Была у меня дочь, сказал он напоследок.Еще крепкий и совсем не старый мужик. Взгляд, правда, какой-то затуманенный, полупотухший, редко когда уголек блеснет. Он-то за рюмкой и рассказал мне свою историю, почти дословно передаю.
Когда она у нас родилась, зимой в феврале, мне показалось, что это знамение, поворот в жизни, примирение и новое понимание сущности бытия. Еще казалось, что вот наконец-то получилось, у меня все-таки есть семья. На третий день, когда мы отвези ее в больницу из-за загноившегося пальчика – роддомовской инфекции, занесенной при родах, дома воцарилась какая-то совсем зловещая тишина: после двух дней круговорота постоянных хлопот с кормлением, менянием пеленок, подгузников, стиркой, глажкой, стали уже привыкать, и вдруг, тишина в квартире. Потом по расписанию ездили каждые три - четыре часа на кормление, укачивание, засыпание в больничной палате, мать не оставляли тогда в больнице, это за те две недели стало новым смыслом нашей жизни. Потом все устроилось, вернулись домой, начали растить дочь, вторую, пока старшенькая оставалась у бабушки, я тогда был в длительном отпуске между рейсами и те первые месяцы моего отцовства мне запомнились на всю жизнь. Но отпуск заканчивался, я отвез их, жену и малышку к бабушке, потом уже снова мы встретились, когда ей исполнилось месяцев девять.
И снова мне показалось, что вот оно, радостное чувство отцовства. Ребенок, с которым так все просто:
-Доченька, надо спать, - и она просто соглашалась.
-Буду спать с Мишкой, - ну с мишкой, так с мишкой, договорились,-
положили в кроватку с мишкой, выключили свет, собрались и поехали стоять в бесконечных очередях за всем, что еще бывало в магазинах той поры, девяностые годы. Наши друзья изумлялись, когда мы при встрече говорили: «Ой, совсем уже оборзели, пора домой бежать, там уже ребенок проснулся». Приезжали, да, проснулся, радостно тянул нам свои ручки, до этого об чем-то разговаривая в темноте со своим мишкой, без истерики и ора, как это было до того, раньше, с первенькой, со старшенькой, в общежитии физфака в городе Горьком. Ну, там на пять минут не выйти было свежего майского воздуха вдохнуть, как покормили, уложили, укачали, уснула вроде бы. Всем этажом на нас набрасывались, такой ор устраивала, только за порог. Потом оказалось, что молока у мамаши мало было. А тут – идиллия, дошло до нее, матери, наконец, кормили подкормкой с самого начала. Ну, стала она подрастать, появился характер, да мелочи все: ну распустила мою любимую кассету с привезенного «Telefunken», потом костюмчик с Кубы с закрытого магазина для моряков, мною ей со всей любовью выбранный, отказалась одеть, совсем отказалась, до судороги, так, что поняли и перестали даже уговаривать. Бывает, оказывается, и такое, мало ли что, вдруг враги что-то пошептали, а ребенок почувствовал. Больно-то ведь и не разбирались, покупатель тут же и нашелся.
Стала подрастать. Старшая дочь, в какой-то секции занималась, гимнастикой. Шпагат, смотри, папа, как я умею. И эта тоже, ноженьки, хорошенькие такие, пытается на шпагат приспособить, куда там, но, говорит, я лучше умею. Посмеялись тогда, хорошо у тебя получается, хорошо, лучше всех, а зря посмеялись. Я еще до того, как в море снова ушел, заметил, что не умением, а настойчивостью стала наша малышка, наша радость, добиваться признания.
Потом мы расстались, я ушел из семьи, не по своей воле, а по совокупности обстоятельств мне там места не оказалось. Без жилья, даже вещи в гараже, куда я их свез, мыши за зиму погрызли. Мне в рейс, а у меня все штаны, рубашки и трусы, как простреленные – мыши зимой в картонных коробках прогрызли норы, ничего целого не осталось. Потом, в 92-ом, квартиры начали приватизировать, чтобы заработать на квартиру в Испанию устроился, моряки они везде моряки. И квартиру и все остальное купил, только вот не один год на все это пошел.
