Первый раз навязчивая мысль о том, что я подонок, пришла во время короткого разговора с Володькой Кривцовым перед завтраком. После очередной бурно проведенной ночи с Анной, сластолюбиво потягиваясь, я предложил ему:
-Вов, а давай я поговорю с Анной, пусть приведет подружку для тебя. А? Как ты?
-А никак. Я жену люблю.
И как кипятком плеснул мне в лицо. Плеснул и пошел на кухню заваривать кофе.
-Я, кстати, тоже! – крикнул ему вслед, а про себя зло подумал: импотент ***в.
Когда за завтраком немного успокоился – пришла в голову вот эта самая мысль, что подонок я последний и больше никто. Ленка там бедная тоскует, растит ребенка. А я? Подонок и есть.
После знакомства с Анной не стало хватать времени на письма жене. Да и характер писем изменился. Он стал более деловым и информативным: о продлении, об охоте в океане. Задавал много вопросов о Лизке. О чувствах – вскользь, в конце. Напишу, прочту еще раз, проведу языком по клейкой полоске на конверте, крякну, то ли сожалея о чем-то, то ли в чем-то раскаиваясь – и на почту с чувством исполненного долга.
Со временем и Ленкины письма стали поспешными, как будто написанными на коленке. Все меньше о тоске – все больше о заботах. Ничего, ничего, - успокаивал я себя, - вот выпишу их с Лизкой сюда, и все образуется. Анну я воспринимал тогда как явление временное, вынужденное.
Главный энергетик-кубинец общался со мной редко и неохотно. Маленького росточка, с круглым животиком и болезненно желтой кожей, он иногда заглядывал в мою комнату, где я работал, бросал презрительный взгляд на графики, фыркал и уходил, не прощаясь, всем своим видом показывая, что в моих советах не нуждается. Я прозвал его про себя наполеончиком. По-русски не говорил, только по-испански и очень быстро. Казалось, ему было начехать, понимают его или нет. Как-то заехал за мной на джипе и повез на карьер, на склад, куда только что прибыли высоковольтные шкафы из Испании. Завел в помещение и, с иезуитским торжеством, стал демонстрировать западную технику. Открывал дверцы ячеек, цокал языком, стучал пальцами по релюшкам, лампочкам, электрическим табло со светодиодами, приподнимал с пола силовые кабели с яркими бирками и тут же бросал их, чему-то усмехаясь и что-то комментируя. Хотел унизить меня моей страной. Но не унизил. Я смотрел на его кривлянья с горькой иронией и думал: неужели он считает, что я ничего подобного не видел и имел дело только с нашей громоздкой неуклюжей аппаратурой? Вот мудофило. К нам в Союз приходило оборудование и из Чехословакии и из .Югославии. Такое же элегантное, малогабаритное, где каждый проводочек помечен наборными бирочками, а о работе или неисправностях сигнализировали красные и зеленые светодиоды, а не лампы накаливания, как у нас.
Но, положа руку на сердце, обиды на него не держал. У него была своя правда, и эту правду-матку он мне сейчас резал в глаза. Ведь действительно, а куда денешься, американские двигатели работали с дореволюционных времен, а наши новые за три-четыре года выходили из строя и неприкаянно стояли в цехах, горемычные, ожидая, когда, наконец, прибудет из Союза нужная запчасть.
Все то время, пока я находился на Кубе, я мечтал сойтись с ним поближе. Своей независимостью, граничащей с заносчивостью, он резко выделялся среди кубинцев, с которыми мне приходилось сталкиваться по работе. За ширмой фырканья и кривлянья угадывался недюжинный интеллект и глубокие знания. Побеседовать за бутылкой рома с настоящим кубинским диссидентом, антисоветчиком, по определению Ивана! Что может быть любопытнее? По праву его советника, а по сути коллеги с советской стороны, мне ничего не стоило пригласить его на выпивон в свои апартаменты. Пойдем, мол, коллега, ко мне, хлопнем по рюмашке, потолкуем про жизнь… Но! Как же меня порой бесил этот пресловутый языковый барьер, это ощущение или полной беспомощности, или тупого идиотизма.
Язык я стал учить сразу по приезде в Гавану. Носил с собой блокнот, куда записывал незнакомые слова. Но главным моим наставником в изучении испанского стала, конечно же, Анна, которая помимо сексуальных дарований обладала талантом учителя.
