И хотелось только одного — чтобы эта ночь никогда не кончалась...
Часть VII НЕТ СВОБОДЫ НА ОСТРОВЕ СВОБОДЫ
Глава 45. «Надо тебе отседа линять, Шурик…»
После радости - неприятности. Утром, за завтраком из глазуньи, овощного салата и сыра, поданного на стол вахтенным Голосковым, вспыхнул скандал.
Детонировал заряд критической массы противостояния Анатолий Петрушко. Соревнуясь взглядом с желтком на тарелке, набычив голову и играя голыми бицепсами, новопришелец из Гаваны сказал, обращаясь почему-то к одному Симонову:
- Ты вот что, начальник, кончай с этим делом.
- С каким? - прикинулся простачком Симонов.
- Брось ваньку валять! Баб в нашу квартиру по ночам таскать.
- Ко мне приходит всего одна. И не баба, а девушка, какой тебе век не попробовать. - Ком злобы подкатил к горлу, и Симонов протолкнул его внутрь глотком кофе. - Ты же пару дней назад сам делал заявку на поставку живого товара.
Симонов посмотрел на Ивана — тот удовлетворенно поводил острым носом и моргал круглыми похмельными глазками. Ежу понятно: действия коммунистов на утренней летучке скоординированы, и Петрушко принял на себя выполнение первого партийного поручения.
- Мало ли чего наболтаешь за рюмкой! Слова к делу, начальник, не пришьешь. Ищите другое место для ****ок, а мы с Иваном в притоне жить не хотим.
- Пролетарии всех стран объединились! - зверея, стукнул кулаком по столу Вовик. - Да я вас знаете, на чем видел?
И резко ударил ребром ладони левой по сгибу правой руки.
- Не рыпайся, парень кудрявый смелый и бравый! - Петрушко угрожающе оторвал свой зад от стула, но Вовик опередил его - пружиной вскочил с места, отбросив стул ногой, и схватил со стола за ручку дюралевую сковороду с остатками яичницы.
- Я тебе сейчас, штангист сраный, этим диском башку снесу! - ощерив зубы и наклонившись вперед, тихо предупредил он. - А Шурика тронешь - ночью в постели зарежу.
И он - с колокольным звоном - хрястнул сковороду на каменный пол, схватил со стола кухонный блестящий от оливкового масла нож и резко провел лезвием у своей шеи. - Вот так! Усек?..
Попугай на соседнем балконе выдал короткий беспокойный комментарий.
Штангиста и майора угроза вряд ли напугала. Оба, как по команде, враз опасливо посмотрели на открытую балконную дверь: там внизу, напротив их окон, могли оказаться бдительные советики, и дикий крик Вовика грозил стать достоянием гласности. А затем дать пищу партпрофразбирательству с последующими оргвыводами. Коммунистам Петрушко и Сапеге такие номера были ни к чему: оба мечтали о приезде горячо любимых жен и продлении загранкомандировки еще хотя бы на год. Они переглянулись и молча, сохраняя большевистскую выдержку, скрылись в полумраке своих комнат.
А Голосков и Симонов убрали со стола и удалились к себе на экстренное совещание.
Вовик уже навел в комнате порядок - он терпеть не мог бардака и следил за чистотой в помещениях сам, никого к этому не понуждая: мыл посуду, мел, протирал пол, когда камарера - горничная от КАТа (комитета технической помощи) - почему-либо этого не делала. И с прилежанием ухоженной женщины соблюдал личную гигиену: два раза в день, не реже, принимал душ, чистил зубы, брился, одеколонился, подпиливал ногти... Аристократ от сохи.
Сели друг против друга на свои боевые кушетки, посмотрели друг другу в прозрачные славянские глаза - в них светилась ясная мысль: так дальше жить нельзя! И вопрос: что делать?..
Ответ сформулировал Вовик, и его смысл полностью совпадал с тем, что давно решил для себя Симонов:
- Тебе, Шурик, надо отседа линять! Эти два хохла съедят тебя с говном. Особенно когда я перееду в Никаро.
- У меня уже есть вариант. После обеда схожу к Иоланте и Матео. Попрошу подселить меня к Аржанову и Луговскому – у них одна комната пустует. Думаю, Матео мне не откажет.
- А они согласятся?.. Луговской ведь чокнутый.
- Зря ты! Нормальный парень. К тому же ему меньше месяца осталось — уезжает домой, в Москву. Аржанов уже звал меня к себе... Сразу скажу им о Карине, чтобы потом не было вопросов.
- Давай! В любом случае лучше, чем бодаться с этими жлобами.
Володя Луговской, тридцатилетний мужичек с Таганки, действительно с некоторых пор слыл малость чокнутым. Из-за чепухи, в общем-то. По неосведомленности - перед игрой в футбол советиков с кубинцами на пыльном пустыре - выпил целый стакан крепкого натурального местного кофе - и во время лихой атаки ворот противника едва не отдал концы: на глазах болельщиков упал на пыльную лужайку, изо рта - пена, судороги...
Хорошо, среди болельщиков находился опытный кубинский врач - не дал загнуть ласты советскому форварду и инженеру-химику.
С той поры у Луговского появился непреодолимый ночной страх – внезапно отдать концы вдали от любимой родины, Таганки, жены и сына. Почти каждую ночь он приступал к обряду умирания - стонал, громко взывал о помощи и успокаивался только после того, как фельдшерица Галя Андреева всаживала ему укол в задницу с чем-то успокоительным.
А утром измученный ночными кошмарами и бессонницей посланник советской столицы являлся в кабинет к Смочкову и слезно умолял непреклонного Дуче - прервать контракт и отправить его досрочно в Союз. Дуче меньше всего хотелось светиться с таким пустяком в ГКЭСе и посольстве, и он посылал психа к ехматери. Да и кубинцы на прекращение контракта никак не соглашались: чокнутый, по-местному – loco, компаньеро Володья провел глубокие исследования причин коррозии и выдавал ценные рекомендации по борьбе с ней. И уговаривали продлить контракт еще на год.
- Они что, издеваются надо мной? Хотят, чтобы я в Москву прилетел в цинковом ящике? - моргая белесыми ресницами, сетовал на судьбу коренастенький антикоррозийный гений. - А еще хуже, если в кубинскую психушку меня загонят - в палату номер шесть.
На предложение Симонова жить в одной квартире Луговской согласился с радостью, а краткая информация о Карине привела его в сентиментальный восторг:
- Да как ты, Сань, так быстро сумел? Я тут год почти - и только облизываюсь, глядючи на их ножки и жопы. Наверно, потому, что по-испански шпрехаешь. А я ни бельмеса!.. Но твою чернуху хочу видеть - будет хоть о чем дома потрепаться. Прилетишь в Москву - заезжай ко мне, расскажешь, чем это кончится... А у меня сегодня ночью опять приступ был - Андреиха еле отходила. Скорей бы домой! Всем надоел, а себе - больше всего. Иногда думаю, лучше копыта отбросить, чем этот безотчетный страх. Понимаешь, страх без отчета? И перед кем отчитываться?.. Перед Богом? Так нас не научили ему верить...
Красный мягкий нос Аржанова засиял всеми оттенками радуги, как проблесковый гаишный фонарь:
- Сегодня же новоселье устроим. Вместе с кубашками! - зови их. А комнату занимай, какая поглянется...
Не откладывая дела в долгий ящик, Симонов прямо из автобуса, доставлявшего светиков с завода на обед, зашел в офисину КАТа к Матео и был им радушно принят. Хефе важнейшего для советиков учреждения сидел в плетеном кресле - чистокровный испанский дон в роговых очках - и что-то важно диктовал великолепной Иоланте, стучавшей на допотопной пишущей машинке.
- Esta muy bien, companero, - терпеливо выслушав просьбу Симонова, сквозь дым толстой «гаваны» пробормотал вершитель всех бытовых проблем советиков. - Очень хорошо, товарищ. Но есть одна большая проблема...
И разрешить заботу Матео предложил компаньеро «Саче» (в испанском отсутствует звук «ш»; и кубинцы заменяют "ш" на «ч»).
«Гран проблема» оказалась весьма необычной.
После обеда к жилым домам советиков из соседнего городка Сагуа - а может, из какого-то другого «пуэбло» - прибудет на «камионе» - грузовике - полторы сотни gallos - петухов. Живых, томящихся в ожидании исполнения смертного приговора в обрешеченных ящиках. Этих gallos необходимо обезглавить и распределить, согласно установленным нормам и ценам, среди советиков.
Кроме того, поступает свежее черепашье мясо - впервые за все время существования моавской колонии! - и его тоже требуется порубить, развесить и распродать. По либру, по фунту то есть, на нос. Но это вводная...
А «гран проблема» такая: сносить головы петухам топором и делить мясо среди советиков должны сами советики. Под контролем КАТа, конечно. Он же, КАТ, берет на себя также работу по сбору денег согласно весу петухов. В штате КАТа не предусмотрена должность рубщика, видите ли. В связи с этим, не сможет ли companero Sacha найти палача-добровольца?
- Ладно, - сказал «Сача» на своем великолепном кастильском наречии с приятным сибирским акцентом. - Я организую. И тогда перееду на новую квартиру, дон Матео?
- ?Por supuesto! - Конечно, - не поднимаясь с кресла, Матео протянул руку советику.
А великолепная Иоланта – с белыми пластмассовыми клипсами до плеч и волнующим декольте до проступающих под тонкой тканью сосков - одарила Симонова многообещающей и ничего не дающей улыбкой.
- Но есть еще одно условие, дон Матео, - пустил он очередного леща начальнику офисины: Матео нравилось, когда его величали доном, а не компаньеро.
Дон великодушно качнул большой головой с редеющими кудрями. И Симонов продолжил:
- El verdugo tendra un gallo y un kilo de carne mas que otros sovieticos. - Палач получит одним петухом и одним килограммом черепашьего мяса больше, чем другие советики.
- ?Esta bien! - Хорошо.
Симонов играл почти наверняка, заранее определив про себя кандидатуру куриного душегуба. За обедом, после утренней схватки проходившем в траурном молчании, он спросил заранее предупрежденного им Голоскова: не согласится ли он для общего блага помахать топором на льготных условиях? Вовик поморщился и сказал, что должен подумать.
- Чо тут думать? - угрюмо проворчал Петрушко. - Я согласен. Вместе лишнего петуха и кило черепашины срубаем. Кубинцы говорят, от черепашины стоит, как у молодого, - вам это как раз кстати. Глядишь, и мы помиримся. А мне так лучше курям бошки рубить, чем на заводе сероводород и кислоту ртом и жопой в себя глотать.
Симонов сходил в КАТ и оповестил Матео о патриотической решимости одного «трабахадора волюнтарио муй фуерте» - очень сильного рабочего-добровольца - выполнить una tarea mas importante - очень важное задание. Матео одобрительно похлопал Симонова по плечу и сказал, чтобы Петрушко не суетился, не ездил на работу, - его позовут в час «Ч».
Глава 46. Прощальный ужин
По окончании рабочего дня, когда советики расселись по своим местам в автобусе для следования в свои apartamentos, в проходе выросла плоская фигура поручика Дуба. Среди кубинцев он был известен под кличкой Barba Roja - Краснобородый.
- Из КАТа позвонили, чтобы мы сразу шли брать куриц и черепашье мясо - это напротив «красного уголка». Только без паники - всем достанется.
Картина, представшая перед глазами советиков, по своему колориту и трагизму не уступила бы суриковскому полотну «Утро стрелецкой казни».
Голый по пояс, потный, забрызганный кровью и облепленный серо-белым пухом и мелкими перьями, Анатолий Петрушко вытаскивал из ящиков со щелями очередного яростно трепещущего крыльями и выкрикивающего нецензурные проклятия петуха. Но штангист ловко хватал и сжимал его голенастые лапы в своей железной длани, клал невинную главу несчастного на плаху и взмахом широкого и тяжелого окровавленного мачете отделял ее от трепещущего в предсмертном ужасе тулова.
У основания чурбана лежала груда головок с красными гребешками, открытыми в предсмертном крике клювами и смиренно прикрытыми белыми пупырчатыми веками очами.
Высокий мулат в соломенном сомбреро оттаскивал тела казненных к не высокому, до колен, бетонному барьеру. Этот барьер, служивший при необходимости и в качестве полукилометровой скамьи, отделял широкий асфальтированный проезд перед крайними домами советиков от крутого откоса, спускавшегося к улице с одноэтажными домами кубинцев. Эти плоскокрышие жилища почти не были видны из-за манговых и банановых зарослей.
Взору обреченных на казнь и тех, кто наблюдал за ней, отсюда открывался вид на аэропорт, взлетную полосу, старое Моа, мангровое побережье и радостно парящий под подернутым светлой предвечерней дымкой океан. Казалось, к месту казни сбежалась вся детвора нового Моа - поселка Роло Монтеррей, - чтобы с любопытством, ужасом и плачем поглазеть на этот праздник смерти.
Особенно страдала четырехлетняя Танюшка, дочка ленинградца Толи Лихачова. Квартира Лихачовых находилась как раз над той, где жил Симонов. И это Толя пугал Карину перемещением мебели по ночам, когда охотился за домашними мини-жабами, ящерицами и кукарачами. Сейчас бедная девочка с тоненькими белесыми косичками несколько раз подбегала к палачу и с ревом пыталась у него вырвать живого петуха. А когда появился ее всегда желтовато-бледный усталый отец, она кинулась к нему и картаво завизжала:
- Папа, папочка! Спаси кулочек! Я хочу плигласить домой живую кулочку!
Лихачов, не плохо объяснявшийся на испанском, подошел к мулату в сомбреро, и произнес несколько слов. Кубинец согласно кивнул головой. Потом сам вынул за крылья из ящика пытавшегося клюнуть его черного петушка. Взял у Лихачова деньги и вручил ему птицу. Толя зажал ее под мышку и, схватив дочку за руку, почти бегом повел ее прочь от лобного места.
- Мнима, разве та атака возможно отнасям ся к децам? - возмутился подошедший за своим петухом и черепашиной Димитр. - Почему тук, здесь, нужно кокошка - эта курица - убивам?
На риторические вопросы болгарина никто не отреагировал. Да и мало кто понимал его замысловатые болгаро-русские словесные выкрутасы… А Симонов подумал, что, слава Богу, Карина не видит это побоище: она закрывала глаза и протестующе махала руками, когда он прихлопывал комнатной тапочкой кукарачу - этого вонючего летающего таракана - шлепанцем или уничтожал свернутой газетой на стенах раздувшихся от их крови москитов.
***
Вовик был дежурным по кухне и кашеварил у газовой плиты, по своему обыкновению, в одних плавках, босиком - высокий хорошо сложенный мужик, без лишнего жира, с начинающими увядать мышцами.
Слышно было, как Иван Сапега перемещался в своем морге - опять, наверное, формалинил морских звезд, крабов и лангустов в предвкушении звездного часа, когда он украсит их красивыми трупами родное жилище в Запорожье.
- Давай, Вовик, пока эти жлобы отвлеклись от слежки, перетащим мою кушетку к Луговскому, - попросил Симонов. - Поедатели черепах и петухов стоят в очереди - им не до нас.
Перемещение главного атрибута мебели прошло успешно. Только при выборе нового местожительства Симонов не учел одного важного обстоятельства: квартира Луговского и Аржанова находилась как раз над КАТом. Ночью он был закрыт, а в остальное время, с утра и допоздна, к Матео и Иоланте постоянно валили люди - и советики, и кубинцы. И хуже всего - частыми визитерами КАТа были Дуче Смочков, профорг поручик Дуб, парторг Коновалов и приближенные к ним лица, одержимые холуйским недугом. Вероятность провала новой явки сильно возросла. Приход и уход Карины в дом советиков рано или поздно мог привлечь внимание разведки советско-кубинского руководства.
Но ваша карта бита, Кларк! - Рубикон уже перейден.
Луговской и Аржанов приветствовали появление Симонова и Голоскова с кушеткой поднятыми стаканами с ромом. Юра Аржанов поставил стакан на стол и поспешил на кухню, перешагнув трупы двух серо-синих петухов, валявшихся на полу у подножья газовой плиты. Он торопливо достал из тумбы стаканы и налил рома гостям. На обратном пути он ногой отбросил петухов к открытой балконной двери.
Поголовье кур, как пояснил Матео, республика сохраняла для производства яиц. Петухов сегодня же Матео - устами поручика Дуба - просил обтрепать, а пух и перья доставить завтра, в обеденный перерыв, в КАТ. Иначе, как заметил один из питерских злопыхателей, из-за недостачи петушиной пушнины кубинскую экономику ждал неминуемый крах.
Симонов и Голосков выпили с гостеприимными хозяевами и занесли кушетку в новое жилище Симонова. Комната, пусть точно такая же, как и прежняя, пришлась Симонову по сердцу: узкая «кишка» два на четыре метра, голая лампочка ватт на шестьдесят под серым потолком, паутина на распределительной коробке электропроводки. Зато неровные бетонные стены выкрашены в оптимистичный желто-розовый цвет. На одной из них - к ней они приткнули кушетку - красовался знакомый рекламный плакат, предназначенный явно не для потребителя из соцлагеря: вишневая «Volga» на фоне родных березок и с роскошной счастливо улыбающейся блондинкой на капоте. В России и подвластных ей странах автомашины в рекламе не нуждались: их распределяли «треугольники», как самый трудно доступный дефицит.
За такой вот мечтой – не экспортируемой из СССР «Volga» в страны капмира, сделанной по особой, экспортной, технологии, а сляпанной кое-как просто «Волгой» любого цвета - рвались за бугор советики. И пахали ради нее, отказывая себе во всем, не редко обрекая своих детей на дистрофию, в течение, как минимум, двух лет. Однако, даже накопив нужную сумму чеков, далеко не все уезжали отсюда с заветным талоном «на право приобретения» «волжанки» или «уазика». Тогда приходилось довольствоваться «жигуленком» или «москвиченком».
А цены на машины каждый год устрашающе росли, и мечта о заветной «тачке», подобно коммунистическому горизонту, отодвигалась все дальше. И сейчас, с приближением весны, советики, накопившие чековый капитал почти на «нее», сильно запаниковали: прокатился слух, что цены на автомобили подскочат чуть ли не в полтора раза. На черном же рынке они уже стоили в два раза дороже по отношению к госцене. С нетерпением ждали разнарядки из Москвы - сколько же выделят «Волг» моавцам? И уже состоялись закрытые совместные заседания парт- и профбюро по составлению списка первоочередников...
- Сегодня мой пгощальный день в пгимогском гестогане, — не очень удачно подражая полюбившемуся ему еще во времена офицерской службы в Китае Вертинскому, пропел Симонов на ужине со своими сожителями, теперь уже бывшими. - Ухожу от вас, дорогие мои соотечественники, без чувства глубокого сожаления. А то, согласно разведданным, моей деятельностью уже занялось недремлющее чека.
Иван уставился в стол, как будто не понимая намека и продолжая пережевывать ламинарии - консервированную морскую капусту, доставленную на Кубу сухогрузом из Союза.
- Ну, и куда же ты, начальник, навострился? Кому ты стал нужным? - хмуро справился Петрушко.
Бык, которому дали кувалдой между рогов.
- Туда, где гуляют лишь ветер да я. И не без добрых душ на свете. - Симоновым овладело игривое настроение и желание крыть эрудицией вопросов рой. - Граф Голосков отбывают-с, а с вами, как подтверждают суровые факты, мне не житье-с.
- Ну-ну, - только и нашелся утробно промычать утомленный кровавой расправой петушиный палач.
- Кстати, своего петуха дарю вам - не поминайте лихом! А черепашину возьму с собой - говорят, повышает потенцию.
- И я своего петю оставляю вам - не везти же его, не общипанного, в Никаро, - поддержал начинание старшего товарища Вовик. - По дороге протухнет. И трепать перья не хочется - занудная работенка. Черепашину жертвую Шурику - она может вам причинить сексуальное беспокойство. А ему это мяско сослужит добрую службу.
- На кой хер нам ваши петухи! - взбеленился Иван. - Мы их с балкона выбросим.
- Не будем препятствовать, - сказал Симонов, тоже начиная заводиться. - Лучше разойдемся красиво!.. Останемся каждый на своих позициях: вы как коммунисты - социальной революции, а я с Вовиком - сексуальной.
-Ты доболтаешься - найдется, кому тебе язык прищемить, - пригрозил портайгеноссен Иван.
Глупый разговор, паршивое прощание. Симонова совсем не радовало, что Сапега и Петрушко выглядели подавленными. Они, конечно, не ожидали такой решительной и унизительной для них развязки инициированной ими разнузданной кампании борьбы с подпольным сексом. А теперь однопартийцев, скорее всего, беспокоило, как воспримут внезапный «развод по-русски» в колонии. В том, что к этому эпизоду возникнет нездоровое любопытство и придется отвечать на неприятные вопросы обеим сторонам локального конфликта перед соотечественниками и кубинцами, сомнений не было.
Симонова заранее веселила предстоящая дискуссия. Из-за своей общительности, знания языков, дерзкой смелости в обращении с начальством, широким знакомством с кубинцами он стал заметной фигурой. Ему найдется что сказать, если его спросят, почему он вышел из блока с двумя коммунистами и вступил в альянс с беспартийными. Даже если он, как бы в шутку, поведает в курилках, в бильярдной, на пляже или на пьяных активидадах, что Иван и Толик препятствовали ему спать с кубинкой, массы его поймут. Тогда его идеологические оппоненты неизбежно будут посрамлены и обречены на молчаливое презрение трудящихся, всегда готовых петь славу безумству храбрых, идущих на грозу.
***
Возможно, запоздалое выяснение отношений нашло бы свое продолжение, но в дверь постучались. Пришли нарядно одетые в белые рубашки Хилтон и Луис Ариель. Хилтон широко раскинул могучие черные руки и обнялся сначала с Шуриком, потом с Вовиком. Ивану и Толику он сдержанно, по-джентльментски, поклонился. Маленький Луис просто широко улыбнулся - он со всеми советиками днем виделся в заводской офисине.
Голосков поставил на стол потную бутылку «столичной» из холодильника. Кубинцы стали дружно отказываться: они очень просят компаньерос Сачу и Володью быстро одеться и пойти с ними на выпускной вечер «академии ноктурно». Они надеются, что компаньеро Сача произнесет там речь на «инглише», а Володья - на «русо».
И все же за стол кубинцев удалось усадить и русскими щами и английским бифштексом с яйцом угостить. О водке они, как и все кубинцы, не учившиеся в Союзе, отозвались словами muy fuerte - очень крепкая, зараза! А еда добрая - muy buena comida.
За это время Симонов и Голосков успели одеться, побрызгать волосы и щеки «шипром» и предстать перед Хилтоном и Луисом в лучшем виде: Симонов был в белой нейлоновой рубашке с модным ярким галстуком и белых брюках, заштопанных после гаванской эпопеи с Долорес. А Вовик выглядел и того краше - в разрисованной во все цвета радуги венгерской рубашке с засученными рукавами, нежно-серых брюках и лакированных туфлях. В этом наряде он прошел «ходовые испытания» на пляже Аламар в Гаване, прикинувшись «алеманом» - немцем. Сейчас своими лакированными туфлями он напомнил чем-то чечеточника из какого-то старого трофейного кино. Вовик, кстати, умел это делать вполне профессионально, когда был в меру «уколотым» и ему нравилась публика. Хорошо бы сегодня вечером настроить его на веселый лад и дать возможность продемонстрировать русскую удаль кипучую.
Визит Хилтона и Луиса для них не был сюрпризом: Кари и ее подружка твердили им о предстоящем активидаде в Cabaret de Constructores едва ли не с достопамятной новогодней ночи. Голубоватый след под глазом Вовика был печальным отсветом того трагического инцидента. А ушибленные ребра напоминали о Лидии и полицае Анхеле.
Иван и Толик с обиженными, угрюмыми физиономиями, не извинившись и не попрощавшись с кубинцами, закрылись в своих «абитасионес». И Симонов не без горечи подумал: почему вот эти два кубинца, черный Хилтон и миниатюрный белый Луис, сейчас ему ближе и понятней, чем вроде бы свои «друзья, товарищи, братья» - Сапега и Петрушко? Почему они не следуют этому христианскому завету из своего устава, заимствованному из Евангелия? Или так будет всегда: слова словами, а дела делами? И люди вечно будут опасаться, прежде всего, своих, готовых при первом удобном случае предать, унизить, втоптать в грязь.
Глава 47. Активидад в Cabaret de Constructores
Симонов не предполагал, что активидад в Cabaret de Constructores пройдет так организованно и вместе безалаберно и весело.
Ведущей выступала сама директриса академии Биатрис - или Ghost - Привидение. Так прозвала ее Карина, сегодня подвизавшаяся у директрисы в ассистентках. Они мило улыбались публике и одна другой. Но Симонов знал, как жилистая Гоуст методично повергала молоденькую «професору» в депрессию, подогревая в ней желание сбежать из дощатых стен «академии ноктурно».
Суть их непреходящей вражды Симонову было трудно уяснить - Барбарина и Карина смеялись и уходили от ответов на его вопросы. И только заговорщески переглядывались, отмахиваясь от него. Но как-то раз Барбарина, когда они остались наедине, уступила и разъяснила ему ситуацию чисто по-женски: Карину студенты любят, просятся в ее группу; она добрая, красивая, в нее влюбляются, а Биатрис ставит из себя большую начальницу - muy jefina – и от нее все шарахаются. Она мстительна и завистлива.
- Ты, Шурик посмотри, какая она некрасивая. А хочет, чтобы все думали, что она очень красивая.
- А ты скажи, кто этого не хочет?
Объяснение было уж очень примитивным, и Симонов в него не очень поверил. К нему директриса и его «професора» относилась как к принцу самых чистых кровей. При случайных встречах - где-нибудь у кинотеатра или «комерсиаля» - она первая размахивала над головой худой лапкой и кричала: «?Ola, companero Alejandro! ?Como esta?» - Привет, товарищ Александр! Как здоровье?
И казалась ему совсем не страшной, даже симпатичной. Тощеватой, правда, - доска плюс два соска, - но и такими, если приспичит, не пренебрегают. А сегодня она выглядела вообще супер. Припомаженная, помолодевшая, одетая в зеленую, в белых разводьях широкую блузку на выпуск, с каким-то перламутровым гребнем в скрученных в мелкие колечки волосах, она годилась не только на то, чтобы командовать академией и сегодняшним парадом. Она очень живо и раскованно вела программу вечера на испанском. А Карина и Барбарина переводили ее реплики на английский и русский - для овладевших этими языками выпускников, притворявшихся, что они напрочь забыли родной язык.
Речь местного партийного функционера, высокого худого седеющего мулата, произнесенная им «под Фиделя», - с его завывающими интонациями, глубокомысленными паузами, то плавными, то резкими жестами и суетливыми переборами пальцев - тоже переводились Кариной и Барбариной поочередно.
Симонов безотрывно смотрел на Карину - здесь, на публике, она казалась ему еще прекрасней - неожиданно веселая, артистичная, насмешливая.
Однако вступительная часть, как всегда, затягивалась, и на лицах виновников торжества и приглашенных стали появляться признаки нетерпения и скуки. Было мучительно больно стоять вдоль стен и слушать банальную болтовню о преимуществах владения иностранными языками на благо мировой революции. Длинный «шведский» стол, установленный по продольной оси просторного зала, освещенного чудовищными пузырями полукиловаттных ламп, не располагал к восприятию банальной риторики. Он ломился от бутылок с ромом «Caney» и блюд, напоминающих летающие тарелки, с bocadillos - булочками с внедренными в них ломтиками ветчины и сыра в прекрасном окружении бананов, ананасов, апельсинов, лимонов, грейпфрутов.
«Швед», как никакой другой оратор, без слов и жестов внушал веру в скорую победу мирового пролетариата и предсказания мертвых и живых классиков марксизма-ленинизма.
Симонов искренне хотел, чтобы Биатрис о нем забыла. Но нет, почти под занавес, под бурные аплодисменты, пригласила его ораторствовать к краю сцены, на которой в молчаливой боевой готовности скучал оркестр - гитара, флейта, саксофон, ударник.
Симонов достал было из кармана своих белых штопаных брюк шпаргалку с тезисами выступления, взглянул на нее и сунул обратно, надеясь выдать яркий экспромт. Устремил вдохновенный взор на зал - на стоящих вдоль стен людей, на «шведский» стол, на Барбарину, Вовика - и лишился дара речи. Хотел найти глазами Карину – она где-то пропала.
Дело было не в английском - просто голова потеряла на мгновение способность исполнять свою основную функцию, и унизительный страх пополз снизу, от пяток, задержался в промежности, вызвав несвоевременный позыв, прополз в низ живота, обдал все тело жаром и сжал горло. Вот в каких случаях человек мечтает провалиться «скрозь» землю!..
В кабаре собралось всего человек сорок- пятьдесят - ему приходилось выступать и перед более многочисленными аудиториями. Но большинство из этих пятидесяти были девушки - и такие красивые, что лучше бы их не видеть. Они подбадривали его хлопками, смеялись, лукаво подмигивали, нетерпеливо требовали: «?Adelante! ? Adelante!» - Вперед!
Симонов стоял, выжидая, когда установится тишина. И когда она наступила, начал свою речь на английском с оригинального признания, что очень волнуется, а продолжение свелось к тому, что он был очень счастлив оказаться студентом академии ноктурно. И что он теперь, работая на заводе, старается изучить прекрасный испанский язык. А всем кубинским товарищам советует познать русский только за то, что им разговаривал Ленин. На английском строка Маяковского прозвучала совсем нескладно, как будто это была цитата из произведения самого Симонова.
Переводчиком на испанский язык у него выступала почему-то не Карина, а Хилтон. Это подействовало успокаивающе. Хилтон останавливал Симонова прикосновением тяжелой ладони к его пояснице. Пока негр гудел своим робсоновским басом, настоянном на гаванских сигарах, Симонов обдумывал следующую фразу. О великом значении дружбы между народами Кубы и страны Советов, потом - всей планеты. Правда, его немного смущало, почему люди слушали его с серьезными лицами, а когда переводил Хилтон, они улыбались или прыскали в ладошки и недоуменно переглядывались. Симонов предпочел побыстрей закруглиться, и благодарная публика ему долго аплодировала.
Карину он все это время не мог видеть: она стояла где-то справа от него и немного сзади - за спиной Хилтона. Поэтому свою речь он обращал Луису Ариелю - его маленький друг показывал ему большой палец - o’key! И потом глядел на Володю - тот ничего не понимал, зато поддерживал мимикой и иногда подмигивал - давай, Шурик, жми на все педали!
Речь самого Вовика возымела наиболее шумный успех. От выступления он отказывался с негодованием. И тогда две смуглых красотки подхватили его под руки и выволокли на ораторское место перед оркестром - гитарист даже затренькал нечто похожее на марш.
И Вовик, уже прилично поднакаченный, тряхнув белокурыми кудрями, извлек из глубины своего сердца самые простые и нужные кубинской молодежи слова:
- Компаньерос, я, конечно, ни одним иностранным языком не владею, знаю немного немецкий - «алеман»: гутен морген, гутен так - шлеп по морде - вот так так! Немецким я уже воспользовался разок в Гаване. И еще могу говорить хорошо на русском и матерном.
- Володя, что ты говоришь? - почти со слезами возопила Барбарина. - Как я могу переводить? Что такое «члеп по морде», что такое «матерный»? Говори правильно, чтобы я поняла.
Вовик взглянул на нее с неподдельным удивлением:
- А я как, по-твоему, говорю?
- Как хулиган.
- Ладно. Переводи, как я тебя учил - не дословно, а по смыслу. Я ведь все равно ничего умного не скажу... – И вдохновенно продолжил: - Компаньерос, мне здесь, на Кубе, очень нравится природа - пальмы, коко, бананы. Что еще? - Океан, пляж и ром. Но больше всего я полюбил кубинских мучач. Муй сабросо! - Очень вкусно Природой можно просто любоваться. Ну а девушек, мучач, можно гладить, целовать... ну и так далее. С ними можно и не знать языка - за него все могут сделать глаза, руки, губы – все другие члены и органы чувств... И вообще, может, хватит языки чесать - пора и выпить! ?Patria o muerte! ?Venceremos!
Перевод такой глубокой по содержанью и оригинальной по лексике речи Барбарине был не под силу. Но она, давясь от смеха, передавала ее содержание в вольном изложении, с использованием местного сленга, и, по-видимому, смешила публику больше, чем сам оратор. А Вовик, вознесясь на ромовых парах, демонстрировал полную невозмутимость. Но от его светлых отчаянных глаз и сияния золотых кудрей на кубинок лилось мужское очарование. И они смотрели на него, как на пришельца из другого мира - желанного и недостижимого. Хотя его откровенное обращение к их сердцам, полным интернациональных чувств, не могло не дарить им надежды.
Вовик ушел от подиума триумфатором - ему хлопали дольше и искреннее всех. И потом на протяжении всего вечера он был нарасхват - каждая мучача хотела прикоснуться к нему и преданно посмотреть в бездонные глаза. Вовик, подзарядившись вдохновением за «шведским» столом, укрепил свою популярность, сбацав под кубинскую музыку «цыганочку» и выдав в микрофон блатной сентиментальный шлягер «Пацанка милая, как я люблю тебя».
Барбарина плакала: она уже знала слова этой песни наизусть и говорила Симонову, что это произведение точно соответствовало истории их с Вовиком отношений.
А Симонов для себя сделал вывод, что не знание языков и углубление в мир высокой поэзии делают мужчину кумиром прекрасного пола, а нечто иное, чего не было, например, у Пушкина, но было у Дантеса.
Оркестр работал с полной отдачей сил и таланта. И гитарист, и ударник, и все остальные. И особенно хрипловатый и молодой коренастый негр, певший блюзы и кубинские соны под Луи Армстронга. Музыканты не щадили себя, инструментов и голосовых связок. А студенты, преподаватели, гости слились в дружный клубок и танцевали без устали. И старались перекричать друг друга в плотном облаке сигарного и сигаретного дыма, клубившегося в блуждающих лучах разноцветных светомузыкальных прожекторов, имитирующих завораживающий интим.
Веселье затянулось за полночь и завершилось растерзанием и поеданием грандиозного белоснежного, в разноцветных вензелях и розах, пышного бисквитного торта размером не меньше метр на метр и крепчайшим кофе, после которого не заснуть двое суток. Все было подметено со стола - выпито и съедено, со всех струился танцевально-ромовый пот, и все хотели любви и радости.
Карина позволила Симонову станцевать с нею всего два танца - не хотела демонстрировать широкой общественности свою связь с иностранным подданным. На обоих были белые одежды, и со стороны, подумалось Симонову, они смотрелись как брачная пара. Только ликующей публике было не до них: у каждого определился свой интерес.
Его попытки незаметно поцеловать ее в черную шейку она пресекала, отводя его голову легким движением своей невесомой доброй ладони. Он спросил, соизволит ли она, одна из принцесс этого бала, навестить своего принца этой ночью в его новом «апартаменто» и отметить вдвоем новоселье. Принцесса величаво качнула головой, повязанной белой лентой, выражая милостивое согласие. Он дважды, опасаясь, что она не поймет или забудет, объяснил, где находится его нынешнее жилище, и для большей верности, сказал, что будет ждать ее в подъезде. А самому жгло ладонь от соприкосновения к ее пружинящей в танце талии и иногда перехватывало дыхание от предвкушения скорой близости.
***
Метро в Моа пока не было. Автобусов и такси в это время суток тем более. Оставалось жителям поселка Роло Монтеррей топать туда из старого Моа пешочком по пустынному шоссе. Симонов, Голосков, Хилтон и Луис Ариель шли в авангарде, довольно далеко оторвавшись от веселой, шумной толпы выпускников «академии ноктурно». Молодежь буквально бесилась, как на малом карнавале: пела, плясала, кричала, соревнуясь в глупости и дурачестве. Скорее всего, с ними были Карина и Барбарина.
Белая луна в густо-синем, словно отполированном до стеклянного блеска небе с крупными мерцающими звездами и загадочной дымкой Млечного Пути, находилась в зените. Ее ровный безжизненный свет, отраженный гладью невидимого отсюда океана, усиливал ощущение нереальности этой ночи, этого царства пальм и странных звуков - время от времени они вырывались из темных сонных зарослей справа от шоссе и слева - с поверхности болотистой мангры, простиравшейся к океану.
Луис печально жаловался, что вот воскресенье уже наступило, а спать ему придется не больше трех часов: в пять он с бригадой компаньерос отправляется на сафру километров за сорок от Моа - на плантацию сахарного тростника. Это здесь называлось trabajo voluntario - добровольная работа. Как наш ленинский субботник - тоже добровольный. Но попробуй на него не явись!
Однако разница все же была: на Кубе таких волюнтаристских субботников на каждого приходилось по месяцу в год. В субботу на заводе был сокращенный рабочий день - до обеда. А через два часа инженеры и техники «добровольно» работали обычно на строительстве жилых домов подсобниками - таскали на носилках песок, месили раствор, убирали мусор. Отказников не было - таким сразу клеили ярлык пособников презренных gusanos - червей,отбросов революционного народа. И «добровольно» вынуждали на скорейшее исправление путем трудовой терапии.
А Хилтона заботила его завтрашняя поездка в Сьенфуэгос к своим родным в недельный отпуск после двадцати двух дней беспрерывной трудовой вахты плечом к плечу с советиками на возведении цеха на новом никелевом гиганте. Этот комбинат строился под советский кредит - по морально устаревшему проекту одного из советских институтов в местечке Пунта Горда, в десяти километрах от Моа.
Бывшего владельца бильярдной и любителя толстых сигар мучил вопрос: что он повезет в подарок своим детям? С женой и детьми он давно не жил, но платил алименты - половину своей зарплаты в сто шестьдесят песо - и помогал, чем мог. Симонов тонкий намек понял. Он попросил Вовика пригласить Хилтона к себе и отдать опечаленному негру пакет с остатками шоколадных конфет, забытых Симоновым в холодильнике при переезде в новое «апартаменто».
Глава 48. Утро новой жизни
Они проснулись на новом месте, как и на старом, на полу, и им показалось, что было очень поздно. В щели жалюзи по потолку и стенам щедро разливался свежий, как сок манго, солнечный свет. С пола потолок казался очень высоким. На соседних балконах бормотали плененные советиками попугаи. А снизу, с улицы, звенели голоса кубинских и русских ребятишек, выкрикивающих испанские слова. Наши дети начинали понимать кубинских сверстников очень быстро и служили переводчиками для своих родителей.
Карина попросила попить. Симонов пошарил рукой под подушкой, нащупал плавки, встал и натянул их на себя. Карина спрятала голову под простыню, чтобы не видеть болтающихся над ее головой прелестей. Он вышел из спальни, осторожно прикрыв за собой дверь. Цементный пол приятно холодил голые ступни, из открытой балконной двери тянуло легкой прохладой - значит, было не больше девяти. Двери в комнаты Луговского и Аржанова закрыты - непонятно, спят или отправились с другими советиками на пляж на островке Кайо-Моа.
Симонов приоткрыл дверцу холодильника - она возмущенно затрещала. Из-за конденсата дверцы по краям быстро примерзали к корпусу, и к этому треску было трудно привыкнуть. Он достал снизу, из выдвижного лотка, апельсин. А со средней стеклянной полки - мгновенно запотевшую банку с водой. Только такой, охлажденной, ее можно было пить без отвращения. В водопроводе она была теплой, как моча.
Когда он вернулся в спальню со стаканом и апельсином, постели на полу не было. Карина полулежала на застланной кушетке, опираясь спиной на подушку, приставленную к стене, и прикрываясь до шеи мятой простыней. Он протянул ей стакан и очищенный апельсин. Ей поневоле пришлось выпустить из ладоней край простыни, и ему открылся ослепительный ландшафт - два холма, устремленных острыми вершинами в стороны. И между ними - прекрасная долина, покрытая черным атласом и простирающаяся от тонкой длинной шеи до начала девственного живота.
Она пила мелкими глотками, как бы целиком поглощенная утолением жажды, а он покрывал ее подбородок, шею, грудь, живот частыми легкими поцелуями. И чувствовал не губами, а всем своим существом ее молодое и чистое душистое, как черная сказочная роза, тело. И потом, как это бывает только в музыке, стихах, в самой природе, их сближение переросло в нежную и более страстную мелодию любви.
И Симонову казалось, что никогда в его бурном и беспорядочном прошлом не было ничего похожего. Он только блуждал в тумане по лабиринтам событий, дорог, случайных встреч и безболезненных разлук, в обмане и самообмане, чтобы приплыть вот к этому острову и нечаянно найти тайный клад, бесценное сокровище, свою черную жемчужину. А когда он ее потеряет - и это неизбежно, как смерть, и лучше пока об этом не думать, - он потеряет последнюю надежду на счастье. Потому что сил на его поиски уже не останется. И это как приговор, не подлежащий обжалованию...
А о чем сейчас думает она, когда они так близки - ближе просто не бывает - и их тела слились в одну плоть?.. А души? Дух? - Все, что называют бесплотным, - вместе ли они? И почему он думает о чем-то абстрактном в такой момент, не отрывая своих губ от ее влажного послушного рта и желая, подобно лермонтовскому демону, овладеть навсегда ее чистой неопытной душой?..
Потом они просто лежали, ошеломленные этой сверхъестественной близостью и ощущением полной свободы, когда точно знаешь, что уже никакой Иван или Толик не постучится. Или бесцеремонно, без стука, ворвется в дверь и не оскорбит их чувства и не оторвет друг от друга. Можно было просто валяться, беспечно курить и говорить о чем попало. И снова целоваться, отключившись от остального мира.
Чья-то, Аржанова или Луговского, дверь скрипнула, послышались шаги босых ног по каменному полу, щелчок замка туалетной двери. Карина вскочила первой и стала поспешно одеваться. Симонов тоже поднялся, надел шорты и рубашку и пошел на кухню. Надо было что-то приготовить на завтрак на всех и попытаться сделать памятной воскресную фиесту - новоселье и вступление Карины в новый коллектив советиков. Продукты и выпивку для этого он подготовил со вчерашнего дня.
Жаль, не будет Вовика с Барбариной: она улетела в Сантьяго к родителям, а Вовик давал «отвальную» пирушку на пляже Кайо-Моа своим коллегам - проектировщикам металлоконструкций. Барбарина обещала к ночи вернуться, чтобы вчетвером отметить разлуку с покидающим их другом.
Симонов включил газ - его, слава Богу, позавчера завезли. До этого три дня обходились без «голубого топлива» и перебивались на сухом пайке, запивая пищу холодной водой. Электричество, в связи с объявленной по всей стране кампанией по экономии энергоресурсов, в дневное время отключалось на три-пять часов. Перебои с водой и газом стали нормой жизни. В холодильниках пропадали продукты, и «крысы» из себя выходили, срывая бессильную злость на мужьях.
«Экономьте свет!» - тщетно призывало телевидение и радио, в то время как плата за электричество, газ и воду в стране отсутствовала. Рене Бекерра поведал свежий анекдот. Какой-то негр буквально отозвался на страстный призыв партии и правительства, и обычные лампочки заменил синими и красными - они, мол, дают меньше света. А значит, экономят электричество.
Симонов накрыл стол тем, что предоставляли советикам местный катовский магазин и гаванская гэкаэсовская автолавка. Почистил и пожарил картошки на оливковом масле. Кинул в подогретую воду комок мерзлого фарша из холодильника, подождал, пока он размякнет, и нажарил говяжьих котлет с луком. Обогатил скромное меню консервированными болгарскими маринованными огурчиками, венгерским лече, советской печенью трески и кубинскими бананами и апельсинами. Выставил на стол бутылки «Арарата» и «Гаваны клуба». И крикнул:
- Кушать подано, сеньоры и сеньорита!
Карину он заранее попросил не спешить с выходом. И только после того, как полусонные Луговской и Аржанов, явившиеся к столу в трусах и не застегнутых рубашках, заняли свои места, он негромко позвал:
- Cary, sal, por favor! - Кари, выходи, пожалуйста.
И наблюдал за лицами мужиков. Желаемый эффект был достигнут. При появлении чернокожей девушки, одетой в белое, у Юры Аржанова буквально отпала челюсть с золотыми коронками, а у Луговского застыла у рта вилка с насажанной на нее сардиной.
Карина, припомаженная и свежая, как само утро, смотрела на мужчин с открытой полудетской улыбкой. Потом сделала легкий поклон головой, произнесла на русском «зидыстрастуйте» и села рядом с Симоновым - напротив Луговского и Аржанова. Предстояло настраивать светскую беседу, и Симонов сказал, указывая ладонью сначала на красноносого Аржанова: «Юра», затем – в сторону белобрысого Луговского: «Володя». При звуке знакомого имени Карина живо и с удивлением взглянула на Симонова: уж не шутит ли он?
- А это Карина, - продолжил он, обняв девушку и притянув ее к себе. - Каридад Пеньальвер Лескай, преподавательница английского и моя боевая подруга. Прошу любить и жаловать. Она будет нашей постоянной гостьей.
Аржанов и Луговской закивали головами, как китайские божки, изображая на лицах умиление и радость. Симонов использовал эту мимическую паузу, чтобы сходить к холодильнику за шампанским.
Луговской пить отказался, сославшись на фельдшерицу: она накачивала его инъекциями разных транквилизаторов, несовместимых со спиртным. Видок у него был далеко не свежим - мешки под блеклыми глазами, серое лицо и спутанные белесые волосы прикрывали жидкими прядями морщинистый лоб. А Юра пренебрег шампанским, отдав предпочтение рому. И Симонову пришлось по-гусарски пить шампанское вдвоем с подругой. Но, прежде чем окунуть губы в холодную шипучку, он произнес краткий тост так, чтобы было понятно всем:
- Ну, что, компаньерос, vamos a tomar por comienzo de la vida nueva! - За начало новой жизни.
И выпили, и поели. Но как-то удручающе вяло, даже кисло, выглядели спутники – Аржанов и Луговской - провозглашенной Симоновым новой жизни. Как будто вовсе ее не хотели. Замкнулись, уставясь в тарелки. И на дверь иногда поглядывали с тревогой, как будто ожидали ареста или облавы. Словно оба забыли о своем обещании быть твердыми и терпимыми по отношению к новому жильцу и его невесте. После завтрака засуетились, заспешили - решили посетить старое Моа, израсходовать там остатки фотопленки: Луговской ведь скоро сваливает в родные пенаты. А потом, может, покупаются на пляже Playa Popular - у морского порта.
- Не смеем вас задерживать, - по-светски учтиво сказал Симонов, в душе раздосадованный таким прохладным началом в этом апартаменто. - Вы нас нисколько не стесняете. Может, мы вас?
- Да что ты, Саш! - заверил Луговской. - Ты же нас честно предупредил. Часам к четырем-пяти вернемся, вместе поужинаем.
И быстренько исчезли, предоставив «молодым» оперативный простор. Симонов хотел, было, спросить Луговского, почему в его спальне горел свет, когда они с Кариной ночью крались в свою комнату. Но вовремя прикусил язык - вспомнил, что москвича именно по ночам терзали страхи.
Для самого Симонова все эти психологические страсти-мордасти были чем-то непостижимым для понимания. Поэтому он, не вникая в суть и не веря в мистику и предопределения судьбы, отбрасывал от себя бесполезные умозаключения простым и доходчивым тезисом: каждый дурак по-своему с ума сходит. Настораживал в истории с Луговским только один штрих: Бог весть, какая мутота в башке может начаться со случайной кружки кофе. А в его черепушку, скорее всего, может заявиться вслед закономерному стакану рома. Или как следствие его связи с Кариной. И вполне не исключено, что она его уже сделала невменяемым. Может, поэтому Юра и Володя, приодевшись по воскресному и прихватив фотоаппараты, поспешили удалиться. Для Карины такой «кружкой кофе» стала смерть ее сестры. А теперь еще и он - ее вторая «кружка».
Эта чепуха лезла ему в голову, пока он стоял под душем, тупо уставившись на голубой чешский унитаз, - душевая и сортир совмещались в одном «узле». Но душ в этой квартире имел неоценимое преимущество: вода в него поступала через «калентадор» - электронагреватель канадского производства, и Симонов впервые после приезда на Кубу мылся горячей водой. Может быть, под ее влиянием шальная идея посетила его голову: он приоткрыл дверь и позвал Карину, совершенно не надеясь на положительную реакцию.
А она как будто только и ждала его зова - выпорхнула из спальни с накинутым на плечи полотенцем и побежала к нему на своих длинных ногах с мощными бедрами, неправдоподобно черная и всегда неожиданная. Гроздья ее грудей слегка подпрыгивали на бегу. Повесив полотенце на дверную ручку, она шагнула под душ и крепко прижалась к нему, слегка повизгивая. А потом затихла, и они долго неподвижно стояли под теплым водопадом как грешные Адам и Ева, накушавшиеся запретных плодов в Эдемском саду. Ему так и подумалось: белый Адам и черная Ева. И от них расплодились на земле разноцветные дети. А потом - целые расы...
Несколько минут спустя они снова лежали в постели. Жадное стремление насытиться любовью до полной потери сил, даже до смерти, владело ими. Он как-то вскользь радостно подумал, что ей уже не больно и что она быстро стала женщиной. И что нет ничего прекраснее любви. И то, что с ними сейчас происходит, - не физиология, а симфония духа, души и тела - и это любовь. Он подумал: Ремарк точно сказал: человек без любви это покойник в отпуске... И неужели этот отпуск неотвратимо наступит? - Нет, лучше об этом не думать. Ведь пока она здесь - живая, горячая, родная, и ты весь в ней, и она слилась с тобой - верь, верь, что этому не будет конца!..
А потом он, голый, блестящий от пота, слетал на кухню и принес из холодильника недопитую бутылку шампанского, конфет и нарезанных апельсинов и, поставив стаканы на стул в изголовье кушетки, дурачась и подражая бармену из ресторана «Balcon», стал разливать вино в высокие узкие стаканы. Карина тихонько смеялась над кривлянием бледнокожего sovietico, стараясь не смотреть на обмякший колокольчик ниже его пояса.
Глава 49. Роберто Эрера идет по следу
И в это время тихо, всего три раза, словно азбукой Морзе, постучались в дверь.
Бутылка застыла в руке Симонова, и стало слышно шипение белой пены в изумрудных стаканах. Стук повторился тем же манером. Симонов и Карина молча сдвинули стаканы, и он выпил холодную колючую жидкость в три глотка. Потом быстро прыгнул в шорты и втиснулся потным телом в голубую рубашку с коротким рукавом.
Кари убрала со стула бюстгальтер и трусики и сунула их под подушку. Встала с постели и надела его белую рубашку. Толкнула по кушетку свои туфли и, собрав в охапку, забросила в гардероб свою одежду. Подняла с пола упавший галстук и повесила его на спинку стула. Ему показалось, что она вела себя более хладнокровно, чем он.
Стук сухо прозвучал в третий раз. Симонов глянул в жалюзи - у подъезда никого не было, в природе ничего не изменилось - океан за посадочной полосой и мангрой блистал под голубым небом и сияющим солнцем.
Он посмотрел на Карину. Она все же была напугана, и в глазах у нее он прочел обреченность. Он поцеловал ее в щеку, вышел из спальни и прикрыл за собой дверь.
Симонов ожидал в гости кого угодно - только не Роберто Эреру. Но тут же собрался в кучу, скроил радостную мину и пригласил «сегуридашника» к столу. После трагедии с его матерью Роберто впервые навестил Симонова. На работе он был молчалив, сосредоточен, часто отсутствовал. Говорил, что работал в отделе кадров «дирексиона» - заводоуправления. Полмесяца, как говорил Евгений Иванович Соломин, занимавшийся контролем над поставками материалов и оборудования из Союза, Роберто разыскивал в других морских портах ящики и контейнеры, предназначенные для моавского никелевого комбината. В обиходе и кубинцы, и советики называли комбинат просто заводом - la planta de niquel.
У Симонова уже шевельнулся язык спросить у Эреры, откуда он проведал о его переселении, как проницательный кубинец угадал его вопрос и сказал, что только что был у Матео и Иоланты, и они известили его, где теперь может находиться компаньеро Алехандро.
Фамилий советиков для кубинцев не существовало. Советиков с одинаковыми именами они одаривали собственными прозвищами - в зависимости от симпатий и антипатий, отталкиваясь чаще всего от внешних признаков конкретной персоны: маленький - pequeno, большой - grande, толстый - gordo, тощий - delgado. Узбеки и казахи для них были «китайцами» - chinos, а кавказцы - «арабами»: arabes. Руководителя группы технического надзора Ладилу кубинцы презирали за высокомерие и скупость и называли между собой довольно обидно - Ladilla, то есть лобная вошь, более известная в обиходе как мандовошка. А скорее, прозвище родилось из созвучия фамилии с испанским словом, обозначающим мелкого паразита. «Игора» Седова окрестили «медведем» - Oso. Майору-гэбисту Ивану Сапеге присвоили внеочередное звание: Zorro - лис. И оно подходило к его худой остроносой мордочке гораздо больше прежнего - майорского. Леню Лескина - из уважения к его сходству со священнослужителем ортодоксальной церкви - на кубинский лад не переименовывали - называли просто Lona. Что, строго говоря, на русском обозначало мешковину или парусину.
Симонову же, по словам Луиса Ариеля - для отличия от других многочисленных Александров советского происхождения – кубинцы даровали почетное имя: Mente Agil - быстрый ум или остроумный. Наверное, как дань за знание языка, шутливую манеру разговора и пересадку русских анекдотов на кубинскую почву…
Вид у Эреры был далеко не бравым: помятое в оспинках серое лицо, потухшие глаза, устало обвисшие круглые плечи под хорошо проглаженной гуайаберой. Похоже, всезнающий Рене Бекерра был прав: он сказал Симонову по секрету, что Роберто стал попивать и почти не ездил в Ольгин к семье, обвиняя свою жену в самоубийстве матери.
Симонов достал из холодильника ром и кое-что закусить. Зажег кубинской крошечной, скрученной то ли из бумаги, то ли из листа сахарного тростника, спичкой газ и поставил на камфорку закопченную алюминиевую турку с водой - сварить для гостя горького кубинского кофе, получаемого тоже по «тархете» - карточке.
Кофе, наравне с какао, табаком, сахаром, лягушатиной, черепашиной, лангустами и многим другим, был экспортным товаром, и его потребление в стране строго лимитировалось.
Эрера, раньше при общении с Симоновым обычно словоохотливый и шутливый, сегодня подавленно молчал, наблюдая за суетой советика и, казалось, набираясь решимости ошарашить его чем-то важным. У Симонова посасывало под ложечкой, и по спине пробегал холодок: неужели в КАТе могли знать о его гостье?..
Чокнулись стаканами с «канеем», сдобренным выжатым в него лимоном и кубиками льда, - за amistad- за дружбу, и Эрера выжидающе посмотрел на советика непроницаемо черными глазами, словно ожидая от него добровольного чистосердечного признания. Не дождется...
Симонов сам прервал затянувшуюся паузу вопросом:
- Тебе Матео сказал, что я переселился сюда? Неприлично жить в одной комнате двум мужчинам. Володя Голосков мне друг, но могут подумать, что мы «мариконы».
Эрера отреагировал на шутку вяло - усмехнулся краем тонких губ и прикрыл морщинистыми веками подернутые усталостью глаза:
- Володя завтра уезжает. А вам не нравится Иван - в этом проблема. Zorro мне тоже не симпатичен. Очень жадный и действительно похож на старого лиса.
- Мы все на кого-то похожи. Иван - нормальный компаньеро, я против его ничего не имею, - сказал Симонов, искренне не желая, чтобы осуждали его соотечественника.
— Bien, bien, - успокоил его Эрера. - Хорошо, хорошо. Мне не важно, где и с кем вы хотите жить. Я пришел совсем по другому поводу. Наши товарищи просят, чтобы вы продлили свою командировку еще на год. Говорят, им нравится с вами работать, и они видят, что от вас будет большая польза.
Симонов про себя прикинул, кто эти товарищи. На первом месте - Андрес Эрнандес, Чино, приставленный к нему в качестве гласного соглядатая. На втором; предположительно, - киповец Луис Ариель. Потом инженер-электрик Эспиноса. Это профессионалы, которые могли его оценить как спеца. По служебному положению дал характеристику jefe departamento de proectistas – начальник проектного отдела Хосе Себастьяно... А лояльность Симонова к режиму Кастро установил, конечно же, сам Роберто Эрера. И вот он явился сюда засвидетельствовать любовь и привязанность к нему дорогих кубинских братьев в удобное для него время. Хотя мог сделать это и завтра на работе, развернув свой стул на сто восемьдесят и глядя ему в глаза.
Симонов, выдержав нужную паузу, так и сказал:
- Спасибо, Роберто, за доверие. Но лучше поговорим об этом в офисине. А сейчас давай еще по одной. Это я здесь soltero - холостяк. А в Сибири у меня - жена и дочь. Надо с ними посоветоваться. Они в каждом письме просят, чтобы я как можно скорей вернулся.
Он не лгал. Жена по последнему письму просто в отчаянии. Ей и дочери приходилось жить на мизерную медсестринскую зарплату. Шестьдесят процентов его средней месячной зарплаты за все время его нахождения на Кубе Москва объединению не перечислила. И бухгалтерия на отчаянные звонки жены отвечала вполне резонно черствым: «Денег нет». А занять у кого-то было невозможно: все близкие знакомые жили от аванса до получки, перехватывая друг у друга «трояки» на хлеб и маргарин, чтобы свести концы с концами.
Сейчас Симонову было не до житейских забот. Он сидел как на иголках. Иногда казалось, что он слышит дыхание Карины за дверью спальни. Спина Эреры прилегала к этой двери почти вплотную. И, казалось, кубинец тоже прислушивался или принюхивался. Не пришло бы Карине в голову закурить сигарету...
Симонов вытирал платком испарину со лба и за ушами, испытывая тоскливую внутреннюю дрожь.
- Вы правы, - согласился Эрера. - А что вы не поехали вместе со всеми на пляж, на Кайо-Моа? Все советики сегодня там, на пляже. Ваш друг уезжает и дает там фиесту.
Даже это Эрере известно. И какое ему дело, кто и где решил отдыхать? А может, ждет от него чистосердечного признания - с кем?.. Вслух сказал, поймав себя на том, что говорит с кубинцем то на «вы», то на «ты»:
- Устал. Вчера с Луисом Ариелем и Хилтоном были на активидаде в Cabaret de Constructores. Ты же знаешь, я с ними учился в «академии ноктурно». Был выпускной вечер, закончился поздно, утром сильно хотелось спать.
- Знаю, я так и подумал, поэтому зашел к вам. Я тоже учился в академии - хотел овладеть русским. Не закончил - времени не хватает. Mucho problem. - Много всяких проблем.
- И из-за этого ты не поехал в Ольгин на выходной?
Происходил некий пас: вопрос-ответ... Под словесным мусором тлела опасная недосказанность. И стучал в мозгах метрономом главный вопрос: знает ли Эрера, что Карина в двух шагах от него - за его спиной, в комнате Симонова?
- Нет не поэтому. С тех пор как умерла мама, я не езжу туда.… Думаю, что в ее смерти виновата моя жена. При мне они не ссорились. А как без меня? - не знаю. Откуда у мамы появилась мысль, что она лишняя, что из-за нее голодают мои дети? Может, жена ее упрекнула в этом - пусть один раз всего. Но и этого хватило. Я почти не сплю: перед глазами одна и та же картина: банка со спиртом, мама обливается им, чиркает спичкой, поджигает себя и, как живой факел, мечется по двору. Я должен был это предусмотреть, спасти ее от самой себя.
Роберто уронил голову на стол, но тут же выпрямился. По его щекам катились слезы. Видеть это было больно и почему-то стыдно. Нет, он не знает, что Кари рядом - не стал бы говорить о матери, рассчитывая на сочувствие любимой девушки. А тем более унижаться перед счастливым соперником. Но и ей ни к чему было слушать это: Карина наверняка снова оживила в своей памяти умершую сестру и плачет, уткнувшись лицом в подушку.
А у Роберто сейчас обычный человеческий порыв – высказаться и облегчить перед кем-то душу. И лучше перед посторонним советико, далеким от здешней жизни человеком. Рене Бекерра недавно сказал, что у Эреры нет друзей - он живет одиноким серым волком.
- Мать вы не вернете, Роберто, - поискав в своих мозгах слова соболезнования, выдавил из себя Симонов, физически ощущая бесполезность утешительных словес, - они сгорали, словно их тоже облили спиртом и подожгли. - А там у вас дети, и жена ваша, может, переживает не меньше вас.
Роберто иногда покачивал тяжелой головой с короткими, словно прилепленными к черепу, вьющимися волосами в такт медленной, с перерывами, речи русского. Симонову он вдруг напомнил бюст какого–то римского императора – он видел его в музее или одном из царских дворцов в Питере.
- Не будем об этом, - остановил его Роберто. - Вы должны просто знать, как мы, кубинцы, чтим своих родителей. У нас есть семейные праздники - день матери, день отца, день родителей. И где бы мы ни были в эти дни, мы стремимся отметить его с родителями… У вас есть сигареты? Простите, у меня кончились.
Сигареты у Симонова были - и не одна пачка. Но чтобы взять их и дать Эрере, надо было идти в свою комнату. Искать сигареты в комнатах Ивана или Толи было и подозрительно, и бессмысленно. Петрушко не курил и сразу же обменивал свою недельную норму - пять льготных, по двадцать сентавос за каждую, пачек бесфильтровых «Popularis» - на нужные ему заморские сувениры и фрукты. Кубинцы за сигареты отдавали ему раковины, панцири черепах, маски, вырезанные из кокосовых орехов, ананасы или лимоны. А Ивану не хватало пачки на день, и он или «стрелял», или выкупал пару пачек у Петрушко. Правда, по номинальной для советиков цене - 20 сентавос за 20 сигарет в пачке. Для кубинцев в коммерческих магазинах это удовольствие обходились в восемь раз дороже.
- Подожди минутку, - сказал Симонов, испытывая сухость в горле и опасаясь не за себя, а за Карину: трудно предположить, чем обернется для нее, если Роберто увидит «не спетую песню свою» в спальне советика.
Дверь открывалась вовнутрь комнаты, и Симонов сначала не понял, почему она распахнулась не полностью. Но тут же краем глаза узрел: за дверью, прижавшись в угол, в простенок, стояла Карина. Благо Эрера сидел к двери спиной и смотрел в открытую балконную дверь, мелкими глотками прихлебывая кофе.
Симонов, не упуская его из вида сквозь дверной проем, быстро открыл свой aparador - шкаф наподобие не застекленного буфета - и достал пачку «популяриса». Потом взял с подоконника начатую пачку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
- Muchas gracias, Sacha. - Спасибо большое, Саша, - поблагодарил Эрера и сунул новую пачку в нагрудный карман гуайаберы. - Я не верил, что вы так быстро начнете говорить по-испански. У вас, наверное, есть хорошая учительница?
Опять что-то вроде зондажа: вдруг Симонов похвастается обладанием кубинской подружки, и слухи, по-видимому, дошедшие до «сегуридашника», подтвердятся.
- Пока нет. Была Биатрис из «академии ноктурио» моей професорой по английскому языку. А испанскому учусь у всех кубинцев. И много занимаюсь на работе и дома. Полгода учил язык самостоятельно - до приезда сюда.
- Я пошутил. Ты просто очень умный... Жаль, у меня нет таких способностей - не могу одолеть русский.
Дождался и от Эреры «леща».
- Подружись, Роберто, и ты с нашей переводчицей.
- Ну, с ней придется говорить только на испанском и только о любви...
Молча покурили, выпили еще по паре tragos - глотков - «канея», и Эрера поднялся уходить.
- Если хотите, Алехандро, - сказал он, - завтра я могу сопроводить вас на телефонную станцию. Вы поговорите с вашей женой - хочет она, чтобы вы еще поработали здесь или нет.
- Спасибо, Роберто. Заходите ко мне в любое время.
А сам подумал совершенно об обратном: лучше, если кубинец вообще забудет сюда дорогу. И, закрыв за ним дверь, вышел на балкон - посмотреть, появится ли он из подъезда… Появился. И медленно, словно на его вислых плечах лежала непосильная ноша, пошагал к широкой лестнице – она вела вниз - к подножью горы, на террасе которой стояло пять четырехэтажек советиков. Солнце поднялось в зенит и жарило неимоверно. Небо, земля и океан излучали сухое неподвижное тепло, как от стенок вселенской духовки.
Когда Симонов зашел в свою комнату. Карина уже не стояла, а сидела за дверью на полу, уткнув лицо в согнутые колени. Плечи и голова у нее вздрагивали. Он нагнулся и поцеловал ее в жесткие завитушки на шее. Она, не поднимая головы, сказала по-английски:
- I was very frightened. - Я очень испугалась. Он что, твой друг? Почему он следит за нами?
Да, нет мира под оливами... Ни под соснами, ни под пальмами.
- Успокойся, - сказал он тоже по-английски, - ты же слышала, что он зашел по делу. И просто выпить и поговорить. Ты разве не чувствуешь, как он одинок? Наверное, у него нет здесь друзей.
- Такой же буду я, когда ты уедешь.
- Не думай об этом. У тебя много друзей и родственников. Ты сама слышала, что мне предлагают продление. И я здесь останусь еще на год. Я же не умру, как его мать.
- Для меня лучше умереть, чем остаться без тебя.
От этих как бы вскользь брошенных слов у Симонова защемило сердце и тоже захотелось умереть.
Он подал ей руку, она медленно встала, поцеловала его в щеку, а он ее - в глаза. Они были солеными. На ней по-прежнему была только его рубашка.
- Я пойду в альберге, только сначала приму душ. Ты не заходи в туалет - я закроюсь.
- Хорошо. Не забудь, что Вовик завтра утром уезжает в Никаро. Мы придем к вам в альберге.
Он курил и слушал, как в туалете шумела и плескалась вода из душа.
Перед ее уходом они выпили «канея» с лимонным соком и льдом. Он ни словами, ни поцелуями не мог вывести ее из странного оцепенения. Она вся ушла в себя, как в раковину. Черная жемчужина, окутанная тайной, берущей начало в африканских джунглях или саванне и перекочевавшая в трюме рабовладельческого судна на Кубу.
Потом она минуты две стояла у выходной двери, сцепив узкие ладони у подбородка и останавливая его взглядом, когда он хотел повернуть никелированную ручку замка. От ее волос веяло тонким запахом французских духов - его подарок с последней гаванской автолавки.
С балкона он проследил, как она вышла из подъезда и неторопливо поплыла, не оглядываясь, налево - мимо всех четырехэтажных «эдифисиос» советиков - к почте, кинотеатру, «комерсиалю», аптеке - туда, где было общежитие холостячек – casa de solteras.
Навстречу ей мчался серый джип «Тойота» с откинутым верхом, наполненный до отказа людьми в темных очках. Когда машина приблизилась, Симонов в водителе узнал Дуче и «первую леди» советской колонии - Смочковскую жену Валю. К ней стекались все «крысиные» сплетни, а она их с энтузиазмом тиражировала. Изношенную, как в доску затраханную путану, «Тойоту» кубинцы передали Смочкову недавно вместо развалившегося «уазика». И теперь он - вместе с кадровиком и шофером по совместительству Юрой Афуксиным - целыми днями занимался ремонтом этой японской старушки, чтобы весело проводить «уик-энды» отдельно от общего стада советиков на уединенных и культурных пляжах Карибского побережья.
При виде «Тойоты» Симонов невольно отступил с балкона назад - в проем двери - и уже оттуда проследил, как Карина дошла до поворота и словно растаяла в солнечном мареве. И уже мало верилось, что она только что была с ним.
Он убрал со стола ром, наломанную на блюдце плитку шоколада, бананы и апельсины - все, что осталось после прихода Эреры, и хотел принять душ. Но сил уже не было, и он рухнул на кушетку, подумав, что при таких алкогольно-сексуальных нагрузках и хроническом недосыпании его надолго может не хватить.
Глава 50. Долгие проводы – лишние слезы
Барбарина, как оказалось, не улетела в Сантьяго - отложила поездку до следующего выходного. Каким-то образом она ухитрилась уговорить рыбаков, отправлявшихся с причала старого Моа на промысел, и они доставили ее к любимому на островок Кайо-Моа на шхуне.
Вовик, по его сжатому рассказу, завидел издалека приближение Барбарины по пустынному пляжу и по-английски, без предупреждения, оставил своих коллег допивать и доедать остатки «отходного» пиршества, прихватив, конечно, с собой бутылку и кое-что из закуски. По мангровым зарослям, искусанные до красных пузырей москитами и хекенами - комарами и мошкой, - они вырвались на оперативный простор в дальнем конце острова. Он открылся, примерно, в километре от общей массы советиков и десятка молодых кубинских пар, приплывших на островок на своей моторной шлюпке. Барбарина уже договорилась, что они доставят ее в Моа вместе с novio - женихом.
- Ну, Шурик, и дали мы с ней там шороху! В чепыжах не то - не знаешь, то ли трахать, то ли с задницы комаров сгонять. А в море, почти по шейку в воде, - настоящий цимус. Бля буду, на руках ее вот так - ноги у меня под мышками - держал и, веришь, веса этой коровы не чувствовал. Только рот разевать нельзя - волной захлестывает и иногда песок на дне из-под ног уходит, когда тебя особенно заберет. Ты обязательно с Кариной попробуй - не пожалеешь. Зря вместе не поехали. Теперь по себе знаю, почему кубинцы со своими девочками уходят к коралловым рифам.
- Так кто знал, что Барбарина передумает и не улетит в Сантьяго!..
Зато ночное расставание с Вовиком было тягостным и походило на поминки по безвременно усопшему. Пусть уезжал он всего за восемьдесят километров от Моа, но при этом рушился весь их маленький мирок - оазис их внутренней независимости, сотворенный во враждебном окружении. Их Cayo Libertad - островок Свободы, покрытый цветами любви и взаимопонимания, игры в прятки с системой лицемерия и стукачества. «Лично мне, - говаривал Симонов, - безразлично - кто, когда и с кем…» Странно, что этот либерализм не воспринимался и агрессивно отрицался на острове, узурпировавшем святое имя.
Вечером вшестером - Карина и Симонов, Барбарина и Голосков, Мария и чилиец Максимо Мендоса - с часок посидели на их излюбленном месте - под козырьком над входом в альберге. Пили вино и ром, закусывая шоколадом, бананами, апельсинами, консервированным говяжьим языком. И говорили о печальном. Мария и Максимо так и не получили высочайшего соизволения на брак.
Однако директор никелевого комбината Паблито, член ЦК компартии Кубы, почитаемый кубинцами за доброту и бескорыстие, поверил в серьезность намерений двух влюбленных и выделил им двухкомнатные апартаменты в четырехэтажке рядом с домом советиков на опушке кокосовой рощи неподалеку от пруда.
Напротив этих двух домов, на высоком бугре, кубинцы недавно построили из бетонных панелей магазин для иностранных специалистов. От остальных домов советиков ходьбы сюда было минут пятнадцать. Благодатная на первый взгляд близость пруда и кокосовой рощи оборачивалась для жителей прилегающих к ним домов полчищами москитов, жаждущих человеческой крови.
Мария, как всегда, молчала, и за нее и себя говорил то на русском, то на испанском ее «вечный жених». Чувствовалось, что вся эта волокита с женитьбой, потеря ребенка и состояние неопределенности вносят грусть и безысходность в их праздник любви. И даже дарованная Паблитой квартира пару, казалось, мало радовала. Во всяком случае, новоселье они отмечать не собирались.
Максимо давно написал своим родным и знакомым в нескольких странах, и знакомым своих знакомых с просьбой документально подтвердить, что он никогда не был женат. Ответов пока не приходило.
На фоне их международных проблем отъезд Вовика в Никаро выглядел досадной мелочью. Но когда Мария и Максимо, держась за руки, ушли в сторону своего нового жилища, началась подлинная тризна по пока еще живому, но убитому горем Вовику. Барбарина с интервалом в десять - пятнадцать минут ударялась в слезы. Глядя на опухшее и подпорченное страданием и подтеками туши лицо подруги, остальные чувствовали желание последовать ее примеру. К тому же вдруг резко посвежело, и резкие порывы влажного ветра предвещали продолжительный ночной дождь, хотя это и было время сухого сезона. От завода через невидимый пруд плыл запах сероводорода.
- Ну что, собираем манатки - и справим мое новоселье, - сказал Симонов и перевел свое предложение для Карины.
Карина вдруг запротестовала: ей чем-то пришлись не по душе Луговской и Аржанов.
- Ладно, - прекратил прения Вовик. - Ивана нет - у него на сгустителе снова авария, его всю ночь не будет. А Толя ходил на корабль и приплыл от мореманов кривой, как сабля. Дай Бог, если до утра проспится. Приволок в своем сидоре с корабля картошки, лука, квашеной капусты, черного хлеба - выменял на ром.
Им удалось обмануть дождь: едва они, соблюдая конспирацию, нырнули в темный подъезд, как ночное небо сбросило на сонную землю тяжелый груз кипящей воды. На окне пришлось почти полностью прикрыть жалюзи, иначе струи дождя, разбившись об их деревянные жабры, долетали мелкими брызгами почти до середины комнаты. Прикрыли жалюзи, включили свет, и внешний мир с его сырыми запахами и шумом тропического ливня словно отлетел в темное неуютное пространство.
Карина и Барбарина преподнесли Вовику в дар пузатую бутылку светло-зеленого бананового ликера. Девы не успели опомниться, как Вовок, несмотря на протесты подруг, отвернул пробку, произвел глоток из горла и поморщился: «Это для вас, мучачи…» Симонов тоже попробовал - сорокоградусная густая жидкость была сладкой, как патока.
Вовик чертыхнулся и достал из своего походного портфеля бутылку «канея», начатую в альберге. Симонов принес из холодильника разных консервов, нарвал на ощупь из пудовой грозди, висевшей на ручке балконной двери, спелых бананов, и грустный прощальный пир продолжился до пяти утра - до момента, когда дождь, словно испугавшись восхода солнца, вдруг стих и стало слышно бормотание Комаровского попугая.
Симонову и Карине неудобно было чувствовать себя счастливыми - их пока никто и ничто не разлучало. Они, как могли, утешали Вовка и Барбарину, и обычно сдержанная Кари раза два вставала с колен Симонова, подходила к плачущему русо и гладила его светлые кудри.
Строили планы, как не дать распасться их содружеству. Договаривались при первой возможности ездить друг к другу и перезваниваться. Но все осознавали коварство расстояния и времени. А главное, знали, что прежней идиллии уже не будет.
Симонов часто принимался целовать руки Карины и мысленно благодарил судьбу за благосклонность к нему. А Вовик матерился и клял себя за неосмотрительность:
- На кой хрен мне было выпендриваться перед Смочковым и всеми его козлами, что я умею рассчитывать эти металлоконструкции? Пусть бы они сами с ними сношались. Мне и так еще почти два года волохать. Захотел бы продлиться - мог бы перед концом срока показать, на что я способен.
Ни Кари, ни Барбарина не понимали смысла его раскаяния и не переставали заверять, что приедут к нему уже в следующий выходной.
На утро Симонов сходил у Дуче на квартиру и попросил разрешения опоздать на работу: надо помочь Голоскову погрузить вещи, проводить по-человечески.
- Конечно, конечно, - милостиво позволил заспанный Смочков, расчесывая обеими руками худую волосатую грудь. Скажите ему, что я скоро приеду в Никаро. У меня к нему дело есть.
Ночного дождя словно и не было. Асфальт высох с появлением первых лучей солнца, а от мангры поднимался пар, и океан за посадочной полосой сиял вечной синевой.
Вещей у Вовика было всего два чемодана, и он донес их до «уазика» сам. Они выпили на кухне по чашке рома «на посошок», спустились к подъезду, и Симонов доехал с другом на заднем сидении до развилки дорог у аэропорта. Там они вышли из машины, обнялись, и Вовик вдруг признался:
- Барбарину мне не жалко - бабу я и в Никаро найду. С тобой тяжело расставаться - лучше тебя у меня друга не было. Спасибо, Шурик, за все! Поедешь ко мне - привези кокосового сока. В Никаро, говорят, его нет. А он похмелье снимает охерительно.
- Не приеду сам - пришлю с кем-нибудь… А-а, чуть не забыл! Дуче хочет тебя навестить - какое-то дело к тебе есть.
- Знаю, позавчера обговорили с ним кое-что. Встретимся - расскажу. Ну, Шурик, пока!
- До встречи! Не поминай лихом.
Они крепко обнялись. Так, словно прощались навсегда.
Симонов проводил глазами «уазик» - он стремительно удалялся в сторону старого Моа, пока он не скрылся из виду. И Симонов пешком направился на завод, думая, что годы и частые встречи и расставания с хорошими людьми не убили в нем сожаления и печали о неизбежности таких вот потерь.
Глава 51. «С такой черной я бы не смог…»
Андрес Эрнандес – Чино - вдруг захотел услышать от Симонова отчет о проделанной им работе. Как будто что-то понимал в электроснабжении и автоматике. А тем более в расчетах токов короткого замыкания для настройки релейной защиты электростанции.
Однако Чино все предусмотрел, пригласив в кабинет Хосе Себастьяно знатоков с ТЭЦ, электроцеха и цеха КИПиА - контрольно-измерительных приборов и автоматики. Сидели за длинным столом, застланным чертежами, схемами, спецификациями - Симонов знал, как утомить оппонентов и затуманить им мозги.
Он намеренно, через переводчика Сергея Лянку, сделал короткий доклад, чтобы оставить простор для банальных вопросов, и сам подсказывал Сергею перевод технических терминов на испанский. Рыжеватый Себастьяно, Андрес и компаньеро Креспо одобрительно кивали и улыбались, когда Симонов вставлял в свои объяснения фразы на испанском или английском, и результаты работы получили хорошую оценку.
Другого исхода Симонов и не ожидал. На работе он привык работать, потому как что-то другое на ней было делать бессмысленно. Разве что отрывал час-другой на изучение испанского; но и это шло только на пользу делу.
Отчет этот был нужен, прежде всего, Андресу для поддержания своего реноме - показать, что он при деле, а не околачивает, как мичуринец, чем-то груши. Кроме того, на этом заседании Симонову «ввинтили» дополнительную строку в его задание: разработать рекомендации по внедрению сдельной системы оплаты труда рабочих, занимающихся перемоткой электродвигателей и ремонтом электроаппаратуры. Двигатели горели, контакторы и магнитные пускатели старели, складской резерв был на исходе, и оставалось одно: латать старье.
Советское электрооборудование и приборы не подходили для условий завода чаще всего из-за разницы стандартов американской и советской градации напряжений. У американцев 660 и 110 вольт, у нас - 380 и 220. Наша шкала напряжений не совпадала с американской и на более высоких параметрах.
Переход на сдельщину вынуждала пятнадцать лет топтавшаяся на месте экономика Кубы – производительность труда катастрофически падала. Уравниловка в зарплате подорвала революционную сознательность обмотчиков и ремонтников, и нужно было включать материальные стимулы для ускорения движения в коммунизм. Вкалывать по-ударному за полтораста песо ни «мотальщики», ни «чесальщики» не хотели. И как Симонов ни сопротивлялся – «я не экономист и не нормировщик» - кубинцы ему таки добавили работы. Андрес хлопал его по спине и радостно убеждал:
- Ты, Алехандро, умный, ты все сможешь. Мы хотим, чтобы ты работал с нами долго… У тебя был Роберто Эрера? Это я его просил с тобой поговорить. Ты звонил семье?
- Пока нет, не успел…
Звонить было бесполезно: жена и дочь в один голос в своих письмах просили, чтобы он скорей возвращался домой.
Сразу после заседания его взяли в оборот Иван Сапега и Толя Петрушко. Они ожидали его появления в офисине дефектологов и проектировщиков, сидя за его рабочим столом. Попросили выйти на площадку - к белому бюсту апостола Хосе Марти, установленному на кирпичном столбике - у края цветочной клумбы. Здесь жарило солнце, зато видеть и слышать их мог только гипсовый апостол.
- Чего вам? - сухо спросил Симонов, наперед определив по их пришибленному виду, чего они от него хотят.
- Слушай, начальник, перестань дурью маяться, - начал бухтеть Толя. - Вовик уехал, возвращайся к нам.
- И делай что хочешь, только тихо, - в тон ему запел Сапега. - Встречайся, спи с кем угодно. Хоть, это самое, - в доску, понял?
Это было приятно слышать. Не легко далось двум большевикам такое косвенное покаяние. Чем же вызван этот ужас, который из железа выжал стон?
Толик, не дожидаясь вопроса, произнесенного вслух, пояснил:
- Подселят к нам какого-нибудь москвича или ленинградца. Лучше уж ты, свой. Ну, как?
- Подумаю.
Хотя думать было нечего: пережитые ночи поблизости от Луговского напугали, прежде всего, Карину. Она мелко дрожала от испуга, когда он после полуночи начинал громко стонать и взывать о помощи. Симонову приходилось оставлять ее одну и идти успокаивать умирающего химика, пока Аржанов вызывал фельдшерицу.
Даже видавшему виды Симонову смотреть на Луговского было жутковато: расширенные помертвевшие глаза, разинутый рот, судорожно хватающий воздух, душераздирающие стоны - нечто, граничащее с эпилепсией. Прибегала заспанная Галя, кипятила на газе шприцы, садилась у кровати жертвы кофейного перебора - успокаивать словами.
Симонов, опасаясь, как бы фельдшерица не вторглась в его комнату, уходил к Карине и успокаивал ее. И она каждый раз говорила, что больше не придет к нему. Чокнутый химик–футболист-любитель кофе напоминал ей об умершей от аппендицита сестре.
Карина была убеждена, что в Луговского, вселился un diablo - бес, и она знает старуху, которая может этого демона из души москвича изгнать. Тогда он вернется на Таганку здоровым hombre - мужиком.
Кроме того, Симонову не нравилось ведение домашнего хозяйства в этой квартире. Полный бардак. Дежурства по кухне не учреждалось - питались каждый сам по себе, как попало. В основном подогретыми консервами с томатным соусом и бутербродами.
Перспектива приехать домой с гастритом или язвой Симонову не улыбалось. Его призывы создать «коммуну» сбрасываться на продукты и установить поочередное дежурство по кухне - Аржановым и Луговским были восприняты без энтузиазма. Они хотели жить без обязательств и по минимуму затрат.
Старого уральского наладчика из горячительного устраивали ром, чай и кофе. А закусить можно и «холодной консервой» - он, закаленный невзгодами наладчик, по-другому и не представлял жизнь в командировке. Луговскому же вообще все мирские хлопоты были «до фени»: ему бы день продержаться да очередную ночь простоять. И как можно скорее смотаться домой, в Москву!..
Симонова коробило и полное равнодушие сожителей к Карине, их почти демонстративное негостеприимство. Едва поздоровавшись с кубинкой, они расходились по своим комнатам, как бы давая почувствовать их недовольство частыми ночными визитами девушки. Думалось, и ими подспудно владел страх: ах, как бы чего не вышло! А может, он и ошибался - они деликатно не хотели травить себе душу и мешать их счастью.
- Как ты можешь с ней, с такой? - спросил как-то Аржанов после приема не первой вечерней порции дешевого рома — в одиночку, в своей конуре.
- С какой? - прикинулся валенком Симонов.
- Да такой черной… Я бы не смог.
- Да и она бы с тобой не смогла, Юра… А с белой сможешь? Хочешь, завтра приведу.
Кандидатур у него не было - он блефовал, но ответ предвидел наверняка.
Аржанов подумал, уставившись на Симонова своими умными синими глазами, потеребил себя за кончик красного клоунского носа:
- Нет, пока не надо, обойдусь без кубашек. Давление замучило.
- Где, в яйцах? Пора его сбрасывать! - хмуро посоветовал Симонов, обидевшись на уральского наладчика за Карину: тоже мне расист недоделанный!.. И вполне законченный алкаш и перспективный импотент.
И хотя он не очень поверил в раскаяния и обещания «майора» и штангиста-чемпиона перед бюстом кубинского апостола - соблюдать лояльность по отношении к нему и Карине, что-то в нем дрогнуло. В прежнем апартаменто картина более ясная. А в этом дурдоме неизвестно, чего ожидать. Уедет Луговской, и на его место, не приведи Господи, подселят типозу почище Ивана.
Взвесив все за и против, Симонов не стал откладывать дело в долгий ящик и в тот же день испросил у Матео разрешения на возвращение в прежнее апартаменто. Хефе КАТа только пожал плечами и благодушно качнул головой: «Bien». - Ладно, мол, согласен…
Матео, по мнению советиков, все же был хорошим мужиком - никому не лез в душу, служил, а не прислуживал. И, бывало, поправлял Симонова, когда он делал ошибки в испанском, с удовольствием углубляясь в тонкости «del idioma castellano»- кастильского наречия.
Луговской и Аржанов восприняли обратный исход Симонова без показной радости или печали. Аржанов, несмотря на вновь подскочившее давление и катившийся по голому черепу пот, помог доставить кушетку на прежнее место - в осиротевшую без Вовика комнату с единственным украшением на стене - открыткой с портретом «Muchacha en panuelo» – «Девушка в платке».
Глава 52. Любви все возрасты покорны
Предстояло налаживать новую жизнь. Одному, без мощной поддержки Голоскова. Хорошо, приехал Игорь Седов. Но у него были свои проблемы по противостоянию и воспитанию Лени Лескина. Патентовед напивался каждый вечер, закрывшись в своей комнате с попугаем Прошкой, и порой выкидывал непостижимые трезвому уму экстравагантные штучки.
Так, его пылким сердцем недели на две завладела безответная любовь к красивой двадцатишестилетней переводчице Кристине. Неодолимая страсть вынуждала его просиживать ночи напролет на лестнице у двери ее квартиры. За ночь он выкуривал по пачке «популяриса», выпивал никем не замеряемый объем рома, превращая его в поток безутешных слез.
Бедняга не подозревал, что своей ночной осадой квартиры переводчицы сильно осложнял проникновение к Кристе и утреннее исчезновение от нее бородатому инженеру-электронику Толе Бобко. Поскольку Кристина слыла неприступной девицей и дорожила своей репутацией, Толе для сохранения с ней интимных отношений приходилось соблюдать меры строжайшей конспирации. А при нахождении Лени на почетном посту у Кристининой двери, ситуация сильно осложнялась. Из-за него Толя был вынужден лазить к лжедевственнице через балкон второго этажа. Хотя для красноярского столбиста и разрядника по спортивной гимнастике это служило не больше, чем легкой разминкой перед настоящим ночным марафоном. Но существовал риск попасть в поле зрения и на язык бдительных и болтливых «крыс».
Иногда Леня не выдерживал и по-кошачьи скребся в заветную дверь и страстно мычал, не подозревая, как сильно рисковал. Бобко прерывал занятие любовью и планировал жестокое покушение против назойливого земляка. Бобко говорил своей обожаемой переводчице, что поступит по-русски: выйдет на лестничную площадку и одним пинком отправит плачущего сибиряка считать ступени. Кристя простирала к усталому после любовных утех электрику свои нежные руки, умоляя не трогать безобидного влюбленного Пьеро. И Толя до времени смирялся.
Однако Кристине не суждено было уберечь смиренного поклонника от жестокого испытания. В одну из темных тропических ночей мирно дремавший на ступеньках в подъезде Леня вместе с недопитой бутылкой «карибе» вдруг был поднят на воздух неведомой силой и отправлен в опасный полет в неизвестность. В первый и последний. Лене пришлось долго потом давать путаные объяснения любопытствующим по поводу происхождения его «фонарей» и шишек.
