Камерабалочка
В самом начале 50-х годов (т.е. с того времени, когда я уже что-то четко помню) в наш относительно большой подъезд дома довольно долгий период страшно было спускаться, чтобы выйти из дома, или, наоборот, зайти в него, потому что его облюбовали, как сейчас сказали бы, наркоманы. А тогда говорили — "морфинисты".
Были среди них и инвалиды на тележках с подшипниками (мы тогда произносили «подшиБники»— почему? — неизвестно), были и вполне, по крайней мере, внешне непокалеченные люди.
Вероятнее всего, что большинство из них прошли войну, госпитали, а может, и лагеря. Кто знает точно?
Помню, как живушие наверху, спускаясь по скрипучей, изогнутой деревянной лестнице с расшатанными перилами, старались громко топать ногами, или, заходя в дом, сперва стучали в незапирающуюся дверь подъезда, предупреждая "колющихся" о своем приближении.
Хуже приходилось соседям с первого этажа, чья дверь их единственной комнаты выходила прямо в подъезд. Комната, по тогдашним коммунальным понятиям, была неплохая: метров, наверное 15, с окном на улицу. Недостаток ее заключался в том, что для того, чтобы пройти в «кухню», или общий туалет, им надо было выйти в подъезд, завернуть за угол и спуститься по 2 деревянным ступенькам в другой коридор, правая сторона которого была частично перегорожена и там располагались «кухни» соседей, готовящих на керосинках. По левой стороне коридора можно было пройти к жилым комнатам и, в дальнем его конце, — к общему туалету.
В общем, те несчастные, которые жили в этой комнате (особенно, имеющие детей), кроме этих бытовых неудобств, испытывали при каждом «входе-выходе» еще и дополнительные волнения, связанные с «морфинистами», поэтому жильцы в ней часто менялись.
Всеобщие неудобства усугублялись еще и тем, что подъезд тускло освещался одной, свисающей на голом шнуре с высокого потолка, лампочкой, хоть и подвешенной высоко, но, очевидно, не настолько, чтобы ее кто-то регулярно не выкручивал (впрочем, как и в туалете). И, учитывая тогдашние мизерные зарплаты и пенсии, замена этих лампочек влетала соседям в копеечку.
В плохую погоду мы, а нам было по 5 -7 лет, играли на общем, тогда еще незастекленном, балконе второго этажа, а когда Чорнамаро (казавшаяся нам олицетворением Бабы-Яги, в отличие от «нечорной», просто «Маро»), прогоняла нас оттуда, спускались погонять мяч в подъезд.
В подъезде стоял стойкий запах мочи, пропитавшей деревянный пол. В углах валялись иголки, сломанные стеклянные шприцы, пустые бутылки. Соседи, естественно, вынуждены были убирать и выносить весь этот мусор, чтобы дети не поранились иголками и стеклами. Я помню даже запах свежевымытых деревянных полов, а иногда и хлорки, когда соседка-врач, тетя Эмма, приносила с работы сухой его порошок, или раствор хлорамина.
Играли мы, обычно, детскими резиновыми мячами, но они, почему-то, быстро «сдувались», теряя круглую форму, или просто рвались. «Настоящие» мячи стоили дорого. Во дворе был только один такой мяч и его называли «камерабалочка», потому что состоял из двух частей — камеры и кожаной оболочки с разрезом и шнуровкой на боку. Камеру надо было пропихнуть в этот недлинный разрез, надуть через ее же трубочку, потом трубочку согнуть, перевязать, тоже запихнуть внутрь оболочки и сильно-сильно зашнуровать или своим же — кожаным — шнурком, или обувным, но последний быстро рвался. В результате всех этих манипуляций иногда получался мяч не совсем круглой формы за счет выпирания шнуровочной части, но кто на это обращал внимание! Правда, если мяч попадал в тебя этим местом, особенно, в голые ноги, или в голову, то ощущения были довольно болезненными.
«Наш» мяч был уже сильно потертый по швам и в один прекрасный, хотя, собственно, какой же «прекрасный»?— в совершенно «непрекрасный», хотя и солнечный, день, когда мы гоняли его на нашем большом, вымощенном булыжниками разного размера, дворе, кто-то из старших мальчиков так сильно его пнул ногой, что один из швов разошелся и из него вылезла камера.
Это была всеобщая трагедия!
Мы смотрели на мяч, как на мертвую ласточку, недавно взявшуюся неизвестно откуда на нашем дворе.
(Странно, в те годы в городе было полно ласточек, а сейчас я их давно не встречал. Да и за городом они — большая редкость. Кажется, даже воробьёв стало меньше. Всё голуби да вороны...)
Так бы мы и изошлись слезами, если бы другой, еще более старший мальчик, не предложил отнести мяч нашему сапожнику — вдруг он сможет его починить! И слёзы сразу просохли... и мы с воплями «Гурген-бидзиа!» бросились через забор к его будке.
Дяде Гургену, который казался нам уже стариком, тогда никак не могло быть больше сорока лет. После войны он вернулся домой не сразу, потому что, говорили, пролежал по разным госпиталям еще почти год, а потом пришло письмо из последнего госпиталя, откуда и забрали его жена, Кнарик и сын, Артём.
Жили они в соседнем дворе в полуподвальном помещении, и около лестницы, спускающейся в их комнату, дядя Гурген соорудил нечто вроде будки, где целый день сидел на своей тележке и чинил обувь.
У них был маленький дворик, поэтому ребята с того двора приходили играть в наш большой двор.
Хотя, точнее было бы сказать, «перелезали», потому что быстрее было, забравшись с их строны на крышу небольшого сарайчика, перелезть невысокий кирпичный забор и спрыгнуть, или спуститься по притулившемуся к нему дереву, на нашу сторону, чем делать крюк, огибая стоящее между нами здание хлебозавода и его гаража.
Мама рассказывала, что она во время войны, когда училась в медучилище, работала почти год там учетчицей, потому что хорошо знала арифметику.
Рядом с нашей школой тоже был хлебозавод и, когда ветер дул в нашу сторону, от него шел такой вкусный запах, что мысли наши были не об арифметике, особенно, в теплые дни, когда открывали окна.
Да, так вот этот дядя Гурген, который с закрытыми глазами мог наощупь определить чью рваную туфлю или сандалию ему придется опять возвращать к жизни, так зашил нашу камерабалочку, что потом она рвалась где угодно, но только не в том месте, где он чинил.
А через несколько лет и семья дяди Гургена, и семья курдов, жившая в подвале нашего двора, и их родственники, жившие по соседству, как и многие, обитавшие в полу- и подвалах, — все получили квартиры в районах новых пятиэтажных домов по дороге в аэропорт.
А потом я как-то встретил дядю Гургена — он шел на деревянных протезах. Хотел его спросить — куда делись те подшипники от его тележки — мечта всех мальчишек (ведь из них можно было собрать целых два самоката!)— да постеснялся.
(фото из интернета) 10.04.2017.г.