Александр Сергеевич Суворов («Александр Суворый»)
Книга-фотохроника: «Легендарный БПК «Свирепый». ДКБФ 1971-1974».
Глава 690. Калининград. Дивизион-экипаж БПК «Свирепый». Нам бы хлебушка! 30.03.1972.
Фотоиллюстрация из открытой сети Интернет: На современном фото - Георгиевский хлебозавод Л. А. Ковалевой, Кинельский район, Самарской области (губернии). Здесь хлеб пекут точно так же, как в 1972 году в Калининграде, по традиционной старинной технологии русского хлеба. Хлеб получался натуральный, родной, с приятной кислинкой, пышный, мягкий, с румяной печёной корочкой, из гостовской муки высшего сорта (или нескольких сортов), прессованных дрожжей и местной природной воды. Главное в этом хлебе – тепло души, забота и верный профессиональный глаз пекарей, того самого мужика, который кнопками управления транспортёра с формами в печи даёт им правильное время, чтобы взойти, пропечься и не пережариться… 30.03.1972.
В предыдущем:
Вот тогда, после этого комсомольского собрания, лейтенант Николай Судаков подарил мне эту свою фотографию с надписью: «Другу Александру Суворову от друга Николая Судакова на долгую память»…
Да, товарищ лейтенант, мой друг и боевой товарищ, Коля Судаков, память оказалась долгой…
На том памятном комсомольском собрании по вопросу о «годковщине», как всегда, последнюю точку поставил командир БПК «Свирепый», капитан 3 ранга Евгений Петрович Назаров…
- В своём решении вы правы в главном, - сказал неторопливо командир БПК «Свирепый», - насилие, рукоприкладство и унижающее человеческое достоинство поведение вредит боевой и политической подготовке, снижает боевой потенциал и боеспособность моряков, корабля в целом, а значит, помогает «вероятному противнику», играет на руку нашим врагам, что недопустимо ни при каких обстоятельствах. Поэтому отныне, в соответствии с вашим решением, считаю проявления «годковщины», влекущие за собой снижение боеспособности экипажа и корабля, как проявление саботажа, то есть умышленное неисполнение или небрежное исполнение воинских обязанностей, неисполнение военной присяги, скрытое противодействие государству со всеми вытекающими отсюда последствиями. Всё. Точка. Разойдись!
Долго, ещё очень долго в экипаже новостроящегося БПК «Свирепый» обсуждали тему и решение комсомольского собрания, слова, сказанные нам напоследок, командиром корабля. После этого проявления «годковщины» резко сократились и примерно через неделю начали формироваться действительно деловые, простые и понятные (уставные) отношения. Правда, не все «годки» были рады переменам…
После комсомольского собрания я некоторое время был «героем дня», вновь со мной говорили, разговаривали и дружились ребята, но через несколько дней опять «начали сгущаться тучи». Некоторые «годки» стали хмуро поглядывать на меня, искать встречи со мной в местах без свидетелей…
Когда я стоял на вахте дневальным по кубрику (казарме), то поздно вечером один из непререкаемых «авторитетов» среди «старорежимных ДМБовских годков» ленивым тоном, как это тогда было принято, «процедил» сквозь темноту после отбоя: «Дневальный! Свежего хлебушка хочу!». По укоренившейся традиции это означало, что я должен был взять из тумбочки принесённый из соседней хлебопекарни свежий хлеб, отрезать ломоть, соответствующий рангу годка, полить его сгущённым молоком из банки и подать-поднести «годку»…
Хлеба в тумбочке не оказалось, и я сообщил об этом «старорежимному ДМБовскому годку»…
- А мне по (известному месту)! – рявкнул «годок». – Ты дневальный, в тумбе был хлеб, наш «годковский хлеб», а теперь его нет, значит, ты дневальный – не доглядел. Верни хлеб! Где хочешь бери, но достань, понял?! Или тебе, Суворов, слабо сгонять за хлебом на пекарню? Ты только языком болтать способен? Куда наш хлеб дел, Суворов? Своим «молодым» скормил, а?
Действительно, молодые матросы, растущие молодые организмы, измученные тяжёлыми работами, учёбой, строевыми занятиями и дополнительными ночными нарядами, нуждались в энергии и часто «молодые» просили дневальных отрезать от тех буханок «годковского хлеба», что хранились в тумбочке, «хоть кусочек хлебушка». Возразить было нечем, потому что действительно, я ребятам отрезал такие «кусочки»…
Через полчаса в 01:00 после смены вахты я предупредил дежурного по дивизиону (дежурного по низам), что иду за хлебом в пекарню. Заспанный дежурный мичман посоветовал мне этого не желать, плюнуть на «годков» и лечь спать, но я сам уже решился, потому что ещё ни разу не лазал по вертикальной кирпичной «стене» и мне тоже страстно хотелось и свежеиспечённого хлебушка и посмотреть на легендарных полуголых женщин в пекарне. Со мной пошёл ещё один сменившийся дневальный с другого кубрика-казармы…
Ниши, вырубленные в кирпичной стене между дивизионом и пекарней, были специально забиты всяким хламом, поэтому мне пришлось сначала очищать их от песка, грязи и пыли, а потом подниматься по вертикальной «стене» забора.
