Евгений Евтушенко. Жгучая крапива в цирке шапито

Ольга Мартова
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

ЖГУЧАЯ КРАПИВА В ЦИРКЕ «ШАПИТО»

Мария Варгас Льоса сказал: «Литература - это лучшее что изобретено для защиты от несчастья». Сейчас  редко кто из современных русских  назовет любимым поэтом своего детства Перси Биши Шелли, а сегодняшней  своей  настольной книгой «Божественную комедию» Данте, как ответила в одном интервью  называющая себя прежде чем писателем - «пожирателем книг» Ольга Мартова, проживающая заодно, как на одновременной жилплощади ее души, на страницах зачитанных ею – перезачитанных Гомера, Гете, Шекспира, Сапфо, Овидия, Катулла, Пруста, Камю, Вульф, Маркеса, Борхеса, Зюскинда, Павича, Китс, Йиетс, Рембо, Бодлер, Верлен, Рильке, Лорка, - уф-ф! и  не менее внушительного списка  российских писателей, начиная с Достоевского, который я уже не в силах привести полностью, но замечу, что в него включены и философы  Бердяев, Соловьев, Розанов. В ее случае она упомянула весь этот список вовсе не для рисовки. Когда  я познакомился с ней несколько лет назад в Мурманске, Ольга Мартова, даже несколько устрашила меня неостановимо низвергающейся Ниагарой своей любви к литературе, не менее, чем ее тезка, талантливейшая писательница  с Урала Славникова, которая во время совместной нашей прогулки по книжной ярмарке в Москве, превратила нашу беседу в экзамен по литературе, которым я был ошарашен. Мы, мужчины, иногда почему-то побаиваемся слишком начитанных женщин. А это вовсе не отменяет их женственности. Зато с ними никогда не скучно, но конечно, только читающим мужчинам. Жаль, что Министерство Образования делает сейчас все, чтоб разъединить «физиков и лириков». Узкая специализация вырубает ряды интеллигенции, ибо нечитатели ней не принадлежат.

А географически Ольга Мартова сейчас прописана в таких, казалось бы, противоположных европейских городах, как Мурманск и Варна, будучи одновременно  лауреатом премии епископа Мурманского и Мончегорского за лучшую историю этого северного края, и Международной  литературной премии региона Баренцева моря, где ее стихи переводились и на шведский, и на финский, и норвежский, и даже на саамский. Вот какое она сделала заявление по поводу затянувшегося в России писательского мазохизма: «В России принято в стихах лирическому герою быть глубоко несправедливо обиженным, униженным, обойденным и страдающим. Почти обязательно (хороший тон) жаловаться на несовершенства жизни, плакать, ощущать себя жертвой - судьбы, рока, эпохи, других людей. Этаким неприкаянным горемыкой, «былиночкой в поле», - объектом действия враждебных сил. Это вообще русский стиль жизни - быть несчастным. Мне же в стихах чуждо чувство самосожаления. Я себя чувствую (вне связи с обстоятельствами жизни) королевой, принцессой, счастливым человеком. Хотя, конечно, как каждый смертный, знаю, что в жизни есть боль» (из интервью).

Она взяла да и запланировала свою задачу - наслаждаться редким счастьем - жить. Эта программа по отчаянной веселой смелости превзошла, как выражаются ныне самодовольные чиновные неучи – в разы! - те наброски Крайплана Восточной Сибири, которые делал когда-то один из редких в ее, в основном интеллектуально-аристократическом  роду, представителей  «народных низов», по происхождению крестьянин, затем партиец Иван Васильевич Галкин, о том, что  быть красным начальником не менее опасно, чем бывшим белогвардейцем, что и подтвердил его арест в 1937 году и полная реабилитация лишь  после 19ти  лет.

Мне попалась первая книга Ольги «Нить», изданная мурманским книжным издательством в 1988 году, и  от перелистываемых страниц сразу повеяло живым человеческим дыханием. «Ага… - подумал я, - Слава Богу, Вася Галюдкин в Мурманске не одинок...» Солдат Вася Галюдкин, засыпавший меня далеко неравноценными, но весьма трогавшими по-человечески стихами, тоже жил в этом городе, и я  решил включить его в антологию, над которой уже вовсю трудился и печатал  каждую неделю что-нибудь из нее в коротичевском «Огоньке» - журнале, открывшем  эру гласности. Мог ли я догадаться, что через много лет Ольга признается в одном интервью, что именно Галюдкин в этом, новом когда-то для нее городе, стал ее самым близким другом юности. Она посвятила ему свой роман, до сих пор ненапечатанный отдельным изданием в России, а только в мурманском журнале. Живое к живому тянется и только так выживает. Мертвое иногда бывает живучей, но только не навсегда.