Зато Кристине он больше не докучал и уверял Игоря Седова, что «эта сучка» опасней гоголевской ведьмы-панночки, - может угробить сразу, без помощи Вия. В Кристе и впрямь было нечто бесовское. Она никогда не смотрела людям в глаза, а когда улыбалась, как-то неожиданно обнажала крупные белые зубы. И тогда мгновенно исчезала ее красота - оставался только этот хищный оскал.
Причину Лениного полета Симонову под большим секретом открыл сам исполнитель запуска - Толя Бобко. После возвращения в Союз он намеревался мигрировать из Сибири на Украину и жениться на Кристине. Они уже сотворили план их дальнейшего мирного сосуществования. Для начала сложат в общую кассу их нажитые на Кубе чековые и рублевые капиталы. На них купят дом с большим огородом в тихом селении где-нибудь на скоростном шоссе между Днепропетровском и Запорожьем. А к дому, если хватит денег, приплюсуют и «Волгу». После чего плюнут на самоотверженный труд в пользу родного государства и пойдут путем кровопийц-частников. Будут выращивать на своем огороде богатые урожаи ценных сельхозкультур - лука, моркови, укропа, сельдерея, ранних огурцов и томатов - и подвозить их на «Волге» на продажу рабочему классу и прослоечной интеллигенции индустриальных гигантов. А для отвода глаз бдительных ментов и прокуроров, всегда готовых привлечь за тунеядство не работающих на дядю Государство, они пристроятся на непыльную работенку с символической «зряплатой» в 100-120 рэ и свободным распорядком дня.
Правда, существовала небольшая проблема: Бобко был женат, и у него рос пятилетний сын - дебил от рождения. Сына он очень любил, и - назло всем врачам и жене – фанатично верил в его выздоровление. И вот теперь оказался перед трудным выбором: сын или Кристя?
Симонов ничего не мог посоветовать Толе, поскольку у него самого семейная жизнь не сложилась. А с появлением Карины и на огромном расстоянии от дома она ему представлялась унизительной и растоптанной. Как и Бобко, с женой Симонова связывал ребенок - его четырнадцатилетняя дочь. И он тоже очень любил свое капризное ласковое дитя. Но теперь ему казалось, что уже не тот курсант-пограничник, а он сам уехал от своего прошлого на подножке товарняка, оставив на перроне и жену, и дочь, и злодея–курсанта.
А ведь была же у них настоящая страстная любовь - до появления курсанта. Ему иногда какой-то яркой вспышкой являлась одна и та же сцена из прошлого. Вскоре после того, как стали жить вместе, они на выходные приехали к ее матери в рабочий поселок на Вятке. Переночевали, и после завтрака свежим солнечным июньским утром убежали в березовую рощу по едва приметной тропинке в высокой траве. В лесу она стремглав взбежала на пригорок и оттуда, расставив руки для объятий, полетела к нему навстречу, словно подхваченная солнечным ветром Дюймовочка, с криком: «Возьми меня!..» Сбила его с ног, они, обнявшись, полетели в папоротник и уже не могли подняться, охваченные нестерпимым желанием слиться в одну плоть…
Глава 53. А если у Вовика вырастут рога?..
Теперь Карина приходила к нему каждую ночь. Но, как и прежде, не одна - с Барбариной.
Иван Сапега и Толик Петрушко пока что соблюдали конвенцию - встречали девушек, изображая лицами и виляющими задами радушие и гостеприимство. И более того, Петрушко, провозгласив себя великим кулинаром современности и желая затмить память о Вовике, удивлял кубинок голубцами, фаршированным перцем или блинчиками, украинским борщом и даже пельменями. И негодовал, когда они отказывались от маринованных грибов, селедки, квашеной капусты и соленых огурцов - не мог вообразить, как эту пищу богов можно не любить!
Начало новой эры во взаимоотношениях с сожителями по квартире Симонов воспринял без особой радости и с большой долей скепсиса. В любой момент поведение двух партийцев могло повернуться на сто восемьдесят градусов. И лучше на всякий случай, думалось ему, сохранить с ними прежнюю дистанцию.
После ужина Иван, допив ром и вежливо простившись, удалялся в свою «кунсткамеру» - скрести раковины и бальзамировать летучих рыб, крабов, лангустов или морских звезд. А Толик продолжал потчевать мучач заморскими яствами, вином и ромом и рассказами о своих подвигах на помостах разных городов Союза, удивляя их весом поднятого над его головой железа и созревшем в ней проектом: создать в Моа нечто вроде Нью-Васюков - секцию штангистов из кубинцев и советиков под его руководством.
Симонов видел, что труднее всего от Толиной болтовни было Карине. Перевод с русского Симонов и Барбарина делали для нее с пятого на десятое, и она томилась в приступах скуки - начинала зевать в ладошку и нетерпеливо поглядывать на Симонова.
Тяжеловес, как всегда, игнорировал нюансы движения человеческих душ, если они не увязывались с его интересами. Он со спортивным азартом бил клин под Барбарину, желая занять в ее жизни место, принадлежавшее Вовику. А молодая толстуха, недавно безутешно рыдавшая на плече своего кудрявого кумира, слушала Толика чуть ли не с благоговением. И порой просила его разъяснить отдельные штангистские термины, как-то: «жим» - «толчок – «рывок». Или «пернуть»… Последнее действо случалось с ним и его коллегами по игре с железными блинами, по собственному признанию, при толчке, рывке и жиме.
В результате Барбарина уходила за полночь, и Толик увязывался ее провожать. Акт невиданной вежливости с его стороны. Но это лишний раз подтверждало серьезность намерений штангиста оседлать ставшую свободной лошадку. Минут через двадцать-тридцать он возвращался, дверной замок защелкивался. Спустя несколько минут начинались его перемещения - в туалет и обратно, к холодильнику и в его комнату.
- Barbarina is crazy. I can’t understand her. - Барбарина сумасшедшая, я не могу понять ее, - смеялась Карина, прижимаясь к нему своим голым длинным телом. - Мне Толя не нравиться - он фальшивый.
И потом вдруг озадаченно спросила:
- А если у Вовика вырастут рога, как он будет носить каску?
Симонову этот флирт тоже был не по душе. Он и Карина поневоле стали соучастниками низкого предательства по отношению к своему другу.
Карина не переносила спать под маскетеро - боялась марлевого белого савана над головой и по сторонам, и они стлали постель на полу, отбиваясь от москитов подручными средствами - газетами и сигаретным дымом. Теперь, когда они стали жить как муж и жена, она была спокойней, реже упоминала об умершей сестре, об отце и брате и их мачете, тоскующем по его шее.
Но иногда на нее что-то находило. Она вдруг объявляла, что не любит его и им надо расстаться. Он мешает ей выйти замуж за некого тридцатипятилетнего мужчину. И был ли это Роберто Эрера или кто-то другой, из Сантьяго, - он не мог от нее добиться.
Про себя он иногда называл ее «черной чайкой». И с издевкой над самим собой думал, что медленно, как тот чеховский герой, от нечего делать сознательно губит «черную чайку». И что «точка возврата» уже пройдена, и ничего нельзя изменить. Не будет у нее ни свободы, ни счастья - только память о своем губителе.
И уже думал, что дай-то Бог, чтобы она спохватилась, разлюбила его, вышла замуж за таинственного «тридцатипятилетнего» - пусть того же Роберто. Тогда и у него на душе станет спокойней. А совесть если и не чище, то, по крайней мере, появится предлог погасить ее угрызения. А с другой стороны, существует рок, и в жизни каждого появляется фатум - это олицетворение судьбы в конкретном обличии. И он или устраивает или разрушает нашу жизнь.
У Симонова злым гением обернулась его жена, а у Карины - он. А если честнее и строже - он им обеим непоправимо поломал жизнь в своей постоянной жажде неизведанного, граничащего с безумием. И белой, и черной чайке…
Но этот мимолетный сентиментальный самоанализ он относил на счет похмельного синдрома и думал, что ему ближе рациональный эгоизм Чернышевского с его формулой «жертва - сапоги всмятку». Не всем же быть рахметовыми и спать на гвоздях - лучше на каменном полу, но с любимой негритянкой…
В одну из суббот - по субботам советики работали до обеда - Иван Сапега уехал на автобусе на экскурсию в Сантьяго-де-Куба. Увеселительную поездку для себя и членов своих семей организовал партийно-хозяйственный актив.
А Толя Петрушко пошел другим путем. Вооружившись двумя бутылками рома, бананами и апельсинами, он отправился на недавно прибывший из Союза сухогруз «Красноуфимск» за луком, перцем, картошкой, черным хлебом.
Накануне капитан и «дед» с этого парохода побывали у Толи и Ивана в гостях. Вечеринка была на морской манер - шумной и пьяной. Пили ром, сухое вино и чешское пиво с парохода, курили, громко - с морским смаком - матерились, играли в преферанс на советские деньги. В результате Иван проиграл три червонца – все, что разрешалось вывозить советикам за границу. А Толя пополнил свою кассу двенадцатью рублями и был на седьмом небе от выпавшего ему фарта и подтверждения своих выдающихся способностей в любом деле. Моряки ушли поздно - в первом часу ночи.
Симонов, не участвовавший в игре, - к картам он всегда испытывал какую-то брезгливость - из вежливости выпил с моряками пару рюмок и скрылся в своей комнате. Лежал на кушетке одетым, не зажигая огня, и нервничал: Карина, конечно, была где-то рядом или не выдержала долгого ожидания и ушла в свою комнатку в alberge.
На всякий случай он последовал на улицу вслед за крепко забалдевшими морскими волками. Карина и Барбарина прятались за углом дома, крепко прижавшись одна к другой, чтобы согреться. С гор в сторону моря дул ровный прохладный бриз с неизменной примесью заводских газов, и небо местами было затянуто темными облаками. Моряки в обнимку, качаясь, как на волнах, удалялись в темноту - в сторону океана.
У Толи заплетался язык, но он снова проявил чудеса изысканной галантности: сварил кофе и подал его девушкам с ромом. И опять пошел провожать Барбарину до альберге. Она еще на улице сказала Симонову, что утром летит в Сантьяго. А на обратном пути заедет в Никаро к Вовику - не может жить без него. И Карина хочет ее сопровождать - тоже побывать у своих родителей, а потом повидать их одинокого друга в изгнании.
Симонов не стал возражать - он сильно устал от беспрерывного подпольного ночного образа жизни, почти без сна, и нужна была какая-то передышка в этом эротическом марафоне.
Карина в эту ночь была с ним как-то по-новому ласкова, несколько раз с милым акцентом повторяла по-русски: «Я тебья лублу, Шюрик»… А он тупо добивался от нее признания, бывает ли у нее самое острое неповторимое ощущение во время близости - в самом конце ее. Почему-то у него не поворачивался язык произнести слово «orgasmo». Словно он боялся им оскорбить высокое, почти святое, таинство. Казалось, что это словечко никак не вяжется с его точным переводом с латинского – «пылаю страстью».
Она долго делала вид, что не понимает его, дурачилась, называла его своими любимыми ласковыми словами - mentroocito, picaro - обманщик и проказник. Но в какой-то момент замкнулась, помолчала и с трудом выдавила из себя на чужом для обоих языке признание: «Yes». - Да.
И ему стало вдруг легче на душе. До этого откровения наступали мгновения, когда он чувствовал себя насильником: думалось, что она уступает ему, чтобы не обидеть его.
Они уснули, может быть, всего на час, пока в пять не зазвенел будильник, подаренный ему Вовиком на прощание: «Там он мне долго не понадобиться. А вам с Кариной просыпать нельзя».
Он хотел приласкать ее - время до шести было безопасное, - но она заторопилась: надо кое-что собрать для родителей и привести себя в порядок. Она почему-то нервничала больше обычного, пропускала мимо ушей его вопросы, с трудом натягивая на себя в полутьме «питусас» (джинсы). Лампочку в комнате не включали, довольствуясь синеватым светом от уличного фонаря, проникавшего в щели жалюзи. На прощание она прильнула к нему, сама крепко поцеловала его в губы - это случалось не часто - и попросила прощения на английском.
- За что? - спросил он.
- За все. Я сейчас себя плохо вела.
Она никак не хотела брать от него сетку, набитую продуктами - тушенкой, рыбными консервами, конфетами. Он убедил ее простым доводом: «Это не для тебя, а твоих племянников». У ее брата и сестры в Сантьяго были дети.
И потом, как всегда, с кухонного балкончика проследил, как она медленно поднималась по крутому склону на красный свет над водонапорной башней – там было ее общежитие. Силуэт Карины возник на фоне светлеющего неба - и исчез, унося с собой частицу его души. Он уже не спрашивал себя, любит ли ее: он точно знал - это навсегда…
Глава 54. Все познается в сравнении
Он очнулся от сильного грохота в дверь. Вскочил на ноги совершенно голым и кинулся к выходу. В темном проеме перед ним возникла тяжелая фигура Игоря Седова. Из-за его спины торчала редкая бороденка Лени Лескина. Наготы Симонова они просто не заметили - сами так спали.
- Ты чо это, командор, дрыхнешь? - загудел Игорь. - И как-то не по-человечески - на полу. Меня и под маскетеро комары заедают. Давай, быстро одевайся - поедем на пляж, на Кайо-Моа.
- Егор скромничает, а ты, однако, забыл, пахан, - вмешался Леня. - У нашего большого друга - знаменательная дата: ему сегодня долбануло ровно сорок. А ты мозги со своей негритоской протрахал - и все забыл! Амнезия на сексуальной почве.
- Командор, можно я вырву язык этому мерзопакостному стервецу? – задал Седов дежурный вопрос.
Но, если бы Симонов согласился, он бы наверняка так и сделал.
Симонов, конечно, о «диа де кумплеаньос» - дне рождения друга - не забыл и планировал завалиться к землякам вечером с Кариной, Барбариной и их подружками. План не удался - Кари и Барбарина в это время уже летели в Сантьяго.
- Ничего с собой не бери, командор, - я угощаю, - сказал Седов после их крепких мужских объятий и Симоновских поздравлений.
Симонов едва успел одеться и побросать в хозяйственную сумку ласты, маску и трубку для подводного плавания, купленные им в Москве по рекомендации чиновников из «Зарубежметалла». Они не раз побывали на Кубе и в других странах, где народы после победы в национально-освободительной борьбе сильно нуждались в бескорыстной помощи первой социалистической державы.
С улицы уже кричали, чтобы они поторопились - автобус не намерен их ждать.
Против обыкновения советиков повезли не в порт, а по узким улочкам, застроенными хижинами и убогими старыми домами, напоминающими многочисленные бараки Красноярска, доставили в старое Моа. Здесь толпу из полусотни мужчин, женщин и детей высадили у деревянного причала, выступающего далеко в море на толстых, обросших густым мхом и лишайником сваях. Вплотную к причалу белым лебедем покачивалась моторная яхта под кубинским флагом, похожая на наш «Метеор», только без подводных крыльев. Кое-где толстых досок на настиле причала не хватало и приходилось перепрыгивать с одной полусгнившей плахи на другую через широкие щели. В тенистых просветах, метра на два ниже настила, переливалась теплым светом прозрачная вода. По илистому дну с длинными подвижными водорослями бродили солнечные блики. Слизистые белые и голубовато-сиреневые студенистые лепешки медуз лениво и задумчиво шевелили щупальцами, неуловимо меняя тона своей переливчатой окраски.
Яхта оказалась не простой: ее региону «minero» - шахтеров - подарил сам Фидель. Об этом сообщала мемориальная табличка на ее нижней палубе, помещенная под большим плакатом с изображением поэта и апостола Хосе Марти.
В иллюминаторы взгляду открывалась солнечная гладь океана, рассеченная белопенной нитью гряды коралловых рифов. За ними – ближе к горизонту - белели паруса двух рыбацких шхун.
Переход до Кайо-Моа по спокойной водной глади, отражающей слепящие радужные солнечные лучи, занял меньше часа. После прохода по узкому тенистому коридору в зарослях, растущих с морского дна, яхта уткнулась носом в отлогий песчаный откос. И когда по зыбкому, крутому трапу без перил, переброшенному с носа яхты над полоской воды на поросший жесткой травой берег, советики - мужчины, женщины, дети - стали по одному стекать на остров, воздух уже прогрелся, как в сауне, и день обещал быть долгим и жарким.
Едва последний советик - пьяно балансирующий на сходнях Леня Лескин - оказался на суше, яхта дала задний ход. И по тому же узкому проходу, прорубленному в мангровых зарослях, растущих прямо из воды и питающихся кислородом от пневматофор - воздушных корней, затерянных в густой мясистой листве, - ушла в открытое море.
Как уведомил информированный всегда больше других переводчик Сергей Лянка, она доставит на островок кубинцев, готовых на риск искупаться в двадцатипятиградусной воде. По телевизору постоянно крутился ролик с призывами купаться в море круглый год. Но зимой, когда температура воды понижалась до двадцати трех градусов, лишь немногие кубинцы хотели стать «моржами». Вода для аборигенов казалась mucho fria - очень холодной. Многокилометровые пляжи на берегах, обращенных к Карибскому морю и Мексиканскому заливу, с ноября до апреля выглядели вымершими, как пустыня Сахара. Но теперь - с приближением весны - появлялись первые смельчаки, готовые на отчаянный риск - поплескаться в «ледяной» ванне. А заодно и погреться на горячем песке под «неласковым» тропическим солнцем, при двадцатипятиградусной - в тени, «студеной» погоде.
В мозги советиков, взращенных и в зной, и ветер, и в лютый мороз, эти реальные чудеса как-то плохо укладывались в сознание.
К празднованию cumpleanos - дня рождения - приступили еще на яхте - выпили для разминки граммов по кто сколько пожелал рома за «Игoра». Так теперь называли Игоря Седова кубинцы и Леня Лескин.
На песке - в тени высокого кустарника, подступавшего вплотную к пляжу и тянувшемуся узкой длинной полосой вдоль уреза воды - соорудили, как выразился Симонов, часто ездивший в Узбекистан, «дастархан» из советских и кубинских газет. Этот импровизированный стол оживили преимущественно продукцией советского консервного рыбо-мясного производства, водкой, коньяком. А также местными ромом и фруктами - апельсинами, лимонами, бананами. Получилось не очень живописно, зато много и питательно.
К «дастархану» немедленно устремились полчища разных «бекарасов» - термитов, муравьев, каких-то козявок и миниатюрных крабов. От них отбивались, чем попало, - песком, сигаретным дымом, ветками. Но больше всего донимали крылатые насекомые - москиты и хекены. От их страстных поцелуев белые тела советиков расцвели красными волдырями, вызывающими нестерпимый зуд. Пир быстро превращался в чесоточную пытку.
Симонов призвал компанию к революционному порядку - пить умеренно, дабы не обрести вечный покой на дне океана и не доставить радость рыбам. И сохранить силы на основную фиесту - ночную. У него для нее заготовлен маленький сюрприз.
Леня шумно взбунтовался: «Ты, пахан, на нас не дави!» Но встретился с темным взглядом Седова, тяжелым, как и его кулаки, - и не какое-то время притих.
Вскоре Леня первым понял, что за столом здесь долго не усидишь: спасенье от москитов, хекен, муравьев и прочей тропической нечисти можно было временно сыскать только в воде. Снедь пришлось частью убрать в сумки, частью прикрыть газетами и полотенцами. И без промедления кинуться в теплую, как парное молоко, воду. Все тело горело, словно ошпаренное крапивой.
***
Симонов, сидя по горло в воде на уплывающем из-под зада песке, долго возился сначала с одеванием синих резиновых ласт - они были маловаты, - а потом подгонял ремешок маски, так чтобы она плотно прилегала к лицу и под стекло не попадала вода. И, наконец, в одиночку поплыл к коралловым рифам - к пенящемуся гребню волн в полукилометре от пляжа. Рифы принимали на себя удары океанских валов и создавали у берега естественную - относительно спокойную - ванну даже при четырехбалльном шторме, бушевавшем в открытом океане.
«Главное, правильно выдерживать глубину погружения и правильно дышать», - внушал себе Симонов. Но соленая вода все же часто попадала в трубку, зажатую резиновым загубником во рту. Приходилось резким выдохом выбрасывать воду наружу - на поверхность океана. Капли трещали в трубке, как дробь, и это был единственный звук, слышимый под водой.
Дно казалось неправдоподобно близким. Подводные дюны, поросшие длинными водорослями и усыпанные мелкими раковинами и опасными шарами белых и черных морских ежей, проплывали внизу в полном безмолвии, как будто подернутые туманом. Впереди неясно маячили загадочные пещеры, гроты, извилистые заливы и бесформенные белые нагромождения кораллов.
Как-то внезапно тело налилось свинцовой усталостью, на какое-то мгновение подступил страх перед неизбежным уходом на дно, и трусливо захотелось вернуться на пляж. Симонов поднял голову над водой, сдвинул маску на лоб и посмотрел назад. До пляжа было уже гораздо дальше, чем до рифов. Страх отступил, и Симонов с усмешкой презрел свою минутную слабость. Оставалось одно - плыть только вперед в этом голубом безмолвии, пронизанном солнцем, и видеть под собой блуждающие по волнистому дну световые пятна. Точно стая пацанов баловалась зеркалами и беспорядочно перемещала по волнистому песку с безвольно качающимися водорослями солнечные зайчики.
Он встал ластами на первый же коралл, оказавшийся под ним, но набежавшая волна немедленно сбила с ног. И так повторялось почти при каждой попытке обрести хотя бы минутный покой в этой кипящей шумной стихии. Он несколько раз хлебнул горько-соленой воды - она здесь, как говорили знатоки, почти вдвое солоней, чем в Черном море.
Зато стоило нырнуть - и наступала тишина. Абсолютное безмолвие в фантастическом мире, где шла своя, отрешенная от земной суеты, жизнь. Душе и взору открывался бескрайний аквариум со стаями больших и крошечных рыб, призрачными цветными тенями скользящих мимо причудливых белых и розовых кораллов. Всего того, что не поддается описанию и превращается в сон, неподвластный воспроизведению, едва голова оказывается над поверхностью воды.
Симонову ничего не хотелось брать из этого мира подводных грез, кроме воспоминания о нем. Пусть все да пребудет, как оно есть! - все эти рыбы, раковины, кораллы, звезды, ежи, черепахи, осьминоги, барракуды…
На пляж, Симонов выходил, покачиваясь от усталости и путаясь в ластах, с мыслью, что, может, зря он тратит время на донжуанство. Лучше бы время, проведенное за вином и женщинами, расходовать на общение с природой. Как Тур Хейердал или Жак Кусто и члены их команд…
Но любовь разве не та же природа? И разве можно сравнивать плавание под водой на рифах среди рыб, медуз, морских звезд и ежей с волнами любви и блаженства наедине с Кариной…
***
К «дастархану» уже присоединились кубинцы - Рене Бекерра, Андрес Эрнандес и Франсиско Фуентес. Появление из морской пучины шатающегося от усталости Симонова было встречено приветственными возгласами: «?Salud, husar! ?Muy jodedor! ?Un grande Mente Agil!»
Рене Бекерре уже наскучила роль переводчика, и он попросил Симонова подключиться к этой нудной работенке.
Симонову налили. Он произнес пару слов о глубоком уме, физической и духовной силе именинника, чокнулись, выпили - и инициативой завладел Леня Лескин.
- Давай, пахан, переведи мои откровения о нравах сибиряков.
- Нет-нет! – отказался Симонов. - Пусть Рене переводит твою заумь. Я пока не дорос до перевода художественной прозы.
Рене усмехнулся и принялся за работу.
- У вас здесь, как я заметил, дач у населения нет, - начал Леня, как всегда, издалека, отгоняя от себя веткой москитов и хекен. - А у меня - дом в деревне. Достался от родителей жены. Дом из листвяка, сарай, огород.
Раз летом поехал туда отдыхать - один, без жены. Но, конечно, со спиртом… Ну, заманил к себе девчушку из деревни - пьем, гуляем и, конечно, этим делом с ней усердно занимаемся.
Деревне, естественно, все эти дела стали известны. Там ведь христиане живут, как в бане, - все голые. Не скроешься… Когда протрезвел, представил страшные последствия своего распутства, кинулся по домам: «Ради Бога, не выдавайте меня моей Гале!..» Мужики чешут затылки: да мы-то, знамо дело, смолчим, а вот наши Марфы?.. Я Марф стал увещевать: помолчите, не губите! У меня спирт остался - пейте на здоровье!
Спирт они, понятно, выпили и обещали молчать в тряпочку. Я успокоился, тоже с ними хлебнул спиртяги и сплю себе на сеновале после трудовой ночи с молодухой. Безмятежно, блаженно сплю.
И вдруг заскрипела стремянка. Я приподнялся: «Это ты, Галушечка, моя птичка?..» И действительно, на сеновале нарисовалась дорогая супруженция. Но не одна - с мотыгой. У нас ее называют тяпкой. Служит для борьбы с сорняками и окучивания картошки. Я вовремя смикитил: Галя за одно решила и меня окучить.
Я, значит, вскочил на ноги! - очень резво. А она с поднятой тяпкой - на меня. В гневе она - абсолютно дикий человек. Прямо смерть фашизму! Думаю - конец, мне крышка!.. Черепок под влиянием тяпки лопнет легче, чем спелый арбуз…
А у самого башка работает, как у космонавта в нештатной ситуации. Отступаю по сену в дальний угол. Полумрак. А жена со света, слава Богу, плохо не видит, но молча идут на меня, как на амбразуру. И мотыгой машет изо всех сил - аж в ушах свистит. Пока наугад…
И вдруг я вспомнил: в соломенной крыше, в стрехе, есть дыра, заткнутая сеном. Головой выбил сено, нырнул в дыру, прыгнул - и как партизан от карателя огородами кинулся в лес. Скрылся. Дня четыре ни дома, ни в деревне не появлялся - жил в тайге на подножном корму в заброшенном зимнике. Пока меня всей деревней не пошли искать…
И на этот раз Леня не обошелся без глубокомысленной морали:
- На благополучные семьи я всегда смотрю с подозрением. Не может быть в них все пристойно, красиво, идеально. Просто люди умеют сор из избы не выносить. А у меня как скроешь? Пришел раз с братом из ресторана часа в два ночи - Галя на меня кинулась с торшером, как с булавой. Но я снова, даже пьяный, не растерялся - скрылся на балконе, успел прижать дверь. Стекла она пожалела, но стуком, криками соседей все равно разбудили. Те, конечно, милицию вызвали. И это, замечу, притом, что мы в то время были во временном разводе, но жили в одной квартире.
Симонов посильно помогал Рене трансформировать Ленино фольклорное повествование на испанский манер. Но иногда оба становились в тупик и беспомощно разводили руками: великому и могучему русский языку не находилось эквивалентных оборотов из не менее прекрасного кастильского наречия. Приходилось идти на неизбежные упрощения и дополнительные комментарии. Но все равно выходило смешно - повествование ложилось на почву, политую водкой-ромом-коньяком. Это было видно по тому, как Франсиско и Андрес, вскрикивая от восторга, шлепали правой ладонью по верхней части кулака левой - двусмысленный жест для испорченного воображения русского мужика.
У Рене сохранилась про запас не менее захватывающая история. Сначала он коротко поведал ее на испанском для кубинцев. А потом более пространно – русским собутыльникам:
- Здесь, на Кубе, после революции не стало публичных домов. Проституцию ликвидировали как класс наравне с капиталистами и латифундистами. Но зато сейчас в некоторых городах есть posadas – гостиницы. Туда ты можешь пойти со своей женщиной и анонимно, без документов, снять комнату на несколько часов. Оплатить за комнату и заказать выпить, закусить. Все дорого, конечно, зато всегда есть возможность выпустить пар. В Сантьяго такая posada сейчас находится в шести километрах от города. Садишься с девушкой в такси, говоришь: «Kilometro seis», - и шофер уже знает, куда ехать…
А раньше posada находилась почти в центре города. Там всегда была очередь. И в этой очереди я - совсем случайно - увидел свою соседку. Красивую замужнюю женщину с каким-то парнем моего возраста. Она меня тоже заметила и спряталась за него.
Потом я встретил ее в нашем дворе и говорю: «Пойдем в посаду. Не пойдешь - мужу скажу, что тебя там с любовником видел». Она засмеялась и с удовольствием согласилась…
Заняли очередь. А впереди нас одна china, китаянка, - вот такая же узкоглазая, как Андрес, - вешается на мулата, целует его, стонет. Я думаю: «Ну, не дай Бог, если эта пара окажется в соседней кабине!..» А в старой посаде комнат не было. Просто большой зал фанерными перегородками разделили на кабины и поставили в них кровати. Перегородки даже не до потолка. Все слышно - каждое слово, каждый вздох.
Бог не помог! Эта чина с мулатом оказалась в соседней кабине. Мы не успели раздеться, а они уже начали. И чина, как со стадиона, ведет репортаж: «О, как вкусно! О, как глубоко! Ой, я умираю! Ох, ты настоящий potro - жеребец! Я тебя люблю! Давай сзади! Давай сверху!..» А я не могу начать. Со всех сторон им кричат: «Тише вы, тише! Заткнись, чина!» А она не обращает ни на кого внимания - стонет, кричит. Потом все стали хохотать. Я и моя подруга тоже… Нет, это надо пережить!
- А на сеновале с той деревенской девчушкой было хорошо! – проникновенно сказал Леня. - Тишина, сеном пахнет. В огороде, в черемухе, соловей пел. Печально, что жена убила своей тяпкой в моей душе лучшие впечатления от той ночи…
Симонова в рассказе Рене удивило, что никто вслух не возмутился тем, как он подло шантажировал соседку. Словно здесь это было в порядке вещей. Не даром Кари предостерегала Симонова не доверять его приятелю, владеющему русским не хуже, чем родным испанским.
Однако советиков больше поверг в изумление своим рассказом Франсиско Фуентес. Даже для Кубы, где красавицами и красавцами хоть пруд пруди, это был на редкость симпатичный кудрявый молодец лет тридцати пяти, женатый на кубинской еврейке из Гаваны. Она недавно родила девочку, и семья получила освободившуюся касу – американский особняк - напротив нового магазина для иностранных спецов в Роло Монтеррей. Франсиско работал техником на монтаже.
А его Роса, тоже техник, училась у русских проектированию водопровода и канализации. У советиков сердце таяло при виде этой грудастой, обольстительной двадцатилетней - всегда улыбающейся - мамаши. Своего Франсиско она обожала. Симонов не раз видел, как она глаз с него не сводила, когда он в спецовке и белой пластмассовой каске забегал к ней в офисину. А советикам Роса улыбалась от избытка доброты и счастья, подаренного ей щедрой судьбой.
Но сегодня Франсиско, вдохновленный выпивкой и закуской, напрочь отключился от семейных радостей в настоящем и ударился в воспоминания о суровых воинских буднях:
- Сразу после революции я служил шофером в одной маленькой части - человек на сто пятьдесят. Наши казармы были далеко от городов, деревень. В увольнение ходить было некуда. Вокруг - ни одной мучачи.
У меня была задача - снабжать нашу воинскую бригаду продовольствием. С утра командир давал мне деньги, и я ездил по деревням - закупал у частников овощи, муку, мясо.
Один раз мяса не нашел и пришлось купить живую молодую свинью. Я привез ее в часть уже ночью, перед отбоем. Свинью обули в солдатские ботинки, часть выстроилась в колонну по одному, и все, кроме командира, по очереди выехали «маррану». И сразу закололи – на завтрак. Но утром мясо никто не стал есть.
Командир построил нас в две шеренги и начал опрос с правого фланга. Подходил к каждому, смотрел в глаза - вот так! - и спрашивал: «Почему не ел?» Все опускали глаза и молчали… Командир тоже был кубинцем и, конечно, быстро понял, в чем дело. Он вышел на середину строя, плюнул и сказал: «?Cabrones!» – Козлы! И приказал разойтись.
- ?Y como es? ?Te gusto? - Ну и как оно? Тебе понравилось? - полюбопытствовал Симонов, переводивший это чистосердечное откровение.
Франсиско, словно очнувшись от путешествия в долгий неповторимый сон, в боевую бурную молодость, посмотрел на Симонова темно-карими, в прозелень, умными глазами и убежденно сказал:
- ?Mejor que mujer! - Лучше, чем женщина.
Бедная Роса!.. И советики, и кубинцы катались по песку, хватая воздух открытыми ртами. И потом, не сговариваясь, кинулись в воду - сбить пламя сумасшедшего смеха.
«Лучше, чем женщина!..» А Франсиско смотрел без улыбки на хохочущих мужиков немного испуганными глазами: а что, мол, я такого сказал?..
***
К берегу, недалеко от их компании, причалила chalupa - шлюпка - с веселыми парнями и девушками, вооруженными бутылками с прозрачной жидкостью. Они устроились на песке метрах в десяти от «дастархана» Седова и веселились во всю, не обращая внимания на замечания ставшего вдруг злым Рене Бекерры.
Татуированные черные и шоколадные парни протягивали советикам свои бутылки и просили выпить por un trago - по глотку из горла. У кубинцев это принято - пускать бутылку с ромом, гуальфариной или агуардиенте по кругу: глотнул - передай товарищу!
Рене предупредил: бутылку не брать, иначе вся честная компания из восьми человек тут же окажется за Седовским дастарханом и сметет с него спиртное и съестное без остатка. Но Леня, движимый высокими чувствами пролетарской солидарности и дружбы между народами, то и дело порывался уйти в другой лагерь:
- Я вырос на сибирском самогоне. И я желаю отведать здешнего питья - из сахарного тростника. Хочу огненной воды и мучач! И поближе посмотреть на наколки на этих корешах - на богиню с факелом и кинжалом. Вон-вон на том, с краю!
Рене и Седов утащили вышедшего из-под контроля патентоведа под руки в воду. Андрес и Франсиско поплелись за ними. Немного погодя татуированные кубинцы и две мулатки пошли к своей «чалупе», отплыли на ней от берега и стали нырять с кормы. Две оставшиеся мучачи - полненькая негритянка и худенькая белокожая девчушка, прикрывавшая детским бюстгальтером – за неимением полноценных грудей - одни соски, - игриво посматривали на Симонова.
Момент благоприятствовал его стратегическому замыслу. Он набрал со стола конфет, две банки консервов, ополовиненную бутылку «Арарата» и подошел к ним. Девчонки захихикали, пряча личики в ладони. Но когда он заговорил с ними на испанском, разинули на него глазки, с удовольствием приняли agasajo – угощение. И потом пили коньяк мелкими глотками, немного морщась, не переставая кокетничать и похохатывать, словно им кто-то щекотал пятки или места повыше.
Симонов сразу взял быка за рога:
- У нашего компаньеро, моего друга, сегодня день рожденья. У самого большого - с усами. Вам он нравиться? Вечером у нас будет фиеста. Много рома, вина, еды, подарков. Приходите. Я вас встречу у кинотеатра ровно в семь. Согласны?
Черненькая и беленькая переглянулись, обмолвившись парой слов, и негритянка - явный лидер с бесстрашными глазами и большой грудью, рвущейся на оперативный простор, - сказала:
- Sin ninguna duda. - Несомненно.
Симонов не очень-то поверил в это заверение. Подумал, что просто от него хотят отделаться, и решил закрепить внезапный успех пустым вопросом:
- ?Es verdad? - Это правда?
- ?Por supuesto! - Конечно! - не отрывая от него больших черных глаз с розовыми белками, радостно выкрикнула негритянка.
Не стоило оскорблять ее достоинство подозрениями. Весь ее облик выдавал любительницу острых ощущений и загадочных приключений. И ее молодость, подсказывала интуиция, уживалась с богатым опытом в таких делах.
- Только сейчас идите на свое место, - добавила она. - Наши братья не любят, когда мы разговариваем с посторонними мужчинами.
И отдала ему пустую бутылку из-под «Арарата».
Черт их разберет, подумал Симонов, - может, и действительно братья! Тогда почему среди парней ни одного белого нет? Да не все ли рано – не с ребятами же он назначил встречу…
Главное, появилась надежда устроить другу сюрприз на день рождения.
Глава 55. У именинника часы сперли
Однако сначала Седова ожидал другой сюрприз. На обратном пути с Кайо-Моа - плыли уже не на яхте, а в мелкой ржавой металлической барже. Ее на длинном стальном тросе, надсадно хлюпая дымным дизелем, тянул буксирный катер с высоко поднятым носом и осевшей в воду до фальшборта кормой. Как и положено для второй половины дня, солнце жарило нещадно. На море без темных очков было невозможно смотреть – оно превратилось в солнечную лаву, извергнутую с небес.
Компания, отмечавшая на пляже сорокалетие Седова, устроилась в трюме баржи на баке. Все устали, пьяное возбуждение сменила депрессия, никому не хотелось говорить. Леня Лескин вообще стаял. Сел на дно, уткнулся бороденкой в колени и спал, надвинув холщовый картузик на глаза. Седов в соломенном сомбреро на голове задумчиво перебирал свои вещички в хозяйственной сумке. Потом негромко сказал Симонову:
- Знаешь, командор, а кубинцы крепко меня обидели - часы сперли. Отец подарил в прошлом году на день рождения. В золотом корпусе. С гравировкой: «Сыну - от родителей». Командирские. Я уже здесь в них в море купался - хоть бы хны! Шли минута в минуту. Что теперь делать? Перед женой не отчитаешься. Лучше бы их в Гаване загнал кубашам.
От жары, купания и выпитого - разморило, хотелось спать. Но дружба обязывала, и Симонов предложил Седову из порта поехать в полицию.
Леня внезапно очнулся, вскочил на ноги и с улюлюканьем, гримасами и выкобениваниями всеми частями тела пустился в пляс на пружинящем деревянном настиле, уложенном на дне баржи, - под босоножками танцора хлюпала и брызгала сквозь щели вода. Не обращая внимания на ленинградских женщин и детей, сибирский артист с чувством исполнил несколько не очень похабных частушек, вроде:
- По деревне шла и пела
Баба здоровенная.
Жопой за угол задела,
Заревела, бедная.
Дети и кубинцы смеялись, русские мужики хмуро усмехались, а «крысы» устремили свои взоры в морской простор. Симонов испытывал стыд, но не встревал – из этого все равно бы ничего хорошего не получилось. На горло частушечнику наступил Седов:
- Слушай ты, дед Щукарь пеханый, заткнись и сядь – не позорь нас!
Леня оборвал музыкальную фразу на полутакте, взглянул на именинника удивленно, словно видел впервые, надвинул на глаза поношенный картуз и сел на корточки на прежнее место.
Баржу завели в бухту основного порта, где в это время разгружался советский сухогруз. Грейферный кран с металлическим чавканьем вытаскивал из его чрева желтую серу и укладывал в бурт на причал. Серная пыль стлалась над спокойной водой бухты, превращая ее в кислоту, и советики при подходе к берегу начали чихать.
У ворот порта их ждал автобус «Хирон» - чудо местной техники: раскаленный металлический короб с пластмассовыми сидениями и выкрашенными от солнца синей краской окнами - как в советских туалетах на первых этажах.
***
Дома Симонов оделся приличней - во все белое - и пошел к Седову. Там, заглядывая в словарь, быстро сочинил на испанском заявление в полицию: украли часы на пляже Кайо-Моа - в золотом корпусе, с синим циферблатом, с календарем на английском языке, с гравировкой. А также полотенце махровое с китайскими иероглифами, трусы голубые и носки серые.
В полицию пошли пешком, обливаясь потом, - солнце как с ума сошло, било в голову лазерными лучами. У «комерсиаля» заглянули в пивной ларек - он, конечно, был закрыт. И, вообще, городок словно вымер - ни одной души на улице. Седов впал в беспросветный пессимизм:
- Давай вернемся домой, командор! Ни хрена они не найдут. В Гаване ко мне один негр пристал - продай ему часы за триста песо. Ну, что я пижонился! Толкнул бы - и сейчас никаких хлопот. А трехсот песо хватило бы надолго - на ром, отоварку, девочек. Ты, конечно, командор, о своем обещании забыл.
- Не ной как Паниковский. Гуся захотел! Будет тебе белка, будет и свисток.
Под низким сводом - в полумраке полицейской офисины - при закрытых жалюзи, включенном освещении и работающем кондиционере - строчила на портативной пишущей машинке маленькая, густо напомаженная Лидия. Та самая снегурочка, которая устроила Симонову, Вовику, Барбарине, Карине и двум полицейским очень памятный новогодний прием.
При появлении Симонова и Седова она встала, ответила на их «?Ola!» сладчайшим «Buenas tardes». И вида не показала, что знакома с одним из светиков. Симонов тоже не кинулся целовать ей ручку - сухо сказал, что хотел бы видеть jefe – начальника - или oficial de guardia - дежурного офицера.
- ?Un momento! - пискнула Лидия и скрылась за дверью соседнего кабинета - на ней не было никакой таблички.
- Ох, какая птичка-синичка! - пробормотал Седов.
А Симонов про себя немного удивился: Барбарина говорила, что Лидия упорхнула куда-то к мужу. Или это была маленькая женская хитрость - отвлечь внимание Вовика от потенциальной соперницы. Судьба распорядилась иначе: не Лидию, а Владимира Голоскова выслали из Моа.
Следом за Лидией из двери появился озабоченный молодой мулат в белой майке, сухо буркнул «buenas», взял заявление и стоя долго читал его. Потом открыл другую дверь и позвал кого-то. Вышел другой мулат, кривоносый - в красной майке с надписью «Brigada bimilionaria». Подал советикам сухую ручку, назвал имя: Миранда.
Симонов удивился еще раз: он думал, что это женское имя. Знал его с юности по песне Петра Лещенко, расстрелянного чекистами в сорок пятом году: «Миранда, ты любишь меня…» И Миранда-мужик долго читал заявление, пожимая плечами и чему-то улыбаясь. Вернул заявление «офисиалю» в белой майке и скрылся в своей комнате.
Через пару минут оттуда вышли двое полицейских в форме и с пистолетами на поясе в мини-кобурах - рукоятки наших «макаровых» торчали наружу, зафиксированные узкими ремешками на кнопке. Как в американских вестернах.
Хефе в белой майке повел продолговатыми черными глазами в сторону вооруженных «полисиакос»:
- Ellos rebuscaran todos. - Они всех обыщут. Те, кто украл, еще на Кайо-Моа?
- Возможно, - сказал Симонов. - Когда мы отплывали, все кубинцы оставались на пляже. Сказали, что за ними придет отдельный катер. Одна группа - четыре парня с девушками - приплыли на своей лодке. Когда прийти за результатом?
- Завтра, в это же время.
Симонов взглянул на часы - было около шести вечера. Через час встреча у кинотеатра с мучачами. Если Седова грабанули их татуированные «братья» - они не придут. Но Симонов не стал говорить полицейским об этой веселой компании - не хотел возводить напраслину. На пляже было около полусотни других кубинцев, а свой «дастархан» и одежду они оставляли безо всякого присмотра не один раз. И он все же обгорел, пока плавал на рифы, - спина пылала, как ошпаренная. Многие советики - старожилы на Кубе - не зря купались в рубашках - солнце сквозь воду нежную советскую плоть обжигало до пузырей.
На крыльце Симонов лицом к лицу столкнулся с Анхелем - полицейским из кошмарного завершения новогодней ночи. Плосконосый жлобяра обрадовался Симонову как родному - обнял, приподнял, как Гектор Ахиллеса, от земли и потряс на весу, словно ватную куклу. От него разило дешевым ромом или гуальфариной. Его мотоцикл–убийца стоял на середине улицы и утробно пыхтел угарным газом.
- ?Por que estas aqui? - Почему ты здесь? - закричал Анхель, но тут же забыл о своем вопросе. - Вот знакомься - мой брат, его зовут Рейнальдо.
«Они что сегодня, охренели? - подумал Симонов. Все вдруг стали братьями и сестрами».
Анхель был темным мулатом, а Рейнальдо почему-то высоким красивым негром с приветливым открытым взглядом. Может, отец или мать разные?.. Рука у Рейнальдо при пожатии была доброй, слегка потной.
- Где вы работаете? На нашем заводе? - спросил Симонов - о чем-то же надо говорить.
- Нет, - сказал Рейнальдо. - Я приехал сюда вчера. Ищу работу. Soy tornero А.- Я токарь разряда «А».
- Стой! - перебил его Анхель, широко разинув розовую пасть без пяти или шести верхних зубов. - Рейнальдо нужна одежда. Видишь, на нем последние штаны и рубашка.
- Мои ему не подойдут, - сказал Симонов. - Надо посмотреть в нашем магазине. Какой размер?
- Тридцать четвертый.
Симонову эта цифра, как и разряд «А», ни о чем не говорила. Скорей всего, 34 сантиметра по талии? Анхель кивнул головой: да, по поясу.
- Нам надо много рубашек и брюк - двое-трое. Деньги не важно - их у нас много. И еще: нужен радиоприемник «Рига-250». - Анхель поиграл пальцами как на пианино. – Такой, с клавишами.
- У меня нет ничего. Спрошу у ребят, - пообещал Симонов. - Заходи. Дом рядом с КАТом, второй подъезд, апартаменто одиннадцать. Завтра после восьми вечера.
- А ты знаешь, я женился, - сказал Анхель. - Уже есть nino - сын, ему две недели.
- А женился когда?
- Тоже две недели назад, - захохотал Анхель, без стеснения обнажив набухшие десны с выпавшими или выбитыми зубами.
- После того, как тебе братья невесты выбили зубы?
- Нет, - залился он еще большим смехом. - После того, как приказали партия и мой хефе. Они говорят: «У ребенка должен быть отец!..» А как твоя негрита? Забыл, как ее зовут.
- А зря, - серьезно покачал головой Симонов. - Барбарина говорит, негрита от тебя тоже забеременела. В ту новогоднюю ночь. Придется тебе и на ней жениться.
Анхель тупо смотрел на советика полупьяными глазами:
- Не может быть! У нас что, что-то с ней было?
- Конечно. Барбарина, я и мой друг - свидетели.
- Es una broma, no te creo. - Шутишь, не верю.
- Это правда. Негрита уже написала заявление в суд. У нас в России мужики говорят: мы женимся по расчету, по любви и по залету. Ты залетел!
По-испански неожиданно для самого себя тоже получилось в рифму: nos casamos por beneficio, por afecciin y por gestaciin. До Анхеля дошло, что его разыгрывают, и он снова обнял Симонова:
- ?Muy jodedor! Es una broma muy mal. Soy comunista. - Ну, ты и факер! Очень злая шутка! Ведь я коммунист.
Седов, не понимавший ни слова в этом трепе, нетерпеливо хлопал Симонова по спине:
- Пойдем, пойдем, командор! Надо что-то на вечер приготовить - могут ребята привалить. Хотя я никого не приглашал. А Леня, конечно, как всегда, дрыхнет - на него никакой надежды.
И уже когда отошли от полицейской офисины на приличное расстояние, прочел Симонову небольшое наставление:
- Зря ты, командор, с ними связываешься. Рубашки, брюки, приемник… На кой хрен это тебе? А вдруг провокация, - охота на советских спекулянтов?
- Брось, Игорь! Вот увидишь, ни он, ни его брат ко мне не придут.
Симонов оказался прав: полицейский со своим настоящим или мнимым братом надолго исчезли из его поля зрения.
Глава 56. Презент землякам
Зато мучачи проявили не кубинскую пунктуальность. Симонов встретил их, празднично одетых, напомаженных и надушенных, как и договаривались, у кинотеатра, привел к праздничному столу и поставил пред смущенными взорами Седова и Лескина. Других людей за столом не было. И тост он произнес откровенный и очень актуальный:
- Дорогой Игорь! Или по-местному - Игор. Что может быть дороже и милее для настоящего мужчины? Конечно, женщина. И я тебе говорю, как некогда Кончак князю Игорю: любую из них выбирай!
Мучачи крутили головками, не понимая ни бельмеса. Их плечи и шейки прикрывали одинаковые газовые косынки. А в руках они сжимали флаконы с духами «Кармен» - подарки из золотого фонда каждого советика, прибывающего на Кубу без жены с тайной надеждой, что духи и косынка когда-нибудь сыграют не последнюю роль в укреплении связей простых разнополых людей двух братских народов.
Через несколько минут толстенькая негритянка уже уютно устроилась на коленях именинника, трущегося коротко постриженными усами о ее лоснящуюся щечку. А прелестная белая девчушка со смехом что-то искала в русой бороденке перманентно хмельного патентоведа, заглядывая в его счастливые круглые глазки.
- Ладно, мавр сделал свое дело - мавр должен уйти, - полюбовавшись на эту благостную картину, сказал Симонов. - Завтра меня ждут такие же великие дела.
Его никто не удерживал: он сам из себя смастерил заурядного третьего лишнего на празднике жизни. Усталость обрушилась на него - будто твердь небесная давила на плечи. И хотелось только одного: спать, спать!..
Даже отсутствие Карины не огорчало, хотя, как ему казалось, он ни на мгновение не забывал о ней.
Глава 57. Понедельник – день тяжелый
Наутро - перед отъездом на работу - Седов на минуту зашел к Симонову, мывшему посуду на кухне, - он был дежурным по пищеблоку - и пожаловался на Леню:
- Слушай, командор, что с ним делать? Убить? Ему живую, свежую мучачу на нос повесили, а он девченку из своей комнаты вытолкал: «Не хочу, не буду! Подсунули мне какого-то юношу! Где у нее сиськи? Формула «дэ-два-эс» - доска два соска! Не нужны мне мальчики, я не марикон!..» А девочка плачет. Оскорблена кровно - от нее отказался старичок.
- А у тебя как?
- Нормально. - Физиономия большого друга светилась сытостью мартовского кота. - Только очень кричит - нарушает конспирацию и сбивает с темпа. Клал ей ладонь на лицо - вот так… Глушил.
Симонов посмотрел на ладонь большого друга и подумал, что его негритянка расковала жизнью. Память оживила кадры недавнего прошлого: ночная Гавана, Долорес - ее стоны в палисаднике и у мусорных контейнеров.
- А Леньке передай: пусть живет с попугаями - у них все есть, - сказал Симонов с раздражением. - Тут не до гурманства. Он что, не слышал, как Коля Смоляров по ночам кричит с балкона: «Я бабу хочу!..» А, в общем-то, каждый дрочит, як вин хочет…
На работе - после исполнения утреннего гимна «Пришел другой - и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала» - в двери офисины показалась рыжая борода поручика Дуба:
- Товарищ Симонов, вас просит к себе начальник!
Дуче сидел в своем despacho – кабинете, - развалясь в узком кожаном кресле, доставшемся заводу в наследство от гринго. Пушок на обширной плеши озорно трепетал в прохладных струях воздуха от кондиционера. Сигаретный дым изо рта начальника сильно портил атмосферу этой комнатухи, заваленной чертежами и пухлыми томами проектной документации. Смочков был с крепкого поддатия, о чем ярко свидетельствовали его налитые кровью выпуклые очи, похожие на куски битого фаянса в морщинистой оправе.
- Ты чо это, Симонов, в полицию лезешь без разрешения? - отвесив бледную губу и задвигав шагреневой кожей на облезлом черепе, выкрикнул Дуче. - Ты что, не знаешь…
- Говори мне «вы» - ты, сеньор Смочков! Я тебе не лакей! - неожиданно для себя рявкнул Симонов. - Или адью! - я пошел.
Он уже взялся за набалдашник на дверном замке и повернул вправо, собираясь выйти. Дуче сразу взял на полтона ниже:
- Постойте, я погорячился. Мне тут позвонили кое-откуда, ошарашили с утра - ваши в полицию, как в свой туалет, валят. В чем дело?
- У Седова на Кайо-Моа кубинцы золотые часы увели. А он их на нашей таможне внес в декларацию. При возвращении в Союз у него наверняка спросят: где золото? Толкнул?
Относительно декларации Симонов приврал для усиления впечатления от пропажи.
- М-да. Какой дурак на Кубу золото везет? - ударился в пустую риторику Дуче. - Но существует общий порядок: в официальные органы здесь, в Моа, имею право обращаться только я.
И он снова скроил величественную мину - отвесил губу и подвигал кожей на голом черепе от бровей до мозжечка.
- Конечно, я слышал, есть умники, которые везут золото с Кубы, - сказал Симонов не без намека. Только Дуче и глазом не моргнул. - А по выходным вы страшно далеки от народа, - еще раз съязвил Симонов, без приглашения усаживаясь на стул с плетеным сидением. - Мне Слатков сказал, что вы на японском лимузине «Тойота» с супругой и свитой отбыли отдыхать на какой-то дикий пляж - далеко за пределы Моа. И что, надо было ждать вашего возвращения, чтобы вы лично задержали воров? Мы с Седовым прибежали в полицию, когда все кубинцы оставались на Кайо-Моа. Воров можно было задержать еще в порту.
А поручика Дуба он подставил классно! Смочков вставит рыжебородому лизоблюду пыжа за разглашение тайны воскресных маршрутов руководства.
- Да, в логике тебе не откажешь, - несколько искусственно хохотнул Дуче. - Но на будущее прошу учесть - всякое сношение с местными властями только через меня.
- А полицейские пригласили меня на сношение сегодня: сообщат результат.
- Ну ты и остряк! Кубинцы от тебя не зря в восторге… Ладно, сношайся! А я кого надо успокою: скажу, что действуешь с моего разрешения. Не верю, что они что-то найдут. За семь лет моей работы на Кубе чего только не наслышался и не насмотрелся. Кубинские воры бомбили квартиры советиков, грабили иностранцев на улицах в Гаване. И не слыхал, чтобы полиция поймала, хотя бы для смеха, одного «ладрона» - вора.
Дуче накаркал: Игорю Седову своих золотых подарочных часов не суждено было увидеть. После работы он вместе с Симоновым заглянули в участок. Лидия сидела на своем месте – за пишущей машинкой – и ее неприветливый начальник тоже никуда не девался. Он сказал, что воров задержать не удалось, но обнадежил обещанием, что им справедливого революционного возмездия не избежать. Как только это произойдет, пострадавшему вернут часы и восстановят в нем веру в торжество революционной законности и правопорядка.
***
Во второй половине дня в просторном и хорошо продуваемом сквозь жалюзи туалете офисины, служившим и курилкой, и местом неофициальных конференций, советики обсуждали новости. Они касались личностей Ивана Сапеги, Диссидента - Виктора Акишина - и Евгения Ивановича Соломина.
Нет, они не входили в «преступный сговор» - каждый из них отличился персонально.
Иван Сапега, поправ партийные и гэбэшные принципы, оказывается, грубо домогался расположения машинистки Кати, двадцатисемилетней холостячки. Она печатала всякую всячину для проектировщиков и лично Смочкова: пояснительные записки, официальные письма, кадровые, партийные и профсоюзные документы.
Она и сидела в одном кабинете с Дуче. Симонов вспомнил, что утром, когда Смочков вызывал его на ковер, Кати за тарахтящей, как древний грузовик, пишущей машинкой не было.
Внешность Кати никак не ассоциировалась с изящным, интеллигентно-аристократичным определением – «ленинградка». Полноватая, с пухлым простецким деревенским лицом, одетая и в праздники, и в будни в одно и то же серое ситцевое платьице в белых цветочках, она отдаленно напоминала Золушку из фильма «Веселые ребята». Но, значит, остроносый разведчик в этой простушке разглядел нечто, неотразимое и загадочное как пастух-музыкант Леонид Утесов – певицу в Любови Орловой.
Однако неблагодарная машинистка настучала заявление в партбюро: Сапега часто заходил к ней пьяный, приносил подарки, выпивку, предлагал сожительство. И когда вчера она не открыла ему дверь, он упорно стучался, и громко требовал впустить его. Из соседних квартир выскочили советики, превратившись в свидетелей.
Провал разведчика косвенно подтверждал таинственный нюанс: Сапега - без объяснения причин - утром отказался от завтрака, а потом и от обеда, озадачив этим Симонова и Петрушко.
Нечто аналогичное приключилось и с Диссидентом, сварным из Сум. Поверив в свою неотразимость, он через балкон пробрался в квартиру переводчика Вадима Воробьева, который обслуживал советиков, строящих завод в Пунта Горда. Вадим уехал с начальством в Сантьяго, оставив без присмотра свою красавицу-жену. И Диссидент решил скрасить ее одиночество на испанский манер. Симонов видел эту молодую женщину пару раз в магазине для иностранных спецов. В ней был «свой жанр» - и хорошо обозначенный «ум», и соблазнительное «образование», и смазливая «вывеска», делающая первых два достоинства еще ценней. Ради таких прелестей не только испанский грант способен решиться на преодоление и более неприступных вершин, чем соседский балкон. «Диссидент» теперь якобы доказывал начальству, что это была заранее спланированная провокация: жена переводчика сама заманила сварного в ловушку и почему-то подняла крик.
Номер не прошел. «Треугольник» дружно обвинил лазутчика в оговоре соблазнительницы и проголосовал за его высылку в Союз, в Сумы, по согласованию с советским посольством в Гаване.
Симонов недоумевал: не исключено, что у Диссидента с Любой Биденко не склеилось, и он зря ее оговорил перед Димитром Стояновым, похваставшись своей победой над ней еще в Гаване. Или Любка отвергла его здесь, в Моа, по соображениям конспирации? А в сварном постоянно бушевал непреодолимый инстинкт к размножению, и он занялся «балконолазанием».
В пользу этой версии говорило то, что Любку уже две недели видели на пляже и в других присутственных местах в сопровождении светлоусого коренастого эстонца Эйно, командированного из Ленинградского горного института преподавать в здешнем instituto politecnico - политехническом институте.
Седов присвоил Эйно кличку Белофинн, а его краснолицему и перманентно полупьяному коллеге по институту Мише Никитину – Конь - за его жеребячий хохот. Тем не менее Конь пристроился в ухажеры к рыжеватой переводчице Тане, жившей с Любой Биденко в одной квартире.
Третья новость Симонова огорчила. Из Гаваны вернулся Евгений Иванович Соломин и поведал Смочкову жуткую историю. Угодил он в нее среди бела дня. Собирался переходить улицу почти в центре столицы, пережидал, пока пройдет транспорт, - и дальше ничего не помнил. Обнаружил себя лежащим на тротуаре - на том же самом месте, но без портфеля с документами, набитом спецификациями, чертежами, официальной перепиской и его личными вещами. Лишился бедный Евгений Иванович также кубинских командировочных «псов». И так же, как некогда в Чили, ручных советских часов. Правда, не золотых.
Нашелся какой-то милосердный самаритянин, обосновавшийся на Кубе, который доставил его в отель. Однако из другого источника - от всезнающих «крыс» - распространилась иная версия случившегося. Евгений Иванович вырвался в столицу, напился до зюзиков, уснул где-то в укромном уголке Гаваны и проснулся, как это бывает не только на Кубе, без документов, денег и часов…
Да, с часами Евгению Ивановичу явно не везло. Одни он оставил в Чили хозяйке ночного клуба - и это был мужской подвиг. А здесь, на острове Свободы, он повел себя бездарно.
При встрече в туалете «офисины де проектистас» Евгений Иванович, родившийся на брегах Невы, горько посетовал Симонову, что ему еще в Гаване сказали, чтобы он сматывал удочки и собирался домой, в родной Ленинград. Ожидаемое продление командировки еще на год ГКЭС и посольство закрестили, не вняв искреннему рассказу Евгения Ивановича о покушении, совершенном на него кубинской мафией.
- Но на белый египетский спальный гарнитур вам ведь должно хватить, Евгений Иванович? - поддержал Симонов подорванный тяжелыми испытаниями дух бывалого механика.
Смех и хорошие зубы очень красили старика - гораздо больше, чем его красный носяра.
- Это очень утешает! - сказал он, утирая ладонью глаза, слезящиеся то ли от смеха, то ли от газа, выделяемого хлоркой, насыпанной в унитазы и писсуары. - Там кровать - как теннисный корт. На ней хоть вдоль, хоть поперек - одинаково приятно.
- А если еще и зеркала установить на потолке?
- О, тогда и моя старушка в них покажется Данаей!..
Глава 58. Откровения Сальвадора
После ужина на пару с Петрушко – «майор госбезопасности», предавшись искреннему раскаянию, укрощал грешную плоть голодом - Симонов покинул свое apartamento.
Шел седьмой час, но было совсем темно. В небе над океаном, припудренном легкой дымкой мерцали звезды, и Млечный Путь, посыпанный блестками, выглядел дамским шарфиком на шее мадам Вселенной.
Симонов почти бегом спустился по лестнице с террасы - на ней тускло светились окнами и открытыми балконными дверями касы советиков. Потом прошел до перекрестка дорог вблизи аэропорта и дождался автобуса. Ему стоило героических усилий протиснуться внутрь, прижаться к потным спинам кубинских братьев и доехать до старого Моа на ступеньках «гуагуа». При каждом открывании дверей на остановках их складные створки больно били по спине.
Цель его поездки Димитр Стоянов определил еще в пятницу: попросил съездить на почту - узнать, можно ли послать посылку в Болгарию и что для этого нужно сделать. Оказалось, что можно. На почте Симонов после нескольких утонченных комплиментов, он дал листок бумаги и авторучку миниатюрной, как куколка барби, мулатике с волосами, накрученными на картонную бобину из-под туалетной бумаги, и она быстро написала местные требования к почтовым отправлениям. Отправка посылки стоила не дешево.
На обратном пути в автобусе было еще тесней - люди буквально склеились потными телами. Симонов попросил соседа, стоявшего к нему спиной, сказать, когда будет его остановка. И тот, не оборачиваясь, смачно и радостно откликнулся: «Привет, е.т.м., е.т.м.! Ты русский?» Потом этот верзила, не обращая внимания на протесты более мелких пассажиров, развернулся лицом, поросшим короткой кудрявой бородой, к Симонову. И еще пару раз поливнул поверх голов отборным матом на чистейшем русском. В устах мулата, по своим параметрам - мощной фигуре и темному лицу - унаследовавшему гораздо больше черт от негроидной расы, чем от европейской, - русский мат звучал особенно убедительно и жизнеутверждающе.
- Я Сальвадор, а ты? - потребовал мулат, заставив вздрогнуть весь автобус. - Не смущайся, они все равно ни хрена не разумеют. Ты кто? Советский?
- Александр. Работаю здесь - на никелевом заводе.
- А я - Сальвадор, - повторил кубинец. - Моряк. Из Гаваны пригнали танкер с соляркой, стоим под разгрузкой.
- Ты что, в Союзе учился?
- В Одессе. Три года назад. Закончил мореходку.
- Материшься, как боцман.
- Я штурман. Живу в Гаване. Занимаюсь каботажем - доставляем ваши нефтепродукты по всей Кубе из Гаваны и Сантьяго - там оптовые базы, а в Сантьяго – нефтеперегонный завод.
Матерился Сальвадор без акцента, а в разговоре акцент был сильный. И паузы между некоторыми словами и фразами затягивались - чувствовалось, что он давно не пользовался русским.
Петрушко за ужином сказал, что Барбарина и Карина сегодня из Сантьяго не вернутся. Симонов немного удивился такой глубокой информированности тяжеловеса, но вида не показал. Значит, моряка можно пригласить к себе – выпить, пообщаться, обогатиться еще одним нюансом кубинского бытья. Поэтому когда они пробились сквозь потные тела и вывалились из автобуса, Симонов спросил Сальвадора, к кому он направляется. Моряк, одетый совсем не по-морскому - в трикотажную рубашку с короткими рукавами и потертые джинсы, - пожал плечами:
- Просто решил посмотреть город. Сейчас пойду в порт - на свой танкер.
- А ко мне не хочешь? Выпьем, поболтаем.
- Какой моряк, е.т.м., не хочет выпить? Пойдем!..
Для начала они приняли грамм по сто за знакомство; закусив бананом, и Симонов пошел на кухню - разогрел щи и котлеты с картошкой, достал из холодильника остатки овощного салата и накормил гостя. Сальвадор был в восторге - уже три года не пробовал русской кухни. Перешел на испанский и с юмором рассказал, как с каким-то однокурсником ездил из Одессы в Новосибирскую область - в глухую деревню.
На станции студентов ждала подвода, тулупы. Пока лошаденка тянула их сани по дороге с двухметровыми сугробами по обеим сторонам, выпили две бутылки водки. В дом его приятеля сбежалась вся деревня: диво-то какое - живой негр в Сибирь явился!.. А потом баня - полок, веник, квас, самогон. Такое, е.т.м., всю жизнь не забудешь!
Симонов постелил Сальвадору на полу, но они легли только под утро. Сидели на кушетке за столом, сооруженном из двух стульев, пили «матусален», закусывая шоколадом и апельсинами. И Симонов впервые слышал от кубинца диссидентское неприятие режима братьев Кастро.
- Это разве жизнь? - говорил он на испанском, заметно захмелев и отпивая временами из стакана ром, разбавленный кокосовым соком. - Уже больше пятнадцати лет нация питается и одевается по карточкам. И причем здесь американцы, если коммунисты не могут наладить свою экономику? Экономику все время трясет как в лихорадке. Люди живут впроголодь, дети чахнут. Нервные болезни, самоубийства… Если дать свободный выезд из страны, на острове через год останутся только Фидель и Рауль… Я был в четырех латиноамериканских странах. Там тоже хотят перемен. Но не таких - с карточками на продукты и одежду. И прижатыми языками. Слово против режима - и ты уже «гусанос» - червь, враг. Тебя посадят в тюрьму или расстреляют. Работаем много, а заработки низкие. И мы беспрерывно воюем. Воевали сначала на Кубе. А потом в Конго, Боливии, Алжире, Кении, Вьетнаме, Анголе, Никарагуа. Люди говорят: за помощь из других стран мы расплачиваемся кровью наших парней. Но понимают это не многие, все одурачены пропагандой. Безграмотных стало меньше, но уровень образования очень низкий, подготовка преподавателей плохая. А культура в деревнях – как до Колумба.
Сальвадор встал и подошел к окну с открытыми жалюзи. Подозвал Симонова к себе взмахом руки. Густая тропическая темень навалилась на городок. Светилось только зданье аэропорта, и за ним - за посадочной полосой, равнинной мангрой - слабо угадывалось в гуще деревьев редкими огнями старое Моа.
- Видишь этот город? - спросил Сальвадор, просунув указательный палец между ребрами жалюзи. – В нем живут ограниченные люди. У них голова разделена на две части. В одной ее половине - секс, а во второй - ром. И они верят всему, что видят по телевизору или слышат по радио и на митинге. И думают, что скоро будет коммунизм. А его никогда не будет - ни у вас, ни у нас…
Эти слова звучали в унисон с тем, что говорилось и на родине Симонова. Народ почти в открытую потешался над «торжественным» обещанием КПСС - закончить строительство коммунизма в 1980 году. Во всех наших неудачах были виновны внешние враги - прежде всего, как и на Кубе, - американцы. И еще погода и зоны с раскованным земледелием. А программу партии никто не решался изменить. Это допекало и злило людей, особенно интеллигенцию и рядовых идеологов. На еженедельных политинформациях лекторов забивали ехидными вопросами относительно виртуального наступления коммунизма на фоне всеобщего дефицита и очередей за вареной колбасой. А народ призывали не углубляться в «вещизм» - ведь счастье в труде, в уверенности в завтрашнем дне, а не в колбасе или импортных шмотках.
Сальвадор на этом не успокоился и удивил Симонова еще большей искренностью:
- Я живу не так уж плохо - по сравнению с другими. В Гаване у нас большой дом. У меня зарплата выше средней в два раза, на еду хватает. Но я не хочу так жить, где я не могу сказать то, что хочу. Или поехать туда, куда хочу. У меня брат инвалид - оторвало ногу в Анголе, и он никому не нужен. Это страна несчастных людей. У меня есть родственники в Америке. И я сбегу отсюда. Меня уже обещают перевести на судно, которое ходит в Южную Америку. И я не вернусь из первого же плавания.
У Симонова уши отвалились от этих откровений. Он опасался одного: не прослушивались ли квартиры советиков? И вообще Сальвадор крепко рисковал: не исключено, что Симонов был далеко не первым, с кем он делился своими планами. Погорит как швед.
Но предупреждать его бесполезно. В этом сильном мулате-маринеро с бородкой, некогда гулявшем по Дерибасовской, сейчас бушевал ураган протестующей страсти. И что ему мог противопоставить бледнолицый «сибериано»? Только банальную риторику: победа коммунизма неизбежна, и она не за горами?..
Ближе к истине то, что слышала от кого-то и сказала ему Карина, когда он спросил ее, как оценивают кубинцы кастровский режим: «Говорят, у нас - красный фашизм».
От нескольких кубинцев он уже слышал и такое: не станет Кастро - и страна пойдет страна станет другой. Снимут эмбарго, будет процветать туризм, потекут инвестиции в экономику из США, латиноамериканских стран, из Испании. Можно будет встречаться с родственниками в других странах. Или навсегда покинуть Кубу.
- Давай, Сальвадор, спать, - предложил Симонов и первым стал раздеваться.
Сальвадор тоже стянул с себя джинсы, и Симонов увидел - красные плавки на черной заднице мулата зияли двумя дырами, словно он носил на ягодицах солнечные очки. Симонов не стал комментировать этот крик моды - полез в свой чемодан, достал новые трусы и майку, купленные в гаванской автолавке, и протянул их кубинцу. Сальвадор сдержанно поблагодарил его кивком головы.
Утром он ушел рано - до того, как поднялись Иван и Толик. Он выглядел замкнутым и хмурым. Симонову показалось, что моряк сожалел или был смущен своей ночной откровенностью. Они чокнулись стаканами с недопитым ночью ромом под обычный кубинский тост вроде нашего – «пить будем или глазки строить?»:
- ?Vamos o no vamos? - это сказал Симонов. - До встречи!
- Через восемь дней, - сказал Сальвадор. - Из Сантьяго мы снова сюда зайдем на день.
Жизнь распорядилась иначе: это была их первая и последняя встреча. И Симонов иногда спрашивал себя: а вдруг их разговор действительно подслушивался? И кубинский моряк, подобно легендарному русскому мореплавателю Садко, навсегда исчез в пучине. Но не океана, а местного гэбэ – «сегуридада»... О застенках кубинской охранки ходили самые мрачные слухи.
Может, и его ночные контакты с Кариной запечатлены на аудеомагнитофонную пленку, хранящуюся в стальных сейфах где-нибудь в бетонном подземелье. Но это все же лучше, чем на видео...
Часть VIII. В УГАРЕ ЛЮБВИ И АЛКОГОЛЯ
Глава 59. Фиеста любви
Эта ночь выдалась особенно кошмарной. Иван Сапега с группой людей, приближенных к Дуче, и их женами и детьми на два дня укатил на экскурсию в Сантьяго.
Обвинение в попытке соблазнить морально устойчивую машинистку и принудить ее к сожительству с «майором госбезопастности» и портайгеноссеном «треугольник» в лице Дуче, Коновалова и поручика Дуба с Ивана Сапеги снял. Этот коллегиальный руководящий орган констатировал, что у машинистки произошел «сдвиг по фазе», и у нее «крыша поехала». Мол, за Катей замечалась и раньше, еще в Союзе, эта маниакальная «кобелинофобия», когда она публично клеймила невинных мужиков в сексуальном домогательстве.
И «треугольник» единогласно постановил: чтоб зло пресечь, выслать машинистку Катю в родной Питер донашивать там ее единственное серенькое платье в полевых ромашках. Всех такое решение устроило, особенно прижизненно реабилитированного Ивана Сапегу. Он сразу воспрянул духом, распушил хвост и возобновил гнусные проповеди о половом воздержании, адресованные, прежде всего, Симонову.
Толик Петрушко тоже отчалил за пределы своей берлоги, вооружившись тремя бутылками самого дешевого рома «Caribe». От этой сивушной «карибки» на утро лопались от боли самые крепкие головы советиков. Но Петрушко лучше знал, с чем идти на абордаж советского судна «Красноуфимск», чтобы овладеть репчатым луком, ржаным хлебом, перцем «горошек», картошкой и квашеной капустой – всем тем, без чего братья-славяне не долго могут протянуть.
А Симонов, как всегда, ожидал появления Карины. Читал, лежа на кушетке и отбиваясь от москитов, в журнале «Soviet literature» рассказ Даниила Гранина «Дождь в чужом городе», переведенный на английский.
Было тихо, как в гробу. Даже попугай на балконе у Комаровых сомкнул клюв, и плаксивый щенок в кубинском доме под горой подозрительно закрыл пасть. И только москиты в свете тусклой сорокаваттной лампочки под грязным потолком красноречиво говорили о существовании жизни на планете. А после полуночи в щели жалюзи душной волной выплеснулся сероводород, напомнив об иприте и люизите времен Первой мировой войны.
Симонов подскочил с кушетки, схватил полотенце и кинулся на кухню – намочить его из-под крана. Воды, как и следовало ожидать, не оказалось – открытый кран отозвался змеиным шипением. Симонов окропил конец вафельного полотенца остатками заварки из алюминиевого кувшина и положил влажную, пахнущую чифирью тряпку, на рот и нос. Глаза тоже ело до слез, только их прятать в сырость не стоило: от реакции сероводорода и воды образовывалась серная кислота – она могла вообще выесть очи.
И в этот момент погас свет.
Симонов вышел на балкон и удостоверился в часто практиковавшемся кубинскими энергетиками трюке: в целях экономии электроэнергии отключили только дома советиков. Они не станут из-за пустяков устраивать контрреволюцию в чужой стране.
В соседнем кубинском доме, заселенном кубинскими семьями, в аэропорту и старом Моа лампочки и уличные фонари бросали вызов беспросветной тропической ночи. В небе над морским портом блуждали два бледных луча прожекторов – стерегли покой острова Свободы от внезапного налета американских самолетов.
Было ясно, что Карина не придет, и оставалось одна забава – глубже вдыхать сероводород, кашлять и заряжать себя оптимизмом: «Пройдет и горе, как эта ночь…»
Далеко за полночь он слышал, как, тоже откашливаясь и угрюмо матерясь, хлопнул входной дверью Толик. Громко шлепая подошвами босоножек - явный признак, что штангист принял на грудь не малую долю контрабандной «карибки», - он, бормоча жалостливые словеса по поводу тяжелой доли доставалы, прошел на кухню и бросил на каменный пол сумки с матросским провиантом. И проследовал в свою спальню. В состоянии сверхнормативного опьянения он уже не умывался и не раздевался - плюхался всем стокилограммовым телом на кушетку и мгновенно засыпал на животе.
А Симонов смог заснуть только в четвертом часу, не переставая надеяться, что вот-вот постучится Карина.
Утром голова была свинцовой, и вместо завтрака он наглотался аспирина. А Толя с гордостью демонстрировал ему свою ночную добычу: кроме хлеба, перца, капусты, моркови, свеклы и картошки, моряки презентовали ему палку копченой колбасы, кусок покрытого солью шпика и бутылку «сухача» - грузинского «ркацетели».
***
В первой половине дня в зал, где сидели русские электрики, киповцы, химики-антикоррозийщики, Роберто Эрера, Луис Ариель и Рауль Креспо, привалила группа кубинских и советских чиновников. Первым вошел незнакомый, но, судя по осанке, важный компаньеро. А сопровождавшими его знакомыми лицами были директор завода - низенький мулат Паблито - Пабло Санчес, его два заместителя и рыжий хефе проектировщиков Хосе Себастьяно. И до боли свои - Смочков, Левин и переводчица ГКЭСа Настя.
Причиной столь представительного визита был приехавший из Гаваны заместитель министра металлургии Кубы. Его народу представил Смочков. Имени высокого гостя - из-за невнятного произношения Дуче - Симонов не смог запомнить. Для него он остался компаньеро N, милым, вежливым интеллигентом лет пятидесяти пяти с густыми седыми волосами. С его лица не сходила добрая улыбка, и внимательный взгляд блескуче-карих глаз призывал к общению. С каждым советиком компаньеро N поздоровался за руку.
Когда дошла очередь до него, Симонов не преминул выпендриться и произнес пару фраз на испанском языке. Что-то вроде «очень приятно пожать руку кубинскому руководителю» и что «наша дружба крепнет год от года». Замминистра мгновенно впал в телячий восторг. Не отпуская руку Симонова из своей горячей ладони, он произнес вдохновенный монолог. Как, дескать, прекрасно, что советики изучают испанский язык. А мы, кубинцы, овладеваем русским, и это значит, что русский с кубинцем – братья на век.
Настя бойко переводила, а Дуче - в такт речи замминистра и Настиного перевода - корчил свои рожи: глубокомысленно закатывал желто-белковые фарфоровые очи и двигал кожей от переносицы до затылка. Но по всему было видно, что ревновал компаньеро из правительства к амбициозному выскочке. А потом не удержался и соврал, что в группе советских специалистов созданы постоянно действующие курсы испанского языка.
На самом деле курсы давно бездействовали: никто из переводчиков не хотел вечерами преподавать бесплатно. Даже конопатая толстушка Люба Блейх, сначала по-комсомольски горячо взявшаяся за обучение «чайников», вскоре охладела к неблагодарной работе. Провела урока три-четыре и стала переносить занятия с недели на неделю.
Замминистра через неотразимо прекрасную гэкаэсовскую переводчицу Настю, обтянувшую свои прелести белой кофточкой и тесными шортами и будившую, подобно местной Иоланте, в мужиках - независимо от их национальной и политической принадлежности - одно и то же жеребячье желание – «эх бы да как бы!..», - поинтересовался: а нет ли, мол, случайно у советиков каких-либо жалоб?
Их, конечно, не оказалось. Сразу забылись только что обсуждавшиеся ночные и дневные газовые атаки, регулярные перерывы в электро-, водо- и газоснабжении, в обеспечении овощами и мясом. К этому все привыкли и в родном Союзе: газа в атмосфере промышленных городов там было не меньше, а пожрать и выпить было на порядок хуже. При этом реакция на жалобы всюду – и здесь, и на родине – была однозначной: во всем оказывался, в конце концов, виноватым жалобщик.
***
И, вообще-то, кубинскую и советскую общественность сегодня волновало другое событие – День любви. И все почему-то понимали неслыханный для советиков праздник в одном - предельно крайнем и чисто физическом проявлении самого прекрасного чувства - смысле.
Советики спрашивали у кубинцев, что надо делать в этот день. И они словами и красноречивыми жестами и телодвижениями объясняли, как надо сильно, до полного изнеможения, любить с применением всех подаренных мужикам природой средств, включая язык и пальцы. Но начинать рекомендовали с regalo - подарка любимой: флакончика духов, конфет, открытки.
С обеда советики привезли из своих заначек авторучки, значки с изображением вождей и городов, неизменные духи «Ландыш» и «Кармен» и вручили их своим коллегам-кубинкам. Благодарные смуглянки одаривали смущенных пришельцев из России ослепительными улыбками и поцелуями в щечку.
После ужина, подзаправившись ромом и водкой и, снарядив портфели и сумки бутылками и закуской, наши добрые молодцы, числившиеся холостяками, группами пешком отправились в старое Моа. Здесь, по узким плохо освещенным улицам, застроенным черными дощатыми хижинами, упрятанными в заросли бананов, манговых деревьев и пальм, под барабанный бой и духовые оркестры шли ликующие колонны muchachas lindas - красоток, - полупьяных парней и подростков, пожилых и древних семейных пар. А на тесных площадках, освещенных прожекторными лампами, под карнавальную музыку, танцевали все - от детей до стариков.
Симонов отбился от советиков и в одиночку напрасно пытался разыскать в этом содоме Карину, несколько раз принимая за нее незнакомых негритянок. Когда он, пьяно улыбаясь, приближался к ним, они отпрыгивали в сторону и скрывались в толпу, как от прокаженного.
Он был безобразно бухим в ту ночь. Может, сказалась бессонная ночь накануне - он забылся всего на два часа, - и сам чувствовал, что пьян. Только уже ничего нельзя было с собой поделать.
А главное, он напрочь забыл оба языка – и английский, и испанский. Такого с ним не случалось ни до, ни после. Словно отключился в мозгах некий компьютерный диск с записью всех заученных им раньше слов и выражений. Зато кубинцев понимал, как и прежде, и от этого ему было смешно.
В толпе он тщетно попытался отыскать своих – Седова, Леню Лескина, Димитра Стоянова , – и, словно щепка, подхваченная людским потоком, оказался на небольшой площади среди танцующей молодежи. Он стал приглашать на танец всех кубинок подряд, но ни одна из них не соглашалась пойти с ним. Сначала это забавляло, а потом стало сердить. И в какой-то миг он увидел, что вокруг него сомкнулось кольцо хмурых парней, очень молодых, похоже, подростков. «Ну, держись! – весело подумал он. - Сейчас будут бить».
Ситуация напомнила ему послевоенные - сороковых и пятидесятых годов – танцплощадки: без пьяных драк и избиений там редко обходилось.
Особенно наезжал на Симонова рослый крепкий мулат с растрепанными кудрями и выпученными глазами, бросавший ему в лицо милые уху слова: cojones, mierda, cono, maricon, jodedor - весь богатый спектр испанских ругательств, созвучных важнейшим составляющим русского мата. И отступать Симонову было некуда: круг агрессивных, изрядно подвыпивших, что-то орущих и жаждущих подвига парней наглухо замкнулся вокруг него.
А в голове – ни одного испанского слова. Даже навязших в зубах словес, вроде companero или amigo. Но и страха не было. Мозги вдруг прояснились, и он улыбался, с недоумением переводя взгляд с одного кубинского лица на другое. В душной атмосфере тропической ночи застыло ожидание первого удара – а дальше из его грешного тела получится кровавое месиво, отбивная «а ля советико». Самое время бы завопить: «?Viva la amistad cubana–sovietica!» - только язык онемел в пьяном изнеможении.
В этот критический момент крушения идеалов интернационализма, надо же! - между сердитым мулатом и добродушным русским возникло третье лицо – решительный худой негр с тонкими седыми усиками над пухлой губой. Он яростно размахивал воздетыми в небо руками и тоже произносил правильные слова о cojones и conos, o maricones и jodedores вперемешку со стандартными возгласами о советско-кубинской дружбе и социализме.
Парни, сраженные этой политграмотой, сникли и пристыжено стали ретироваться к периметру площадки - к своим мучачам, вспомнив, что сегодня День святого Валентина, а не мордобой.
Седой негр обнял Симонова за плечи и повел сквозь недружелюбную толпу, освещенную двумя прожекторами, установленными на столбах, в темноту.
***
И тут рядом с Симоновым откуда-то возник новосибирец Коля Смоляров, взывающий каждый вечер к небу с балкона о ниспослании ему безотказной прекрасной незнакомки.
- А меня, Саш, тоже чуть за своих мучач кубаши не отзиздили, - сообщил он как о чем-то радостном. – Поцеловал одну во время танца - нежно, по-отцовски. Рене Бекерра спас – вытащил из толпы и дал мне пинка под зад. Сказал, чтобы благодарил Бога, что не подкололи. Здесь это запросто: пырнут ножом в толпе – и хрен разберешь потом, кто и как.
Негр не снимал руки с плеч Симонова, повторяя: «?Vamonos, vamonos!»- Пойдемте, пойдемте.
Они свернули в какую-то узенькую и совершенно темную улочку, больше похожую на расщелину, на горную теснину в затерянном мире. Звуки карнавальной музыки доносились, как с того света.
-? Adonde vamos? – Куда мы идем? – спросил Симонов, и сам удивился: к нему вернулся дар речи!
- A mi casa, - сказал негр. – Ко мне домой.
- Как он ориентируется в этой темноте? – пробормотал Коля Смоляров. - Тут же темно, как у него в жопе.
- Прищеми язык! – приказал Симонов – Мы идем к нему в гости. У тебя что-нибудь осталось?
- Немного «канея» и ветчины. Вот в сетке.
- Как будто я что-то вижу! У меня тоже кое-что есть.
- De que estan hablando? – поинтересовался негр, словно заподозрив что-то не доброе. – О чем говорите?
- Que usted es buena persona y nuestro salvador, - сказал Симонов, мысленно обрадовавшись возвращению дара речи. – Что вы добрый человек и наш спаситель.
Негр громко захохотал, но комплиментом был явно доволен, словно на него посыпались яркие звезды с неба.
Вход в хижину был прямо с улицы. Их ослепил яркий свет большой комнаты с оклеенными политическими плакатами дощатыми стенами и чистым крашеным полом. Посредине стоял узкий, длинный, совершенно пустой и ничем не застланный стол. У стен на плетеных стульях сидело трое пожилых негра, одетых в белое.
У Симонова мелькнула догадка: неужели его пригласили на Страшный Суд за соблазненную Карину? Тогда Коля Смоляров по его милости влип в скверную историю. Он подумал об этом вскользь - как бы шутя. И в то же время не исключал и такого варианта изменчивой фортуны: негр с карающим мачете, подаренный его воображению Кариной, незримо дышал ему в затылок…
На деле все обошлось наилучшим образом. Симонова и Смолярова седой хозяин усадил тоже к стене, но в середине - как почетных гостей. Негры улыбались и смотрели на советиков с нескрываемым любопытством. Хозяин назвал всех их по именам, только Симонов ни одного имени не запомнил – все происходило, как во сне или на экране кино. И ты являлся не участником события, а его ошарашенным зрителем. Надо было взять себя в руки, собраться. Как никак - ты на международной встрече.
Хозяин представился: Хорхе. Слава Богу, легко запомнить: так же, с подсказки Симонова, назвал своего попугая, выменянного на сигареты и «парфюме», Игорь Седов. Симонов сказал, что его зовут Алехандро, а Смолярова – Николасом. И в шутку добавил: «Николас Гильен»…
Шутка прошла: Николас Гильен был в расцвете поэтической славы, певцом кубинской революции, впитавшим в свое творчество национальный фольклор. Негры уважительно засмеялись, и сосед хлопнул Симонова по спине:
- Buena broma, Alejandro! – Хорошая шутка, Александр!
Сердце кубинца всегда настроено на восприятие радости и мудрости. Хитрецы и политиканы умеют этим ловко пользоваться.
Николас Смоляров тоже проявил себя с лучшей стороны. Он достал из своего портфеля начатую бутылку «канея», полбатона хлеба, талое сало-шпиг и хамон, нарезанные пластиками. А jamon - ветчину, - согласно кубинскому анекдоту - потребляли только члены цека партии победившего пролетариата.
Возникло оживление в зале, и присутствующие придвинулись от стен к столу. Каждому досталось по кусочку хамона и сала, ловко уложенных черными пальцами хозяина на ломтики батона. Бутылка с «канеем» пошла по кругу – пили, как это принято здесь, из горла, por un trago - по одному глотку, и передавали «бутыйю» соседу.
Жалюзи на окнах почему-то были плотно задраены, и в хижине было душно. Симонов хотел, было, попросить хозяина приоткрыть их, но воздержался: неизвестно, что лучше, духота или москиты? Мангры – вечнозеленые заросли на илистом побережье океана – находились где-то рядом, и мириады москитов, хекен, ночных бабочек и прочей нечисти радостно ринутся на свет.
Симонов пить не стал – для видимости прикоснулся губами к горлышку бутылки, переданной ему мощным, как боксер-тяжеловес Теофило Стивенсон, негром. Только с реденькой бороденкой на обширном круглом, как половник солдатской полевой кухни, подбородке. В такой сосуд можно сразу залить литр – и его обладатель не поперхнется. Мощный мужик - здоровей, чем Хилтон.
Для пробы Симонов бросил ему фразу по-английски – «where are you from?» - откуда вы? И негра словно подменили: он загудел на английском так бегло, что и в этом превзошел Хилтона. Оказалось, что его семидесятилетняя мамаша - с Ямайки, и в семье принято говорить на английском.
Их оживленную беседу оборвало появление молоденькой негритянки с большим дымящимся блюдом риса с фасолью на вытянутых руках. Такой красивой негриты Симонов не видел ни до этого, ни потом. Поразительное совершенство лица, фигуры, движения, улыбки – вспомнилось, что в предположении ученых о происхождении от африканцев есть основательный резон.
