Пастернак вздрогнул и проснулся. В голове отдавало эхо выстрела, и несколько долгих мгновений он вслушивался в безмолвие леса. Но рядом мирно сопел мальчишка, а значит, это был сон. Пастернак вернулся на лежанку из еловых обрубков, укутался плотнее в рваньё, бывшее когда-то болоньевой курткой. Надо бы ещё соснуть часок-другой. Сон – единственное лекарство, которое у них осталось.
Но в этот самый момент его укусила вошь, и Пастернак яростно зачесал подмышку, невольно пропуская в зловонный, тёплый ком одежды промозглый утренний ветер. Пастернак раздавил мелкую сволочь, выдохнул. Дрёмы как ни бывало; попробовал повернуться, сжаться калачиком – бесполезно. В гневе, скрестив руки на груди, поднялся на ноги.
Сегодня придётся выйти на елань и если бы не треклятые миражи, можно было прошмыгнуть даже с грузом на плечах. Мальчишка – плохой ходок, приволакивает ногу и вот уже сутки приходилось нести его на закорках. В этом месте миражи занимали всё поле. По одну сторону – непроходимая топь, по другую – нужно идти по открытой местности. Беда.
Несмотря на близящееся лето, спозаранку холодает: колет ледяным бусом, тянет украдкой из-под комлей болезненной влажной стужей. Над кронами деревьев клочьями несутся рваные облака, небо – сплошная свинцовая поволока. Гуща, где они укрылись, – вечно плакучие кривые берёзы, еловые мачты с немалой частью красно-бурых и пожелтевших лап.
Летом, зачастую, эти хворые леса поджигают карабинеры: выкуривают народ. Сколько при этом гибнет людей, ослепших от гари, задохнувшихся, растерявшихся, убогих, никто не считал. Выбежал – здорово живёшь, бери кайло – и на завод, вкалывай на благо города. А что до жратвы, то там за бетонными стенами, одни пищевые брикеты, да белковые батончики, слегка отдающие дерьмом. Не так уж и не правы те, кто считает, что карабинеры приказывают готовить их из мяса усопших или казнённых. Доброй свинье всё впрок.
Вот только многим невдомёк, что даже скоту воля в радость. Воля – не хождение с рабочей смены в полутёмный кабак, чтобы киснуть от самогона, лапать жирных, пахнущих горячим потом, девок, курить «дрянь» до жуткого морока. Им не понять, что даже лютой зимой в тёмной землянке не так дурно от духоты, если заварить жменьку засушенного иван-чая и глоток за глотком вдыхать манящий банный жар лета, горечь полевых трав, сладкого лесного мёда. А есть, говорят, такие места на севере, какие не тронули ни взрывы бомб, ни гигантские пожары. Там, забившись в дремучую глушь, живут вольные люди и кормятся с пущи, едва разжившись полоской-другой ржи; пьют-де желудёвый кофе, хлеб с заболонью жуют, пчелой и охотой балуются. Нужно на север, особенно когда карабинеры твердят, что те земли заражены и оттуда нередко доходит чад ещё тлеющих пустошей. А в городе, в чахоточном дыму заводских труб, чёрт разберешь, откуда гибелью тянет.
Пастернак вынул из котомки шмат конского мяса, очистил от личинок, заточкой кое-как отрезал два куска. Тот, что больше, неторопливо, смакуя каждую прожилку, съел. С вожделением глядя на вторую порцию, нетерпеливо растолкал мальчишку. Тот было захныкал, но Пастернак заткнул ему пасть едой. По-другому и не скажешь: пасть, заячья губа. Мальчишка толком не умел жевать, подавился и выкашлял мясо наружу. Мужчина наградил его затрещиной и, бормоча угрозы, поднял кусок, отправил себе в рот и заработал челюстью. Мальчишка обиженно замычал, протянул с мольбой руки, но Пастернак вернул ему уже хорошенько разжёванный кусок. Мальчишка с аппетитом зачавкал. Пока тот ел, Пастернак сходил к берёзе, принёс полную флягу и наполненный до краёв походный котелок. Мальчишка без приглашения метнулся хлебать берёзовый сок, а мужчина только посмеивался: вот зверёныш.
Мальчишку звали Мартом, поскольку родился он в начале весны. Так захотела жена, умершая от тифа два года назад. Рос доверчивой дубиной, блаженным; такого обидеть – грех. Вот только, кто упомнит, чего это – «грех». Старики болтали об отцовских чувствах, но у Пастернака оставалось понимание: своё дитя, дрочёное, привычное – пусть будет. Когда в общине началась пальба, он, кроме некоторого скарба, схватил в охапку и сына – и наутёк. В городе он бывал, второго раза не надо.