Изучение языка проходило в общении. Никаких специальных уроков, никакой писанины. Слово, которое я не понимал, она находила в окружающих предметах или за окном, на улице. Если не находила, быстренько набрасывала рисунок карандашом на бумаге. Действия показывала. Я тут же записывал в свой блокнот, а она каждый раз удивлялась – как это я так быстро научился писать по-испански. Русские буквы были для нее все равно что китайская грамота.
Я чувствовал, что Анна хочет мне что-то рассказать, чем-то поделиться, возможно, о чем-то порасспросить. Она даже несколько раз пыталась обстоятельно поговорить со мной, но с сожалением бросала: достаточного запаса слов, чтобы понять ее, у меня не было. Да и мне со временем стало недостаточно голого немого секса. Появилось желание познать эту девочку, которая все более и более утверждала себя в моей жизни, с другой стороны.
Через два месяца после нашего знакомства мы уже могли говорить на простые темы: о семье, о работе, об учебе. Она закончила щколу, но нигде не работала. Почему? Сказала, что в Моа для нее работы нет. При упоминании комбината или завода морщилась. Мне казалось, она что-то не договаривает. Отец ее сильно пил, братья нормальные, положительные, работали на заводе. После знакомства со мной ей не стало житья в доме: вся мужская половина единогласно осудила ее за связь с женатым иностранцем и постоянно попрекала. Отец, когда напивался, стучал кулаками по столу и грозился, что сейчас пойдет и зарежет «эту советскую свинью», то бишь меня. Мать, которая вела в доме хозяйство, была настроена более лояльно, жалела дочь. Как-то я спросил в шутку, какой я у нее по счету. Думал – обидится или традиционно, как наши русские барышни, ответит: второй. А потом расскажет душещипательную историю о первом, как он ее бросил, или уехал, или таким козлом оказался… Вариантов уйма. Она же ничуть не удивилась и не обиделась, как будто речь шла о количестве чашек кофе, которое она выпивает за день, и серьезно ответила: четвертый. А потом рассказала, что лишилась девственности в 16 лет со своим одноклассником. Не так, чтоб уж очень любила его, просто нравился парень и все. Случайно как-то вышло. Конечно, сразу же рассказала маме. Я был поражен:
-Маме? Зачем?!
Она смотрела на меня и непонимающе хлопала глазами.
-У нас так принято. Мама обязана знать о всех моих связях до замужества. Перед свадьбой у нее будет разговор с женихом, и она ему все расскажет… Если девушка из порядочной семьи, - добавила скромно.
Вот это да! Ну и порядочки! Я обнял Анну и, приложив губы к ее уху, прошептал шутливо:
-И про женатого иностранца тоже?
Она не приняла шутки, слегка отстранилась от меня и серьезно сказала:
-На Кубе для меня жениха нет и не будет.
Я не знал, что ответить, и промолчал.
…Много позже, при нашем расставании, она, рыдая, повторит эту фразу…
Анна не была многословной. Многословными были ее глаза. По ним я видел: она хочет сказать что-то очень важное или о чем-то важном спросить. Но то ли не находила слов, понятных мне, то ли почему-то не решалась до времени. Иногда, как будто вспомнив что-то, начинала грустить. Я спрашивал, мол, что случилось. Молча обнимала меня за шею, прижималась сильно-сильно, щекотя щеки пружинками волос. Я гладил ее по спине и все повторял: que? Que? Что? Что? Потом отстранялась, смотрела на меня и улыбалась влажными глазами.
Мне тоже хотелось о многом расспросить ее. И рассказать о многом хотелось. О зиме, например.
-Ты снег видела? – спросил как-то.
-Да.., - помедлила, - по телевизору.
-А я люблю кататься по снегу на лыжах.
По привычке обвел глазами комнату. Лыж не наблюдалось. Сомнительно, чтобы и за окном, на улице, неприкаянно торчала из песка забытая кем-то пара. На листе бумаги я набросал чувака с бородой в шубе и зимней шапке. Сказал: это я. В руки чуваку вложил палки, а к ногам пририсовал загнутые спереди доски.
-Это пал-ки, а это лы-жи.
Встал и показал на полу, как на них катаются.
-Знаешь, как здорово! – я поднял вверх большой палец. –Да по лесу!
Она обхватила себя руками, замотала головой:
-Брр, холодно.