В этом сиянии на какое-то время поблек образ любимой Карины, и Симонову пришлось стыдливо осадить себя, словно он совершил невольное предательство.
Николас Смоляров аж взвизгнул от восторга - и это сразу разрядило обстановку. Счастливый седой папа с благоговением смотрел на дочь. И, конечно же, сразу представил ее советским друзьям:
- Mi unica hija Carmelina. - Моя единственная дочь Кармелина. Ее мать умерла много лет назад, мы живем вдвоем. Ей девятнадцать лет. Муж Кармелины учится в Сантьяго, в университете.
Симонов наскоро переводил для Смолярова эту информацию. Сибирский Николас, сбросив с себя похмельную дрему, тут же задался вопросом:
- А нельзя ли к ней подъехать и на время заменить студента?
- Если хочешь лишиться яиц, могу перевести – вдруг и выгорит.
Ручка у Кармелины, поданная Симонову для пожатия, была узкая и слабая – очень похожая на Каринину. Ей пришлась по душе реакция советиков на ее неотразимость.
- Вы мулаты или негры? – спросил Симонов, усомнившись, что черная раса могла создать такое совершенство.
- ?Somos negros puros! – с не совсем понятной Симонову гордостью сказал отец красавицы.
Симонов, например, никогда не возражал, когда ему говорили, что в нем, родившемся в Татарстане, наверняка есть примесь татарской крови. Отшучивался: в каждом русском уживаются и скиф, и викинг, и монгол, и татарин, не считая братьев славян из украинцев, белорусов и поляков. С его матерью татары часто заговаривали на родном языке, что ей очень нравилось. Подобное случалось и с его женой.
- Вы тоже с Ямайки? – поинтересовался Симонов у Хорхе, отца красотки, и кивнул головой в сторону могучего соседа с бородкой, как у телушки на мандушке.
- Нет, наших предков около пяти веков назад привезли из Африки - прямо на Кубу. Мой отец был вождем племени, а я староста на этой улице. И мы остались чистыми неграми. Но очень жаль, что мы не смогли сохранить свой родной язык. В городе Моа идет соревнование на звание лучшей улицы и лучшего дома на улице. Я - президент зоны номер один города Моа. Наша зона - лучшая в городе. А мой дом - лучший дом в нашей зоне. Кармелина помогла мне одержать эту победу!
В Африке Хорхе был бы вождем племени, а здесь – президент зоны. Для советского уха слово «зона» носит специфический смысл. Хотя там и нет президентов, но зато есть «паханы».
Симонов слушал и переводил эту казавшуюся ему забавной информацию для Николаса. И думал: как же сумели и здесь, на Кубе, задурить людям головы! Не без нашей помощи: советский передовой опыт щедро передается сюда – за все надо бороться! Даже когда жрать нечего, вооружайся метлой и веником и борись за лучшую улицу и хижину.
Кармелина с неподдельным любопытством и восхищением - с приоткрытым ротиком - слушала русскую речь. Может быть, она впервые встретила советиков вот так близко, да еще и в своем доме. Для нее они были кем-то вроде инопланетян. Будет что рассказать мужу и своим подружкам.
Симонов достал из заднего кармана белых брюк, прошедших испытание на прочность в гаванских перипетиях с Долорес, плоский двухсотпятидесятиграммовый флакон из-под коньяка, заполненный «Гаваной клубом», отвинтил пробку, сделал глоток и подал флакон Кармелине. Она кокетливо произнесла gracias и, прильнув прелестными губками к горлышку, отпила пару глоточков, не поморщившись.
- Баба за рюмку – а ее ракушка в плавках сейчас в ладоши хлопает. Как бы до нее все-таки добраться, Саш? Что ей подарить? Ты запомни, где эта хата, - мы обязательно сюда придем! – бормотал Николас, снова захмелев и не обращая на вежливые просьбы Симонова заткнуть свое «хлебало»…
А после рома по кругу пошла бутылка с «огненной водой» – aguardiente. Симонов, поняв, что для него и Николаса фиеста любви может плохо кончиться, попросил разрешения удалиться.
***
По дороге из старого Моа в Роло Монтеррей, когда папаша красотки вывел их на прямую дорогу до аэропорта, Симонов пригласил его зайти с дочкой в гости в любой день. Они сердечно распрощались, и «президент зоны» растворился во тьме.
Николас не переставал поскуливать по поводу Кармелины. А в итоге вдруг заматерился и раскололся:
- Но я тебе, Саша, должен сообщить одну пренеприятнейшую весть. На сегодняшний день мы, то есть я персонально, имеем триппер. И самое позорное, Сань, – не от кубашки, а от простой замужней советской женщины. Вот сука! И все же я останусь джентльменом и тебе ее не выдам. Только ты помоги мне с лечением. Переводчикам я не доверяю – продадут. Они все на службе в КГБ. А ты мужик свой, как и я – сибиряк… Вылечусь – займусь Кармелиной. Если ты, конечно, поможешь.
- Я и без тебя справлюсь, - сказал Симонов, не переставая думать о Карине: где она, с кем?
Его мучила ревность. В День любви все может быть. Ухарей, вроде полицая Анхеля, здесь выше крыши. Окажись и он наедине с той же Кармелиной, не удержался бы от попытки добраться до ее самого дорогого.
- Ладно, помогу, - сказал он. – Давно у тебя капает?
- Дня три. Надавишь на конец – гной. И режет, когда ссышь, - спасу нет! Глотал пенициллин в таблетках – никакого толку.
- Дурак! Заглушишь – и будешь потом годами на конец заглядывать - есть ли выделения. Руки мой чаще, а то еще и в глаза гонококк занесешь и ослепнешь от бленнореи.
- Ну, братан, ты и профессор! Я от тебя просто хренею – все-то знаешь! Поможешь?
- Вылечить сам не смогу. Завтра после работы заходи ко мне. Пойдем показывать твое хозяйство кубинским братьям.
Симонов был знаком через Рене Бекерру с главврачом госпиталя, косоглазым Регаладо, и легко отработал в голове план спасения трипперного новосибирца.
***
Сам он все это проходил двадцать лет назад - во времена своего офицерского прошлого. Двадцатидвухлетним лейтенантом получил «навар» от портовой шлюхи Лидки в Риге, назвавшейся медсестрой.
Он приехал в Ригу после двухгодичной службы в Китае, на Ляодунском полуострове, в арендованной зоне Порт-Артур - Дальний. В Риге находился штаб Прибалтийского военного округа, где Симонову предписывалось получить направление на новое место службы.
В одном номере гостиницы при окружном доме офицеров с ним жил лысый и сухопарый подполковник Василий, бывший фронтовик лет тридцати пяти. Он тоже вернулся из-за границы, из Албании, за новым назначением в штабе округа. Округом тогда командовал маршал Баграмян.
Вместе с Васей пошли в кафе «Астория», хорошо выпили и потанцевали до полуночи – до самого закрытия. В отличие от дальневосточных кабаков, в этом свободных женщин не было. Пешком возвращались в гостиницу. Была середина июня, теплая ночь располагала к любви или воспоминаниям о ней.
И все бы закончилось благополучно, если бы их не позвали на подвиги две попавшиеся на глаза шлюхи. Они окликнули офицеров с противоположной стороны хорошо освещенной улицы, и через пять минут состоялась сделка: вояки берут выпить-закусить, а девы предоставляют квартиру для совместного временного проживания.
В сопровождении пьяных и на все готовых девиц офицеры вернулись в «Асторию». Она была закрыта. Пришлось искать в полутемном дворе служебный вход. Он был открыт, и Симонов втридорога приобрел все, что нужно для счастья - две бутылки «столичной» и палку вареной колбасы. И потому как Вася за провиант не платил, он стал вскоре для подружек личностью нежелательной. Или у них так было задумано заранее – найти неопытного лоха. «Ты, лейтенант, пойдешь с нами, а этот плешивый жмот пусть убирается на хер!..»
Фронтовик исчез с передовой, и они пили втроем – Симонов и те две старых, лет по тридцать, потаскухи – в душной комнатухе с двумя железными солдатскими кроватями и комодом - за круглым столом под розовым, с кистями, абажуром.
А когда он проснулся на одной из кроватей и приоткрыл глаза, - увидел мужика в тельняшке и домашних трусах. Он шлепал босыми ногами по скрипучему полу, как по палубе рыбацкой шхуны, и предлагал шлюхам выбросить «этого сухопутного салагу» за борт.
Однако толстая Лидка заступилась за своего хахаля - он добрый и хороший, - и все закончилось миром. Матрос и пехотинец выпили и улеглись - каждый со своей барухой - и приступили к стартовому этапу продолжения рода человеческого.
А утром - в трамвае на пути в гостиницу от морского порта в центр города - Симонов, обалдело тряся похмельной головой, сунул руку в задний карман галифе и обнаружил, что эта ночь обошлась ему весьма дорого. Русские рижанки очистили его дотла. Остался пустой бумажник. Благо все документы в карманах гимнастерки, включая воинское требование на бесплатный проезд, остались при нем.
Ехать обратно и требовать у шлюх возврата денег было бессмысленно. Да он бы вряд ли нашел тот шалман в многоэтажном доме с входом из какого-то темного двора, похожего на глубокий колодец.
К тому же эта старая толстая шалашовка, пытаясь разбудить его для любовных утех, укусила верхнюю губу и оставила глубокие следы от своих прокуренных зубов на правой щеке.
Подполковник Вася действительно оказался жмотом. Он одолжил Симонову всего сотню при условии, что он вернет ее после первой получки переводом. И дал адрес своих родителей…
Этих денег хватило на доплату к воинскому требованию на поезд до Калининграда. Отдел кадров округа направил его туда в первую гвардейскую, многих орденов удостоенную стрелковую дивизию. Хватило и на оплату пятирублевого места в гарнизонной гостинице за одни сутки. Вместо завтрака остаток денег он потратил на парикмахерскую. Девки в этом заведении дружно потешались над молодым лейтенантом, когда он попросил хоть как-то закамуфлировать вазелином и пудрой начавшие гноиться места укусов на щеке и губе.
В отделе кадров дивизии маскировка не помогла. Пожилой майор подверг его унизительному допросу: как, при каких обстоятельствах лейтенант испохабил свою вывеску? Пришлось озвучить заранее придуманную неуклюжую побасенку: на ночной рижской улице напали хулиганы, ограбили и разукрасили лицо. Седой вояка с десятком орденских колодок на гимнастерке выслушал его с каменным равнодушием и выписал направление в полк за пятьдесят километров от Калининграда. Попытка разжалобить кадровика описанием трудной жизни в китайской фанзе вдали от культурных центров майора не тронула: в калининградских полках дивизии свободных вакансий нет – отправляйтесь-ка куда подальше: на границу с Польшей - за пятьдесят километров от Калининграда.
В тот же день Симонов на пригородном паровозе попилил в Багратионовск – так был переименован городок Прейсиш-Эйлау в 1946 году, потому что в январе 1807 года русские чудо-богатыри под командованием Багратиона отразили в битве при Прейсиш-Эйлау атаки наполеоновских войск и были признаны победителями.
Об этом Симонов прочел на мемориальной доске, прикрепленной на кирпичной стене наполовину разрушенного во Вторую мировую вокзала, пока два или три часа ждал автобус до поселка Долгоруково. Десять лет назад он назывался Дантау. Там, в девяти километрах от Багратионовска, дислоцировался в казармах, где раньше квартировалась немецкая кавалерийская бригада, его гвардейский полк. Симонова назначили командиром первого взвода первой роты первого стрелкового батальона и поселили в комнатке офицерского общежития с удобствами на улице.
В первое же июньское утро на новом месте службы - при посещении дощатого нужника на краю лесистой лощинки – при нажатии на нижнюю плоть он обнаружил гнойные выделения, а при мочеиспускании – острую боль. На основе знаний, полученных в пехотном училище и из устных рассказов товарищей по оружию, прошедших через это, он сам поставил диагноз. Срочно приобрел медицинский справочник и с неделю занимался самолечением, глотая таблетки антибиотиков. Капель не прекращалась.
Нужда заставила нарушить конспирацию. Положившись на мужскую солидарность и офицерскую честь, он попросил фельдшера - младшего лейтенанта из медсанчасти полка, красивого малорослого еврейчика - поколоть его пенициллином.
Младшой пообещал хранить молчание, и уколы делал добросовестно. Только клятва Гиппократа для него была до фени: о венерическом недуге Симонова узнали все офицеры полка. А от них - и гарнизонные жены. Оказалось, из-за того, что на первом же танцевальном вечере в кирхе – лютеранской церкви, превращенной победителями пруссаков в сельский клуб, - Симонов, сам того не ведая, отбил у этого лекаря-болтуна хорошенькую восемнадцатилетнюю блондинку Нелю.
Командир роты капитан Скибинских с первого взгляда невзлюбил одетого в гимнастерку и бриджи из тонкого заграничного бостона «китайца» и, глядя в сторону Симонова, к месту и не к месту публично колол его заимствованной у кого-то фразой: «Нужно мне это, как зайцу триппер»… Вскоре спесь с капитана сбил командующий Прибалтийским военным округом генерал армии Кошевой. На строевом смотре батальона по штатам военного времени он за неправильно поданную капитаном команду громогласно заорал: «Что это за дурак у вас командир первой роты?..»
Симонов поверил в свою неотразимость, когда блондинка-пышечка Неля, несмотря на компрометирующую информацию, полученную от фельдшера, продолжала встречаться с Симоновым и страстно целовать его и проситься замуж. Женитьба не входил в ближайшие планы Симонова. К тому же коварный ревнивец его не долечил. И вместо загса Симонов на две недели угодил в армейский госпиталь в Калининграде. Там он прошел еще одну суровую школу выживания: ему всадили множество инъекций антибиотиков, устроили болезненную провокацию уколом молока в задницу и дали насладиться массажом простаты. Этой процедуре трипперная братья присвоила поэтическое название любимой песни Сталина - «сулико».
В госпитале Симонов узнал, что получение триппера приравнивается к диплому о среднем сексуальном образовании. Получалось, что ему не повезло: для обладания вузовским дипломом нужно было нарваться на сифилисную партнершу. СПИД тогда миру был неведом. Его, наверное, приравняли бы к ученой степени доктора венерических наук.
Городок Моа, по воспоминаниям Рене Бекерры, за год до приезда Симонова накрыла сифилисная волна, докатившаяся по океану с Кипра. Моряки с корабля под кипрским флагом интимно пообщались с парой кубинок, а те наградили импортной венериной болячкой нескольких своих соотечественников. Советиков - в виду их моральной устойчивости, - к счастью, чаша сия миновала…
***
Симонов проводил Смолярова до подъезда его дома и опустошенно побрел к себе.
Глава 60. Ночь любви, или Небожители
Он уже заходил в подъезд, когда из-за угла, из густой тени, в голубоватом свете фонаря на железобетонной опоре появилась Карина с руками, сцепленными у подбородка. Порывисто обняв ее и прижав к себе, еще не веря, что она с ним, он на миг испугался: Карина вся дрожала, как в лихорадке. У нее даже зубы постукивали в ознобе, и было не понятно отчего – от холода, страха или волнения.
Он завел ее в подъезд, но здесь тянуло сквозняком из-за отсутствия двери и стекол в окнах на лестничных площадках.
- Где ты был? - спросила Карина тоном ревнивой жены - Я пришла уже второй раз. Меня видела у вашей двери молодая женщина – una indiana morena – индианка с прямыми короткими волосами.
- Ничего страшного! Это Люда, она с мужем живет над нами. Ты слышала: у них на балконе попугай скулит, как щенок, и скрипит, как лебедка. Я тебя искал в толпе - и не мог найти. Где ты была, с кем? Меня чуть кубинцы не убили.
Они поднимались по лестнице почти в полной темноте.
- Не говори неправду! А я была с друзьями, меня видел с ними Игорь. Он тебе скажет. Но я убежала от них – к тебе. Сегодня фиеста Любви, а ты меня не поздравляешь.
Симонов никак не мог вставить ключ в скважину – Карина трясла его за плечи и тихо смеялась. Дрожь, кажется, оставила ее в покое.
- Постой, поздравлю, только дай мне открыть дверь, – ему самому вдруг стало смешно. – Сейчас войдем в нашу комнату – и я тебя поздравлю. Я тебя очень люблю.
- Mentiroso! - Обманщик. Я тебе не верю. Ты танцевал с другими девушками, поэтому тебя хотели убить.
- В проницательности тебе не откажешь, - проворчал он по-русски.
Наконец-то удалось открыть дверь, и они оказались в своей комнате. Он включил свет. Москиты суетливо вспорхнули со стен и замелькали в желтоватом свете лампочки.
- Нет, я не танцевал. Они не хотели идти со мной. Я был очень пьяным и забыл все испанские и английские слова.
- Mentiroso. Такого не может быть.
- А со мной это случилось. Из-за тебя потерял память.
Он покрывал ее лицо поцелуями и искренно верил: лучше девушки он не встречал и никогда не встретит. Старателей тьма, но не многим удается отмыть из песка увесистый самородок. А ему нежданно-негаданно повезло отыскать бесценный алмаз на другом краю света - в Infierno Rojo. Чтобы потом потерять его навсегда - здесь же, в этом Красном Аду.
Он попросил Карину соорудить стол из стула и пошел на кухню - достать из холодильника бутылку «Советского шампанского». Вчера он без труда уговорил Володю Бурина сменять ее на поллитровку бренди «Арарат». Когда вернулся в спальню, Карина вдруг кинулась ему на шею, обняла за шею, не дав поставить шампанское на стул. Студеная бутылка жгла ладонь до ломоты.
- I don’t believe you, - зашептала она ему на ухо. - Я не верю тебе, mentirocito mio. Где ты был?
- В старом Моа, говорю тебе. Потом на какой-то танцплощадке, где меня едва не поколотили. Спас председатель зоны номер один и пригласил нас в гости.
- А как его зовут?
- Хорхе. А что?
- Я его знаю, хороший человек. У него красивая дочка.
- Кармелина. Она замужем.
- Не важно. Я тебе верю. И я тебя очень люблю и хочу иметь от тебя ребенка.
- Кого?
- Девочку.
- Машу? Ты мне это говоришь уже не первый раз.
- Но сегодня День Любви, и это самый подходящий момент.
- Нельзя. Мы выпили, а врачи говорят, что нельзя зачинать детей, когда у родителей в крови алкоголь.
- Я знаю, но нам надо спешить. Ты уедешь - и Маши никогда не будет.
Он уже понял, что Кари дурачится и стал подыгрывать ей, - и все получилось очень забавно. Но в какой-то момент она снова стала серьезной:
- У нас все равно будет Маша.
-А как посмотрит на это твой папа? Он отрубит мне голову своим мачете?
- Обязательно! Зато у тебя на Кубе останется потомство. Мне ведь все равно ее придется воспитывать одной - будешь ты живым или мертвым. И мы будем любить тебя всегда.
Разговор, начатый как бы в шутку, уже переступил некую запретную черту, и Симонов резко перевел его из области предположительного на текущий момент:
- Where’s Barbarina? - Где Барбарина?
И стал открывать бутылку шампанского. Карина, как всегда, в ожидании хлопка по-детски заткнула пальцами уши. Но из открытого горлышка вырвалось лишь спокойное шипение и клочок пены.
- Так где все же Барбарина? - повторил Симонов свой вопрос, разливая пузырящуюся жидкость в узкие стакан.
- Я бы не хотела об этом говорить сегодня, в День Любви.
-Хорошо. За нашу любовь!
Они стоя выпили по глотку, поставили стаканы на стул и долго целовались, разжигая в себе желание немедленно упасть на постель. И он уже начал клонить Карину в сторону кушетки, но она выпрямилась и попросила:
- Подожди минутку. Я тебе расскажу о Барбарине и Володе. Барбарина ездила к нему в прошлые выходные и там узнала, что у него есть другая девушка. Русская, зовут Галя.
- Откуда она могла узнать?
- Malas lenguas. - Злые языки. У Барбарины везде есть знакомые. И потом, когда Барбарина была у Володи в его квартире, Галя пришла к нему. Они вместе повеселились, и Володя пошел проводить Галю. Через минуту Барбарина выглянула в дверь и увидела, что они целуются на лестнице. Барбарина устроила ему большой скандал и сказала, сто отомстит ему. А Володя вдруг стал обвинять Барбарину, что она спит с тобой.
- Что он, с ума сошел?
- Не знаю... Барбарина взяла на неделю отпуск и уехала в Сантьяго: туда приехал и ее жених в отпуск. Он служит в армии, лейтенант. У них будет свадьба.
- И ты не хотела мне сказать об этом? Давай сядем, я очень устал. Садись, я сейчас.
Он пошел на кухню и постоял в темноте - у открытой балконной двери, глядя в непроницаемую тьму. Прямо-таки новый вариант мольеровской коварства и любви! Цену чувств Вовика он знал, но ему жаль было Барбарину: она много раз говорила Симонову, как любит своего шалопута «Бобика». И сморозить такое: я сплю с Барбариной! Ничего умнее в его пьяные мозги не могло прийти...
Карина наверняка голодная, да и он сам, кажется, вдруг захотел есть. Включил свет и порылся в холодильнике, достал винегрет, сыр, масло, колбасу. Черный хлеб тоже хранился в холодильнике - в бумажном пакете.
- Когда-нибудь и ты мне скажешь, что выходишь замуж, - сказал он Карине за поздним ужином или ранним завтраком: стрелка на его часах ползла к четырем. - У тебя ведь тоже есть женихи.
- Если ты мне изменишь, как Вовик, я убью тебя и себя.
Он посмотрел ей в лицо - такое темное и милое - и подумал, что она не шутит.
- Убивай! - сказал он. - Я ведь уже сплю с Барбариной.
Она обвила его шею своими невесомыми руками.
- Я тебя задушу немедленно, сейчас!..
И День Любви превратился в ночь любви - такую, что, казалось, лучше никогда не было и не будет. Словно сам святой Валентин ниспослал это неземное блаженство. Словно в Карине что-то прервалось. Исчезла ее скованность. Она вся превратилась в неиссякаемый родник нежности и ласки. Она омывала его тело и душу прикосновениями своих легких ладоней и напряженных прохладных грудей. А в уши, как дивная музыка, проникал шелест чистых - идущих от сердца - слов, произнесенных на ее родном языке. Они поражали его своей, словно кадры проявленной сознаньем незримой пленки, первозданностью и неповторимостью: «Eres mi cielo, mi sol y luna»... А он отвечал ей на русском, переводя ее слова: «И ты мое небо, мое солнце и луна...»
И как бы в отместку некто свыше прислал ему страшное напоминание о долге перед оставленной в Сибири семьей. Он получает телеграмму: «Умерла мама». Он читает и говорит: «Это не мне. Моя мама умерла двенадцать лет назад». И вдруг его осеняет, что телеграмму послала дочь и, значит, умерла его жена...
Он в ужасе открывает глаза и с мгновение, не может поверить, что это был сон. Карина лежит рядом, ее дыхания не слышно, но он уже не сможет уснуть и усыпить вдруг явившуюся из ниоткуда госпожу Совесть.
***
Ее приход подкрепило воспоминание о старом друге - Диасе Валееве. У него Симонов побывал накануне отъезда на Кубу - в общежитии Литературного института имени Горького в Москве.
Диаса, друга Симонова со студенческих лет в Казани, геолога по образованию, пару лет назад приняли в Союз советских писателей. А теперь на Высших литературных курсах учили покорению новых творческих вершин на семинарах поэтов, прозаиков, драматургов, критиков, переводчиков.
Диас жаловался, что лекции по так называемым общественным наукам ничего не дают. Тем более что прежде в университете их вдалбливали ему в голову с не меньшим усердием. А та философия, которую преподают здесь, - не больше, чем профанация науки и оболванивание пишущей братии. Он сам начитался Платона, Аристотеля, Гегеля, Канта, Фейербаха, Шопенгауэра, Руссо и других доступных читателю философов в подлинниках и удивлялся, как преподаватели умели делать даже из древних мыслителей убежденных марксистов с отдельными изъянами.
«Все это пустая трата времени. Литературные семинары - другое дело, в них есть кое-какой толк. А вообще-то, я новую пьесу пишу. И эссе или роман-эссе - еще сам не знаю. Назвал его условно «Я». Есть и второе название «Третий человек, или Небожитель»... Думаю, что в любом случае эту вещь никогда не напечатают. Пятнадцать лет меня вообще не публиковали, пока в голову не пришла сама собой идея - написать пьесу по моим рассказам и повестям. Одна пьеса, другая, третья… Их стали ставить в разных театрах, меня приняли в Союз.
Своим замыслом о человеке-небожителе я поделился кое с кем из, казалось бы, порядочных людей. А настучал один поэт – Коля Белялов. И не только на меня. Его - в благодарность за стукачество - стали печатать в толстых журналах, издавать большими тиражами сборники его виршей. Количество - при содействии чекистов - превратилось в качество: он стал довольно известным поэтом.
А меня начали таскать на Черное озеро - в республиканское чека. Там допрашивали: кто этот третий человек, который с неба свалился? Покажите ваши рукописи... Я упаковал все свои рукописи - пятнадцать лет труда - в два мешка и спрятал в сарае матери. Сарай подожгли - и все сгорело. А я снова пишу об этом мегачеловеке - посреднике между людьми и космосом или Богом»...
Все это было не очень понятно Симонову. Не верилось в мечту лобастого друга, казалось, рожденного в своих очках в толстой оправе и с этими черными мягкими усами. В его наивную веру о заселение земли чистопородными мегалюдьми, наделенными идеальными чувствами бескорыстия, служения ближним и желанием превратить наш шарик в цветущий сад, наполненный ароматами цветов и любви... Мечта о всеобщем счастье - маниловщина, самообман. Диас пишет об этом идеальном человеке - и он уже сам в какой-то степени стал им: его книги - его сад. А он в них - садовник, едва зарабатывающий на хлеб насущный.
И я нашел свой блоковский Соловьиный сад - с Кариной. Крошечный мирок, обреченный на неминуемую погибель. Но это лучше, чем ничего...
Наверное, Диас сделал бы из истории любви русского и кубинки романтическую пьесу или роман с трагическим концом в духе символизма, когда герои побеждают смерть. Или одновременная смерть обоих соединяет их в каком-то другом - внеземном - измерении.
Или в разлуке она ходит на берег океана, а он - на обрыв над морозным Енисеем, и они шлют в пространство друг другу импульсы своей абсолютной, не поддающейся земным тлетворным влияниям, любви. И, возможно, назвал бы свое творение не иначе как «El Paraiso Rojo – Красный Рай». И вышла бы из-под пера сладкая помадка об идеальной любви о раскаявшемся развратнике с ангельскими крылышками, а Карина бы предстала кем-то вроде Марии Магдалены.
Да и существует ли что-то в мире - идеальное и абсолютное? Не даром Бог даровал людям свободу выбора между добром и злом, между идеальным и реальным.
Симонов испытал разницу между этими понятиями на себе еще в институте. На экзамене по гидравлике после ответа на вопросы по билету декан вечернего факультета Черкасов предложил ему написать уравнение Бернулли для реальной жидкости, а он изобразил его для идеальной – несжимаемой - жидкости. Из-за одного поправочного коэффициента пришлось пересдавать предмет в последний день весенней сессии - на дому у декана, только что вернувшегося с рыбалки на Енисее. Хороший мужик был этот Черкасов. Жив ли он?..
***
Симонов усмехнулся своим мыслям и достал из-под подушки часы: на светящемся циферблате было шесть десять. Карина тихо дышала ему в голое левое плечо. Он хотел встать, но она крепко уцепилась за него, как утопающая за топляк:
- ?No, no! ?Adonde vas? - Нет, куда ты?
- Ya es tarde, querida. - Уже поздно, надо вставать, любимая.
Он повернулся на левый бок, и их тела слились в одну горячую связку. Нет, уже не успеем!.. Над головой в квартире Лихачевых слышался топот по каменному полу, Карине надо уходить. Они застыли, не отрываясь друг от друга, в долгом поцелуе, и ему показалось, что вселенная стала вращаться вокруг них.
Он надел плавки и сбегал на кухню, поджег газ и поставил на конфорку алюминиевую турку с кофе. Через пару минут вода закипела, и живой запах кофе наполнил всю квартиру. Он предложил Карине допить остаток шампанского - она отказалась, и он выпил целый стакан утратившего живительную прелесть вина.
Пока Карина спешно допивала свой кофе, Симонов порылся в чемодане и достал из него маленькую коробку.
- Это мой подарок тебе, Кари, - на День Любви.
Она замахала руками: «?No, no!»... Но женское любопытство победило, и она открыла коробку.
- ?Reloj de oro! ?No, no! - Золотые часы! Нет, нет! Я не возьму.
- Не золотые - анодированные, - Симонов предвидел такую реакцию и специально лазил в технический словарь - узнать, как по-испански «анодированые» - anodico. - Я купил их тебе к восьмому марта, но День любви мне нравится гораздо больше. В Союзе этот день не отмечают, и я вообще не знал, что он существует.
Прямоугольные часы «Слава» продавались с ремешком, и Симонов одел их на тонкое черное запястье Карины. Нужной дырки на ремешке не оказалось, и часы свободно болтались повыше кисти. Кари сдвинула их выше к локтю и смотрела на белый циферблат с красной секундной стрелкой с детской завороженностью. Мужские часы были для кубинок «писком моды», как для кубинцев - зимние полусапожки с молнией, привезенные из командировки в Союз. Щеголи носили их с одной штаниной, как бы невзначай заправленной в голяшку, - только так можно было продемонстрировать высший шик.
Карина обняла Симонова за шею, поцеловала в губы и сказала по-русски с милым акцентом:
- Я тебя люблю, Шурик!..
Если бы пожить с ней еще года два, они бы, наверное, начали говорить по-русски.
Глава 61. «Диссиденты» под колпаком
Колонию советиков в Моа потрясло очередное известие: «диссидента» Виктора Акишина, сварного из Сум, и его кудрявого друга, приезжавшего к нему в гости из Никаро, высылают на ридну Украину. «За разврат его, за пьянку, за дебош», как прокомментировал это известие погруженный в очередной запой Леня Лескин. В местных кругах кубинцев он обрел славу юродивого - mendigo alienado y vidente. И даже пророка - profeta.
Но слухи оказались сильно преувеличенными. За донжуанскую проказу - проникновение через балкон в будуар «донны Анны» - жены потерявшего бдительность переводчика - «треугольник» на повторном заседании после долгих сомнений Диссидента помиловал: надо было варить ответственные швы на трубах и башнях третьей сернокислотной нитки. А это мог делать только Виктор.
В вопросе - борьба с сексом или создание материально-технической базы коммунизма? - победили интересы производства и укрепление деловых международных связей. Если бы сварной залез на балкон к кубинке, дело могло обернуться для него непоправимой трагедией.
А вчера начальник монтажников Харитон собрал своих «архаровцев» в красном уголке - инженеров, техников, рабочих - и, выведя бородатого Диссидента на показ почтенной публике, рассказал, какое безобразие натворил этот непревзойденный сварной со своим курчавым дружком из Никаро.
Изрядно приняв на грудь, они с фотоаппаратами пошли на завод: Диссидент хотел показать и запечатлеть места своей трудовой славы. На проходной охрана камеры у советиков экспроприировала и по подозрению в шпионаже отправила на джипе в полицейский участок. Здесь гегемоны, не зная языка, устроили шум и готовы были на неравную схватку.
Вызвали Смочкова с переводчиком Сережей Лянкой, конфликт кое-как замяли, аппараты с засвеченной на всякий случай пленкой «агентам советской разведки» вернули.
Однако друзей потянуло на новые приключения. Вместо того чтобы пойти в свою касу, Диссидент повел не менее, чем он сам, «упертого» земляка в порт - на наш корабль с солидным грузом кубинского рома. Там они без большого труда организовали пирушку в каюте, как выразился Харитон, «с низшим корабельным звеном – матросней». Мероприятие сопровождалось громкими песнопениями из русско-украинского фольклора и славянской матерщиной.
Капитан корабля оказался менее лояльным по отношению к своим соотечественникам типом, чем кубинские policiacos к чужестранцам. По телетайпу он отправил депешу нашему консулу в Сантьяго-де-Куба: советские специалисты неорганизованно являются на корабль с ромом, спаивают и разлагают команду.
Консул немедленно отреагировал: Диссидента и его собутыльника признать персонами non grata и из чужой страны выдворить в родную державу. А также запретить советским гражданам принимать у себя кубинцев обоих полов и в гости к ним не ходить. Невыполнение этого правила будет квалифицироваться как грубое нарушение режима поведения советиков за рубежом со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Присутствующий на собрании полупьяный Леня Лескин подал, было, свободолюбивый голос протеста:
- А как насчет укрепления интернациональной дружбы? Ничто другое, как выпивка, не способствует ее укреплению. Вы же на активидадах с кубинцами почти каждый день пьете. А мы тоже являемся полпредами страны Советов и, как свободные граждане, имеем право...
- А право у тебя, Лескин, такое, - взбеленился лысеющий, вислоносый, воинствующий бездельник Харитон, - что ты после Акишина - следующий кандидат на отправку в Союз. Мне надоело выслушивать жалобы на твои пьяные выходки! Сегодня с утра ко мне прибежали на квартиру с жалобой женщины из вашего дома. Что ты там делал в два часа ночи? Весь дом разбудил, дети вой подняли.
- Мясо мерзлое на полу рубил топором. Готовил горячие блюда своим сожителям на сегодняшний день, - гордо задрав бороденку, парировал «пророк». - Вы бы лучше организовали достойное питание нам, холостякам.
На самом деле Леня спьяну подумал, что уже утро, а он не выполнил своих обязанностей дежурного по кухне. И немедленно принялся за дело.
- Тебе лично, Лескин, я обещаю организовать домашнее питание. Еще одно замечание - и загремишь под фанфары к своей жинке. Ты, кажется, без нее скучаешь?
- Зато ты, Харитон, - вытаращив глаза и побледнев, как смерть, взвыл Леня, - веселишься во всю! Притащил сюда свое семейство и катаешь его на казенной машине по всей Кубе. Устраиваешь активидады на наши профсоюзные деньги, от кубинцев не вылазишь. Что ты там пьешь, одну «рефреску»?
Харитон тоже потерял самообладание и заорал:
- Замолчи, позорник! Ты в пивной неграм руки целуешь, называешь нас белыми колонизаторами. Да ты бы лучше там подрался, чем черномазых лобызать! Ты у них еще сосать начнешь...
О факте целования рук кубинцам Леня не помнил и знал только из рассказов очевидцев. Оставалось одно - махнуть рукой, сгрести бороду в горсть и сесть, погрузившись в глубокую задумчивость.
На сегодняшнем вечернем заседании на квартире у Седова и Лескина испрашивали совета у Симонова: «Пахан, как быть?.. Харитон Лене не простит открытой критики - и, значит, он уже обречен»... В связи со сложившейся обстановкой Седов и Симонов поцеживали ром со льдом и лимоном, а Леня уныло поглядывал на них и иногда уходил в свою комнату – пообщаться с попугаем Прошкой. Игорь заподозрил неладное, пошел проследить за ним и вернулся, обливая пророка изысканным матом:
- Мы его, как крыловский повар кота Ваську, уговариваем не пить, а он там из горла в себе заливает. Вот козел!
Леня вернулся к столу, как ни в чем не бывало, невинно моргая. Он покорно выслушал справедливые нравоучения Игоря и поставил на повестку дня второй вопрос:
- А как нам быть с Гилермо? Гнать с порога, когда снова придет? Он в приглашениях не нуждается и на нашего консула ему насрать. Может являться в любое время дня и ночи, как к себе домой. Это же, пахан, наказание какое-то! Приходит, кричит что-то. Мы ни хрена не понимаем, и он нас тем более. Мы от него в свои комнаты разбегаемся, отсиживаемся, оставляем одного в гостиной, а он смотрит телевизор, лезет в холодильник - и ест, пьет все, что там находит. Сидит и ждет - не уходит... Что теперь, консула вызывать или нашего начальника на букву «х», чтобы его выдворить из квартиры?.. Вчера выдвинул требование: покупайте мне в вашей лавке ром, сигареты, жратву, у вас там - в вашей лавке - все очень дешево. Игорь нашел отмазку: поднял палец в небо и сказал: «Гранде политика!» И Гилермо притих на минуту. Озадачился.
- Я ему уже пытался разъяснить, - дополнил Игорь, - что к нам нельзя приходить кубинцам, запрещается. Так он чуть не заплакал: «Что мы, разве не товарищи?»
Симонов пару раз видел Гилермо у Седова – высокий, красивый, крепкий мулат с громогласным, повелительным голосом и свободными манерами. Он работал надзирателем в местном лагере для заключенных и вел себя в квартире советиков, как в камере своих подопечных: расхаживал по комнатам, заглядывая во все углы, открывая шкафы и тумбочки. Но больше всего интересовался холодильником: широко распахивал дверцу и, увидев бутылку с ромом или водкой, с радостным воплем тащил ее на стол. И если хозяева отказывались пить, наливал себе полстакана и выпивал, как газировку, с блаженством на мужественном лице.
После этого его голос еще больше крепчал, и он начинал рассказывать о порядке в его лагере, пользуясь наличием переводчика в лице Симонова.
В его лагере не было политзаключенных - только уголовники, в том числе и убийцы. На особом положении находились пассивные педерасты - maricones. У них было много и других обидных названий: maricas, chernas, pajaros, mariposas, mariquitas. Но, если верить Гилермо, «мариконы» не скрывали своей половой ориентации: пользовались макияжем - румянами, пудрой, гебной помадой, носили женские прически и одевались с разными женскими прибамбасами - в лифчики, набитые ватой, в трусы с пуховыми подушками на ягодицах. «Y andan de esta manera» - А походка у них такая. И Гилермо изобразил своим виляющим «куло», как «марикита» ведет за собой клиента в кабину мужского туалета - за хорошую мзду, конечно.
У Гилермо хорошо получались и другие сценки из быта «мариконов» - как они красятся, одеваются, клеят кавалеров и торгуются с ними. И потом сам хохотал так, что попугай в Лениной комнате начинал истерично орать голосом хозяина: «Хочу в Красноярск! Хочу в Красноярск!»
- Ладно, Егор, - запустив пальцы в русую бороденку, предложил Леня, - раз ему наши увещевания до фени, пусть пахан, не отходя от кассы, сочинит для Гилермо записку: приходить в гости к советикам можно только по согласованному письменному разрешению советско-кубинских властей.
Седов поднял стакан с остатками рома и ломтиком лимона на дне:
- Давай, командор, берись за перо - спасай нас от этого треклятого наваждения.
Симонов с неохотой взялся за поручение и, попросив у Игоря русско-испанский словарь, написал за полчаса «китайское предупреждение» лагерному надзирателю. Посовещавшись, решили оформить эту цидулю в виде распоряжения и поставить под ним подписи советского консула в Сантьяго-де-Куба и руководителя группы советских специалистов в Моа Смочкова.
Леня пообещал остаться на обеденное время в своей монтажной конторе, когда все - и советики и кубинцы - уезжают на два часа в город, и на кубинской машинке напечатать эту «черную метку» для надзирателя. Показать ему, но в руки не отдавать, иначе, не приведи Господи, бумага угодит в руки спецслужб и враждебной прессы. Потом придется свое сочинение слушать по «Голосу Америки» - единственному источнику оперативной политинформации для советиков. Из Союза газеты в Моа доходили по-прежнему в лучшем случае раз в полмесяца.
При упоминании «вражьего голоса» Леня вдруг оживился, суетливо забегал по гостиной - голый до пояса, босой, в одних джинсах отечественного производства, худой, всклокоченный и на чем-то сосредоточенный:
- А слушайте, слушайте, слушайте! А где они своих политических прячут? По «Голоску» янки говорят, что их не меньше пяти тысяч и многие бесследно исчезли. Камило Сьенфуэгос - его отправили на дно океана вместе с самолетом - и концы в воду!.. У нас вон, вообще, политических зэков нет - одни уголовники. А на самом деле... Мне один литовец как-то исповедовался лет, может быть, пятнадцать тому назад, перед тем, как из Сибири, после реабилитации, вернулся к себе в Каунас.
В сороковом, когда немцы заняли Литву, отца этого литовца, конечно, расстреляли, а мать с детьми сослали в наши края, и всю войну они промаялись в каком-то леспромхозе. А после войны этот парень, то ли Кястутис, то ли Юргис, самовольно уехал к своим родственникам в Каунас. Было ему где-то лет шестнадцать, образование классов шесть-семь. Попытался на завод какой-нибудь приткнуться - куда не сунется, везде от него шарахаются, как от чумного: документов нет, семья сослана по 58-ой статье... Ну, и сама судьба толкнула его к «лесным братьям». Стал он у них связным между подпольной организацией в городе и лесом. Отнесет пакет в условленное место, принесет оттуда пакет в другой тайничок... Даже пистолет ему дали. Я от него впервые узнал, что маузеры были не только такими большими дурами на жопах у комиссаров и матросов, а миниатюрными - не больше нашего «тэтэ».
И вот стоит раз этот Кястутис или Юргис на остановке автобуса - подкатывает к нему серенькая «Победа». Дверка приоткрылась - и подманивает его к себе пальчиком некто изнутри. Он думал, что добрые люди хотят что-то спросить или подбросить по пути, а его хвать за руку - и в кабинку! И повезли, родимого, сами понимаете, куда. Там все из него выпотрошили, он, кого знал, сдал, но это не помогло - все равно влепили семь или десять лет лагерей и отправили в «столыпине» на Дальний Восток.
Вагон надежный: стены, пол, окна такие, что не выпрыгнешь. В тамбурах - по охраннику. Их не интересует, что там внутри зэки творят, хоть бы и передушили друг друга, лишь бы не шумели. Вагон поделен на купе, в каждом купе - по четыре человека. Литовец этот попал в компанию с одним очень важным уголовником лет двадцати пяти - весь в наколках, и остальной персонал относится к нему с большим почтением. И каждый имеет по отношению к нему определенные обязанности. Так, этот литовец должен был ухаживать за ногами пахана от пальцев до колена. Ну, он их мыл перед сном, растирал, чесал пятки. И скажи ему уголовник - воду после помывки пить - и выпил бы, куда деваться?..
В Ванино - порту в Татарском проливе - литовец угодил в баржу. Большую, вроде нефтеналивной, в трюм. Там домашний уют: четырехъярусные нары, под ногами вода хлюпает. Воздух промозглый, воняет тухлой рыбой. Трюм поделен деревянной перегородкой на два отсека: в одном - воры, в другом - политические и суки. Вместе воров, политических и сук не помещали - они враги смертельные.
В трюме почти темно - всего две тусклые лампочки по концам прохода. Зэки поделились на группы: политики с политиками, суки с суками. Литовец этот, Кястутис или Юргис, прибился к пожилому земляку, тоже литовцу, и на нарах они устроились рядом.
Баржа еще не отошла от причала, как вдруг в трюме запахло дымом. Кто-то из воров додумался поджечь деревянную перегородку между отсеками, чтобы добраться до сук и политиков. Поднялась паника. Кто-то из сук добрался до люка, стал стучать в люк - никто не открывает. А дыму все больше, дышать нечем. Один угол переборки вскоре прогорел насквозь, и в дыру устремились воры - с ножами, заточками, с железными предметами. Откуда ножи у них взялись - сам дьявол знает! Шмонают всех поголовно от и до, но и воры не первый раз замужем!..
Заварилась кровавая каша. В дыму, почти в темноте, воры, суки, политики били друг друга, чем попало и как попало. Этот литовец впервые видел, как из людей фонтанами била кровь. К шестнадцатилетнему напуганному пацану на нары лез окровавленный вор с ножом. Пожилой литовец прикрыл земляка собой и ногами столкнул вора с третьего яруса в проход. В трюме стоял страшный вой, мат, стоны...
Наконец открыли люки, попытались прожекторами пробить этот мрак, а угрозами в мегафоны заглушить вопли и стоны - ничего не помогло. Стрелять не стали - просто охрана открыла кингстоны, и трюм начала быстро заполнятся ледяной морской водой. Баржа, естественно, медленно стала погружаться. Те, кто умел плавать, всплыли под палубу. Раненые, больные и не умевшие плавать - остались на нарах и на дне трюма. В пространство между поверхностью воды и палубой охрана пустила собак. Собаки подплывали к зэкам и тащили к открытым люкам.
Мокрых, измученных, дрожащих от холода и страха людей выстроили в одну шеренгу по правому и левому бортам баржи. И навели на них с мачты и причала мощные прожектора.
А через какое-то время этот пацан-литовец, Кястутис или Юргис, слышит с дальнего фланга, с носа баржи, выстрел - и всплеск... Выстрел - и всплеск... И эти звуки все ближе и ближе.
И вот пацан видит: вдоль строя идут трое - один в середине, а по его бокам и немного сзади - двое с автоматами наготове. Средний - в солдатском бушлате без погон, здоровенный такой детина, на губе прилип окурок - вот так!.. Очень сильно обросший - щетина дыбом торчит. В руке - наган. Он медленно идет вдоль шеренги, всматривается в лица зэков - вплотную, глаза в глаза, - иногда приостанавливается и стреляет в упор. Тело валится через фальшборт и шлепается в воду. А если оседает на палубу - другие двое переваливают мертвеца за борт. И видно, как в свете прожекторов тело медленно погружается в сине-зеленую воду. А с береговой вышки по нему короткой очередью бьет пулемет...
А кто был тот человек с окурком на губе и с наганом и почему он обладал такими полномочиями - мочить людей без следа и следствия по одному ему известным причинам - теперь уже никто не скажет.
Оставшихся в живых погрузили на грузовики и отвезли в пересыльный лагерь. А того литовца освободили в декабре пятьдесят третьего с Колымы, вместе с другими «декабристами». В тот год Сталин сдох, Берию расстреляли, и Хрущев объявил амнистию тысячам уголовников. И каую-то часть политических зэков освободили. Они тоже считались уголовниками…
Сдохнет Фидель - и здешних политзэков освободят. Только видели, какой он дубина, - его и поленом не зашибешь... А в общем-то, братцы, зря мы затеяли этот разговор, у меня настроение начало портится. Давайте лучше выпьем, помянем невинно убиенных рабов божьих!..
И Леня истово перекрестился в правый пустой угол комнаты.
***
А Симонов во все время Лениного рассказа снова вспоминал своего старого друга Альгиса Скерстонаса. Судьбы литовского паренька и Альгиса были поразительно схожими.
С Альгисом он учился последние три курса на вечернем факультете политехнического института – после того, как его пнули из Казанского авиационного, и он приехал в Красноярск с беременной женой.
Занятия в институте для вечерников начинались в шесть вечера, и они садились за соседние столы «могучей кучкой» - Альгис Скерстонас, Иван Катцин, Саша Никаниров, Лева Машкин и Симонов. К экзаменам тоже готовились вместе - обычно у Машкина.
У Левы – самого молодого и самого способного в их группе парня - были на редкость гостеприимные и хлебосольные родители: отец полковник милиции, а мать, кажется, домохозяйка. В просторной «сталинке» - с высокими лепными потолками и тяжеловесной дореволюционной мебелью - пахло пирогами, борщом и жареным мясом. И не только пахло – родители неизменно устраивали общий обед, и за столом полковник веселил студентов-тружеников историями из своей фронтовой и милицейской жизни.
Левке было чуть за двадцать, а старшему – Ване Катцину - года тридцать два, и он холостиковал после развода со второй женой. Невысокий, кудрявый, быстрый и решительный говорун, Иван слыл самым опытным и удачливым съемщиком и покорителем случайных встречных-поперечных девиц, соответствующих его представлениям о красоте лица, волос, выпуклых очертаний тела, длине и форме ног. Душевные качества, воспитание и образование заклеенных им на улице, в парке, в магазине или общественном транспорте партнерш Ивана на старте отношений с ними не интересовали: «Надо девочек выбирать по внешним параметрам – лицо, грудь, ножки, попка. Их достоинства можно оценить одним взглядом. А с душой, интеллектом и прочим удобней всего разобраться в постели». Первые уроки боевого мастерства, вспоминал Иван, он получил от своего старшего наставника - бывшего хромого фронтовика. С ним кудрявый Иван разъезжал по деревням и селам послевоенного Красноярского края. Большинство молодых сибиряков полегло на обороне Москвы и устлало своими телами путь до Берлина. От их вдов и нетронутых молодух в деревнях отбоя не было, и киномехаников в их домах ждали и накрытые столы, и четверти с самогоном, и пуховые постели. Фронтовик пророчески говорил своему не нюхавшему пороха напарнику: «Пользуйся, Иван! Впереди у тебя долгая жизнь, но никогда у тебя не будет столько самогона и красивых, и чистых баб…»
Альгис был старше Симонова на неполных два года и окончил институт в тридцать один год. Между ними почти с первой встречи завязалась крепкая дружба и полное доверие. И Симонову открылось то, что в те годы для многих оставалось тайной за семью замками.
Отец Альгиса работал школьным учителем в Паланге. А заодно являлся местным активистом правящей партии таутининков, с президентом Антанасом Сметоной во главе. Альгис - лет через десять после окончания института - показывал Симонову двухэтажный дом в Паланге под соснами, который занимала их семья до захвата Литвы Советами.
В этот дом иногда запросто захаживал Сметона, когда презжал на отдых в Палангу, – поговорить и выпить с отцом. Альгису тогда не было и десяти, он слышал их непонятные разговоры о политике и дядю Антанаса хорошо помнил. За обедом, или оставаясь на короткое время наедине с детьми, он затевал с Альгисом и его сестренкой Далей шутливый разговор.
В июле сорокового года Литву оккупировали советские войска. Сметану соратники, несмотря на сталинские гарантии о неприкосновенности, уговорили уехать с семьей в Германию, и это спасло его от печальной участи президентов Латвии и Эстонии.
А с оставшимися в Литве, превратившейся по пакту Риббентропа-Молотова в советскую республику, таутиниками разобрались – на свой манер – энкавэдэшники: расстреляли или отправили на медленную смерть в тюрьмы и лагеря Гулага.
Ионас, отец Альгиса, был арестован через несколько дней после оккупации и вместе с другими пятью тысячами таутиниками и беспартийными интеллигентами отправлен эшелоном в Красноярский край – в Решоты, на лесоповал. В сорок третьем году он умер от истощения и сердечной недостаточности в мерзлом бараке и закопан в безымянную могилу с сотнями своих соотечественниками.
Его семью - жену Еугению с двумя малолетними детьми - чекисты тоже не оставили без внимания: погрузили в «столыпины» и с тысячами таких же несчастных разбросали по леспромхозам Сибири и поселкам Крайнего Севера.
Скерстонасы – мать с девятилетним Альгисом и шестилетней Далей - попали на Алтай – в забытый Богом высокогорный леспромхоз в Ойротской автономной области. Никто из них не знал ни слова по-русски. Как они не околели от голода и холода в зиму сорок первого военного года – для Альгиса осталось загадкой на всю жизнь. Похороны ссыльных литовцев в леспромхозовском поселке стали обыденным делом: стар и млад умирали от дистрофии, эпидемий и травм на лесоповале.
Ни дня до ссылки не работавшая Еугения, мать Альгиса и Дали, теперь натирала кровавые мозоли на пилке и рубке леса, как и ее муж в красноярской тайге, вместе со своими землячками и местными алтайцами и русскими. Альгису - вместо школьной парты – нашлось место на санях. И он, подобно некрасовскому мужичку с ноготок, управлял кобылой на лесосеке: мать рубила, а он отвозил. И попутно овладевал русской речью с крутой примесью матерщины. Это позволило ему осенью сорок второго года продолжить учебу в третьем классе русской школы – два класса литовской гимназии ему зачли. С грехом пополам он осилил семь классов, и ему торжественно вручили аттестат о неполном среднем образовании. Трудовая карьера у пацана тоже сложилась успешно: в летние месяцы он работал в ремонтных мастерских на универсальном токарном станке – точил детали для сельхозтехники и зарабатывал больше, чем мать в тайге.
В сорок восьмом году семнадцатилетний токарь четвертого разряда Альгимантас Скерстонас самовольно, как и тот Кястутис или Юргис, на попутных грузовиках и перекладных поездах – зайцем - добрался до Каунаса.
Дядя со стороны матери устроил его на лето поработать на цементном заводе, а потом протежировал поступление в строительный техникум в Каунасе. Но не долго музыка играла: на первом же месяце учебы его отловили «компетентные органы». Причем точно таким же манером, как того Юргиса или Кястутиса: он шел из техникума, рядом тормознула «Победа» - и в мгновение ока тощий студентик оказался зажатым между двумя пахнущими тройным одеколоном и «беломором» мужиками в серых плащах и шляпах. А через полчаса за ним захлопнулась железная дверь душной камеры, и он оказался на жестких нарах в компании таких же бедолаг.
Побеги из ссылок после войны стали явлением массовым и типичным, и лагеря при стройках коммунизма пополнялись за счет беглецов молодой рабочей силой. И почти бесплатной, если не учитывать затраты на бараки, баланду, колючую проволоку и охрану из людей и немецких овчарок.
Чекисты - скорее для проформы - потерзали Альгиса допросами, гуманно обождали, пока ему в каталажке исполнится восемнадцать, после чего припаяли срок и направили на «ответственную и почетную работу» - возводить, точнее, копать грандиозную стройку коммунизма. Это был Волго-Донской судоходный канал имени Ленина – бетонированная канава длиной 101 километр и глубиной не менее трех с половиной метров. Каналу суждено, даст Бог, просуществовать не один век. Но кто сосчитает тысячелетия украденной свободы и сминусованные у жизни годы из-за потерянного здоровья его строителей разных национальностей, скрепленных нерушимой сталинской дружбой народов?..
Три года Альгис, не покладая лопаты, кайла и тачки, карабкался к вершинам коммунизма на самом почетном объекте – строил музей товарища Сталина у подножия грандиозного скульптурного изображения «отца народов».
А однажды едва не вознесся выше сияющей вершины коммунизма - к самому Богу. Его каким-то образом угораздило заблудиться на территории огромного лагеря, и он опоздал на вечернюю поверку и шмон. На поиск «беглеца» кинулись конвойные с овчарками. Альгиса отыскали и поручили низкорослому якуту доставить его через заснеженное поле в барак.
Незабываемое впечатление от этой прогулки на свежем воздухе Альгис сохранил на всю оставшуюся жизнь: бескрайнее заснеженное пространство, освещенное тусклой луной, подвешенной в морозной звездной вышине, и узкая - плохо утоптанная - тропинка по снежной целине. По ней идут двое молодых людей - исхудалый сутуловатый литовец в зэковской телогрейке и цигейковой ушанке, а следом за ним - его одногодок - конвойный-якут - в белом полушубке с поднятым воротником и автоматом, почти упирающимся в спину конвоируемого. «Шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения!» И за это - поощрительный отпуск на десять дней, не считая дороги туда, в Якутию, и обратно - на стройку коммунизма. И всего-то за один выстрел в спину!..
Альгис поступил жестоко: несмотря на смертельную усталость, дистрофию, цингу и голод, не оступился - прошел по тропе между жизнью и смертью до барака и лишил солдатика желанного отпуска…
Но и освобожденному - в числе других «декабристов» - в декабре 1953года, после смерти Еськи, - Альгису не повезло. Вместо Литвы его снова сослали - на сей раз в Красноярск, на вольное поселение - с еженедельной явкой и регистрацией в милиции.
Специальность, приобретенная в алтайской ссылке, пригодилась как нельзя кстати в красноярской: Альгиса приняли токарем на комбайновый завод. Альгису показалось, что кадры завода в основном состояли из бывших зэков, в том числе и литовцев, латышей, эстонцев. Он поступил в восьмой класс вечерней школы и. обзавелся семьей - женился на Мяйле Норкус, дочери сидевшего в Решотах - вместе с отцом Альгиса - бывшего офицера литовской армии Юргиса Норкуса. А Мяйле с матерью и братом провела восемь лет в том же леспромхозе, что и Альгис. Она пользовалась там невероятным успехом у парней, но победителем стал он, рожденный побеждать.
У Юргиса Норкаса, тестя Альгиса, которого русские знакомые звали Георгием Симоновичем, биография вызывала у Симонова и уважение, и восхищение, и сожаление.
Норкуса как офицера, блестяще окончившего военное училище в Литве, за государственный счет на пять лет направили в Париж - продолжить образование в артиллерийской академии. После советской оккупации - в июне сорок первого года - он еще оставался директором завода по производству боеприпасов. А в сентябре его арестовали и сослали в Решоты на лесоповал.
Там Норкуса, припоминая его офицерское прошлое и за невыполнение нормо-кубометров пиленой древесины, охранники регулярно избивали, сломали ногу, но он чудом – благодаря сломанной ноге - выжил. Из лагерной больницы его, как физически нетрудоспособного, направили механиком-конструктором в одно из специальных конструкторско-технологических бюро, нареченных зэками «шарашками». А после освобождения и выхода на вольное поселение в Красноярске он работал инженером-конструктором в проектном отделе предприятия «Краспромавтоматике» до шестьдесят восьмого года, пока не ушел на пенсию. Его, конечно, реабилитировали, извинились, выдали даже символическую денежную компенсацию и дали вторую группу инвалидности за искалеченную ногу. Искалеченная жизнь и разрушенная семья в расчет не брались…
Коллеги любили ласкового и умного старикана. Каждое лето в его день рождения собирались человек десять самых верных друзей в его частном уютном доме на улице Пирогова с маленьким садом-огородом и гудели там от души. Через тридцать три года после выхода на волю его русская жена - Нина Ивановна - похоронила Норкуса в Красноярске – на кладбище «Бадалык» восьмидесятидвухлетним хромым, но прощенным советской властью стариком…
Отцу же Альгиса, тоже реабилитированному, как и сотням тысяч других прибалтийских узников Гулага, фатально не повезло: в сорок третьем он, не дожив и до тридцати пяти лет, умер за колючей проволокой в решотинском бараке.
После вечерней школы Альгису в годы хрущевской оттепели удалось поступить на вечерний факультет политеха, и через каких-то шесть лет - после двадцати с лишним лет скитаний в ссылках и Гулаге - он наконец-то смог уехать в Литву. И дальше жизнь на родине пошла, как в доброй сказке: начальник участка, главный инженер монтажно-наладочного управления, орденоносец.
Внезапно – «скорая» не успела – среди ночи остановилось сердце у Мяйле. Вслед за ней умер от рака ее брат, инженер Кястутис. Пережив своих детей на несколько лет, в кресле-качалке за чтением газеты «Юманите» на так любимом им фрацузском скончался вдали от родины старый Норкус. Его похоронили на красноярском погосте «Бадалык», и уже некому присмотреть за его бедной могилой: его русская жена Нина Ивановна умерла год назад.
Через четыре года после смерти Мяйле Альгис женился по страстной любви на Аушре. Она была на пятнадцать лет моложе его – пышноволосая красавица с огненным темпераментом и неистощимой энергией. Из тех, кто на ходу подметки рвет. Ради любви к Альгису и отвращения к не сложившимся отношениям с успешным и богатеньким мужем, Аушра взорвала прежнюю семью – добилась развода и ушла к любовнику. Вальяжный, предельно сдержанный, склонный к мягкому скепсису и незлобивому юмору Альгимантас и вспыльчивая, нетерпеливая, всегда готовая на подвиг, Аушра, дополняя и уравновешивая друг друга, составили крепкую пару.
Через пять лет после женитьбы Альгис и Аушра в начале осени приехали в Красноярск. Стояла прекрасная погода – солнечная, с легким утренним туманом и прохладой. К середине дня воздух прогревался, листья на деревьях проблескивали золотом увядания, и Енисей слепил глаза переменчивой – из-за быстрого течения – солнечной синевой.
Нина Ивановна, старенькая, но шустрая и боевитая вдова Норкуса, с крепким голосом и манерами бывшего профсоюзного деятеля, показала гостям и Симонову с его женой Ниной ухоженную могилу мужа на Бадалыке. А утром следующего дня Симонов поехал с ними на машине в Решоты. - это около трехсот пятидесяти километров от Красноярска на восток.
По дороге попивали коньяк - в салоне «Волги» стоял запах пятизвездочного и мандарин, - смотрели на проносившуюся по обеим сторонам шоссе осеннюю тайгу, бедные сибирские селения и говорили о литовских и российских делах, вспоминали ребят из своей группы – Катцина, Машкина, Никанирова, - а в душе копошилось тревожное ожидание: что им преподнесут Решоты?..
За бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет в архиве лагеря им показали тощее – три-четыре пожелтевших листочка в скоросшивателе - дело Ионаса Скерстонаса. Ни фотокарточки, ни заключения врача, только небрежная, от руки, запись: умер от сердечной недостаточности.
Кладбище, где был похоронен Ионас, исчезло: могилы заровняли бульдозерами, превратив погост в песчаный пустырь. На его месте построили жилой поселок из однообразных побеленных двухэтажных домов с палисадниками. И теперь дети играли черепами бывших узников «Краслага», то и дело появлявшихся на свет Божий из потревоженных строителями коммунизма мелких могил, как в мячики.
«Вот и вчера ребятишки на штакетник повесили маленький такой черепок. А раньше, говорят, находили черепушки даже с золотыми коронками», - с добродушной улыбкой сообщила старушка, поглажимая русую головку внучки, когда они в сопровождении миловидной женщины из лагерного архива обходили территорию бывшего кладбища, заселенного живыми людьми.
Был разгар бабьего лета, солнце, подернутое сентябрьской хмарью, благодушно согревало нищее, бездумное бытие на костях невинно замученных и убиенных, с черепами на штакетниках. И это походило на дурной сон, который Симонову хотелось тут же забыть, наперед зная, что выбросить из головы и сердца такое невозможно...
Надо написать Альгису и снова побывать у него, подумал Симонов. Слетать из Москвы на пару дней. Или отдохнуть после возвращения с Кубы в доме его матери и сестры в Паланге. Альгис постоянно приглашает «завоевателя» вспомнить былое, погулять на балтийских пляжах - в янтарном краю, среди вековых сосен. Послушать орган в католическом костеле. Попить крепких национальных напитков и пива в курортных ресторанах и кафе на европейский лад...
Симонов не стал напоминать Седову и Лескину об истории с Норкусом и Скерстонасом - они несколько лет сами проработали с ними рядом и кое-что слышали из первых уст об искуплении своих неведомых грехов перед родной советской властью.
- Не впадай, Леня, в тоску, - насмешливо сказал он, - и здесь дела не лучше. Андрес Эрнандес, Чино, рассказывал, как вскоре после революции в Сантьяго произошел «кастрюльный» бунт. Толпы людей выходили на улицы с пустыми кастрюлями и били по ним ложками - колокольный звон, как в Бухенвальде. Фидель послал на усмирение своего братца Рауля - тогда министра внутренних дел - и вслед направил телеграмму: «Только без крови!..» Рауль нашел остроумный выход: приказал арестовать сто человек и повесить на столбах по всему городу. Приказ команданте выполнен: и заложников нет, и кровь не пролилась… Может, и анекдот, но не очень веселый. Или когда люди бегут от счастливой жизни к американцам по воде и по суше в Гуантанамо и Майями, а их расстреливают, топят - это не та же ванинская баржа?
Леня безнадежно махнул рукой.
- Все мы прокляты, и все мы - потерянное поколение безбожников, антихристов. Словом, говно!.. Вы сидите, а я пойду поговорю со своим лучшим другом Прошкой - он просится в Красноярск.
- Ну, ты опять за свое, - прогудел Седов. - Не напивайся, смотри! Теперь ты кандидат номер один на отправку в Союз.
- Э-э, Егор! Дальше Сибири не сошлют. Уеду с Прошкой к своей Гале - и положил я с прибором на все это!
- Ладно, спи, - сказал Седов. - А мы, командор, прогуляемся.
Глава 62. «За що я Педро давал бутылку...»
Пока Игорь в своей комнате одевался, Симонов в гостиной смотрел на прыгающем экране телевизор диснеевские мультики, оставленные американцами на кубинских телестудиях, в основном о Микки-Маусе. Их гнали с назойливым постоянством в разное время суток из Гаваны и Сантьяго.
Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо - он оглянулся, думая, что это Игорь. Оказалось, болгарин Димитр, сияющий своим щекастым лицом. Из-за треска старого телевизора и криков munecitos animados - живых кукол - Симонов не услышал стука входной двери.
- Елате с мене, Саша и Игорь, - заглушая телевизор, сказал он. - Моя-та каса, дом идем. У меня има – есть – гости: Василин, Любомир - болгарины, мои другари, пристигнах от Гавана.
Симонов встал, пожал Димирту руку и отключил телевизор. Из своей комнаты вышел Игорь, одетый в белую рубашку и джинсы. Отказаться от приглашения было просто невозможно: Димитр бы смертельно обиделся.
Леня Лескин как-то - по пьяному делу - проболтался болгарину, что Смочков на инструктаже назвал Димитра «антисоветчиком» и запретил советикам с ним общаться.
Это оскорбило могучего болгарина до глубины души, и он закипел, как многоведерный самовар, угрожая поехать к своему консулу и, как коммунист коммунисту, рассказать о негодяе Смочкове, посягающего на нерушимость болгаро-советской «дружба на народите».
Одно упоминание имени Смочкова вызывало в необъятном чреве Димитра взрыв обличительных речей и проклятий на всех известных ему языках - от широко употребимых козлов и педерастов до местных марикона, кохонес, каброна и коньо.
Вышли на улицу. Солнце полило нещадно. Казалось, океан, сияющий и парящий за аэродромным полем, тоже излучал тепло, как бескрайняя раскаленная плита.
По лицу болгарина лился пот, словно он только что вышел из сауны. Он смахивал крупные капли ладонью, поливая соленой влагой раскаленный асфальт, и по пути к своему дому делился внезапной радостью. Из его быстрой и путаной речи всего понять было невозможно, но Симонов и Седов кое-что уловили.
Четыре месяца кубинцы не выдавали Димитру зарплату. Его кубинский хефе перестал присылать за ним машину, и Димитр, естественно, с пару недель не работал. Устав от безделья и неопределенности, пошел на автобусную станцию и поехал из Моа в Ольгин - напрямую к первому секретарю провинциального комитета партии.
«Първ секретар» оказался «много приятен млад човек» - всего тридцать шесть лет. И когда Димитр попросил, чтобы его отправили в Болгарию, потому что бесплатно «работя» он не «възнаверямам», чуткий «първ секретар», который учился в Союзе, знает русский, бывал в Болгарии и Чехословакии, поднял трубку и отчехвостил Димитрова хефе так, что тот сразу пригласил болгарина в свою офисину. Там Димитр получил 480 песо, вернулся к первому секретарю новоиспеченным нуворишем.
«Първ секретар» оказался сговорчивым мужиком. На его служебной машине они приехали в Моа в апартаменто Димитра - и здесь вмазали сначала бутылочку сливовой ракии, а потом и бутылочку мастики. И было так «добре, хубаво».
Молодой секретарь поведал болгарину секрет своей карьеры. Под мудрым водительством Фиделя он, начиная с 15 лет, партизанил в горах Сьерра-Маэстра, и в колоннах повстанцев в конце декабря пятьдесят девятого вошел в Гавану...
На этом месте Димитр отключился от разговора о своих международных контактах и попросил советиков купить в их автолавке женские туфли 23,5 размера. И заявил, что приобретать автомашину по возвращении в Болгарию не собирается: пусть «глупав хора» - глупцы - платят по пятьдесят две стотинки за литр советского бензина, когда он получает всего 270 левов в месяц. «А почему у вас-то вы платите только 20 копеек за литр, это, примерно, 15 стотинок? И это дружба?.. И у вас наши сигареты стоят в два раза дешевле, чем у нас в Болгарии»... А у него в Плевене жена и четырехлетняя дочка года живут в квартира с «площ» сто десять квадратных метров - и за все надо платить «купчину» денег. Он насмотрелся на жизнь во всех государствах Европы, куда ездил со своей футбольной командой, и пришел к выводу, что социализм – «глупав» система и скоро ей придет «край».
Седов и Симонов переглянулись: от болгарского коммуниста слышать такое заявление было странно. От Димитра не ускользнула реакция русских на его слова, и он тут же обличил их:
- Я всегда говоря истина, а вы боясе. Не надо страхуван се! Нужно быть смел, храбър.
- Чувствуется тлетворное влияние Запада, - пробормотал Седов.
Димитр, слава Богу, его не понял и обрушился на своего соотечественника Николая: он с ним в ссоре, потому что его «съпруга» - плохая женщина, а он находится под ее «током» - каблуком, и поэтому он не «мъж» - не мужчина, а «глупав жена».
До приезда этой «глупой женщины» Николай и Димитр жили в одной квартире, к ним ходили кубинки, и они каждый день выпивали. А теперь Николай стал для него - наравне со Смочковым - – «страхливцем» - трусом и предателем – «предател».
Зато своими гостями из Гаваны Димитр хвастался, как родными братьями: очень умные специалисты, проектируют трубопровод для снабжения водой двух никелевых заводов - в Моа и Пунта Горде – и жилых поселков и рудника. На Кубе раньше прожили по четыре года, и вот снова приехали в гаванскую проектную «эмпресу». В этом КБ работает 400 человек, из них 82 человека русских и 7 болгар. Все они проектируют гидросооружения. И особенно выдающимся является Любомир. Ему всего тридцать восемь лет, он доцент НИИ, кандидат наук, говорит на русском, испанском, английском и французском. И вообще, болгары умные - не такие, как вы, советики. Не знаете ни одного «чужд езык», потому что считаете себя «велик нация»…
Любомир и без предварительного представления Димитра вызывал чувство белой зависти и восхищения. Рост под метр девяносто, спортивная фигура в белых одеждах - белые брюки, белая безрукавка, белые туфли. Белокурые густые волосы. И белозубая улыбка на красивом лице излучала доброжелательность с примесью естественного необидного снисхождения к прочему люду, к коему природа не проявила такой щедрости, как к нему. Например, к его коллеге - сухому и лысеющему шестидесятилетнему Василину. Русский язык у Василина оказался немногим лучше, чем у Димитра. Поэтому Симонов предпочел разговаривать с ним на английском - им обоим это пришлось понраву.
Димитр хлопотал на кухне, а Седов и Василин смотрели по телевизору бокс - на Кубе проводился очередной турнир социалистических стран. А Симонов на испанском вел разговор с Любомиром.
Бывалый болгарин объездил на своей машине всю Европу. Четырнадцать дней жил в Мадриде, побывал в Прадо и Эскориале - этом седьмом чуде света. Он считает, что Мадрид - лучший город в мире, - лучше Парижа.
Симонов слушал и ушам своим не верил: как это гражданин соцстраны свободно разъезжает по капстранам без сопровождения агентами болгарского КГБ! А главное, во всех странах у него были женщины, самые разные и все - красивые. За четыре года на Кубе он «апробировал» их в количестве 283 штук. Это было легко. Ему кубинцы предоставили в распоряжение «пижо» - он мог раскатывать по всей стране. А девушек на обочинах «карретер» - как травы. И все хотят, чтобы их куда-то подбросили.
Дальше схема самая примитивная. Мучача садится в салон твоего авто - желательно, рядом с тобой - завязывается разговор, ты случайно погладишь ее по коленке и бедру, предлагаешь прокатиться за городом, выпить, закусить - в кафе или лучше устроить завтрак на траве (все необходимое - ром и конфеты и прочее - ты постоянно возишь в багажнике для таких случаев). И уже одно ее согласие на прогулку означает стопроцентный успех предприятия.
Симонов понял, что в лице этого обаятельного водопроводчика встретил человека своего круга - настоящего профессионала, превзошедшего его по всем важнейшим казановским параметрам.
По сравнению с этим сексгигантом померк даже лейтенант-автомобилист Коля из офицерского прошлого Симонова. В то лето он угодил с амебной дизентерией в армейский госпиталь в Китае, - под городом Дальним, а Коля с какой-то заразой попроще. Быстро скорешились, и автомобилист без хвастовства показал Симонову записную книжку с именами советских и китайских девушек, даривших ему свое самое дорогое и такое естественное.
- А негритянки у вас, Любомир, были?
- Негритас? Сколько угодно! А у вас?
- Одна. Но очень хорошая...
- Одну хорошую я поменял бы на всех своих триста.
Их интимную беседу прервали радостные крики Василина, подхваченные выскочившим из кухни Димитром: «Победя! Виктория!..» Оказалось, что наш Сорокин начистил физию румыну и победил.
С румынами у болгар, как и с югославами, отношения были не из лучших. О Чаушеску они отзывались с брезгливым выражением на лицах: «глупав диктатор», «червен крал, цар» - глупый король, царь. Но теми же эпитетами они награждали и своего «свинаря» - Тодора Живкова. Зато с благоговением отзывались о царе Борисе III - он хотя и проводил прогерманскую политику, зато спас Болгарию от разрушений во Второй мировой войне.
За победу русского боксера следовало выпить болгарской мастики - сногсшибательного самогона балканского происхождения. Димитр не утруждал своей фантазии приготовлением национальных явств: навалил на сковороду русской, из города Канска, говяжьей тушенки, добавил в нее болгарского перца и лука, пожарил эту смесь, вдобавок нарубил овощного салата - и стол, дополненный вермутом, мастикой и «матусаленом», получился царский.
- А вы конину едите? - спросил Седов, когда, опрокинув по рюмке густой желтой мастики, приступили к трапезе
Димитр посмотрел на Седова выпученными глазами, как на дикаря:
- А вы-та нет? Нима его забраня кушать - это хорошее ядете. Кон требва коля - это резать, кога он млад, нежен.
- Жеребенка, что ли, нежно колоть? - уточнил Седов, ответив «болгарцу» своим тяжелым темным взглядом.
- Да, да, ребенка коля и ям.
- Ничего себе!
Седов и Симонов покатывались со смеху, вслед за ними стали смеяться Василин и Любомир. Димитр обводил всех налившимися кровью глазами, а потом грохнул по столу кулаком, больше похожим на кувалду:
- Що, вике, аз-я-то, говоря смешен?
Любомир, проглотил смех, и, скроив серьезную физиономию, быстро пояснил земляку причину смеха. И тогда уже смеялся один Димитр; остальные, перестав жевать, смотрели, как колышется от припадка веселья его пантагрюэлевская утроба и выкатываются из орбит славянские - мутновато-серые, налитые кровью глаза.
Симонов и Седов выпили на ход ноги по полстакана прекрасного болгарского вермута и поднялись уходить. Но болгары тоже встали и сказали, что проводят их.
Димитр, Игорь и Любомир походили на трех васнецовских богатырей - Илью Муромца, Никиту Добрынича и Алешу Поповича соответственно. Симонов и Василин выглядели по отношению к этой троице мелковато.
Когда проходили по лестнице мимо дверей квартиры, в которой жили Люба Биденко и рыжеватая переводчица из Иркутска Таня, Димитр хмуро пробурчал:
- Те, они също, тоже-та пия ром и вино всеки ден - и вчера, и днес. Люда има плохая курва. С нея естонец Эйко лягал да спя. Она спя точно над въерху мене, и я все-та, вике, чувам-слышу в нощно время. И креват у нея почти всеки нощ скрибуцам. А Таня спя с Мишей, приятелем Эйко, которого вы наричам «конь». Той - он смея се, как конь креща - ржет.
- А ты, Димитр, им завидуешь? - хмуро ударил ему тяжеловесным вопросом в затылок Седова, не переносивший сплетен.
- Я завиждам? - Димитр аж подпрыгнул, рискуя при приземлении сломать лестничный марш. - Ты, вике, Игорь, меня желае оскарбявам. Люба, вике, плохая курва, но желая покажа се благороден. А сама спля с Эйко и още с кубинцем Лео. Я с балкона виждам вчера, как они-те излизам - выходить - от вход нашата дом. Я не шпионин, но умея наблюдавам.
- А кому какое дело - кто с кем, кого и как? - пробурчал Игорь, пропустив мимо себя неудовольствие «болгарца» - так Леня Лескин за глаза называл Димитра. - Ты тоже с кубинками на полу не в шахматы играешь.
- Я футболист, я топко - мячим врата вкарам - забия, - загоготал Димитр, довольный упоминанием о его сексуальных достижениях.
Симонов внутренне был солидарен с Игорем, отстаивающим свободу половой жизни. В конце концов, о чем бы не говорили советики, оказавшиеся на Кубе соломенными вдовцами, а возвращались к одной вечной теме – «без женщин жить нельзя на свете, нет!..» Голодными глазами робких кобелей сопровождали они покачивающих бедрами кубинок. И, вопреки библейскому завету, уже имели их в сердце своем. Так пусть Люба Биденко, как и в Союзе, делит ложе с двумя своими нежными рыцарями - одну ночь с красивым чернокудрым мулатом Лео, другую - с белокурым усатым коротышкой – «белофинном» Эйко. У Клеопатры и Екатерины Второй нашего брата было немерено, и это им только помогало в выполнении их высоких гособязанностей. Как и Любе Биденко в ее однообразной работе по начертанию общих видов и монтажных схем КИПиА.
А ее недавние партнеры - муж и любовник - тоже не умерщвляли свою плоть воздержанием. Князев даже хвастался, что ему ничего не стоит, как он говорил, «обслуживать двоих». А в минуту недовольства как-то даже признался, что с его инструментом ему с Любой делать нечего: «Там у нее троллейбус свободно развернется»...
И тут же начинал хвастаться, что его пенис послужил моделью для создания аппарата для лечения женщин от бесплодия. Для этого ему пришлось с помощью жены возбудить свой фаллос, бежать в туалет и там тайно и снять с него гипсовый слепок. Благодаря этому наша страна сэкономила тридцать тысяч долларов: именно такую цену якобы запросили Штаты с СССР за аппарат для массажа влагалищ советских тружениц.
Мужики между собой зубоскалили: не за этот ли подвиг во имя отечественной науки Князеву недавно нацепили орден Трудового Красного знамени?..
Болгары и советики, посовещавшись у подъезда, решили пойти в «Rancho» - ресторан, стилизованный под латиноамериканскую усадьбу: хижина, навесы, крытые пальмовыми листьями. А вокруг - банановые заросли, несколько пальм.
Пока шли до этого ранчо, заморосил дождь – мелкий, как из сита; хмурая туча надвигалась со стороны океана, сразу наступили прохладные сумерки, и стало неуютно вокруг и на душе...
Любомир вслух выразил барское недовольство:
- Смотрите, все едут на джипах, а мы идем под дождем пешком. Я не привикна.
До «Rancho» оставалось метров пятьдесят, но Димитр вдруг остановился перед калиткой с надписью белой краской: «Raspeto al derecho ajeno es la paz. Benito Juares». Симонов про себя перевел: «Уважение к чужому праву означает мир. Бенито Хуарес»...
Для Димитра эта надпись ничего не означала: не будь калитки, он бы вломился и сквозь забор.
По узкой тропе, уложенной гладкими мокрыми камнями, сквозь какие-то кусты, лимонные деревья, пальмы, цветочные клумбы по сторонам гуськом прошли к открытой настежь двери.
Первое, что увидел Симонов, - толстую девочку на кресле-качалке перед включенным телевизором: на экране бесновался бессмертный Микки-Маус. Но тут же появился хозяин - лысый, голый по пояс, жирный и волосатый, с большим горбатым носом мулат лет шестидесяти. Димитр распахнул навстречу ему сердечные объятия с зажатой в руке бутылкой «матусалена».
- О Педро! Буенас тардес! Комо эстас?
Толстяки приобнялись, и Димитр поставил бутылку на самое видное место - на «апарадор» - заставленный старинной фарфоровой посудой буфет.
Педро суетливо прошлепал босыми ногами по земляному полу к буфету, схватил бутылку и ударил кулаком по дну - хотел ее немедленно пустить в расход. Но болгары и русские хором закричали, что не хотят пить, и бутылка - это «регало» для Педро. Волосатый мулат выразил на темном горбоносом лице искреннее сожаление, поставил «матусален» на «апарадор» и, согнав толстую девочку с кресла-качалки, завалился на него.
Гости рассредоточились кто куда: Симонов и Седов сели на плетеный диванчик, Димитр, Василин и Любомир заняли стулья, тоже плетеные, с прикрытыми кусками пестрой материи сидениями.
Девочка - ей было лет шесть - топталась на месте и явно не хотела уходить. Отец или дед - Симонов пока не понял, кем она приходилась Педро, хрипловато произнес одно слово – «?vete! - и пухлая мулатика исчезла в соседней комнате.
- ?Quien es?- Кто она? - спросил Симонов.
- Младшая дочка.
- А старшая где, Педро? - спросил Димитр.
- В университете. Ей девятнадцать.
- У тебя хороший дом, - похвалил Димитр.
А Симонов подумал: обыкновенная хижина - потолка нет, одна крыша из слежавшихся, словно обугленных, пальмовых листьев. Вместо обычных жалюзи, на окнах - полуприкрытые ставни. Просторное помещение с голыми стенами из тонких и узеньких, как дранка, почти черных досок освещает тусклая единственная лампочка, подвешенная под потолком. Комнату наполнял запах вареной фасоли.
Но похвала Димитра пришлась кстати. Педро вдруг распалился и стал расхваливать и свой дом и усадьбу: в его саду растет пятьдесят четыре дерева: сосо - кокосовая пальма, limoneros - лимонные деревья, fruta bomba, guayabo.
Симонов едва успевал переводить для Игоря и Димитра его быструю, смятую сигаретой во рту речь. А когда в комнате появилась тихая красивая мулатка лет сорока с длинными распущенными волосами, одетая в просторное оранжевое платье, он сказал, что это его вторая жена. Она работает поварихой в «Rancho» и забежала домой на минутку.
А первая «эспоса» с сыном - сразу после революции - эмигрировала в США. Сын теперь уже взрослый, обосновался в Западной Германии, живет хорошо. И вообще, в жизни Педро все прекрасно. Кроме диабета - это у него, - а остальные все здоровы.
Он с Кубы никогда не хочет - здесь его родина, жена, ее мать, его две дочери. После революции один миллион кубинцев покинули остров, рассыпались по всему миру, но нельзя же, чтобы страна совсем опустела. Кто тогда будет строить социализм и коммунизм?
- Ну и этим засрали мозги до упора, - усмехнулся Седов, выслушав Симоновский перевод.
Сын неблагонадежного инженера, сосланного в начале Отечественной войны из Ленинграда в Усолье-Сибирское, имел право на такое вольнодумие.
Симонов не успел отреагировать на замечание Игоря. Он на какое-то время онемел: в дверь, на ходу сворачивая мокрый зонтик, с легким вскриком вбежала Карина. И сразу за ней - стройненькая гибкая мулатка, по виду ее ровня. Мелкими шажками она подскочила к волосатому Педро, поцеловала его в лысину, потом в горбатую носяру и затем начала раскланиваться гостям, растянув в улыбке пухлые губы и показывая ряд белых крупных зубов.
Карина застыла у двери, прямая и строгая, - и только темные глаза ее, подведенные белым макияжем, перемещались с одного лица на другое. Симонову стало досадно: она, как ему показалось, ни единым движением лица не выдала знакомства с ним. И только после щебета своей подружки суховато, по-учительски, поздоровалась:
- ?Buenas tardes!
Педро величественно приобнял «мулатику» за талию и представил:
- Это моя дочь Исабель, а это (царственный жест в сторону Карины) ее подруга, преподаватель английского языка, Каридад. Раньше, двадцать два года назад, я жил с первой женой в Сантьяго, и дружил с ее отцом. А сейчас Каридад учит мою дочь английскому языку.
Педро постарался на славу: Исабель получилась его копией противоположного пола.
Симонов переводил этот монолог для Седова, а сам невольно наблюдал за Любомиром. Застывшим взглядом, устремленным на Карину, и всем своим сильным напруженным телом он напоминал хищника перед прыжком на давно поджидаемую им жертву. Но Кари оставалась бесстрастной и неприступной, как африканская богиня, спустившаяся на грешную землю взглянуть на суетливый человеческий род. И только раз, встретившись взглядом с Симоновым, она позволила себе улыбнуться уголками глаз и губ с такой милой и дорогой его сердцу лукавинкой, что у него на миг перехватило дыхание и далеко, откуда-то свыше, в нем прошелестели слова, услышанные во тьме: «Я тэбья очен лублу»...
Девушки извинились и пошли в другую комнату, отделенной от гостиной перегородкой из таких же черных досок, что и стены дома. В проеме двери Кари остановилась, повернулась лицом ко всем, но смотрела она только на Симонова. По выражению ее немного прищуренных глаз он понял: «Жди! Я приду»... А вслух она произнесла одно слово:
- ?Adios!..
***
В «Rancho» они впятером, сдвинув два пластмассовых столика, расселись на тоже пластмассовые красные стулья. Любомир сел рядом и , перейдя на английский, спросил Симонова:
- Кто та девушка, негритянка? Она на вас так смотрела!
- Вы преувеличиваете! Единственный среди нас, кто бы мог ее заинтересовать, это вы, Любомир. Просто я с ней знаком по academia nocturna de las lenguas estranjeras - здесь есть такая вечерняя школа для изучения иностранных языков. Я там пару месяцев совершенствовал свой английский. К сожалению, не с ней, в другой группе.
- Я бы хотел с ней познакомиться поближе. Мы здесь пробудем еще дня три - четыре, за это время многое можно успеть. Поможете?
Настырная сексозабоченность болгарина восхитила Симонова. Но бдительный ум и воля, закаленная страстью и размышлениями, мгновенно слепили убедительную отмазку:
- Не советую к ней приближаться на расстояние ближе десяти метров. У нее жених - из здешней охранки, Роберто Эрера, ее ученик, кстати. Он от нее на шаг не отстает - пасет бдительней, чем Фиделя.
- Чепуха! Вы преувеличиваете.
- Нисколько. Я уверен, что пока мы были с ней у Педро, он ждал ее в саду за одной из пальм.
- Бросьте шутить, Александр! Я не видел ни одной такой красивой - нет, не самой красивой, но обаятельной негритянки. А я на машине за четыре года объездил всю Кубу. Вы знаете, где она живет?
- Нет. Только место, где работает. Но там сейчас, кажется, каникулы, - напропалую врал Симонов.
Еще этого ему не хватало: стать сводней по отношению к любимой девушке!.. И болгарин этот не из трусливого десятка: прет буром, как Дон Хуан против каменного гостя!
- Эй, Любомир, Саша! - прикрикнул Димитр, прихлопнув волосатой кистью по столу. - Стига, достаточно, вике, вам-то говоря по-английски. Я просил бармен дам нас сервеса - бира, пива - и он так нахален - не дает! Саша, иди и кажа онзи бармен, что он лож - плохий - човек. Фидель сказал, что мы, чужестранцы, имеем всеки привелегии, потому что живем одни, без семейства и кубинцам-та помогаем построя вам коммунизм.
Симонов не стал ждать окончания инструктажа и подошел к бару, освещенному голой лампочкой, раскачивающейся на ветру под навесом. За стойкой сидели несколько кубинцев. Симонов попросил у молодого бармена, крепкого парня с красной повязкой на лбу, пять бутылок пива. Бармен оглядел сидящих за стойкой соотечественников и обратился к ним за советом:
- ?Y como? ?Se puede dar a los sovieticos cinco botellas de cerveza? - Как, можно дать советикам пять бутылок пива?
- Нет! - твердо сказал заморенного вида тип с кроличьей физиономией. Если бы мы их знали - другое дело. А то здесь много развелось иностранцев - русских, болгар, эфиопов.
В затылок Симонову тяжело задышал Димитр: «И тебе тоже не дают?..»
- О чем спор, компаньерос? - миролюбиво спросил Симонов. - Если в вашей стране нет пива для советских людей или его жалко для нас, то и не надо! Обойдемся без пива. Спасибо за гостеприимство!