Зря твердили, что после большой войны не будет ни государств, ни правителей, только толпы обезумевших от голода людей, жестокие банды, зомби и мутанты. Наоборот, едва стих ядерный смерч, уцелевшие сбились в коммуны, которые понимали извращённым способом, и использовали всё, что осталось, как клещ питается каплей крови многие годы и таится в ожидании новой жертвы. Под лозунгами «Соберём урожай зерновых – обеспечим себе будущее», «Строим ряды вместе» люд сгоняли к бетонным руинам. Делали это те, у кого оказалось оружие в руках. По большей части охотничье, отсюда и прозвище – карабинеры. Много позже появились даже пулемёты, но прозвище осталось: старое, оно привычное. По старинке ставили к стенке тех, кто додумался задать вопрос: где хлеб из того зерна, которое собирали всем миром. Худо, бедно, но быт налаживался, как если бы складывалась жизнь цепного пса лающего от усердия, лишь бы вынесли кусок хлеба. Но когда с запада пришли вести, что вновь собирается война, даже дураки бежали в леса, не дождавшись клича: «Над родным Поволжьем сгустились тучи».
Общиной жили часто впроголодь, но несоизмеримо лучше горожан, походивших на истлевшие тени, существующих от заводского гудка до заводского гудка; им уже и за стены нельзя: оживут в их глупых головах сказочки про мутантов и человечки со страху дуба дадут. По весне общинников с нарочитой заботой, походившей на забаву, отлавливали охотники-карабинеры. Но с каждым годом окрест таких общин находили всё меньше, люди уходили, опасаясь елани, всё дальше в глушь.
Стоянку, к какой прибился Пастернак, обнаружили случайно. После голодной зимы, когда уже жевали варёную заболонь, охотники выследили кобылу, невесть как забредшую в лес. Была она жеребая, с истерзанным в лоскуты крупом. Пока собирали мужиков, лошадь опросталась, и догнать её даже в буреломе ослабевшему люду оказалось нелегко, но гудящий живот погнал охотников, как диких зверей, даже на пустошь. Жеребёнок родился без задних копыт; не беда, хотя и мяса меньше. Пока коптили тушу, пока делили готовые куски, до стоянки добрались перепуганные охотники. Встретили карабинеров, обходивших границы, и сдуру, вместо того, чтобы петлять, побежали назад к бабам, к старикам. Найти по весне, ближе к пахоте, шесть десятков беглых душ – большая удача; работать будут, а кормить можно и дерьмом. И карабинеры пришли.
Пока утекали, к ним прибился дядька Сыч, плюгавый мужичонка с отсохшей рукой, одногодка с Пастернаком, но болезненный, пришибленный. Дорогой он хвалил сотоварища, что тот захватил мальчонку, что если придётся туго, то его можно пустить на мясо, всё равно блажной. Дня через два Март только спросил «Где дядя?», а отец неопределённо махнул рукой примерно в том направлении, где лежал задушенный Сыч.
Теперь оставалась одна дорога – север. Есть там счастье, нет – Пастернак не знал. Но ему, успевшему взглянуть на поросшую быльём довоенную жизнь, нужно обязательно во что-то верить: в Бога, в чёрта, в желудёвый кофе. И отчего-то, пока рядом сын, верилось в северное чудо легче.
– Март, – подозвал он мальчишку и указал на просвет между деревьями, – будем там идти, не гляди на миражи. Это худо, понимаешь?
Он и сам никогда не понимал про миражи. Говорили, что они появились сразу после большой войны. Они походили на гигантскую сплющенную каплю застывшего стекла, поверхность которой – неподвижное непробиваемое зеркало. По ту сторону, если подойти, отражался человек, но немного иной: не в лохмотьях, а в одежде из прошлого, не израненный, но опрятный, спокойный. Пастернак помнил, что, будучи ребёнком его подносили к миражам, отец вопил несуразности, молил о помощи, а в зеркале отражался и он сам и сын, только эти миражи глядели и безучастно, и, казалось, с любопытством разглядывали их, как глядят на зверей в клетке. Помнится, что поначалу миражей признавали ангелами господними, молились на них, потом узрели бесов и, проклиная, позабыли, где они застыли. Стреляли, запускали ракеты, жгли – всё бесполезно; миражи, копируя беснующихся солдат, отчего-то в белых рубахах бесстрастно наблюдали. Постепенно к ним привыкли и позабыли, потому как нет ничего необычного в не исполненном неподвижном чуде. Преодоление голода, нужды, болезней гораздо важнее небывальщины.
Март не обратил на отца внимание, лишь покатывался со смеху, тыча корявым пальцем в одно ему ведомое. Можно показать ему жука на былинке, и он останется истуканом, замерев в удивлении. Он не был «почемучкой», наоборот утверждал обратное. Когда одна из бабок рассказывал всем детям сказочку про Изумрудный город, Март на следующий день заявил, что небо зелёное. Это стало его присказкой, о чём бы ему не говорили.
– Март, – прикрикнул Пастернак, рывком подняв мальчишку на ноги.
– Небо зелёное, – в изумлении уставился он на отца.
Тот, подталкивая мальчишку в спину, повёл к елани.