Меня призвали обсудить дела, когда ей, малышке моей уже где-то 13 – 14 было. До этого-то тоже встречались, так, мельком, то учеба у нее, то лень, то летом у бабушки. А у ней конфликт вышел, ни учиться, ни признавать там, в маминой семье, их всех не хотела. Приехал к ним, по счастью в отпуск только что вышел, долго разговаривали, не помню, что говорил, не стращал, а к уму и пониманию старался обратиться. В конце - концов до чего-то договорились, но не очень, чтобы совсем и надолго. В общем вскорости, еще совсем ребенок, лет 17, а отселили из родительского, маминого, дома, сначала снимали квартиру, потом купили ей однушку, тут уже не только я вкладывался.
От, там тогда уже хватало забот, то щенка захотелось, всю квартиру обгадил, следить-то лень, пришлось и палас менять и ремонт делать, линолеум отдирать, то что еще покруче. И, главное, не убедить уже, не заставить, в детстве еще научилась всех под себя строить. И на работу ее устраивал и за учебу убеждал, хорошо, что тогда уже на берег работать перешел, кое-каким ресурсом располагал.
Ну, подросла, вроде бы что-то понимать стала, и с работой и учебой стало получаться. Жениха нашла, замуж выдал. Сам все ей организовал, и ресторан и платье и второй день за городом. На работе пошли робкие успехи, учиться по-настоящему захотела.
А потом разговор состоялся. С взрослой уже дочерью. Я говорю: «Так уж получилось, что не могу я в старости на вас рассчитывать, дочерей, что доживать вашими заботами, не получится, развела так судьба, что самому придется заботиться пока живой». И как оплеуху получил в ответ, что-де была маленькая девочка, которая очень любила и ждала папу, который все не ехал и не ехал. И когда ее, мамин дядя, ее, девочку бил и унижал, папа все не ехал, и когда ей совсем плохо было, не ехал. И совсем не ехал, ни когда плохо, ни когда хорошо. И не чего такому папе, постороннему, рассчитывать на ее понимание и участие и помощь в старости. Не заслужил. Я, вот, говорит, за своего ребенка горло любому перегрызу и закопаю. Ну, еще встань перед такой дилеммой, не дай то бог, тогда и суди. Ведь еще не известно, кого защищать-то тогда и от кого надо было. Мне неизвестно. Наскоками их проблемы не решить было, допуска туда не было, старался ведь не терять с детьми нить, но судьба и работа такая, по году в море бывало. Мамин дядя с мамой усыновить их мне предлагали, чтобы я от них отказался, они уже его папой называют. Я, говорю, с детьми не разводился. Да и делить-то не чего, все что тогда накопил, им оставил и алименты пересылал и сверх того на них тратил, возил из-за границы. Но ведь хотелось и в своей семье жить, что-то за спиной иметь хотелось, только – только к сорока подошло, ведь тоже человек и на радость в жизни трудом своим не самым легким право зарабатывал. Других детей не получилось нажить. И ей, ведь, предлагал, когда у нее было совсем плохо, у нас жить, да поди-ка, будет ей кто-то указывать, как жить, да поучать.
Вот так вот и получилось, что все не в зачет и ни чего не докажешь, коль оборвалась та нить родства душевного, которую ни описать, ни обозначить, есть – так есть, а, уж нет, ничего не свяжешь. Посторонними стали.
Он хватанул за раз полстакана почти, долго, уткнувшись в тарелку, закусывал. Я успел заметить блестки ночника в глазах, не удержал до конца слезы. Долго молчал, сопел, пытаясь унять проснувшиеся чувства и добавил:
В общем, была у меня дочь.