Кубинцы были посрамлены, особенно «кролик»: его кривые зубы, обнаженные в глупой улыбке, выражали недоумение: неужели этот советик знает «ленгуа кастельяна» - испанский? А тут подошел военный в обнимку с толстой негритянкой - и всех кубинцев от стойки, как Макар хреном сдул.
Бармен с покорным видом полез в металлический ящик, заполненный льдом, и извлек из-под него пять холодных, как смерть, темных бутылок без этикеток универсального кубинско-чешского пива. Они сразу покрылись обильным потом.
- А ты, Димитр, зачем «матусален» этому Педре отдал? Мы сейчас с пивком его бы и сами употребили, - сказал Седов, оторвавшись от горлышка «сервески».
Пиво было невыносимо студеным - на грани замерзания, и поэтому почти безвкусным. Симонов с удовольствием бы променял всю бутылку на глоток рома.
Димитр пустился в пространные объяснения:
- Я за «матусален» плащам - давал двадесет четыри песо, а кубинец трябва плащам за десет раз повече - больше. Педро после давам петдесет песо, и я могу купя две бутилка «матусален», и една бедет, вике, бесплатно. Това есть бизнес, Егор. И Педро понякога - иногда - ми платит долары. В Куба много долары, но кубинцы их скривам. Разбирам, Егор, защо я Педро давам бутилка?
- Теперь и дураку понятно! - сдержанно хохотнул Игорь.
Но Симонов, хорошо изучивший характер своего друга, по выражению слегка прищуренных темных глаз под тяжелыми бровями понял, что к такому бизнесу он испытывает отвращение. Хотя такой же «бизнес» практиковали и некоторые советики, особенно их жены, фарцовавшие всем, что приносило маломальскую выгоду.
А Симонов, семь лет назад побывавший в Болгарии, и сам подвергался атакам скупщиков дефицита и валюты. В Софии, Пловдиве, Велико-Тырново, Габрово, Бургасе, на Солнечном берегу - везде шныряли хорошо одетые парни, останавливали иностранцев и спрашивали, не продадут ли они фотоаппарат, пишущую машинку, валюту, - и давали за это хорошие деньги.
А в Москве - у валютных магазинов «Березка» - тоже крутились профессиональные кидалы и озирающиеся по сторонам новички и спрашивали: «Сертификаты, чеки, боны, валюта есть?..» Откликнувшимся на их призыв лохам они не редко в обмен на загранвалюту втюхивали вместо деревянных рублей «куклы».
У Игоря сегодня настроение было хмурое - подстать сырой и ветренной погоде. По дороге из «Rancho» он ворчал:
- Вот и корми их, гнои себя здесь!.. А они тебе бутылки пива не дадут за твои же деньги. И на кой хрен перед ними унижаться? Мы для них те же нищие эфиопы... Хотя для Союза Куба каждый год обходится в миллиарды долларов. А ради чего? Чтобы Федя и его шайка правили?.. Перед всем миром голодных и рабов бисер сыплем, а что с этого имеем? Здесь каждый второй мечтает удрать в Америку. Или чтобы вместо нас пришли американцы...
***
Симонов не обманулся: Карина тихо постучалась в дверь после полуночи.
«Гэбэшник» Сапега и штангист-снабженец Петрушко дрыхли без задних ног после очередного похода на корабль и обильного возлияния на борту в обществе боцмана. Моряки в обмен на ром щедро вознаградили соотечественников корнеплодами и клубнеплодами. На кухонном столе были рассыпаны не мытые, с прилипшими к ним пятнами родной земли, свекла, морковь, картошка и даже два черных клубня редьки - деликатеса, с которым местные бананы, апельсины, гуайява, манго и даже ананасы не шли ни в какое сравнение.
Он прикрыл дверь и крепко прижал девушку к себе. И сразу переполнился жалостью: кофточка на ней была насквозь мокрой, и Карина, когда случалось, что холод касался ее кожи, дрожала мелкой дрожью. Это каждый раз напоминало Симонову дочку: она тоже была мерзлячкой и, начиная с сентября, вечерами смотрела телевизор, кутаясь в плед и засунув обе ноги в большой белый сапог с электроподогревом.
Он быстро провел Карину в свою комнату, стянул с нее кофточку, расстегнул и почти силой снял бюстгальтер, поцеловал поочередно каждую, словно выточенную из черного дерева, влажную грудь, достал из встроенного шкафа пиджак от костюма и накинул его на ее дрожащие плечи. Усадив на кушетку, с трудом стянул с ее бедер сырые брюки и заставил надеть свое трико. Она на редкость оставалась послушной, и это еще сильнее вызывало в нем полузабытые отцовские чувства.
Хорошо, что остался коньяк, - и не в холодильнике, а в «апарадоре» - так назывался непонятный предмет мебели, нечто вроде прикроватной тумбочки или ящика с дверцами для хранения белья. Коньяк, налитый в кофейные чашечки, они выпили, не закусывая.
Карина наверняка хотела есть, и Симонов поспешил на кухню - зажег газ и сварил кофе. Через несколько минут они ели хамон, хлеб с маслом и пили горький кофе с коньяком и шоколадом.
За окном, в щелях жалюзи, искрился и шлепал по асфальту падавший из бездонной тропической бадьи дождь. А здесь был их маленький, украденный у жизни и людских глаз мирок короткого счастья. В нем хотелось оставаться вечно.
Они говорили, как всегда, на английском.
- А ты понравилась тому красивому болгарину, - сказал Симонов. - Он хотел с тобой познакомиться.
- И ты этого хочешь? Я тогда тоже хочу.
Она всегда легко включалась в игру и рада была подразнить его. Он сознавал это, и в то же время ее шуточная готовность на измену задевала: все время хотелось слышать от нее подтверждение своей незаменимости, исключительности.
- Он что, тебе понравился?
- Не знаю. Но скажи ему, что я не против встретиться с ним. Пусть скажет, где.
- В каса де визита - в доме для приезжих. Когда? Я скажу ему сегодня же.
- Никогда. Скажи ему: никогда!
Они сидели на кушетке рядом - перед стулом с коньяком и закуской, и она обвила его руками и стала целовать в волосы, бормоча по-испански:
- Mentirosito mio...mi amor...mi querido... - Мой обманщик, любовь моя, любимый. Ты единственный, кто мне необходим.
Она тонко чувствовала, что он хотел от нее услышать. И ему думалось, что слова любви и нежности, сказанные не на родном языке, почему-то больше трогают сердце, чем на русском. Может, в них была никогда не слыханная им первозданность. Дыхание другого мира. Легкий ветер из неведомого далека. Аромат Африки, Кубы. Плеск океана, музыка ночного тропического ливня… Симфония ирреальности, не поддающаяся словам и вливающаяся в душу откуда-то извне только им принадлежащей мелодией...
Глава 63. Голый зад «полковника» и тайный брак Барбарины
Володя Луговской добился-таки своего: его ночные психозы, мольбы о немедленном отъезде в Союз перевесили профессиональные качества как незаменимого химика-антикоррозионщика: из Гаваны пришли все документы на его отправку в родные пенаты. Вместе с ним уезжали Миша Левшов - парторг группы монтажников и эксплуатационщиков – и его земляк Жора Вдовченко.
С Левшовым Симонов практически не общался, и от его неожиданного приглашения - прийти к нему на вечеринку - отказался. Хотя этот жест уважения со стороны мало знакомого партийного авторитета выглядел лестным: в квартире Левшова в соседнем доме собиралась - наряду с отъезжающими - вся элита колонии советиков: Смочков, парторг проектировщиков Коновалов, поручик Дуб, директор завода Паблито со своими вице-директорами и партийно-профсоюзными деятелями муниципального и заводского комитетов и с десяток других советиков и кубинцев рангом ниже.
Партийно -профсоюзных деятелей - и своих и кубинских - Леня Лескин заклеймил обобщающей кликухой: «придурки».
Чтобы не обидеть Левшова – он слыл за порядочного мужика, Симонов извинился, сказав, что уже приглашен к алмаатинцу Вите Новоселову на его сорокалетие. Ему был симпатичен этот жилистый, нервный мужик, похожий на примата, недавно спрыгнувшего с дерева. Начальство старалось не задевать алмаатинца: он заводился с полоборота и кидался в бой за справедливость с любым из местных драконов. Уже по тому, как с ним дружил и искренне уважал его Рене Бекерра, можно было признавать профессиональную и духовную незаурядность этого «русского казака».
Симонов посвятил Новоселову хвалебную оду. А Валера Климов, переводчик из Москвы, с кафедры университета Патриса Лумумбы, толстобрюхий футболист и бард, собрал под балконом толпу кубинцев: они, задрав головы, упивались его песнопениями на русском и испанском языках. Его исполнение на сочиненную им же мелодию к есенинским стихам «я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил» Симонов воспринимал, как нечто глубоко личное. Он просил Полковника - прозвище, данное Климову неизвестно кем и за какие воинские подвиги - повторить раза три.
За свои тридцать шесть лет Полковник - сын знаменитой героини, летчицы-бомбардировщицы из женского полка «кукурузников» под командованием Марины Расковой - совершил множество неординарных поступков. Он пересек вдоль и поперек несколько океанов переводчиком на торговых судах, учился в Пекинском университете китайскому языку. И едва не стал жертвой «культурной революции» («мне едва китайцы не отняли яйца» - один из его самых душераздирающих хитов), побывал во многих странах с ответственными миссиями.
В университете им. Патриса Лумумбы числился преподавателем немецкого языка. Но испанским – при безукоризненном произношении - владел весьма приблизительно. Парторг Коновалов, за которым он следовал по пятам , жаловался, что Полковник при переговорах с кубинцами многое переводил с точностью наоборот - как с русского на испанский, так и с испанского на наш. И умудрился перессорить советского партбосса с некоторыми кубинскими jefes настолько, что они не хотели с ним общаться. Особенно в паре с Полковником-переводчиком.
Зато в компаниях Валера был незаменим. Он вдохновенно горланил на все Моа, сыпал анекдотами и мог выпить весь кубинский национальный запас рома за одну ночь, не потеряв способности к пению и произнесению тостов с примесью русской и кубинской матерщины. Своим искусством дарил радость братским народам, имевшим честь сидеть с ним за одним столом.
Сегодняшний вечер не был исключением. Правда, на утро Полковник и Володя Бурин не вышли до обеда на работу. Бурин, как всегда, спал, завернувшись в смоченную под краном простыню. А Полковник позвал с балкона коллегу - переводчицу Любу Блейх, пышненькую, конопатую студентку-москвичку, проходившую на Кубе годичную языковую практику. Она жила этажом ниже.
Люба, не подозревая подвоха, выскочила на нежный и страстный призыв барда на свой балкон, подняла голову - и ее взору явился свисающий с перил полковничьего балкона его голый синий зад и нечто безобразно-морщинистое, мотающееся ниже ягодиц. Сначала Люба не могла понять, что это за новое светило, пока полковник не стал бросать в нее свежими яйцами между своих ног.
Люба при этом физически не пострадала, но ее девичья честь была глубоко и незаслуженно оскорблена. В начале рабочего дня она позвала Симонова в техническую библиотеку завода – якобы помочь с переводом английских надписей на американских чертежах. Краснея и путаясь, она рассказала об утреннем инциденте с яйцами и попросила у него отеческого совета: что делать, писать или нет в партком на Валеру?
Симонов попросил ее воздержаться от столь крайнего шага. «Он же вас любит, Любочка, - и это неуклюжий способ выражения безответно влюбленного и отчаявшегося старого холостяка»... Люба недоверчиво, словно это была голая жопа ее обожателя, смотрела в лицо Симонова бархатно-темными очами на конопатом лице. И решала неиспорченным студенческим разумом: кто ей поможет больше, парторг Коновалов или беспартийный Симонов?.. Но жаловаться не стала.
Полковник не оценил по достоинству благородного всепрощения его бестактности. Он восхищался своей находчивостью и хвастался, как сумел отомстить «этой Блейхе» за ее отказ проявить женское сострадание к удовлетворению его холостятских потребностей. И тут же высказывал предположение, что мулат Лео успевает «сингарить» сразу двух советских Люб - и Биденко и Блейх. С первой ему приятно, потому что все делается молча - он не знает русского, а она испанского. А со второй – при отсутствии языкового барьера – происходит слияние двух культур на сексуальной основе.
***
Автобус с советиками подкатил к офисине проектировщиков вслед за серой «Тойотой» Симонова, управляемой Юрой Апуксиным.
Смочков в помятой гуайявере и с лицом, тоже измятым, как газета перед употреблением в сортире, остановил Симонова при выходе из автобуса. И, не поздоровавшись, глубокомысленно оттопырив губы и подвигав кожу на чешуйчатой лысине, сообщил, как нечто чрезвычайно важное, дохнув на него ромово-никотиновым настоем:
- Ты просился в Никаро. Завтра утром поедешь туда на грузовике вместе с Сергеем Лянкой и с твоим Аржановым. В Гаване с ума сошли: товары завозят в Никаро, а мы их оттуда должны забирать для нас. Оборзели!
- Почему он вдруг стал моим? Я имею в виду Аржанова. Я не марикон.
Дуче скорчил одну из своих низкопробных приматовских мин:
- Не цепляйся за слова! Аржанов - твой подчиненный... Получите в тамошнем катовском магазине товары - мясо, рыбу, фрукты, словом, все по ведомости - и привезите вечером сюда. Попутно соберете нужную вам техинформацию, нормативы - все, что вам надо для работы по вашей автоматике.
- А если не успеем? Я могу там остаться еще на пару дней?
- С Голосковым попьянствовать? Нет! Вернешься вместе со всеми...
В полночь в комнате Симонова появились Карина и Барбарина, сильно надушенные, напудренные и немного навеселе. В их альберге у какой-то мучачи отмечался el dia de cumpleanos - день рождения, и они полакомились банановым ликером с тортом.
Известие, что Симонов едет в Никаро, кубинок сильно взволновало, и они, переглянувшись, заявили, что поедут повидать Вовика. Симонов попробовал возражать: их приезд грозил провалом всей конспиративной группы любителей подпольного секса. Девушки снова переглянулись и перевели разговор на другие темы.
Симонов, словно невзначай, спросил Барбарину, как она провела недельный отпуск в Сантьяго у своих родителей, - надеялся из ее уст услышать рассказ о их свадьбе с лейтенантом. Барбарина пытливо взглянула на него своими узкими индейскими глазами - словно томагавк метнула, но только пожала плечами и сказала по-русски:
- А ничего! Мама, папа, братья, сестры... У меня много родственников, каждый день меня приглашали в разный дом - к сестре или брату. И мы пили и кушали, танцевали. Все!
Все, кроме замужества... И, похоже, она не намерена была ломать сложившийся порядок своей жизни из-за какого-то пустяка. Если бы не Кари, Симонов так бы и не узнал о бравом лейтенанте, отбывшем после свадьбы на охрану морских рубежей своей островной родины. А его жена продолжала регулярно спать с нелюбимым штангистом Петрушко и изредка - со своим возлюбленным «Бобиком».
И сегодня Барбарина, выпив с Симоновым и Кари полстакана рома с лимоном, до утра удалилась в покои графа Петрушко, проимитировав для Симонова свой уход в альберге открыванием и закрыванием входной двери. Однако скрыть своих шагов по каменному полу в направлении Толиной комнаты, скрип двери и Толино приветствие: «А-а, это ты, красотка Мэри!» - она была не в силах... Но не мораль же ей читать? И сам ты, чем лучше ее? Может, и к твоей жене в этот момент злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал... Весь мир – бардак! - И кто в нем люди?..
- Муж у нее красивый?
Он еще бы хотел спросить и о его цвете - белый, краснокожий, черный, - но это было уже слишком. Он избегал напоминать Карине – прямо или косвенно - о их разноцветности.
- На фотографии – красивый. А в жизни я его ни разу не видела… И надолго ты в Никаро, Саша?
Она сидела у него на коленях и гладила по голове своей легкой ладонью.
Свет в комнате был выключен, в приоткрытые жалюзи тянуло ночной свежестью, приправленной сероводородом, и слышалось шипение пара от трубопровода расплавленной серы под горой. Москиты мирно дремали по стенам, дожидаясь своего ночного пиршества. Голова была тяжелой - и от выпитого, и от недосыпания. Он гладил ее по колену - оно было аристократически совершенное - не острое, а филигранно выточенное из черного дерева.
- Нет, завтра вернусь, - сказал он, из-за мыслей о колене помедлив с ответом. - Приходи ко мне в это же время. Давай ляжем спать.
- Bien, - перешла она с английского на испанский. - Solo dormir y nada mas. - Хорошо. Только спать и ничего больше.
- Конечно, - легко согласился он, заранее зная, что стоит дотронуться до ее груди, живота, бедер в постели - и все обеты мгновенно растворятся в эфире вспыхнувшего желания: «и пылающий жрец распален грубой жаждой земных наслаждений».
Эти надсоновские строки запомнились в юности и сами приходили на ум. Но как-то вскользь, потеряв свою обличительную силу, и бушующая плоть творила свои собственные поэтические ритмы. Куда-то девались усталость, сонливость - оставалось одно ненасытное стремление к бесконечному обладанию, погружению друг в друга, в стремление постичь непостижимое.
А в результате они едва не проспали; хорошо, что Юра Аржанов хрипловато закричал с улицы:
- Саш! Симонов! Ты встал? Нам же в Никаро, не забыл?
На часах было пять двадцать, снова спали не больше двух часов. Оба голые вскочили с постели и молча стали одеваться, не зажигая света, только полностью открыв жалюзи. Мертвенный свет от ртутного фонаря на железобетонном столбе напротив заполнил комнату. Спросонья все казалось ирреальным, чем-то вроде продолжением сна. И темное тело Карины, плавно перемещающееся в голубоватом свете усиливало это ощущение потусторонности.
Он побежал на кухню, подогрел вчерашний кофе и настоял, чтобы Карина выпила чашку, закусывая шоколадом. А себе налил вместо кофе коньяка, прожег нутро его теплой пронзительной струей. Сразу захотелось жить и работать на благо Родины. Карина притронулась губами к шоколаду - от коньяка отказалась. Он проводил ее до двери, целуя на ходу в нежную шею, а на пороге - в губы.
Потом, как всегда, проследил с кухонного балкончика, как она медленно, не оглядываясь и скользя по узкой тропинке, поднималась по крутому откосу к своему общежитию - alberge. Оно находилось метрах в двухстах – под красным фонарем на макушке водонапорной башни для предупреждения самолетов об опасности. Намного выше этого фонаря гасли звезды. Небосвод быстро светлел - Вселенная обещала ясный и жаркий день на этой самой прекрасной частичке земли, какой - до Колумба - не видели глаза европейцев.
Часть IX БИЗНЕС И СЕКС В НИКАРО
Глава 64. Торговля и секс в Никаро
Перед отправкой грузовика, уходившего от офисины КАТа, появился Смочков с последними «цу»: старшим группы назначается Сергей Лянка как лицо, приближенное к Дуче и безупречно владеющее испанским. А Симонов и Аржанов ехали в качестве рабсилы - таскать, грузить, оберегать и охранять картонные коробки со жратвой и выпивкой, получаемой транзитом из Гаваны для моавских советиков.
- А на работу в проектном отделе, вы думаете, у меня время останется? - наехал на Дуче Симонов. - Мне только для разговоров с вашим Тупикиным потребуется не меньше двух-трех часов?
Дуче сурово задумался, глядя в землю и двигая чешуйчатой кожей на своем незначительном по объему черепе.
- Ладно, поможешь Сергею и Аржанову загрузиться - и оставайся у своего Голоскова. И не дергайся: когда надо тебя заберут. Работай спокойно. А это передашь Голоскову. Он давно просил, а я все забывал. Эй, Апуксин, давай сюда!
- Да у меня там, кроме Голоскова, полно своих, красноярских, - начал, было, Симонов, но Смочков не стал его слушать - вяло отмахнулся рукой и пошел к «Тойоте».
Юра Апуксин вытащил из «Тойоты» большую картонную коробку из-под канской тушенки, крест накрест опоясанную в несколько слоев синей полихлорвиниловой изоляционной лентой. Он подбросил коробку на плечо, подошел к заднему борту грузовика и попросил Аржанова перебросить груз через борт. Кузов машины был прикрыт сверху до половины будкой для защиты от солнца, сколоченной из бруска и некрашеной фанеры.
Шофер-кубинец и Сергей Лянка сели в кабину, а Симонов и Аржанов, воспользовавшись задними колесами в качестве приступков, заняли места на скамейках за кабиной, и экипаж тронулся. Но когда грузовик поравнялся с его домом, Симонов постучал в заднее окошко кабины, и «зилок» резко затормозил. Похмельно расслабившись, Аржанов едва не свалился со скамейки на дно кузова и хмуро сматерился.
Симонов спрыгнул на асфальт, крикнул в кабину – «я сейчас!» - и кинулся в свой подъезд.
- Слушай, Толик, - ворвавшись к голому штангисту в комнату, выдохнул он, - сегодня Кари и Барбарина снова в полночь придут. Скажи им, что я дня два пробуду в Никаро, у Вовика. Смочков разрешил.
- А кто вместо тебя Карину будет? Иван? Или я - сразу двоих?
- Сам разбирайся! Лучше, если в обед или после работы сходишь к ним в альберге, - предупредишь.
- Буд сделано, начальник.
До Никаро было где-то километров восемьдесят пути - это больше двух часов по извилистой асфальтовой дороге через разливанное море сахарного тростника, рассекаемого узкоколейками – по ним на крошечных поездах с плантаций доставлялся тростник к сахарным централям. Одна часть дороги тянулась по подножию холмов, поросших королевскими и некоролевскими пальмами. Проехали по узким улицам маленьких городов, вроде Сагуа, и просто «пуэблос» - поселков и деревень.
Смена пейзажа - просторных плантаций, холмов с пальмами и хижинами на их склонах, - легкие колониальные строения городов и поселков, походила на декорацию к экзотическому фильму с бесконечным экраном. Он разворачивался на твоих глазах - и ты не поймешь, кто ты в этом кино, - случайный участник или зритель.
В этом фильме перед твоими глазами мелькают, вызывая желание навсегда отпечатать их в своей памяти, кадры из чужой жизни. Совершенно голые мулатята и негритята у одиноких хижин на холмах под пальмами. Суровые мужчины с темными лицами под полями соломенных сомбреро, трясущиеся в седлах на тонконогих поджарых лошадях, по обочинам «карретеры». Бедные кафетерии на окраинах крошечных городов, подернутые дымом и паром, - под открытым небом, с редкими посетителями. Озабоченные женщины, томящиеся в очередях к магазинам и надеющиеся получить по карточкам продукты для семьи… Бедная неустроенная жизнь, где, кажется, нет места веселью и счастью. Только тухлая надежда на «сосиалисмо» и «комунисмо».
А тут еще жалобы Юры Аржанова на повышенное давление и его неспособность противостоять искушению на потребление пива и рома. И жутковатые подробности о последних ночах пребывания Володи Луговского на Кубе, когда его «шиз» достиг апогея.
Каждую ночь Аржанову приходилось вызывать фельдшерицу Галю Андрееву и выслушивать стоны и крики мученика острова Свободы, жаждавшего побега с него не меньше, чем Паниковский мечтал о гусе: «Помогите, помогите, я умираю!.. Я сегодня умру... Я никогда не увижу мою Таганку... Жена, дочь - как они будут без меня?..»
Если бы Симонов не провел в одной квартире с Луговским и Аржановым несколько ночей, он бы в это не поверил. А в душе где-то свербело: подобная чепухень может приключиться с любым, и с ним в том числе.
Ему как-то довелось «нелегально» - без санкции Дуче - проехать с Рене Бекерра от Моа до Ольгина на «уазике». Где-то по дороге Рене остановил машину - купить апельсинов у странных людей - не дай Господь увидеть их во сне, - торговавших на обочине «бусами» из апельсинов. На шпагат нанизано столько же фруктов, сколько их умещается в большое ведро. И за это продавцы просили всего одно песо.
Они, как пояснил Рене, были молодыми пациентами manicomio - придорожного дурдома, скрытого в зарослях апельсиновых и манговых деревьев. Не здесь ли лечился рубаха-парень Рауль Креспо, молодой специалист, который перенимал у советиков опыт проектирования систем контролирующих приборов и автоматики? Он то и дело начинал «косить дуру»...
Не в порядке с нервами и у Кари: смерть сестры не дает ей покоя, и она ударяется в слезы в самые неподходящие минуты. А недавно чилиец Максимо Мендоса пришел к нему в гости с Марией и отказался от рома: «Нервы. Очередной приступ. Не удивляйся, Саша, здесь каждый второй страдает нервами и психикой. От газа, плохого питания, от разбитых семей. Почти у каждого родные или в Америке, или еще где-то: в Германии, Испании... И это все нервы и мозг»... А к нему прицепился Леня Лескин: «Че ты не пьешь, Максимка? И ты, Марфа, е.т.м... А ты знаешь, кстати, Марфа, что такое етм?.. Объясни ей, Максимка, или ты, пахан»... И вообще, удивлялся Симонов, здесь к нервным и психическим болезням относятся с не меньшим спокойствием, чем к насморку, - только иногда беззлобно подшучивают над больными.
***
Назвать Никаро городом с одной или двумя длинными улицами, прижатыми горами к берегу моря, при населении менее 10 тысяч, по нашим понятиям, назвать было бы весьма трудно. Своей известностью этот городок, как и Моа, был обязан, прежде всего, никелевому заводу, построенному здесь американцами во время Второй мировой войны по более древней, аммиачной, технологии в сравнении с новой моавской, сернокислотной. И если бедой моавцев был сероводородный смог, напоминавший в газовых атаках первой мировой, то никаровцам повезло на пыль - черным смолянистым облаком она парила над заводом и красила в траурный цвет все, что встречала на своем пути.
Советики возвращались с завода чернее самых черных негров. И так как воды - жесткой, на половину с кальциевыми солями, потребляемой внутрь только после фильтрации - этой жесткой и мутной воды в кранах частенько не бывало, то поневоле приходилось принимать морские ванны. Благо порт и пляж находились в двух шагах от нескольких четырехэтажек, заселенных советиками.
Офисина проектировщиков, кубинских и советских - длинное одноэтажное здание - была рядом с этими домами. А через дорогу - напротив ее и чуть наискосок – притаилась под кронами вечнозеленых деревьев искомая tienda - лавка, к которой и подкатил «зилок» с посланцами из Моа.
Близость проектировщиков к своим домам, офисине и тиенде и большой дистанции от плюющегося черным смрадом гиганта кубинской индустрии делала жизнь советиков в Никаро более комфортабельной. Да и к Ольгину и Сантьяго-де-Куба отсюда было гораздо ближе – и, значит, проще кататься по всяким экскурсиям.
Говорили, что и завод здешний значительно богаче, потому что продает свой никелевый концентрат не Союзу, а в Канаду и в другие капстраны, игнорирующие американское эмбарго. И на этом зарабатывает не «деревянные» соврублики, а зелененькие баксы по мировым - а не по искусственным социалистическим - ценам.
Правда, от этого советикам, работавшим в Никаро, ничего не обламывалось: они получали то же, что и моавцы: - 60 % от союзного среднего заработка в рублях и по 400 - 450 пресловутых чеков, годных для покупки дефицита в магазинах «Березка», большая часть которых находилась в Москве. Поскольку истинную валюту – доллары и фунты - предпочитало оставлять в своем кармане незримое чудище обло и огромно - кубинское государство рабочих и крестьян, озабоченное тем же, как и его старший брат, СССР: как бы половчее и хитроумнее обобрать и обездолить и тех и других. А за одно и, конечно же, тонкую прослойку между ними - гнилую интеллигенцию, перебивавшуюся в основном на «зряплату» в диапазоне 100 - 120 рэ или 120-250 кубинских «псов», подкрепленных карточной распределиловкой продуктов и продтоваров.
Переводчик Сергей Лянка, заскучав в кабине с шофером еще в городишке Сагуа - в сорока километрах от Моа - пересел к Симонову и Аржанову в кузов и как старожил, посещавший Никаро с начальством чуть ли не каждую неделю, накачивал их полезной информацией и просто сплетнями из буден никаровской колонии советиков.
Когда высадились из машины, он показал Симонову на здание офисины проектировщиков под сенью развесистых деревьев: «Несите коробку туда. Голосков вас ждет: я слышал, как Смочков звонил ему вчера»...
Зал никаровской офисины, освещенный лампами дневного света, заставленный рядами кульманов и письменных столов, оказался неожиданно просторным и многолюдным. Но первое, что задержало внимание Симонова, была высокая негритянка с красивым лицом, стоящая за кульманом и плавно перемещавшая по наклонной чертежной доске рейсшину с противовесом. Она лишь мельком взглянула на Симонова - и, похоже, он для нее был не более, чем случайный предмет, попавший и исчезнувший из ее поля зрения.
Легкая досада, царапнувшая самолюбие старого сердцееда, была компенсирована радостными возгласами и рукопожатиями земляков-красноярцев, оставивших свои чертежные станки и окруживших его в проходе. Знакомые все лица: Аксентьев, Климухин, Якушев, Мокросов. Симонов поставил таинственную посылку от Смочкова Голоскову на пустующий стул и еле успевал отвечать на вопросы земляков: как там, в Красноярске, что нового? Кто пишет? На какой срок на Кубу? А в Никаро на сколько дней? Будешь ли продляться? Где обедаешь, ночуешь?..
Вовик Голосков до времени скромно стоял за спинами красноярцев, а потом раздвинул их рывком:
- А ну вас всех на хер! Дайте, я Шурика обниму.
И стиснул Симонова длинными руками, отстранился на мгновение - голубые очи подернуты скупой мужской слезой, - и снова крепко прижал к себе.
- Вы что, мариконами здесь стали? - попытался омрачить их радость Генка Якушев, худой очкарик, похожий на кубинцев больше, чем они сами на себя.
- Дураки! Для меня дороже этого человека здесь никого нет и не будет! Трахнуть кого - я в любой момент надыбаю. А друга... Такого друга у меня не было и не будет!
Он обвел лица, застывшие в недоуменных улыбках, леденящим души взглядом - и сибиряки дрогнули: никто не посмел развить тему «мариконерии» - двусмысленном намеке на позорную любовь мужчины к мужчине.
- Ребята, я на минутку! - сказал Симонов. - Встретимся в обед. У кого? Хорошо, у Аксентьева и Мокросова. Бегу в вашу «тиенду» - получать выпить-закусить для моавцев. А вечером - товарищеский ужин. Меня к вам командировали на неопределенное время. Компренден?
- Понимаем, - за всех ответил Захарыч, Андрей Захарович Аксентьев, - в Союзе начальник отдела, а здесь старший инженер и парторг группы. И скомандовал:
- Все по местам! Заседание продолжается, господа советики.
У Захарыча был игривый характер. Он всегда выглядел бодрячком и заводилой - шло ли дело о работе, выпивке или написании собственной диссертации с помощью подчиненных, нацеленных на подгонку экспериментальных данных под заранее заданный положительный результат, дающий стране ошеломляющий экономический эффект и открывающий необъятные технологические горизонты при применении ультразвука для обогащения золотосодержащих руд.
Он уже стал кандидатом технаук и подумывал о докторской диссертации. Да вот подвернулась командировка на Кубу, и временно пришлось изменить стратегический план о походе в доктора и академики. Хотя годы подпирали: уже под полста, и лимит времени на задуманное неумолимо сокращался.
Голосков принял на живот Смочковскую посылку и провел Симонова к своему рабочему месту - кульману и письменному столу напротив окна с открытыми жалюзи. В щелях между горизонтально расшеперенными деревянными планками - за полосой пустынного пляжа - переливалась на солнце манящая гладь моря. Оттуда тянуло приятным сквознячком.
- Да у тебя тут курорт, Вовик! Прямо - «о, море в Гаграх»! Что это за ценный подарок прислал тебе Смочков? Что-то не очень тяжелое.
- Потом расскажу, Шурик. Как там наши - Барбарина, Карина?
- Нормально. Это тоже на потом. Ты с кем живешь?
- Один. На той недели моего сожителя отправили в Союз, в Мончегорск. Хотел продлиться - отказали. Несколько раз погорел на пьянках. Раза два скорую вызывали - подыхал от рома... Я, наверное, этим же кончу: выпиваю, пусть и не всегда один, по восемь бутылок в неделю. Тоска - спасу нет!.. А сижу с полупьяной башкой на расчетах металлоконструкций - весь день логарифмическую линейку дрочу. Видишь, доска пустая - ни одного листа здесь не начертил.
Вовик и в правду выглядел хреновато: серое лицо, набрякшие веки, плавающие в лужицах слез голубые глаза.
- Бросай это бурное увлечение ромом, друг!.. Ну, я побегу: ребята ждут - надо машину грузить...
Глава 65. Загрузка дефицитной отоварки
На сей раз ГКЭС в Гаване расщедрился небывало. Он одарил периферийных советиков всяческим дефицитом в основном отечественного производства - тем, что в самом Отечестве большинство граждан и в глаза не видело. А может, и не подозревало, что такое еще на белом свете существует. Например, чавыча в масле, нарезанная тонкими рубиновыми, наподобие кремлевских звезд, пластиками и помещенная в прозрачные стеклянные баночки, залитые тоже прозрачным маслом. Или лосось, сайра, языки говяжьи, югославская ветчина, печень трески, икра черная, икра красная.
Кое-что из этого ассортимента жена Симонова, лечившая буфетчицу крайкома партии от какого-то глазного недуга, изредка приносила домой с видом победительницы международного конкурса или небом посланной благодетельницы.
Эта же буфетчица (болтун - находка для шпиона!) под большим секретом поведала, что крайкомовские секретари и завотделами яйца получают тепленькими - чуть ли не прямо из куриных жоп. А сервелатом и какой-то бастромой (Симонов ее в жизни не пробовал!) их женам доставляют на дом по утрам свеженькими с Уярского мясокомбината - это километров за сто двадцать от Красноярска. И мясо они изволят кушать только парное - будь то в крайкомовской столовой или дома.
От качества питания напрямую зависит уровень партийного руководства - об этом еще Ленин и Сталин догадались и учредили кремлевские и прочие номенклатурные пайки. А безмерно обожаемый партвожаками народ томился в ожидании эры коммунизма и давился в очередях за колбасой из туалетной бумаги, древесной водкой и «мазутой» - красной жидкостью с черным осадком, произведенной из неведомо какого винограда или непосредственно из дерьма.
К вышеописанному закусону Симонову, Арженову и Лянке довелось с энтузиазмом грузить армянский пятизвездночный коньяк, чистую, как слеза целки, столичную, грузинские и молдавские вина, шампанское. Все это поступило на сей раз из Союза через Гавану, а потом и в Никаро. Так что щедрость счастливцев – гаванцев и никаровцев, стоящих ближе к распределительной кормушки, - было трудно переоценить.
Вскоре после начала работы в помощь Лянке, Аржанову и Симонову катовский магазин подключил двух голых до пояса веселых мулатов. Лянка занял начальственный пост в кузове с ведомостью и карандашом - зорко следил, чтобы товар поступал согласно заявке и не скомуниздился налево. До обеда кузов грузовика был почти полностью забит коробками и деревянными ящиками с дефицитной снедью и выпивкой.
В тесном магазине и забитом до предела штабелями ящиков и коробок складе нечем было дышать от жары. Пот пропитал не только рубашку, но и джинсы на заднице, и соленые ручьи затекали в туфли. Симонову нестерпимо хотелось добежать до моря и нырнуть в него прямо в одежде.
Предусмотрительный Лянка прихватил с собой из дома купальные плавки, а у Симонова и Аржанова на это тямы не хватило. Поэтому худой и не потный переводчик, пользуясь своим положением старшего, после погрузки распорядился: Аржанову и Симонову бдительно стеречь груз от суетящихся вокруг черных и шоколадных пацанов - потенциальных расхитителей. А сам, плоский, худой, в очках, неторопливо скрылся в сторону неописуемо прекрасного моря, опоясанного по берегам холмами с торчащими на их склонах и вершинах сказочными пальмами.
До обеденного перерыва оставалось полчаса.
- Чо делать-то будем? - уныло спросил Аржанов, и по одному тону его вопроса, по взгляду синих, умных, тоскующих глаз и по легкому подрагиванию мягкого, красного, клоунского носа ответ напрашивался сам собой.
Залезли в кузов, вскрыли коробку с сухим вином - оказалось «саперави», нежное, как неизведанный поцелуй грузинской девственницы. Пили по очереди из горла - с собой сервиза не брали, а магазин закрылся на два часа на обед.
Глава 66. И в Никаро бесчинствует реакция
Не успели допить до дна - в кузов заглянул Вовик:
- Идемте, амиги, ко мне - кушать подано.
Симонов беспомощно и виновато взглянул на Аржанова - он улыбнулся железными зубами и кивнул своей плешивой, умной головой: «Валяй, я покараулю...»
- Договорились же у Аксентьева с Мокросовым, - сказал Симонов, спрыгнув через задний борт на землю, и они пошли, разговаривая на ходу.
- Переиграли. У Захарыча с Мокросовым блока коммуниста и беспартийного не получилось – грызутся, - давал вводную Вовик. - Мокросов же законник - не пьет, не курит, женщине предпочитает освобождение своею собственной рукой. Захарыч бабенку завел, а Мокрос им не дает сношаться. И к тому же он обижен на весь белый свет: его чинуши крепко кинули. Из Москвы ехал на должность инженера, а в Гаване ему предложили подписать контракт на техника. И в нем взыграло ретивое: как так, в Союзе я главный специалист, а здесь - техник! Ну, услыхал ответное предложение: не согласен - мотай обратно в Сибирь! Сдался - поехал в Моа. А сейчас пишет жалобы во все концы. Скорее всего, его должность кому-то продали - и кто теперь захочет в этом говне копаться?.. А Захарыч со своей бабой крепко подзалетел. Но пусть он тебе сам об этом расскажет.
Солнце стояло в зените и лавиной своей ядерно-протуберанцевой энергии палило нещадно все, что находилось на этом клочке планеты, - море, землю, дома, собак и кошек. А главное голову - она у Симонова прямо докрасна раскалилась, пока они поднимались по бетонной лестнице на террасу, где стояла бетонная четырехэтажка Вовика - почти такая же, как в Моа, на два или три подъезда.
Квартира находилась на последнем этаже, и прогретая светилом плоская крыша щедро делилась своим теплом с нижерасположенной средой. Открытый балкон гостиной и распахнутая дверь на кухонный балкон прохлады не добавляли. Порадовал только стол: он уже был накрыт, и за ним светились родные и милые лица сибиряков - очкариков Аксентьева и Якушева и добродушный обветренный океаническими штормовыми шквалами и норильскими вьюгами грубоватый лик отставного матроса времен ВОВ и бывшего зэка Краслага Лени Климухина.
За то, что Лене повезло поплавать с американцами на ленд-лизовских кораблях по просторам Тихого океана от порта Ванино до Аляски и обратно, его - в целях профилактики от тлетворного империалистического влияния бывших союзников по борьбе с «коричневой чумой» - красные чекисты отправили после войны на десятилетие в Норильск. Там он пяток лет находился на положении расконвоированного зэка и занимал почетную должность водолея - дежурил на водонапорной башне и заливал водой паровозы. Но с должностью не справился: однажды, пригретый раскаленной «буржуйкой», уснул в дежурке и прозевал момент, когда несознательная вода переполнила бак башни, хлынула через верх и удивительно быстро замерзла на пятидесятиградусном морозе, образовав наледь площадью с гектар. При этом сплошным льдом покрылась и сама башня, превратившись в сказочно прекрасное произведение заполярного искусства.
Однако это творение природы и спящего гения почему-то пришлось не по нутру лагерному начальству, и Леню прямо от тесной печурки, в которой вился каменноугольный огонь, отправили на нары в студеный барак доходяг, копавших никелевую руду в кратере рудника «Медвежка»... Правда, ему вскоре, года через три, крепко повезло. В марте 53-го откинул ласты на своей даче Еська Сталин, и Климухина как человека образованного отправили в одну из тогдашних «шарашек» - в Красноярское ОТБ - особое техническое бюро, где трудились академики, доктора и катээны и просто инженеры. Они, искупая свою вину, хором - на высоком патриотическом подъеме - проектировали научно-техническую базу коммунизма.
Леня встал за кульман, чтобы приблизить наш народ к заветному горизонту. Тем более, что он был не за горами. А в декабре того же года Леня Климухин, добрый и веселый парень и доныне редко снимавший матросский тельник, оказался на свободе и был года через два реабилитирован.
Свободу он использовал очень рационально. Для начала немедленно женился на прекрасной девушке Наде - она была вольнонаемной в той же шарашке. А дальше... Еще до войны он окончил электромеханический техникум, и с американцами плавал электромехаником, поэтому и после лагеря он учился во Всесоюзном заочном институте тоже на электромеханика.
А, выпив, любой танец - вальс, фокстрот, танго - превращал в матросский танец «яблочко», чем и прославился в Никаро. Когда он выходил в центр зала здешнего кафе «Los constructores», все кубинцы прекращали bailar - танцевать, становились в круг и, хлопая в ладоши, визжали от восторга. Леонида это внимание вдохновляло на головокружительную импровизацию. Экс-матрос носился по кругу лихими виражами, выдавая бесчисленные коленца и отбивая чечетку под карнавальные соны. Его искусство служило противовесом плавным и гармоничным телодвижениям кубинских братьев и сестер.
После нескольких подобных гастролей Климухина вызвали на заседание партбюро группы «Никель» и сделали строгое предупреждение. Ибо своими танцами он принижает достоинство советского человека как носителя всего нового, передового. И посему публичные выступления с «яблочками», «цыганочками» и даже с «барыней» он должен прекратить! А для этого просто пить надо меньше. Не мальчик, мол, - уже под шестьдесят...
- Итак, - бодренько вскрикнул заправский тамада и здешний парторг Захарыч, - начнем нашу маевочку. Первый тост, конечно же, за нашего гостя и земляка Александра Симонова, Сачу, как его зовут туземцы - кубаши и кубашки. За тебя!
Махнули по первой «канея» и принялись за непревзойденный борщ, сваренный Вовиком. Кулинаром он был отменным. И поэтому, оказывается, Захарыч, пользуясь своими полномочиями, предоставленными ему партией, отпустил Вовика с работы сразу же после посещения Симонова офисины «проектистас».
- А что Мокросова нет? - спросил Симонов. - Наверное, и здесь идет своим путем?
- Да ну его на! - сам понимаешь, куда. Вечная белая ворона этот Мокросик, - слегка взбеленился Захарыч, тряся своей седеющей головой с остатками кудряшек на кумполе. - Дурак я старый - и на хрена его с собой поселил? Думал, земляк, и хоть здесь-то найдем общий язык. А он: не пей, баб не води, питаться будем отдельно! Видел, какой худой - кожа да кости - и жрет последний хрен без соли: на «Москвич» копит со своего технарского аттестата. Я ему: Владик, да мы же однова живем! К чему себя голодом морить, онанировать втихомолку? И на «Москвич» тебе хватит - все равно больше установленного лимита чеков не получишь. И на тряпки тоже - для твоей пухлой Марфутки. И мчачу можем поставить. Нет, живет как отшельник в пустыне.
- Очень передовые у вас взгляды, парторг! - прервал Симонов монолог Захарыча. - За это стоит выпить - за баб-с!
- Да он же мертвого в доску затрахает! - проглотив ром, медленно, задумчиво и сипловато начал свою обвинительную речь старый матрос - узник Гулага и кавалер медали «Адмирал Нахимов». - Сейчас придем на работу - подойдет меня обнюхивать: опять, мол?.. Я продлиться еще на год хотел, а он кинулся сразу ко всему «треугольнику» - к нашему шефу Замолоцкому, вот к парторгу Захарычу, к предпрофкома Лейбовичу: нельзя его продлять, он медленно и некачественно работает - ну, всякой мутаты натравил! Как будто я ему на хер соли насыпал! Хлебало ему, что ли, начистить?
Доброе лицо мореплавателя приобрело выражение бывалого флибустьера, готового кинуться на абордаж. Да и сила в его закаленном рудничной тачкой, добровольной каторгой на своей даче и принудительной повинностью на колхозных полях, теле накопилась не малая. В обращении с двухпудовой гирей ему равных в близком окружении не находилось. Не говоря уж о «яблочке» вприсядку в сочетании с тустепом, заимствованном у янки в неформальном общении на их лендлизовских посудинах.
- Не стоит, Леня, с говном связываться, - остановил его Гера Якушев. - Все эти бзыки идут от половой недостаточности - вот вы и грызетесь. Я поступил проще: кубашку завел - и стал добродушным. А до этого прямо удовольствие испытывал Мандру подзуживать: чо, мол, ты, техник несчастный, мне, старшему инженеру, указываешь? Тебе у меня учиться уму-разуму надо... А это ему - как репей под репицу! - аж белеет от ярости. Он же в Союзе на ступень выше стоял, кем-то вроде моего начальника был. А здесь его опустили!
У Геры Якушева, некогда брошенного матерью, бежавшей в неизвестном направлении с бывшим уголовником, был легкий и прямой характер. Воспитывался он по блату в Бугурусланском детдоме-интернате, при котором столяром работал покинутый женой отец, человек добрый и слабохарактерный.
После исчезновения первой жены он женился на вздорной бабенке, не согласной делить свою любовь между мужем и его детьми от беглой жены - пацаном и девочкой. Отец уговорил директора детдома оформить его сына и дочку на воспитание в этом учреждении. Воспитание прошло в либеральном духе. Гера никого и ничего не боялся, говорил и делал то, что думал и хотел. А все, что для других выглядело трагедией, для него было трын-травой. В его сухом смуглом теле, в карих отчаянных глазах за стеклами очков в толстой оправе бушевал святой огонь бесстрашия и свободы. И все нападки на личную независимость разбивались о его готовность пойти на костер за волю и порядочность, как он их понимал.
Нападки никаровских воспитателей от партбюро и профкома разбивались о его упрощенный юмор: «Да вы хоть член мой на пятаки порубите - я все равно таким же останусь! А что я плохого сделал? Я же не ваших жен трахаю, а кубинку по обоюдному согласию. И это нам обоим нравится. В Союз меня хотите выслать – высылайте! Только закон сначала покажите: трахать кубинок запрещено. Иначе в гробу я вас всех видел!.. В конституции этого нет, в партийном и профсоюзном уставах и уголовном кодексе – то же самое. А со своей женой я как-нибудь сам разберусь! Мне вон пишут, что к ней уже пристроился какой–то жеребчик».
Якобы так заявил бугурусланец Гера на допросе, устроенном «треугольником» по поводу его открытого взаимодействия с кубинкой Марией, такой же бесшабашной жрицей свободной любви.
Марию тоже подвергли морально-психологической проработке в местном комитете защиты революции и унизительному, назойливому домогательству: как, мол, ты даешь этому тощему советику в очках - за так или за «регалы» и «динеры» - подарки и деньги?.. Мария повела, по ее словам, себя дерзко: какое вам дело до моей личной жизни? Я изучаю советский опыт построения социализма из первых рук. А не нравится - отошлите меня в Гавану к родителям. Свои три года после окончания университета в здешней больнице я почти отработала. А пока не уехала - буду встречаться с моим amigo sovietico…
Глава 67. Пир горой со стриптизом и порнухой
Эти и другие подробности из жизни земляков Симонов узнал на вечернем заседании здесь же, в apartamento Голоскова. Оно проходило в несколько расширенном составе. Присутствовали те же Голосков, Симонов, Климухин. Но Аксентьев прихватил с собой ленинградку Галю - крепкую, грудастую, веселую архитекторшу с усами и волосатыми, как у царицы Савской, ногами. А к Гере Якушеву впорхнула его легкая длинноволосая гаванка Мария, детский врач по профессии. Казалось, и сама она еще не вышела из детского возраста - такая миниатюрная, звонкоголосая, непоседливая. С ее появлением на Симонова снова свалилась тяжелая нагрузка переводчика.
Мужики натащили на стол разнообразных консервов, фруктов, конфет, рома, водки, коньяка. И шампанского – для дам-с. А Вовик наготовил на эту толпу фаршированного перца с мясом и рисом, нажарил картошки и отварил свинины, нарезанной крупными кусками. И все пошло своим чередом: пили, ели, вспоминали, делились местными новостями.
Аксентьев и его Галя, оказывается, тоже «попали под колпак». Ветеран ВОВ и настоящая коммунистка, машинистка предпенсионного возраста, поселенная с Галей в одну квартиру, настучала на своем аппарате жалобу в партбюро. Как почетную большевичку и члена партбюро ее глубоко возмущало недостойное поведение секретаря этого же бюро - товарища Аксентьева. Он, будучи женатым человеком, сожительствует с замужней женщиной, устраивая развратные оргии на глазах у нее, старой фронтовички.
Как ни уговаривал сам Захарыч, руководитель группы Иван Дмитрич Замолоцский - бывший секретарь одного из Ленинградских райкомов, предпрофкома Лейбович забрать заявление о невинном адюльтере - эти мольбы суровая машинистка, печатавшая на фронте расстрельные документы Смерша, не услышала. И даже пригрозила - в случае непринятия должных мер - пойти на крайнюю меру: написать в ЦК КПСС. Вдобавок к заявлению - на историческом заседании никаровского партбюро - она красочно описала, несмотря на протесты Захарыча, неизгладимые впечатления от однажды ею увиденного. Как среди ночи она проснулась от странных охов и вздохов. Напугалась, что с Галей плохо, открыла дверь в ее комнату, включила свет и – о ужас! На полу архитекторша Галя и парторг Захарыч совершали такое, что это превосходило все перенесенные старушкой ужасы и эхо прошедшей войны...
Заслушав и обсудив выступления и мнения присутствовавших, бюро постановило: шума не поднимать, на общее собрание данный вопрос. не выносить, дабы не дискредитировать звание коммуниста в глазах прогрессивного человечества, Захарычу дать поошиваться в парторгах до скорого переизбрания, и любителей подпольно - напольного секса отправить по домам в определенные их контрактами сроки.
Конечно, и честное партийное слово с Захарыча взяли - подобного впредь не допускать. За это решение проголосовали все члены, кроме машинистки: она не могла поступиться своей партийной принципиальностью и проголосовала против.
Захарыч слово держал твердо: ушел от прежней напольной схемы и затаился в глубоком подполье. Используя почерпнутый из книг и фильмов конспиративный опыт большевиков ленинской гвардии, он спал с Галей только на кроватях в явочных квартирах, предоставляемых надежными людьми: у Вовика или у Климухина и Якушева.
Своих друзей влюбленная пара стесняла не долго. Галя, оставшись верной комиссару советиков, добилась в КАТе, чтобы ее перевели от курящей и попивающей в одиночестве завистливой старухи, углубленной в воспоминания о бурной фронтовой молодости, в компанию двух переводчиц. Девушки совершенствовали по ночам испанский язык с двумя кубинцами с завода. А Галя и Захарыч любили по-русски по соседству - в комнате Гали.
От секельной слежки местных «крыс» проделки организованной группы сексуал-демократов не могли остаться в секрете. Секеля угрожали Гере, Захарычу и Гале, что отправят подметные письма - проще анонимки - их супругам. Только они шантажу не поддались. Гера Якушев даже подначивал их: «Что, завидно? Наверно, были бы одни, захотели бы с кубашом попробовать. Да и ваши мужики слюнки пускают, глядючи на задки и передки здешних девочек. Их стерегите - не нас!..»
Всю эту информацию Симонов почерпнул из беспорядочного трепа пьяных, шумных и потных земляков и их подружек. А Вовик - на правах хозяина – беспрерывно сновал между столом и кухней: убирал грязную посуду и подавал очередное блюдо. Вид у него был озабоченный, и за весь вечер он не произнес и пары слов.
***
В открытой балконной двери быстро стало темнеть - словно с неба спускался синий прозрачный полог. Но прохладней не становилось - раскаленные стены и потолок отдавали тепло во внутреннее пространство квартиры. Кто-то сказал, что парниковый эффект уже привел кубинский климат к неблагоприятным изменениям.
Когда стало почти совсем темно - свет в помещении намеренно не зажигали, чтобы не привлечь москитов, - вдруг на кухне требовательно зазвонил будильник.
- Представление начинается! - объявил Вовик и первым вышел на балкон.
- Какое еще представление? - спросил Симонов.
Ему никто не ответил - все уже высыпали на балкон и выстроились вдоль перил, тесня друг друга.
Симонову досталось крайнее место слева, и он зачарованно смотрел на море - оно еще отражало в себе зеленоватый свет неба, подсвеченного на западе упавшим за горизонт солнцем. Растопыренные ладони пальм вдоль берега, темными силуэтами, выступавшими на фоне лазурного неба, тянулись к звездам с немой мольбой.
- Не туда смотришь, Шурик, - положил ему на плечо руку Голосков. - Вниз смотри - вон на ту касу напротив, одноэтажную, с открытыми жалюзи. Каждый вечер в это время там начинается цирковое представление молодоженов. По всем правилам стриптиза.
До невысокого дома с баком для нагрева воды на плоской крыше отсюда было каких-нибудь метров двадцать пять - тридцать. Поэтому действие, разворачивавшееся на глазах советиков, высыпавших на все балконы четырехэтажки, на экране ярко освещенного окна, расчерченного тонкими полосками открытых жалюзи, было неповторимо захватывающим - нечто вроде пантомимы из интимной человеческой комедии, выставленной сейчас на обозрение всему миру. Из окна в вечерний сумрак лилось страстное пение под гитару - было ли это аргентинское танго или кубинский сон, только колонка магнитофона на подоконнике старалась вовсю ивановскую.
Прелюдией к предстоящему действу был процесс раздевания, неторопливый и взаимовежливый. Она стянула с него рубашку, он с нее – кофточку. Она с него - брюки, он с нее – бюстгальтер. Она с него - плавки, он с нее - джинсы совместно с трусиками.
Затем оба встали во весь рост на широкую кровать - в профиль к освещенному окну - и стали целоваться в губы - долго-долго, словно втягивали в себя внутренности друг друга. Потом его голова медленно поползла вниз и долго дергалась вправо-влево в области груди, пока снова не заскользила ниже и надолго не остановилась под ее животиком...
Советики на балконах вели себя по-разному: одни стонали и смеялись от восторга, а кто-то, уже пьяный, кричал – «давай, давай!» - а третьи аплодировали.
Наконец партнер встал на ноги, и снова их губы слились в бесконечном поцелуе - похоже они растворялись друг в друге. Или просто заводили публику перед началом очередного номера программы.
И вот теперь уже ее голова с распущенными длинными волосами заскользила вниз, пока она не упала на колени, и не остановилась лицом напротив его боевого центра. После короткой паузы голова ее часто задвигалась вперед-назад.
И тут же пьяный советик с балкона второго этажа заорал: «Шайбу, шайбу!..» Балконы сотряслись от хохота и свиста - трибуны импровизированного стадиона неистовствовали и требовали последнего, решительного боя!
Скорей всего исполнители шоу вряд ли воспринимали шум и крики толпы - поющая на пределе магнитофонная колонка изолировала их слух от всех других звуков мира.
Он отстранил ее голову плавным толчком ладони в лоб от столь полюбившегося ей предмета, сам упал на колени и, обхватив ее за талию, повалил на кровать, оказавшись сверху. И представление продолжалось еще минут десять - со сменой поз и ритмов, пока они оба не отпали друг от друга то ли в блаженстве, то ли в полном изнеможении. Их смуглые голые тела неподвижно застыли на снежной белизне простыни - как натура для кисти великого мастера.
- Ну, финита ля комедия! - бодренько вскрикнул Захарыч. – Пойдем-ка, компаньеры, трахнем по последней - и кто куда разбежимся! Хозяину и гостю еще до утра посуду придется мыть.
- Вот какой у нас парторг! - прокомментировал Якушев, обнимая свою маленькую детскую врачицу. - У Захарыча все - для человека, все - на благо человека. Народный вождь!
- За то и страдаю.
Усато-волосатая Галя захохотала, блеснув золотыми фиксами:
- Пойдем, Андрей Захарыч, пострадаем вместе. Только старой ведьме на партбюро не проболтайся о своих муках, за которые я тебя полюбила!..
Глава 68. Барахло в обмен на валюту
Симонов хотел помочь Володе помыть посуду, но тот остановил его:
- Брось, Шурик! На кухне и одному места мало. Иди, поваляйся - я тебе уже постлал вон в той комнате. А ты меня знаешь: я дома бардака не терплю. Помою посуду, приберусь - и тоже лягу.
- Так мы с тобой еще не поговорили.
- Ну, ты же не уезжаешь! Успеем - не сегодня, так завтра. Я же вижу, ты сник. Наверное, опять с Кариной всю ночь в бэбэ проиграл?
- И все же, что за коробку тебе передал Дуче?
- Открывай, посмотрим. Что-то, наверно, детишкам на молочишко, - сказал Вовик.
Он тяжело плюхнулся на стул и навалился всем телом на стол, заставленный тарелками, остатками овощного салата в глубоком блюде, закопченной сковородой с подгорелыми ломтиками картошки, пустыми бутылками в орнаменте из апельсиновых и банановых корок. Кажется, свою дневную норму - семисот пятидесятиграммовую бутылку сорокаградусного рома - кудрявый светловолосый ангел освоил. В его голубых неподвижных глазах бродил диковатый отсвет смятенного или тоскующего духа. Он все же очень походил на Блока - внешне, конечно.
- Ну что на меня уставился, Шурик? Колупай коробку - она там, в моей комнате. Волоки ее сюда!
Симонов, покачиваясь и сознавая, что и он свой норматив потребления горячительного превысил не менее чем вдвое, доставил коробку на досмотр, напевая на ходу: «Ах, полным-полна моя коробушка, есть в ней ситец и парча...» Поставил коробку на стул сбоку от Вовика:
- Вскрывай сам! Вот нож.
- Ножом? - удивился Вовик. - Ну, давай - ножом так ножом. А почему не членом? Нет, не хочу ни тем, ни другим. Ты же хочешь видеть, что там, - ты и действуй-злодействуй. Я нахерачился опять, Шурик, до посинения. И правильно сделал! Кто не курит и не пьет - тот здоровеньким помрет. Так ведь, Шурик?
- Итак, право перерезать синюю ленту ты доверил мне. Ахалай-махалай, ленту, ножик, обрезай!
Вовик, ясное дело, очень пьян, но и ты не меньше, Шурик.
Синяя изоляционная лента тянулась, но не резалась. Наконец лопнула, и картонные створки встали вертикально. Пьяным глазам кладоискателей открылись несметные сокровища картонного сундучка. С левой стороны стройными рядами стояли флаконы с «перфюме» и «агуа де колониа» - духами и одеколоном - от «Красной Москвы» до годного для потребления внутрь «Тройного». А все остальное пространство было заполнено новеньким барахлом из арсенала гаванской автолавки, побывавшей в Моа в прошлом месяце: женские костюмы, немецкие дамские гарнитуры, пар пять джинсов, мужские рубашки, туфли и босоножки.
Но самым интересным Симонову показался листок бумаги с описью содержимого с указанием цены каждого предмета:
1. Рубашка с к/рукавом - 4 песо;
2. Джинсы сов. - 6 песо;
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
34. Одеколон «Тройной» - 1 песо 50 сент.
- Ну и что ты с этим должен сделать, Вовик? Спекульнуть и вернуть Дуче деньги втройне в сравнении с этим прейскурантом?
- А ты как думал, Шурик? Зря ты своего ничего не привез. И ты бы поимел то же, что и Смочков... Ты мой друг, и я не боюсь сказать тебе все. Я тут в такие дела влез, что подхожу под вышку. Если попадусь, конечно... Смочкову эти песо, как и наши вонючие деревянные, на хер не нужны. Золото, камушки, доллары - за этим он охотится. А этого добра тут у некоторых - хоть жопой ешь! Осталось с дореволюционных времен и лежит мертвым грузом. Сбывают своим перекупщикам за разное говно. А перекупщики сплавляют это - опять же за барахло – нам. И морякам - советским, чешским, югославским, с Кипра. И всем хорошо!.. У меня самого этого золота... Хошь, покажу? Ладно, не сегодня - далеко спрятано, сам хер найду... Убери этот товар обратно ко мне в спальню. Смочкову ничего не говори - он сам мне завтра верняком позвонит. Ложись. Воду на ночь дали - можешь сполоснуться. У меня «калентадор» на душе есть - включи, если холодной воды боишься.
Глава 69. Ночной налет мучач
«Калентадор» - канадский электронагреватель для душа - Симонов проигнорировал и минут пять, намылив голову и зажмурив глаза, тупо простоял под колючими холодными струями жесткой никаровской воды в надежде хоть немного протрезветь.
Когда вышел из туалета - его колотило мелкой дрожью. Растирание мокрым полотенцем не помогло - мандраж шел изнутри, как это случалось иногда от недопития. Вовик налил ему коньяку и дал плитку шоколада - уже развернутую, в одной фольге.
Обернувшись полотенцем, Симонов - со стаканом и шоколадом в руках - прошлепал босыми сырыми ногами в спальню, сел на край кровати, заглотил залпом коньяк, поставил стакан на пол и опрокинулся спиной на постель, на лету откусывая шоколад. Потом стянул с себя влажное полотенце, бросил его в ноги, в темноту, пошарил рукой, пытаясь найти шоколадную плитку, - вслух послал ее куда подальше и мгновенно заснул.
Его разбудила яркая вспышка - словно мозг вдруг засиял, как раскаленное земное ядро. И почти одновременно он услышал громкий смех - словно весь мир хохотал над ним. Он открыл глаза - над ним сияла чудовищная лампочка. Сияла как солнце и ярче солнца - но это уже было смеющееся лицо Карины! И он обхватил ее за шею и притянул к себе в полной уверенности, что она прилетела в его моавскую берлогу. Но наткнулся взглядом на смеющиеся лица Барбарины и Вовика - и мгновенно определил свои географические координаты: Куба, Никаро, апартаменто Вовика Голоскова.
Подкатило ощущение полной расслабленности и покоя. И вслед за этим пришло, как с неба, чувство полнейшего счастья. Он покрыл лицо и шею Карины коньячно-ромовыми поцелуями.
Карина не сопротивлялась - она тоже была воплощением счастья и веры в солнечное будущее. Он неохотно отпустил ее от себя и бодренько вскочил с постели. Умолкнувший, было, смех вдруг перешел в дикий хохот. И кто-то с балкона хамским голосом полупьяного мужлана крикнул:
- Голосков, у тебя опять бардак! Потише - уже первый час!..
Симонов, не понимая причины безудержного веселья Карины, Вовика и особенно Барбарины, одурело вращал всклокоченной головой. И только когда Вовик ткнул пальцем сначала в постель, а потом в ягодицу своего друга, Симонов, сначала испугался, а затем, постепенно усекая, в чем дело, тоже пустился в припляс, корчась от смеха. Простыня и его белые плавки на заднице были измазаны густой коричневой массой. Похоже, ни у кого не вызывало сомнения, что их друг допился до ручки - и даже больше!..
- Ну, ты даешь, Шурик! - заливался Вовик. - До усрачки набрался, меня превзошел. Неужели?..
Симонов провел ладонью по простыне, затем по своей заднице и аккуратно облизал каждый пальчик, подражая одновременно ребенку и обезьяне:
- ?Ojala! ?Muy bien! ?Muy sabroso! ?Dulce! – Дай бог! Очень хорошо! Очень вкусно! Сладко!
Девочки смотрели на него с ужасом, а Вовик, одетый в одни плавки, то ли дуру гнал, то ли на самом деле собрался блевать: широко расставил ноги, нагнулся к полу и задергался всем телом.
Симонов, как бы издеваясь над замешательством кампании, блеснул знанием испанского фольклора:
- Lo que tiene de dulce tiene de amargo - И в сладком есть доля горечи.
И снова провел ладонью по своей заднице и протянул руку к лицу Карины - она отпрянула и выбежала в гостинную. За ней кинулась Барбарина. Вовик выпрямился, затряс кудрявой головой херувима:
- Молодец, Шурик! Здорово их разыграл. Иди, подмойся - и по коням! Поздно уже, надо поспать.
Вовик выглядел свеженьким, как огурчик, словно и не пил, - помытый, побритый, наодеколоненный.
После душа Симонова снова зазнобило - зуб на зуб не попадал, как в детстве и юности, когда его каждую осень и весну трепала малярия. Болотная... А это уже не тропическая ли? Но говорят, ее здесь давно уже нет. Даже прививок против нее не делают. Но ему то в Союзе на всякий случай засадили - еще в Красноярске.
Вовик уже разлил по стаканам ром, мучачи жевали bocadillos - бутерброды с сыром и колбасой. Пахло апельсинами - они солнечно сияли нарезанными ломтиками на большой тарелке, поставленной на середине стола.
Вовик заботливо закутал мандражирующего, как старый мотоцикл, друга в розовую махровую простыню. Кари смотрела на Симонова с тревогой. В открытую балконную дверь лилась влажная прохлада. С пляжа доносились тяжелые вздохи океана - наверное, было время ночного прилива.
Чокнулись стаканами, выпили за встречу.
- Как вы сюда добрались? И почему так поздно? - спросил Симонов.
Ответил Вовик:
- После уроков в академии взбрело в голову, схватили такси, выложили двадцать четыре песо - и вот нарисовались! Видно, сильно захотели.
- Мы очень хотели вас видеть, Саша! Честное слово! - очень искренно и убедительно, прямо криком души, подтвердила Барбарина, не уловив сексуальный подтекст в пояснении своего возлюбленного.
Странно сие было слышать от только что обвенчавшейся с кубинским воином сеньорой. Признается ли она «Бобику» в своей предприимчивости? Да и стоит ли ее осуждать? Нельзя же обрекать себя на вечную любовь с трагическим концом, как это собирается сделать Карина. Она все время повторяет, что больше никого не полюбит и обречена всю жизнь оставаться Пенелопой.
Так и он думал, когда его первая безответная любовь затянулась на десятилетия, а потом женился два раза подряд. Да и сейчас не может дать гарантии, что этого не случится в третий и четвертый раз... Если бы Карина осталась с ним - другое дело! - только смешно даже предположить такое: «Бермудский треугольник»из административно партпрофсоюзных волков махом сжуют, презрев его нежные чувства, и выплюнет в Союз, в Сибирь, на вечное поселение с убийственной характеристикой: «морально неустойчив». Или и того хлещи: «За бытовое разложение». И все это рано или поздно дойдет до жены - и тогда уж точно: «О вечный бой! Покой нам только снится сквозь кровь и пыль...»
- Ну, хватит му-му сношать! - резко скомандовал Вовик - Разбегаемся - и по самые помидора!
- Саша, Саша, что он опять говорит? - взмолилась Барбарина - Я знаю его много - и не могу понимать. Что он сказал?
- Это цитата из русского великого писателя-классика, Ивана Тургенева. Прочитай его рассказ «Муму» - и ты все поймешь.
Вовик уже менял простыню на кровати Симонова.
- Мы должны встать в пять утра, - сказала Кари на английском - С утра наша директриса Биатрис, Ghost - приведение, приказала обязательно явиться в академию. Какое-то очередное глупое собрание. Я обязательно должна принять душ - окна в такси было открытыми, и я вся насквозь пропылилась.
- Возьми мое полотенце - и иди в туалет. Там все так же, как в Моа. Но есть calentador- нагреватель. Включить?
Кари отрицательно покачала головой: «No». Он посмотрел ей вслед, когда она шла к туалету - высокая, с гордой, как у черного лебедя, осанкой. Почему-то это сравнение пришло ему в голову. Черных лебедей он видел всего раз - в Сочинском дендрарии: смотрел на них с горбатого мостика и думал, почему они не улетают. Может, у них подрезаны крылья?
- Ты ему сказал, что я вышла замуж? - спросила Барбарина на испанском, следя своими узкими индейскими глазами за тем, как Вовик возится с его постелью, - дверь в спальню была открыта.
- Нет. Это не мое дело. Скажешь сама, если посчитаешь нужным.
- Муж уехал в свою часть сразу после свадьбы. А я три дня назад сделала аборт - это был ребенок нашего друга.
Они избегали произносить имя Голоскова - он бы сразу потребовал разъяснения.
- Сделала знакомый врач под общим наркозом. Нелегально... Можно и легально, конечно, но тогда нужно официальное согласие мужа... Ты не суди меня строго, Саша: я люблю только твоего друга. Но ты сам понимаешь...
Такое было уже с кем-то. А-а, с Розочкой из романа Сомерсета Моэма «Пироги и пиво» - он прочел его на английском с год назад. Розочка давала всем, кто у нее просил, а любила одного, «Лорда Джорджа», и с ним сбежала от мужа - знаменитого писателя - из Англии в Америку. Она любила любовь - и в этом писатель нашел оправдание ее слабости на передок. Может быть, и я люблю любовь, а не кого-то конкретно?..
- Да, да, не будем об этом, - пробормотал Симонов.
Озноб не проходил, и он уже понял, что в нем размножались какие-то микробы, бациллы или вирусы. Хотелось скорее лечь. Эти сутки, казалось, растянулись на целую вечность. День годам войдет в тоскливое преданье... Лезет в башку полнейшая чепухень!
- У меня самый первый мужчина тоже был советико. Русский, геолог, его звали Николай.
Вовик возился с посудой на кухне. Шумела вода из крана – он, конечно, их разговора не слышал. Да и в испанском он пока преуспел в основном в части колоритного - в чем-то превосходящего русский - мата.
- Первый аборт я сделала два года назад от Николая - тогда он еще жил в Сантьяго. Кажется, он искал нефть, все время пропадал с нашими геологами в горах - в Сьера-Маэстра. Я его любила. Но не так, как Вовика, - его я люблю больше жизни. А он меня - нет, и он мне изменяет. И мне хочется ему отомстить. Только я не люблю кубинских парней - и это моя трагедия. Может, потому, что я так люблю русский язык, - кажется, даже больше, чем испанский. Он мне кажется таким красивым!
Кари, обернутая полотенцем, выскочила из туалета, на цыпочках проскочила мимо Симонова и Барбарины и закрыла за собой дверь спальни.
- Ну, пора, старуха, спать! - приказал Вовик - Видишь, Шурик весь трясется от страсти. Давай, врежем по последней рюмахе - и пусть нас бабы согреют! А ты знаешь, Шурик, и у меня что-то в горле першит и глотать больно. Песец! Не хватало еще заболеть.
***
Когда Симонов, сбросив с себя в темноте рубашку и брюки, залез к Карине под одеяло с края постели и обнял ее голое тело, продолжая сотрясаться в лихорадочном ознобе, она на мгновение притворилась спящей - дышала ровно и замедленно. А потом вдруг встрепенулась всем своим длинным прохладным телом и прижалась к нему, как будто стараясь отдать ему все тепло, чтобы согреть, избавить его от болезни. Прильнула губами к его лбу и замерла.
- You have a high fever. - У тебя жар.
- Sure! - Конечно, - сказал он, чувствуя, что у него заложило нос и больно глотать. - Не целуй меня в губы, Кари. Похоже, у меня tonsilitis - тонзиллит.
В ответ она перевернула его на спину, легла на него, прижавшись твердыми, налитыми, молодой страстью грудями к его груди и стала целовать в губы - уже вся горячая, желанная, любящая. И он уже не чувствовал болезни, куда-то девались лихорадка, гланды, запор в носу - все это подменилось желанием обладания - вершиной или основанием любви, апогеем близости тел и душ.
И потом она произнесла, как давно продуманное:
- Quisiera morir contigo en este mismo instante. - Хотела бы умереть с тобой в одночасье.
- De acnerdo. - Согласен.
И это было не пустым словом: сейчас он действительно этого хотел.
***
Как и следовало ожидать, они проспали. Колокольный звон Голосковского будильника, наверное, заставлял прыгать с постели всех соседей. Только не их: они спали до момента, пока не сработали биологические часы Симонова. В темноте он достал из-под подушки свои механические - и тихо-тихо выскользнул из-под одеяла. В туалете увидел - четверть шестого - и объявил подъем. Его снова залихорадило.
- Ghost will kill us! - Приведение убьет нас, - говорила Кари, одеваясь в темноте. - Что делать? На автобус мы наверняка опоздаем.
«Мучачи» отказались от кофе, чая, от бутербродов. Вовик успел только насыпать им в сумочки по горсти bombones - шоколадных конфет, и потом они оба, Вовик и Симонов, провожали глазами своих подру: их темные силуэты спускались по бетонной лестнице, ведущей с террасы с их домом к освещенному потерявшейся где-то справа луной бледному морю.
Стук их каблуков по асфальту был слышен и тогда, когда они совсем пропали из виду на дороге, идущей вдоль берега на автостанцию. Они, конечно же, не бежали сломя голову, как на их месте делали бы наши телки, - они спешили только в душе: увидеть бегущую кубинку можно разве что на гаревой дорожке стадиона. Женское достоинство они носят в себе, как драгоценную влагу в хрупкой амфоре, боясь расплескать содержимое или разбить священный сосуд.
Над спящей бухтой серебрилась парчовым сиянием лунная пыль, и расплывчатый силуэт корабля, застывшего на рейде с сигнальными огнями на мачте, напоминал выросший из океанских глубин храм.
Вовик жадно курил «популярис», и едкий дым сигарного табака не вязался с такой прозрачной прохладой предрассветного ожидания тропического утра. Но все же это было приятней, чем сероводородные газовые ванны на рассвете в Моа.
- А ты чо, Шурик, не сказал, что Барбарина замуж вышла? - холодно спросил он. - И моего ребенка, ****ина, бортанула... Ночь на сухую прошла - и зачем только появилась?
- Любит. Просила ничего тебе не говорить - обещала сама чистосердечно признаться. А ты бы хотел оставить ей в наследство кудрявого бастарда, присвоив ему собственное имя «Бобик»?
- Хер с ней! Сказал, чтобы больше не приходила. У меня и без нее работы много. Переводчица ночью да жена одного пролетария в сиесту иногда на полчаса забегает, пока он после обеда дрыхнет.
И Вовик не преминул подчеркнуть свои мысли и чувства крепким матом. Он - в его передаче, как у истинно русского человека, - кратко и афористично выражал самые тонкие нюансы, гамму многообразных впечатлений и заменял глубокомысленные рассуждения и доказательства. Он шел из глубины души, а она у Вовика не ведала покоя.
- Давай еще поспим с часок. У меня мандраж не проходит - не знаю, как на работу пойду.
- Не ходи. Я Смочкову все равно буду звонить - скажу, что ты заболел. И Ваньку Заболоцкого предупрежу.
- Нет. Смочков однозначно решит: нажрался с тобой до соплей, припишет прогул. Побуду в вашей офисине час-другой, покажусь врачу - и залягу лечиться.
- Я рад за тебя, старик, - такая у тебя черная ягодка! Не зря потратил столько сил, теперь счастье поварешкой хлебаешь.
- Не так все просто, Вовик. Что будет с ней и со мной после моего отъезда?
- Э-э, стоит ли отравлять себе жизнь заранее? Слава Богу, если вам хорошо сегодня...
- Ну и ты исходи из этого постулата. Барбарине до фени, что ты женат. А она вышла замуж - и тебя это колышет. Вот Бурин говорит, что износ их цилиндра ничтожен - и тебе и мужу Барбарины хватит до окончания века.
- Да не сравнивай ты себя и Карину с нами, Шурик! У меня с моей коровой просто: с глаз долой - из сердца вон. И у нее так же... Хватит «здеть» - пойдем, вздремнем...
Пошли. Но Симонов заснул не сразу, пытаясь отыскать формулу к самооправданию. И она нашлась. Не важно, сколько оно продлиться - это состояние влюбленности - миг или вечность - ведь человеческая жизнь не больше, чем миг, падение метеорита на небосклоне галактического сияния. Важно то, что произошло в твоем бытие живой и уже мертвой бабочки - и этим ты богат и нищ одновременно. Не важно, что это состояние ты испытывал всего один или много раз - в любом случае тебе крупно повезло: твоя рулетка крутилась и останавливалась в нужное время и в нужном месте. Жизнь состоялась как служение любви - высшему проявлению человеческой чувственности, сладострастия и поклонения Богу внутри себя и небесам. А без этого твой путь на этом свете не имеет смысла, и мир иной не примет тебя, не научившегося любить.
Глава 70. Деловые контакты в Никаро
По укоренившейся привычке старого партийного вожака Иван Дмитриевич Замолоцкий каждое утро, кроме субботы, когда работали только до обеда, - собирал в тесном кабинетике «аппаратное совещание». В нем был задействован местечковый бомонд, включавший в себя членов «треугольника» - с Иваном Дмитричем в верхнем углу. А также прочие представители элиты: руководители секторов - технологического, строительного, инженерного обеспечения, группы КИПиА.
- Дуру гонит старикан от нечего делать, - оценивал деятельность никаровского дуче Голосков. - Как был придурком всю жизнь - секретарил в комсомоле, в капээсэсе, - так и на персональную пенсию уйдет придурком. Главное, изображать бурную деятельность. У них ведь так: они думают, что слово сказали - и все будет сделано по щучьему велению, по моему хотению. А на их указания умные люди кладут с прибором. Иван, вот увидишь, с час побубнит в конуре - и смоется к своей бабуське. У него главное занятие - приусадебный участок. Занял клочек земли под окнами, огородил его, вскопал - и теперь выращивает на нем цветы, лук, редиску. Даже ананасы - две грядки. Растут, как капуста. Я тебе покажу.
Симонов сидел рядом с Вовиком, облокотясь спиной на наклонную доску, прикрытую карандашной калькой, кульмана и в щели открытых жалюзи следил глазами за переливами света на морской поверхности. После двух таблеток аспирина и крепкого кофе голове стало легче, и ветерок от окна ободрял надеждой, что смертный час не так близко.
- А блатных здесь много? - спросил он больше для поддержания беседы.
- Больше, чем до хрена! Каждый второй. Или сам в жопу без мыла залез начальству - и на Кубе оказался, или кто-то из родных в райкоме - райсовете в Питере работает и протеже составил родному человеку. Из всей этой шоблы-еблы (Вовик повел глазами по обширному пространству офисины) от силы пять-шесть стоящих спецов. Остальные (он постучал костяшками пальцев по столу) - дуб-дерево!.. В Моа народ лучше - я бы туда хоть сейчас, особенно с тобой. У меня здесь друзей нет. Вот Якушев, Захарыч разве. Хорошие мужики, но они не в счет – сибиряки, живут своей кодлой. А остальные - стукачи и сплетники.
- А эту атаковать не пытался? - качнул Симонов головой в сторону красивой вчерашней негритянки.
- Что ты? Ни-ни! Ее муж пасет. Здесь же работает, механик. Вон в том дальнем углу, отсюда не видно. Мулат, волосы до плеч. Чуть ли в туалет ее сам не водит - бдит!.. Что, к врачу пойдем?
- Давай обождем конца планерки. Доложусь Замолоцкому, возьму работу на дом.
Под потолком три вентилятора, как пропеллеры вертолетов, перемешивали лопастями теплый воздух, словно пытаясь поднять в небо все это здание с «пройектистами».
Иван Дмитриевич Замолоцкий принял Симонова с партийным радушием: поднялся из-за стола, подал натруженную выращиванием ананасов сухонькую старческую ладонь, предложил сесть, придвинул к нему пачку «Malboro» и пояснил происхождение сигарет:
- Не удивляйтесь! Капитан с нашего сухогруза угостил, их судно пришло сюда из Канады, из Ванкувера, - повезут туда с завода никелевый концентрат.
- Спасибо, воздержусь, Иван Дмитриевич. Что-то прихворнул у вас - горло, голова. Надо бы врачу показаться. У Голоскова то же самое. Похоже, инфекция.
- Возможно... Мне Смочков по телефону уже сказал о цели вашего визита, Андрей Захарыч дополнил. Поможем, что в наших силах.
Приятный старичок. Лысенький, с мягкими манерами партноменклатурщика. Длинное сморщенное лицо, покрытое отдающим желтизной тропическим загаром. Очки в роговой оправе и толстыми стеклами трансформируют его яблоки и зрачки в нечто неправдоподобно объемное - в зеркало души из комнаты смеха.
И, снова пожимая руку Симонова, мягко, почти нежно, попросил:
- Вы уж по ночам там, у Голоскова, потише, пожалуйста. Сами понимаете, женщины... Со всякой чепухой ко мне бегут, жалуются... А к врачу сходите непременно. Это архиважно, товарищ Симонов! Мне Смочков сказал, что вы испанским и английским владеете. Очень, очень престижно для советского гражданина. Вздумаете продляться - я целиком буду на вашей стороне. Желаю успехов!
У старика, кажется того, - наметился некий сдвиг по фазе под плешивой оболочкой на почве активидадов и дипприемов: он и в Симонове видел лорда или канцлера.
Дуче каким-то боком подчинялся Замолоцкому и часто ездил в Никаро для получения от него очередных «цу», поступающих в виде телефонных, телеграфных и письменных циркуляров в Никаро из Москвы, Питера, из советского посольства в Гаване и из консульства в Сантьяго-де-Куба. Из тех же мест - из институтов, цэка, министерства, посольства, консульства - валом валили чиновники, сопровождаемые прекрасными переводчицами, сначала в Гавану, потом в Сантьяго, затем в Никаро и, наконец, - в Моа.
Везде им оказывался самый сердечный прием, устраивались советские вечеринки и кубинские активидады на халяву. В ритуал также входило вручение памятных подарков - каракол, чучел черепахи, лангустов и прочей умерщвленной морской живности. А в обратный путь припухлых от рома и закопченных на пляжах проверяющих нагружали съестным и спиртным. Гости платили за это добром: иногда удосуживались на час-другой встретиться с трудящимися и передать им приветы издалека: «Родина любит, родина знает!». Иногда выслушивали и даже записывали пожелания, просьбы и даже жалобы - и все оставалось, как и было. Только с годами, по свидетельству тех, кто на Кубе работал во второй и третий, а то и четвертый раз, становилось хуже и хуже - с оплатой, со снабжением.
И кубинцы охладевали к советикам катастрофически быстро, устав верить их заверениям, что американское эмбарго им по барабану. А вот советская помощь завтра-послезавтра приведет к экономическому чуду и наглядно продемонстрирует сокрушающее преимущество социализма над капитализмом. Ведь путь к процветанию продиктован бесспорной практикой соцстроительства могучей советской державы: всю собственность - в руки государства плюс повальная коллективизация и индустриализация всей страны.
Фиделю и Раулю Кастро такой подход был по душе. А кому не нравилось - они куда-то исчезли. Как сон, как утренний туман... Камило Сьенфуэгос, например, скрылся на самолете в сторону моря - и где он? Че Гевара занялся контрабандой революции, попартизанил в Боливии в надежде навести там такой же шухер, как на Кубе, и убит, как заурядный террорист. Получалось, что не в революциях счастье...
В Никаровской советской колонии - даже в большей степени, чем в Моа, - все командные позиции занимали питерцы. И то, что парторгом группы стал вдруг Андрей Захарыч Аксентьев, сибирский лапоть, можно было отнести к разряду - пусть и обыкновенного, - но чуда. Не иначе, как поступило указание свыше: в министерстве Захарыча опекали неафишируемые доброхоты, отрабатывающие халявные вылазки в рестораны за его счет. Технарем он, давно превратившийся в администратора, был не важнецким, но пыль в глаза умел пустить. А главное, вовремя - еще в институте - вступил в ряды КПСС и с тех пор не вылезал из членов разных по иерархии партбюро.
За всю его политкарьеру он совершил только один роковой прокол, возглавив заговор против назначения Князева генеральным директором научно-производственного объединения. Но и после провала путча Захарыч не пал духом, не полез в бутылку. Грех перед победившим владыкой он искупил лояльностью и почти полной аннигиляцией своего «ego». Говоря проще, прибегнул к испытанной с тяжелого военного детства тактике: без мыла проскользнул сквозь сфинктер в прямую кишку нового директора. Благодаря этому нехитрому маневру Захарыч и должность сохранил, и в кандидаты наук выбился.
Что ж, и на старуху бывает проруха: снова залетел - пусть и не смертельно - с этой усато-волосатой Галей. По секрету Аксентьев, кстати, шепнул Симонову, что у нее волосы растут даже на груди. Редкие, правда, - вокруг сосков...
Но если в масштабах Никаровской группы Захарыч угодил в вершину властной пирамиды как парторг, то - как спец - он, наряду с Якушевым, Мокросовым и Климухиным, попал под начало двадцативосьмилетнего ленинградца Гены Тупикина, киповца-автоматчика. Ему Захарыч вполне бы годился в отцы. И он в некотором роде им стал: если Гена был секретарем комсомольской ячейки, то Захарыч сразу же после избрания его секретарем партгруппы, автоматом превратился в Гениного папаню.
Судьба и здесь Захарыча хранила. Чуткий комсомольский лидер не нагружал своего шефа по партийной линии мелочными проектными делами, текучкой, вроде автоматизации какого-то технологического передела или узла. Он поручил ему нечто общее, глобальное, работающее на перспективу развития Никаровского никелевого гиганта.
Такая тема нашлась легко: АСУ - автоматизированная система управления - всем заводом: «нажал на кнопку - чик-чирик - и человек готов!» Это была одна из любимых песенок Захарыча на организуемых им маевочках. Пусть АСУ и в Союзе-то еще никто в натуре не видел - только слышал сказки по TV о них зятя то ли Брежнева, то ли Суслова - членкора Джермена Гвишиани, а здесь, в кубинской глубинке, он, Захарыч, стал первопроходцем.
Беспартийному Симонову он признался с большевистской прямотой: «Я, Саш, в этой херне, конечно, совершенно не рублю, но ты-то этой асу****ацией уже несколько лет руководишь. Помоги... Мне как-то, сам понимаешь, надо до конца срока дотянуть». Симонов согласился: «Помогу. Только не здесь - приезжай в Моа. А я в Союз напишу - оттуда пришлют литературу, аналоги проектов каких-нибудь. Не первый раз замужем – состряпаешь заумную лажу и пусть кумекают, что с ней дальше делать. Тебе ведь только структурную схему АСУ надо смараковать. Подгоняй ее под сложившуюся на заводе оргсхему управления, документооборот, штаты. И описывай это как анализ существующей ситуации. Словом, потемни месяца два, я напишу Кацу – он пришлет нужные материалы, тогда помогу конкретней... Ты меня с Тупикиным сведи»...
***
Гена Тупикин оказался весьма приятным парнем, уважающим старших. Излишне, правда, серьезным и официальным, обремененным комсомольско-техническими заботами. Рост под метр девяносто, спортивная выправка, славянское открытое лицо и не совсем уместные - белесые, словно наклеенные из паутины, усы, - может, для солидности?
Таким, ни на минуту не забывающим о деле и намеченной цели, открыта дорога в карьерное будущее - тут и к маме не ходи!
Между делом, пока помогал Симонову подбирать нужные ему инструкции, нормали, технические условия и положения из металлических шкафов, стоявших вдоль стены, Тупикин рассказал о себе. В Никаро уже второй год, с ним жена и дочка четырех лет. А до Кубы он два года работал в Боливии на оловянной фабрике - что-то там тоже автоматизировал. Так что за шесть лет работы после окончания Ленинградского горного института он поднакопил хороший технический и денежный капитал.
- А вы с Игорем Пономариным не знакомы? - спросил Тупикин. - Я с ним в Боливии работал - хороший мужик.
- Знаком, конечно. Из нашего Уральского филиала, начальник участка, кажется. В прошлом году из Боливии вернулся. По-моему, досрочно: там очередной государственный переворот произошел. Нашему гендиректору, Князеву, презентовал японские часы - с калькулятором пониже циферблата. Он сейчас всем хвастается: вот миниатюризация, вот чудо техники! А мне сказал, что Игорь за них сто долларов заплатил.