Вася  писал такие  стихи, описывавшие тогдашний Мурманск:
«У танка и банка-зеваки,\за танком и банком-бараки.\Тут местной
команды верхушка,\дворец их... А рядом-психушка.\От танка до
банка\ мои «культпоходы»,\Солдатская служба, армейские годы.\
От танка до банка-кирпич и броня!\Какая веселая жизнь у меня \от танка до банка\ от танка до банка, от банка до танка\,от банка до танка…»

Стихи же Мартовой были  совсем непохожи на этакую монотонность жизни:
   
    Накиньте маленькой иве    
    На голые плечи манто.
    Купите жгучей крапиве
    Билеты в цирк-шапито.
   -----
    Постройте дом для кузнечика,
    Ему подарите ключ,
    А Сириусу колечко
    Наденьте на тонкий луч.
   
    …Облако, встаньте в очередь!
    Женщины, воробьи-
    Не напирайте очень!
    Хватит на всех любви!

В этом было что-то детское, наивное, а детство, непотерянное и за тридцать, остается уже навсегда. Так, например, оно навсегда осталось в Новелле Матвеевой, и в этом ее нежная сила. Мартова великолепно освоила
ассонансную рифмовку шестидесятников, добавив  в стихи фольклорную разноритменность, и безбоязненный романтизм, не опасающийся быть уличенным в красивости. В ней была  и есть по сей день полная беззащитность ее стиха перед скептической издевочкой людей, не принимающих условий детских игр, но выручала надежда, что в каждом где-то  непобедимо живет ребенок и до него надо только дощекотаться, додразниться. А с теми дяденьками и тетеньками, которые этого не понимают, она играть и не желает.

У Мартовой проступали, правда, и  интонации обоснованной тревоги за  будущее:

Распугали нынче  фей-то,
Нет на свете фей.
Ты одна осталась, флейта,   
В сказочке моей.
-----
Худ флейтист и мал, как птица,
Не пригрет судьбой.
Он почти тебя стыдится,
Но грешит с тобой.

Эх, десятку налабать бы!
Пригласи, народ.
Плакать на чужие свадьбы
Он тебя берет.

Дешевая работенка.
«По колу», друзья!
Флейта, горлышко ребенка,
Доченька моя.

Написано легко, прозрачно, чисто-чисто.

Я уловил, что ударение  на  «а»  слове «дешевая» это очень сибирское, перронно-базарное. Иркутск - место рождения Ольги  по паспорту. Она выросла на Байкальском берегу напротив острова Ольхон, где по старинным повериям исполняются задуманные  желания, если их загадать около якобы скрытой, именно там, от людских глаз, могилы Чингизхана.

Где Ольга  задумала свое, может быть сильнейшее стихотворение, одно из трех, отобранных еще для  «Строф века» - о  бывшем Начлаге? Где? В ее снах его привидение и посейчас бродит на месте обнесенных колючей проволокой женщин - лагерных героинь  книги Евгении Гинзбург, и  стихов заключенной Анны Барковой, от  чьего взгляда, спрашивающего в беспощадной справедливостью  с обложки - за что? - я, не выдерживаю, и  со стыдом опускаю глаза.  Может быть, там под Иркутском, где  она училась на филфаке, или потом под Мурманском, куда ее  увела любовь на столько лет? И там, и там когда-то были такие же лагеря, но многие, кто видели их наглядные останки и могли слышать от еще тогда живых свидетелей рассказы о нечеловеческих жестокостях, затыкали уши равнодушием, нежеланием  портить себе настроение, пожимая плечами: - «Нас ведь даже тогда и на свете не было»
Подобное я частенько слышал в  сибирских поездках по Колыме  от родившихся после смерти Сталина молодых, рядом  с безымянными  нумерованными колышками над скрытыми в мерзлоте ледяными мумиями. Один из таких колышков о сих пор висит над моим письменным столом, как постоянное напоминание о стольких трагедиях. Тогда написал я в стихотворении «Неделя Франции на Колыме»:

 Тот, кто вчерашние жертвы забудет,
 может быть, завтрашней жертвой будет.

При всей  стилевой разнице поэтов-шестидесятников, что было нашим общим главным желанием, драгоценно объединявшим всех  нас? Сделать все, чтобы никогда не  повторилось  наше отечественное  чингисханство по отношению к   собственному народу.