-Совсем нет. Минус десять, минус пятнадцать градусов – хорошо!
Анна была существом из другого мира. Далекого, мало понятного, и лишь по счастливой случайности слегка приоткрывшегося мне. То, что с этим необычным внешне существом женского пола, впитавшем в себя иные понятия и традиции, мне было хорошо и спокойно – одновременно удивляло и радовало. Когда мы лежали рядом, отдыхая, я приставал к ней со своими глупостями. Теребил кожу на плече и спрашивал:
-А вы, мулаты и негры, загораете на пляже?
-Конечно.
-И что, кожа еще больше чернеет?
-Да.
-А зачем это нужно, ты же и так черная? – не унимался я.
Она приподнималась на локте, ловила озорные искорки в моих глазах, раздувала ноздри и нападала, щекотя и приговаривая: а вот зачем, а вот зачем, а вот за этим… Я извивался и хохотал.
У нее были крупные белые зубы, неправдоподобно белые. Я думал раньше, что белозубая улыбка негров – иллюзия, просто зубы смотрятся белее на черном фоне. Оказалось – нет. Такая белая кость у них в природе. Иногда просил Анну: ну улыбнись, покажи зубки. Она, почему-то, очень стеснялась.
Наверное юмор, если он настоящий, не дешевый, он и в Африке юмор, и на Кубе. Я знал, что среди кубинцев бытует мнение, что советские специалисты слабоваты по мужскому делу. Наверное, так оно и было. Во-первых, основной контингент был довольно возрастной, за сорок. Во-вторых, широко процветало пьянство. Непьющий или малопьющий человек, попадая на Кубу, как правило приобщался к этому нехитрому делу. В-третьих, климат. Ежесуточно находиться в пекле со стопроцентной влажностью - непривычному европейцу большая нагрузка. Как-то мы лежали с ней, дурачились. Она выбрала момент и осторожно, опасаясь, что я обижусь, спросила:
-Я слышала, что советские товарищи очень устают на работе и поэтому могут делать это, - она приставила два указательных пальца друг к дружке, - только по субботам и воскресеньям. Это правда?
Была среда. Я выдержал паузу и, задумчиво так, ответил:
-И по средам тоже.
Она секунду что-то прикидывала, а потом уставилась на меня, растерянно моргая глазами. Я был непроницаем. И тут до нее дошла комичность ситуации. Она неуверенно прыснула, а потом вдруг закатилась жутким хохотом. Я попробовал было состроить недоуменную мину, но не выдержал и, глядя на ее корчи, заржал сам.
Дверь в мою комнату приоткрылась и в щель просунулась растрепанная и заспанная голова Володьки Кривцова:
-Придурки, чего веселитесь, время час ночи. –Он вдруг звонко икнул. –Извиняюсь… Дайте закурить.
Володька каждый вечер изменял своей любимой жене с бутылкой рома в ноль седьмом исполнении. С утра мучился похмельем. В обеденный перерыв бежал в магазин, поправлялся, а на вечер опять брал бутылку и в тандеме с ней закрывался в своей комнате. Когда кончались деньги – ходил по гостям. У него выработалось поистине звериное чутье на то, где нальют. Впрочем, в кубинских квартирах советских специалистов наливали везде и сразу, как только гость переступал порог.
-По пятьдесят капель? – с готовностью вопрошал хозяин, заранее предвкушая, что гость вряд ли откажется. Так повелось. Не чай и не кофе, а «по пятьдесят капель» для начала.
Наш с Анной уютный мирок был уж слишком мал. Одноместная койка, которую для наших любовных игр после известных событий мы не использовали, полупустой шкаф для одежды (какая на фиг одежда в тропиках), стол, два стула. Все хозяйство на восьми квадратных метрах. Можно было пройти на кухню, что-нибудь приготовить. Погулять по городу с «мучачей» советскому специалисту было нельзя. Нельзя было сходить с ней в кино, на пляж или посидеть в баре. Подобные действия квалифицировались как публичный разврат, за который в 24 часа на Родину бы не выслали – скандал никому не нужен, но продления бы не дали стопроцентно. Разврат кулуарный, так сказать, допускался. Пожалуйста, в своем номере, но никаких афиш, никакой рекламы. Поэтому мы с Анной довольствовались тем, что имели, не ропща и не посыпая голову пеплом. Нам и так было хорошо.