Тупикин негромко, оглядываясь по сторонам, расхохотался:
- Сто долларов? Да всего пять! Мы с Игорем эти часы вместе в Ла-Пасе, в аэропорту, брали по паре штук - себе и в подарок. Металлические, с браслетом. Неужели Игорь так загнул, лапши на уши своему шефу навешал? Ха-ха! Да сто долларов - это почти наш тамошний месячный оклад.
- Нет, не думаю, что Игорь. Наш директор - хвастун и выжига. Меня простимулировал на такое же пожертвование – месячный оклад в чеках.
Симонов вспомнил, как короткий толстый палец Князева - с подкрашенным никотином концом - сначала красноречиво провел по строке «404 инвалютных рубля» его платежного аттестата, а потом уткнулся в собственную грудь - талантливый жест, заменивший без слов, но от души фразу: «Эти 404 гони мне!»
Из множества отобранных с помощью Тупикина материалов Симонов попросил для работы дома - в квартире Вовика - только «Положение о ремонте электрооборудования». Он намеревался выжать из него квинтэссенцию для революционного переворота в работе электроремонтного цеха на заводе в Моа. Об этом мечтал Чино - его кубинский supervisor - надзиратель - Андрэс Эрнадес. В «Положении» - в виде таблиц - содержался обширный перечень ремонта двигателей, реле, пускателей, контакторов с указанием нормо-часов и соответствующей им жалкой оплаты в рублях. Если Чино рискнет на внедрение этих норм, чтобы перевести ремонтников на сдельную оплату, - он проживет не долго: его обглоданное акулами тело найдут на пляже Playa Popular с надписью «gusano» - подонок, червь, тля, - приколотой мачете к тому месту, где билось сердце пламенного «революсионарио».
- В Моа это «Положение» вам дать не могу, - сказал Тупикин. - И здесь такую же работу думают проделать.
- А к чему дубляж? - удивился Симонов - Возьмете потом готовенький экземпляр у меня, размножите - и все дела!
- Можно и так, конечно, - неохотно согласился Тупикин. - Но лучше постарайтесь сделать все здесь. Вдруг книжку потеряете.
Ну и жлоб! У такого зимой снега не выпросишь. Или перестраховщик - не менее, чем два презера натягивает до того, как вставить. А переписывать вручную двухсот страничную книжку здесь, в Никаро,- запаришься.
- А размножить ее здесь нельзя?
- Что вы, исключено! Множительной техники, по сути, никакой, только синьки делаем с калек на древнем аппарате - от американцев остался… Вы извините, у меня срочная работа - видите, куча чертежей, проверить надо - и в работу. Монтажники и наладчики у нас, по сути, с листа работают, иной раз без должного оформления. В архив чертежи, бывает, сдаем, когда на объекте, по сути, уже все фурычит.
Далось ему это «по сути»!..
К письменному столу Тупикина подошел молодой тощий кубинец с какими-то бумагами и заговорил на испанском. Симонов с минуту послушал их conversacion - беседу - ревниво подумал, что у Гены с испанским никаких проблем: лопочет бегло, и к грамматике не придерешься. Значит, парень не терял времени даром в Боливии и здесь, на Кубе, сразу самоутвердился. Далеко пойдет!.. Ему бы фамилию поменять с Тупикина на Башковитого.
Глава 71. Еще одна любовь и разлука
На обед Симонову пришлось идти к Якушеву и Климухину - настоял Гера Якушев: придет Мария, и он хочет, чтобы «командор» послужил переводчиком.
- Она же скоро в Гавану уедет, а я у нее до вчерашнего дня только одно имя знал. Встретимся, помычим, пожестикулируем - и в постель еться. Оказывается, это не очень интересно - как собаки на вязке.
- Да ты пойми, Гера, болею, башка трещит, в горле чирей... Отложим на потом?
- «Потома» может не быть. Ты уедешь, она уедет - и все! А что я ребятам о ней в Союзе расскажу? Мне же надо отчитаться.
Квартира Якушева и Климухина подействовала на Симонова удручающе: даже жильем не пахнет! У Аржанова и Луговского и то было уютней... Хотя вроде планировка квартиры одинаковая с Голосковской: гостиная, из нее двери в две спальни, кухня, туалет, два балкона. Какая-то пустота, не заселенность: голые стены, стол, три стула - и все!.. Нет, телевизор еще в углу гостиной, но он, предупредил Гера, уже с месяц не работает. Да и на хрен он загнулся? - Все равно ничего по-испански не шурупим!..
Званный обед состоял из одного блюда - вчерашней окрошки на йогурте вместо кваса. Ее Леня Климухин достал из холодильника. Симонов заглянул в кастрюльку: в загустевшем молоке, среди долек огурцов, плавали ноздреватые хлопья то ли льда, то ли снега.
- И вы это едите?
- А что делать - едим, - медленно проговорил экс-старшина первой статьи. - Ни Гера, ни я готовить не хотим, в общем-то, и не умеем, а жрать что-то надо.
- Тебе что налить, командор, рому или коньяку? - спросил Якушев.
Обращение «командор» Гера заимствовал у Седова: они были приятелями и оба были на короткой ноге со своим начальником.
- Чаю. Обедать не буду - от вашего хлебова со льдом вообще ласты откину. Меня опять знобит.
В дверь поскреблись. Якушев подскочил со стула и впустил свою крохотульку-зазнобу - в коротких белых брючках в обтяжку, в красной атласной кофточке навыпуск, в лаковых туфельках на «гвоздиках» - ни дать, ни взять Дюймовочка, занесенная ветром к своему очкарику-принцу.
А с ее появлением убогое жилье словно озарилось нежным светом тропического света - и исходил он не из открытой балконной двери, а от смугленького личика с яркими, немигающими глазами. И все стало вдруг голубым и зеленым. Губы влюбленных слились в коротком, но страстном поцелуе, и скудный обед превратился в веселое пиршество.
Мария, не кокетничая и не морщась, шустро хлебала чудо кулинарного искусства - Симонов убедил ее, что русские летом беспрестанно лакают это пойло. Правда, с каким-то квасом. Эта реклама подвигнула Марию запросить добавки. От рома она тоже не отказалась и после этого стала еще веселее и болтливее.
Якушев не отрывал от нее глаз:
- Люблю ее, командор! С удовольствием бы увез в Союз, а Лидку свою послал к гребаной матери! Мне друзья семьи пишут - она с моим двоюродным братцем живет. Его три месяца назад из тюрьмы выпустили, он поселился у нас, и теперь мои обязанности выполняет с большим рвением. На глазах у дочек.
- Это для Марии перевести?
- А что тут такого? Переводи, командор!
Симонов перевел. Не все - только касательно любви и намеренья увезти ее в Сибирь. Мария зябко содрогнулась:
- ?Oh, mucho frio ahi! Tengo miedo pero de acuerdo. - О, там слишком холодно! Боюсь, но согласна.
- Ты о ней что-то хотел узнать? Спрашивай, - сказал Симонов.
- Да ты лучше сам, командор. Сколько лет, где училась, была ли замужем, есть ли дети?
Ей оказалось двадцать пять - на вид и семнадцать не дать, - и замужем уже побывала. Муж архитектор, живет в Гаване, женат на другой. Детей нет. Окончила Гаванский университет, pediatra - педиатр; она об этом еще вчера сказала. Уезжает через пару недель к родителям. А где муж? Объелся груш. Уехал к родным в Испанию и не вернулся. Живет там, работает. Звал ее к себе, только кто ее в другую страну отпустит?
- А ко мне из Гаваны хоть раз сюда приедет? Спроси ее, командор.
Мария радостно закивала головой:
- ?Claro que si! - Конечно.
- Все они так, командор! А потом находят заместителя. Пусть он и уголовник. Лишь бы елдак был, как у Луки Мудищева.
- ?Que ha dicho? - Что он сказал?
- Что очень рад будет встретить тебя, Мария… Ты оставь ему гаванский адрес - он заедет к тебе перед отъездом в Союз.
Мария по-детски захлопала в ладоши: «?Esta bien!..»- Хорошо.
- Ладно, я пойду к Вовику, - сказал Симонов. - Ломает меня.
И попросил Марию посмотреть у него горло. Она сразу стала деловитой, упорхнула в туалет сполоснуть руки, потом протерла черенок ложки ромом, усадила Симонова на солнце - у открытой балконной двери - и нежно, с изяществом истинной кубинки, обследовала его гланды. А он отметил для себя, какие у нее ухоженные ногти, покрашенные прозрачным лаком. Кто-то говорил - Лянка, кажется, - что медичкам здесь запрещено отращивать ногти и покрывать их темным лаком.
- Muy mal, companero. Una inflamacion de garganta. - Очень плохо, товарищ. Воспаление горла. Надо лечиться.
И быстро написало на поданной Герой бумажке, какие лекарства следует купить в аптеке, а попутно - и свой гаванский адрес.
- Не беспокойся, командор, я тебе все занесу - лекарства и пожрать. Возьму на свою тархету. Или Климухина.
- А ты не обижай Марию. Оттарабань во всю ивановскую - в смысле не громко, но от души. Чтобы поняла, что электрик лучше архитектора.
Гера рассмеялся, широко открыв пасть, - во рту у него не хватало двух нижних зубов. Симонов попросил Марию устроить Геру поблату к дантисту - это будет добрая память о ней - и, собрав последние силы, отправился к Вовику - упасть на кровать, забыться, отключиться, чтобы проснуться здоровым, молодым, жизнерадостным, как сто лет тому назад.
***
Симонов, изнемогая от жары и упадка сил, добрел до квартиры Голоскова. Сразу сбросил с себя всю одежду, умылся и наглотался антибиотиков и еще каких-то таблеток. Потом прополоскал горло фурацилином и эвкалиптом - у Вовика часто болело горло, и он все эти снадобья имел в запасе. Упал на постель и заснул сном грешного праведника, укрывшись простыней и одеялом. И проснулся, ему показалось, через несколько минут мокрым от макушки до пят от собственного пота. Прохладная влага еще продолжала ползти под волосами и по лбу, а простыни холодили тело.
Над ним стоял встревоженный Вовик:
- Ну ты, Шурик, и дрыхнул! Толкаю, толкаю тебя - а ты ни гу-гу. Думал, дуба дал. Тебя Захарыч на маевочку ждет в полседьмого. Жарит - парит с Галей.
- Ой, Вовик, сил моих нету! - взмолился Симонов. - Я в своем поту растворился, как переваренная рыба. А ты идешь?
- Нет. Пригласили - отказался. Договорился с одним кубашом, полицейским, - барахло Смочковское толкнуть. Говорит, доллары есть - и бумажные, и золотые. Серьги, кольцо с каким-то камнем. Вот он написал, посмотри.
Симонов сбросил с себя одеяло, сел на край кровати и из опасения, что его может прохватить остреньким сквозняком из открытых жалюзи, накинул на себя лежавшую рядом, на стуле, рубашку.
- Aguamarina, - прочитал он вслух каракули, написанные наискосок на каком-то мятом бланке. - Буквально означает: «Морская вода». Аквамарин. Похоже, драгоценный камень.
- Что за это кольцо просит?
- Джинсы. Не залетишь ты, Вовик, из-за паршивого Дуче? Тебе-то какой-нибудь навар есть? Еще и с полицейским связываешься - сдаст тебя с потрохами.
- Не бзди горохом, Шурик! Не первый раз замужем: полицаи тоже хотят жить красиво. Он у меня уже несколько партий товара сбыл. Для меня и для моряков. Тут такое клубится!.. Особенно наши хохлы из Киева развернулись - у них все на потоке. Один Васька Карпенко может всю автолавку гаванскую в один присест на корню скупить, перепродать - и на прибыль три-четыре лавки скомуниздить. Все здесь схвачено, за все заплачено! Полицейский придет сюда, как стемнеет. Вместе с ним с балкона стриптиз в той касе посмотрим - ему нравится. А тебе как?
- Не очень. Напомнило Селинджера, его «Над пропастью во ржи». Там пацан наблюдал за извращенцами в окна гостиницы... Вы тогда, в кокосовой роще, с Барбариной выглядели более впечатляюще. Луна, пальмы - и вы на поляне в объятиях безумной своей страсти. Как вспомнишь - так вздрогнешь!..
- Замолчи, Шурик, в лоб дам! - Вовик, уже принявший вечерний «намаз» объемом в полстакана, не на шутку взбеленился.
- Но ты же меня простил.
- На словах. А сердцем - нет! Вставай, я тебе уже налил с лимончиком.
- Да ты что? Я же пенициллина наглотался.
- А я ссаки, что ли? Держи стакан!.. Давай за то, чтобы мы жили, как евреи в Израиле. Или хотя бы, как негры в Америке...
Выпили за солидарность и с евреями, и с неграми. А Симонов подумал, что «Голос Америки» старается не в пустую, забрасывая в души советиков зерна сомнений в справедливости самой справедливой системы. «Голосок» время от времени поносил конституцию Союза, особенно за ее шестую статью о монополистической компартии, как «ядре» политической системы, исключающей демократические выборы. А радиостанция Хосе Марти из Майами - ее Симонов довольно регулярно слушал по своей «спидоле» для усовершенствования испанского - бомбила диктаторский основной закон, по которому вся власть на Кубе принадлежит одному бородатому лидеру.
Глава 73. «Маевочка» в apartamento парторга
В апартаменто Захарыча и Мокросова стоял густой запах домашней кухни и женщины. Это Галина в белом переднике с кружевами на выдающейся груди - прямо гимназистка румяная, от «канея» чуть пьяная, - кудесила на кухне. Каждое движение ее ладно скроенного крепкого тела на не менее крепких волосатых подстановках, гармонично сочетающихся с выразительными, призывно улыбающимися ягодицами, было полно милой грации азартной дивы.
- Хороша чертовка! - перехватив взгляд Симонова на его «предмет», причмокнул широким лягушачьим ртом Аксентьев, словно проглотив вкусную мошку. - Женился бы, ей-богу! Но народ и партия не поймут - они ведь едины. Да и силы уже не те - она малым довольствоваться не сможет. А у меня жидкости для воспроизводства строителей коммунизма осталось чуть-чуть на донышке. Вот столько!
Просвет между большим и указательным пальцами Захарыча составлял не более пяти миллиметров.
- Да, породистый экземпляр, подзадорил Симонов проштрафившегося партийного вожака. - Во всех проекциях хороша: вид спереди, вид сзади и сбоку.
- А в разрезе тем более, - поддержал Захарыч. - Но честно признаюсь: не легко мне парой приходится: на палубу вышел - сознанья уж нет... А у тебя, говорят, негритянка.
Симонов сразу понял, от кого к местному парторгу поступила информация, и помрачнел: на хрена Вовик треплется о том, что они должны знать только вдвоем?
- Что, Голосков доложил? Вот сука!
- Да не он - Барбарина. Она уже раза три к нему приезжала, у нас была, с Галей знакома, тобой восхищалась и твоей подругой. Тоже бы женился?
- Уже женился. Правда, живем в гражданском браке. Нелегально, конечно. Сосед по квартире грозится заложить. Зампарторга и майор кагэбэ по совместительству.
- Не бойся, если сразу не настучал - его же обвинят в запоздалом стукчестве.
- А что остальных нет - Мокросова, Климухина, Якушева? Втроем будем?
Они седели за столом и потихоньку цедили ром с лимоном, поданный Галей. Вид в распахнутую дверь на балкон был великолепный: в просветах между деревьями пылала вобравшая в себя солнечный свет и тепло бухта, и было жаль, что в тело забралось неведомо откуда явившаяся простуда или зараза - ангина, грипп?
- Да не беспокойся, сейчас явятся. На заводе были, в цехах. Пришли оттуда черные, как черти, - отмываются на пляже. Воды снова нет, дадут часов в десять вечера.
- А Мокросов?
- У себя в комнате заперся. Я с ним не разговариваю. Климухин и Якушев тем более - не могут ему простить, что выступил против продления еще на год старому матросу и узнику Норлага. Работает старик нормально, ну иногда пляшет - кого это колышет? Кубинцы его любят: «Ленья, Ленья, муй ходедор!..» А мне надоело: скорей бы отсюда. Мы с Галкой в одно время уезжаем. В Союзе еще погужуемся - на Юг махнем, в Сочи или в Крым. А оттуда – и в дальний путь, на долгие года. Разбежимся по своим домам - она к своему жидяре, я - к своей мегере.
Жену Захарыча Симонов знал мельком - забегал как-то в их большую квартиру, «сталинку», на берегу Енисея. Ирина Семеновна, жена его, Симонову показалась приветливой и приятной внешне женщиной. Накрыла стол, поставила графинчик с водкой, настоянной на таежных травах. Ругала школьные порядки - она была учительницей физики или математики, или того и другого вместе.
У них был и сын - слишком молодой для их возраста, - и сарафанное радио информировало общественность, что Аксентьевы взяли его из роддома еще сосунком. Поменяли квартиру в другой район города, места работы тоже сменили, дабы сохранить тайну происхождения Лешки и свою неспособность к детопроизводству.
Шестнадцатилетний парень и впрямь не походил ни на мать, ни на отца. Был выше их на голову, широкий в плечах, голубоглазый. Настоящий ариец с нордическим характером. Он вертел ими, как хотел, - уже выпивал и без спроса угонял из гаража машину отца. В школе тоже не знали, что с парнем делать, - никого не признавал, мать, прежде всего, и уже имел приводы в милицию...
Не даром Ирина Семеновна, по словам самого Захарыча, требовала его скорейшего возвращения в родные пенаты: Лешка совсем от рук отбился и может угодить в детскую колонию. А оттуда торная дорога в более светлое будущее: в тюрьму, лагерь...
И в этом контексте выходило, что не случайно, еще в Союзе, бывало, за выпивкой на его бревенчатой даче с банькой по белому в сосновом бору, рядом с городом, Захарыч вдруг заводил разговор на тему врожденной преступности. Еще, мол, в матке в черепе эмбриона завязываются предпосылки его похода по криминальным лабиринтам, унаследованные от папочки-бандита или мамани-воровки.
Появились Климухин и Якушев, и «маевочка» пошла по обычному сценарию. Галина скинула с себя гимназический фартучек и стала еще прекрасней. Глубокий вырез нарядного платья из цветного полупрозрачного шелка высвечивал на всеобщее обозрение часть основания двух великолепных загорелых холмов, начинающихся едва ли не от ключиц. Стыдливые мужские взоры невольно обращались к этой достопримечательности Галиного туалета.
Участие в ужине принял и Мокросов, выведенный Симоновым чуть ли не силком из его комнаты, заваленной дохлыми препарированными морепродуктами - разнообразными по величине и окраске раковинами, черепахами, лангустами, шар-рыбами, морскими звездами.
На несколько минут за столом воцарилась траурная тишина, но после третьего тоста за любовь, выпитого мужчинами стоя, а Галей до дна, напряжение спало, и даже Мокросов обрел дар речи, произнеся нечто невнятное, понятное ему одному.
Стол ломился от явст: Галя приготовила фаршированные печенью и яйцами блинчики, куриные котлеты с косточкой – «по-киевски», свиной бигус, оладьи. И все это великолепие дополняли консервы всех видов: печень трески, латышские шпроты, югославская ветчина. Захарыч со словами – «ну, хрен с вами, так и быть!» - извлек откуда-то баночку с красной икрой, и Галя мгновенно смастерила бутерброды, по виду и качеству превосходившие своих собратьев из буфета для иностранцев в аэропорту «Шереметьево».
Как и в Союзе, попросили Леню Климухина в сотый раз поведать о лендлизовских морских приключениях, когда он плавал в Тихом океане с американцами. Из всего многообразия - или однообразия? - событий Лене врезались в память металлические рундуки американских «сейлос». Их крышки с внутренней стороны были обклеены цветными вырезками из журнала «Плей-бой» с красотками в чем-то, а то и без. И еще как Леня на одной из стоянок у берега Камчатки в упор застрелил из американского «винтаря» забредшего на палубу лихтера по каким-то делам бурого медведя.
Американский часовой при виде незваного гостя парализовало, можно сказать, мигом подхватил инфекцию - заболел медвежьей болезнью: короче, в штаны наложил. А Леня этого делать не стал - предпочел вырвать у американца ствол и уложил своего соотечественника, явившегося на корабль с дипломатической или таможенной миссией, на месте. Бедного мишку американцы съели с не меньшим удовольствием, чем некогда гавайцы полакомились мясом капитана Джеймса Кука.
- И за это тебе, Леня, медаль Ушакова повесили? За злодейское убийство советского медведя? - с наигранным возмущением напустился на него Захарыч. - Из-за тебя они теперь в Красную книгу занесены!
- Ну а чо мне делать-то было? - всерьез стал оправдываться мореплаватель. - Он уже на задние лапы встал - на нас пошел. Вот так! - Леня привстал, широко раскрыл рот, набитый стальными зубами, и изобразил медведя во всей его грозной первобытной красе.
- Так он же поздороваться с вами хотел за руку, по-человечески: «Хеллоу, гуд монинг!»... А ты его, русского мужика, укокошил. А наших потенциальных врагов спас.
Леня беспомощно оглядывал честную компанию, искал поддержки. Чувства юмора у него было не больше, чем у его невинной жертвы.
Еще несколько лет назад, на пятидесятилетии Климухина, Симонов прочел свою балладу о том, как советский моряк спас от гибели экипаж американского судна, поразив медведя в самое дорогое, что есть у мужчины. Застолье поаплодировало поэту, а Леня задумчиво сказал: «А ведь вы знаете, товарищи, и со мной такое же было»...
Ну, это был полный отпад! Смех не прекращался на протяжении всей юбилейной фиесты. А Леня любовно гладил страницы баллады и оглядывал присутствующих пьяными счастливыми глазами с высоты своего признанного народом величия. Потом осторожно положил листки с балладой на комод, разгладил их, прижал палехской шкатулкой и сказал: «Когда трезвый стану - почитаю. А пока я мало что понял»...
Ужин подходил к концу, хотя стол был полон едой и бутылками. Бархатная тьма тропической ночи мягко заполняла необъятное пространство над землей, океаном и саму квартиру - свет не зажигали как можно дольше, чтобы здешняя беда - москиты не превратила вечер в очередное кровопролитие в сопровождении российского мата.
Когда разговор на какое-то мгновение стихал, с пляжа доносился шелест волн и голоса молодых «чикос» и «чикас», чем-то похожие на крики чаек. А говорили, как всегда, о красноярских новостях, почерпнутых из писем, - их то не было, то вдруг привозили пачками на каждого. Ругали местные порядки и зажравшееся руководство в Москве и Гаване.
И незаметно, не смущаясь присутствия Гали, вскользь коснулись сексуальной проблемы: почему коммунистическая мораль стала аналогом дремучего ханжества? Гораздо проще жить по законам естественного существования: хочется ему, хочется ей - и пусть они разрешают в индивидуальном порядке, без вмешательства «треугольников», каким путем идти.
- Дать или не дать - это мой личный вопрос, - подвела Галя черту под партийной дискуссией на самую животрепещущую тему текущего момента.
И в это время дверь в апартаменто с треском распахнулась, и темные контуры молчаливых людей друг за другом проскользнули в комнату. Дверь захлопнулась, и вспыхнул свет - его включил Володя Голосков, слегка всклокоченный, изрядно пьяный и окруженный прекрасной плеядой наяд или нимф кубинского происхождения - Кариной, Барбариной и Марией.
«Восторгам не было предела, толпа от радости ревела» - так, кажется, описал поэт Иван Барков в одной из своих фривольных поэм несколько иную ситуацию середины XVIII века.
Глава 74. Рожденные не для блаженства
Мокросов поднялся и, не вступая в запретный контакт с иностранным контингентом неуемных девиц, с видом грибоедовского Молчалина растворился за дверью своей спальни. Впрочем, на его исчезновение никто не обратил особого внимания. «Отряд не заметил потери бойца», как бы сказал посмертный Ленинский лауреат Михаил Светлов через полтораста лет после Баркова. И тоже по непохожему случаю. К тому же Мокросов на сексуальном фронте был даже не нулем, а отрицательным числом и лишним свидетелем. Но, справедливости ради, следует отметить, что он не был сплетником или доносчиком.
Интриги вокруг этой выдающейся своей прямотой и несгибаемой упрямостью личности возникали из-за его лобовых атак на то, что ему казалось несправедливым или неправильным. Из него, согласно яркой метафоре другого корифея совпоэзии и соцреализма, Героя соцтруда и лауреата разных премий Николая Тихонова, можно было изготовить много гвоздей и дюбелей – и «в мире бы не было крепче гвоздей». Правда, этот комплимент относился к большевикам. А Мокросов таковым не являлся и никогда не пытался проникнуть в ряды коммунистов. Последним, прямо скажем, в связи с этим фантастически повезло: уставное право на принципиальную критику товарищей по партии он бы реализовал с фанатизмом камикадзе и заставил многих в своем окружении уйти в глубокое подполье с их пьянством, ****ством и прочими пережитками проклятого царско-капиталистического прошлого.
Корни Мокросовского пуризма в семейно-сексуальных отношениях крылись в его печальном личном опыте взаимодействия с особами противоположного пола. Из неведомых источников расползлась народная молва, что первый брак Мокросова распался из-за подлой неверности его горячо любимой и, как говорили, очень красивой первой жены. Она родила ему дочь и вскоре - то ли из-за любви, то ли из природной склонности к распутству - занялась вместо воспитания нового поколения строителей коммунизма адьюльтеризмом. То есть явлением, чуждым не только социалистическому образу жизни, но и, понимаете ли, буржуазно-капиталистическому.
А может, ничего этого и не было. И Мокросов только в воображении своем создал образ супруги, трахающейся с неким горняком в проходческом штреке или на поляне в лесном бору. Но горняцкий поселок он покинул, как и жену, дочерь и любимую работу на горно-обогатительном комбинате. И через реки шумные и поля широкие отправился в большой город - получить высшее образование и, вообще, начать новую жизнь.
Он построил ее, как хотел: стал инженером, женился на румяной симпомпушечке, студентке-медичке, завел двух сыновей и зажил своей, как бы несколько изолированной, с минимумом личных контактов и привязанностей жизнью. И на Кубу он поехал, наивно поверив обещаниям Москвы, что вскоре за ним прилетит и его голубка сизокрылая со своим выводком.
Не тут-то было!.. Его самого сначала два месяца держали в Гаване в гостинице - говорили, что стал жертвой бюрократического аборта - нет для него ни должности, ни работы. А потом, как и в случае с приездом жены, снова «кинули», превратив из старшего инженера в специалиста второго сорта – в техника - и вытолкнув из Гаваны в Никаро. Он, конечно, имел право и не согласиться и вернуться без славы и денег в свое двухкомнатное сибирское «гнездышко». Но Мокросов выбрал путь суровых испытаний и упорной борьбы, чтобы и должность старшего инженера согласно первоначальному контракту себе вернуть, и семью свою обогреть на Карибском побережье.
А пока упорно работал и вел подробный почасовой график свершенного им на ниве автоматизации кубинского завода. И не уставал удивлять и питерцев, и кубинцев своей технической эрудицией. Планомерно закалял свое здоровье плаванием, загаром и охотой на морскую живность. По вечерам сочинял подробные отчеты о своей деятельности жене и ждал своего часа, осуждая всем своим видом и краткими высказываниями аморальный образ жизни бывшего шефа Аксентьева, коллег Якушева и Климухина - с их бабами, пьянством и несерьезным отношением к работе.
Сблизился он – исключительно на производственной основе — только с Геной Тупикиным, сразу признавшем в Мокросове гения автоматизации и поражавшемуся его познанием в области, гостов, остов, ведомственных межведомственных положений, указаний, изменений и дополнений, нормалей и правил. И Гена, будучи по должности главспецом и руководителем всех киповцев и автоматчиков проектного отдела, называл Мокросова своим учителем и наставником. Это признание льстило одинокой душе сибирского аскета. И даже поощряло его жить в самозаточении - в рамках им или не им выдуманных запретов, похожих на столь почитаемые им госты и осты.
Мокросов в этом смысле являлся «человеком в футляре» новой формации, но на более высокой спирали его развития. Всем ходом жизни он был приговорен стать таковым. Появившись на свет в год начала Второй мировой войны в нищей семье жалким заморышем и оставаясь в этом первоначальном состоянии на протяжении десятилетий, Мокросов, маленький, плоский и худой смуглый шкет, подзакаливал себя обливаниями холодной водицей, лыжными прогулками и бегом «трюх-трюхом».
Но основное внимание уделял укреплению духа. И в этой области никто с ним не мог состязаться. В любом индивидууме он видел потенциального импотента, и история не помнит случая, когда бы Мокросов согласился с кем-нибудь с ходу. Ты едва раскрыл свое хлебало и успел, может быть, произнести пару-тройку слов, а тебя резко перебивают взглядом маленьких темных глаз, взмахом сухонькой ладони и резким возгласом: «Да что за ерунду ты несешь, мил человек!..»
И дальше надо слушать только Мокросова - его сбивчивую, как треск тележных колес по булыжнику, речь или, безнадежно махнув рукой, удалиться восвояси.
Попасть же в непосредственное подчинение Мокросову было равносильно духовной смерти. Ты уже не принадлежал себе. Твоя воля и помыслы растворились в Мокросовском словоблудии и непоколебимом самодурстве, настолько слившимся с его маленьким телом и супердубовым гостовским умом, что даже простому советскому человеку, привыкшему жить и трудиться по команде, было нечего противопоставить. И оставалось мужикам материть и предавать его анафеме в хлорной атмосфере уборной на четыре очка, совмещенной с курилкой. А женщинам уткнуться накрученной на бигудях головой в чертеж, забракованный Мокросовым, и тихо плакать или громко рыдать. Пусть чертеж и был выполнен в полном соответствии с его указаниями недельной давности. А Мокросов и не думал отказываться от своих слов: «Ну и что, что я, может быть, так и, возможно, говорил? А вы хотите, это самое, что ли, сказать, я вам сейчас худшее предлагаю? И почему я за вас постоянно, как дурак, думать должен? Давайте ваше решение, а я посмотрю, может быть. А может быть, и нет. Потому что я хочу вам, это самое, напомнить, что я руководитель проекта - и я за все отвечаю»... И т.д. и т.п. на добрых полчаса тошнотворного пиддежа, а по-цензурному - разглагольствования.
Чаще других плакала от выкрутас Мокросова техник Альфия Мансуровна Юсупова. Для всех, кроме Мокросова, просто Аля. Он неизменно обращался к ней по имени-отчеству. Была она старой девой лет тридцати двух, тихой, почти бессловесной, приятной на лицо и фигурой мышкой. Она усердно корпела над чертежами монтажных схем щитов и пультов. И часто оставалась за кульманами на время обеда. На обед у нее - дней за пять до аванса или получки - денег не было. А после работы она часа два-три мела и мыла полы в коридорах и туалетах объединения, чтобы прокормить себя и больную мать. Такое совместительство не по основному роду работы, то есть гармоничное сочетание умственного труда с физическим, совковым законодательством разрешалось.
А на утро за Алю брался Мокросов: подходил к кульману, щурил то один, то второй глаз, находил ошибку и оставлял на ватмане несмываемые отметки красным карандашом: «Альфия Мансуровна, вы, это самое, очень не внимательны. Может быть, это самое, я должен за вас головой своей отвечать?..»
Так продолжалось долго — год или два, — пока не разнесся слух, что Мокросов, состоявший весь из остов, гостов и ведомственных и вневедомственных нормалей, попытался, склонить Алю к прощанию с ее застарелой девственностью при его, Мокросова, техническом содействии.
Андрей Захарович Аксентьев, начальник Мокросова, был этой новостью весьма ошарашен и озадачен. И чтобы не мучить себя долгими сомнениями и не устанавливать во вверенном ему отделе внешнего и наружного наблюдения, вызвал сначала Алю: «Говори прямо: Мокросов у тебя просил?» Аля потупила прозрачные, как ключевая вода, глазки: «Да, Андрей Захарыч». «И ты что, согласилась?» «Нет, я же девушка»...
Настала очередь допросить Мокросова: «Говори, Мокросов, вынуждал Альфию к сожительству? Это сроком пахнет...» Мокросов, всегда такой прямой и решительный, вдруг струхнул. Побледнев, как полотно, он плюхнулся на стул перед столом начальника - как на колени упал: «Кто сказал? Она? И вы, это самое, ей поверили, Андрей Захарович? Я же не сумасшедший, может быть». «Ладно, ну вас обоих в жопу! Я перевожу Алю в группу к Люблину - и ты ее не касаешься. Иначе подговорят ее бабы - а они на тебя злые! - написать в партком или профком, и «треугольник» тебя махом кастрирует. А там - прокуратура, суд, нары... Помнишь Риту Фокину? Написала, что я понуждал ее на сношение, так меня таскали целый месяц по разным заседаниям. До райкома дошло. Повезло нежданно-негаданно: ее в психушку уволокли прямо из дома. Там установили, что ее каждый второй в моем отделе хотел. Потом еле-еле от нее избавился: подвел под сокращение, и она вообще из Красноярска уехала. Куда-то на Запад, к матери».
И все же оставлять Альфию в отделе было не желательно: пересуды, сплетни разлагали коллектив. Изворотливо-изощренный мозг Захарыча, привыкший работать в режиме прикрытия собственного зада от вторжения в него крупномасштабной неприятности, подсказал гениально простой выход из эротически-производственной ситуации. Он снова вызвал жертву сексуального посягательства в свой занюханный кабинетик и сам прикрыл за ней дверь. И, не предложив сесть, спросил в упор: «Аля, хочешь избавиться от Мокросова?» «Очень хочу, Андрей Захарович». «Вот бумага - пиши заявление на имя генерального: прошу перевести меня в отдел Симонова. Я с ним уже договорился. Он тебе зарплату прибавит и ничего у тебя просить не станет»...
И Альфию тихо перевели в отдел Симонова.
Мокросов еще больше замкнулся и приобрел горькую славу женоненавистника: со всеми дамами перешел на «вы», говорил с ними исключительно по делу на терминологии из остов и гостов, избегая встреч глазами. И почти всегда, во избежание очередной провокации, только в присутствии свидетелей.
Зато Аля в новом отделе вдруг зацвела пышным цветом по-весеннему влюбленной и счастливой. И вскоре по длинным и узким коридорам и прилегающим к ним норам разной квадратуры пронеслась весть, что она вышла замуж за Бориса Михайловича Автушкина. В недавнем прошлом он был директором вычислительного центра одного из крупнейших заводов мира, а ныне влачил существование скромного старшего инженера в том же отделе, где работала Аля.
Из генералов в рядовые Автушкин, можно сказать, угодил по собственному желанию. Вверенному ему вычислительному центру – по гостовским нормам — выделялось море ректифицированного, приравнивавшегося знатоками к медицинскому и питьевому, спирта. И в этом море Автушкин имел неосторожность регулярно купаться и захлебываться.
Роскошь всегда несет в себе скрытую опасность. У Бориса Михайловича возникло естественное привыкание к ректификату, а потом и рабская зависимость от него. Пришлось несколько раз анонимно лечиться, о чем, конечно же, было известно любому желающему. Лечение и последующее возвращение к любимому занятию привело сначала к запоям, а потом - к инсульту и частичной парализации двух конечностей - правых руки и ноги.
Партбилет у Автушкина не отобрали, а из директоров попросили выйти вон. И те, кто с ним в прежние времена не уступал в потреблении продукта, предназначавшегося для протирки печатных плат и хитроумных прецизионных механизмов накопителей информации на бумажных, карточных и магнитных носителях, отвернулись от него по ненадобности. Жена тоже попросила Бориса Михайловича оставить ее и двух сыновей в покое и освободить квартиру – «сталинку» - в центре города.
На последнее он не согласился. «Сталинку» разменяли на две «хрущевки» - трехкомнатную для жены с парнями и полуторку – для Автушкина, ставшего холостяком-алиментщиком-тридцатитрехпроцентником. Дачу и машину «Жигули» продали. Автушкину от этих денег досталось мало - четвертая часть, немедленно пущенная на пропой.
Смирив свою гордыню, разбитый параличом и разлукой с семейством, Автушкин предстал пред беспощадными очами гендиректора Князева. До этого рокового момента они находились в состоянии перманентной вражды, считая взаимно друг друга дураками.
Однако Князев немедленно вошел в положение, посетовав, что у директоров, как и у кавалергардов, век не долог. По громкоговорящей связи он призвал Симонова в свой гробоподобный кабинет, представил нового подчиненного и приказал плановому отделу выделить дополнительную «строчку» старшего инженера в штатном расписании Симоновского отдела с максимальным окладом и персональной надбавкой в пятнадцать рублей.
Исполненный сердечной благодарности к благодетелю Борис Михайлович, бывший золотомедалист школы имени Луначарского и краснодипломник Московского авиационного института, упав из поднебесья на грешную землю, принялся за мелкомасштабную, рутинную работу простого трудяги эпохи развитого социализма. Писать же ему приходилось весьма медленно и невнятно парализованной, в малой степени восстановившей свои хватательно-загребательные функции высохшей рукой. Чертить он вообще не мог, ездить в командировки по рудникам, фабрикам и заводам нашей индустриально развитой страны - тем более.
Руководитель группы Капустин, к которому бывший директор ВЦ попал в подчиненные, этому не обрадовался. Истерзанный трудовыми и семейнами заботами и забитыми камнями почками, он периодически являлся в кабинетик Симонова печальным херувимом, смотрел на него покрасневшими слезящимися глазами цвета родниковой воды и умоляюще вопрошал: «Что же мне с ним делать? Мне же на него план дают. Его обрабатывать надо».
Симонов отбрыкивался: «А не приходилось вам, Владимир Иванович, спивать нашу застольную: за столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден? Терпи! Бог терпел - и нам велел».
.Трех других Автушкинских конечностей парализация не коснулась. А временное прекращение противоестественной потребности в спиртном вызвало к жизни другую - естественную и не менее сильную. Автушкин тайно предложил сначала Але за умеренную плату мыть у него полы и стирать. А когда процесс адаптации миновал, они незаметно для себя оказались рядом на отбеленных ею до голубизны накрахмаленных простынях и уже не расставались. В задушевных беседах с Симоновым Автушкин Алей не мог нахвалиться: мало того, что она досталась ему девственницей, так в ней проснулся такой темперамент, что ему порой приходилось не сладко.
Мечтала ли когда-то Аля спать с известным всему технократическому населению города директором, пусть и бывшим? А предполагал ли он изведать счастье с простым техником-уборщицей после двадцати шести лет войны с врачом, ставшей главврачом элитной поликлиники для номенклатуры?..
Производственно-любовная идиллия тянулась не долго... Автушкин снова начал пить, не выходить на работу, и Симонову с трудом приходилось прикрывать его прогулы и выслушивать заверения завязать с пьянством раз и навсегда. Капустин - при дружной поддержке его подчиненных - требовал от Симонова применения карательных мер.
Эскалация напряженности разрядилась сама собой.
В разгар одного из запоев Альфия, прибежав с работы домой, нашла возлюбленного мертвым. И почему-то без трусов. Он сидел, упершись спиной в унитаз, на цементном полу в ванной. Кровавая струйка изо рта запеклась на его небритом подбородке. Он был еще теплым, но бездыханным. Бориса Михайловича убил очередной гипертонический криз.
После похорон на сломленную горем Алю налетело воронье из родственников Автушкина, работников ЖКО и милиции со страстным желанием выкинуть ее из квартиры. Она, хотя и была зарегистрирована с покойным, но своевременно не прописалась в его «хрущевку». Бедняжка полтора года судилась, чтобы оставить это жилье за собой...
Суровые испытания директорством, водкой, инсультом, сожительством с авторитарной супругой, падением с номенклатурного кресла, хромота и, вообще, полная потеря былой мощи сделали Бориса Автушкина выразителем своей эпохи, философом, если хотите. Он пустился в критику авторитаризма, однопартийной системы и несостоятельности советской затратной экономики, идущей по экстенсивному пути к полной деградации. И в предчувствии неминуемо кончины даже предсказвал крах существующей системы. Не даром его приемник постоянно был настроен на волну радиостанции «Свобода»…
До того, как Автушкин еще не успел вступить в амурный контакт с Алей, Симонов брал ключ от его квартиры в рабочее время. Наспех выпив на пару в алькове подчиненного шампанского, сухого или коньяка, Симонов обменивался интимными ценностями с мелькающими в его жизни, как лепестки роз и полевых цветов, женщинами в расчете своевременной явки домой после дневного сеанса.
С некоторыми из них Автушкин, возвращаясь с работы раньше условленного времени, сталкивался на лестнице и спрашивал: «Откуда ты таких красавиц берешь?.. В прошлый раз от тебя одна без колготок улетела — так ты ее накачал! А на улице - мороз под тридцать»...
Они допивали остаток из бутылки, и Автушкин пускался в абстрактные размышления о превратностях бытия:
— Я знаю, что скоро умру — не возражай!.. Везде я был первым — в школе, в институте, в работе, в спорте. В институте три года подряд избирался секретарем бюро комсомола факультета. Вот моя фотка — сплошные мышцы... А что осталось? Пятидесятилетняя развалина, паралитик, хер на палочке!.. В этой стране мы — никто. Потому что все нищие. У нас нет ничего своего. И только когда ты при власти, то еще чего-то — благодаря привилегиям — имеешь. А скинули тебя, как вот меня, например, — и ты изгой, пыль подзаборная, отброс, гандон дырявый. Бичевни сейчас гораздо больше, чем босяков в царской России, — и до нее никому нет дела... Человек обязан быть богатым, независимым: дом, машина — это само собой. Но еще и солидный счет в банке на черный день. А на мою пенсию по инвалидности минус алименты я бы давно сдох. Спасибо, вы меня терпите — тебе особенно!.. Но осталось не долго: кондратий вот-вот хватит — и песец! Сегодня ночью давление опять за двести зашкалило...
А глаза у Автушкина были живые, бессмертные - темные, глубокие, немного фанатичные и влюбленные в жизнь. И завидная, не убитая спиртом память: он легко извлекал из нее малоизвестные стихи, цитаты. Речь радовала легкостью, приправленной ядовитой насмешливостью и колким юмором самовлюбленного индивида, привыкшего смотреть на прочих свысока и определять им свою цену.
Сослуживцы его не любили - держались на дистанции, не вступая в разговоры на задушевные темы. И не сочувствовали его болячкам: сам, мол, пропил свое здоровье. А брак с Алей уронил его в глазах женщин. Даже как бы оскорбил все их прекрасное сословие: вокруг столько интересных, умных и красивых сексбомб, незамужних в том числе, а он польстился на самую завалящую...
Глава 75. «Маевочка» продолжается
Итак, компания, состоящая из Захарыча, его Галины, Якушева, Климухина и Симонова пополнилась еще четырьмя персонами: Голосковым с его могучей и громогласной индианкой Барбариной, негритой Кариной и мулатикой Марией.
Мужчины встали из-за стола и уступили свои места сеньоринам. Мария привстала и притянула Геру Якушева к себе, усадила его на стул и легко, по-птичьи, уселась на колени, обхватив его за шею своей детской ручкой. Гера растаял от удовольствия, и его очки излучали радостное сияние.
Вовик поступил иначе - он сел на крепкие ляхи Барбарины, а Симонов с видом придворного лакея встал за стулом очень серьезной и печальной Карины. При встрече она не позволила себя поцеловать - не терпела публичного проявления ни его, ни своих чувств. Но у Захарыча во всех делах был запасной выход - он кинулся в свою спальню и притащил оттуда толстую обструганную доску. Ее концы положили на стулья - получилась деревенская лавка, - и всем хватило места усесться попарно.
В одиночестве оказался только древний мореплаватель. Но и его приветила Карина - усадила рядом с собой и, заглянув в его подкрашенные ромом глаза, спросила по-русски:
- Как дэля?
Климухин сначала очень удивился, потом по-девичьи смутился и ответил вопросом на вопрос:
- Так ты говоришь по-русски?
- Да, говорю. А ти?
- Конечно. Я только по-русски и говорю.
- Хорочо. Как дэля?
- Хорошо. А у тебя?
- Хорочо. Я очень рада. А ти?
- Я тоже.
Карина не выдержала и засмеялась первой. Симонов обнял ее за плечи, шепнул на ухо по-испански: «Почему смеешься над стариком?..» Она была довольна своим первым публичным выступлением на русском: смеялись все. Кроме Климухина - он переводил пьяные глаза с одного лица на другое и спрашивал:
- Что смешного? Я ничего понять не могу!
От этого становилось еще смешнее. Наконец Якушев успокоил старшину первой статьи:
- А та не понял? Да она же по-русски ни бельмеса, - так, несколько слов. А ты разговорился - прямо Цицерон!
- Не может быть! Она лучше меня травит.
- И где ты, Симонов, такую прелесть отыскал? - вмешалась Галя, не спускавшая глаз с Карины. - Учись, Захарыч! А то нашел русскую тетку да еще и погорел на ней в буквальном смысле. Вот таких надо иметь - их в Союзе невосполнимый дефицит.
- Я, Галочка, патриот своей родины, - заерзал на лавке Захарыч, - и советским бабам, как и своей отчизне, не изменяю. Советское - значит, лучшее!.. Не много ли мы говорим, вообще-то? Наливай, Голосков, давно не выпивали, уже минут десять как.
Голосков выстрелил шампанским, обдав слегка пеной лицо Барбарины, она громко взвизгнула, выругалась по-русски: «Ты что делаешь, е.т.м., Бобик?» - и эта простая, но емкая своей эмоциональностью фраза из уст кубинки вызвала у присутствующих неподдельный восторг.
Шампанское Вовик разлил только кубинкам - Галя от него отказалась. И советики чокнулись por amor - за любовь - с мучачами стаканами с ромом.
Симонов наклонился к Карине, спросил сквозь гомон хмельных голосов на английском:
- Утром вы успели на автобус?
Она отрицательно покачала головой:
- No, we were late. - Нет. Мы опоздали. Доехали на такси, зато в академии оказались раньше Гоуста, директрисы.
- А сейчас как приехали, на автобусе?
А про себя прикинул: мучачи только на такси и автобусы промотали 60 - 70 песо на двоих - это, пожалуй, больше половины месячной зарплаты учительницы. Надо скинуться с Вовиком по полсотни и компенсировать их затраты: любовь требует жертв.
- Нет, сюда ехал Альберто, наш знакомый, - мы с ним. Сказали, хотим повидаться с подругой.
- А когда обратно?
- Так же, как сегодня, - утром на автобусе. Только нам нельзя опаздывать, Саша.
- Поэтому я не дам тебе спать всю ночь, согласна?
- Я для этого и приехала. Только ты же больной и можешь умереть.
Она смотрела на него с наигранным недоверием немного исподлобья своими негритянскими, с розоватыми белками, глазами, с подкрашенными белым макияжем нижними веками.
- Это моя мечта - умереть от любви, - сказал Симонов и прикрыл глаза - так он когда-то дразнил дочку, притворяясь мертвым.
А когда открыл их - увидел перед собой глаза Карины, полные слез.
- Don’t joke such way! - почти крикнула она. - Не шути так! Я сразу вспомнила свою сестру.
Симонов быстро и несколько растеряно обвел взглядом веселые, распаренные ромом, едой и эмоциями лица участников застолья - никто, кроме Гали, на вскрик Карины внимания не обратил.
- Ты что свою черную розу обижаешь? - оттопырила она верхнюю губу с усиками. - Карина он тебя обидел?
- ?Que esta hablando? - Что она говорит?
- Что я тебя обижаю.
- Нет, нет, - сказала Карина, уткнув свое лицо в плечо Симонова.
Вовик, забыв о своем ночном запрете Барбарине - больше ему на глаза не показываться, целовал ее взасос, и оба они утробно мычали от избытка неизбывной страсти. А Мария так и не слезала с колен Герки Якушева. Он уткнулся своим очкастым острым лицом в шоколадное пространство между ее маленькими грудями, и что-то пытался сказать. У Захарыча тоже взыграло ретивое - он пытался притянуть Галину к себе, обхватив ее ладонью за шею, но силы были неравными. Галя сидела прямо, не шелохнувшись, и увещевала темпераментного парторга:
- Ну, Андрюша, остынь! И ты хочешь занять руководящую и направляющую роль в этом коллективном целовании?
- И направлю, и заправлю, и руками повожу, Галочка, в нужном месте и в нужное время.
Симонов покопался в памяти и громко, с пьяным подвывом, запел запрещенную еще Сталиным душещипательную песенку Петра Лещенко «Миранда»:
- Ночь эта любви полна,
На нас глядит с неба луна.
Остановись, мгновенье!
Вместо аплодисментов с соседнего балкона - то ли сверху, то ли сбоку - визгливый женский голос пригрозил:
- Андрей Захарыч, я к вам завтра на вас жаловаться приду, заявление принесу: спать ребенку и нам не даете.
- Это не я, Лариса, - выглянул на свой балкон Захарыч. - Ты меня что, за ресторанного вышибалу держишь?.. Ладно, все - мы молчим! Маевочка вот-вот расползется по каторжным норам. Не трать свой писательский талант на заявление, Лора...
- Что ж компаньерос, - пора по койкам, - сказал Симонов. – Мы, к сожалению, опаздываем на вечернее представление выполнения супружеского долга молодой кубинской парой. Так не посрамим же русского оружия в ночной схватке с нашими очаровательными созданиями. За дам-с!
Глава 76. Хорошо здесь было до Колумба!
Выпили и всей толпой вывалили в темный, продуваемый острым влажноватым сквознячком подъезд. Отошли от дома в темноту - под раскидистые деревья у края тротуара - и попрощались: Якушев и Мария, Аксентьев и Галя во главе со старшиной первой статьи Климухиным пошли по своим апартаменто. А Симонов и Карина, Вовик и Барбарина - к себе.
Симонов обратил внимание, что Мокросов не вышел из своего мавзолея морских животных попрощаться с народом. Если Симонов жил под колпаком портайгеноссена Сапеги, то здесь портайгеноссен Захарыч попал под колпак беспартийного бирюка.
По пологой лестнице к дому Голоскова поднимались попарно - впереди Симонов и Вовик, за ними, на несколько ступенек ниже, Карина и Барбарина.
- Слушай, Вовик, надо девам компенсировать затраты на такси - скинемся по полсотни песо и отдадим Барбарине. Кари, я знаю, не возьмет.
- И ты не бери в голову, Шурик, - я им еще утром сотню дал. На что бы они уехали отсюда?
- Молодец, я об этом как-то не подумал. С получки тебе верну.
- Ты что, охренел? Я сегодня на Смочковском барахле в два раза больше поимел. Считай, что ты наш подельник - мой и Дуче. Он поставщик, ты дипкурьер, а я коммерсант. Частная фирма!..
После душа у Кари разболелась голова, она сжимала ее своими узкими черными ладонями и повторяла: «I have a bad headache». От аспирина отказалась и попросила рома.
Он поцеловал ее в губы, почти в полной темноте встал с постели и голый прошел на кухню. Включил свет, достал бутылку с «канеем» и разломанную плитку шоколада из холодильника и понес их в спальню. В темноте Карина промахнулась и вылила холодный ром на себя, и потом он долго целовал ее прохладные губы, повторяя ласковые слова на всех известных ему языках, а она смеялась и гладила и ерошила его волосы. А потом вдруг сказала: «I bite you». - Я тебя укушу.
И как-то сразу забыла о головной боли, усталости и была неутомимой и страстной как никогда. Потом, уткнувшись ему в плечо щекой, заснула, временами вздрагивая и почти не дыша. Он лежал на спине, смотрел в невидимый потолок, слушал вздохи и плеск океана, представляя его глубину и необъятность под белым светом луны. И думал о привлекательности вот такой простой, почти животной жизни без науки и техники, разделения мира на страны, без политики.
Как хорошо жили здесь доколумбовские индейцы! Их на весь остров было всего сто или двести тысяч. Они были очень мирными, доверчивыми людьми, природа давала им все для спокойного существования. Поэтому они не знали вражды и межплеменных войн.
Испанцы легко поработили и истребили их оружием и непосильным трудом. При этом конкистадоры не несли никаких потерь - действительно, перебили индейцев, как куропаток. А потом навезли сюда сотни тысяч африканских негров. И они страдали и гибли от непосильного труда и болезней под гнетом пришельцев из Старого и Нового света так же, как индейцы, во имя процветания европейской цивилизации.
А советики навезли сюда ракет, своих солдат, и остров этот - и да весь мир - едва не взорвался на ядерных яйцах, снесенных двумя амбициозными сверхдержавами. Теперь на острове уже не сто или двести тысяч, а десять миллионов людей. И большинство из них - заложники хитрожопых братьев и их окружения, обещающих островитянам близкое счастливое процветание.
Да и ты такой же пришелец. Явился из ниоткуда, погубил вот это прекрасное существо. Научил ее пить, заниматься сексом, чтобы потом отбыть в никуда. Но тут другой человек, живший в нем, недобро усмехнулся: «Пожалел волк кобылу!..»
И в который раз Симонов подумал, что надо выпросить, хотя бы на время, у Карлоса Даскаля учебник по истории Кубы. Не нынешний, написанный под цензурой кастровского ЦК, а дореволюционный - с картинками, с биографиями выдающихся политиков и писателей, с подробностями культуры и быта. Всем тем, чего уже нет в современных книгах, пропитанных идеологией, признающей только мнимые заслуги нынешних вождей нации...
На этот раз Карина и Барбарина на автобус не опоздали, даже успели позавтракать яичницей с ветчиной, приготовленной Вовиком, и крепким кофе с шоколадом.
На прощание Карина крепко прижалась к Симонову и прошептала ему на ухо по-русски: «Я тебя люблю». Почти без акцента.
***
Следующие два дня Симонов болел, появлялся в офисине проектировщиков на час-другой, через Аксентьева и Голоскова получил у прижимистого Гены Тупикина все нужные руководящие материалы - на время, конечно. И в один из вечеров после трогательного прощания с красноярцами и Вовиком Голосковым на попутной машине отправился в Моа.
В кузове сидели, пили и пели знакомые все лица: переводчик Сергей Лянка, Владик Петрусенко и Люся, разбитная бабенка, жена какого-то советика, строителя или монтажника. Ночной пейзаж - холмы, покрытые пальмами и залитые переливчатым лунным светом, и страшное своей глубиной, крупными звездами и серебристой клубящейся полосой Млечного Пути, - плюс ром и наличие одной веселой женщины на троих располагали к безудержному веселью. Больше всего четверке понравилась простая, по-видимому, народная, песня, предложенная Люсей:
— Люблю я пиво, люблю я водку,
Люблю я милого походку.
Люблю графинчик, люблю стаканчик,
Люблю я милого карманчик.
За ставенками, за кружевами
Стоит кроватка с подушечками.
На той кровати Муся лежала,
На правой ручке Колю держала.
После недолгого разучивания этот шедевр с большим воодушевлением и подъемом повторялся раз сто. И особенно громко и слаженно, когда грузовик грохотал по узким улочкам «сиудадес» и «пуэблос» - городков и деревень - этой прекрасно-сказочной страны. И ужасающе бедной, как церковная крыса.
Часть Х. ИСПЫТАНИЕ СОБЛАЗНАМИ И РАЗЛУКОЙ
Глава 77. Больной локоть. Virjinia
Наступления весны, пожалуй, никто из советиков не заметил. А кубинцы блаженно закатывали глаза, показывали советикам пальцем на небо - его сияющая голубизна излучала на покрытые сплошным зонтом из красных и оранжевых мелких цветочков чудных деревьев под названием framboyanes, на манговые деревья и произносили с придыханием красивое слово: «?Primavera!» - Весна.
Причем, по словам кубинцев, весна сюда приходила уже в феврале и неизвестно, когда кончалась. А в сибирском представлении весна, лето, осень и зима на этих широтах сливались в одно время года - бесконечное цветущее лето со среднегодовой температурой плюс двадцать пять, цветущими и вызревающими розами, лимонами, апельсинами, бананами, кокосами не в оранжереях, а под открытым горячим небом круглый год.
В это же время пошла полоса праздников - День любви, 23 февраля, 8 марта, - и вино, ром, пиво лились рекой. Активидады, концерты художественной самодеятельности следовали один за другим. Не говоря уж об обычных пирушках и пьянках в своих квартирах или в гостях у кубинцев.
В самодеятельность затянули и Симонова. Он написал несколько душещипательных стихотворений, посвященных мамам, женам, дочерям, сестрам и любимым, заставив на концерте некоторых особо расслабленных вином и жарой советиков всплакнуть.
Но особый восторг вызвали сочиненные им частушки на местные темы, исполненные мужским секстетом под руководством и гитарным сопровождением «полковника» Климова со сцены актового зала кубинской средней школы. Поглумившись над отдельными недостатками в работе и бытовухе советских колонистов, слегка прокатились и по безработным «крысам».
— Из Гаваны лавка едет -
Отоварка будет, мать!
Лавку с боем на рассвете,
Как Монкаду, будем брать.
Тема оказалась весьма злободневной: 22 февраля, накануне дня Советской Армии, по информации из ставки Дуче, должна была прикатить гаванская автолавка. Очередь в «красный уголок», превращавшийся на время ее пребывания в магазин, «крысы» стали занимать с четырех утра. И, как всегда, не обошлось без ругани и потасовки.
Всеведущий Димитр Стоянов, встретив Симонова вечером у бильярдной, презрительно морща лоб и губы, изрек: «Вашия бабы - срам, позор Русии. Их не може пущам зад граница...»
После приезда Симонова из Никаро Карина и Барбарина стали приходить каждую ночь. Радовало, что Иван Сапега поступился своими большевистско-чекистскими принципами и ужинал, и завтракал за семейным столом супружеских пар Толик - Барбарина, Шурик - Карина. Морально-физическому единству Симонова и Петрушко на сексуальной базе Иван мог противопоставить только сотое китайское предупреждение о доносе. И он даже попытался пригрозить этим оружием победившего пролетариата Симонову. Но последний, вдохновленный примером Геры Якушева и Захарыча, сказал с насмешливым вызовом: «Да хер с тобой! Валяй хоть сейчас! Что, я Карину сюда насильно волоку? Или как некоторые штатские, лезут к девкам в дверь или через балкон с возгласами: дай, дай!»
И с этого дня Карина приходила к Симонову в субботу вечером и оставалась с ним до утра понедельника.
В воскресенье Иван и Толик уходили на корабль к морякам и возвращались к полночи. Или уезжали вместе со всей колонией на Кайо-Моа, на пляж, и появлялись с морскими трофеями пьяными к шести вечера и сразу ложились спать.
Поэтому воскресенья для Симонова и Карины превратились в дни любви и райского блаженства. В квартире тишина, весь дом опустел - советики жарятся на пляже, на улице жара - и там тоже тихо и пусто. Даже попугаи на балконах советиков и щенок под горой молчат. А они, как Адам и Ева, голые и беззаботные, возлежа на расширенной приставными стульями тахте, попивают ром или вино, курят «популярис». Периодически отдаются всепоглощающей страсти и снова попивают ром с лимоном и льдом, покуривают и ведут неторопливую беседу на английском и испанском. Карина посмеивается над его ошибками в кастильском наречии - в произношении или грамматике, и день протекает незаметно, как в прекрасном сне.
Иногда они смотрят, из соображений конспирации, до предела убавив звук, телевизор. Или Карина читает ему вслух отрывки из кубинских и испанских книг, а потом просит пересказать прочитанное. И снова посмеивается, передразнивая и поправляя его огрехи в castellano. А он, в свою очередь, имитирует ее легкую картавость - и оба смеются, забыв обо всем на свете.
Когда ром будит в его мозгу центр бывшего ротного запевалы, он тихо мурлычет ей запомнившуюся с детства песенку Вадима Козина: «Наш уголок нам никогда не тесен, когда мы в нем, то в нем цветет весна...» И иногда, глядя на нее спящую - голую, черную на белой простыне - и такую неправдоподобно красивую и недостижимо молодую, думал, что согласился бы прожить вот так всю жизнь, - в умеренной работе и безмерной любви.
***
А где-то в середине марта Симонов заболел. Из-за пустяка, в общем-то. Забыл взять из дома ключ, вернулся с работы, Толика и Ивана в квартире не оказалось. Он полез на свой балкон через балкон соседей. И в какой-то момент поцарапал о бетон левый локоть, травмированный еще в детстве из-за падения на теннисный корт.
Через день он почувствовал боль во всем предплечье, оно припухло, кожа на нем порозовела. Фельдшерица Галя Андреева не на шутку встревожилась и на следующее утро повела его в кубинскую поликлинику.
Там пришлось отстоять внушительную очередь к хирургу и попутно отвечать собравшимся около него кубинцам на разные вопросы о счастливой жизни в Union Sovietico.
В ослепительно белом кабинете с кондиционером очень серьезный молодой врач озабоченно ощупал его вспухшую руку и глубокомысленно произнес всего одно слово: inflamacion – заражение. И прописал ему лошадиные дозы пенициллина внутримышечно.
Все лекарства советики должны были приобретать в местной аптеке за свои кровные песо. И стоили они в несколько раз дороже, чем в Союзе. Поэтому практичные и информированные москвичи и ленинградцы ехали за границу со своей аптекой.
Галя превратила его задницу в решето, но плесневый грибок не мог победить этот самый «инфламасион». Зловеще красная опухоль росла на глазах и распространилась от локтя до кисти, температура поднялась до тридцати восьми с копейками, и в сознании Симонова наряду с «инфламасионом» возникло новое, более грозное слово: «гангрена».
Перспектива вернуться из заморского путешествия с одной правой без помощи карающего мачете Карининого отца приобретало зримые очертания.
Хирург Пинта расписался в своем бессилии и настрочил ему направление в Сагуа. В этом городке - в качестве подарка от советского стола кубинскому столу - был построен шикарный hospital. Об этом Симонов узнал из мемориальной доски, прикрепленной у входа в больницу, куда его в сопровождении Сергея Лянки доставило персональное авто, видавший виды «уазик» начальника КАТа компаньеро Матео.
Сделали рентгеновский снимок руки. И важный седоватый ортопед - во всем белом и больших очках в черепаховой оправе, -повертев на свет черно-белую пленку, доходчиво объяснил Симонову и Лянке, что из-за старой травмы в локте нарушено кровообращение. Новая зараза, заняв круговую оборону, из этого места лекарствами не вымывается. Так, во всяком случае, понял Симонов важного ортопеда.
В процедурном кабинете красивая и разговорчивая медсестра Virjinia наложила ему на локоть марлевую салфетку с каким-то мазутом на компрессной бумаге. Потом туго перебинтовала и подвесила согнутую в локте руку на марлевую петлю, накинутую ему на шею. Оставалось только писать репортажи с петлей на шее.
Симонов, воспользовавшись отсутствием свидетелей, в шутку пригласил Вирхинию к себе на кофе. Она живо на это откликнулась. Он объяснил, как найти его в Моа. Она сказала, что каждую неделю ездит с врачом кожно-венерологом в Моа на предмет выявления и лечения сифилитиков и трипперитиков на заводе и за его пределами. Поэтому обязательно навестит компаньеро Alejandro и сделает ему перевязку на дому.
«Solo sin ningun regalo de uno de vuestros pacientes», - немного опасаясь за то, как будет воспринята его шутка, сказал Симонов: «Только без подарка от какого-нибудь из ваших пациентов».
Но Вирхиния была настоящей кубинкой: она просто покатилась от смеха, нагнулась, сорвала с головы белую накрахмаленную шапочку, смяла ее и стала хлопать ею себя по коленям. А халатик у нее был коротенький, и колени и смуглые ножки были ну прямо точеными, и черные, воронова крыла, волосы, рассыпавшиеся по плечам настолько густыми, блестящими и волнистыми, что в них хотелось запустить пальцы и никогда оттуда не убирать. И лицо, и фигура у нее были настоящими испанскими - лучше, чем у Иоланты из КАТа, почему-то подумалось Симонову. Да и лет ей было не больше двадцати двух - самый смак! А в больших черных глазах искрился, может быть, неосознанный призыв к любви и веселое сознание своей неотразимости.
И забыв о своей руке, угрозе гангрены и высылке с Кубы по болезни, Сомонов подпрыгивал на заднем сидении катовского «уазика», поглядывая на меняющийся солнечный тропический пейзаж. Холмы с пальмами на покатых склонах чередовались с плантациями «каньи» - сахарного тростника. А сибирский мечтатель с упоением думал, как развернутся события при встрече с этой гибкой, высокой, длинноногой и игривой красавицей, скорее всего происходившей из рода какого-нибудь идальго-конкистадора.
А тот второй, живущий и наблюдающий за ним, прощупывал его замыслы с мефистофельской усмешкой, поматывая рожками, и в его суженных блестящих глазах переливался вопрос: «А как же Кари? Ты же ее так любишь!..» «Ну и что тут такого? - слабо отбрыкивался он - Это же так, игра!» «Ну, смотри, смотри. Доиграешься!..»
А Карина за все время его болезни не пропускала ни одной ночи. Приходила раньше обычного - после десяти вечера - и уходила в одиннадцать утра, поскольку уроки в своей академии она давала с восьми вечера. Были дни, когда оставалась с ним и до трех-пяти дня, и Симонову пришлось предупредить камареру Аниту, горничную от КАТа, чтобы она не убиралась в их апартаменто - он и его сожители обойдутся без ее услуг.
Анита, как ему показалось, посмотрела на него карими глазами умной и доброй змеи и легко согласилась: «Muy bien». - Очень хорошо.
Ей было года тридцать четыре, две дочери, муж. Она как-то приглашала Симонова на cumpleanos - день рождения одной из своих «эмбр» - младшей дочки. Ему пришлось вежливо отказаться из-за свидания с Кариной. Но подарок - конфеты, шоколад, пару банок консервов, бутылку «столичной» - они всей комнатой дочурке и родителям преподнесли.
После этого благородного жеста Анита - и без того мягкая, обходительная, добрая женщина - прониклась к их апартаменто самыми нежными чувствами. И если холостяки из других квартир время от времени жаловались на пропажу из холодильников продуктов и «утечку» из начатых бутылок спиртного, то у них - Сапеги, Петрушко и Симонова - все промпродтовары сохранялись в неприкосновенности. А полы, раковины и унитаз сияли девственной чистотой.
Леня Лескин не редко ныл, что у него и ром отпивают, и хамон отрезают, и две бутылки одеколона пропали. И пусть он отвык здесь, на Кубе, этим ителлигентным напитком опохмеляться, недоверие к обслуге переживал болезненно.
Молоденькая юркая камарера с повадками привокзальной цыганки, убиравшая квартиру Серова и Лескина, огорчала патентоведа еще и по другому поводу. Пока он и Игорь проливали пот в сернокислотном цехе во имя процветания первого социалистического государства на американском континенте, она со своим дружком на его кровати, судя по характерным пятнам на простыни, в «любовь играет».
Игорь этот факт подтвердил: «Приехали на обед, а они нагишом на Лениной кровати лежат и наш ром лакают»... При произнесении слова «КАТ» и имени грозного хефе Матео сладкая парочка залилась слезами, чуть ли на колени не рухнула перед разъяренными советиками: «Mateo? No, no,no!..»
Советики жаловаться Матео не стали, тем более что на следующей неделе в их апартаменто появилась другая камарера, пожилая, неулыбчивая и безукоризненно честная.
***
Шла вторая неделя болезни, Симонов не работал, валялся в постели, опухоль не спадала.
Галя Андреева, плотненькая коротышка с круглой крестьянской мордашкой и одетая почти всегда в одно и то же застиранное линялое платьице в голубых цветочках, приходила к Симонову два раза в день - утром и вечером. Сразу шла на кухню и ставила на плиту закопченный стерилизатор со шприцом. Потом садилась рядом на стул, дожидаясь, пока у него под потной подмышкой нагреется градусник. И подавала исчерпывающую информацию об очередных сенсациях в колонии советиков.
Для наших детей будет строиться восьмилетка, и в том же здании проектом предусмотрен медпункт.
Матео снова обещает завести советикам сто куриц, если они согласятся их сами зарубить, обтрепать и сдать в КАТ пух и перья.
Из Гаваны привезли кучу коробок с фильмом «Освобождение». Киноаппарат сломался, а ее Юра, муж, снова пьяный, не хочет его ремонтировать бесплатно, и Смочков грозится, что добьется отмены продления его пребывания на Кубе.
Наконец она от души втыкала ему в задницу тупую иглу и уходила. И минуту спустя появлялась Кари. На время фельдшерского визита она скрывалась в комнатах Ивана и Толика в накинутой на голое тело его рубашке. Скинув ее с плеч на стул, она ложилась на него, запускала тонкие, длинные пальцы в его и без того растрепанные волосы и долго смотрела ему в лицо загадочными африканскими глазами с розовыми белками. И медленно произносила по-русски незнакомо звучащие, словно впервые услышанные слова: «Я тэбя лублу, Шюрик». И это ласкало слух слаще самой прекрасной музыки. Потом ложилась рядом и по-детски лепетала другую русскую фразу: «Я хочу курит...»
Из-за антибиотиков и температуры, поднимавшейся к вечеру до тридцати восьми градусов, Симонову пришлось отказаться от вредных привычек - сигарет и рома. Осталась только одна - самая полезная – Карина. И он порой удивлялся, откуда в его больном теле, отравленном «инфламасионом», находились силы для дневных и любовных ночных процедур.
Иногда его навещали официальные и неофициальные лица: Роберто Эрера, Андрес Эстевес, Луис Ариель, Рене Бекерра, Димитр Стоянов, не говоря уже об Игоре Седове, Лене Лескине, Володе Бурине, Юре Аржанове.
Даже Люда Биденко нанесла ему внезапный визит, чтобы выразить искренние или неискренние соболезнования по поводу его внезапной болезни, соседствующей с кончиной его нахождения на Кубе. Попутно сказала, что у столь любимого Князева очередные неприятности. Ему по жалобе в крайком инкриминируют очередные злоупотребления служебным положением в личных целях: незаконно дал квартиры отцу, сестре, брату, машины себе и брату приобрел вне очереди, украл кирпичи и лес на гараж и дачу. И все это проверяется городской прокуратурой.
О ее встречах с «белофинном» Эйко они оба дипломатично не произнесли ни слова.
А Роберто Эрера ошарашил Симонова тем, что кубинская сторона вышла с ходатайством к советикам о продлении срока его пребывания на Кубе еще на год. Согласен ли он? И Симонов без колебаний согласился.
Еще один год с Кари - это же целая жизнь!.. Но, дабы притупить бдительность кубинского чекиста, сказал, что этот вопрос надо согласовать с «эспосой» - женой. Роландо понимающе закивал своей тяжелой серьезной головой воскресшего римского императора. Неторопливо допил ром с лимоном и, попросив не тянуть с согласованием, ушел - весь какой-то помятый. Даже рубашка и брюки на нем были словно пожеванные - явление для ответственного кубинца странное. Они выделяются скромной элегантностью - наглажены, ботинки надраены, как у матросов, отпущенных в увольнение на берег. Еще Роберто сказал, что всерьез занялся русским вместе с Луисом Ариелем и нуждается в его, Симонова, помощи. Не приведи Господь, подумал Симонов, если Эрера участит свои визиты на почве самообразования.
Приходил и Коля Смоляров - доложить, как проходит излечение от триппера. Прежде всего, пожаловался на задницу: исколоты обе ягодицы - сесть невозможно. Зато гонококкам хоть бы хны! - с конца капает, правда, уже не белой, а прозрачной капелью. Он даже пропел: «Березовым соком, березовым соком».
- А что говорит доктор Регаладо? Медицина бессильна?
- Успокаивает. Еще немножко, еще чуть-чуть. У меня уже вместо крови - пенициллин.
- За все надо платить, Коля! Деньгами или гонококками. А я вот инфламасионом. Тоже ни черта не проходит. Я на пенициллиновом заводе когда-то электриком работал. Возможно, заработал невосприимчивость к нему.
- Тебе проще, Саша. А ко мне грозится в этом месяце жена из Новосибирска приехать. Изголодавшаяся. А чем я ее накормлю, гонококками?
- Спеши, мой сын, уколы сокращают нам опыты быстротекущей жизни. Пусть Регаладо увеличит дозировку.
- Тебе смешно, а у меня в башке другие стихи: в зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь.
Но и у Симонова опухоль увеличивалась и приобретала фиолетовый оттенок. Хирург из моавской поликлиники снова написал ему направление в госпиталь в Сагуа.
На этот раз Матео не захотел уступить «уазик» из-под своего зада и распорядился, чтобы Иоланта заказала такси по телефону. Красавица величаво огладила Симонова влажным и мягким, как черная бархотка, взглядом и стала набирать номер. А он благоговейно смотрел на изящный золотой крестик, покоящийся в матовой долине между двумя холмами, едва прикрытыми изумрудным полупрозрачным маркизетом ее очередного наряда.
Потом Иоланта, встав к нему спиной и продемонстрировав не менее интересные детали своего роскошного тела, достала из небольшого сейфа две десятипесовых банкноты и попросила расписаться в расходном ордере. После чего отдала деньги и объяснила, как найти в старом Моа стоянку такси, - там его будет ждать Dodge-1500.
Симонов попытался выяснить, почему бы этому «доджу» не подкатить сюда, к КАТу, но Иоланта только недоуменно приподняла свои совершенной формы плечи, золотой крестик между холмами при этом заскользил, влекомый тончайшей цепочкой, вверх по нежной долине. И сделав выразительную паузу, Иоланта произнесла алыми губами неопровержимую кубинскую фразу: «Problema. No es posible, companero». Нельзя, мол, существует некая непреодолимая проблема, товарищ.
И пришлось ему, солнцем полимому, с левой рукой, подвешенной на марлевой повязке на потную шею, и с правой рукой, несущей портфель с угощениями для «энфермеры» - медсестры Вирхинии - шлепать до аэропорта. И потом с полчаса ждать у края шоссе автобус, а затем минут пятнадцать тщетно оберегать больную руку от нежелательных контактов с живыми и неживыми объектами в набитом до отказа «гуагуа».
***
Шофер «доджа» сумрачным взглядом исподлобья, горбатым носом и молчаливостью напомнил Симонову колоритных героев «Острова сокровищ». Симонов пожалел, что сел не на заднее сидение, а рядом с водителем. Мулат, едва запустив двигатель, на полную громкость включил сантьяговскую радиостанцию «Radio rebelde» и за всю дорогу не произнес ни слова. На ключе зажигания, отвлекая от приятных мыслей, болтался брелок - пластмассовый скелет хомо сапиенса без половых принадлежностей, насмешливо вихляющий всеми своими сочленениями и как бы напевая: ничто не вечно под луной. Было немного обидно: никакого любопытства к тебе, иностранцу, посланцу Страны Советов, и никакой практики в совершенствовании испанского.
Впрочем, «доджик» цветом кофе с молоком - этими машинами были укомплектованы таксопарки Кубы того времени - несся с такой скоростью, что на сорок километров до Сагуа - милого городка с колониальной застройкой на главной улице - потребовалось не более двадцати минут.
Вирхиния встретила Симонова как самого любимого человека. И так далеко допускала его в глубину своих бездонных глаз, что он опасался не вынырнуть из них обратно. От гибели останавливало трезвое соображение: а может, она настолько богата добротой, что всякий, кто к ней приближается, воображает себя неотразимым соблазнителем? Одно было бесспорно: Вирхиния необычайно красива. В подтверждение этого факта он привел ее в детский восторг своей домашней заготовкой:
— Usted es la mejor y mas hermosa muchacha de Cuba. — Вы самая лучшая и самая красивая девушка Кубы. Правда, вы еще и обманщица: обещали прийти и сделать перевязку — и обманули. И вот видите — я погибаю.
Комплимент для кубинки - с нашей точки зрения, и не очень изысканный, даже попахивающий откровенной пошлостью и намеком на немедленную стыковку - больше, чем комплимент. А комплимент от иностранца, пусть и советика, - это уже признание соответствия девушки международным стандартам. И Вирхиния, как он и ожидал, несмотря на несомненную привычку к восхвалению ее красоты и обаяния, засияла перед ним всеми цветами радуги - глазами, губами, зубами, жестами, вздрагиванием ее молодого гибкого тела на длинных точеных ногах, обтянутых капроновыми чулками телесного цвета с безукоризненным швом и черной пяткой.
Достать такие чулки на черном рынке на Кубе дано лишь самым везучим или любимым женщинам. Симонов знал им цену. Сам каждый раз, когда из Гаваны приходила автолавка, покупал пары по две для Кари. Чем вызывал явное недовольство и нездоровое любопытство «крыс».
— И я вас ждала, компаньеро Alejandro. Специально для вас мы приготовили очень дорогое английское лекарство.
К введению этого лекарства готовились как к очень сложной операции. Sala de operaciones — операционная, освещенная лампами дневного света, блестела ослепительной белизной стен, полов и потолков, хирургических одежд и никелированных коле режущих инструментов. В помещении царила прохлада и шелест от легкого ветерка – из решеток в стенах поступал воздух от кондиционера. Успокаивающе пахло спиртом, новокаином - сложной смесью запахов не парфюмерного магазина.
Симонов, немного смущаясь своего бледного, давно не бывавшего на солнце тела, разделся и лег на хирургический стол. Ортопед и Вирхиния были в марлевых масках. Ему, уже лежачему, Вирхиния тоже закрыла нос и рот марлевой повязкой. И все это, удивлялся потом Симонов, только для того, чтобы в локтевую сумку - если верить ГалеАндреевой, есть и такие «сумки» - шприцом ввести некий чудодейственный и дорогой английский препарат.
Для начала эту сумку обтыкали новокаиновыми уколами. Затем ортопед с особой торжественностью принял от Вирхинии рукой в резиновой перчатке драгоценный шприц, помедлил, выдал с конца иглы крошечный фонтанчик и, наклонившись и прощупав глазами объект атаки, всадил свой инструмент в онемевшую верхнюю конечность беззащитного советика. Ее нежно придерживала, ободряюще улыбаясь Симонову глазами, Вирхиния. Этот взгляд был намного ярче хирургического софита, направленного в сторону его воспаленной руки.
Потом он снова оказался наедине с Вирхинией в процедурном кабинете, еще немного «балдой» от новокаина. И это позволяло сыпать комплименты милой медсестричке и задавать разные неформальные вопросы: замужем ли она, есть ли novio - жених - и не ревнивый ли он. А где она живет и с кем и когда наконец намерена посетить больного? Ответы успокаивали: не замужем, жениха нет, живет в Сагуа с родителями.
- И почему же ты, такая красивая, до сих пор не замужем?
- Не хочу. Мне нравиться быть свободной.
- И тебе никто не нравится? Я, например.
- Вы? - Вирхиния нисколько не смутилась, только засмеялась, хлопая себя по животу. - Конечно. Но вы же женаты.
- Здесь, на Кубе, я холостяк. Приедешь ко мне? Адрес не потеряла?
- Мы с доктором ездим в Моа каждую среду. Я обязательно приду к вам.
У него перехватило дыхание: все идет как по маслу.
- Сегодня пятница, - сказал он. - Осталось до встречи...
- Всего четыре дня, - опередила его Вирхиния.
Он достал из портфеля и выставил на стеклянный стол рядом с марлей и ватой бутылку рома, конфеты и консервы - весь свой джентльменский набор. Вирхиния смотрела на него озадачено, почти с испугом повторяя: «No, no,no»... Как будто ей немедленно предстояло расплачиваться натурой.
— Если не надо тебе — отдай врачу, — сказал он.
Вирхиния с молниеносной быстротой попрятала бутылку, пакеты и банки вниз застекленного шкафа, стоявшего в углу перевязочной. После этого он приблизился к ней и попытался чмокнуть в щечку - она резво отскочила назад и указала глазами на дверь: «Cuidado! Alliestala gente esperando». — Осторожно! За дверью ждут люди.
После искусственной больничной прохлады воздух на улице Симонову показался наколенным, как в сауне. Солнце подбиралось к зениту. По узкой улице прогуливался живописный петух с явно бойцовскими данными - длинные когтистые лапы и красный гребень, похожий на каску кирасира.
Мрачноватый таксист, к приятному изумлению Симонова, рассчитавшемуся за проезд еще в Моа, ожидал его, покуривая сигару. Рядом с ним в машине сидел морщинистый пожилой кубинец в соломенном сомбреро и что-то горячо доказывал потомку карибских флибустьеров.
Симонов молча сел на заднее сидение, и шофер, не выпуская сигару изо рта, тронул с места. Существовало правило на Кубе - подсадка строго запрещалась, и полиция за это беспощадно наказывала таксистов. Но этому водиле, как и нашим таксистам, все запреты были по фигу. В Моа старик в сомбреро сунул «пирату» в горсть смятые деньги, а Симонов получил от последнего квиток для отчета перед Иолантой.
***
Назначая Вирхинии свидание, Симонов рассчитывал, что следующую неделю еще просачкует со своей больной рукой. Однако вечером к нему заявился поручик Дуб - предпрофкома Самков - и сказал, что завтра, в субботу, он обязательно должен выйти на работу. Иначе, согласно контракту, кубинцы могут поставить вопрос о его замене на другую рабочую лошадку. Ибо болеть инспецу подряд пятнадцать дней можно, а дальше - поезжай выздоравливать на родину. Не подряд имеешь право болеть снова. И посему выходи-ка ты, Симонов, завтра «трабахать» в ставшую родной офисину. А потом посмотришь - начинать ли сызнова «балду бить», «косить дуру», «клопа давить» или проявлять чудеса трудового героизма.
Симонов немного затосковал, показал Дубу опухшую розоватую ладонь перебинтованной руки и сказал, что надо дожить еще до утра, а там решать самому, как быть.
- Да брось ты, Саша! - вдруг душевно сказал Дуб – Барбароха. - Завтра же суббота, работаем до полдвенадцатого. Что, три часа ты не сможешь дурака повалять?
Аргумент, как и все гениальное, был по-дубовому прост. И Симонов, проведя очередную ночь с Кариной и отправив ее на рассвете в альберге, солнечным мартовским утром вышел к заводскому автобусу в образе «солдата с раной»: левая рука, согнутая в локте, на марлевой перевязи, неизменные темные очки.
Толпа изобразила радость по поводу его становления в строй. И, конечно же, выразила единодушное желание выпить по этому поводу. Последнее Симонов мудро предвидел. Где-то за полчаса до полудня из своего портфеля, заменявшего походный ранец, вместо маршальского жезла извлек бутылку «матусалена», кофейные чашечки, лимоны и апельсины, пригласил к столу своих подчиненных и кубинскую сторону – Роберто Эреру, Луиса Ариеля, Рауля Креспо, чтобы выслушать здравицу в свой адрес на русском и испанском языках.
А он прикоснулся к любимому напитку лишь потрескавшимися от жажды губами: Галя Андреева явно была неравнодушной к его пробитой в сотне мест заднице и утром успела влить в нее очередную дозу антибиотика. А он начал верить в чудеса медицины. Вечером и утром у него впервые за две недели установилась нормальная температура, за ночь спала опухоль с кисти, и она приобрела нормальный коричневато-желтый цвет. Даже обозначились голубоватые вены в виде буквы «Ж» - намек на то, что все еще впереди.
Карина радовалась его выздоровлению больше, чем он сам. И она снова - может, в третий или в пятый раз за последние ночи, - прижавшись своим длинным голым телом, шептала ему в ухо на внушенном Барбариной русском: «Я хочу от тэба рьебонка».
Появление на свет кубино-советского примата непредсказуемой окраски в зародыше могло произойти каждую ночь: практически они никак не предохранялись. Китайские одноразовые изделия – «марипосы» - в процессе эксплуатации рвались, превращаясь в неряшливые резиновые лохмотья. А контрацептивные таблетки, взбивались в пивную пену, пахли хлоркой и разъедали кожу в интимных местах, вызывая нервный и психологический дискомфорт и проклятия в адрес фармакологии и фармацевтики.
Карина первой отказалась от всех средств индивидуальной защиты, и все вершилось естественным путем, как и миллионы лет назад, когда Homo - по-русски, человек - еще не был разумным, а просто умным и прямоходящим.
Симонов попытался уговорить ее прибегнуть к спирали или колпачку - она оборвала его на полуслове: «Tranquilo, es mi problema». - Успокойся, это мое дело... И он, понадеявшись на русский авось, больше не возвращался к этой «ее проблеме», надеясь, что - при своей скрытности - она уже предприняла какие-то хитромудрые меры. Но перед каждой сексуальной атакой в нем возникала тревога, что удовольствие может трансформироваться в долгую цепь тревожного ожидания и поисков выхода из тупика.
И сейчас он, почувствовав прилив сил и непреодолимого желания, почти не отрывая своих губ от ее, горячих и влажных, долго, с короткими перерывами, чтобы продлить наслаждение, упивался послушным и щедрым телом. Ему казалось, что они переливаются друг в друга - и ощущениями, и чувствами, и плотью - всем, что есть в них, сливаясь в нечто непостижимое, как солнечная масса или земное ядро. А потом, как после взрыва, наступил покой и опустошение, словно из тебя ушло что-то невозвратное, чего не следовало терять.
Она тоже лежала на спине в молчаливом отчуждении и, похоже, ждала, когда он разрушит это состояние первым пришедшим на ум словом. И одновременно думал: нет на свете ничего чудесней, чем любовь к женщине. Даже то, что мнится любовью, - то же неповторимо. Лучше обман или самообман, чем ожидание чего-то сверхъестественного - или вообще ничего - без божества, без вдохновения.
— ?En que piensas? — О чем та думаешь? - дотронулась она кончиками пальцев до его щеки, словно подслушав его вопрос к ней.
Он тоже был не прочь прочесть мысли в ее милой черной головке.
— Are you thinking of another girl? — Ты думаешь о другой девушке?
И здесь она попала в точку: он как раз подумал о Вирхинии : а как будет с ней на этой же тахте в среду?.. Но его трудно было застать врасплох: изворотливый ум тут же подсказал подходящий финт:
— Ты судишь по себе? Сегодня ты гуляла с парнем по улице.
— Кто тебе сказал? Это учитель из Никаро. Ну, кто тебе сказал?
— Я сам видел.
Подогреть в нем ревнивые чувства попытались Иван и Толик. Они ездили в старое Моа — фотографировались на фоне экзотических пальм, бананов, хижин — и на морском причале. И не без злорадства, наперебой, рассказали Симонову о веселой паре — Карине и каком-то высоком мулате, беззаботно гулявших по улице.
— Mentirosito! — Обманщик, ты не мог нас видеть — ты же сказал, что после работы был у Рене Бекерры. А тебе не сказали, что с нами были другие? — Рауль, Биатрис и еще человека три. Мы шутили, смеялись. Это кто тебе сказал? Ибан. Eres clarividente? — Ты что, ясновидящий?
И Симонов не хорошо подумал о своих сожителях: поганенькие мужичишки на уровне деревенских сплетниц.
***
В среду, в обеденный перерыв, когда Толик и Иван ушли на сиесту в свои комнаты, а Симонов одной рукой мыл под краном посуду - было его недельное дежурство по кухне, — в их квартире появилась Вирхен. В коротком золотистом платье, черные волнистые волосы роскошным веером до поясницы, с плеча свисает изящная сумочка. И рядом с ней нарисовался - совершенно лишний и нежелательный - сутуловатый, высокий, тонкошеий очкарик. В белой гуяйавере, белых мятых штанах и белых китайских кедах.
Вирхиния представила белоштанного как medico dermatologo-venereologo. Симонов, подавив в себе досаду и изображая русское гостеприимство, усадил парочку за стол, налил по тарелке борща, позднее на второе подал гуляш с картофельным пюре. И бутылки с ромом и сухим «саперави» выставил, конфеты «Мишка на севере». В качестве экспромта получилось вполне прилично. Извинился, что поел, и для себя налил только чашку чая.
Медикам все понравилось - и ром, и вино, и comida – еда. Разговор на животрепещущие темы шел живо и мило. Говорили в основном о сифилисе. По словам дерматолога-венеролога, в этом тихом городке создалась угроза сифилисной эпидемии. В Моа побывал корабль под кипрским флагом. Безымянный матрос с этого судна подарил одной из потерявших революционную бдительность кубинок именно его – сифилис. И эта, по-испански говоря, puta, ничего не подозревая, щедро поделилась заморским подарком с семью своими соотечественниками. А те, в свою очередь, тоже нечаянно, преподнесли сюрпризы другим подружкам и даже женам.