На гребне «стены» из бетона торчали крупные осколки бутылок, но колючей проволоки не было. С обратной стороны в темноте и при свете звёзд ничего под стеной не было, поэтому надо было прыгать с большой высоты (примерно 3 метра – автор). Как потом залезать обратно на стену с хлебом – я не знал…
Сзади меня торопил и уже пихал в бок мой напарник и я, закрыв глаза, мешком свалился-спрыгнул с забора («стены»). Удар о землю оказался не таким сильным, как я предполагал, а «стена» не такой уж высокой…
Я помог встать моему напарнику, и мы уже с весёлым любопытством начали красться к большим дверям-воротам пекарни, куда обычно подъезжали «хлебовозки», из щелей до нас доносился такой хлебный дух, что у нас «потекли слюнки»…
За воротами оказался тёмный тамбур и большие окна в печной зал, откуда пыхало теплом и хлебным духом. Через эти окна в машины-хлебовозки подавали лотки с хлебом и батонами. Туда же вела и большая дверь, обитая рваным войлоком и какими-то тряпками. Мы с моим напарником осторожно эту дверь приоткрыли…
В печном зале работало несколько женщин. Пожилой мужик нажимал на кнопки и из печи на цепной транспортёре опускались металлические прямоугольные формы с готовыми буханками хлеба с румяными корочками. Мужик быстро и ловко вытряхивал горячие буханки из форм на большой крутящийся конусный стол и вешал формы обратно на транспортёр.
Три голые по пояс женщины, одетые в белые широкие порты, быстро сновали между круглым столом и стеллажами с хлебными лотками, брали с них пустые и быстро наполняли-набивали их рядами свежих буханок. Лица, спины, плечи и сиськи у женщин были мокрыми от пота и они нисколечко не смущались и не стеснялись своей наготы, они просто работали…
Мы с напарником застыли молча в дверях, а одна из женщин, зябко обернувшись на сквозняк, сказала своим подругам и мужику, что к нам пришли «залётные гости».
- Чего надо! – грубо басом спросил нас мужик.
- Нам бы хлебушка, - робко сказал мой напарник.
- А с какой стати мы должны вам бесплатно давать хлеба? – резонно спросил нас мужик, не переставая работать.
Мы молчали…
- Ну, а ты что молчишь? – спросил меня мужик. – Тоже на халяву хлебушка хочешь?
- Нет, - ответил я чужим, не своим голосом, но в тон и в тембр этому мужику. – я дневальный в кубрике и годки послали меня за хлебом, сказали, если не принесу, то они мне устроят «тёмную».
- Да? – спросил коротко мужик.
- Да, - ответил за меня мой напарник. – Это Суворов, он весь хлеб годковский молодым раздал.
Женщины, тоже не переставая быстро крутиться и ходить между круглым крутящимся столом с горячими буханками, молча уже отложили нам шесть буханок свежеиспечённого хлеба на обитый жестью стол и молча кивнули нам, мол, «забирайте». Мужик мельком глянул на эти буханки и тоже кивком головы разрешил нам взять этот хлеб…
Буханки хлеба были не просто горячими, а обжигающе горячими! Внутри них ещё что-то клокотало и булькало, что-то лопалось и они шевелились, как живые. Мы с напарником быстро забрали эти буханки и быстро выскочили из печного зала в ночной двор пекарни. Мы даже не успели толком разглядеть полуголых женщин с большими сиськами…
Перед кирпичным забором-стеной мы встали, как вкопанные: как же нам забраться вместе с хлебом на стену?..
Мой напарник передал мне свои буханки жгуче горячего хлеба, скинул с себя рубаху робы, расстелил её на земле под забором и мы сложили туда всю нашу добычу. Потом напарник по нишам в кирпичной стене поднялся наверх, сел верхом на бутылочные колючки и начал ловить буханки хлеба, которые я ему подбрасывал. Вскоре весь наш хлеб оказался на гребне «стены».
После этого, я взял в зубы рубаху робы напарника и полез с нею наверх. Напарник в это время уже спрыгнул во двор нашего дивизиона-экипажа. Затем я побросал ему сверху буханки хлеба и скинул его рубаху, спрыгнул сам.
Так мы благополучно сходили на пекарню «за хлебушком». Он понёс свои три буханки в свой кубрик, а я в свой. Дневальный, который стоял у тумбочки обомлел, когда я молча положил перед ним три буханки умопомрачительно вкусно пахнущего свежеиспечённого горячего хлеба. Хлебный дух смешался с духом мужской казармы и образовал смачное амбре.
- Ты что, ни кусочка не съел? – шёпотом спросил меня дневальный.
Я молча покачал головой и пошёл спать, а через несколько минут хлебный дух начал будить чутких к запахам еды «молодых» и «годков». Ещё через несколько минут уже слышался скрип постелей, шлепки босых ног по палубе, тихий говор, какие-то звуки, приглушённый смех и вкусное чавканье. Ещё через несколько минут я краем глаза увидел, как возле тумбочки дневального скопилось несколько человек – годков и молодых, которые дружно поедали хлеб со сгущённым молоком.
Я молча проглотил набежавшую слюну и отвернулся к стенке.
- Спи, Суворов, - сказал мне кто-то из моих друзей-внутренних голосов. – Твой хлебушек обязательно будет впереди, а пока спи и ничего не бойся.