И вот Ольга Мартова, принадлежавшая уже к пост-шестидесятникам, была одним из первых поэтов этого поколения, которые взяли ответственность за эту лично безвинную вину перед народом, не ушли, что называется «в несознанку» в «стеб». К счастью и следующее после  пост-шестидесятников поколение выдвигает таких совсем еще молодых  людей, как например, Алексей Пивоваров, который своими  документальными фильмами о горьких трагедиях Великих Отечественной войны по кусочками собирает замалчиваемую в течение стольких лет  правду истории, и это в свою очередь станет бесценным наследием будущих поколений. Думаю, что в случае Ольги Мартовой корни этой преемственности лежат в ее генеалогическом древе, уходят в глубину русской истории. Вот ее собственные слова:

«У меня в наследственности намешано очень много элементов, противоречивых и даже взаимоисключающих, но это вообще свойственно русским, мы сложные люди и поэтому редко живем в согласии с собой»
 
К счастью, и прадед ее по материнской линии, петербуржец Семен Александровский отец бабушки Ольги был из «народников», но не из террористов, а из кружка Лаврова. Просветительствовал в деревне,  организовывал школы, больницы, распространял свободомыслие - был  в наказание отправлен в каторжные работы и затем на вечное поселение в Иркутск, где основал одну из первых женских гимназий. Прабабушка с отцовской стороны Людмила Владиславовна Снегоцкая закончила Смольный институт благородных девиц. Когда ее муж штабс-капитан был убит во время первой мировой, переехала в Сибирь, к сестре, с тремя маленькими дочками,  одной из которых была будущая бабушка Ольги. Оба брата другой  бабушки Августы были убиты по разные стороны линии фронта гражданской войны - один красными, другой - белыми. Дед Ольги по материнской линии - Филипп Дмитриевич Дутов, из донских казаков, был дальним родственником белого атамана Дутова. Ренгтгенолог, а заодно и художник, он умер по профессиональной неосторожности, не всегда надевая свинцовый фартук в полевых условиях во время последних боев с японцами  на Великой Отечественной войне. Его дочь, мать Ольги, работала много лет собкором «Учительской газеты» - а ее отец - в Иркутском Академгородке редкой специальности - физиком  Солнца. Оба привили Ольге любовь к  книгам. Брат Иван защитил докторскую в Массачусетском технологическом институте в США и занимается  сейчас там программным обеспечением искусственных спутников, а заодно и сам пишет музыку. Ольга вышла замуж  за профессора социологии Олега Андреева, создателя мурманской правозащитной организации «Гражданская инициатива», родила сына и сейчас они оба, кажется, отошли от политики. Надолго? Этого никто не может предугадать. Есть такие ситуации, что промолчать о несправедливости по отношению к другим нельзя. Собственно говоря, и политикой то они занимались раньше только в этом смысле, а не для того, чтобы сделать карьеру. О взаимоотношениях с мужчинами Ольга так говорит  всем остальным женщинам; «Ты не человек «при мужчине» а сама полноценный человек и личность». Просто и ясно, и по-моему, для нас мужчин неоскорбительно.

Здорово, что она любит книги почти так же страстно и посвященно, как близких ей людей. В этом она несокрушима. «Человек - это не то, что он ест, а то, что читает». Она любит по ее собственному признанию больше всего тех, кто служат книгам, например, работников Мурманской областной научной библиотеки. Кто знает – как она будет дальше развиваться, как эссеист, написавший книгу о Санкт-Петербурге «Петербургский  Квадрат»? Те фрагменты, которые я читал, обворожительны. Как сатирик, в чем она доказала свою способность тоже в своем забавном, полном остроумия, романе-конспекте «Ледяной кубик или прощание с Севером?»  Как поэт? - посмотрите-ка какая прелестная строфа из самого нового стихотворения, только что присланного из балканской Варны?

Славно сидеть на облачке,
Будто на облучке.
Холодно девочке Олечке
На городском пятачке

Она остается еще непредсказуемой, как жгучая крапива, даже получившая  пригласительный билет в цирк Шапито.

 *                *                *

Люблю твои стихи с бредком
или солененьким ледком.
В них все туманно-матово,
как в  белых северных ночах,
где не остыл еще очаг
далекой Ольги Мартовой.
Я так люблю твои стихи
из кажущейся  чепухи,
за чокнутость, за искренность,
за мудрое их колдовство,
и знаю, что  навек его
из этих льдов не выскрести.
И научиться бы нам всем
хрустальной чистоте поэм,
наивной этой мудрости,
которая со злом в борьбе.
Еще когда-то по тебе
метели взвоют в Мурманске.
Ты вовсе не словесный хлам-
преподавала счастье там
учила нежнозвукостью,
несчастными не  разрешив
нам быть  при помощи всех Шив
с их братской многорукостью.
Еще вернешься ты сюда,
где столькие не изо льда,
в мир и сестер и братий.
А пара рук, что дал нам Бог,
как повелел он, добр и строг,
не для убийств – объятий…

Евгений Евтушенко.