И сейчас в Моа на ушах стоят все - и медики, и полиция, и «сегуридад», пытаясь выявить сифилитиков. А в результате сексуальная жизнь в городе парализована: мужья боятся жен, жены мужей, не говоря уже о холостяцкой части населения, молчаливо давшей обет воздержания.
Опасный город, в ходе беседы делал для себя выводы Симонов. Отсюда можно вернуться не только без руки, но и без «сопатки». Надо предупредить сексуально активных ребят, что по городу бродит этот безносый призрак и существует реальная вероятность «навара».
Вирхиния во время обеда и беседы не отрывала от Симонова чарующих глаз, несколько раз наступила ему под столом на ступню и, уходя, успела шепнуть, что в следующую среду придет одна.
Он вышел на балкон, чтобы помахать медикам вслед, а заодно посмотреть на Вирхинию сзади. И убедился, что она хороша в любой проекции - совершенство форм от макушки до туфелек на «гвоздиках». И походка длинноногой богини, идущей по водам, плавно и призывно качающей бедрами. Упустить такую деву - непростительный грех. Муки запоздалого сожаления будут терзать тебя всю оставшуюся жизнь.
А тот, второй, постоянно наблюдающий за ним изнутри, смотрел сейчас в затаенные уголки его души глазами Карины и вопрошал что-то вроде: и ты, Брут? Или: неужели все в мире - пыль и предательство?.. Поэтесса права: любовь – прекрасная страна, в ней каждый человек – предатель.
Когда точеная фигура Вирхинии скрылась за асфальтовым изгибом дороги, Симонов обратил свой взор к океану - он, отражая в себе солнце и небо, сияя своей чистотой и покоем, всегда напоминал Симонову о величии и ничтожестве, о бренности его существования и непостижимой вечности того, что ему не принадлежит. И еще о неопределенном одиночестве человеческой души, блуждающей в безмерном пространстве неопределенности, где нет никаких координат и гарантий ее бессмертия или гибели в беспрерывном потоке времени.
***
А Кари и Барбарину после возвращения Симонова из Никаро не брал мир. Они ссорились из-за мелочей, причем, к удивлению Симонова, нетерпимость к своей подруге проявляла Карина.
Доходило до смешного. Барбарина в четыре утра, постучав, пришла в их спальню из комнаты Толика, плюхнулась на стул, обхватила голову ладонями и попросила Симонова принести воды из-под крана.
Кари была уже одетой, а он лежал под простыней совершенно голым, сочувствуя Барбарине: наверняка они со штангистом в интервалах между любовными утехами нарезались «карибки» - самого дешевого рома наподобие нашей сивухи или сучка. От этого благородного напитка во рту возникал такой сушняк, что его приходилось заливать ведром воды раза три за ночь.
— Кари, принеси подруге стакан воды, — попросил он.
Карина стояла на своем любимом месте — в углу слева от окна и нервно грызла ноготь большого пальца. Она словно не слышала просьбы — только очи опустила долу, и вид у нее был угрюмый и непримиримый. Симонов мягко напомнил ей мольбу «накарибленной» сексбомбы.
— Yo no quiero traer el agua para ella. Me voy Till tonight! — Не хочу приносить ей воды. Я ухожу. До вечера!
И ушла, не поцеловав его. А он не мог даже подняться - лежал голяком, соображая, какая кошка пробежала между подружками. И Барбарину не успел спросить: она тоже поднялась и, кинув в его сторону – «пока, Шурик!» - поспешила догнать Карину.
И уж совсем не походило на Карину, что она в присутствии Максимо и Марии, когда они вечером впятером сидели за столиком у входа в alberge и цедили сухое вино, принесенное Симоновым, вдруг из-за какого-то слова, сказанного Барбариной, резко поднялась и скрылась в чреве общежития. Она не вышла к компании даже после того, как Мария сходила за ней и отсутствовала минут десять. Настроение у всех упало, хотя и делали вид, что ничего экстраординарного не произошло. Максимо рассказывал об учебе в институте: и он, и Мария на прошлой сессии завалили экономику и сейчас готовились к пересдаче.
Карина — на этот раз без подруги — появилась у него после полуночи, как ни в чем ни бывало, и без вопросов с его стороны объяснила, что возненавидела Барбарину за ее неверность Вовику.
— Как можно сравнивать Вовика и Анатолия? — задала она риторический вопрос. — Говорить, что любит одного Вовика и встречается с другим. И еще ездит к мужу. Я этого не понимаю. Она оправдывается тем, что просто не может без мужчины. Разве это возможно? А ты? Ты можешь без женщины?
— Без тебя — нет.
— Mentirosito! Ты все время надо мной смеешься. Почему?
— Потому что ты смешная. Задаешь детские вопросы.
На следующую ночь Карина опять явилась одна. Толик преградил ей дорогу своим могучим монументально бронзовым торсом - на нем были одни трусы с белыми лампасами как напоминание о былой спортивной славе.
— А где Барбарина? - требовательно прогудел он. - Почему ты одна?
Карина поняла его без перевода и слегка повела плечами, ответив по-русски:
— Я не знаю.
— Все ты знаешь! — уже зло произнес Толик и скрылся за дверью своей комнаты с шумящим во мраке вентилятором.
— He is very angry like Ghost, our Biatrice. - Злой какой, прямо наше Приведение - Биатрис. Мы завтра вечером с Барбариной едем в Никаро, к Вовику. Без меня она ехать не хочет, почему-то боится его. Вовик стал очень нервным, агрессивным. Наверное, потому, что много пьет.
—Хорошо, поезжайте, - легко согласился он, вспомнив о том, что их отъезд приходится как раз на среду, и вероятность, что Кари может столкнуться здесь с Вирхинией сводится к нулю.
И тут же его озарило мрачное подозрение, которое он не смог подавить в себе, может, потому что перед ее приходом глотнул из горла приличную дозу рома.
— А может, ты хочешь повидаться с тем никаровским учителем?
Кари взглянула на него такими страшными глазами, что он невольно сел на кушетку. А она уже плакала, по-детски утирая глаза кулаками:
— Как ты мог такое подумать?
И он десять раз пожалел, что во время не прикусил свой поганый язык и сболтнул напраслину. Обняв ее за плечи, он извинился и долго утешал ее ласками и вином, дал покурить болгарского «Опала», принесенного Толиком с корабля и подаренного ему в обмен на две пачки кубинских «Popularis». Сей небескорыстный дар штангист сопроводил мудрой сентенцией: «Задаром, Шурик, и чирей на жопе не садится»…
И снова он и Карина спали не более трех часов, радуясь примирению и празднику ненасытных тел. Смертельная усталость наваливалась ближе к полудню, когда автобус увозил советиков с завода на обед в их apartamentos. И тогда он мог минут сорок, наскоро проглотив еду, предаться сиесте и после короткого сна – чумовым - возвратиться к своему письменному столу в oficina de proectistas.
Глава 78. «Donde esta garantia?»
Но сегодня и этих спасительных сорока минут судьба не подарила Симонову. Зато она на блюдечке с золотой каемочкой преподнесла ему Вирхинию. Она пришла в то же время, что и в прошлый раз, когда Иван и Толик пошли спать, а Симонов, борясь со сном и усталостью, пребывал в напряженном ожидании чуда.
Он даже приоткрыл входную дверь на лестничную площадку, чтобы ей не пришлось стучаться. И Вирхиния влетела в этот затхлый мир, пропахший щами и пережаренными котлетами, легко и беззаботно, словно ей удалось вылечить весь мир от сифилиса и проказы. Белая полупрозрачная кофта навыпуск, легкие, немного ниже колен, бежевые брючки, белые босоножки, красный педикюр, в роскошных волосах — янтарный гребень — все говорило о том, что она тщательно продумала, как сразить советика наповал. И он тоже вроде бы подготовился - надел лучшую белую рубашку и серые брюки, с трудом поглаженные одной рукой. Но перед вызывающим великолепием кубинки чувствовал себя непривычно стесненным, даже робким, как начинающий актер перед выходом на сцену.
Потом засуетился, замельтешил, выставляя на стол нарезанную ветчину, консервированный говяжий язык, горячую котлету с гречкой на потрескавшуюся клеенку. Вовремя спохватился, и перенес угощение в свою комнату, организовав привычный «фуршет» на двух стульях.
Вирхиния молча и, как ему казалось, с лукавой усмешкой наблюдала, как он в одной руке - другая, согнутая в локте, еще весела на марлевой перевязи — носился с тарелками, блюдцами и стаканами с кухни в свою комнату. И наконец пригласил ее откушать.
Она с ленивой грацией поднялась из-за стола в гостиной, прошла в его комнату и села на указанное место - на кушетку, застланную розовым покрывалом. Ее колени уперлись в край стула с едой, и он отодвинул его за спинку, едва не уронив на каменный пол стакан - успела подхватить его рукой, и они оба рассмеялись, немного разрядив наэлектризованную его нечистым замыслом атмосферу.
И он снова спршивал себя: зачем это тебе нужно? Ну, очень красивая девушка, ну, мучает ее любопытство, какие мы есть, советики, ну, трахнешь ты ее — и что тебе от этого прибавится?..
Но думать было некогда — до отъезда на работу оставалось меньше часа, и гамлетовский вопрос — быть или не быть? — надо было решать в считанные минуты.
Он принес из холодильника покрытую седым потом, бутылку «Советского шампанского», выменянного вчера у Бурина на коньяк специально для этого случая. И быстро, с легким хлопком, похожим на выдох, выдавил пробку. Пена и вино, сердито шурша, заполнили стаканы.
Часы на его руке беззвучно тикали, отсчитывая дорогие секунды.
— Vamos o no vamos? — произнес он самый ходовой кубинский тост. Помедлил и дополнил: — Por amor! — За любовь!
Она сидела справа от него, их плечи касались, они встретились глазами в упор и помедлили. Он по-гусарски поднял локоть со стаканом под брудершафт. Кубинка сразу поняла этот интернациональный жест, их руки со стаканами скрестились. Они поспешно отпили по глотку и крепко - он даже ее язык на миг почувствовал кончиком своего - поцеловались. Он увидел, как при поцелуе она закрыла глаза и легко вздохнула, словно добежав до невидимого финиша. А когда допили студеное вино и поставили стаканы, она вдруг с недоумением уставилась на тарелку с котлеткой и гречкой и спросила, ткнув вилкой в крупу:
— Que es? — Что это?
Слишком высокого мнения она о его испанском. Можно слазить в словарь, но не сейчас же, когда тебе до старта четырнадцать минут.
— Arros ruso, — соврал он. — Русский рис.
— Да? — изумилась Вирхиния и осторожно поднесла к своим полненьким губкам несколько разваренных зерен. — Рис?.. Не похоже. Но вкусно.
— Come! — Ешь! — почти приказал он. — Я уже поел: думал ты не придешь.
Он долил шампанского в узкие стаканы и, приподняв свой, спросил:
— За что выпьем?
— Por amistad cubana — sovietica, — не задумываясь, сказала она — За кубино-советскую дружбу.
— No, — возразил он, — Рor amor!
Он обнял ее за плечи. Невольно сравнил их с плечами Карины — эти были острее и тверже. А дальше все пошло как-то по-будничному просто: Вирхиния сама скинула кофту — и оказалось, что она была без лифчика. Ее маленькие груди были небольшими — как среднего размера апельсины. Брючки у нее были на резинке, и она тоже обошлась без его помощи. Он глазом не успел моргнуть – штанишки уже весели поверх ее кофты на спинке стула.
Это было кстати: он одной рукой расстегивал ремень и потом возился с брюками, рискуя опрокинуть стулья с нетронутой едой. Бутылку с недопитым шампанским, наскоро заткнув пробкой, он поставил на пол, под стул. А Вирхиния подтолкнула его под зад, чтобы он привстал, и нырнула под покрывало.
Все происходило молча, рывками, как в немом кино. И когда он - уже без брюк и плавок, но в рубашке и с рукой на перевязи, -путаясь в складках рыхлого покрывала, наконец оказался рядом с девушкой - даже не рядом, а навалившись на нее, - он почти позабыл, что надо делать дальше. Спохватился и надолго припал к ее губам, а потом стал целовать ее груди слева направо, и каждая из них целиком помещалась ему в рот. Перебинтованная и согнутая в локте рука давила ей на живот, и она сама догадалась снять ее с перевязи. Но когда он привычным приемом раздвинул ей ноги, Вирхиния вдруг стала сопротивляться.
— No entiendo, — сказал он. — Не понял.
— Donde esta garantia? — Где гарантия?
Какая гарантия? — очумело замер он на мгновение по пути к цели. С «гарантом» как будто все было в порядке... А она сомкнула ноги и сильно прижала его к себе, обхватив руками за поясницу. Ее глаза, тревожные и требовательные, были рядом — они прямо магнетизировали его, стараясь вразумить.
— Donde esta garantia?! Ponla!
Это уж из области нарочно не придумаешь: требует надеть какую-то гарантию.
— No entiendo, — тупо повторил он и предпринял очередную атаку.
Но она решительно оттолкнула его за плечи, едва не скинув с себя:
— No quieres preservarte?
Слово «preservarte» мигом вразумило его и в то же время обескуражило. Как он раньше об этом не подумал - о garantia preservativo — и не создал складской запас?
Он резко поднялся с постели и одернул рубашку — она надежно прикрывала его возбужденную «гарантию». Краем глаза взглянул на Вирхинию и вышел из спальни. Тихо прикрыл за собой дверь, и через гостиную проследовал в комнату Петрушко.
Богатырь спал на спине с открытым ртом и наверняка видел во сне Барбарину в объятиях Вовика. И может, поэтому был весьма недоволен, когда Симонов дотронулся пальцем до его груди и спросил:
— Толик, противогаз есть? Срочно нужен.
— Какой еще противогаз?.. — дальше последовало непочтительное выражение в адрес матери. - Ну, чо, ты, начальник, днем и ночью с этим своим сморчком носишься? Нет у меня, не пользуюсь!
Штангист врал: несколько дней назад он хвастался, что купил в аптеке десять пачек китайских «марипос» для подарка друзьям в Союзе. Там и на эти изделия царил хронический дефицит.
Из-за стенки послышался визг Ивана:
— Кончай ты, Симонов, эти дела! Мало тебе одной подстилки ночью — другую днем приволок. Карина придет — я все расскажу! Барбарина с переводом поможет.
Вот что значит привычка к стукачеству: не в КГБ или партком, так к Карине - Барбарине бежать с доносом. И самим размножаться только в неволе.
Симонов обречено вернулся в свою спальню и убедился, что все было кончено. Вирхиния уже стояла у окна с раскрытыми жалюзи и смотрела на старое Моа, на аэропорт и смеющийся над его позором океан.
Он разлил остатки шампанского и подал ей стакан. Она отвела его руку, но передумала — и взяла вино, не поворачиваясь к нему лицом. Все было ясно: справедливость восторжествовала, он наказан за измену донне Анне, как мелкотравчатый Дон-Хуан.
— Я вам должна была сделать перевязку, — сказала Вирхиния на прощание, когда он с ее помощью натянул на себя брюки. - Простите, не успела. У вас не болит? Приезжайте в Сагуа — врач должен посмотреть.
— Спасибо, все прошло. Я здоров. И простите меня. Soy idiota. — Я идиот.
Она не весело засмеялась и гордо встряхнула головой – так, что ее бесподобные вороные волосы всплеснулись гривой непокорной кобылицы. И, должно быть, навеки ушла не спетой песней из его жизни.
А потом, уже в автобусе, на него напал неудержимый смех. Он отвернулся к окну. Его просто всего трясло от хохота. Его сосед, Володя Бурин, страдавший после очередного запоя, допрашивал его:
— Ну, Саш, скажи, бляха-муха, над чем смеешься?
— Над собой, Володя, над собой. Надо всегда иметь при себе гарантии. Понял?
Ну, не дурак ли ты, в конце-то концов! Точно такой же гарантии от тебя требовала девица в студенческом общежитии, и ты тоже не понял, пока Руслан Абдулин не вразумил и не выручил тебя…
С Вирхинией он виделся еще не раз — и в Моа, и в Сагуа. Они обменивались парой слов, вроде «Oue tal la vida?» — как жизнь?. Но безо всякого намека ни с его, ни с ее стороны на повторную встречу в его апартаменто. Пусть и с наличием необходимых гарантий.
Глава 79. Казнить, нельзя помиловать
«Голос Америки», звучавший на русском языке без «заглушки» на всю мощь в квартирах советиков, частенько напоминал о том, что на далекой родине шла «пятилетка похорон членов политбюро КПСС». И не без злорадства информировал, что очередной древний член на лафете доставлялся на Красную площадь и под орудийные залпы плавно или со стуком опускался в яму.
Или урна с драгоценным прахом другого – менее высокочтимого - члена задвигалась на вечное хранение в печурку в кремлевской стене. От многочисленных подкопов и сплошных рядов дырок стена грозила рухнуть и на могилы с бюстами, и на сам мавзолей со стоящими на его трибуне членами-кандидатами в яму или печурку. Было объявлено, что стену спешно ремонтируют, покрывая каким-то «долгоиграющим» лаком. Закрывался на ремонт и мавзолей.
Только сами члены ремонту не подлежали - шамкали, задыхались, ощупью перемещались на сердечных стимуляторах, работавших от аккумуляторов или от электросети. Кремлевские старцы судорожно цеплялись за власть, уплывающую из-под их мозолистых, морщинистых задниц. Их содержимое успешно конкурировало с серым веществом самых мудрых вождистских голов.
Программа компартии стала предметом для анекдотов и насмешек, как и тезис о «развитом социализме», подменивший торжественное обещание партии о приходе эры коммунизма в 1980 году. Но старперы не решались на изменение хрущевской абракадабры. Под звуки траурных маршей, барабанный бой и пушечные хлопки они уходили в мир иной, оставляя в наследство потомкам истощенное их экспериментами и загаженное их экскрементами тело страны с не запечатленным в анналах истории завещанием: хотите жить - умейте вертеться…
Из Союза летели панические вести: полки в магазинах пустые, жрать нечего, колхозники на своих рынках обнаглели - кости и овощи продают втридорога. А зарплата как была 120 рэ на рыло, так и осталась. И поэтому советики, особенно жившие здесь семьями, держались за Кубу, как черти за грешную душу. Хотя многие истощали и себя, и своих детей, экономя на желудке, чтобы купить больше дефицитных шмоток и консервов для обратного внедрения и адаптации к советскому образу жизни.
На Кубе же для ее граждан дела обстояли еще отвратительней, чем в стране «del socialismo desarrollado» - развитого социализма. Хотя говорливый «барбудо» непрерывно высасывал ресурсы из тощей казны своего покровителя - кредиты, сырье, оборудование, оружие - для построения рая в первой латиноамериканской соцдержаве. Народ, многие годы влачившие жалкое существование на пайки по «тархетам» и «либретам», слушал его многочасовые сказки о грядущем счастье, поджариваясь на площадях на митингах под беспощадным тропическим светилом.
Легендарный команданте - по указке из Москвы и поддержания собственного авторитета буревестника революции - посылал на смерть кубинских парней и девушек в Анголу, в Никарагуа, в Конго. Куда угодно, лишь бы назло всем буржуям раздувать мировой пожар и помогать таким же авантюристам, как он сам, устанавливать, подобные кубинскому, авторитарные режимы.
Кубинцы, повоевавшие в Африке, наряду с рассказами об охоте с автоматами и гранатометами на слонов, зебр, жирафов, а с другим оружием - на местных девушек, говорили Симонову, что Фидель торгует их здоровьем, кровью, жизнями, выполняя заказы советских хозяев. А здесь, на Кубе, Фидель открыл мемориал нашим ребятам, погибшим во имя сохранения его диктаторского режима… Кубинская армия и военные учебные заведения были наводнены советскими инструкторами и преподавателями. И в академиях и высших военных училищах Союза тысячи кубинцев учились, как воевать, летать, охранять границу и заключенных
Слушать всю эту муть от прозревших на войне на других континентах, покалеченных душой и телом бывших «сольдадос» Симонову было неприятно и даже опасно: он ведь никак не мог повлиять на политику ни в своей, ни в этой стране. Единица ноль, единица вздор - это вбивалось в бошки людей со школьной скамьи…
Гораздо ближе и актуальней беспокоила проблема излечения триппера у Смолярова - он никак не покидал его пропитанного антибиотиками тела, и Симонов чувствовал почему-то за этот факт ответственность, словно сам наградил новосибирца несмертельным, но непотребным недугом. И за Леню Лескина он болел: мужик все чаще «сходил с круга» и пил в обществе попугая Прошки, поливая своих сожителей неисчерпаемым богатством русской матерной словесности.
Но наступила ночь - и в буквальном, и переносном смысле этого слова, - когда все мировые и производственные интересы и потрясения надолго исчезли из его, Симонова, сознания.
Начиная с пятницы и кончая пятью утра понедельника, Карина постоянно находилась у Симонова. В субботу утром, пока он до обеда работал на заводе, они, правда, расставались, чтобы камарера, убиравшаяся в апартаменто, не застукала Карину.
А на эти выходные им, вообще, выпал чистый кайф: Иван, надев на себя новые гуайаверу и босоножки, уехал по каким-то партийным заморочкам в Гавану. Барбарина - неизвестно по чьей вине - снова отбыла на самолете на аборт в Сантьяго. А Толя пьянствовал с моряками на корабле и уходил с ними на боте в открытый океан порыбачить. Игорь Седов его тоже не беспокоил: наверное, занимался со своей Клавдией тем же, чем Симонов с Кариной.
К ним несколько раз стучались, но они не открывали, соблюдая все правила звуко- и светомаскировки. И только в воскресенье, поздно вечером, когда все советики, нажарившись и накушавшись на пляже, кинули свои распаренные тела на не менявшиеся уже две недели простыни, Карина, голой поднявшись с постели и накинув на плечи его рубашку, вдруг попросила включить телевизор.
Симонов выполнил ее просьбу, соблюдая требования конспирации: сначала прикрыл балконную дверь и, не зажигая света, включил ящик, позаботившись, чтобы звук был на минимуме. От загоревшегося экрана по стенам и потолку забродили голубовато-серые тени. Симонов пошел к холодильнику - бросить в стаканы с ромом по кубику льда. Дверь на кухонный балкончик была открыта - оттуда тянуло пахнущей ночным морем прохладой. На водонапорной башне, уткнувшейся в звездное небо, краснел фонарь.
Симонов стоял в двух шагах от Кари, когда услышал ее вскрик и потом громкий истерический плач. На черно-белом экране вились клубы дыма - показывали пожар. Быстрый и восторженно-горячий репортаж Симонов не мог понять - так, отдельные слова: fuego, humo, incendio – огонь, пожар, дым. Он подскочил к телевизору, хотел его выключить, но Кари, мотаясь всем телом, почти завизжала: «?No, no, no!..»
— Que te pasa? — Что с тобой?
Он был искренне напуган - не пожаром, конечно, - ее состоянием. Всегда сдержанная, она просто с ума сходила. Голубоватое мерцание экрана, бормотание репортера, плач и причитания Карины, внезапность всего происходящего в виртуальном и реальном мирах, усталость и алкоголь вызвали в нем спонтанный страх. Это чувство очень редко посещало его даже в моменты крайней опасности.
Он трес ее за плечи, повторяя и повторяя свой вопрос: что же случилось, в конце-то концов?.. Она не могла прийти в себя даже после того, как сюжет с пожаром сменился на другой - уже совсем спокойный - эпизод с улыбающимся лицом молодой дикторши. Тогда он положил ладонь на жесткие волосы Карины и замолчал. Минуту спустя, сквозь судорожные всхлипывания, дрожа всем телом - эта дрожь передавалась ему и от ее плеча, и от головы, - она стала невнятно объяснять свой внезапный испуг:
— My sister, my sister!.. She lives not far from that place.
Он снова ничего не понял: ее сестра живет рядом с каким-то местом. Как она может жить, если ее с сентября нет на этом свете?.. Но не стоит ее торопить. Он сбегал на кухню и принес из холодильника бутылку с водой, налил в стакан.
Она пила, и он слышал тонкую стеклянную дробь, как бы подтверждавшую ее неподдельный испуг. Потом он вспомнил о том, что у него в спальне есть корвалол, наугад накапал его в кофейную чашечку, разбавил водой - она покорно выпила.
— Ты не понял, что произошло? - спросила она на английском с детским возмущением в голосе. - Пожар в Гаване, рядом с университетом. А она живет как раз там, совсем рядом.
— Что, у тебя есть еще сестра? Ты говорила, она живет в Сантьяго.
— Нет, это совсем другая, ее зовут Сойла. Она живет в Гаване с дочкой. Я хотела ехать к ней на этой неделе. Мария и Максимо уехали в Гавану в отпуск — всего на пять дней. Я просила их зайти к Сойле. Но я должна ехать к ней. Обязательно! У меня проблема.
— Какая? Кари, почему ты все скрываешь от меня. Меня называешь mentirosito — обманщиком, — а сама ведешь себя не искренне.
— Я не хочу тебя беспокоить. Утром я позвоню друзьям в Гавану: может, они узнают, как дела у Сойлы.
Он сходил на кухню, налил в стаканы рому и бросил туда по кубику льда. Молча выпили, она как будто немного успокоилась. В мерцающем свете телеэкрана на ее черном лице он различал только белые пятнышки глаз и полоску зубов, когда она говорила. Он усадил ее к себе на колени и поцеловал в щеку — она была соленой от слез.
— Так в чем твоя проблема? Ты так и не сказала.
— А ты не догадываешься?
Она порывисто и нежно взяла его кисть, просунула ее к низу своего живота:
— Слышишь, там твой baby, la nina Маша. Что с ней будем делать?
Спросила бы она что-нибудь полегче. Он не испытывал ни радости, ни испуга, а тем более удивления: плюнув на все меры предосторожности, они шли к этому финалу, как по минному полю. Безумству храбрых поем мы песню... И вот допелись! А что делать с Машей — вопрос не ко мне. И пусть Карина решает — казнить или помиловать. Сладку ягоду ели вместе мы... К тому же, как сказал кто-то из великих, природой брак не предусмотрен. А от себя Симонов добавил: но и аборты тоже.
Карина не долго ждала ответа, не снимая его ладони с горячего своего живота с зародышем советско-кубинского мулата. Или мулатки Маши.
— Я пойду к сестре, она работает в больнице, и она поможет мне решить проблему. Ты не беспокойся — это займет не больше недели.
— А почему не здесь? Барбарина же легко все это проворачивает.
Он уже знал, как звучит по-испански «провернуть» — realizar rapidamente. И в Союзе его жена проворачивала это не менее десяти раз. Начинала, как правило, с распарки ног в тазу с горячей водой и таблеток синестрола, а кончала скоблежкой в захудалой деревянной халупе на улице Красной Армии, куда рано или поздно попадали на три дня женщины со всего города.
На выписку жены полагалось являться с букетом цветов и бутылкой коньяка или шампанского - не для жены и ее боевых подруг, а для скоблящего врача. Вручение производилось в условиях строгой конспирации: подарки нищим медикам правоохранительные органы вменяли в вину как взятки.
— Здесь нельзя — сразу все узнают. И, кроме того, до аборта я должна назвать имя отца и получить письменное согласие моих родителей. Как тебе это нравится? Ты признаешь себя папой нашей Маши? Отца будущего ребенка, кстати, вызывают на беседу и уговаривают жениться.
— Но Барбарина обходится безо всех этих формальностей.
— Ей проще. Она замужем — и ей достаточно согласия мужа.
— Это сейчас. А раньше она была незамужней, уезжала в Сантьяго — и все решала в один день.
— Все меняется. Та женщина, которая ей помогала, уже в тюрьме. Сделала неудачный аборт, septicemia — и девушка умерла.
— Que es septicemia? — спросил он. — Что это такое – «септисемия»?
Карина пожала плечами, видно, затрудняясь, как объяснить, но он по созвучию и сам догадался: «сепсис» - заражение крови. Кажется, Вирхиния употребляла это слово — septicemia, — когда он лечил свой локоть.
— Ладно, — сказал он на английском. — В русском есть похожее слово. Что будем делать?
— Повторяю тебе, Шурик: не беспокойся — в Гаване я все сделаю. Сойла работает в поликлинике, где лечат и людей, и животных. Она все устроит. Пойдем спать.
Она казалась уже совсем спокойной - никаких признаков недавней истерики. Из ее поспешных объяснений он понял, что Сойла чуть ли не главврач этой странной ветеринарно-человеческой поликлиники. Так что Карине и ему, Симонову, не стоит ссать кипятком - плод их любви сгинет в небытие, не узнав, что такое страдание.
Этот разговор состоялся в ночь с воскресенья на понедельник, а в четверг Карина в семь часов вечера уезжала на автобусе в Гавану. К середине следующего дня она уже будет у Сойлы.
Все эти ночи они провели вместе, а в последнюю ночь, со среды на четверг, даже не тушили свет - и все проходило в каком-то полупьяном безумии. А предстоящая неделя разлуки представлялась жуткой бесконечностью, и они избегали говорить о том, как будут жить врозь.
Был момент — он положил ее на постель - голую, протяжную, атласно-черную — и стал ощупывать низ ее живота, повыше треугольника, образованного свитыми в мелкие кудряшки волос. И живот и торчащие немного в стороны груди не потеряли своего девичьего совершенства, были упругими и чистыми, так что казалось кощунством к ним прикасаться. И в их слиянии присутствовал аромат букета неизведанной ранее свободы — уже не надо было бояться, что близость приведет к трудно преодолимым последствиям, что надо бы как-то предохраняться.
Даже москиты не раздражали. После полуночи они, уже сытые и довольные, расселись по потолку и стенам, взирая со стороны на человеческие утехи.
Привела их в чувство предрассветная газовая атака — сероводород вполз невидимой удушливой волной в щели жалюзи. Кари схватилась рукой за горло, зажала нос и рот, стараясь заглушить кашель. Симонов голым выскочил на кухню, смочил полотенце, принес его в спальню, и они сидели рядом на постели, уткнувшись лицом в холодную мокрую ткань.
С утра Симонов сказал Дуче, что ему после обеда надо поехать в порт — собрать недостающие данные по автоматике и электрике цеха плавленой серы. Побывал там, подышал серой в распредустройстве подстанции под присмотром энергетика порта, морщинистого мулата с седыми усиками, записал параметры аппаратуры и нацарапал в рабочий журнал схемы с натуры. И уже в четыре принимал прохладный душ дома, брился, мазался кремом и одеколонился, готовясь к прощальному визиту в casa de solteras — в общежитие Карины и Барбарины.
Перед уходом собрал в свой необъятный портфель подарки для Кари, ее сестры и племянницы. Не забыв, конечно, вино, ром и легкую закуску для прощальной фиесты. И около пяти часов приземлился на плетеный стул на свое обычное место за круглым столиком у входа в альберге – в прозрачной тени от высоких кустов и так, чтобы с улицы его не заметили «крысы», часто посещавшие аптеку напротив.
Все обитательницы общежития уже знали этого sovietico, que habla Espanol — говорящего по-испански русского, и весть о его появлении сразу достигла ушей Карины и Барбарины. Они вышли к нему, нарядные, припомаженные и немного торжественные, как космонавтки за четырнадцать минут до старта. Вскоре подошли в обнимку Мария и Максимо - наверное, они были оповещены заранее о церемонии прощания.
От рома отказались все, кроме Симонова, — цедили сухое, закусывая шоколадом и апельсинами. Барбарина, вчера вернувшаяся из Никаро от Вовика, оживленно, в лицах, рассказывала, как она пряталась в шкафу от камареры - горничной, — когда Вовик ушел на работу, а та явилась убирать его апартаменто.
Максимо пытался говорить с Симоновым и Кари на английском: оказывается, он начал посещать academia nocturno, и Карина стала его професорой. Мария, как всегда, молчала и с улыбкой на своем красивом благородном лице породистой испанки ласкала лица друзей добрыми большими глазами. От вида ее длинных и голых по самое не могу скрещенных ног у Симонова невольно захватывало дух, хотя он не отводил глаз от дорогого и печального лица Кари. На нем было немного больше макияжа, чем обычно, - подведенные белым веки, сиреневые губы, — но это ее не портило.
Симонов незаметно попросил Барбарину отнести его портфель с подарками в свою комнату — сама Карина никогда бы этого не сделала, и в седьмом часу все поднялись из-за стола. При посторонних Карине не позволила ему поцеловать даже руку с длинными сиреневыми ногтями — дала только пожать ее. И попросила не провожать на автостанцию — она находилась в старом Моа. Поэтому они впятером дошли до остановки, и он вскоре остался один, глядя вслед удалявшемуся автобусу - точно такому же «газу» или «пазу», что и на улицах родного Красноярска. На душе у него было пусто и беспросветно.
Он быстро пошел домой, налил полстакана рома, выдавил в него лимон, выменянный вчера на сигареты у местного китайца, и вышел на балкон. И до семи часов — времени отбытия автобуса в Гавану — смотрел в сторону старого Моа. На его утонувшие в зарослях cabanas u chozas — хижины, — на отливавший золотом и пурпуром океан. Тяжелые предчувствия, уплотняясь в свинцовую массу, давили его изнутри, угнетая своей безысходностью, как перед концом света.
Интеллигентный, идейно-выдержанный попугай, лишенный свободы в результате черно-рыночных советско-кубинских отношений, выкрикивал приветствия вождю: «Viva Fidel!» Из соседних окон и балконных дверей пахло русским духом — жаренной на свином сале картошкой или овощными бананами.
Нижний край оранжевого светила почти касался пылающего, как адское пламя, океана. Ему казалось, что он видит, как автобус уносит Кари в сторону, противоположную закату, — по асфальтовой «карретере», рассекающей остров, похожий из космоса своими очертаниями на крокодила длиной свыше тысячи километров.
Глава 80. Пятьдесят три дня без Карины
Позднее Симонов посчитал по своему дневнику, сколько времени Карина пробыла в Гаване, - 53 дня, вместо обещанной недели. Почти два месяца. Никогда до этого он не испытывал такого томительного, отвратительного, медленного и пугающего течения секунд, минут, часов, дней, недель, как тогда, - в Jnfierno Rojo - на раскаленной сковородке неопределенности и жути в ожидании страшной развязки.
По ночам, под марлевым маскетеро, под жужжание москитов в темноте, во влажной духоте, приправленной сероводородным поветрием с завода, его мучили угрызения совести. В его душе возникали суеверные, неведомые доселе, размышления о неотвратимости наказания за сотворенное человеком зло. И тот второй, копошащийся в нем с рождения, ехидно посмеивался над ним: так тебе и надо, ублюдок, любитель острых ощущений и погубитель невинных девичьих душ!..
Тогда он вставал с постели, шел к холодильнику, наливал в стакан рома - в темноте на слух, «по булькам». Приходил в свою комнату и, глядя сквозь жалюзийные щели на освещенную посадочную полосу аэродрома, на мангру и отсвечивавший нездешним светом под луной океан, мелкими глотками прижигал клубящееся в нем, как туман над болотом, беспокойство.
Все остальные события, происходившие вокруг него - в независимости от того, участвовал он в них или нет - проходили мимо, почти не касаясь его чувств и переживаний. И он участвовал в каждодневной суете, может, больше всего исходя из инстинкта самосохранения и самоуважения: все же ты мужик и не должен превращаться в бесформенную кучу вонючего дерьма, пусть даже через минуту тебя повесят за яйца или отрубят башку ржавым мачете. Ведь страх смерти хуже самой смерти. А чтобы не испытывать его и не расслаблять душу, не надо чинить зла, Шурик…
Даже такое радостное событие, как отъезд Дуче-Смочкова в Союз, не порадовало Симонова: умер Максим – ну и хрен с ним! Тем более что восшествие на престол очередного мудака, норильского москвича, презиравшего всех, кто был под его началом, привело только к волне новых запретов и репрессий: к кубинцам в гости не ходить, к себе их не приглашать. За посещение советских кораблей и приглашение к себе моряков - немедленная высылка виновных в Союз.
Профорг, поручик Дуб, лизал зад своему новому боссу. Он махом убил в себе негасимую любовь к упорхнувшему с золотым запасом и долларами в постреволюционный Питер Дуче.
Гораздо больше тронуло Симонова исчезновение из здешнего бытия Лени Лескина. Как ни странно, после его высылки в Союз образовалось некое пустое пространство. Трезвые и пьяные прозрения жидкобородого ведуна, его экстравагантные - без претензий на оригинальность, но убивающие всех на повал своей непосредственностью - выходки, чем-то похожие на причуды его попугая Прошки, теперь выглядели совершенно безобидными и необходимыми для подкормки его смятенных чувств.
***
К тому же Симонов опять заболел — на голени левой ноги выступила рожа. На испанском это слово звучало гораздо благозвучней и походило на имя экзотической незнакомки — .erisipela. Эту красно-фиолетовую прелесть он подцепил несколько лет назад, когда с женой и дочерью отдыхал в Сочи. «Эрисипела» надолго поселилась в нем, заставляя периодически — раза по два в год — трястись в лихорадке, хромать, обматав ногу красной тряпкой с мелом. И навещать городских и деревенских бабок-знахарок или валяться в больницах под капельницами в сопровождении инъекций антибиотиков.
Фельдшер Галя Андреева снова обрела в нем трудного пациента и призвала на помощь доктора Регаладо. Он пришел к Симонову как старый знакомый по трипперному бизнесу в отношении Коли Смолярова. Глашатай свободной любви до сих пор сосредоточил свое существование на созерцании пятой конечности на предмет наличия отсутствия нежелательных выделений.
Миниатюрный, немного косящий и очень ласковый Регаладо осмотрел «эрисипелу», отдаленно напоминавшую голеностопный красный фонарь. Задумался и прописал какую-то мазь поверх этого «фонаря». А внутрь — таблетки ампицилина и бутапудина: глотать их каждые шесть или восемь часов.
В отличие от русских лекарей, Регаладо, дай Бог ему здоровья, задницу советика от инъекций оградил. И от рома отказался — выпил чашку кофе с шоколадом, пригласил Симонова к себе в гости после выздоровления и удалился, чем-то сильно озабоченный.
Через день после него появился Роберто Эрера, как всегда, сдержанный, немногословный, с помятым сдобным лицом и проницательным взглядом римского патриция. Сказал, что и у него была когда-то «эрисипела» и что здесь ее могут, как и в России, вылечить только бабушки. Один из народных методов ее лечения — потребление рома.
Симонов намек понял и открыл бутылку «матусалена». Выпили под фрукты и шоколадные «бомбонес» по нескольку кофейных чашек, и Эрера несколько расслабился. Сказал, что кубинская сторона уже продлила срок пребывания компаньеро Симонова на Кубе, поскольку очень довольна его деятельностью на пользу революции и социализма. Теперь надо ждать, каким образом советское посольство отреагирует на кубинскую инициативу.
Это же подтвердил на следующий день Чино — Андрес Эрнандес. Он пришел к Симонову с его отчетами, инструкциями и расчетами, уже переведенными на испанский. Симонову надо было только расписаться в их достоверности. А потом, под ром и импровизированную закуску, Андрес рассказал несколько анекдотов на местные темы. После чего пустился в воспоминания о первых годах после победы революции.
В числе других безграмотных пацанов он из родного campo — деревни - поехал ликвидировать свою отсталость в Гавану. Их поселили в богатый особняк сбежавшего в Штаты burguesa — буржуя. Все стены комнат двухэтажной виллы, окруженной парком со статуями, бассейном и прочими причудами избалованных дурными деньгами богачей, были увешаны картинами в дорогих рамах.
Картины ребята снимали со стен и делали с ними, что им хотелось — обменивались на сигареты или ром, пририсовывали усики под носами прекрасных дам, соревновались в целкости, бросая в них разные предметы. И, в конце концов, порвали надоевшие полотна на куски.
Мраморным статуям в парке с пролетарской беспощадностью поотбивали носы,, — а то и целиком головы! — и между ног чернилами намалевали то, что постеснялся изваять скульптор-идеалист.
Андрес поведал и о распределении руководящих функций между братьями Кастро. Фидель играет роль доброго отца нации, раздаривающего своим подданным зрелища и пряники. А Рауль отлично владеет бичом. И потому - в щекотливых ситуациях - все силовые акции проводит от своего имени.
Андрес свое, а может, и широко распространенное понимание этого расклада, подкрепил примером.
Победа революции — и, как следствие этой победы, объявленная Северной Америкой блокада Кубы — привела к недостатку viveres — продуктов питания в стране, а кое-где и к голоду.
В Сантьяго голодному люду понравилось вываливать на улицу с пустыми кастрюлями и барабанить по ним пустыми ложками. Для прекращения этого безобразия — не голода, конечно, а кастрюльного бунта — Фидель отправил своего брата во главе с преданными «барбудос». И якобы, зная крутой нрав братца, послал ему вслед строгую телеграмму: «Рауль, только без крови!..»
И Рауль выполнил указание братана: взял и развесил сто «кастрюльщиков» на фонарях улиц Сантьяго-де-Куба. Без единой капли крови. «Vaya, es muy chistosamente, Alejandro, ?verdad?». В переводе это звучало так: «Ха-ха, очень остроумно, Александр, правда?»
Симонову было не смешно. Нечто подобное он слышал уже давно — по радио «Свобода» или «Голосу Америки». Взбунтовались в Гражданскую войну голодные крестьяне в какой-то волости, и Ленин послал телеграмму: контрреволюционных пособников кулаков непременно повесить. Раулю было, у кого поучиться.
Андресу все казалось смешным. Даже как топят и расстреливают лодки и плоты с женщинами, стариками и детьми, пытающимися сбежать во Флориду или Гуантаномо. Ведь все это «гусанос» — черви, и годятся они разве что на корм акулам и барракудам.
У Симонова за неделю его болезни побывало и высокое начальство — рыжеватый начальник проектного отдела Хосе Себастьяно и вице-директор завода Бланко, красивый испанец с бледным лицом, женившийся на чешке во время его учебы в Чехословакии. К советикам — и в этом, очевидно, с ним был солидарен Себастьяно — Бланко относился весьма прохладно. Советики это объясняли влиянием на него антисоветских элементов в Чехословакии, куда он вместе с женой иногда ездил в отпуск. И то, что «сам Бланко» нанес визит «какому-то Шурику Симонову», вызвало черную зависть у чекиста Сапеги и штангиста Петрушко. Последний сказал так:
— Ты, начальник, всем кубашам в сраку без мыла въехал. Языком, что ли? Даже к этим антисоветчикам.
Симонов, обозлившись и рискуя пострадать от тяжелой руки чемпиона, будучи лежачим больным, не остался в долгу:
— Говорят, что в здоровом теле — здоровый дух. Но твой дух, Толик, что-то дурно пахнет. Тем, что в сраке.
Петрушко сузил светлые — и без того не большие — глаза, поиграл желваками и бицепсами и вышел из спальни, хлопнув дверью.
А Симонов попытался воспаленным рожей мозгом докопаться до корней советского шовинизма, опираясь на марксистско-ленинскую теорию. И ни к чему утешительному не пришел. Эти «кубаши», Бланко и Себастьяно, были ему гораздо ближе и интересней «своих в доску» Сапеги и Петрушко. Последних объединяло даже не их партийное товарищество. А заурядное мышкование в поисках далеко не духовных ценностей. Жратвы, выгодного обмена шила на мыло. Забота правдами и неправдами поднакопить и прикупить как можно больше шмотья.
А его разговор с Бланко и Себастьяно прошел налегке — немного о Чехословакии — там жизнь была богаче и приятней, чем в Союзе и на Кубе, — о рыбалке — Себастьяно слыл заядлым рыбаком и имел свою моторную лодку. Он и Симонова пригласил после выздоровления побывать в океане — поохотиться с подводными ружьями на рыб и черепах.
Симонов, читавший «Старика и море» в оригинале, пришел в телячий восторг: побывать в шкуре старого Сантьяго — даже в миниатюре – и поймать пусть не гигантскую рыбу, но в открытом океане — это не баран чихнул! — Память на всю оставшуюся жизнь.
***
В тот же вечер Барбарина, проводившая почти все ночи в алькове штангиста, зашла к Симонову. Припухшая физиономия професоры выражала упадок духа. Она подала ему в постель два больших листка плотной, как пергамент, бумаги. И сказала по-русски:
— Прочитай, Саша. Кари разрешила тебе дать это письмо. Она ничего не сделала. Врачи боятся, ты поймешь - почему.
— Я могу оставить письмо себе?
— Конечно. Она звонила мне, но я не сказала, что ты больной. Она бы сильно стала страдать. Она тебя очень любит.
Симонов прочел письмо, написанное Кариной восьмого мая в десять вечера, - дата и время стояли в начале первой страницы. Его глазам предстала другая Карина. Не та, прежняя - обычно величественно спокойная, слегка насмешливая по отношению к себе и другим, начитанная и наделенная тонким юмором. А в этом письме...
Чтобы полней уяснить для себя его содержание и скрытый подтекст, он достал из-под подушки дневник и, не вставая с постели - рожа начинала грызть ломотой и горячей болью, едва опустишь ногу на пол, - сделал письменный перевод письма с испанского на русский:
«Дорогая Барбарина!
Уверена, что у тебя все хорошо, как и у остальных. О себе же я не могу этого сказать. Мне не становится лучше - ни в психическом, ни в физическом смысле.
Ну, ладно, девочка! Ты, возможно, посчитаешь мое письмо бессмысленным, даже глупым, поэтому лучше поменять тему.
Я не могла вернуться в Моа: состояние моих нервов просто не позволяет это сделать. Ты же знаешь, что я сейчас переживаю самый тяжелый кризис в моей жизни, и моя сестра немного напугана моим состоянием. А врачи, которые время от времени приходят осматривать меня по ночам по этому делу, когда у них есть немного времени, не решаются сделать ничего из-за нервного истощения и вызванной им физической слабости (только ничего не говори об этом моим родным: они немедленно прикатят ко мне в Гавану).
Сообщи, как идут дела там, в академии, и назначен ли кто-то учителем на мое место.
Передай, что я не пишу непосредственно ему, так как знаю, что ты ему прочитаешь эти строки.
И, пожалуйста, будь любезна, ответь на это письмо, как можно скорее - сразу же после его получения, чтобы мне знать обо всем, что творится у вас.
Не писала раньше из опасения, что могу наговорить глупостей.
А этой ночью у меня невыносимая головная боль.
Ладно, заканчиваю. Представляю, как вам надоела со всеми своими болячками.
До скорого. Кари.
P.S. Напиши, лучше ли твоему отцу?»
Да, часовой механизм мины, подложенный судьбой под его судьбу, тикал все громче, тревожней, неотвратимей... Почти три месяца беременности. Вряд ли кто-то из врачей рискнет и здоровой женщине делать аборт даже за хорошие деньги.
А я согласился на продление еще на год - будет время, чтобы покачать колыбель Маши. И скольких людей я подставлю в Союзе - тех, кто поручился за мою моральную устойчивость? Начиная с Князева и «треугольника» в объединении. А дальше следуют обком, крайком, КГБ, родное министерство. Все они поручились за меня перед ЦК КПСС: товарищ достойно представит свою родину в братской стране!.. Представил - и даже наследство оставил в форме продолжения советско-кубинского потомства. Да, за свободу в чувствах есть расплата, принимай же вызов, Дон-Жуан...
Или спокойно, без паники - будь что будет! Остаться на Кубе еще на год и, если не вышлют или Каринин папаша или братец не отсечет тебе мачете дурную тыкву, перенести стоически все тяготы и лишения старого ****уна. Только кому от этого благородства легче - Карине, тебе, вашему ребенку, твоим жене и дочери, Карининым родителям и родным?..
«Изворотливый же у тебя умишко! - удивился тот, второй впередсмотрящий. - Тонко излагаешь, собака! Ну что ж, давай, давай! Логика у тебя железная - прямо как у горьковского Клима Самгина. Любой своей подлянке найдешь аргументированную подстилку…»
Да и будет ли смысл тебе оставаться здесь, если Карина будет вынуждена родить? - заставив на время заткнуться своего постоянного оппонента и отодвинув его в дальний угол своего сознания, продолжил свои выкладки Симонов. В любом случае месяца за два до родов, а то и раньше ей придется уехать из Моа. В Сантьяго, Гавану ... А это совпадает со сроком окончания твоего первого контракта. И выходит, что твое самопожертвование - блеф, сапоги всмятку... Да тебе и самому ясно: самопожертвование и рассудительность вместе не уживутся. Остается одно: отказаться от продления и мотать в Союз…
***
Утром, когда Галя Андреева пришла померить ему температуру и давление, он сказал:
- По-моему, мне здесь явно не климат. Думаю, что следует отказаться от продления, пока ласты не откинул. Да и жена настаивает на том, чтобы я скорей возвращался.
- Пишите, я подтвержу.
В тот же день, ближе к ночи - с подачи фельдшерицы - к нему зашел Саша Шатов, высокий плоский мужик, питерец, с бледным добрым лицом несчастного мужа. Супруга ему попалась из стерв стерва - по рангу не ниже, чем чемпионка северной столицы по этому виду спорта.
- Муртазин звонил из Гаваны - тебя уже продлили, все документы послом подписаны, - обрадовал он. - Трудно будет назад отыгрывать.
- Ладно, Саш, куда они денутся? Вот заявление - отсылай Муртазину. Принеси из холодильника бутылку - выпьем по такому грустному поводу.
- Моя опять скандал учинит. Полезет морду царапать.
- Врежь ей упреждающим прямым в подбородок. У меня такое было: напала с растопыренными когтями, когда я в меру, но изрядно поддавший завалил домой. Я сам не заметил, как она лежала на полу с задранным подолом.
Шатов пробыл часа два - вспоминали о войне, о его родных, похороненных на Пискаревском кладбище в блокадные годы. И Саша, расслабленный воспоминаниями и ромом, ушел в соседний подъезд на встречу с домашним агрессором, слегка покачиваясь. Помалу пить он пока не научился.
А на улице бушевала тропическая гроза - с молниями, громами, шумным ливнем - и после дневного зноя, раскалившего бетонную коробку «касы», дышалось легко и свободно. Пока не прошила мозги мысль: а как там Кари? С ее нервами, головной болью, с растущим в животе плодом ... И голодным существованием. Открепила ли она здесь свою «либрету» - карточку - на получение продуктов в гаванском магазине? И если даже имеет право на это, есть ли у них с сестрой деньги, чтобы их выкупить?
Когда же закончится эта мука?.. ?Hasta pronto! - До скорого! - так она написала в своем письме. А это обнадеживающее «pronto» растянулось уже на две недели ...
Снились прыжки в темноту после выстрелов в спину. Просыпался несколько раз от трескучих разрядов грома - и снова прыгал в темноту, спасаясь от мучительных мыслей о Кари.
***
В тот вечер он, хромая и шагов через двадцать останавливаясь, доплелся до farmacia - аптеки - купить лекарств и поливитаминов.
Беременная, обильно накрашенная аптекарша поздоровалась с ним как старая знакомая, а белозубая молоденькая кассирша одарила его такой призывной улыбкой, что «фармасия» показалась ему преддверием в рай.
Чтобы завтра не идти с Галей Андриановой на прием в поликлинику, Симонов решил нанести незваный визит доктору Регаладо, главврачу, - его дом был с аптекой рядом. Мысль, что Регаладо мог бы помочь ему и Карине в их тупиковой ситуации, то и дело навещала его. Только он сомневался, можно ли доверять маленькому косоглазому эскулапу. Да и ради чего врач будет рисковать своим положением, семьей?.. Симонов и так втравил его в трипперную эпопею с новосибирцем Смоляровым.
Дверь ему открыла восемнадцатилетняя толстушка - жена Регаладо, одетая в маечку и шорты. Глаза и нос у нее были красными, и она яростно сморкалась в розовое полотенце. Что ее мучило - аллергия или грипп - Симонов не стал спрашивать.
На него с любопытством уставилась полненькая девочка лет трех с длинными волосами, собранными в хвостик на затылке, и «дурмилонами» - золотыми крошечными шариками, поблескивающими на мочках ушей. А на оцинкованной банке из-под галет, величиной с ведро, перевернутой вверх дном и поставленной на стул, сидел полуторагодовалый малыш. Вокруг его хлопотал молодой парикмахер - подбривал виски, шею, а Регаладо, сидя в кресле-качалке, строил ему смешные рожицы, что-то болтал, совершая отвлекающий маневр.
В дополнение к этому святому семейству по каменному обширного зала расхаживали черная курица и серый петух, временами склевывая с пола нечто невидимое некуриным глазом. И временами замирали, прислушиваясь к своему внутреннему голосу или отдаленному призыву петуха.
Регаладо, не вставая с качалки, извеняюще развел руками и попросил mujer - жену - подать кофе. Симонов сел на плетеный стул в углу комнаты у журнального столика, сделанного из толстого стекла, чувствуя себя чужим на этом празднике семейной жизни.
Девочка потребовала, чтобы ее тоже постригли, и парикмахер, усадив ее на банку, несколько минут изощрялся, имитируя стрижку и повторяя: «?Que linda, que linda, chica!»- Какая красивая девочка.
И Симонов вдруг затосковал: давно ли он так же возился со своей дочкой? И что с ней сейчас?..
Наконец парикмахер, собрав свои инструменты в потрепанный саквояж из крокодиловой кожи, ушел, похлопав Симонова по спине и пожав ему руку влажной ладонью.
Регаладо ловко разбинтовал Симонову ногу, осмотрел ее - рожистое воспаление шло на убыль, краснота преобразовалась в синюшность. Он так же быстро и аккуратно наложил повязку с мазью, купленной Симоновым только что в аптеке, и выписал новое лекарство. У кубинца явно не было настроения на задушевный разговор.
Симонов поспешил уйти, сожалея, что подпортил людям вечер своим появлением. И окончательно решил для себя: с Регаладо каши не сваришь.
Сапеги и Петрушко не было дома, и Симонов сел ужинать один. Благо появился Игорь Седов, и они, выпив по паре порций рома, поели тушеной говядины с жареными овощами и чаем. Попутно поведали друг другу по паре любовных эпизодов, имевших место в их скитаниях на просторах родной страны. Отказ «командора» от продления Игорь назвал глупостью.
А где-то в десять Симонов предложил прогуляться - дойти до альберге и проверить, не приехала ли Карина. Хотя в это уже не верилось.
Ночь была бархотно-мягкой, не душной, с легким бризом, двигавшим теплую массу воздуха, разбавленного ароматами цветущих деревьев и трав, в сторону океана, обозначенного лишь смутными отсветами поднявшейся из-за темных контуров гор луны.
- Ты зря паникуешь, командор, - гудел рядом в темноте Игорь. - Ну, родит - и что тебе? Не ты первый, не ты последний.
- Легко тебе пребывать в благодушии. А ее родители, брат ... Все это чревато хреновыми последствиями.
В холе альберге перед телевизором сидели Мария и Максимо. Кроме них, в освещенном тусклым бра зале вразброс застыли две парочки и несколько одиноких мучач.
- А Барбарина где? - спросил Симонов.
- Она с Кариной в комнате. Кари приехала, ты не знаешь? - просто, с легкой усмешкой, как будто ему ничего не было известно о страданиях Симонова, сказал Максимо по-русски.
У Симонова на мгновение остановилось сердце и поплыло перед глазами. Он не знал, радоваться ему или ждать неприятного сюрприза.
Мария поднялась со стула и неторопливо, демонстрируя неотразимость своей фигуры - особенно голых, почти до аккуратных ягодиц, обтянутых черной юбочкой, длинных точеных ног - удалилась позвать подруг. Через пару минут она вернулась с Барбариной, улыбнулась советикам и села рядом с Максимо - смотреть какую-то старую американскую мелодраму с титрами на испанском.
Барбарина принесла на большой тарелке крупный ананас, разрезанный на тонкие доли. Симонов, Игорь и Барбарина вышли на улицу и сели за столик под козырьком над входом в альберге. От заводского пруда, отделенного отсюда дорогой и крутым откосом и полоской берега, заросшей пальмами и кустарником, влажными волнами набегала ночная прохлада.
- А что с Кари, она выйдет? - вырвался у Симонова нетерпеливый вопрос.
Ожидание было невыносимо, а медлительность Карины представлялась оскорбительной и вызывающей глухое раздражение.
Лицо у Барбарины было непривычно озабоченным и замкнутым.
- Не знаю, - сказала она. - Подождем. Она еще не здорова - голова, нервы.
Все эти штучки с головой, нервами Симонову казалось сентиментальной игрой, затянувшейся паузой из дурной пьесы. А громкий смех и веселые голоса, доносившиеся из комнат общежития и заглушавшие английскую речь по телевизору, он невольно относил на свой счет: не очень-то по тебе скучали и спешили видеть, дорогой папашка дочурки Машки!.. «Смеялись люди за стеной», - пришла на ум строчка из евтушенковских стихов…
Ананас был на редкость душистым, сладким, сочным и приятно пощипывал язык прохладной влагой. И в этом тоже как бы присутствовала издевке - диссонанс между ощущениями и чувствами.
Барбарина печально рассказала о Карине - очень расплывчато, в общих чертах, не затрагивая главного, что особенно беспокоило Симонова. Из Гаваны она на два дня залетала в Сантьяго - повидать родных. А сегодня на последнем автобусе приехала в Моа и сразу упала на кровать - она очень слабая и ничего не хочет есть. Завтра с утра идет в больницу со своей историей болезни, привезенной из Гаваны.
Симонова немного утешало то, что Барбарина говорила по-русски, и Седов, едва притронувшийся к ананасу, не очень скучал. Беспокоил вопрос: неужели мать, рожавшая не меньше пяти раз, не заметила, что ее дочь беременна?..
Наконец она появилась. И застыла в проеме двери на несколько мгновений - без обычной своей мягкой и чуть лукавой улыбки - напряженная и чем-то жалкая, потерянная. А белая кофта навыпуск, похожая на мужскую рубашку, резко контрастировала с темно-коричневой бледностью. Эта бледность, как ни странно, просвечивала сквозь темную кожу ее похудевшего и помолодевшего лица.
«?Que tal?» - Как дела? - поздоровалась она так, словно виделась со всеми минут десять назад. И ни на ком в отдельности не задерживая усталого взгляда. Но и это - , может быть, вынужденное - безразличие к своей персоне Симонов воспринял болезненно: не такой представлялась ему встреча после двух месяцев мучительных ожиданий, тревог, сомнений и предчувствий близкого краха.
Он приподнялся, чтобы шагнуть ей навстречу, но Карина остановила его движением бровей и села не рядом с ним, а между Игорем и Барбариной. Максимо и Мария оторвались от телевизора и со своими стульями пришли к круглому столу. Барбарина сказала, что хочет сварить кофе, и скрылась в общежитии. Максимо от кофе отказался - у него снова расшалились нервы.
И потом - в ожидании кофе - сидели в каком-то оцепенелом молчании, глядя на Карину, словно ее видели впервые. Или хотели услышать от нее объяснение долгого отсутствия. А Симонов молчал из нежелания произнести фальшивую чушь, не соответствующую душевному состоянию. Его немного знобило: «эрисипела» к вечеру давала о себе знать и у него поднималась температура. Или дрожь появилась от волнения и недовольства собой.
Было очевидно одно: в Гаване она не сделала главного, и их положение усугубилось только к худшему.
- ?Y por que me miren asi? - наконец произнесла Кари, улыбнувшись краешками ненакрашенных губ. - Что вы на меня так смотрите?
- Давно не видели нашу учительницу английского? - сказал Симонов на английском. И на испанском: - ?Сomo estas? - Как себя чувствуешь?
- Reqular, - сухо сказала она. - Как всегда, средне.
За кофе разговор тоже тянулся вяло. Половина ананаса - Барбарина сказала, что Кари привезла его из Сантьяго, - тоже осталось нетронутой.
Максимо пожаловался, что завод снова не выполняет план и скоро должна приехать делегация из Гаваны с двумя министрами металлургии во главе - советским и кубинским. После этого, как всегда, ожидаются кадровые перестановки.
А на карьере, где Максимо был главным инженером, как назло, сломался экскаватор и вышла из строя одна из двух щековых дробилок. Строительство полутора километрового транспортера, который должен подавать руду из карьера в дробильно-сортировочный цех, приостановлено на неопределенное время из-за банкротства испанской подрядной фирмы. Из-за частых поломок экскаваторов, бульдозеров и самосвалов завод лихорадит, и помогут ли тут визиты министров - одному Богу известно.
Завтра Максимо надо рано вставать - мчаться на «мину» - в карьер. «Поэтому простите, мы удаляемся». И Максимо, как всегда, обняв свою молчаливую писаную красавицу за плечи, увел ее в свое теплое гнездышко.
После этого компания окончательно заскучала. Барбарина и Игорь - по-видимому из желания дать возможность Симонову и Карине побыть наедине - сказали, что хотят посмотреть телевизор. И, забрав свои стулья, ушли в холл, откуда доносилось бормотание с экрана на английском, перебиваемое громким голосом Барбарины: она переводила титры с испанского на русский для Седова.
Симонов пересел на стул рядом с Кариной, спиной к двери в холл. Ему открылся вид на скудно освещенную улицу, на световой купол в звездном небе над заводом за прудом, на красные огни недавно построенной ретрансляционной металлической телевышки с приемной тарелкой и приглушенный свет в окнах аптеки. Все как у Блока – «ночь, улица, фонарь, аптека», - про себя усмехнулся он.
- You are leaving soon. - Ты скоро уезжаешь, - сказала Кари утвердительно, снова удивив его своей проницательностью.
Именно об этом подумал он, вспомнив блоковские строки. И попутно о том, что стихи чем-то похожи на математические формулы: в них можно подставлять разные жизненные ситуации и получать готовый ответ. Не прямой, но ответ.
- Пока еще не решено, - покривил он душой. Как ему показалось, только ради нее. - По контракту - через два месяца, но возможно и продление. А у тебя как дела?
- Плохо. В Гаване не оказалось никого, кто бы мог помочь.
- А сестра. Она же обещала все сделать.
- Не смогла. Врачи боятся - из-за моих нервов, печени, почек, всего.
- Ладно, мы можем обо всем поговорить у меня.
- Нет, сегодня я не могу прийти к тебе. Я себя очень плохо чувствую. Завтра, если мне станет лучше. Не обижайся, но я действительно не могу.
И потом она стала говорить что-то бессвязное на испанском. Или просто он не все понимал. И очень часто повторяла фразу: «?Que extrano!» - Как странно.
Что ей казалось странным? - это лунная ночь, ее приезд или сам Симонов - он так и не понял.
***
А дома не давал заснуть Иван - дверь в его комнату была закрыта, но оттуда доносились стоны: всякий раз, когда он перебирал сверх нормы, разведчика мучили кошмары. А может, больная совесть?…
Не выдержав, Симонов закурил и вышел на балкон - посмотреть на лунную панораму от застывших в торжественном молчании гор, так похожих своими очертаниями на правобережные енисейские - там, в Красноярске. На огни политехнического института и лагеря заключенных со спящими в нем убийцами и педерастами, и старого Моа, аэропорта с посадочной полосой, мангры и спокойно дышащего необъятной лунной грудью океана. На лучи прожекторов, ощупывавших небо над морским портом.
Скоро все это исчезнет из его жизни - и горы, и город, и океан, и даже звездное небо и луна будут видеться другими с другого полушария, широты и долготы. И уйдет из его жизни Карина - останется лишь постепенно тающий во времени след гаснущей кометы.
Она называет себя Пенелопой. Но он не Одиссей - и ему никогда уже не вернуться на эту Итаку.
Глава 81. Убийство во чреве
Утром к Симонову, как всегда, зашла фельдшерица Галя Андреева - уже совсем по-свойски: непричесанная, в домашнем халатике повыше блестящих и белых, как две фарфоровых пиалки колен. Полненькая, ладненькая, болтливая, без макияжа, как будто на все готовая - только протяни руки, расстегни халатик - и она твоя. Или впечатление обманчиво? Уймитесь волнения страсти!..
От нее пахло по-домашнему блинами или оладьями, испеченными на оливковом масле - наверное, кормила им муженька перед заступлением на трудовую вахту.
- Я к вашему заявлению, как мы договаривались, свою справку приложила: не рекомендуется продление пребывания на Кубе из-за климатических условий. Да у нас, вообще, сейчас куча больных. У переводчика Валеры Климова - его почему-то все «полковником» зовут - позвоночник сместился, нерв защемило, до туалета доползти не может. У его зазнобы, Любы Блейх, катар горла - говорить не может. Сразу два переводчика на работу не ходят. Из-за этого многие ребята, как парализованные, - не могут с кубинцами общаться по делам. У Люды Гетманчук, химика, сердце останавливается, голова болит. Здесь из-за резкой смены климата у всех, какие были в прошлом болячки, наружу выходят. Недаром вон голландских коров - после доставки из Европы - кубинцы в Сагуа целый год на высоте в четыреста метров над уровнем моря выдерживают. Только потом на равнину спускают. А людей из Сибири бросают прямо в это пекло - кто это может выдержать?
Ее белые блестящие коленки ослепляли сильнее фар в темной ночи, и Симонову стало легче дышать, когда Галя кокетливо запахивая халатик, вышла из его комнаты, поводя кругленькими ягодицами.
Он уже с ума сходил от желания - это было мучительней всякой рожи. И все же он решил выдержать характер - не ходить сегодня к Кари. Пусть сама решает – приходить к нему или продолжать бороться со своими нервами в одиночку. Может, она вообще решила отправить его в отставку - и это, если судить объективно - не с позиции своих низменных мотивов, было бы самым разумным выходом из опасной игры. А с другой стороны, дитяти растет в ней не по дням, а по часам – и как она думает справиться с этим в одиночку? Но и от тебя пользы, как от козла молока...
А вот его внутренний двойник открыто насмехается и корчит рожицы над изгибами его убогих размышлений: ты ведь не о ней печешься - о своей шкуре. От продления отказался и ее ждешь, чтобы уложить под себя и доделать Машеньке ушки.
***
Словно почуяв приезд Карины, - может, даже и зная, что она уже в Моа, - к нему после обеда наведался Роберто Эрера – под уважительным предлогом: как идет выздоровление компаньеро Алехандро?..
Он был в хорошем расположении духа, выглядел не таким мятым, даже посвежевшим. Они вспомнили некоторые слова и выражения из Эреровского diccionario de las palabras malas - словаря матерных слов. Пополнением его они уже давно не занимались. А теперь Феррера хотел их использовать на занятиях в «академии ноктурно». Хотел удивить коллег-студентов глубиной своих познаний русской словесности. И пожалел, что Симонов не продляет контракт - он бы еще много мог сделать доброго для завода.
Заодно выпил коньяку с лимоном в одиночку – Симонов, сославшись на плохое самочувствие, от выпивки отказался. Разговор как-то не клеился, и вскоре Эрера попрощался, унося в себе нечто таинственное, не высказанное, ввергающее его в одинокую, неприкаянную жизнь «сегуридашника» - кубинского гэбэшника, не верящего людям и даже самому себе…
А с десяти вечера душа Симонова замерла в томительном напряжении - придет Карина или не придет?
Донимали москиты, и он лег под маскетеро почитать первое, что подвернулось под руку: рассказ Георгия Бакланова в переводе на английский «High road» в журнале «Soviet Literature» за прошлый год. Это был испытанный прием - утомить мозг чужим языком и незаметно заснуть. На этот раз прием не прошел – вместо сна грудь распирало беспокойство и тоска. Было душно и очень одиноко - гораздо безысходней, чем в те ночи, когда Карина находилась в Гаване. Тогда было все ясно: ее нет - и не некого ждать. А сейчас ты оказался на подвесе: придет-не придет? И что, вообще-то, у нее на уме?..
Ближе к полуночи, не выдержав статичного, наполненного влажной и душной тишиной, ожидания, Симонов вылез из-под марлевого, похожего на саван, маскетеро. Внезапно появилось желание немного прибраться в своем убогом жилище. Или чувство стыда от мысли, что Кари придется принимать в этом вигваме.
Голая лампочка в пятнах от сгоревших на ее стеклянном пузыре ночных насекомых освещала скучные желто-розовые грязноватые стены в крапинках запекшейся крови от загубленных им насекомых. На деревянной распредкоробке электрической проводки паук сплел ловушку для мух и москитов.
Симонов хотел смести плоды его труда и самого творца шваброй, но пожалел: в комнате бы не осталось и этой достопримечательности. Он убрал полупустой фибровый чемодан, привезенный из Союза, в шкаф. Поправил стопки книг - несколько справочников и словарей на «апарадоре» - деревянном ящике с дверцами, чем-то средним между буфетом и сервантом. Скотчем пришпандорил к стене отклеившиеся уголки на нескольких открытках с видами Гаваны и Москвы над изголовьем своего ложа.
Подумал, что надо бы достать шампанское из холодильника, но тут же забыл. И, все еще хромая от дающей о себе знать рожи, вышел на балкон, освещенный пыльной лампочкой. Симонов выключил ее, привстав на цыпочки, одним поворотом влево - не хотел, чтобы его кто-то увидел заполночь торчащим «на стреме».
Эта ночь совсем не походила на вчерашнюю: луна, прикрытая густыми и низкими облаками, едва обозначалась желтоватыми размытыми пятнами над океаном и попахивало близким дождем. По облакам - со стороны порта - бродил бледный луч прожектора: революционная бдительность проявлялась на земле, в облаках и на море.
Несколько раз он заставлял себя лечь на кушетку под маскетеро. Но терпения хватало на каких-нибудь четверть часа. И он снова хромал на балкон. Час, час тридцать, без четверти два ... И все-таки она появилась. Сначала он услышал шуршание медленных шагов по гальке, потом стук каблуков по асфальту и увидел в пятне от уличного фонаря ее силуэт и размытую тень, скользнувшую по стене у входа в подъезд.
Сердце учащенно забилось: как давно он не слышал осторожного шарканья ее туфель на лестнице!.. Он дохромал до входа в апартаменто и повернул никелированную ручку замка раньше, чем она приблизилась к двери.
Карина, как и прежде, помедлила на пороге, а он уступил ей дорогу, дав возможность сразу пройти в комнату. Там она прижалась к нему, не обнимая, и он чувствовал своими ладонями, положенными на ее горячие лопатки, как она дрожит всем телом - не сильно, будто под кожей струится нервное волнение. И почти сразу же отстранилась от него, взяла с постели открытый журнал и уткнулась в него глазами, словно забыв о существовании Симонова.
На ней было ярко-желтая кофточка - раньше она ее не носила. Да и в самой Карине появилось нечто новое, беспокоящее его чем-то непривычным, отчужденным. Как будто она побывала в другом мире и скрывает от него пережитое и оставленное там.
Он пошел на кухню к холодильнику, потянул на себя дверцу - она не поддавалась. Он с силой дернул за ручку - и в ночи раздался страшный треск: дверца краями примерзла к корпусу.
В шампанском, когда он разлил его по стаканам, плавали крупинки льда.
- I don’t wont to drink, me voy, - сказала Карина, не прикасаясь к стакану. - Я не хочу пить, я ухожу.
- Почему?
- Надо написать много бумаг для академии.
- И что, ты намерена их сочинять сейчас?
- Да.
Она обняла его и запустила тонкие длинные пальцы ему в волосы. От этого полузабытого, но какого-то особого - именно ее - касания у него перехватило горло. И подумалось: она для него навсегда останется «черным ящиком» - в буквальном, чисто внешнем, и в переносном смысле. Он никогда не сможет заглянуть в ее мятущуюся душу и обречен знать о ней немногим больше, чем в первый день их знакомства. Да и он сам для нее останется загадочным чужестранцем, ворвавшимся в ее жизнь из неоткуда и ускакавшим в никуда.
- А может, ты все же останешься со мной, - осторожно целуя ее нежные щеки, умоляюще попросил он. - Мы так долго не виделись. Я умирал от тоски по тебе.
- Не могу, очень поздно. Я пойду.
Неужели их любовь состоит из постоянных разлук? Он обиженно отстранился от нее и подал ей стакан с шампанским, стоявший на «апарадоре». Потом взял свой, приподнял его до уровня своего лица:
- Bien, por nuestro encuentro y por amor. - За нашу встречу и за любовь.
Она едва пригубила вино и поставила стакан на прежнее место. А Симонов выпил до дна. Его мечта о вечной любви снова терпела фиаско.
- Ты мне ничего не сказала о Гаване. Ты получила мою телеграмму?
Было такое. Симонов попросил у Барбарины адрес Карининой сестры, пошел на почту в старое Мао и отправил телеграмму с одним вопросом: как здоровье Карины?
- Да, моя сестра получила. Она говорит, что ты не любишь меня.
- Что она обо мне знает?
Карина пожала плечами.
- Я была там очень больна.
Сейчас он понял, что нового исходило от нее: сдержанность и упрямство. И было непонятно, зачем она вообще пришла - сказать adios - прощай! - и зарыться в океан и в ночь? В конце концов, это напоминало игру в карты, некий блеф, когда оба оказываются в проигрыше.
- Спасибо, что пришла, - намерено резко сказал он на английском - Я тебя провожу, пойдем.
Он увидел, как у нее на глаза мгновенно навернулись слезы, и он не успел пожалеть о своих словах, как она сама выключила свет и стала поспешно раздеваться, словно опасаясь, что он может выпроводить ее за дверь.
И потом, когда они по очереди залезли под маскетеро, Карина сказала:
- Я так боюсь спать под маскетеро в своем общежитии.
А в постели обращалась с ним, как с больным. Все время тревожилась за его забинтованную ногу и как будто не знала, куда девать свои руки. Они порхали по его телу, едва касаясь его, и ласки ее были осторожными, почти неземными. А редкие слова на испанском и английском, произносимые еле слышным шепотом, приходили откуда-то издалека.
Не верилось, что она была рядом. Он знал, чувствовал, как глубоко и трепетно она его любит, но от этого не становилось легче. Над ними парил незримый дух неизбежной утраты, предвестие того, что скоро их любовь превратится в бесконечное страдание.
Низ живота у нее был упругим, но как будто не увеличился в объеме, только груди заметно пополнели, стали плотными, и это вызывало еще большее возбуждение. Он никак не мог насытиться ею, и она пожаловалась, что у нее уже все там болит.
Она ушла около четырех часов - они ни на минуту не сомкнули глаз. И только когда он всматривался в темноту с кухонного балкона, еле различая ее силуэт, скользивший вверх по откосу в направлении водонапорной башни с красным фонарем на макушке, он спохватился, что они так и не поговорили о главном: что делать с плодом их подпольной любви, не одобряемой ни Богом, ни людьми?.. И еще он подумал, что его прежний опыт в любви сделал его беззащитным в этом случае. А в наследство им достанутся два разбитых сердца – его и Карины.
***
Совещание по этому поводу состоялось почти через сутки, когда в час ночи они вдвоем - Карина и Барбарина - явились к нему, еще чумному после вечерней пьянки, устроенной Иваном Сапегой для своего «портайгеноссена» - секретаря партбюро Володи Коновалова - по случаю рождения у него дочки здесь, в Моа. На приеме короткое время присутствовала и Ольга с младенцем - прямо мадонна Лита, родившая советского гражданина в этом Jnfierno Rojo.
Симонов зачем-то сказал Ольге, что у него отличная жена. «Поживи здесь еще дольше, так она тебе еще лучше покажется», - отреагировала мадонна, явно намекая, что комплимент в адрес жены родился на бесплодной почве его полового воздержания.
А у Ивана Сапеги недавно в Союзе родилась внучка, назвали ее Машей. Иван уже переговорил с Запорожьем, поздравил сына и невестку. Поэтому повод для пьянки оказался двойным. Пили кубинский спирт, купленный по дешевке в «фармасии» - аптеке. Кубинцы как-то пока не додумались, что спирт можно использовать не только в лечебных целях.
Спирт закончился - перешли на водку. Закусь была соответствующая: салат, селедка, колбаса, вареная картошка - все продукты, добытые Толиком Петрушко на борту советского сухогруза в обмен на ром и кокосы.
После двух изрядных порций спирта Симонов захмелел, залез под маскетеро и, утомленный бессонницей в предыдущую ночь, уснул, поставив будильник своих биологических часов на полночь. Но проснулся раньше - как раз перед приходом «мучач».
Оказалось, что они пришли во второй раз, - в первый им на стук никто не открыл, и они подумали, что «все ушли на фронт». Пришлось пожаловаться на могучее воздействие кубинского медицинского спирта. И признаться, что он не слышал стука в дверь.
Кари от рома отказалась, Симонов и Барбарина выпили вдвоем.
- Я в восемь вечера позвонила своей знакомой в Ольгин, - обрадовала Барбарина на своем хорошем русском, приправленном Вовикиным сленгом. - И песец! Карина сегодня утром должна лететь туда, ей обещали все сделать. Но у нас нет денег.
- Сколько надо?
- Семьдесят песо.
Симонов достал из-под подушки бумажник и отдал Барбарине все, что у него оставалось после последней получки - девяносто песо. Из ста двадцати.
- Мы тебе вернем, Саша, - начала, было, Барбарина, но остановилась, встретившись взглядом с побелевшими от ярости глазами советика. И дипломатично слиняла в комнату Толика.
Едва подруга исчезла, Карина, как в старинном водевиле, бросилась Симонову на шею и своими беспокойными руками стала гладить его руки, спину, покрывать его лицо поцелуями, шепча и мешая английский с испанским: «Ты думаешь, я тебя забыла? Я постоянно думала о тебе, и я люблю тебя еще сильнее. Хотя у тебя и были другие женщины без меня - я это чувствовала и видела во сне».
Симонову не пришлось оправдываться: в их комнату вошел в одних плавках, сползших до лобка, Толик с пятнами запекшейся крови на лбу, с повязкой из вафельного полотенца на голове и с бутылкой «Гаваны клуба». На ее этикетке темнели пятна крови.
Первая мысль, которая ошарашила Симонова: Барбарина отоварила тяжелоатлета по башке бутылкой с благородным напитком. Но Толик тут же дал путаное пояснение: вот бутылку с холодной водой к дурной голове прикладывал. Пошел Коновалова провожать, а на обратном пути, отталкиваясь обеими ногами, надумал подниматься по лестнице прыжками через несколько ступеней. Упражнение завершилось тем, что врезался макушкой в притолоку окошечка на лестничной клетке. Не рассчитал попьяне. Чуть не отключился. Были бы мозги - через нос и рот выскочили бы от такого удара. Все волосы от крови слиплись, выстригать плешь придется.
- Давай я за Галей Андреевой сбегаю - пусть перевязку сделает, - предложил Симонов.
- Ну ее на хрен! А девок куда денем? Ладно, пойду Барбарину обслуживать - она уже подмылась и в постель завалилась, корова.
Карина смотрела на советского богатыря, похожего на раненного матроса с гранатой с Мамаевого кургана, с неподдельным испугом, не понимая, что произошло. Упоминание о Барбарине еще больше напугало ее, и она уже рванулась к двери. Толик остановил ее за плечи:
- Хорошая у тебя баба, начальник. Завидую. Скажи ей, что ничего страшного. На мне быстрей, чем на собаке, заживет.
И вышел, прихлопнув за собой дверь. Симонов на английском быстро обсказал Карине суть кровавого инцидента. Снова пришлось ее уговаривать, чтобы не уходила и легла с ним.
Беспокойные руки, порывистость, это постоянное повторение одной и той же фразы «es tarde» - уже поздно - раздражали его, и он успокаивал ее без особого энтузиазма. А когда, наконец, легли, и он, поискав губами, поцеловал ее в твердый, набухший сосок, почувствовал во рту сладковатый привкус. Жена, кажется, это называла молозивом. Или молозивом?..
Но это же было перед родами, а Карине, при любом раскладе, до родов оставалось не меньше полугода. Нет, лучше ни о чем не спрашивать ее - испугается и откажется лететь в Ольгин.
Она снова боялась лезть под маскетеро ... И можно ли этим заниматься перед абортом?.. Глупо задавать вопросы себе и ей, когда уже все началось, и она твоя - теплая, нежная, - и ты слышишь ее учащенное дыхание. Ее руки успокоились - обхватили твою спину и крепко прижимают к себе. И хочется, чтобы это никогда не кончалось, - два тела, слитые в единую плоть.
А потом, лежа на боку, он шептал ей в ухо:
- Esto es mi culpa. - Это моя вина. Ты боишься?
- No. - Нет.
- А я все время думаю только о тебе. Ты не веришь? Подозреваешь в том, что я забыл тебя.
- Si. - Да.
Он говорит на английском, а она почему-то отвечает по-испански. Свет от уличного фонаря, влетая в щели открытых жалюзи, высвечивает ее темное лицо на белой подушке - оно прямо перед ним. Она не отпускает его с себя, и белки ее глаз светят в полумраке любовью и преданностью. И что бы там ни было впереди - не стоит жалеть, что сквозь твою жизнь прошло это чудо.
- Твоя сестра, наверное, ненавидит меня, да?
- No.
Потом она рассказала, что летела из Гаваны до Сантьяго с каким-то Франко - он не выносит Барбарину и удивляется, как Карина дружит с ней.
Стукает выходная дверь, щелкает замок. Карина быстро переваливается от стенки через Симонова. Поднимает полу маскетеро и, голая, подбегает к жалюзи.
- Барбарина - сумасшедшая, - говорит она нервно. - Ушла без меня. А мне утром лететь в Ольгин.
И стала поспешно одеваться. Симонов наскоро собрал ей сетку продуктов и подарки для врача-абортиста: два флакона духов, бутылку вина, кофточку, предназначавшуюся для жены.
***
Утром Симонов поставил стул на балкон - организовал наблюдательный пункт для слежения за прибытием и отлетом самолетов.
ИЛ-14-ый из Сантьяго прилетел по расписанию - в восемь утра. Симонов полчаса простоял у окна в ожидании посадки. И подивился, что не увидел Карину. Что с ней? Опять депрессия, голова, почки?.. Успокоил себя тем, что с такого расстояния - не меньше пятисот метров напрямую - он мог ее и не заметить в толпе пассажиров.
К одиннадцати вечера его волнение достигло апогея, и он доковылял до альберге холостячек. Жалюзи на окне Карининой комнаты были плотно закрыты, и в щелях отсутствовали полоски света. На крыльце общежития - в световом пятне от лампочки на козырьке - он узнал знакомую чернокожую парочку, Альбу и Роберто, - они целовались. Он не стал им мешать - ушел переживать в свою берлогу.
На следующее утро Симонов сходил в поликлинику к главврачу Регаладо и был принят без очереди. Регаладо самолично вышел из своего уютного кабинета и пригласил «компаньеро советико» к себе. Осмотрев и ощупав пальцами в резиновой перчатке его «эрисипелу» на голени, констатировал:
- Esta mejor.
То есть дело идет на поправку. Симонов пригласил Регаладо к себе - выпить, закусить, поболтать за жизнь. Попутно поблагодарил добряка за успешное излечение триппера у компаньеро Николаса.
При выходе из поликлиники столкнулся с Ghost - директрисой академии, злейшим врагом Карины. Она еще больше похудела и потемнела. К ее тощим бедрам припадали головки двух чернокожих пацанов. Она, видно, куда-то торопилась - только кивнула ему узкой головой, повязанной розовой косынкой. Встреча с Биатрис показалось Симонову зловещим предзнаменованием.
Он вернулся домой и, испытывая слабость и глухое раздражение, выполнил свой гражданский долг дежурного по кухне. Накрутил на мясорубке говяжьего фарша с луком, нажарил котлет, сварил борщ и рисовую кашу, успев все сделать до приезда Ивана и Толика на обед.
Петрушко с тех пор, как Сапега похвастался рождением своей внучки Маши, стал называть «майора» дедушкой. Ивану это не нравилось, но он страдал молча - Толик крепко его зазомбировал мощью своих мышц и тяжеловесного интеллекта.
И уж полная неожиданность: около четырех часов, среди бела дня, - такого еще не бывало, - в дверь постучались условным кодом. Симонов сполз со своей кушетки, открыл дверь - Барбарина в красной рубахе палача времен Ивана Грозного и в современных вельветовых брюках. Ее большое индейское лицо выражает если не счастье, то чувство глубокого удовлетворения.
- Мы только что приехали, Саша. В Ольгин вчера не было самолета.
Она говорила на русском.
- А я его видел.
- Нет, тот самолет улетел прямо в Сантьяго. Он в Ольгине, это самое ... Он не имел там посадки. На такси тоже не могли уехать, потому что в Моа опять нет бензина. И только вечером я попросила знакомого таксиста поехать в Ольгин. В Ольгин мы приехали очень поздно. Мы спали у моей подруги. Очень хорошо, что у Карины был анализ крови отсюда, из Моа, и сегодня утром ей все сделала врач. Тоже моя знакомая. Когда Карина проснулась после наркоза и смогла идти, я ее встретила. И мы прилетели сюда за пятьдесят восемь песо. А за такси заплатили двадцать восемь песо. Вот сдача, Саша.
- Да пошла ты со сдачей, Барбарина! - оттолкнул ее руку с деньгами Симонов. - Ребенок был большой?
- Я не видела. Ему было четыре месяца - так врач сказал.
- А как Карина?
- Все время спит - и в самолете, и сейчас - в альберге. И думает, я ее мама: спит и, когда я трогаю ее, говорит: «Мама, мама...» А в Гаване делать было нельзя - она могла умереть. Ты ее береги, Саша. Будьте теперь очень внимательными.
Симонов про себя перевел тонкое предупреждение толстой Барбарины в конкретику: пользуйтесь противогазами или другими средствами химзащиты в ходе сексуально-боевых операций.
Рано утром разбудил Иван - шлепал по каменному полу босыми ногами, кашлял, харкался, стукал дверями в туалет и в свою комнату. Явно страдал от тяжелого партийного похмелья. Вчера состоялся патриотический «активидад» в честь бывших фронтовиков Второй мировой войны с непременным участием «треугольника» и приближенных к нему лиц.
- Ты чо, дед, е.т.м., спать не даешь? Опять нажрался? – очень крепким, несмотря на тяжелую черепно-мозговую травму, голосом угрожающе промычал из своего чулана Толик.
- Да нет, не в этом дело. Партбюро поручило мне и Сереже Лянке повезти семь наших фронтовиков в Сантьяго. Сначала в Никаро заедем, там ихних фронтовиков в наш автобус захватим, а к девяти утра нас ждут в Сантьяге.
- Ты когда работать будешь, старый хер? Опять нашармачка до соплей нажрешься, дедушка Ленин. Барбарину с собой захвати - она тоже в Сантьягу едет. Она вот, у меня. Валяется под боком.
- Толя, я к тебе больше не приду! Ты почему так плохо шутишь? - донесся до Симонова голос Барбарины.
Ему, Симонову, она вчера сказала, что едет в Никаро к Вовику, и он никак не думал, что она спит с Толиком. Да, крепко бабы дурят нашего брата! И кому она врет - ему или Толику?.. «А мне опять предстоит длительное воздержание и справедливое наказание за трусость. И на кой хрен раньше времени было подавать заявление об отказе от продления? Может быть, все же отыграть обратно? И еще год с Кариной - не этого ли ты хочешь больше всего на свете?» - думал он, понимая, что шанс, подаренный ему судьбой, навсегда упущен. И все же стоит поговорить с Шатовым - вдруг еще не все потеряно?..
По субботам работали по сокращенному расписанию - до одиннадцати тридцати. К полудню Симонов, позагорав с утра на балконе, приготовил обед - окрошку, котлет с вермишелью. И компот из манго - был как раз сезон душистых и крупных, королевских, манго. В квартире витал дух домашнего, как в выходные дни, уюта.
-Заедла меня эта кобыла, - жаловался за обедом Толик, не стесняясь присутствия Игоря Седова, заехавшего навестить друга с рожей. - Тут башка трещит, а она за яйца дергает: давай ей и давай! Пусть теперь там, в Сантьяге, муж за меня отдувается.
Голова у Петрушко была обвязана бинтом, как у партизанского командира Щорса.
Симонов разлил по кофейным чашкам по второй порции армянского коньяка.
- Ты вечно не доволен, Толик. То без бабы страдал и мне завидовал, то теперь на перегрузки жалуешься.
- Все хорошо в меру, начальник. Да разве бы я такую бабу хотел? Их тут море, конечно. Но видит око, да зуб неймет.
Двери на фасадный и кухонный балконы были открыты, и по гостиной гулял веселый солнечный сквозняк.
- По заслугам каждый награжден, - насмешливо прогудел Седов. Он отпустил усы, и они шли ему. Наверное, и его Клавдии нравились. - Каждый имеет то, что он заслуживает, Анатолий.
Петрушко замечание очень не понравилось - он поморщился, словно его опять тюкнули по голове, и до конца обеда молчал.
***
Поздно вечером, после десяти, Симонов зашел к Седову и попросил составить ему компанию для визита в альберге. Его сжигало беспокойство, как Кари чувствует себя после первой скоблежки, лишенная заботы подруги, ударившейся в сексуальный запой.
- Ну что я туда пойду? - скрипел поднятый с постели гигант. - Молчать, как чурка? Я же почти ничего не понимаю из того, что вы там мелете. Да и с Леней в Гаване я за неделю намучился, еле дождался, пока в самолет усадил. Боялся, как бы дуба не дал – совсем расклеился. Даже пить перестал…
***
После письма от Галушечки, что КГБ не разрешает ей выезд за границу, Леня, согласно его собственной констатации, окончательно «сошел с круга» - запои участились и удлинились. Жена Лени работала на суперсекретном радиозаводе и, хотя ни одного секрета не знала, но могла, по мнению чекистов, и свою некомпетентость выдать кубинской разведке или ее постоянным клиентам - «гусанос».
Тоска по родине и любимой жене у Лени странным образом прорвалась в casa de descanso -доме отдыха - близ города Сагуа, на высоте четыреста метров над уровнем моря. Туда монтажников в воскресенье вывезли на активидад кубинцы. Ром в сочетании с холодным пивом в местном баре, горный воздух и благоухание алых маков на плоскогорье пробудили в патентоведе желание любить и быть любимым. Он вышел на маковое поле, нарвал несколько букетов и стал их раздаривать кубинкам и женам специалистов.
Этот демарш бородатого кабальеро был встречен враждебно, прежде всего, мужьями, а затем и администрацией дома отдыха, и руководством советиков. Азербайджанец Дадаш, тоже монтажник, прижал Леню к стене в зале для кегельбанов и сказал сквозь зубы: «Если бы ты, шакал, приставал к моей жене, я бы снял с тебя брюки и превратил в женщину!..»
Администрация дома отдыха через переводчика предъявила претензию Харитону: ваш бородатый компаньеро нанесен материальный ущерб социалистической собственности. Маки здесь выращивают не для красоты, а для производства опия в медицинских целях.
При разборке Лениного проступка на утреннем собрании в понедельник, он, еще не оправившийся после выпивки и макового аромата, - вместо чистосердечного раскаяния – заявил, что он боролся с производством наркотиков. «Вы ведь все слышали, что Куба является крупным производителем кокаина и героина. И через нее проходит наркотрафик из Колумбии и других стран Латинской Америки». По «Голосу Америки» об этом часто говорилось, но повторять наглую ложь империалистической пропаганды мог только аполитичный алкоголик. Высылать Лескина за маки не стали: для этого руководству группы надо бы признаться в слабой постановке партийно-разъяснительной работе.
Но Харитон - да еще и в союзе с Капитоновым - поднаторел в большевистской мести за критику. Через пару дней он застукал Лескина на монтаже в сернокислотном цехе с глубокого похмелья и отправил его на своем «уазике» отоспаться. Оперативно собрал «треугольник», зачитал заготовленную характеристику: хороший, мол, Леня специалист, но пьет, прогуливает и пятнает светлый образ советского человека за рубежом. А потому с Кубы его без промедления надо отправить в Сибирь. Получалось, как мрачно пошутил Симонов, прямо по Некрасову: «Судьба ему готовила путь славный, имя громкое, чахотку и Сибирь». Суровый приговор «треугольника» на следующий день Харитон сообщил в ГКЭС и в консульство в Сантьяго.
Решения оттуда пришлось ждать не долго: может, дня три. Утром – по приезду на работу – Харитон вызвал к себе Седова: «Вы с Лескиным из одного города, с одного предприятия. Так что вам и карты в руки. Везите своего друга в Гавану и глаз с него не спускайте, пока не посадите в самолет. Из Моа он лететь отказался – поедете на автобусе. Вот вам документы и билеты на сегодня. Отправляйтесь с Лескиным домой, помогите ему упаковаться, а вечером я сам отвезу вас на автостанцию».
Сообщение о высылке привело Леню в состояние полной прострации. Он как-то сразу превратился в суповой набор из костей и мяса – не хотел двигаться, есть, пить, говорить, мотал головой, затерявшись во времени и пространстве. Но при полной расслабленности и безразличии к себе и окружающим продолжал заботиться о попугае Прошке.
Автобус из Моа уходил в глубоких сумерках и пришел в Гавану в полдень на следующий день. В салоне всю ночь гремела музыка, горел свет и стоял несусветный гам. Пьяных не было, а веселья больше, чем на свадьбе. Седов с тревогой посматривал на Леню, безвольно мотавшего поникшей головой.
С автостанции в Гаване Игорь позвонил в ГЭКС. Дежурный сказал, что места для них заказаны в отеле «Бристоль» - добирайтесь сами на такси. В «Бристоле» им предоставили вполне приличный номер на двоих и выдали льготные – с половинной скидкой – талоны на питание в ресторане при гостинице. Лескин из номера не выходил, даже в ресторан не спускался. Игорь уже нахватался довольно много слов и выражений из испанского и объяснил администратору ресторана, что его «амиго эста энфермо» - друг болен, поэтому еду и пиво в собственном термосе он будет доставлять ему в номер сам.
Все заботы о документах на отправку Лескина в Союз тоже легли на плечи Седова, и он смог облегченно вздохнуть только через неделю. Рано утром за ними пришел гакэсовский автобус с переводчиком и отвез в аэропорт Хосе Марти. Подавленность, заторможенность и пессимизм не покидали Леню. Он тупо подчинялся указаниям Седова, как малолетний обиженный ребенок, прижимая к груди картонную коробку, – в ней вместо бутылки рома «Havana Club», приняв снотворное, предавался Морфею нелегальный эмигрант Прошка.
Игорь проследил за траекторией движения ввергнутого в глубокую депрессию подопечного через таможню и попросил переводчика отвезти его в «Бристоль». В номере принял душ и полстакана рома, рухнул на кровать и проспал до обеда – без снов и душевной тревоги - впервые за эту тревожную неделю.
В ГЭКСе он просил авиабилет до Моа, но ему доходчиво объяснили: существует жесткое правило – на чем приехал сюда, на том же изволь укатить обратно. Позднее Седов это правило одобрил: автобус уходил утром, и он смог посмотреть остров с запада на восток на расстоянии почти тысячи километров. По дороге он еще и отличился.
Где-то посредине пути – в Санкти-Спиритус или в Сьего-де-Авила – автобус остановился у кафетерии на обед. Игорю как иностранцу первому подали мясное блюдо – подобие говяжьего гуляша с рисом и фасолью и холодное пиво. А соотечественников хотели накормить таким же гарниром, но без мяса и пива. Это едва не вылилось в очередную кубинскую революцию: чем иностранец лучше нас, хозяев страны?
Напуганный криками и угрозами директор заведения распорядился уравнять в правах кубинцев с советико. После «комиды» сытые попутчики благодарно хлопали Игоря по широкой потной спине: «Грасиас, компаньеро»…
***
Симонову не хотелось идти в альберге в одиночку, и он продолжал уговаривать Седова:
- Взял бы с собой Кристину - персональную переводчицу. Ей бы интересно было поболтать с кубинками.
- Скажешь тоже! За ней Дубовский - ее шеф - следит, как жандармский филер. И все склоняет к сожительству, скотина. Куда бы ни поехал - везде таскает ее с собой. И обещает райские кущи с соответствующим блаженством.
Пропустили еще по одной, и Седов сдался – пошли вдвоем.
Карина разговаривала по телефону в холле альберге, но, увидев советиков в двери, сразу повесила трубку. Она была одета во все белое - трикотажная кофточка, белые брюки. Они плотно облегали ее тело, подчеркивая совершенство груди, бедер, стройную шею.
- ?Buenas noches! ?Como estas? - поздоровался он. - Доброй ночи. Как себя чувствуешь?
Она улыбалась уже не вчерашней, а какой-то другой или прежней - до Гаваны – улыбкой, лукавой и уверенной. И пошла им навстречу через холл. И походка у нее прежняя - неторопливая, плавная, прямая.
- Normal, - сказала она на ходу. - Нормально.
- А как перенесла самолет?
Глаза и губы отозвались легким движением, словно по тихой воде прошелся трепетный блик:
- Normal . Esperenme, por favor. - Как обычно. Подождите меня, пожалуйста.
Он смотрел ей вслед - на то, как плавно двигались ее бедра и волнующе переливались под белым полотном ягодицы. И ему не верилось, что все это принадлежало и принадлежит - пусть и ненадолго, но в памяти – ему навсегда. И вряд ли у кого-нибудь в Сибири был такой роман с негритянкой - умной, тонкой, начитанной.
Сюжет для оперы в духе «Юноны и Авось». В том, что командор Рязанов умер по пути от своей испанской возлюбленной именно в Красноярске, ему не впервой померещилась печальная и зловещая связь. Но мало ли что втемяшится в тыкву больного рожей!..
Седова, скупого на хвалебные оды в прозе или слюнявый сентиментализм тем более, вдруг растащило на душевную констатацию метаморфозы с Кариной в течение одних суток:
- Что значит природа! И откуда эта грация, величавость? Или народ просто такой: вчера убит горем, а сегодня - спокойствие и беззаботность.
Карина снова удивила - появилась к ним с бутылкой рислинга и двумя рюмками. Симонов взял из ее руки толстостенную бутылку и еще больше удивился - наш, анапский, рислинг! Откуда он у нее?.. Наверное, Барбарина приволокла от Вовика из Никаро.
Они заняли, как обычно, столик у входа в альберге. Небо затянуто пухлыми тучами - от них тянет густой прохладой. Снова близится ночная гроза - из заполненного тропического мрака то ли чудится, то ли слышится неясный гул дальних громовых раскатов.
Игорь одним ударом пудового кулака выбивает из анапского гостя пробку и разливает вино по вместительным рюмкам. На лице у Кари счастливое удивление - такого мастерства в выбивании затычек она, пожалуй, еще не видела.
- А где третья посуда? - недоумевает Седов и тут же спохватывается: - Ну, все понятно! Ей нельзя.
Симонов достает из своего портфеля конфеты, плитку шоколада, апельсины и кладет их на середину стола.
Улыбка не сходит с лица Карины, и в глазах пляшут веселые искорки. Прямо не верится, что она утром была под наркозом и перенесла самую распространенную в мире операцию. Иногда она облизывает губы самым кончиком языка - и это характерно, кажется Симонову, только для нее.
- What did Ghost told you about your absence in Havana and today in Holgin? - спросил он. - Что Гоуст говорила по поводу твоего отсутствия - в Гаване и сегодня - в Ольгине?
- Nothing. - Ничего, - пожала Карина своими оголенными покатыми плечами. - Я сама сказала ей, что из Гаваны придут все оправдательные документы. А сегодня в академии не было занятий. Ты видел, я разговаривала по телефону? Мама просит завтра прилететь в Сантьяго. Мой брат хочет застрелить мужа моей сестры. Зять бьет и издевается над сестрой - ревнует ее, когда пьян.
- Ну, прямо все, как у нас! - засмеялся Седов, выслушав Симоновский перевод.
На устланной гладкими плитами дорожке, обсаженной по краям цветами и ведущей к входу в альберге, появились «2М» - Мария и Максимо. Он обнимал подругу за тонкую талию - они не шли, а исполняли изящный танец любви. И лица у них были серьезными, пока они не увидели Карину с двумя советиками и не заулыбались.
Симонову впервые пришла в голову досадная мысль: почему чилиец может вот так свободно любить кубинку, а любой советик, даже холостяк, должен действовать скрытно? Сама система, обе системы - и советская, и кубинская - приучают людей бояться открытых и естественных связей. Все превращено в какой-то говенный политический суррогат, в имитацию добропорядочности, в ханжество - в то, что противно самой природе. И само понятие свободы здесь превращено в фикцию, как будто у человека отсутствуют свои интересы, цели, право выбора и на все требуются какие-то неопределенные санкции от «треугольника» и держиморд, вообразивших себя богами. Или свобода действительно не больше, чем осознанная необходимость, подчинение страстей холодному разуму? А не право личности поступать сообразно своим убеждениям и взглядам. Именно внутреннюю свободу контролируют и подавляют власть имущие.
Карина принесла еще две рюмки, и уровень в бутылке с рислингом начал быстро падать. Все, кроме Симонова, - он в связи с болезнью курить перестал - дымили сигаретами.
А разговор почему-то шел в основном об авиакатастрофах. Началось с рассказа о сегодняшнем полете Карины и Барбарины из Ольгина, а потом вспомнили недавний случай с самолетом ТУ-154, летевшим в Гавану из Москвы и зацепившим провода высоковольтной линии на подлете к аэропорту Хосе Марти. Погибло больше ста человек, но узнали об этом советики из известий по «Голосу Америки».
Позднее правдивость «вражьего голоска» подтвердилась письмом из Питера: в этом самолете летел специалист, командированный в Никаро. Он, в числе немногих, при падении лайнера уцелел, но умер от ожогов в гаванской больнице. Теперь родные ждали посылку с его телом из Гаваны.
Мария жмется к Максимо, как ребенок: иногда трогает его пальцами за щеку своими длинными пальцами с алыми ногтями, тыкается носом в его черные густые и прямые волосы и не произносит ни слова. Может, потому что разговор идет попеременно то на русском, то на английском и меньше - на испанском.
Гроза подошла вплотную – край клубящейся черными парами тучи завис над поселком Роло Монтеррей. Первыми, вежливо простившись, ушли в обнимку в темноту, разрываемую иногда вспышками молнией и громовыми раскатами, Мария и Максимо. Зашлепал по крыше альберге и по листве невидимых во мраке деревьев редкий, крупный дождь. И где-то - на берегу пруда, из пальмовой рощи и зарослей кустарника - кричала вещим голосом кубинская птица-гамаюн.
- Я вижу, ты устала, - сказал Симонов. - Мы пойдем.
Карина слегка пожала плечами, подала ему и Седову руку на прощание и стала собирать со столика остатки пиршества.
***
А на следующий день в воскресенье, после полудня она пришла к Симонову вместе с Марией - явление небывалое, так как Максимо настрого запретил Марии без него ходить в гости к советикам.
Толя утром вместе с большинством советиков уплыл на катере на пляж на Кайо-Моа, а Иван стирал на балконе рубашки, брюки, носки. Этим по выходным занимались все советики, приехавшие на Кубу без жен. «Разведчик» сделал вид, что не заметил прихода мучач.
- Мы на минутку, - сказала Карина. - Я сейчас улетаю в Сантьяго, а Мария меня провожает.
Вид Карины снова порадовал. Она мягко улыбалась и смотрела на него добрыми, веселыми глазами.
Он поставил на стол ром, достал из своих запасов - с нижней полки «апарадора» - конфеты, печенье. Налил девушкам по стакану мангового компота. Мария, никогда в присутствии Максимо не прикасавшаяся к рому, сегодня пила его наравне, совершенно не морщась, курила и была раскованной и говорливой, словно ее подменили.
- Я тебе говорила о документах из Гаваны, - сказала Карина. - Они пришли. Завтра покажу их Гоусту, директрисе. Ты не говори Максимо, что Мария была у тебя со мной, хорошо?
У двери он обнял и поцеловал ее, и она не остановила его, лукаво поглядывая на Марию.
А когда Мария, немного захмелевшая, пожав руку Симонова, вышла первой и стала спускаться по лестнице, Карина снова прижалась к нему и робко спросила:
- When do you depart? - Когда ты уезжаешь?
Он невольно задержал дыхание - прихлынула жалость к ней и к себе, и у него не хватило сил, чтобы сказать чистую правду:
- Пока не знаю точно. В конце июля или в ноябре.
Она с трудом оторвалась от его груди и пошла, не оглядываясь, вслед за Марией.
А через полчаса - с балкона Симонов на этот раз увидел ясно - Карина поднялась по короткому трапу в самолет. Вскоре на хвосте самолета вспыхнул красный сигнал. А еще через минуту машина с ревом мчалась по взлетной полосе - серой бетонной тропе, устремленной в голубую дымку - к сверкавшему под солнцем океану.
Над пылающим синью простором самолет сделал плавный разворот. И, продолжая набирать высоту, пошел навстречу сизым, застилающим горизонт, грозовым тучам, казалось, вопреки всем правилам аэронавтики.
«Иду на грозу» - вспомнилось ему названье какого-то фильма или романа…
Отключить рекламу
Создать сайт
Часть XI FINITA LA COMEDIA
Глава 82. Декада прощания с Infierno Rojo
До отлета из Моа в Гавану оставалось десять дней.
Хотя еще и брезжила слабая надежда на продление, Симонова постоянно угнетала безотчетная тоска. Словно он готовился к собственным похоронам. И все вокруг, как ему казалось, смотрели на него как на покойника – сочувствовали, сожалели, уверяли, что онобязательно вернется. Ибо «опустеет без него земля», а Куба будет находиться в вечном трауре.
На работе не унимался Андрес Эрнандес – буквально вытягивал из него информацию по организации работы электроцеха, реконструкции системы электроснабжения завода. И Симонову не оставалось ни минуты на предотъездную расслабуху. Его письменный стол был завален ворохами бумаг и справочников, и с утра до пяти вечера он писал, двигал логарифмической линейкой и заполнял таблицы расчетными данными. Юра Аржанов старался помочь ему изо всех сил, смахивая пот с лысины и сливового носа.
А вечерами в его апартаменто - по одиночке и группами - шли кубинцы. И это тоже напоминало посещение саркофага с уважаемым и любимым советиком–ходедором. А выпивка с ними походила на плачевную тризну при звоне веселом стакана. «Открыт паноптикум печальный» - не раз возникало в его мозгу.
Даже худая и скромная, некрасивая, но милая и печальная директор газеты «Minero» посетила его. Посидела, выпила кофе с «бомбонес» - шоколадными конфетами «Ну-ка, отними!», от рома отказалась, искренне пожалела, что газета теряет gran periodista – великого журналиста – и ушла в то же альберге холостячек, где жила и его Кари. Симонов на прощание галантно поцеловал ее костлявую, в голубых жилках, кисть - и девушка сконфузилась, вспыхнула и как-то сразу расцвела, превратившись в прекрасную эстрелью звезду - с карнавальной карросы.
Коренастый мулат Хорхе, столкнувшись с советико у комерсиаля, вдруг приобнял его и признался в любви: «Nosotros te queremos mucho». - Мы тебя очень любим. Жалеем, что уезжаешь в Советский Союз.
А этого Хорхе Симонов видел не больше двух-трех раз в операторском помещении цеха выщелачивания. И чем он мог его очаровать? Разве что, как всегда, говорил на испанском и сморозил несколько соленых bromas – шуток – в кубинском духе.
Пивной ларек был рядом, и они выпили «прощальную чашу» - по литровому картонному стакану чешского пива, сваренного в Ольгине. Симонов хотел расплатиться. Но Хорхе остановил его величественным жестом руки и почесал свой прибор в промежности: «?No! ?No! Eres nuestro huesped». - Нет, нет, ты наш гость.
И этой же рукой снова почесал прибор в своей промежности. Хорхе говорил от имени всего народа – и это возвышало…
Дамарис, величественная и красивая секретарша вице-директора завода, с которой он считал за честь просто здороваться, вдруг остановила его на лестнице офисины, когда он поднимался в техархив. И глядя ему в глаза своими бездонными, как тропическая ночь, очами, сказала несколько отвлеченно, как будто его уже не существовало перед ней: «?Que tristesa que Alejandro se va a la U.R .S.S.!» - Какая жалость, что Александр уезжает в СССР!..
У Андреса Эрнандеса из-под покрова его суетливой вечной деловитости тоже прорывалось нечто горестно-теплое: «Кто нас будет теперь веселить? Уезжает такой animador!..» Симонов тут же, при Чино, заглянул в испанско-русский словарь: что бы означило это слово? Оказалось: вдохновитель, а вместе - конферансье и эстрадный артист. Что-то вроде затейника. Значит, поставленный им эксперимент – рассказывать кубинцам русские анекдоты на испанском – создал ему завидную славу: «Приехал на Кубу массовик вот с таким затейником…»
А сидевший рядом с Андресом уважаемый и русскими, и кубинцами начальник какого-то из многочисленных заводских «департаменто» Лауреано вдруг поднялся со стула и сказал с нарочитой резкостью:
- Я больше не хочу находиться в этой комнате! Здесь есть один плохой человек, который хочет от нас убежать. Хулиган!
- Ты сам muy jodedor – включился в игру Симонов. – Что я тебе соли на pinga насыпал?
Андрес и Лауреано закатились смехом и стали колотить ладонью по кулаку другой руки – шутка понравилась!..
***
А в этот день Симонова после обеда взял на крыло персональной «Тойоты» губошлепистый Левин. Он временно занял место Смочкова после его отбытия в родные пенаты. Ему же по наследству перешла и «Тойота» бывшего шефа. Но возил его уже не Афуксин, а кубинец Рауль, недавно выпущенный из тюрьмы. Кубинцы называли его Jabato - это и смельчак, и наглец, и неотесанный малый.
В Рауле свойств такого рода персон содержалось с избытком. Чего только стоили его красные полупьяные глаза? В маленьком теле Jabado кипела адской смолой неизбывная радость и желание совершить очередной подвиг. За один из подобных подвигов – он перевернул машину в феврале по дороге в Ольгин на этой же «Тойоте» с Смочковым на борту – Рауль отсидел несколько месяцев за решеткой. А теперь, оказавшись на свободе, на радостях носился по асфальтированным и проселочным «карретерам» провинции с еще большей отвагой.
Левин смертельно боялся горькой участи своего бывшего шефа и пытался избавиться от этого «камикадзе». Он забирал у Рауля ключи от машины при малейшем подозрении, что он пьян.
Но обоняние Левину редко помогало – он потреблял спиртное с не меньшей частотой и в больших дозах, чем его водитель. А из испанского он усвоил за три года не больше двух десятков слов и мог объясняться с Раулем только неуклюжими жестами.
Рауль потешался над своим «хефе», демонстрируя Симонову в курилке пальцами, головой, задом, мимикой методику их общения.
Сейчас Симонов убедился воочию, как Левин судорожно хватался за сидение, за скобу над головой при каждом резком маневре «Тойоты» и матерился сквозь зубы. А Рауль спокойно пояснял Симонову, сидевшему за его спиной, как он собирается вывести из себя этого «pendejo» - труса, недоумка – на очередном обгоне. Левин поворачивал к Симонову свою голову с остатками седеющих кудряшек и вопрошал: «Что он там пихдит? Переведите…» Симонов врал: «Делится тюремными впечатлениями».
Остановились за въездными воротами у «дирексиона» - заводоуправления. По узкой лестнице поднялись на второй этаж – в сумрачный кабинет Ладилы, тесный, без кондиционера.
Левин еще в машине объяснил, в чем дело. Завод в Союзе не принял опросные листы на изготовление комплектной трансформаторной подстанции: требует замены автоматических выключателей одного типа на другой и трансформатора 400 киловольт-ампер - на 1000.
Ладило выглядел никудышно – худой, усталый, язвительный. Недавно у него было легочное кровотечение, едва выкарабкался. Была большая потеря крови, и дефицит восполнили кубинской жидкостью.
Все, кто имел несчастье соприкасаться с Ладилой по работе, – и кубинцы, и советики – думали, не без радости, что высокомерный Ladilla, испугавшись повторения болезни, сам попросится уехать в Союз. Не тут-то было! Ему после отъезда Дуче только отвалили больше власти, и теперь он был начальником над всеми: проектировщиками, монтажниками, технадзором. Говорили, что его «мохнатая рука» - сам министр, личный друг отца «Ладийи» еще по Первой конной, буденновской, армии. И что для Ладилы уже зарезервировано теплое местечко начальника отдела в «Зарубежметалле».
Левин был за то, чтобы настоять на своем и заставить электротехнический завод выполнить заказ на подстанцию согласно проекту. Ладило и Симонов – принять вариант на трансформаторную подстанцию, как того хочет завод, и послать опросные листы в «Зарубежметалл».
- А Себастьяно сказал: другого выхода нет! Или так или вообще ни хрена не получите. Мы ведь им и так все даром даем – и нравится им что-то или нет, пусть молчат в тряпочку. Вот ты же носишь свои паршивые часы, - ткнул Ладило костлявым желтым пальцем в облупленный циферблат Левинской «Смены» на его волосатом запястье, - и эти штаны из синей тряпки. А мог бы носить «Роллекс» и американские джинсы. Однако ни того, ни другого ты себе позволить не можешь. Их нет… И ради чего мы кубинцев обманываем на каждом шагу? Заверяли, что в этом году сделаем цех фильтрации, - и уже ясно, что не сделаем. С промплощадкой тоже тянем резину. Пока ее построят, она станет ненужной, потому что пустят новый ремзавод.
- Ну, это уже из другой оперы! – поднял голос Левин.
- Тогда мое решение такое: согласовать опросные листы с Себастьяно и отправить их в нужные адреса. Я все сказал! Запиши, Наташа, в протокол. Вы свободны!
Двадцатитрехлетняя переводчица и секретарь Ладилы, кишиневка Наташа, имела, благодаря гадээровскому бюстгальтеру, прелестную грудь. А благодаря долгой жизни в Молдавии и Германии при отце-полковнике – отвратительный характер.
Но с Ладилой, обладателем не менее отвратительной надменной натуры, как гласила народная молва, они сработались не только в кабинете. Под задницей Ладилы постоянно был «уазик». Он обходился без шофера, и переводчица сопровождала его повсюду - и на официальных встречах, и на диких пляжах Карибского побережья. Хотя Ладила был далеко не дурак – кандидат наук и говорил на испанском складней, чем его боевая подруга, и мог бы обходиться без ее посредничества. Со своей не блистающей ни молодостью, ни красотой женой Ладила нигде не появлялся – только с Наташей. И к этому все привыкли.
***
В офисину проектировщиков Симонов и Левин пошли пешком. О делах больше не говорили. Левин вдруг разоткровенничался и рассказал, как Смочков, со слов Юры Афуксина, провел свои последние дни на Кубе.
В Гавану Смочкова, его Галю и многокилограммовый багаж повез на подлатанной «Тойоте» Юра Афуксин. Поселили благородную чету в высококлассном отеле «Rivera» - по сорок одному песо за сутки проживания счет кубинской стороны. Не слабо: это составляло треть месячной зарплаты инженера в песо.
Персоналу отеля дали «цу»: обслуживать компаньеро Смочкова как иностранца в течение десяти дней. И на халяву на один день съездить на лучший курорт страны «Varadero» - это километрах в ста двадцати от столицы.
А свои денежки Смочковы экономили на зависть гоголевскому Плюшкину.
Но один разок Дуче все же залетел: приказал Юре поставить, как и все иностранцы, «Тойоту» у подъезда в отель. Вышел служитель в униформе, молча взял у Юры ключи от авто и отвел его в гараж. Там машину помыли, подмазали, вернули на прежнее место – к подъезду, а Смочкову преподнесли счет на целых три песо, ввергнув его в психприпадок: как, мол, так коварно, без его согласия, могли поставить бедного советика на грань финансового краха?..
Левин просто заливался от смеха, обнажая свои кроваво-красные десны и недавно вставленные в Сантьяго голубые фарфоровые зубы. С ними Левин походил на недоделанную куклу из театра Сергея Образцова.
А Симонов думал, что через какие-то десять дней исчезнет из его жизни и этот губошлеп, и львиная доля живых деталей из этого куска его жизни. А вместе и то, что он видит сейчас. И эту электростанцию с искрящимися, как бенгальские огни, водяными брызгами градирен на берегу голубого пруда, отороченного по противоположному берегу кокосовыми пальмами. И столь милая его сердцу водонапорная башня у Карининого альберге. И батареи реакторов цеха выщелачивания, и башни сернокислотного цеха. И маячащее за красно-латеритовым пустырем двухэтажное зданье их «офисины де проектистас».
А вся это суета с подстанцией, проектами, автоматизацией, спецификациями станет не больше, чем туманным воспоминанием. Останется с ним только Кари - печальным светом и цветом в душе и сердце.
Было невыносимо жарко, душно, голову пекло, словно она лишилась волос и на нее поставили горячую сковородку. Пот заливал глаза и по телу катился к пяткам. А пахло все тем же сероводородом. Он въедался в легкие днем и ночью, и это стало таким же привычным, как дышать или курить. Как и эта пыль «красного ада» на пустыре – цвета запекшейся крови, мягкая, пухлая, горячая, обволакивающая босоножки тяжелым клубящимся облачком. С первыми каплями дождя она превращалась в скользкую, липкую, бурую массу, и каждый шаг по ней был сравним с героическим подвигом.
***
В офисине Симонова подозвал к себе Володя Бурин. У него на днях был сердечный приступ при запое, и он на время прекратил забавы с ромом.
- На тебя, Саша, заказаны авиабилеты из Гаваны в Союз на двадцать шестое июля. Твое заявление об отказе на продление попало к нашему послу. А он, подлюка, не подписал продление. Хотя с кубинской стороны ходатайство о продление на год есть. Огорчен?
- Есть немного. Надеялся, что бюрократическая молотилка может отработать на реверс.
- Радуйся! Я тебе завидую – через полмесяца будешь дома. А вот мой календарь: до дембеля осталось тридцать восемь дней и четырнадцать часов.
***
За ужином Симонов информировал сожителей о предстоящем неотвратимом отъезде и «майор» - Карина называет нм «сумасшедшей бабушкой», Сапега дал на это свой комментарий:
- Все это, как у нас говорят в Союзе, секс. А за него надо платить.
- Не всем. Ты отделался легким испугом. А мне и твоей несбывшейся мечте, питерской машинистке Кате, действительно приходится платить!
- Ну и язык у тебя, однако! – хихикнул «майор».
Три рюмки водки успели смягчить черствое сердце матерого разведчика, и он не полез в бутылку.
А у Симонова на душе было скверно: как об этом сказать Карине? И, вообще, как жить дальше без нее?
У себя в комнате он сделал большой глоток из горла бутылки «канея» и лег спать до полдвенадцатого. В полночь, как всегда, в будние дни, должна прийти Карина. А по выходным они не расставались, дни и ночи проводя в своем милом уголке.
Симонов иногда смотрел на свое бледное тело и готовился к отражению насмешек со стороны жены и друзей: здорово, мол, ты, Саша, закоптился на Кубе – не отличить от негра! Зато будет, чем отчитаться по основной позиции.
Засыпая, вспомнил о вчерашнем письме Володи Смакова, уехавшего в Союз два месяца назад: «Сидите, ребята, в Моа - и не рыпайтесь! Здесь жрать нечего. Горсовет провел ярмарку на центральном рынке – я оттуда еле ноги унес! Давка за колбасой и яблоками, как на Ходынке. А позор, как в Клошмерле. Но два стакана «краснухи» я все-таки урвал»…
Толстый, прожорливый и жизнерадостный, как Санчо Панса, Смаков постоянно повторял, что вырос на «портвейновом» и «солнцедаре». Их для него не заменят ни шампанские, ни бургундские.
Симонов проснулся и посмотрел на светящийся циферблат своих «командирских» - было без пяти двенадцать. На какое-то мгновение он забыл, что Карина должна сегодня прийти. Осознал, резко соскочил с постели и кинулся сначала на фасадный, а затем – на кухонный балкон.
Душная темень покрывала землю, и было тихо и тревожно, как перед боем. Природа замерла в ожидании его исчезновения с этого участка земли. Куда-то пропали и луна, и звезды. Или просто он их не заметил.
Он разблокировал замок на входной двери, прошел в свою комнату, включил свет, лег на постель и стал читать подаренную Кариной книжку «La trampa» - «Ловушка» или «Западня». Очень подходящие слова для них обоих. Выбираться из этой западни им предстоит в одиночку.
Щелкнула ручка с замком на двери - и она появилась в его комнате с привычным buenas - привет! – на приоткрытых губах, покрытых сиреневой помадой. Тихая и темная, как сама тропическая ночь. На ней была черная тесная блузка и старенькая коричневая юбочка с карманами на бедрах. Она повернулась к нему боком и показала на юбку – на ней был след красной глины.
- Agein? – Опять, - спросил Симонов.
Она молча кивнула головой. Уже не первый раз при спуске по крутой тропинке от альберге холостячек к их «эдидфисио советико» она падала на правое бедро. Но черная кожа надежно скрывала синяки.
Потом она захотела присесть на кушетку рядом с ним. Симонов остановил ее:
- Сними с себя все.
Карина послушно стянула через голову юбку. Он глаз не мог оторвать от ее длинных ног. Повесила юбку на спинку стула и вдруг заупрямилась, отошла в угол к окну и отказалась снимать блузку. Он поднялся с кушетки, обнял ее, припал к добрым губам – она сразу вся вспыхнула острым жаром, охватившим и его с головы до ног. Легонько оттолкнув его от себя невесомыми ладонями, она сняла блузку и осталась в белом бюстгальтере и кружевных трусиках.
- Do you want to drink something? – Хочешь что-нибудь выпить? – спросил он.
- Да, и не меньше целой бутылки.
Он разлил ром по кофейным чашечкам. Кари улыбнулась своей неповторимой улыбкой – губы слегка подрагивают, и голубеет полоска зубов.
- Por ti, - сказал он. – За тебя.
- Нет, за тебя, - возразила она.
Он уже перестал удивляться, что она иногда произносила русские фразы и слова.
Потом они, сидя на постели, выпили еще по две чашечки, закусывая сыром, ветчиной и апельсинами. И после этого она разрешила снять с нее остатки одежды – сначала бюстгальтер, а потом и трусики. Он медленно скользил ими по эбонитовым, идеально гладким колоннам сильных ног, стоя перед ней на коленях на каменном полу и мысленно прощаясь с нею, – до разлуки оставалось чуть больше недели. И еще он подумал, что даже если бы им довелось быть вместе до конца дней своих, он бы никогда не смог к ней привыкнуть – и только бы обожал и жалел ее, как свое дитя. Насмешливо оборвал себя: становлюсь сентиментальным – старею.
Он встал с колен и вышел в гостиную за стульями. Из-под двери «резидента» узкой полоской пробивался свет – чека не дремлет. Теперь это не имело никакого значения – через девять дней он уйдет из-под гласного надзора.
Кари лежала, укрытая до подбородка простыней и загадочно улыбалась, словно хотела сказать ему что-то смешное. Он не стал тушить свет – сел на край кушетки, она вплотную придвинулась к стене, и он начал целовать ее сначала в горячие губы, потом шею, все еще полные молоком груди – и чувствовал, как усталость и напряжение минувшего дня растворяются в горячей неге.
Ее тонкие, длинные пальцы нервно и горячо шевелились в его волосах, она звала его к себе ближе и ближе, и переход от поцелуев к другому этапу любовной игры происходил плавно, почти незаметно, хотя она непрерывно изменялась, струилась, текла под ним бездонным потоком. И лишь иногда, словно очнувшись, опомнившись от блаженного сна, плотно прикрывала его глаза ладонью.
И после этого они еще долго целовались, не отпуская друг друга из объятий. Он сверху всматривался в ее лицо, не находя ни единого изъяна и пытаясь занести, отпечатать его в своей памяти. Чтобы уже там – в тысячах и тысячах километров отсюда, в студеной заснеженной Сибири - носить этот снимок в себе, как драгоценный талисман.
Минутами двадцатью позднее они по очереди приняли душ, обтерлись одной и той же махровой простыней и выпили по чашечке рома. Снова легли, прижавшись друг к другу влажными, прохладными телами и согревая друг друга.
- А я утром улетаю, - прошептала она ему на ухо, как страшную тайну.
Неужели это последняя ночь?.. Он не хотел в это поверить – слишком резким был переход от сна к реальности. И промолчал. Ему самому предстояло сказать, что через девять дней он улетит в Гавану. Теперь эта задача облегчалась. Он молчал – пусть она объяснит причину своего отъезда… И чем так неповторимо пахнет ее тело? – Какими-то тропическими травами, манго или ее африканским прошлым – таинственными смолами и мазями древнего Египта или Мозамбика.
- Ты слышишь, Саша? Я уезжаю в Сантьяго. Мама звонит мне каждый день – просит приехать домой срочно. А я не могу, потому что знаю – ты скоро уедешь… Я вижу страшные сны: мою покойную бабушку, большую собаку – она меня кусала, и вдруг появилась моя умершая сестра. И я потом не могу заснуть… Сегодня я весь день была одна в своей комнате и в какой-то момент очнулась на полу.
- Что, потеряла сознание?
- Да… Camarera – горничная, которая моет наши комнаты в альберге, увидела меня и помогла мне.
- Почему это произошло?
- Я представила, как ты уедешь. И как я останусь одна.
Он прижал ее к себе, переполненный нежностью и жалостью – к ней и к себе.
- Не уезжай, - прошептал он - они давно, оставаясь наедине, привыкли говорить шепотом. – Нам осталось всего девять дней. К матери ты всегда успеешь.
- Не могу ждать, надо ехать. Мама плачет – от моей сестры уходит муж. Он ее постоянно бьет. У него другая женщина. А с сестрой остаются двое детей. Мой брат хотел его застрелить. И кто-то маме сообщает, что я плохо ем и много курю. Наверное, Барбарина.
- А когда вернешься? Успеешь до моего отъезда?
Он непрерывно гладил ее тело – от щек и до ног. Иногда его ладонь, доходя до ее промежности, касалась острой щетинки, словно он проводил по своей небритой щеке. Свои кудряшки она оставила в Ольгине – в тот день, когда летала на аборт.
- Давай не будем об этом говорить, - попросила она и заплакала. – Я еще хочу повидаться и поговорить с одним jefe – начальником - в Сантьяго. Не хочу больше работать с Биатрис, с этой сумасшедшей Ghost – привидением. Или я просто что-то сделаю с этой отвратительной женщиной.
Биатрис для Симонова стала ассоциироваться со Смочковым, Левиным, поручиком Дубом – и у него возникало желание избавиться от них любым путем. Теперь этот путь был свободен. Через девять дней…
Она сказала, что хочет уйти, и он предложил выпить еще по одной, заранее зная, - она останется. И когда проснулся без пяти шесть и в щели жалюзи врывался солнечный свет, он все еще не верил, что она не придет следующей ночью. Была суббота, и завтра они, как обычно, могли целый день оставаться здесь вместе – без Ивана и Толи. Они наверняка уедут на Кайо-Моа или снова пропьянствуют день на корабле с моряками.
Он поцеловал ее в голову – в густые жесткие волосы – и позвал несколько раз: «Кари, Кари!..» Но она только крепче прижалась лицом к его шее. Было жаль нарушать ее сон. Он с полминуты помедлил и похлопал ее по спине ладонью.
- ?Oh, mi madre! – Ох, мамочки! – выдохнула она, когда он, взглянув на часы, назвал время.
Пока она умывалась и подкрашивалась, он приготовил кофе. Она отхлебнула пару глотков и подошла к окну.
- Look! – Посмотри!
Напротив их подъезда - на парапете - сидели две молоденькие кубинки и о чем-то оживленно, жестикулируя и выкрикивая отдельные слова, болтали.
- Как я выйду? Я боюсь. Это медсестры из поликлиники. Они меня знают.
- Сейчас, один момент.
Симонов вышел на балкон в одних плавках, призывно помахал девушкам ладонью и громко позвал по-русски:
- Мучачи, заходите! Мне вас не хватает.
Кубинки взвизгнули и со смехом исчезли.
***
Симонов весь день не верил, что Карина отправиться в Сантьяго: так было уже не раз – она предупреждала об отъезде, а ночью приходила к нему. Но на заводе в офисину проектировщиков заглянул чилиец Максимо Мендоса и сказал, что Кари в десять тридцать все же улетела.
- А не сказала, когда вернется?
Максимо пожал плечами:
- Ничего определенного. Обещала во вторник или среду полвосьмого утра позвонить Марии, и мы тебе скажем.
- Заходите сегодня вечером с Марией. Посидим, выпьем. Мне отказано в продлении, через девять дней - в Гавану.
- Не пью. Плохо с нервами. Снова приступ – со мной это бывает. Вот Кари вернется – встретимся.
Вечером под своей подушкой Симонов обнаружил почтовую открытку с видом ночной Гаваны и с текстом на английском, написанным знакомым - стремительным, свитым в цепочку - почерком: «Я хочу от тебя только одного: иногда вспоминай обо мне. И будь уверен, что я никогда не смогу забыть тебя. Почему? – Потому что ты моя первая и последняя любовь.
Пожалуйста, никогда не забывай обо мне. Кари».
Симонов знал по себе: перенесенные страдания не забываются. А воспоминания о былых невзгодах со временем кажутся приятными или смешными. Иногда и воображение ловко подменяет память и подкрашивает прошлое внезапными открытиями.
Глава 83. Banquete de despedida
«Отходная» пирушка – banquete de despedida - своего рода поминки по отъезжающему с острова Свободы - требовала непомерных расходов. Пополнить кассу можно было только за счет распродажи барахла, без которого можно обойтись в первые два-три дня после прилета в Москву и получения денег в банке и сберкассе.
Из одежды на собственное потребление Симонов оставил минимум–миниморум: по паре рубашек и брюк, несколько трусов и маек, пять пар носков. Пиджак и поношенные туфли с неистребимыми ржавыми разводами по всей поверхности от контактов с почвой «красного ада» положил в чемодан на случай прохладной погоды или дождя по прилету в Москву.
Демисезонное голландское пальто из толстого черного драпа со своего плеча он преподнес Рене Бекерре. Он частенько наведывался в Союз. Пальто, костюм, белая рубашка, пара галстуков и ботинки ему на время командировки, выдавались в Гаване. Оказывается, в кубинском МИДе существовал некий государственный фонд одежды – костюмов, пальто, обуви – на представительство за границей. По возвращении на Кубу одежда возвращалась на склад. Теперь Рене обретал частичный суверенитет от внешнеэкономического ведомства своей страны.
Проблем с реализацией остальных поношенных шмоток в державе безграничного дефицита тоже не существовало: кубинцы, проведав, что он уезжает, сами атаковали его, как на аукционе в Солби: нет ли того сего? Сами назначали цену и благодарили за поношенную вещичку, как за бескорыстный дар.
Симонов составил список приглашенных – получилось двадцать пять персон. Примерно столько же глубоко уважаемых персон с болью в сердце пришлось подвергнуть дискриминации: на удовлетворение их потребностей не хватало ни имущества на распродажу, ни места, ни мебели в апартаменто. Два дополнительных стола и стулья договорились взять у соседей сверху и напротив.
А Толя Петрушко великодушно принял на себя закуп спиртного и продуктов и связанные с этим дипломатические процедуры: договориться с Матео и получить разрешение на покупку сверхнормативного рома, мяса и овощей и доставить товары в квартиру к назначенной дате отходной фиесты.
Симонов с трудом выносил груз всенародной любви. С утра и до вечера ему выражали соболезнование по поводу отъезда. А по вечерам и до глубокой ночи приходилось пить с дорогими сердцу друзьями. Только сейчас он понял, как много у него их развелось. И трудно разобраться – кто из них друг, а кто – собутыльник. Разве что один, Игорь Седов, его понимал и поддерживал – не слюнявыми словами или благородными поступками, а молчанием и взглядом мудрого сфинкса, остающегося без друга здесь, в краю далеком.
Из Гаваны вернулся из командировки парторг Володя Коновалов с единственной новостью для всех советиков: откуда-то ожидается сильнейший циклон. А это чревато сильным понижением атмосферного давления, ураганным ветром, смерчами – и к этому надо готовиться. Как – конкретно никто не знал, в том числе и сам партийный лидер.
Симонову он нанес персональный визит и пояснил, почему первый остался без продления: главного поставщика живого товара на Кубу по линии «Зарубежметалла». Муртазина самого отзывают в Союз после этой истории с сантьяговским консулом Егорычевым – с автоаварией. Обвиняют его во всем: был, мол, пьяным за рулем, потерял чувство ответственности, не дорожишь доверием партии и государства. За ремонт «Волги» Муртазин будет платить из своего кармана. Так что ему, Симонов, не до тебя – совсем мышей перестал ловить. Не подал вовремя документы нашему послу.
- А я слышал другое: Муртазин передал мое дело в посольство, а посол не стал подписывать второе продление. Ну, теперь это не важно… Как дочка?
- Растет. Орет ночами – спать не дает. Когда-нибудь приедет сюда, на родину. Вроде бы есть у нас закон: человек, родившейся не в Союзе, может один раз посетить место своего рождения за государственный счет.
Симонов достал из холодильника ром и апельсины, налил стаканы, отжал в них лимон. Выпили.
- А если я, допустим, оставил бы кубинке ребенка, смог бы сюда приехать? – попробовал «срезать» парторга Симонов.
- Ну, ты, Саша, в своем репертуаре! Иван как-то заикался в отношении твоего романчика, но я ему посоветовал помолчать в тряпочку. Кому и какое дело - кто, кого и где? – Это ведь твои слова? Вскоре он и сам вляпался с этой дурочкой-машинисткой.
Выходит, далеко не все парторги – сволочи. А Володя, вообще, свой мужик.
- Мне докладывали, что и тебя видели с длинноволосой кубинкой в кафе, в Сагуа. Не имей, где живешь? – пошел дальше на откровенность Симонов, раз беседа устремилась в мужское русло.
- Значит, я на партийной работе, - напевно парировал Коновалов. – Был бы Рене Бекерра советским товарищем, другом, братом – морду бы набил. Увидел нас – и всем раззвонил.
Выглядел Коновалов для своих тридцати шести или тридцати восьми неважнецки – худой, почти лысый, впалые темные глаза как-то беспокойно блуждали.
- Я твою тоже видел, - сказал хороший парторг. – Выбор одобряю. Сам бы не прочь. От таких так просто – без слез - не уезжают.
- Родина-мать зовет. Давай за встречу в Союзе! Говорят, тебя в Москву берут, в «Зарубежметалл»?
- Мало ли что болтают… Хотя все может быть. Ну, за все хорошее!.. Встретимся в Москве – поделимся опытом. Я, кстати, скоро в отпуск. Ольгу с дочкой оставлю дома, а сам сюда еще на годик вернусь. Похолостиковать.
***
В один из вечеров Игорь Седов затянул «командора» на пивную площадку – разогнать грусть-печаль под раскидистой сенью деревьев чешской «сервеской». И здесь открыл ему страшную тайну: с негритянкой Марией покончено. Он переключился на отечественный объект – переводчицу, «недотрогу» Кристину. Теперь его тропические ночи бурно протекают в ее будуаре. Точнее – в алькове. Симонов удивился, как это Игорь в столь короткий срок сумел заменить на этом «рабочем месте» спешно уехавшего в Союз Толю Бобко - хоронить пятилетнего сына. А Кристина не стала фарисейски разыгрывать роль безутешной вдовы.
В их задушевную беседу вломился из ночного полумрака могучим телом и басом негр Хилтон, пророкотав на английском:
- Oh, Alexander! I pleased to see you!
Хилтону было приятно видеть однокашника по «академии ноктурно», которого он непреднамеренно выставил на посмешище перед кубинцами своим потешным переводом на выпускном активидаде. Симонов познакомил негра с Игорем.
Они принадлежали примерно к одной весовой категории, но негр был накачан давнишним бильярдным бизнесом и честным нынешним добыванием хлеба насущного - на строительных лесах с тачкой и носилками. Симонов пиво не любил, весь вечер цедил одну картонную банку, а богатыри залили в себя по три литра и слегка отяжелели.
Узнав, что Симонов уезжает, Хилтон опечалился и тут же оживился: нельзя ли что-то у советика прикупить? Он недавно женился в третий раз. Пытался даже пригласить на свадьбу родителей с Ямайки, но власти не разрешили.
- Моей жене двадцать пять, а мне сорок пять, Алехандро. Но меня это не пугает. – Хилтон перешел с английского на испанский. – Я решил прожить остаток жизни без оглядки: будь что будет! Скоро уеду в Сантьяго, как только найду там работу. Моя жена оттуда. У ее родителей большой дом, они согласны, чтобы мы жили с ними.
Из Симоновского гардероба Хилтону ничего не подошло. Рост у них был примерно одинаковый, но широкие плечи и необъятная грудь негра не помещались в советскую ширпотребовскую одежку – она на нем трещала по швам. И все же он взял самое лучшее из предложенного одеяния: почти новую черную рижскую «тройку» - на перепродажу.
- Сколько, Алехандро?
- Нисколько, - сказал Симонов.
- Нет, нет. Дружба дружбой, а бизнес есть бизнес, - очень серьезно сказал бывший владелец бильярдной. – Вот вам пятьдесят песо. В Сантьяго я продам этот костюм гораздо дороже.
Он бы и в Моа стоил не меньше ста двадцати песо. Но дружба есть дружба. Они выпили по две-три кофейных чашки «матусалена», и Хилтон, признавшись, что esta mareado un poco - слегка перебрамши, - удалился в альберге для кубинских иногородних строителей.
Вообще-то, с некоторых пор от руководства колонии снова поступило грозное «китайское предупреждение»: ни под каким предлогом советики не должны принимать у себя кубинцев. Таково распоряжение советского консула в Сантьяго. Игнорирование этого ценного указания следует расценивать как грубое нарушение режима, и виновные будут экстрадироваться в Союз для дальнейшего разбирательства. Об этом поведал впервые некто Капитонов - парторг группы советских монтажников - на открытом партсобрании.
Игорь Седов разводил руками и хлопал себя по ляжкам пудовыми ладонями:
- Ей-богу, ушам своим не верю! Пока интернационализм существует только на бумаге. Поверьте мне, от нас скоро все отвернуться. Да я как принимал у себя кубинцев – так и буду! Положил я на этого Капитонова с прибором.
И он продолжал приглашать к себе кубинцев, не внимая протестам своего нынешнего сожителя, Дементия Грузина, нервного и экспансивного, жилистого и злого алтайца, иногда не совсем вежливо называя его «большевистской скотиной» и потенциальным «социал-предателем».
***
У Вити Синицына была своя забота: он никак не мог расстаться с триппером. Снова началась капель, и Симонов по вечерам водил его в дом доктора Регаладо на подпольные уколы. Косоглазый medico засаживал - под наблюдением двух крохотных «чикас» - в многострадальную задницу Синицына очередную дозу антибиотика.
Жена доктора, совсем молоденькая кокетливая куколка, подавала кофе. А Витя доставал из портфеля традиционные «регалы» советиков - бутылку «Гаваны клуба» и плитку шоколада «Спорт». За этим гешефтом, когда Регаладо и Симонов пили ром и кофе, грустный Синицын, воздерживаясь от всего острого и хмельного, слушал лекцию медика - в переводе Симонова - об особой живучести гонококков в тропическом климате. И перипетиях, связанных с борьбой с этими неподвижными, невидимыми бобовидными bandidos. Регаладо изобразил авторучкой на обертке от шоколада парную бактерию, оживив ее усами, хищным ртом и черной повязкой на одном глазу.
- Como un pirata, - довольный своим художеством, закончил ликбез Регаладо. – Похож на пирата.
Получилось смешно, даже Синицын заливался мелким, дребезжащим смехом. А по дороге домой признался: один раз не удержался, рискнул пообщаться с женой с резиновой страховкой – с «марипосой». Так кубинцы и советики называли китайские презервативы в цветной упаковке с изображением бабочки. Их покупали и в качестве сувениров для друзей, оставшихся в Союзе, где в аптеках наблюдались периодические перебои с этой толстостенной продукцией в нашей прозаически-тусклой упаковке, убивающей желание к ее применению.
Однако качество китайских «бабочек» было отвратительным – их надо было штопать еще до употребления. И в этом случае рекламный slogan – «советское – значит лучшее» - в сравнении с китайской резинкой себя полностью оправдывал.
Дом Регаладо находился рядом с farmacia – аптекой. В «фармасии» продавались и «марипосы», и антибиотики, и даже дешевый спирт-ректификат и китайский чай. Кубинцы, в быту воспитанные на кофе, пили чай как лечебную траву. А советики употребляли спирт вечером, а утром лечились чаем.
«Каса де сольтерас», где жили Кари, Барбарина и множество других мучач, возвышалась на плоском бугре напротив этой «фармасии». Каждый раз - после инъекции - Симонов и Синицын поднимались на бугор по бетонным ступенькам лестницы, обходили здание альберге слева и смотрели, не струится ли свет из щелей жалюзи на окне Кариной комнаты. Окно было темным и безжизненным, как на склепе, где покоились его, Симонова, надежды.
Однако ему не верилось, что Карина не приедет на его проводы. Ожидание не обмануло: в четверг Симонов и Синицын увидели Кари у освещенного входа в albergue. Она оживленно разговаривала с Эдуардо, высоким двадцатилетним мулатом, работавшем в порту. Симонов видел его здесь не впервые, был знаком и оказывал ему почтение и уважение. Как ровне своему сыну Косте от первого брака.
Костя служил в армии в Семипалатинске: «…заношу, папа, хвосты самолетам на аэродроме. Осенью дембель. Если можешь, привези мне с Кубы американские джинсы, кеды – и, вообще, полный прикид. На летном пайке раздобрел, все гражданское мне будет мало. Лады?»
Американские джинсы с Кубы!.. А папаня здесь советские толкнул на пропой. Но в Москве, в «Березке», удовлетворит запросы двадцатилетнего дембеля. На машину чеков все равно не хватит.
Кари поздоровалась с Симоновым и Синицыным со сдержанной радостью. И сразу перешла с испанского на английский. Эдуардо смотрел на советиков с глубоким почтением, а на Кари – с обожанием безнадежно влюбленного.
Симонов постарался отвести подозрения красивого мальчика – кудрявые шелковистые волосы до плеч и темные глаза, как у цыгана. Хорошая партия для Карины.
- Жду в восемь, - сказал он тоже на английском.
- Yes. – Да, но если меня не будет в восемь – приду в двенадцать. Или чуть позже.
***
Она пришла «чуть позже» – в час, одетая во все белое: -кофточку, брюки, туфли. И с подаренными им часами на руке. До этого он ни разу не видел на ней этих часов. И уже беспокоился, что они потеряны или их украли. Кражи в общежитиях и здесь были делом обыденным.
Стол на стуле он накрыл заранее – ром, фрукты, сардины, ветчина, конфеты и шоколад, - и устроил ночную фиесту на двоих. Купленный им недавно в гаванской автолавке по очереди, тянувшейся полгода, рижский радиоприемник EF-206, настроенный на музыкальную волну американской станции, с тихим потрескиванием излучал сентиментальные музыкальные мелодии.
Они выпили и долго целовались. А когда темноту пронизали страстные гитарные аккорды аргентинского танго, Карина потянула его за руку, и они танцевали в темноте, тесно прижимаясь друг к другу. Он пытался навсегда сохранить в себе ее запах, тонкий аромат черной чайной розы.
Утром она не захотела уходить от него, и он не поехал на работу. «Скажи, что иду в КАТ за справкой на вывоз каракол и прочей твари», - попросил он Толю Петрушко на кухне. Вернулся к Карине, и их снова понесло в любовном бурном прощальном потоке.
Это походило на отчаянное желание вобрать в себя дух и плоть друг друга, чтобы сохранить в себе навсегда. Превратить невозможное в реальность, совершить чудо. Или это был порыв отчаяния, как перед неминуемым кораблекрушением или авиакатастрофой.
В какой-то момент ему вдруг вспомнилось, как он был в командировке на Чадакской золотоизвлекательной фабрике, находившейся в горах - на границе Узбекистана и Таджикистана.
Вечером с другими командированными, двумя важными персонами из объединения «Узбекзолото» они сами приготовили плов из баранины, курдючного сала и ранее им невиданного коричневого риса. Крепко выпили и плотно поели. А утром он пошел мыть посуду на горную реку, грохотавшую бешеной водой и несущимися по ее дну валунами.
Он встал над водой на мокрый гладкий камень, нагнулся, соскользнул, и его понесло вдоль берега. Он не успел испугаться, каким-то чудом через мгновение оказавшись на берегу. И удивился двум вещам: в руке у него осталась вилка, которую он намеревался помыть. А документы и деньги в заднем кармане оказались почти сухими.
Сейчас же ему показалось, что грохочущая вода уносит его в безмерное пространство - от этого берега и от Карины.
Он услышал - щелкнул замок, и открылась входная дверь. Кто-то вошел в апартаменто.
- ?Quien esta? – Кто там? – крикнул Симонов, уже догадавшись, что это камарера Анита. У нее были катовские ключи ко всем апартаментос холостяков в подъезде. В квартирах семейных советиков убирались их жены.
- Soy yo, Alejandro. – Это я, Александр. Простите, я еще не встал. Помоете, когда уйду.
Он встал и, в чем мать родила, сходил в туалет, на кухне приготовил легкий завтрак и принес его в спальню.
Карина от выпивки отказалась. Съела пару кусочков ветчины и сыра. А он налил себе полстакана коньяка и выпил его в два глотка, погасив жгучий привкус ломтиком лимона.
Она уже не стеснялась его – встала голой с постели и своей грациозной походкой удалилась в туалет, прихватив со спинки стула полотенце. В туалете зашуршал по цементному полу душ.
***
После ухода Кари – на часах было пол-одиннадцатого – Симонов побрился и направился в КАТ. Иоланта на этот раз блистала в очередном новом платье с ошарашивающим мужское воображение декольте. Она подала ему бланк для заполнения. В него Симонов вписал несколько предметов – препарированных раковин, морских звезд, лангуста, подаренного ему свердловчанином Леней Деменевым, летучую рыбу и шар-рыбу. Иоланта расписалась, поставила печать, и Симонов поцеловал протянутую ему на прощание руку. Красавица сконфузилась от этого нереволюционного выражения вежливости, как неопытная девочка, погрузила его в бездонную пропасть своих испанских ojos и призывно пропела голосом волшебной флейты:
- Мы будем ждать вашего возвращения, сеньор Алехандро.
Наверное, это была не больше, чем дежурная фраза, поочередно раздаренная всем уезжающим с Кубы советикам.
И все же сердце всегда хочет верить в собственную неповторимость. Ведь каждый считает себя персоной исключительной, рожденной для исключительного.
***
Отъезд Симонова из Моа совпал с волной карнавалов – она катилась по всей стране вот уже три недели. Сначала карнавальные ночи заливались огнями, пивом и ромом, песнями, музыкой, плясками, танцами и сексом пуэблос и маленькие города сельской местности, потом бушевали в столицах провинций и, наконец, две субботы и воскресенья сотрясали Гавану.
Карина робко, но не двусмысленно сказала, что вынуждена две карнавальных ночи провести с друзьями. Симонов не хотел портить настроение ни себе, ни ей мелочными запретами, глупой ревностью – и согласился. Тем более, что Игорь Седов уговаривал поехать с «болгарцем» Димитром на карнавал в Майари в пятницу вечером – именно там Димитр обещал реализовать выстраданный им проект: угостить «руснаков» жареным на костре поросенком –«пържено прасе».
Руснакам пришлось перейти на нелегальное положение и _ без разрешения Ладилы – на «Тойоте», любезно предоставленной кубинским хефе в полное распоряжение Димитра вместе с водителем. Димитр ликовал: его давние обеты своим друзьям были близки к реализации.
По дороге в Майари сделали остановку во Франк Паисе в «сервесерии» и попили холодного пива с вареными креветками. В пору карнавалов, как правило, дефицит на пиво и некоторые деликатесы по приемлемой цене отмирал: народу даровалась отдушина в виде зрелищ и хлеба. За столиком Димитр живописал широкую панораму предстоящего пиршества: поросенок на вертеле над пылающими углями, море рома, сливовицы, ракии, сервесы и карнавального веселья.
В Майари, в касе Тони - друга болгарского строителя дорог - их уже ждали. В центре «хардинито» - маленького садика – их обрадовал костер, разложенный в приямке, и над ним действительно жарилась туша, только не поросенка, а барана – «пека овен», как сказал с некоторым разочарованием Димитр. Капли стекающего с румяных боков жира шипели на раскаленных углях, и запах жарехи заполнял атмосферу над островом Свободы.
На аппетитный аромат сбежалась многочисленная родня Тони, и вроде бы крупный баран, разодранный на куски, оказался в руках едоков очень маленьким. Но гуальфарины, рома, сливовицы и ракии хватило всем – даже детям дали попробовать.
После этого самым трудным оказалось не потерять друг друга в карнавальной толпе на главной улице Майари и на карнавальном ристалище – по-испански, «писта де байле». Вокруг все плясало, звенело, пело и гремело музыкой и петардами. В этом содоме Симонова на время оставили мысли и грусть о скором отъезде и расставании с Кариной.
В Моа отправились перед рассветом, и в автобусе все, кроме подвыпившего шофера, уснули.
Следующая ночь прошла без барана и поросенка в Моа. Но это не помешало ей быть такой же шумной и сумбурной. Запомнилось шествие трех или четырех карнавальных каррос – хитромудрых сооружений на движущемся грузовике с площадкой наверху и несколькими ступенями, спускающимися к кабине. На жестком буксире за грузовиком следовала электрогенератор – он давал ток для гирлянд разноцветных огней, оплетающих площадку и ступени карросы. В переливах гирляндных огней на площадке гремел оркестр, и полуголые мулатики и негриты самозабвенно извивались и плясали на радость разноцветной - тоже пляшущей и орущей хмельной публике. И только красавицы-эстрельи - звезды - в длинных пышных платьях чинно, попарно, сидели на ступенях и дарили народу ослепительные улыбки.
Ухватившись за ступеньку одной из каррос, задрав голову и не спуская зачарованных глаз с мучач, проследовал Коля Смоляров, забыв о недавнем триппере. Потом была утомительная погоня за пьяным Аликом Аслановым, монтажником из Ташкента. Он со страстным мычанием и воплями расталкивал толпу и кричал, что навсегда хочет остаться с мучачами…
Апофеозом карнавальных приключений явилась поездка в Сагуа с монтажниками.
Перед самым отъездом профсоюзный Дуб-Сладков и начальник монтажной братии Капитонов обрекли Игоря Седова на Муки, назначив его старшим и ответственным за возвращение из Сагуа в полном составе не позднее часа ночи, поскольку утром люди обязаны явиться на работу.
Главной достопримечательностью Сагуа всегда являлось родео – представление, устраиваемое местными «вакерос» - пастухами крупного рогатого скота. Они доблестно вылетали в мотоциклетных шлемах на голове из загона на арену на спине быка. Бык резко подбрасывал на скаку задние ноги, и через несколько секунд вакеро взлетал над быком, мгновение парил в воздухе и бился о землю. Другие удальцы-вакерос появлялись на арене на лошади, гнались за молодыми бычками, догоняли и прыгали им на спину - на полном скаку – всем телом. Бычок падал вместе с вакеро, и он ухитрялся связать животному ноги сыромятным ремнем в считанные секунд. И третий вид забавы: вакеро на коне настигал быка и набрасывал ему на шею лассо, валил на землю и связывал его.
На родео советики опоздали, но успели увидеть самый трагический эпизод. Быков с арены погнали, как в испанской столице коррид Памплоне, через толпу народа. Один из «торо», разъяренный видом крикливой, беспокойной толпы и всадников, кинулся на лошадь и повалил ее вместе с вакеро. Испуганному ковбою лошадь придавила ногу – он дико закричал, а бык норовил поддеть его на рога. Двум другим всадникам удалось кнутами предотвратить расправу воинственного toro над беспомощно барахтающимся на земле и придавленному конем vaquero.
Симонов подумал, что даже среди быков находятся борцы против своих угнетателей. Позднее кубинцы рассказали, что быка-террориста удалось заарканить только на главной авеню Сагуа после того, как он разбил несколько витрин и разбодал два-три автомобиля.
Потом народ потешали карросы с эстрельями, шествия ряженных и даже показательные бои боксеров.
Седову и Симонову на этот раз было не до зрелищ.
Сначала они, как и многие холостяки-советики, поплатились за свою бесхозяйственность - забыли прихватить с собой из дома посуду под пиво. А «сервеску» из бочек продавцы разливали только в емкость потребителя. Обычных картонных литровых «ках» - кружек – на этот раз в Сагуа кубинская легкая промышленность не поставила.
Выручил Юра Фролов. На него Седов и Симонов наткнулись в пивнушке случайно. У него в руке пенилась полуторалитровая алюминиевая кофеварка. Кофеварке обрадовались больше, чем самому Юре, и немедленно пустили закопченный на газе сосуд по кругу.
Фролов был уже весьма тяжел. Рубашку он расстегнул до пояса и пугал окружающих густой шерстью на груди и раздутом жирном брюхе. Его отвергла рыжая переводчица-иркутянка Таня, и он поносил ее непечатной словесностью.
Ближе к полночи они втроем кинулись загонять разгулявшихся монтажников и их жен с карнавальной «писты» в автобус. Не тут-то было! Многие отчаянно сопротивлялись, не поддаваясь ни уговорам, ни угрозам. Евгений Иванович Соломин, не являвшийся монтажником, а крепко выпившим ленинградским седым аксакалом-механиком, вообще повел себя по-детски: спрятался за пустые бочки из-под пива. Его Седов и Фролов втолкнули в автобус коленом под зад.
Самые крупные неприятности преподнес болгарец. Он, включив на форсаж весь свой балканский темперамент, уговорил двух замужних советских женщин, оставивших мужей в Моа с детьми, остаться с ним в Майари. И пообещал им все радости бытия: жареного поросенка, знакомство с неграми и возвращение к мужьям утром на «Тойоте». Седов разбил коварный замысел болгарца, резко приказав бабам пройти в автобус и невинными вернуться к мужьям и детям. В ответ на это разъяренный Димитр врезался в толпу, как тунгусский метеорит, и заорал на Седова: «Аз тебе не познавам! Я тебя, Егор, повече не познавам!» И остался верным своему слову: карнавальная ночь в Сагуа положила конец дружбе Игоря Седова и Димитра Стоянова. А до этого она казалась нерушимой…
В карнавальные дни Седов получил короткое письмо от Гали, жены Лени Лескина: по возвращении с дачи – в ожидании электрички на платформе «Полезная» был убит ударом по голове ее муж. Рядом с ним милиция нашла рюкзак с картошкой и написала протокол: Леня стоял слишком близко к краю платформы и погиб от удара выступающей детали вагона. «Не верю я ментам, - мрачно пробасил Седов. – Наглотался на даче самогона, на платформе стал к кому-нибудь приставать. Уголовников у нас – чуть ли не каждый второй. Наехнули чем-нибудь по голове – и готов наш патентовед…» Помянули страдальца и пророка стоя со стаканами рома, пожелав ему вечной памяти и вечного покоя…
У Симонова от трех суток карнавального кошмара, пьянства и обжорства остался горький осадок. Иван Сапега не без злорадства оповестил его, что Карина приходила каждую ночь и , не застав его дома, отправлялась к себе в альберге. Вот болван! Да он бы все эти сумасшедшие дни и ночи променял на одну ночь с ней…
***
Симонов не ожидал такого горячего участия Петрушко и Сапеги в подготовке его прощального пира в Моа, назначенного на воскресенье на восемь вечера. Стол ломился от салатов, консервов, посоленной самим Симоновым селедки, хамона, вареной картошки, жареной рыбы и мяса. Даже кто-то пожертвовал банку соленых груздей, привезенных из Союза. Для фруктов не нашлось места, и о них никто не вспомнил. А рома, водки и грузинского вина было - хоть залейся!
К тому же Симонову крупно повезло: за два дня до этой вечеринки из Гаваны приезжала автолавка, и он смог закупить необходимые продукты для приличного угощения.
До последней минуты он не знал, решится ли Карина одарить его своим присутствием. Тем более что Барбарина улетела в Сантьяго. Там же должна была находиться и Карина на ежегодных курсах повышения квалификации учителей иностранных языков.
Для пресечения досужих разговоров он с месяц назад познакомил Карину с Валей, женой Володи Синицына, и они подружились. Особенно после того, как Карина предложила Вале подучить ее испанскому; английским Валя владела довольно сносно, и им было интересно общаться. Поэтому появление на прощальной фиесте Кари вместе с Валей и ее мужем для других гостей не должно было показаться чем-то экстраординарным. Правда, из семи приглашенных «компаньерос кубанос» она была единственной женщиной.
Одного стола, конечно, не хватало. Пришлось позаимствовать и стол, и стулья у соседей по лестничной площадке, Виктора и Зины Косоножкиных – их тоже позвали на этот «активидад».
Гостиная еле вместила шумную толпу, состоявшую из трех никаровских, около двадцати моавских советиков и упомянутых выше семи кубинцев. С учетом коэффициента повышенной плотности уселись по местам, сгруппировавшись в основном по принципу землячества или взаимных симпатий.
Симонов, как и положено виновнику торжества, утвердился во главе стола. Справа от него, конечно же, сел Володя Голосков, а слева – красноярцы: Гена Якушев и Леонид Климухин. Прибытие этих трех лиц особенно радовало Симонова.
Карину немедленно атаковал уже поддавший лысый альбинос Слава Четвериков, крепкий жизнерадостный парень из Орджоникидзе. Он говорил, что отец у него русский, а мать - осетинка. Как ни хотела Карина сесть рядом с Валей Синицыной, это ей не удалось. Она оказалась между Славой слева и Андресом Эрнандесом справа. Мария и Максимо сидели напротив их.
Игорь Седов и Димитр Стоянов сидели на противоположном торце стола. За их спинами на кухне хозяйничали Толик Петрушко и Иван Сапега. Им помогали Валя Синицина и соседка, Зина Косоножкина, белокурая ладно скроенная женщина лет тридцати семи, часто по-соседски угощавшая Симонова, Сапегу и Петрушко испеченными ею пирожками.
Рене Бекерре удалось пристроиться рядом с Вовиком Голосковым, сегодня необычайно грустным и молчаливым - словно он присутствовал на похоронах. Больше всех места досталось «полковнику» Валере Климову с его гитарой на изготовке. Роль затейника и певца он исполнял почти на всех проводинах советиков.
С ним рядом, рискуя получить по лицу грифом гитары, когда «полковник» входил в раж, сидел в своей несменяемой гуйавере Роберто Эрера. Он глаз не спускал с Карины, одетой в простую белую штапельную или ситцевую кофточку с отложным воротничком, оттенявшую ее доброе лицо и длинные атласно-черные руки.
Симонов с тревогой думал, что соседство со Славой Четвериковым ей ничего хорошего не сулило: он своей добродушной кавказской настойчивостью мог заставить выпить и споить кого угодно.
А дальше вечер пошел по накатанной дорожке. Официальные тосты, восхвалявшие профессиональные и личные качества советика, осчастливившего сей чудный остров Свободы своим героическим трудом на благо и счастье населяющего его народа, произнесли парторг Володя Коновалов и superintendante над советиками Роберто Эрера. В унисон с ними подпел Андрес Эрнандес. Он изобразил Симонова в образе технического мессии, способного решать любую поставленную перед ним задачу. А Рене Бекерра дополнил ранее выступавших, сказав, что Симонов – замечательный поэт и журналист. Его статьи в газете «Minero» навсегда останутся в памяти революционных трудящихся никелевого завода. Игорь Седов публично выразил печаль в связи с потерей главы красноярского сибирского землячества, командора и несгибаемого поборника прав человека. И даже прочел сочиненные им вирши в честь именитого земляка.
После каждого тоста – их переводил со значительными сокращениями и искажениями уже полупьяный Валера Климов – следовала выпивка. А потом, утомленный этой работой переводчик, с выражением прочитав приветственный адрес Симонову от «треугольника» группы «Никель», ударил по струнам своей потертой, перенесшей морские и воздушные приключения, гитары и запел вперемешку русские и кубинские песни.
Вскоре, как это бывает в подобных случаях, о виновнике торжества вспоминали все реже и реже, пока совсем не забыли.
Каждый клал в свою тарелку свиной бигус, тушеную свинину и говядину, консервы или селедку, чокался с соседом, пил и ел. Карину все по очереди приглашали на танец – она не отказывалась, но где-то часам к десяти вечера Симонов заметил, что она сильно запьянела. Точнее, об этом его предупредил Вовик:
- Смотри, Шурик, Карина, кажется, отъезжает. Надо что-то делать.
Стоял общий гвалт. Дым от сигарет, пар с кухни, духота от раскаленных за день стен, ром, коньяк, вино – тут не всякий выдержит.
- А что Саша Аксентьев не приехал? – спросил Симонов.
- Воскресник организует – он же так парторгом и остался. А с Кариной что делать будем?
Она сидела, упершись локтями в стол и обхватив лоб ладонями. А Слава Четвериков что-то шептал ей на ухо, поднося к ее губам стакан. Он считал, что от всех недугов есть два средства – ром и водка.
Симонов подошел к Вале Синициной, высокой и сильной двадцатишестилетней женщине, и попросил ее отвести Карину в свою квартиру – пусть там проспится; он придет за ней, когда пирушка закончится. Слава Богу, Карина подчинилась сразу и, поддерживаемая под руку Валей, довольно уверенно дошла до открытой двери. Роберто Эрера проводил ее недобрыми глазами.
Голосков, Климухин и Якушев тоже заспешили – их ждал «уазик», любезно предоставленный руководителем никаровской группы советиков Иваном Дмитриевичем Замолоцким.
При расставании Володя Голосков разрыдался, обхватив Симонова руками за плечи:
- Что я без тебя делать буду? Я же спиваюсь, Шурик. Жду жену, Зойку, - может, она спасет. А сегодня не исключено, что Барбарина меня встретит. Она должна на ночь приехать из Сантьяго. Мне и в Никаро баб хватает – кубинка и плюс наша переводчица. Но и к этой корове, хер знает, чего ради, привык. Мы тебя в Никаровском аэропорту послезавтра обязательно встретим и проводим.
- А меня, командор, моя докторша, Мария, забыла. Уехала в Гавану – и с концом, - пожаловался Гена Якушев, поблескивая очками. – Судьба, видно, такая: и жены, и ****и меня бросают. Вот один Леня Климухин, матрос, мне остался верным. Так его же нельзя… Он сейчас кубинцев уже не «яблочком» – другим удивляет. Выменял на ром двухпудовик у моряков с нашего судна и с ним трахается утром, в обед и вечером. Раз по двадцать запросто выжимает.
Кубинцы, кроме Рене, попрощались с Симоновым вскоре после отъезда никаровской троицы.
Роберто Эрера, выпивший больше других кубинцев, но оставшийся трезвым и голубовато-бледным, с неожиданной для «сегуридашника» сердечностью, прощаясь, приобнялСимонова:
- Eres buena persona, Alejandro. – Ты хороший человек, Александр. Я думаю, мы еще увидимся и продолжим наши словари матерщинных слов. К тому времени я стану говорить по-русски не хуже, чем ты по-испански. ?Adios!
Сурово молчавший весь вечер потный и красный ликом болгарин Димитр под занавес позвал Симонова на балкон. И под тропическим звездным небом и перед угадывавшимся за взлетной полосой океаном предложил руснаку «купя» у него «дурмилоны» - сережки в виде дутых золотых шариков с гвоздиками и крошечными зажимами для подвески на мочках. Кубинцы делали «дурмилоны» подпольно и продавали на черном рынке.
- Хубав, хороший подарок твоя жена и дъщеря. Всего пятьдесят песо за тебя.
- Принесешь завтра - возьму.
Симонов сходил в свою спальню и принес Димитру деньги. Толстяк сразу подобрел и похвастался, что вчера Эрнесто свозил его в Ольгин за зарплатой. И он уже на триста песо купил у какого-то кубинца бумажных американских долларов – по пять песо за один бакс. И еще две «златен» долларовых монеты по сто двадцать пять песо за штуку. Доллары пригодятся ему на обратном пути в Болгарию, когда он полетит через Канаду и Испанию. У него в кубышке уже пятьсот шестьдесят долларов. И потом - безо всякого перехода - поделился еще одной тайной. Оказывается, председатель женсовета наших «крыс» Лена Суслова частенько навещала Димитра для любовных игр в дневное время, когда ее Виктор вкалывал на благо семьи. И успела побывать у него на приеме в день перед отъездом в Союз.
Закончилась фиеста лишь к двум часам ночи, когда у Симонова уже подкашивались ноги от усталости, а стол напоминал поле битвы, усеянное мертвыми костями - пустыми или растерзанными блюдами и тарелками, пустыми и недопитыми бутылками, чайными блюдцами с окурками и корками от бананов и апельсинов. И запах воцарился соответствующий – винно-никотиновый, ароматизированный испарениями людских тел, мясных блюд, кофе и чая. Иван и Толик завалились спать, оставив Симонова наедине с этими остатками пиршества.
Он прикинул, что на уборку и мытье посуды уйдет не меньше полутора часов. Утро вечера мудренее. Кое-как уложив в раковину наиболее грязную посуду, он собрал пустые бутылки, отнес их на кухонный балкон и пошел к Синицыным за Кариной.
***
На улице было прохладно, тучи плотно прикрыли небо, и огни аэродрома своими лучами, казалось, упирались в низкий, темный, клубящийся потолок. Воздух, наполняясь движением и влажным дыханием наплывающих на город туч, предвещал грозу.
На стук ему открыла сама Карина. Оказывается, она давно проснулась и ждала его у двери. Он обнял ее в темном подъезде и долго не отпускал от себя, пытаясь согреть, - она вся дрожала.
- Нервы, - говорила она, - это мои нервы. Я была не очень пьяной, просто не могла оставаться там больше. Все веселились, а мне хотелось плакать. А Слава заставлял меня пить. И мне казалось, что все смотрят на меня. Особенно Роберто Эрера.
- Ладно, пойдем спать. Когда у тебя самолет?
- В двенадцать дня. Ты не приходи меня провожать.
В спальне они, не включая света, разделись и легли под маскетеро. Она продолжала дрожать и плакать, лежа у него на руке и уткнувшись в его шею мокрым от слез лицом. И он чувствовал, как они оба умирают от невыносимой тоски и сознания близкой разлуки. Искать слова утешения не было смысла – он сам в них нуждался, только вряд ли бы они помогли.
- I don`t want to live. I don`t want to live. – Я не хочу жить, - повторяла она сквозь рыдания.
Слышать эти слова от девятнадцатилетней девочки было невыносимо. Лучше бы он сам сейчас умер. Это казалось самым легким исходом из душевного тупика.
А под утро разразилась гроза, по-тропически страшная, когда кажется, что небо, расколотое молниями, с грохотом обрушивается на землю, и ливень грозит вторым всемирным потопом. Жалюзи были открыты, и комната временами заполнялась адским синим светом, сопровождаемым небесным камнепадом. И сразу погружалась в кромешную тьму. А в жалюзийные щели влетали и разбивались о каменный пол струи воды.
Симонов делал несколько попыток подняться и прикрыть жалюзи, но Карина одерживала его за шею рукой и положенной на него горячей ногой. Она не переставала дрожать.
***
Утром он снова не пошел на работу под предлогом, что требовалось время на сборы в дорогу. Но так делали все советики два-три дня перед отъездом.
К семи часам природа вернулась в состояние солнечного покоя. За окном - в зарослях под горой - чирикали птички. С балконов переговаривались друг с другом попугаи. Глянув в окно, Симонов на неровном асфальте увидел сверкающие лепешки луж. Умытая дождем листва манговых деревьев отливала радостной зеленью, и океан за бетонной посадочной полосой и изумрудным ковром мангры пылал аквамариново-зеркальной гладью, распростертой к прозрачному горизонту.
- Ты меня встретишь завтра в Сантьяго? – спросил он, шарясь в чемодане и ломая голову над проблемой, что бы подарить ей еще на память.
За завтраком они сидели на прибранном углу стола вблизи открытой балконной двери. Карина после душа, уже одетая в свой белый брючный костюм, слегка припудренная, выглядела спокойной и уверенной в себе прекрасной дамой в чернокожем варианте.
- Ты прилетаешь утром, а у нас завтра начинаются экзамены. Не знаю, смогу ли я приехать.
- Значит, мы видимся в последний раз? – спросил он после долгой паузы.
Не легко было произнести эти слова - даже на английском.
- I think so. – Думаю, это так, - сказала она почти бесстрастно, как бы уже издалека.
По тону ее тихого голоса он понял, как она безумно устала. И все же в такую будничную развязку не хотелось верить, как в собственную смерть. Неужели она сейчас скроется за дверью, и он уже никогда, никогда ее не увидит? Но пока все шло к этому.
Он вложил ей в руку пакет с подарками, обнял и почувствовал, как по ее спине пробегает легкая дрожь, – словно рябь по воде. Опасение, что она снова разрыдается, подтолкнуло его к ускорению процедуры тягостного прощания. Еще самому не хватало пролить скупую мужскую слезу. «В час незабвенный, в час печальный я долго плакал пред тобой» - кстати или некстати прилетела издалека пушкинская строка.
У двери - после долгого поцелуя - он сказал ей на испанском давно продуманное:
- Прости меня, Кари, если можешь, за все, за все. Я люблю тебя и никогда не забуду.
Она удивленно посмотрела ему в глаза, ничего не сказала, повернулась и застучала каблуками вниз по лестнице.
С балкона он видел, как она, не оглядываясь, своей плывущей походкой направилась по необычному для нее пути. Раньше она скрывалась за угол здания и потом поднималась по тропинке к своему albergue. А сегодня пошла открыто мимо других домов советиков к бетонной лестнице, ведущей на вершину холма - к поликлинике, к больнице, а потом – к общежитию холостячек.
Когда она скрылась за поворотом, он с тоской оглядел знакомый пейзаж – горы, «политекнико», лагерь заключенных, старое Моа, аэродром, синюю полосу океана. И убитый горем вернулся в гостиную, к неубранному столу. А в не отрезвевших мозгах шевелились чужие, но соответствующие моменту строки: «Что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело свое… Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?..»
Он налил коньяка в стакан и выпил его мелкими глотками, прислушиваясь к себе. Душа отозвалась пустотой…
***
Было ровно восемь. Часа полтора он потратил на мытье посуды, потом укладывал в фибровый чемодан багаж - в основном книги, привезенные из Союза и приобретенные здесь, в Моа. Одежды почти не осталось – все раздарено и распродано. И уезжал он в старых джинсах, великодушно подаренных ему Володей Синицыным. Он же дал и картонную коробку, куда он напихал подаренные ему советиками и кубинцами раковины, препарированных рыб, морского ежа, звезду, лангуста и черепаху, маску из кокоса. И разрисованную Рене Бекеррой «каско» – оболочку кокосового ореха.
Коробка после упаковки весила не меньше двадцати килограммов. А ближе к полудню, услышав рев самолета, идущего на посадку, он не выдержал и с тяжелым портфелем побежал в аэропорт.
Он увидел Карину сразу, едва вошел в низкий зал порта: она сидела в кресле в нескольких шагах от двери. После яркого солнца здесь показалось сумрачно, как в полуподвале. Жалюзи на всех окнах были открыты, и по залу гулял теплый сквозняк. Пахло крепким кофе и сигаретным дымом.
По ее взгляду он понял, что приближаться к ней нельзя, огляделся и не мало удивился: за стойкой бара на высоких табуретках сидели вполоборота к нему Роберто Эрера и старший переводчик группы советиков, москвич Дима Колосов. От рядовых переводчиков он требовал, чтобы его величали Дмитрием Лазаревичем.
Эрера уже подзывал Симонова к себе резкими взмахами ладони.
Лицо у Карины оставалось бесстрастным, но глаза выражали благодарность и любовь. Симонов слегка кивнул ей и подошел к весам. Поставил на платформу портфель – стрелка на циферблате перепрыгнула с нуля на двенадцать кг. После этого он подошел к бару.
- oQue tu quieres, cafe o cerveza? – Что хочешь, кофе, пива? – спросил Роберто.
Днем аэропорт был единственным местом, где продавалось пиво. Но только по авивбилетам. Советикам иногда делалось исключение.
- Кофе, - сказал Симонов. – Вот пришел взвесить портфель – пропустят ли с ним в самолет.
Роберто и Колосов посмотрели на него вопросительно и промолчали.
По динамику женский голос объявил посадку. Он увидел, как Карина поднялась и направилась к выходу на летное поле. Проходя мимо бара, она улыбнулась, и по движению губ Симонов уловил единственное слово – adios.
- А мы пивком разминаемся, - по-русски сказал Колосов.
К испанскому Симонова он относился скептически. Но что касалось переводов с английского, всегда обращался к нему.
- Я ночь с двумя девочками прокувыркался, подустал. Вот восстанавливаюсь с Роберто, - пустился Колосов во внезапную откровенность.
Бармен - пожилой, с набриолиненными седыми волосами мулат - поставил перед Симоновым чашку с дымящимся кофе. Карина исчезла за дверью, потом он - уже в окно - увидел, как она поднимается по короткому трапу в самолет. Симонову показалось, что Роберто смотрел в том же направлении.
- Завтра я в шесть приеду за тобой, - сказал он Симонову. – Не проспи. Все проездные документы у меня.
Симонов дождался, пока взлетит самолет, вернулся домой, постучался к Косоножкиным и отнес им стулья. Потом вместе с Зиной перенесли к ним стол. На ходу, как бы между прочим, она заметила, что ей очень понравилась его «чернявенькая».
- Не отнекивайся, я давно знаю, что она к тебе ходит, - пресекла она его возражения. – Мы с Витей не из болтливых. Приглашай ее к нам – сегодня вечером, к восьми, - у меня день рождения.
- Спасибо. Она только что улетела к родителям в Сантьяго.
Зина посмотрела на него с сочувствием светлыми кругленькими глазками. Холостяки не относили ее к «крысам», и у нее, кажется, здесь не было подруг.
***
После обеденной сиесты Симонов вместе со всеми поехал на завод – сказать последнее adios своим кубинским коллегам.
Первым встретил кудрявого и, как всегда небритого, Карлоса Бру на его «боевом посту» - у женского туалета: он продолжал тихо обожать Любу Биденко. И ждал, когда у нее появится естественная потребность посетить cuarto de bano.
- Estoy esperando. Como siempre. – Ожидаю, как всегда, - без доли смущения сказал Карлос.
Симонов полез в портфель и отдал ему учебник кубинской истории, рассчитывая про себя на его щедрость: расставаться с книгой Симонову очень не хотелось. К сожалению, желания у них не совпали: Карлос не вознамерился проститься с раритетом.
- Пойдем к Чичо, - сказал Симонов. – Люба еще не созрела для туалета. А я уезжаю - и нам надо выпить на прощание.
Прощальный активидад в чертежно-копировальном бюро возглавлял вечно возбужденный, неунывающий Чичо. Он был изрядно высушен руководящей работой полуторадесятками первоклассных мучач. А еще больше своим многочисленным семейством.
Под его руководством летучий активидад прошел шумно и весело. Две бутылки рома и скромная закуска ушли влет. Зато и комплиментов Симонов наслушался на всю оставшуюся жизнь. Ему все же хотелось увидеть Хосе Себастьяно, рыжего «гран пескадора». Но кубинки наперебой закричали, что он теперь «гран хефе», «виседиректор» и поэтому редко появляется в «офисине де проектистас».
***
На дне рождения у Зины Косоножкиной Симонов был уже не способным ни пить, ни есть и изнемогал от усталости и тоски. И когда после тостов, возлияний, пельменей, салатов гости, представленные, в основном, семейными парами, решили покурить на балконе и поразмяться в танцах, он незамеченным скрылся в своей квартире.
Но и здесь он не находил себе места. И пьяная толпа, и одиночество казались одинаково невыносимыми. В надежде, что в альберге он сможет увидеться с Максимо и Марией, Симонов сунул в портфель по бутылке вина и водки и отправился в общежитие холостячек. Он думал, что там он будет ближе к Кари.
Ему повезло: Мария и Максимо и с ними незнакомая Симонову молодая семейная пара с полуторагодовалой пышноволосой девочкой сидели на обычном месте – за столиком у входа в общежитие. Они пили «рефреску» – нечто вроде нашего морса из разбавленного сока гуайявы, манго или каких-то других плодов.
Водка и вино, дополненные мясными консервами и шоколадом, для этой милой компании оказались более чем кстати. Но общего разговора как-то не получалось, хотя и не было проблем с переводом – говорили все на испанском.
Максимо вспомнил несколько эпизодов из своей жизни в Союзе, особенно в начале, когда после прилета из Чили его вместо университета Патриса Лумумбы в Москве по ошибке отправили в Ташкент. Там поселили в студенческое общежитие политехнического института.
И в поезде, и в общежитии, не зная ни слова по-русски, он чувствовал себя полным бараном. На каждой станции он намеревался сойти с поезда: думал, что это и есть Ташкент.
Первые несколько дней в студенческой столовой он ничего не ел – только булочки с чаем. Красный борщ ему казался кровавой бурдой. А от бурой жидкости, почему-то именуемой кофе, его тошнило. Еще большее неприятие у него вызвали бананы, входившие в состав комплексного обеда. Внешне они выглядели, как и в Чили, вполне прилично. А когда он стал снимать с них корку и увидел, что мякоть внутри была на грани загнивания, в нем взыграло его полуиндейское ретивое. И он запустил ими в сторону раздачи, как бумерангами.
На студентов поступок свободолюбивого чилийца произвел ошеломляющее впечатление – столовая едва не взорвалась от их криков и хохота. Тем более что один из бананов угодил в котел с ненавистным ему борщом, и горячие брызги попали в лицо толстой поварихи.
Однако для самого Максимо этот - внешне эффектный - бросок едва не обернулся отправкой в родные пенаты. Спасло то, что в Москве разобрались наконец-то и затребовали его в столицу – в университет Патриса Лумумбы.
- Завидую тебе, Саша, - в какой-то момент по-русски сказал Максимо. – Ты едешь на родину. А я уже не верю, что когда-нибудь увижу Чили и своих родных.
Ближе к полночи Максимо и Мария пошли провожать Симонова. Им-то он мог сказать, как любит и тоскует без Карины. И не знает, как будет жить без нее. Ему хотелось оставить им часть своего отчаяния, из которого они сами недавно с трудом вышли, - из истории, инициированной Адис с непонятной целью. Адис распустила слух, что Мария тайно от Максимо встречается со своим хефе, вице-директором завода Кинтано, - она была его секретаршей. Рене Бекерра в деталях рассказал Симонову, как Максимо вместе с Кинтано провели целое расследование. И по цепочке добрались до первоисточника грязной клеветы – Адис, секретарши другого вице-директора. Она сама призналась в оговоре и была вынуждена с позором уехать из Моа.
У поликлиники они простились – с Максимо крепким рукопожатием, а с Марией обменом поцелуями в щеки. Было темно, и душный ветер шелестел жесткими листьями фромбойи – любимого дерева чилийского президента Альенде. Всего в нескольких метрах от места, где около семи месяцев назад «полисиако» Анхель едва не отправил на тот свет его с Кариной вместе с Вовиком и Барбариной. В этом Симонов сейчас усматривал некий символический знак. Суть его он не смог бы и сам объяснить.
- ?Adios, Sacha! – Прощай, Саша! – донесся из темноты ласковый голос Марии – и это походило на прощальное эхо Карининой души.
***
Симонов не предвидел, что его прихода будет ожидать Толик Петрушко. Экс-штангист так и сказал:
- Жду тебя, начальник. Поговорить надо.
Разговор получился долгим, нудным и, в общем-то, ненужным: ты меня прости, но и ты бы был не прав. Такая уж здесь ситуация – все живут на нервах. И не стоит весь этот мусор выносить туда, в Союз. Все равно нас никто не поймет – для этого надо пожить в нашей шкуре здесь, на Кубе.
Толик, как всегда, крепко перебрал, да и Симонов был немногим трезвее. А главное, надо было рано вставать. Он поспешно дал слово штангисту, что все их конфликты забыты раз и навсегда, и они, обменявшись рукопожатием, разошлись по своим комнатам.
Глава 84. Перелет Моа – Никаро – Сантьяго - Гавана
Но именно Толик разбудил Симонова полшестого, когда в щелях жалюзи синел рассвет, а в воздухе витала примесь заводского сероводорода. Иван Сапега встал немного позднее, и они за коротким завтраком чокнулись стаканами с водкой.
А в шесть подъехал на своем « уазике» Роландо. Когда Симонов, Сапега и Петрушко спустились с багажом вниз, наш прославленный «джип» заглох и не захотел заводиться. Откуда-то, к счастью, появились двое монтажников и - в предвидении неминуемой опохмелки - охотно донесли чемодан с книгами, мешок с письмами от моавцев в Союз и картонную коробку с море-дохлятиной до аэропорта. Благо жара только набирала ускорение, и бриз с моря нес легкую солнечную прохладу.
В порту их уже ждали Игорь Седов, Володя Синицын и Володя Коновалов. Последний – и как парторг, и как приятель. Монтажники, выпив по полстакана рома, простились и ушли.
Игорь Седов сделал пару снимков перед зданием аэровокзала – и с выпивкой, и без нее. Коновалов вдруг сказал, что кубинцы считают Симонова очень ценным спецом и хотят его скорейшего возвращения. Игорь Седов напомнил зайти к его жене и сыну и передать им его «регалы» – маленький пакет, который уже лежал в чемодане. Советики проводили Симонова до трапа и помогли занести багаж в самолет.
А минут через двадцать ИЛ-14 уже приземлился в Никаро. И сразу же, на летном поле, Симонова окружили Володя Голосков, Аксентьев, Мокросов, Климухин и Якушев. Ром и стаканы были наготове – оставалось только выпить, принять от красноярцев посылки и письма их семьям в Союзе.
- Зайди и ко мне, - сказал Якушев, мужественно скрывая боль покинутого любимой женой страдальца. – Вдруг Лидка передумает и захочет со мной жить. Спроси ее, а я готов все простить. Потому что и сам не ангел. И напиши мне, лады?..
***
Когда самолет садился в Сантьяго, Симонов почти не надеялся увидеть Карину. Вслед за другими пассажирами он вошел в прохладный зал аэровокзала. И здесь его ожидал неприятный сюрприз: в очереди у стойки регистрации билетов стоял Муртазин в гуайавере и с портфелем. Его осетинская внешность вполне совпадала с обличием кубинских аборигенов.
Симонову тоже нужно было регистрироваться: из Сантьяго на Гавану летел уже другой самолет – четырехмоторный ИЛ-18. Симонов взял, было, курс на Муртазина, издали кивнув ему головой, но в этот момент увидел Кари. Она сидела в кресле во всем белом и показалась ему настолько красивой, что он на мгновение остолбенел и не знал, как ему поступить – встать ли в очередь или сесть с ней рядом.
Он выбрал второе – подошел к Кари, поздоровался и на минуту подсел рядом.
- We are in a hurry. – Мы очень спешим. Нас ждет такси – меня и Барбарину. У нас в девять утра начинается экзамен на курсах.
Она взглянула на часы, и ему было приятно – это был его подарок. И авторучка с золотым пером, привезенная им из Москвы, тоже была при ней – в нагрудном кармашке белой кофточки. Ее длинные атласно-черные руки от самых плеч были голыми - ему нестерпимо хотелось их погладить. Он взял ее кисть, но она отдернула руку:
- На нас смотрят. В очереди есть советико, ты с ним здоровался. Возьми эту книгу.
Она достала из-за спины завернутую в бумагу книгу, и он положил ее в свой портфель.
Подошла Барбарина в короткой юбочке и с чудовищными красными клипсами на покрасневших мочках.
- Здравствуй, Саша! – закричала она по-русски на весь вокзал. – Как дела?
Симонов не видел реакции Муртазина на это приветствие, но все кубинцы с любопытством смотрели на них. Конспиратор из Барбарины был никакой.
- Нам надо ехать, Саша, - сказала Кари, умоляюще глядя на него. – Прости.
Она поднялась и вместе с Барбариной направилась к выходу. Он провожал их взглядом. И сзади Карина была прекрасна в обтягивающих ее фигуру белой кофточке и брюках, подчеркивающих длинные ноги, крупные ягодицы и широкие бедра.
Он слазил в свой портфель и быстро пошел следом за ними. На выходе - в тамбуре между стеклянными дверями - Симонов сунул в руку Барбарины коробку с флаконом духов, сказав ей в ухо по-русски:
- Второго августа у Карины день рожденья – подаришь ей от моего имени.
Такси – желтый «Додж-1600» – ожидало напротив дверей. Девушки с улыбками подали Симонову руки – сначала Барбарина, потом Кари. О поцелуях не могло быть и речи – вокруг было много кубинцев, и все смотрели в их сторону.
- Я буду ждать тебя всю жизнь, - сказала Карина на английском. – Как Пенелопа.
«Додж» рванул с места, шеркнув шинами по горячему асфальту, и почти сразу исчез из виду. До экзамена оставалось двадцать минут, а аэропорт находился в нескольких километрах от города.
***
Муртазин, к его чести, не задал ни единого вопроса в отношении кубинок. Симонов тем более не стал давать никаких пояснений. В аэропорту он спросил главного поставщика специалистов-советиков на Кубу, почему ему отказали в продлении.
- Вы зря отказались, - поморщился Муртазин. – Прежний посол почти никогда не менял своих решений. А новому было не до вас: он принял хозяйство у старого и входил в курс дела.
Самолет шел полупустым, и они, выбрав места, где меньше шумели двигатели, сели рядом – Симонов у окна, а Муртазин через сидение от него, в проходе. Стюардесса - сразу после взлета - разнесла стаканы с рефреской.
- Вы ведь знаете, я тоже уезжаю, - сказал Муртазин не без грусти. – Вот съездил проститься с консулом, с Егорычевым. Он по-прежнему в госпитале, выпишется месяца через полтора, не раньше. Слышали, как мы в автокатастрофу попали? Во всем винят меня – вел «Волгу» я.
Симонов уже слышал эту историю от Смочкова, и душа требовала тишины. Ему казалось, что все его существо разматывается в тонкую нить, которая тянется из его сердца к Карине, и скоро его совсем не станет – только эта живая паутинка, впитавшая в себя его боль и отчаяние. «Никогда, никогда… Неужели никогда больше я тебя не увижу?» – бился в нем вопрос с аналогичным холодным ответом: «Никогда!..»
А Муртазину надо было высказаться и оправдаться – не перед Симоновым, конечно, - перед самим собой и его затерянными в бюрократических дебрях оппонентами. Они с затаенной радостью свалили на него всю вину за увечья старого консула и поспособствовали высылке его из страны.
На Кубе он имел все – и власть, и влияние, и большие деньги. Теперь предстояло возвращаться в свой захудалый, в общем-то, город на прежнюю должность главспеца в проектном институте и существовать на 220 рэ в месяц. Пусть и накоплено не мало, но на долго ли этого хватит?.. И главное, широко распахнувшееся перед ним окно в будущее – в Москву, в министерство - вдруг свернулось в некий кокон. И в нем он должен превратиться из гордого орла в куколку.
- Не такой уж и большой была скорость, - говорил Муртазин, взглядывая на Симонова сбоку карими проницательными глазами. – Не больше семидесяти. Мы ехали из Моа утром, а ночью прошел дождь. Из-за поворота совсем близко я увидел на дороге грязь. Ее намыло с горы или с обочин. Я, естественно, притормозил. Ну и нас занесло. Машина едва не ушла в «канью» – в сахарный тростник. И это было бы самым лучшим исходом – место ровное. Но навстречу шел трактор, наша «Беларусь» с негром за рулем. Крепким таким парнем. Мы с ним потом познакомились. И я снова затормозил. Машину развернуло на сто восемьдесят градусов и правым бортом понесло по грязи навстречу «Беларуси». Удар о трактор пришелся как раз на дверцу со стороны Егорычева. Удивительно, что у тракториста оказался ломик, и мы смогли им открыть дверцу. Иначе мы бы Егорычева не смогли живым добыть из машины. До Сантьяго оставалось около ста километров. Поэтому его доставили не туда, а в военный госпиталь – до него было не больше четырех. Там ему оказали первую помощь. Позвонили в Сантьяго, чтобы подготовили операционный стол. И на «амбулансии» - машине «красного креста» - привезли туда. Он был почти мертвый. И его располосовали от горла и до самого низа. Вырезали полметра кишок, перебрали все внутренности, промыли, зашили. Теперь лежит на вытяжке – для этого ногу ниже колена проткнули, подвесили. Косой перелом бедра. А старику уже за шестьдесят. Ест через силу, боли в животе не проходят. А он хочет встать на ноги и еще года два-три здесь поработать. Чтобы на пенсии безбедно пожить. Не думает о том, что это может стать его лебединой песней.
Симонов предложил выпить, и Муртазин согласно мотнул головой. Симонов разлил коньяк в картонные стаканчики из-под рефрески, и они чокнулись за встречу в Союзе.
- Знаете, - горько заключил Муртазин, - у нас ведь так: сегодня ты кум королю и сват министру. А назавтра из тебя сделают кусок сухого, никому не нужного кизяка.
Глава 85. Гавана карнавальная
В Гаване Муртазина ожидала персональная «Волга». А Симонова с его багажом забрал присланный за ним гакаэсовский автобус с русским шофером. Он отвез его в гостиницу «Бристоль». Там мест не оказалось – наши чиновники вовремя не сделали заявку и не произвели оплату. Шофер по телефону администратора отеля позвонил кому-то в ГКЭС, выслушал объяснения и выругался сочным матом прямо в трубку. И сказал Симонову, что от этой жары у всех мозги съехали набекрень. Им приказали ехать в отель «Линкольн».
Все улицы города, начиная от аэропорта, пестрели цветными лентами, фонариками, масками – в столице завершался национальный карнавал. Он праздновался по ночам выходных дней уже целый месяц. Сегодня была среда, улетать в воскресенье, и Симонов, трясясь в одиночестве в раскаленном салоне «пазика», прикинул, что он сможет захватить последних две ночи праздника – с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье.
В «Линкольн» Симонова приняли и предупредили, что вода подается только раз в сутки на два часа с восьми вечера. Потом доходчиво объяснили, что поскольку он гость внеплановый, случайный, то льготное - с половинной скидкой - питание в ресторане отеля ему не положено. Кругом наехаловка!..
Денег у него оставалось в обрез, и он решил про себя, что перебьется на сухом пайке. Консервов, хлеба и коньяка ему на пару дней хватит. А не хватит – можно дополнительно отовариться в «Фоксе» - в закрытом магазине для иностранцев.
Портье, молодой тощий негр, одетый, как и все служащие отеля, в белую рубашку, черные брюки и лакированные туфли, помог донести тяжеловесный багаж в лифт и затем - в комнату на втором этаже. Номер оказался крохотным – половину его занимала кровать. В открытой двери в санузел белели унитаз, раковина с зеркалом и поддон для душа. Другая дверь была распахнута на балкон – на него впритирку могли встать две персоны.
Симонов буквально купался в собственном поту, и душ пришелся бы как никогда кстати. Но и то, что в стеклянном кувшине оказалась теплая, как моча, вода было уже благом. Он попил прямо из кувшина, пошел с ним в туалет, двумя пригоршнями ополоснул лицо и, вернувшись в комнату, не раздеваясь, опрокинулся на застланную серым солдатским покрывалом кровать.
Ни о чем не хотелось думать – окунуться в пустоту и ждать отъезда. Но пришла Карина, а вместе с ней – томительная тоска. Разделить или как-то заглушить ее было не с кем. По себе знал, что и коньяк не поможет - только усугубит это состояние отчаяния и бессилия. А мысль и воображение следовали за Кари, пусть она и находилась сейчас в неведомом ему мире каких-то курсов, семей ее родителей и родственников – там, где он никогда не был и не будет.
Но такое же с ним случалось не однажды, думал он, пытаясь поскорее угодить в область забвения, побега от своего прошлого, пусть и совсем близкого, сегодняшнего, но уже прошлого. Скольких некогда любимых и дорогих его сердцу женщин он навсегда потерял во времени, покидая города и веси в родной стране, - и старая боль перестала существовать. Но там - при желании - можно было остаться или вернуться. А здесь выбор отсутствовал, и он чувствовал себя зажатым между двумя сущностями – жизнью и смертью.
Он вспомнил о подарке Карины в аэропорту Сантьяго, поднялся с кровати, достал сверток из чемодана и развернул его. Подарок показался трогательным и немного смешным. Это была книга в суперобложке «Москва-Сталинград», переведенная на испанский. Она включала воспоминания маршалов, генералов, писателей и журналистов о битвах за эти города в 1941-1943 годах. На титульном листе книги - в левом верхнем углу - на английском языке красной пастой было написано: «Дарю тебе эту последнюю книгу и надеюсь быть с тобой до самой последней секунды. Может быть, я повторю судьбу Пенелопы. Помни, пожалуйста, о нашей дружбе. Кари».
***
Все следующие дни до отлета из Гаваны тянулись в каком-то горячечном сне, когда все делалось как бы не ради него самого, а вопреки его воле. Словно кто-то, невидимый и властный, пытался избавить его от самого себя.
Пришлось на следующее утро ехать в душном переполненном автобусе в ГКЭС для оформления выездных документов и бумажек на получение денег в Москве во Внешторгбанке и в сберкассе. От ГКЭСа побрел, обливаясь липким потом и страдая от жажды, по раскаленной полуденным солнцем улице в наше посольство за своим паспортом. Их у советиков по приезду на Кубу сразу отбирали и хранили в советском посольстве. Может, боялись, что с паспортом самые отчаянные рискнут добраться вплавь с Кубы на Майами?..
Он никак не думал, что вылет ему назначат на 26 июля – День штурма казармы Монкадо, превращенный Фиделем в главный праздник страны. Да еще и на воскресенье, когда и ГКЭС, и посольство не работают. Малейшее недоразумение в порту, задержка с вылетом – и ты останешься на мели: тебя не примут потом ни в одну гостиницу, и ты израсходуешь все песо. А на сувенирные никелевые сентавос далеко не уедешь. И продавать уже нечего, разве что злосчастную спидолу VEF и ручные часы.
После полудня Симонов добрался до «Фоксы» – небоскреба, где на первом этаже находился магазин для иностранцев. Там набрал на оставшиеся до отъезда три дня консервов, две бутылки «канея» и две сухого грузинского - «для разминки». Остатка «псов» хватило на покупку советских эрзац-джинсов и трех дешевых рубашек.
В тот же вечер он без труда, не торгуясь, сбыл и штаны и рубашки ошивавшемуся около отеля фарцовщику, крепкому трусливому мулату в голубой майке. Сделка состоялась на корточках - под прикрытием ржавой цистерны, забытой у стены нежилого здания в ближайшем проулке. Вырученных шестидесяти песо до отъезда должно было хватить на непредвиденные расходы.
В ГКЭСе Симонов столкнулся в коридоре с Муртазиным и пожаловался, что в ресторане «Линкольна» вынужден платить за питание полностью, без скидки. Муртазину было, конечно, не до столь мелочных забот – сам уезжал, - но пообещал вопрос решить. И слово, как истинный кавказец, сдержал.
***
Поужинав в ресторане с бутылкой пива – на нее скидка не распространялась – Симонов снарядил сильно потрепанный лазаньем по «чепыжам», поездкам на пляжи и вылазками в альберге портфель. И за одно песо на такси доехал до museo Nanoleonico – в апартаменто Карининой сестры, Сойлы, на улице Сан-Рафаэль. Он пробыл у нее немногим больше часа.
В полуподвале царил влажный сумрак от горевшей вполнакала голой лампочки. Духота, по отношению к уличной, была как будто вдвое плотнее. Сойла, отощавшая, почти изможденная, ничем не походила на Карину. И он с примесью тихой жути думал, что, может быть, и Кари через десяток лет станет такой же от этой веселой житухи.
Девочка радовалась шоколадным конфетам, как неземному чуду и сначала не решалась их есть. А он невольно сравнивал жизнь своей дочери с существованием негритки и думал, что этой стране есть к чему стремиться: от карточек - к доставанию благ по блату и по доступности к распределительной кормушке по советскому образцу.
Симонов открыл бутылку «саперави», купленную в «Фоксе». Разложил на покрытом газетой «Granma» столике, сотворенном из невесть какого материала, ветчину и сыр. Предложил выпить за Карину, надеясь услышать что-нибудь новое о ней от сестры. Но Сойла только повторяла, что Карина его «quere mucho» - очень любит – и будет о нем сильно скучать и ждать. А потом, по-собачьи наклонив голову и заглядывая ему в глаза, спросила, не мог ли бы он подарить ей радиоприемник. Без него очень скучно. Симонов соврал: сказал, что приемника у него нет. Хотя «спидолу» он вез в своем чемодане, и об этом написал домой.
В Союзе рижские VEFы достать тоже было не легко, особенно в Сибири. А в этом приемнике, сделанном на экспорт, имелись диапазоны волн западных радиостанций, что особенно ценилось советиками. Уходя от Сойлы, целуя в щеки ее и гибкую, хрупкую, как гутаперчивая куколка, дочку, он испытал презрение к себе, словно обокрал эту нищую семейку.
- Я обязательно напишу Кари, - заверяла его Сойла своим быстрым птичьим говорком. – Я вижу, как вы любите ее. А она вас. Возвращайтесь, мы всегда будем ждать вас.
***
Где бы он ни находился, - в своем номере в отеле, в ресторане, где его кормили завтраками и ужинами – на обед он не ходил, - Симонов чувствовал себя, как в вакууме. Его неудержимо тянуло заполнить пустоту движением, побегом от самого себя.
Днем он бродил по городу, посетил несколько музеев, писательский бар, где Хемингуэй - в общем-то, и не так давно - любил в кругу братьев по перу выпить ледяной коктейль «дайкири». Съездил в дом-музей Хемингуэя, в его знаменитую «финку». И дом, и башня, и парк, и бассейн с могилами любимых кошек рядом с ним – все было, как в его романе «Острова в океане».
Из посетителей, кроме него, оказалось еще двое - и тоже русских - дипломатов. Потом они сказали, что недавно приехали на Кубу с новым послом. Они появились минутами десятью позднее Симонова, и их сопровождал директор музея, седой плотный «морено» в очках в толстой черепаховой оправе. Он парился в коричневом костюме, белой рубашке с твердым воротником и туго затянутом красном галстуке.
Симонов попросился присоединиться к дипломатам. Директор вопросительно посмотрел на одетых по форме – в черные брюки и белые короткорукавки с черными галстуками – дипломатов. Один из них, пожилой и полнеющий, согласно кивнул головой.
Директор завел советиков в свой кабинет на первом этаже белой, квадратной в сечении, башни, и представился писателем. Сев за большой письменный стол, может быть, некогда принадлежавший Хемингуэю, он прочел целую лекцию о годах жизни великого американца.
Он считал дядю Хэма космополитом, плохо разбиравшемся в политике. Этим объясняются идеологические ляпсусы в его творчестве. Эрнест, видите ли, так и не смог понять диалектики исторического развития, ведущего к победе пролетариата и коммунизма.
Но кубинскую революцию он, конечно, одобрял и оставил эту «финку» лишь потому, что у него начались нелады с психикой. И доказательством этому служит то, что Эрнесто через два года после кубинской революции застрелился.
Его последняя жена, Мэри, после смерти мужа приезжала сюда, была в доме и попросила отдать ей только картины стоимостью около двух миллионов долларов и отказалась от претензий на само имение, ставшее музейным достоянием государства. И бесплатным домом-музеем для посетителей.
Так что картины на стенах просторного одноэтажного особняка были лишь копиями тех, что увезла в Америку Мэри. А просторный особняк под сенью согнутых ветрами кокосовых пальм и казуариновых деревьев, посаженных рядами еще при жизни «космополита», сейчас надежно защищен от пассатов и не редких здесь внезапных тропических бурь, разрушающих на своем пути все на свете.
Дом и парк выглядели безмятежно прекрасными, не тронутыми ураганами, словно они обходили это место стороной.
Директор повел советиков посмотреть сначала башню изнутри, затем и сам дом. На втором этаже башни находился охотничий зал с несколькими ружьями и патронташами в стеллаже и ссохшейся кожаной обувью. Кабинет писателя - с окнами на все четыре стороны - был на верхнем этаже. Здесь Эрнест стучал на пишущей машинке с четырех-пяти утра до завтрака: не меньше, чем по две тысячи слов, - такую он себе установил норму. Не слишком ли загнул «компаньеро директор»? Симонов где-то читал, что писательский норматив был гораздо ниже: 700-800 слов в день.
С площадки на вершине башни с небольшим телескопом в центре Эрнест изучал неземные миры и разглядывал океанский простор. Вид отсюда был, действительно, умопомрачительный. На пышную зелень парка и ослепительно белую полоску пляжа. На пронизанную солнцем и светящимся куполом неба синь океана с силуэтами кораблей, шхун и лодок, разбросанных по его, наполненной жизнью рыб, моллюсков, черепах и планктона, поверхности. Может, отсюда можно увидеть и то место вблизи Террасы, где жили старик Сантьяго и его друг – мальчик Манолин. И, вообще, глядя в эти окна, можно многое писать с натуры.
Но задавать вопросы идеологически натыканному директору Симонову не хотелось. В его рассказе о Хемингуэе чувствовалась неприятная фамильярность. Словно он некогда был с американцем на «ты» и не очень ладил или завидовал ему. А брошенная им реплика о том, что самому ему не очень нравится творчество Эрнеста, заставила подумать: почему тогда ты, компаньеро, согласился стать директором этого музея? Лучше бы читал и писал сам то, что тебе по душе…
Дом осматривали с веранды через открытые настежь окна – заходить внутрь не позволялось. Все в нем, как сказал директор, сохранялось в первозданном виде. Той же была любимая писателем тахта с баром в изголовье. И даже пустые бутылки на его полках из-под виски, бренди и джина. Теми же были стеллажи с книгами, головы оленей и носорогов, смотревших со стен стеклянными глазами, - Хэм убил их в Америке и Африке… Камин с уложенными в него поленьями из плавника, ковры и стол в столовой, уставленный красивой посудой. Просторная уборная с книжным шкафом рядом с унитазом – писатель и в туалете не терял времени даром.
После обхода директор предложил гостям зайти к нему на чашку кофе. Дипломаты согласились. А Симонов извинился и пошел по аллее к калитке. И здесь еще раз постоял у поставленного на подиум деревянного катера. Просто не верилось, что писатель с крошечной командой выходил на этой посудине в море - выслеживать подводные немецкие лодки во время Второй мировой войны. Достаточно одной очереди из крупнокалиберного пулемета, чтобы отправить эту посудину на дно…
В таком огромном доме – Симонов померял его шагами: восемьдесят на пятнадцать – даже с любимыми кошками и собаками - писателю было невыносимо одиноко. Пусть он и загружал себя работой и искал, и нашел одиночество, и умел бороться с ним.
А как мне, думал Симонов, собрать в себе силы и выбраться из этой пустоты, если у нее нет ни дна, ни покрышки?..
***
На обед в ресторане он опоздал. Хорошо, что с вечера заткнул слив из раковины и наполнил ее водой. Сегодня можно было сполоснуться до пояса и смыть унитаз. В переполненном автобусе он думал, что расплавится и превратится в лужу. Июльское солнце и долгое отсутствие дождя превратили Гавану в подобие гигантской духовки.
Он разделся догола и, встав в раковину под душем, вылил на себя несколько стаканов воды. И все время думал о Кари. Она жила внутри его – и его самого уже как будто не существовало. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал – это был не он: всем руководила она, сопровождая его действия и мысли своим внимательным - с всегдашней лукавинкой - взглядом. И только иногда пытался преодолеть себя мыслью, что всего через три-четыре дня ему предстоит встретиться с женой. Как тогда суметь скрыть от нее свое отчаянное состояние? И зачем только он подал ей вчера из гостиницы «Havana libre» телеграмму о времени прилета в Москву?
Он налил в стакан теплого рома, проглотил его, почти не ощутив вкуса. И лег, как был – голым, поверх простыней с мыслью, что уснуть ему не удастся. А когда открыл глаза и взглянул на часы, приближалось время ужина. В туалете журчало, и он долго наслаждался под прохладными струями душа.
***
После ресторана он решил прогуляться по бульвару El Prado. Близился вечер, и жара немного спала. Он прошел мимо национального балетного театра Алисии Алонсо, удивлявшей мир своими танцами и постановками, несмотря на весьма почтенный возраст.
Здесь, под тенистым портиком, ему перекрыла путь высокая, вытянутая в длинноногую шоколадную куколку, фигура. Фигура оказалась красивой мулаткой. Девушка смотрела на него веселыми подведенными глазами, как на старого знакомого. И улыбалась ему небольшим ртом, полным перламутровых зубов.
- Buenas tardes, senor. ?Adonde va? ?Y por que esta tan triste? – спросила она с искренним сочувствием. – Куда идете, господин. И почему вы такой грустный?
- Buenas tardes. Думал о встрече с тобой. А ты все не приходила.
- Вот я пришла. Что будем делать?
- Главное, что должен делать мужчина с женщиной. Согласна?
- Конечно.
- Где, когда? Прямо здесь, у театра? Представление, думаю, всем понравиться больше, чем балет.
Она была истинной кубинкой – веселой, задорной и с чувством сексуального юмора. Старт взят. Каким будет финиш? В карманах, пришитых собственноручно к трусам с внутренней стороны, у него находились документы. А денег оставалось немного. Столичных расценок он не знал.
- Вы немец? – спросила она.
- Не угадала. Болгарин. А тебе не все равно?
Она пожала прямыми плечами. Ключицы у нее выступали, груди были маленькими, и в ложбинке между ними на фоне нежной коричневой кожи переливался золотом католический крестик с распятым Христом. Судя по густым волнистым волосам, она была morena - темная «мулатика» лет двадцати-двадцати двух.
- Пойдемте ко мне, это не далеко, - предложила она.
- Ты хочешь меня познакомить с папой, мамой и своим мужем?
Она залилась смехом, прижав ладони к низу живота. И без того короткое платьице – его подол – приподнялось на предельный уровень.
- Я живу одна. Нам никто не помешает.
Отказываться, чтобы потом было мучительно больно?.. Ром до ужина, бутылка пива в ресторане и aspecto – внешность – мулатики успешно преодолевали все его сомнения. Да будь что будет!.. А Карина? Рано или поздно и ей придется изменить. И лучше сейчас: выбить клин клином, как он делал не раз.
- Хорошо, - сказал он, еще не решив для себя окончательно, что из этого выйдет. – Зайдем сначала в мой отель, мне кое-что нужно взять там для тебя. Согласна?
- Да. Но в отель меня не пустят.
- Подождешь в холле или на улице минут десять, не больше.
Они пошли рядом, болтая на ходу о всякой всячине. Она назвалась Аной, а он Димитром – так было легче играть роль болгарина. И рассказывал ей о Софии, Пловдиве, Солнечном береге и о том, как он строил дорогу здесь, на Кубе, под Ольгиным. Спросил ее, чем занимается.
- Estudiante de la universidad. – Студентка университета, на последнем курсе. Буду биологом.
- И живешь одна? А где родители.
- En los Estados Unidos. – В Соединенных Штатах, вместе с моим младшим братом. Бежали туда вместе со своими друзьями на лодке. Очень удачно, их не поймали и не утопили. Мне осталась квартира. Я не хотела покидать Гавану. Родственники помогают немного, получаю стипендию. Денег хватает, чтобы выкупить продукты по карточкам. И сама подрабатываю.
Она говорила об этом очень легко, в такт своей летящей походке. Деньги для нее не стали законом и причиной отчуждения людей. И вид у Аны был беззаботный, даже счастливый. Она не чувствовала себя сиротой при живых родителях. Увидеться с ними когда-нибудь у нее было очень мало шансов.
Он вспомнил Карлоса Даскаля - его тоскующие глаза, когда он говорил, что почти двадцать лет, как его мать, отец, братья и сестры живут в Майами. Всего в двухстах километрах от него, а он не может с ними встретиться.
В номере отеля Симонов, как разведчик, отправляющийся в тыл противника, выложил из карманов документы и спрятал их под матрац. И одновременно соображал, что может подарить Ане. Ромом, шоколадом и консервами, как это было в Моа, в столице не обойтись. А вот жена без durmilones - золотых шариков в ушах, купленных у его «тезки» Димитра Стоянова, перебьется.
Собрав портфель, он спустился в ресторан и, авансом предъявив талон на завтрак, попросил, чтобы ему положили жареного цыпленка и две булочки в пакеты. А две бутылки пива, студеных, как лед, он положил в портфель.
С этим джентльменским набором он, вытирая платком пот с лица и шеи, появился перед Аной. Она прогуливалась на противоположной стороне улицы в тени портика.
- Я думала, ты не придешь, - сказала она.
- А я – что ты меня не дождешься.
И дальше операция пошла, как по маслу. Ана вела его по каким-то узким, как горные ущелья, улицам старой Гаваны и, не знай он языка, он бы никогда не отыскал обратной дороги в свой отель. И дом ее в сплошном ряду обшарпанных кирпичных строений он бы тоже сроду не сыскал. Тем более что Ана, неожиданно подхватив его под руку, резко завела под каменную арку, а там, щелкнув замком и распахнув дверь, - в мрачное помещение, по влажности и запаху похожее на пещеру.
Но когда Ана щелкнула выключателем, он был приятно удивлен: в комнате, несмотря на убогую обстановку, оказалось чисто и уютно. И широкая деревянная кровать тоже выглядела свежей. Только стены и потолок были серыми и облезлыми, как в старом подвале. Из-за закрытых жалюзи на единственном окне воздух разогрелся, как в сауне. Ана подбежала к окну и открыла жалюзи на половину.
- Мне у тебя нравиться, - сказал Симонов, притянув к себе Ану за оголенные плечи. – Можно тебя поцеловать?
Она, казалось, только этого и ждала – прижалась плотно к нему всем своим невесомым пружинистым телом, просунув голую ногу между его ног, и впилась в губы горячим, влажным ртом - и, казалось, стала высасывать из него некую эфирную жидкость, разжигая в себе и в нем неукротимое желание к немедленному соитью. И потом они враз, оттолкнувшись друг от друга, стали молча, словно наперегонки, раздеваться, бросая одежду куда попало – на пол, на стол, на плетеный единственный стул.
В последствии, вспоминая этот момент, он смеялся: и зачем нужна была такая спешка? А тогда все действия казались естественными и не безобразным.
Прежде чем лечь, он успел охватить ее взглядом – голую, вытянутую, как струнка. И совсем не худую, как она показалась ему на улице. Все в ней дышало природной гармонией волос, лица, шеи, маленьких напряженных грудей, девичьего живота, плавных линий бедер и длинных ног.
Не очень-то выгодно выглядел он сам перед очами прекрасной мулатки. Наметившаяся бочкообразность живота и изрядно атрофированная мускулатура конечностей не стали бы натурой для создания скульптуры Аполлона Бельведерского. Да и воспрянувшим орудием страсти, составлявшим от известной снасти Луки не более половины, он не поразил ее воображения.
Зато Ана своим мастерством, данным природой и опытом, делала все на благо человека и во имя человека, так что он едва поспевал за ней в смене поз и ракурсов. Действо походило на какую-то бешеную пляску, игру в страсть. Об этом он подумал, когда увидел метание их теней на щербатой стене, много повидавшей на своем веку.
- Eres fuerte, - одобрила она его поведение, когда они разъединились и легли на спины, обессиленные и залитые трудовым потом. – А ты сильный.
Он не стал ее опровергать: иногда хочется поверить и в беззастенчивую лесть. Со стены на них взирал плакатно-неукротимым революционным взглядом Че Гевара, как видно, почитаемый в этом храме свободной любви.
И тут Симонов ошпарила с ног до головы тревога: впопыхах он забыл одеть «марипосу», хотя пакетик с резинками прихватил с собой, когда забегал в отель. Теперь он возымел реальную опасность прихватить кое-что другое. Вопрос Ане на эту тему задавать было бессмысленно, и он только спросил, есть ли вода попить и умыться. Ее, конечно, не было. И тогда он, соскочив голым с растерзанной постели, достал из портфеля бутылку рома и ушел в дальний угол комнаты. Сознавая бесполезность этой меры безопасности, все же налил ром в пригоршню и произвел обеззараживание контактной поверхности. И пусть ром был не очень ласков к тонкой коже, но приехать к жене без «дурмилонов» - одно дело, а преподнести ей в подарок такой сюрприз…
- No tengas miedo, estoy sana, - очень игриво и без обиды комментировала его действия Ана. – Не бойся, я здорова. Ты думаешь, я путана? Просто ты мне понравился. Очень уж у тебя был скорбный вид, и я хотела подарить тебе маленькую радость. Ты пойдешь со мной на карнавал завтра?
Он суетился у стола, разливая ром и пиво по стаканам и приготавливая закуску.
-Не смогу, - сказал он, любуясь от стола ее совершенным телом на фоне белой простыни.
Она лежала в позе веласкеской «Венеры перед зеркалом» и с любопытством следила за каждым его движением.
- Почему не сможешь? – спросила она. – Уезжаешь?
- Да, завтра рано утром, - соврал он. – Лечу сначала в Прагу, а потом в Софию.
- Как жаль. Мы бы могли быть еще два дня вместе. Я сейчас прохожу практику в зоопарке. Ты там был?
- Был восемь месяцев назад. Там есть обезьяна, очень похожая на меня. Передай ей привет.
Он одел плавки и пригласил ее к низенькому столу, придвинув его к кровати так, чтобы Ана смогла есть и пить сидя на постели. Сам он присел на стул, поставленный в изголовье, и теперь они были рядом.
- Выпьем за любовь, биологию и зверей и птиц в твоем зоопарке.
Ана засмеялась, выпила и потянулась за шоколадом. Но Симонов остановил ее:
- Ешь цыпленка. Я уже поужинал в ресторане.
Ана не стала возражать, и от куриной ножки вскоре остались только косточки. А пиво нагрелось, и теплым было почти непригодным для питья – какая-то горьковатая водица с отвратительным привкусом.
- Почему ты не сбежала в Штаты вместе с родителями? – спросил Симонов. – Тебе, действительно, нравиться такая жизнь?
- Не очень, - сказала Ана. – Но я другой не жила. Сейчас думаю – надо было уплыть с ними. Однако поздно, ничего не поделаешь. Ты коммунист?
- Нет. А что?
- Я не верю в коммунизм. Одна болтовня. Нас часто гоняют на собрания и митинги – и всегда говорят о социализме и коммунизме. О том, чего нет и никогда не будет. Поэтому мне нравиться больше быть в зоопарке, чем на площади Хосе Марти по шесть часов слушать болтовню Фиделя. Это настоящий ад. Красный ад! А у вас в Болгарии все так же?
- Почти. Но наш Живков – бывший свинарь. Он не умеет говорить без бумажки так долго, как ваш Фидель. Он делает только так: хрю-хрю-хрю!..
Ана залилась смехом, и ее маленькие груди призывно заплясали, дразня острыми сосками.
- Ты очень забавный шутник, - сказала Ана. – Не исключено, что и меня после университета отправят куда-нибудь на ферму к свиньям. И я тоже буду «хрю-хрю». В Гаване биологам работу не найти. У вас тоже после университета посылают на три года в провинцию?
- Обязательно… Зато там ты выйдешь замуж за передового свинаря. Давай я еще выпью и пойду в отель. За мной в три часа ночи придет машина. Боюсь проспать.
- А ты что, больше меня не хочешь?
- Не думай обо мне так плохо, Ана. Конечно, хочу! Только потом выведи меня из этих каменных джунглей и объясни дорогу до «Линкольна». В темноте могу и заблудиться. Лучше, если выведешь меня на Малекон, - от него я без труда сориентируюсь.
«Малеконом» называлась океанская набережная. К ней стекалось множество улиц, и у каждой из них было свое«лицо», различимое даже ночью.
***
Однако ни в эту, но в следующую ночь Симонов почти не спал.
Malecon заполняли толпы народа. Его тротуары были отгорожены от проезжей части натянутыми канатами. Вдоль канатов прохаживались полицейские с дубинками и пистолетами в кобуре.
Воздух сотрясали барабаны и несущаяся из раструбов дюралевых репродукторов, подвешенных на опорах освещения, карнавальная музыка. От прожекторов, направленных на мостовую, было светло, как днем. Океан за бетонным парапетом казался огромной площадью, покрытой черным асфальтом, отбрасывающим в беспокойное небо лунные холодные блики.
Какая-то группа парней и девушек признала в Симонове иностранца, окружила его и стала совать в рот картонные литровые стаканы пива. Он отшучивался на испанском, и это только раззадоривало их. Вмешался худенький паренек с красной повязкой на рукаве белой рубашки, и почитатели советика сразу приутихли и потихоньку рассосались в толпе.
— Будьте осторожны, - предупредил компаньеро с повязкой, назвавший себя responsable – ответственным. – У вас здесь много друзей, но есть и скрытые gusanos. Они могут вас спровоцировать, и дело кончится плохо. Каждый год на карнавалах есть жертвы. И берегите карманы: для карманников –carteristas – карнавал это праздник вдвойне.
Симонов совет принял как руководство к действию и ни с кем не вступал в разговоры, стараясь держаться ближе к людям старшего возраста. Он ждал пика карнавальной ночи, прислонясь спиной к какому-то деревянному щиту.
Ждать пришлось довольно долго. Наконец по широкой гаванской набережной величаво поплыли переливающиеся разноцветными огнями и украшенные лентами и воздушными шарами carrozas de carnaval - карнавальные карросы. Они были сооружены на базе грузовиков с прицепленными к ним электростанциями. На них размещались танцевальные площадки для кордебалета и джазовые оркестры. А на ступенях восседали избранные полуголые estrellas - звезды.
Очень похоже на то, что он уже видел в Моа, Майари и Сагуа, только крупнее, ярче, богаче и разнообразней.
Обезумевшая от восторга толпа ринулась по тротуару вдоль натянутых канатов. И кубинцам стало наплевать на иностранцев и на все на свете. Гремели оркестры, барабаны, на площадках каррос тряслись и вращались сочные ягодицы «звезд». Подпрыгивали их груди в бюстгальтерах, прикрывавших только соски, ослепляли их белозубые призывные улыбки.
Симонова несло в этом людском потоке, как щепку по горной реке, пока он не оказывался незаметно для себя на боковой улице. Он вскоре догадался, что организаторы карнавала очень умно и расчетливо рассекли Malicon на много секторов, создав на пути толпы искусственные преграды из грузовиков, палаток, киосков. Людям поневоле приходилось искать обходные пути по боковым улицам, чтобы снова оказаться на набережной. Это раздражало, но спасало народ от кубинской Ходынки или подобия смертельной давки в Москве на похоронах Сталина.
Вырваться из плена оглушительной музыки, света, плясок и криков полупьяной толпы Симонову удалось лишь к двум часам ночи. Но и в отеле он не мог уснуть: карнавальной музыкой, казалось, наполнилась вся вселенная; от нее тряслись земля и небо, и стены, и даже внутренности.
***
А когда проснулся, был поражен мертвой тишиной. Выскочив на крохотный балкончик в одних плавках, он увидел, что и узкая улица выглядела совершенно вымершей – ни людей, ни птиц, ни собак.
В ресторан на завтрак он, конечно, опоздал, и компенсировал утрату тем, что сопроводил полстакана рома двумя дольками шоколада. Оделся, спустился в регистратуру и позвонил дежурному по ГКЭСу. Сонный мужской голос успокоил: машина за ним придет завтра в шесть утра. Переводчик привезет все документы и сопроводит его в аэропорт Хосе Марти.
Тоска не проходила. Напротив – она с каждым часом нарастала. Вчерашнее приключение, связанное с Аной, и карнавальное сумасшествие – все казалось дурным сном, побегом от самого себя и предательством по отношению к Карине. Ее глаза с насмешкой и укоризной следили за каждым его шагом.
Оставаться в душном номере и слушать тишину тоже было невыносимо. Он побрился, натянул джинсы, подаренные Володей Синицыным в благодарность за исцеление от триппера, и белую хлопчатобумажную майку с надписью «Cuba». Махнул еще пару глотков рома из горла и пошел на автобусную остановку на бульваре El Prado. Надо потратить остатки песо в магазине «Фокса», пока еще в силе его тархета.
Там же, в «Фоксе», в столовой для советиков, он за песо похлебал горячего борща, съел чудовищного размера бифштекс с картошкой фри и еще за песо выпил бутылку ледяного чешского пива. Вспомнил Толика Петрушко: с ним восемь месяцев назад он так же пообедал в этой столовой, и они поехали купаться в «Сьерра Маэстру».
После пива ему, как всегда, захотелось спать, и он поехал в автобусе «Хирон» в «Линкольн» по раскаленным улицам Гаваны, думая, что это его последний маршрут в кубинской столице. Скоро, наверное, здесь будет жить Карина. Она часто говорила, что хочет избавиться от Гоуста, уехать к Сойле и найти работу в Гаване.
***
После ужина он поднялся в свой номер с твердым намерением отдохнуть перед завтрашним семнадцатичасовым перелетом Гавана-Рабат-Москва. Перед тем, как лечь, упаковал барахло. Но тут улица снова взорвалась карнавальным барабанным боем, музыкой и визгом, и криками людей. После дневного сна - пусть и короткого - заснуть в этой какофонии карнавальной музыки, криков, визга и взрывов петард не смог бы и смертельно пьяный.
С чувством обреченности и не проходящей сердечной тоски он сунул бумажный пакет с бутылкой «канея» и шоколадными конфетами в «авоську» и отправился на Малекон.
Последние часы субботы. Завтра – воскресенье и День взятия Монкады - подобие нашего октябрьского праздника. Это последняя карнавальная ночь в текущем году. На набережную устремилось все могущее самостоятельно передвигаться население двухмиллионной Гаваны и ее многочисленных гостей из близлежащих городов и весей. Многие мужчины и женщины несли своих детишек на шее. И ни одного хмурого лица – все радуются, как дети, и это похоже на какой-то религиозный ритуал, где все и каждый счастливы своим единением с карнавальным богом.
И Симонов думал, что со зрелищами на Кубе все в порядке. Если бы еще и хлеба было в достатке.
На Малеконе, сияющем огнями прожекторов, каррос и распускающимися в небе цветами фейерверков, плотность толпы возросла до предела. Симонов иногда ощущал себя молекулой в чреве огромного чудовища, копошащегося и переливающегося студенистой массой вдоль набережной. Люди пили пиво, жевали bocadillos - булочки с сыром и ветчиной, обливались потом, хватая ртами скудные порции спeртого воздуха, и были в восторге. А в нем то сжималось, то разрасталось, угрожая разорвать на части усталое сердце, чувство одиночества.
Улучив момент, когда движение толпы в ожидании очередной карросы замедлилось, Симонов достал из авоськи бутылку «канея», сделал пару глотков и предложил сделать то же окружающим. Но чья-то рука мягко вырвала у него бутылку. Он оглянулся и увидел вчерашнего худенького «респонсабле» с красной повязкой на руке.
- No se puede, companero, - сказал он дружелюбно - с усмешкой в блестящих, как черные пуговицы, глазах. – Нельзя, товарищ. На карнавале не разрешается пить из стеклянной посуды.
И сам вылил ром в протянутый кем-то картонный литровый стакан. После чего он пошел по кругу и вернулся к Симонову ополовиненным.
«И что, этот «сегуридашник» специально приставлен ко мне? – недоумевал Симонов. – Так и будет меня всю дорогу пасти?»
Он оглянулся – «респонсабле» растворился в толпе вместе с пустой бутылкой.
Повторилось вчерашнее прохождение коррос, перебежки с Малекона по обводным улицам и проулкам снова на Малекон. Его окружали и заставляли говорить и пить с ними полупьяные, возбужденные люди
А через несколько часов Симонов обнаружил себя сидящим на выступе каменного основания под металлическую ограду. Он поднял голову. Перед ним стояла пожилая женщина в длинном белом платье и старомодной соломенной шляпке, украшенной ленточкой и бумажной розой.
- Va a casa, es tarde, - что-то вроде этого ласково повторяла она. – Идите домой, поздно.
- Muchas gracias, senora. Me voy. – Спасибо, госпожа, ухожу. А почему так тихо?
- Завтра большой праздник. Поэтому карнавал закончился в два часа.
Симонов поднялся – на его часах было три – и, еще раз поблагодарив женщину, пошел в гостиницу. По набережной, включив фары, двигались поливальные машины, и множество людей собирало мусор.
Его сильно знобило – то ли с похмелья, то ли от прохладного бриза и близости океана, мерно вздыхавшего за бетонным парапетом набережной.
Глава 86. С подарком Фиделя – в Москву!..
Молодой гэкаэсовский переводчик, одетый под кубинца во все белое, сразу раскусил, что Симонов владеет испанским. И очень заторопился. Он всучил ему авиабилет и кучу разных проездных бумажек у стойки регистрации пассажиров в аэропорту и побежал к выходу, оправдываясь тем, что у него сегодня куча дел: надо сопровождать гэкаэсовских боссов куда-то на правительственный прием в связи с Днем штурма Монкады.
Регистрацию провели, но рейс отложили сначала на час, потом еще на полтора. Задержку вылета объяснили сбоем в расписании из-за прибытия множества самолетов из разных стран, доставлявших официальные делегации для поздравлений руководства Кубы.
А у Симонова возникли осложнения в самый неподходящий момент. Вес его багажа не укладывался в норматив на шесть килограммов. За превышение веса надо было платить «псами», а он их потратил до последнего сентаво. Выход он нашел сразу, решив часть ракушек и прочей дохлой морской флоры и фауны оставить на их родине, и принялся распаковывать коробку с ракушками и останками рыб, морских звезд, черепахи и лангуста.
Но тут к нему подрулил смуглый худощавый тип в аэропортовской голубой униформе с торчащими из-под фуражки кудрями и сказал, что все будет улажено за бутылку черного «матусалена». При регистрации билетов преподносилось в качестве подарка от Фиделя три таких бутылки в картонных коробках всем пассажирам, улетающим с Кубы. И напряженка была снята в одно мгновение: кудрявый посредник заткнул под форменный пиджак бутылку с ловкостью факира, и Симонов прошел регистрацию без доплаты.
Из-за сбоя в расписании Рабат их самолет не принял, и Симонов со спутниками приземлился в Танджере – на северной оконечности Африки. Но севером здесь не пахло – было жарко, солнечно, и только аэропорт выглядел гораздо богаче гаванского из-за множества сувениров и других товаров в аэровокзале. На них советики могли только пялить глаза – валюты все равно ни у кого не было. А если и была, то выказать ее мог только идиот или смертельно пьяный.
Из Танджера прилетели в Рабат. И здесь тоже произошла задержка с вылетом, потому что, как сказали, сам король Марокко Хасан принимал какого-то другого короля или президента.
Из зала аэропорта сквозь витринное стекло Симонов видел на летном поле почетный караул марокканских воителей в белых халатах и чалмах. И пожалел, что короля и его высокого гостя взглядом так и не уловил.
В Москве его никто не встретил. Он позвонил в Красноярск. Оказалось, что телеграмма, посланная им из Гаваны, до жены и дочери не дошла, и они приехали к нему два дня спустя в гостиницу «Заря». Он был рад этой передышке. И даже тому, что для них не оказалось свободного номера.
Дочь и жена поселились в комнате со старой теткой из Белоруссии, а он этажом ниже - с двумя веселыми парнями, украинцем и венгром. Они привезли из Молдавии на ВДНХ какой-то испытательный стенд для грузовиков. Им очень понравился Симоновский «матусален», а ему – их молдавское вино. С парнями и выпивкой тоска и боль стали утихать.
Способствовала адаптации к советскому образу жизни и изматывающая беготня с женой и дочкой по магазинам «Березка» за дефицитом. Его можно было купить только на полученные Симоновым в банке чекам: ковры, джинсы, дубленки, норковые шапки, обувь и прочее барахло.
После Гаваны Москва ему казалось тусклой, серой, хотя дни стояли ясные, солнечные и довольно жаркие. Но он думал, что солнце навсегда погасло для него - не на небе, а в его душе. Карина по-прежнему была с ним и следила за каждым его шагом.
Глава 87. Там, в стране далекой
А осенью, в октябре, когда в Красноярске уже стояли морозы и студеный хиус сдувал с тополей и диких яблонь последние покрытые инеем жухлые листья на берегу дымящегося седым паром Енисея, Александр Симонов получил на главпочтамте до востребования письмо от Карины. Маленький конверт с репродукцией картины «Pinar del Rio» художника Soroa. Она была выполнена, как подумалось Симонову, в духе неоимпрессионизма: стилизованные пальмы, горы, водопад и солнце в виде то ли подсолнуха, то ли звезды Давида.
В конверте были открытка и два листа папиросной бумаги. Такую бумагу, по словам Рене Бекерры, делали из пальм. Текст был написан красной пастой на одной стороне каждого листа. И когда Симонов сел за стол, приткнутый к квадратной колонне в середине пустого зала почтамта и, сняв норковую шапку, дважды перечитал письмо, он подумал, что оно было написано не пастой, а кровью юного, бесконечно дорогого и измученного сердца. И в который раз отогнал от себя мысль, что он играючи совершил большую и непоправимую подлость – и уже ничего с этим не поделать. Как там у Чехова? «Случайно пришел человек, увидел девушку – и от нечего делать погубил ее. Застрелил, как вот эту чайку».
На следующий день он ушел из дома на работу на час раньше, заперся в своем кабинете и, временами сверяясь по словарю, сделал письменный перевод письма, датированного 21 сентября, средой, одиннадцатью часами ночи. Письмо из Гаваны шло больше месяца.
«Саша! Как ты сейчас поживаешь?.. А я, как всегда, читаю, курю (прости меня) и ни на мгновение не забываю тебя. Да, жизнь моя, я никогда не перестану любить тебя – и это сильнее меня самой.
Без тебя я несчастна и даже не стремлюсь что-то изменить. Не знаю, поймешь ли ты меня, но любовь к тебе – моя единственная радость, а твоя любовь ко мне стала концом моего одиночества. Сейчас, когда тебя нет рядом, в моей душе не осталось места ни для будущего, ни для прошлого – только ты есть и останешься моим настоящим…
Раньше - до знакомства с тобой - я все время говорила, что ни в коем случае не собираюсь влюбляться, потому что влюбленные сильно страдают. А сейчас, узнав тебя, сама страшно страдаю, забыв про свое собственное обещание. Но я не хочу, чтобы ты беспокоился в отношении меня. Хочу только одного: чтобы помнил обо мне немного. И может, я тебе уже наскучила своими признаниями. Но это все, что я хочу высказать тебе. А все остальное было бы ложью; я же не умею с легкостью лгать и тем более тебе…
В нашей семье все хорошо, того же хочу пожелать твоей.
Как бы я хотела увидеть тебя, но знаю – это невозможно. Какой-то поэт сказал, что расстояние губит все, но со мной происходит обратное: моя любовь растет в моей душе все с большей и большей силой. Не знаю, происходит ли с тобой то же самое. Иногда приходят горькие мысли, что ты меня уже не любишь.
Прости, но никак не могу справиться с собой, со своими дурными мыслями, которые не дают мне покоя. И продолжаю любить тебя несмотря ни на что, и часто молю некого воображаемого Бога, чтобы он вернул тебя ко мне хотя бы на несколько минут. И потом умереть счастливой.
Меня зовут в разные места – гулять, на праздники и вечеринки, - но я никуда не хожу, потому что твой образ ослепил меня и лишил разума. И пусть ты далеко, и пусть ты меня разлюбил – я все равно не забуду тебя, мое небо.
Твой отъезд был ужасен, хотя и неизбежен. А у меня роковая судьба – терять то, что больше всего люблю. Так я потеряла тебя, любовь моя.
Не хочу больше нарушать твой покой.
Осыпаю тебя тысячами поцелуев. Кари.
P.S. Люблю тебя.»
Карина очень много читала – так о ней свидетельствовала Варбарина.. Как и он некогда в молодостиперечитал всех классиков. Сейчас он читает гораздо меньше – и в основном на английском и испанском. Но кое-что помнит из давно прочитанного. Помниться, его поразили слова проститутки из романа Ремарка о том, что человеческая жизнь слишком длинна для единственной любви, пусть она и чудесна. Но кому-то из двоих она рано или поздно становится скучной – и он уходит. А другой ждет как безумный…
Симонов бережно сложил тонкие хрустящие листочки письма и вложил их в конверт. Потом долго, в который раз, разглядывал открытку: голая серая площадь, белоснежный католический храм в центре, а справа, в тени, - длинное двухэтажное здание в колониальном стиле. И неправдоподобно синее плоское небо. Оно и там, на Кубе, часто казалось неестественным или просто непривычным, налитым яркой синевой, заимствованной у океана.
« La Habana. Plaza de Cafedral». - Кафедральная площадь в Гаване… Наверняка он был на ней. Когда, с кем? И был ли вообще? – Он уже не помнил. Потом перечитал написанные в левом углу - наискосок - уже другой, синей, пастой слова тем же нервным, сплетенным в цепочку почерком на английском: «Со всей любовью я дарю тебе эту открытку, чтобы ты помнил меня. Карина».
Да, подумалось ему, африканские страсти – не миф. Они существуют – только не в области физиологической, как полагают испорченные цивилизацией европейцы, а в непорочном и свободном негритянском духе. И этого нам никогда не вернуть и трудно понять. Остается только восхищаться Луи Армстронгом, Мартином Кингом, Нельсоном Манделой, Анжелой Дэвис. А ему до конца его жизни мысленно проклоняться образу Каридад Пеньалвер Лескай. Ей, искренне и безоглядно полюбившей не его, а выдуманного ею героя.
Если бы Карина знала его настоящего, с двадцати лет затасканного по чистым и грязным постелям достойных и легкомысленных женщин. Она же создала из него в своей доверчивой душе некий романтический образ, выпестованный из прочтения множества романтических книжек. Он и сам прочел их не мало. И чутьем опытного ловца женских душ - пусть и с трудом – невольно симитировал ее идеал, и за каких-то полтора месяца овладел ею… Обесчестил, обездолил, бросил - уйма устаревших слов и понятий!.. И вот она одна в полуподвальной комнате, похожей на застенок или монашескую келью, лежит на жесткой кровати, читает при свете тусклой сорокаваттной лампочки, беспрерывно курит дешевые сигареты «Popularis» и думает о нем.
А может ли он ответить ей тем же?.. Его уже захватила другая жизнь, другие заботы – работа, семья, друзья, командировки в города и веси, области и республики Союза. Прежние любовницы полны справедливого недоумения и негодования – теребят при случайных встречах на улицах или в автобусах. И устраивают допросы по телефону: уж не заболел ли он и не оставил ли свою былую мощь на острове Свободы?.. И он чувствовал, что скоро будет вынужден сдаться. Признаки на лицо.
Ему уже непреодолимо нравится молоденькая – не старше Карины - женщина из бухгалтерии – высокая, грациозная, как лань, с губами бантиком, с лебединой шеей, с узелком темно-русых волос на затылке и летящей походкой. А ноги у нее просто «потрясные» – дыхание захватывает при взгляде на них и выше. И когда он глазами открытого сердцееда встречается с ее серо-голубыми и доверчиво открытыми миру очами, он думает: «Эта женщина для меня»… По тому, как она просто ведет себя и со вкусом одевается, он предположил, что она воспитывалась в семье офицера – подполковника или полковника. Она иногда заходит в его кабинет и задает вопросы по компьютерной программе складского учета материалов, и он находит предлог задержать ее на лишнюю минуту. Бывает, что после работы они вместе идут через сквер, и она говорит, что спешит покормить своего годовалого Ванечку грудью. И значит, она еще не созрела для «левого уклона». Но рано или поздно это время придет: Нина вступит в бальзаковской возраст, и он не упустит свой шанс.
Чем-то она похожа на Карину. Только в другом, «белом», варианте, думал он, как бы оправдывая свое неравнодушие к молоденькой бухгалтерше и обвиняя себе в непостоянстве.
Однако он искренне желал, чтобы и Карина как можно скорее приглушила свою страсть. Встретила прекрасного принца, вышла замуж и, нарожав кучу детей, с негодованием вспоминала одного советико, вскружившего ей голову и лишившего ее девственности. Последнее для нее и сейчас, пока принц не нашелся, еще поправимо. Кубинцы уверяли, что у них на острове развелось много подпольных умельцев, за сходную плату возвращающих неосторожным девушкам их самое дорогое путем несложной операции, не сравнимой с трансплантацией сердца или печени…
Симонов посмотрел в большое – во всю стену – давно не мытое окно своего кабинета. Первым, что попалось на глаза, было низенькое здание гальванического цеха с поблекшим на его стене лозунгом «Наша цель – коммунизм». В сером, мельтешащем редким снегом пространстве, убогие домишки личников или частников, скептически ожидали его скорого воцарения.
Он перевел взгляд на сопки за городом, покрытые таежным лесом и закрывающие горизонт и похожие на горы, которые он видел со своего балкона в Моа. Он попытался представить Кари там – на другом полушарии, за лесами, полями, океаном – и увидел крошечную точку - свою черную Пенелопу - в подвале. А затем себя здесь - тоже в виде точки, в этом убогом кабинетике - и подумал: нет, он больше никогда не увидит Пенелопу! Никогда!.. Сцилла и Харибда беззвучно сомкнулись и тихо раздавили его утлый корабль. Одиссей спасся, но путь на карибский остров - его Итаку - безнадежно отрезан. Так что не стоит увещевать себя пустыми надеждами… А любовь всегда трагична – это подтверждается искусством поэзией, прозой, драматургией, живописью. И самой жизнью… У счастливого в любви нет о ней представления, а поиск счастливой любви похож на погоню за философским камнем или чашей Грааля. С момента своего зарождения, как и человеческая жизнь, она обречена на смерть – иногда медленную и мучительную, а то и мгновенную. Но в любом случае, если и стоит ради чего-то жить, так это ради любви.
Однако ты, Симонов, давно не юноша, когда-то тешивший себя иллюзиями и не видевший края бытия. Пришло горькое осознание истины: в любви ты так же одинок, как и в смерти, - перед смутным ликом будущего. И что всему рано или поздно приходит конец…
ЭПИЛОГ
Однако, не зря она - надежда то есть- дает дуба последней, и не стоит всуе произносить роковое слово – «никогда»!.. Вопреки всем законам советско-кубинской действительности, он снова этот чудный остров навестил и у Карины погостил. А сегодня вечером должен спешить к ней – спасать от своего же перочинного ножа - после получения записки на папиросной бумаге с надписью красным по белому: не придешь – зарежусь!.. Что это, в который раз обращался он к своему второму «я», - розыгрыш или мелодрама с выстрелом или харакири в финале?..
А все же Князев иногда умел держать слово. Иногда… Потому что не редко нарушал его. И когда его упрекали в коварстве и необязательности, он оскаливал желтые зубы в простецкой улыбке и произносил свою, известную многим его подчиненным, формулу: «Мое слово: хочу - дам, хочу - возьму обратно».
В первый день появления на работе и краткого доклада о контактах Любы Биденко с лицами противоположного пола за рубежом Симонов вручил Князеву обещанную сумму чеков. В очередной командировке гендиректор купил на них в московской «Березке» импортные куртки своим дочерям. И по возвращении - за выпивкой в комнате отдыха, примыкающей к его кабинету - подобрел и пообещал в своей демократической манере: «Не бзди, увидишь свою негритоску. Не завтра, конечно, - ты гэбэшные правила знаешь. Вот проверят – как ты там себя вел, и если не прокололся, отправлю тебя по-новой. За Любкой ты, конечно, хреново следил! Сам в ****ках погряз. Но что с тебя взять? Разведчик ты никакой»…
А гэбэшные правила, как объяснял еще раньше тот же Князев, были и жесткими, и расплывчатыми: без особой на то необходимости советских граждан, вернувшихся из заграницы, в эту страну снова не направлять, по крайней мере, в течение последующих двух или трех лет. Считалось, что за это время можно учинить проверку лояльности побывавшего за бугром соотечественника, а сложившиеся там связи ослабнут или вообще исчезнут.
Симонову такой срок означал гроб с музыкой: за три года Карина наверняка обзаведется семьей, и будет жить неизвестно где. А он безнадежно состарится. Нет, надо выбивать клин клином и не отказываться от лестных предложений бывших подруг по альковным утехам…
***
В знак особого расположения - сразу после ноябрьских праздников - Князев взял Симонова в недельную командировку в Дальневосточный филиал объединения. Они там хорошо попьянствовали в ресторанах и в гостях, что-то посмотрели, с чем-то ознакомились на подземном руднике и обогатительной фабрике. Нанесли визиты директору горного комбината и первому секретарю райкома. В заключение Князев сделал профилактическую накачку руководству филиала. Прежде всего, его гостеприимному начальнику Леве Капуцинову, чтобы знал свое место и не задирал нос, что у него переходящее знамя района в соцсоревновании и много других знамен, вымпелов, кубков и грамот. И при филиале ежеквартально проводятся показательные семинары Приморского края по партполитработе и «экономной экономике».
Они жили в одном номере, и Князев каждый вечер за бутылкой учинял Симонову допрос с пристрастьем: как там, на Кубе, Любка – где, с кем, когда?.. Чистосердечные признания Симонова сводились к одному: «Да не держал я свечу, Егор, не заглядывал в замочную скважину. Тебе же Леня Лескин наверняка все рассказал: о Диссиденте, о «белофинне» Эйно. А что у них там было в деталях – знает только сама Люба»…
Конечно, об исповеди Диссидента болгарину Димитру Стоянову Симонов благоразумно умолчал. Бородатый сварщик, уверовавший в свою неотразимость и уязвленный отказом, мог просто похвастаться, возвести напраслину.
«Нет, - тупо настаивал забалдевший влюбленный гендиректор, - я хочу знать все. Я тебя отправлю в Сумы: найдешь этого Диссидента - и все из него выпотрошишь. Понял?… Я же на ней жениться хочу – и мне надо быть уверенным…»
А Симонов подозревал, что Князеву позарез был нужен компромат на Любку, чтобы избежать женитьбы по уважительной причине. Развод с женой и объяснения с партийными органами и министерством по этому поводу, как он сам признавался, вызывали в нем панику. А несколько месяцев без Любки убедили, что можно прожить и без нее. Он успел за это время «оприходовать» ее близкую подружку, племянницу своего друга-профессора, и теперь опасался, как бы не произошла утечка информации в ушные раковины его возлюбленной. Хотелось в глазах Любы оставаться надежным и решительным мужчиной: отправляя ее на Кубу, он поклялся, что женится на ней - при условии абсолютной верности ему на острове Свободы.
Из Кавалерово до Артема, где находился Владивостокский аэропорт, они почти пятьсот километров на бешеной скорости гнали по гравийке сквозь голые лиственные леса на «Волге». Высокий моральный дух и физические силы поддерживали в себе армянским коньяком. А спешили напрасно: самолет задерживался на полсуток из-за непогоды.
Потом пожалели, что сразу отпустили «Волгу»: она бы пригодилась для поездки за полсотни километров от порта – во Владивосток. Князев порылся в своем ежедневнике и позвонил туда из автомата знакомому генералу - какому-то Николаю Ивановичу. Генерал Егору несказанно возрадовался и тут же послал за ними на дежурном «уазике» своего адъютанта, разговорчивого и услужливого майора. Машина пришла в аэропорт через час. Еще час тряски по разбитой бетонке - и не умолкавший всю дорогу адъютант доставил их на генеральскую квартиру - к роскошному столу под хрустальной люстрой, накрытому в гостиной. Глаз радовали красная икра, красная рыба во всех видах – копченая, вареная, жареная, - трепанги и крабы, фрукты, салаты. И водка «Петровская», до того момента красноярцами невиданная. Под цвет коньяка… Да, хорошо быть генералом!
Невысокий седеющий и лысеющий со лба, но молодой еще генерал встретил их в импортном – с мелкими иероглифами на нагрудном кармане - спортивном костюме. А его грациозная и веселая жена – Симонов не запомнил ее имени – нарядилась в вечернее платье из темно-синего китайского панбархата.
Николай Иванович совсем недавно, будучи в чине полковника, сменил на посту командующего дальневосточным ПВО другого генерала. Бедняга пострадал из-за старлея Беленко - на истребителе новейшей конструкции предатель изловчился удрать к японцам. По этому поводу наши сильно переживали и шумели: требовали, чтобы Япония вернула МИГ и Беленко на непонравившуюся скотине-изменнику родину. Самолет и старлея японцы отправили в Америку для изучения и допросов, а Николаю Ивановичу совсем недавно, месяц назад, на плечи приземлились погоны генерал-майора. И теперь его мучила проблема: никак не мог привыкнуть к штанам с лампасами – так и тянуло взглянуть на алые полосы, стекавшие к ботинкам.
- Я жену спросил: думала ли ты когда-нибудь, дорогая, спать с генералом? А она мне: а ты сам-то мечтал спать с генеральшей?
На обратном пути в аэропорт в том же «уазике» - глубокой ночью, где-то в третьем часу - Князев вдруг напомнил Симонову:
- А ты что Вадиму, кагэбэшнику, шапку не даришь? У них память хорошая… Поспеши, иначе не видать тебе черномазой, как своих ушей. Себе-то, небось, купил!
- Ондатровую. Поеду в Москву – привезу ему норковую. У нас в городе «Березки» нет.
Хотя чеков почти не осталось. А то, что после возвращения с Кубы и беготни по московским «Березкам» за покупкой импортного шмотья сохранилось в заначке, жена закопала в неведомом ему месте. Дочь настаивала на покупке модного тогда кожаного пальто. Но на него чеков уже не хватало. И Симонов - под напором жены и дочки - прикидывал, у кого бы можно подкупить чеков по цене черного рынка: один чек за два-три рэ «деревянных».
Судьба Евгения хранила… Симонов не успел побывать в Москве, а кагэбэшник, умный и обаятельный парень, исполняя интернациональный долг, погиб в Афганистане, полгода не дожив до тридцатипятилетия. Вертолет, сбитый душманами американским «стингером», упал в горах, взорвался и сгорел. «Грузом-200» родным доставили пепел и землю с места падения.
По этому уважительному поводу Князев пил и плакал две недели, время от времени вовлекая Симонова в мучительно затянувшуюся кампанию скорби. Они подолгу после работы просиживали в душной - без окон и вентиляции – директорской комнате отдыха за бутылкой, закусывая салом и соленой капустой. Князев после каждой рюмки стучал кулаком апостолу, смахивал с глаз этим же кулаком слезы и спрашивал: «Ну, бля, как же я буду жить без тебя, Вадик? Кто мне будет советовать? Кто?..»
Малую нужду справляли в раковину для умывания, пыхтя и поднимаясь на цыпочки. Ходить в туалет мимо посторонних глаз избегали: далеко до писсуара и чревато распространением позорящих начальство слухов от уборщиц и задержавшихся на работе трудоголиков…
***
Витя Дорошенко, подчинившись суровой необходимости, ждал Симонова в своем номере, одетый по полной боевой. Даже яркий галстук нацепил, чтобы выглядеть не хуже того моряка-англичанина, который заделал крошечную мулатку его Франческе. Пусть и не совсем пока его, но Симонов уже знал: никуда она не денется, когда разденется, от старого каталы или кидалы из Киева. Ее карта бита…
Да и сам Витя был уверен в себе.
- Знаешь, Саша, я думаю так: все они в рот берут, - заметил он грустно, когда они доедали скудный льготный ужин из «омлета кон хамон» - яичницы с ветчиной – в ресторане своего захудалого отеля.
Светланы на ужине не было: ее они засветло доставили в здание «Фокса» к киевлянам. Они пообещали проводить землячку, доставившую им от родных письмо и посылку, обратно в отель или оставить у себя ночевать.
Симонов запомнил, где начиналась улица Сан-Рафаэля, - это было близко – и до остановки автобуса они дошли пешком.
Густая тьма накрыла город. С включением освещения то ли медлили в целях экономии, то ли его вообще не существовало. Узкая улица походила на пустое горное ущелье – только бледные полоски света из прикрытых жалюзи брызгали желтизной во мрак. Было очень душно и тоскливо, как при приближении грозы или большого несчастья.
Ждать автобус не стоило – это Симонов понял сразу, увидев мечущихся у краев тротуара тени: люди ловили такси. Все как в незабвенном Отечестве – в Ташкенте, Чите, Москве или родном Красноярске. Им повезло: довольно быстро: минут через двадцать – перед ними взвизгнул тормозами и застыл ржавый одноглазый драндулет. Такими облезлыми американскими лимузинами с трехсотсильными двигателями была полна вся Гавана, хотя мир уже давненько - после топливного кризиса - пересаживался на малолитражки.
- ?Adonde vamonos? – Куда едем? – спросил водитель-негр, высунув голову наружу.
- Museo Napoleonico. – Музей Наполеона, - сказал Симонов.
- No lo se. – Не знаю такого.
- ?Y la universidad? ?Sabes donde esta? - А тогда университет знаешь где?
- Sientase, nor favor. – Пожалуйста, садитесь.
Симонов едва не проколол себе задницу пружиной – она торчала из дырки в обшивке сидения.
- ?Y que? ?Un maricon esta escondido debajo de este asiento ? – спросил он, разыгрывая возмущение. – El casi ha entrado a mi culo con su pinga flexibble.
Контакт с хозяином некогда роскошной лайбы установился мгновенно. Негр хохотал всю дорогу, повторяя: «?Hay que joder!» - и отказался от денег: «Мой подарок советским друзьям». Симонов пошарил в портфеле и преподнес ответный дар – банку сгущенки.
- Что ты ему, Саня, сморозил, что? – допытывался Дорошенко.
- Обычную глупость: что пружина мне в задницу въехала, отстань!.. Лучше запоминай дорогу – видишь, какая темень.
И все же белую виллу бывшего мультимиллионера и мецената Симонов узнал по его благородным готическим очертаниям даже в темноте. К тому же Карина еще раньше указала ему на спецориентир напротив этого особняка – одноэтажную касу уличного комитета защиты революции. Вход в комитет был обозначен мертвенно-синим ртутным фонарем. В узком дворе стало еще мрачней – не верилось, что в этом доме с темными пустыми глазницами окон, как после бомбежки, мог кто-то жить.
- А не пришьют нас здесь, Саня? – с притворным или реальным испугом полушепотом спрашивал Дорошенко. – Ты дверь к ним найдешь?
- Не мели ерунду! – громко оборвал его Симонов. – И так на душе кошки скребут.
Сойла и Франческа встретила их радостным щебетом. Маленькая дочка Сойлы, Линда, побежала навстречу Симонову с криком: «?Sacha! ?Sacha!..»
-?Donde esta Carina? – Где Карина? – спросил Симонов и взглянул на свои часы: шел десятый час.
У них оставалось три часа – и потом в отель.
- Pronto volvera. - Она скоро придет, - прощебетала Сойла, и Симонов опять подивился про себя: никакого сходства между сестрами.
Сойла еще больше постарела и осунулась. Не верилось, что ей под тридцать, – дашь все сорок. Социалистический образ жизни, как и для большинства населения страны, был для нее не в жилу.
Зато неумеренно накрашенная Франческа выглядела черненькой нимфеткой. Дорошенко смотрел на нее с недоверием и испугом, когда она подошла и прижалась к нему, как лисичка к толстому столбу.
Симонов попросил Дорошенко накрыть стол. Хотя стола как такового в комнате не было. Им служил большой, чем-то набитый картонный ящик, покрытый вместо скатерти газетой «Гранма» с Фиделем перед микрофоном. Витя убрал вождя с глаз долой, поставив на его бородатое лицо с разинутым ртом бутылку с ромом. Потом выложил фрукты, пакет с конфетами, батон хлеба и несколько банок консервов – обычный «джентльменский набор», с которым советики ходили в гости к кубинцам.
Вид и запах снеди вроде немного разбавил и приглушил затхлый настой канализации и потных, облезлых стен.
- А где мой нож? – спросил Симонов, положив Линде в протянутые розовые ладошки несколько «бомбонес» - шоколадных конфет. – Надо консервы открыть.
Сойла и Франческа забегали по пустому мрачному жилищу глазами. На единственном прорванном плетеном стуле и единственном - из невесть чего сооруженном - обширном ложе искомого предмета не наблюдалось.
- No hay, - растерянно повторяла Сойла, пожимая острыми черными плечиками, - no hay.- Его нет, его нет.
Симонов и Дорошенко разом переглянулись: записка!.. В реальность угрозы пока не очень верилось, но что-то словно придвинулось из необъятной Вселенной – нечто безымянное пока, но повеявшее в душу неизвестностью и страхом.
- Куда ушла Карина? – резко спросил Симонов.
Сойла взглянула на него с испугом, и в это время моргнула тусклая лампочка под потолком. Слава Богу, не погасла совсем.
- Она не сказала, - приподняла остренькие плечики Сойла. - Я думаю, она пошла к себе.
- К себе? – удивился Симонов. – А разве у нее есть своя квартира? Где она – далеко?
- Нет, в этом же доме - на втором этаже.
- Сколько времени ее нет? – у Симонова срывался голос, но он пока еще не хотел верить дурному предчувствию.
Сойла опять пожала плечами:
- Может, полчаса. За десять или пятнадцать минут до вашего прихода она ушла туда. Сказала, что скоро вернется.
У кубинок своя система измерения времени: для них и час равняется десяти минутам.
- Проводи нас к ней, - сказал Симонов. – Скорее!
- Но она сказала, что хочет переодеться.
- Пойдем!
Они вышли во двор. В небе мерцали крупные звезды. Издалека доносился шум и сигналы автомашин – гудеть здесь никто не запрещал, иначе множество лихих ржавых американских «каррос» и «кочес» передавили бы половину населения Гаваны.
На узкой и крутой лестнице с частыми ступеньками царила кромешная тьма, и пахло нечистотами. Дворцы строятся долго, но в трущобы превращаются мгновенно, не к месту подумалось Симонову, пока он поднимался вслед за часто дышащей Сойлой и шарился в карманах брюк в поисках спичек. За его спиной сопел и топал по ступенькам Дорошенко.
И как только по этой адской лестнице ходит в одиночку Карина? При ее-то суеверии и боязни темноты. Кари, вспомнил он, всегда сама полностью открывала жалюзи, когда в полночь приходила к нему. Тогда в комнате становилось светлей от уличного фонаря. И когда это было – два года или два века назад?..
Наверху Сойла повела их по каким-то закоулкам, громким шепотом подавая команды – «a la izquierda, a la derecha» (налево - направо) и, наконец, когда впереди, как из открытой топки, замерцало красноватый неподвижный отсвет, - «aqui estamos» - дошли до места.
Их путь не преграждала ни одна дверь, и в комнату Карины путь был свободен. Прямо напротив дверного проема зиял в темноту – навстречу далеким городским огням – оконный проем. Оттуда тянуло легкой прохладой. А когда вошли в комнату – советики на мгновенье остолбенели.
Карина лежала на узенькой койке, укрывшись белой простынею. Ее черное лицо с закрытыми глазами освещала красная электролампочка, свисавшая на проводе с трубчатой спинки в изголовье койки. А на груди лежала развернутая книга темными корочками вверх.
- Cary, ?estas durmiendo? - тихо позвала Сойла.– Кари, ты спишь?
Комнату наполняла почти непроницаемая грязно-розовая мгла, но Симонову показалось, что у Карины дрогнули ресницы.
Он отвел Сойлу рукой в сторону, шагнул к кровати и почувствовал под своей подошвой что-то скользкое. В это мгновение Дорошенко чиркнул спичкой. У себя под ногами Симонов увидел расплывшуюся темную лужу и в ней - раскрытый перочинный нож. Еще по дороге сюда, в эту комнату, он, предвидя самое худшее, составил в голове план своего поведения. Привычка с детства – полагаться только на себя…
Сойла уже визжала и что-то причитала, мешая «карамбу» с «мадре миа».
Симонов выдернул из петель брючный ремень и, чувствуя дрожь во всем теле и подступающий откуда-то из живота к сердцу страх, осторожно поднял за локоть безжизненно свисавшую руку Карины и как можно спокойнее попросил Дорошенко подержать ее в вертикальном положении. Из раны на запястье пузырями шла кровь.
Сойла продолжала визжать и причитать.
Витя молча подчинился и удерживал руку Карины, приподняв ее за окровавленную кисть. Кровь из раны пошла медленней, стекая с локтя на пол.
Симонов обернул руку носовым платком выше локтя и брючным ремнем наложил жгут – чему-то подобному он учил в армии солдат и своих гражданских коллег на занятиях по технике безопасности. Потом, грубо приказав Сойле замолчать – «!callate!» - он попытался нащупать пульс на здоровой руке Карины: тщетно!
Склонился ухом к ее приоткрытым губам - показалось, что почувствовал легкое дуновение на выдохе. Приложил два пальца к сонной артерии – шея была теплой, и в кончики пальцев ощутимо толкалась жизнь. Или снова только показалось?..
«Если с ней что-то произойдет - сделаю с собой то же самое», - почти спокойно подписал он приговор самому себе. Другого выхода просто не было. Пропал и страх.
Ему приходилось лет пятнадцать назад вынимать из петли повесившегося соседа, бывшего летчика, страдавшего от невыносимых головных болей. А еще раньше, в армии, выносить из кабинета начальника штаба батальона Бабкина лейтенанта Колю Белкина – взводный вспылил, выхватил пистолет, Бабкин нырнул под стол, а Белкин выстрелил себе в висок в доказательство своей правоты. А только что прибывшего в батальон Симонова приказом заставили принять пулеметный взвод самострела под свое командование. Тогда тоже страха не было - только острая жалость.
— Сойла, — сказал Симонов, — проводи Виктора и посади его в такси. Он здесь не был, поняла?.. И предупреди Франческу – пусть уходит к своей дочке и молчит, если ее будут спрашивать. Беги в комитет защиты революции. Оттуда вызови скорую помощь и полицию.
И уже на русском – для Дорошенко:
— Давай, Витек, чеши отсюда! Сойла тебя посадит в такси – уезжай в гостиницу.
— Ты что, Саша? Я останусь с тобой, — слабо возразил, было, Дорошенко.
— А ты тут причем? Мотайте – и как можно быстрей! ?Rapido, rapido! — прикрикнул он на Сойлу.
И уже уходящему следом за кубинкой Дорошенко:
— После ужина в ресторане мы разошлись по своим номерам, понял? Каждый по своим делам.
— Прощай, Саша!
Да, Витек нашел вовремя нужное слово. И он ответил ему тем же:
— Прощай! — И не к месту подбодрил шуткой: — До встречи в морге…
Несколько мгновений он прислушивался к удаляющимся в темноте шагам, а в мозгу назойливо повторялись откуда-то возникшие в памяти строчки: «Любовь без жертвы не бывает, любовь без жертвы – не любовь…» И как продолжение к ним – есенинское: «За свободу в чувствах есть расплата, принимай же вызов, Дон-Жуан!» И проносились, как на экране, перед мысленным взором образы жены, дочери, Князева, Барбарины, Вовика Голоскова, Игоря Седова, Рене Бекерры, Роберто Эреры… Они походили на мерцающие тени из призрачного прошлого, на игру воображения того, Второго, постоянно наблюдавшего за ним изнутри. Он уже дал ему имя – Совесть. Это непогрешимый судья, с которым ты постоянно играешь в прятки, потому что не знаешь – или притворяешься незнайкой – критериев добра и зла. Имей мужество признаться сейчас, что свой моральный светильник на жизненном пути ты разбил вдребезги. И что толку в запоздалом осознании содеянного зла? Ведь голос совести ты внятно слышал с самого начала – он просил тебя остановиться, а ты своей животной страстью заглушал его.
Помолиться бы!.. Но ты лишен всякой веры. И в Бога – в первую очередь. А как мама хотела приобщить тебя к православной вере! Показывала тебе церковь в соседнем селе Дегитли, в которой батюшка крестил тебя, а вскоре его вместе с семьей куда-то увезли чекисты – и ни слуху, ни духу о нем. А храм превратили, сбросив на землю колокола, в колхозный амбар.
Но мама продолжила свое христианское дело. Ставила перед божницей, складывала твои пальчики в щепотку и своей рукой водила твою рученку, приучая правильно креститься: «Вот так, сынок: сначала – лобик, потом – животик, правое плечико, левое плечико. Теперь поклонись. А что получилось? – Крестик!».
Он смотрел на строгие лики Христа и Богоматери, подсвеченные лампадой, и не понимал смысла происходящего. А мать ведь учила тебя истинной любви – не той, разумеется, что ты потом искал в женщинах. Она учила любви вечной, не преходящей…
А получалось, что ты подменял чувства ощущениями и любил только себя. И был уверен, что ищешь ту единственную, что остановит тебя и заставит поверить в существование истинной любви и реального счастья. А пока довольствовался десятками подделок. И вот встретил настоящую любовь – и погубил ее. И лишил себя надежды на то, что сможешь вернуть ее или найдешь другую, что остановит тебя, и мечта станет явью. Но даже тогда твоя совесть, смертельно раненная твоими сластолюбьем и сладострастьем, будет терзаться воспоминаниями о совершенном тобой зле. И какой толк от сиюминутного суда совести, если она уже никогда не будет чистой?
А как в юности ты стремился к совершенству! И любил ведь целых десять лет, преданно и чисто. Сломался - и поддался диктату похоти. Полушария твоего мозга и сердце – как вместилище любви – заменили два шарика, болтающиеся между ног вместе со стрелкой, направленной в область греха, где разврат называется любовью. Они управляли твоей жизнью, а собственная воля выработала желание взять больше от жизни - за счет обладания поверившими в тебя женщинами… Но и мозг не дремал, изобретая доморощенные теории для самооправдания вроде бы неумышленной жестокости своего обладателя. Признайся честно: ведь настоящей любви ты так и не познал! И ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя ни злобе, ни любви…
А в жизни ты непрерывно ошибался: медлил или приспосабливал свои страстишки к меняющимся обстоятельствам. Но расплата неизбежна, как смерть, - и необязательно от прокурора. Приговор тебе вынесла сама природа. И твой час настал: «…never send to know for whom the bell tolls; it tolls for thee» — не надо спрашивать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе...
Он присел на край кровати в ногах Карины, не зная, что делать дальше. Механически взял с ее груди черную книгу – взглянуть, что она читала, прежде чем… Душа сопротивлялась определять это словами.
Книга оказалась рабочей тетрадью в твердом переплете. Поперек открытой чистой страницы было написано красным одно слово: «Adios!» – Прощай!..
Кому было адресовано кровавое прощание – ему или всем живущим – Симонов мог только догадываться. Но сердце – в нем затаился демон, часто мутивший его разум, — подсказало: Карина прощалась с ним…
Он положил тетрадь обратно на ее грудь и опустошенно, не отрываясь, смотрел на неподвижное лицо своей жертвы, не зная, жива она или нет.
Этого он не мог сказать и о самом себе…
Красноярск, 1999-2005