Отъезжая от остановки, автобус гулко затарахтел, одарил звенящий от комаров воздух клубами чёрного дыма, и медленно набирая обороты, скрылся за поворотом. Толик не спеша перешёл через дорогу и очутился в тополиной посадке. Вдохнул глубоко, зажмурился, улыбнулся каким-то своим мыслям и медленно побрёл в сторону деревни. Пройдя несколько метров, остановился, поёжился. Боязно как-то возвращаться. Вот вроде бы всё на своих местах, ничего за пяток лет не поменялось. Дерево, что возле дома его растёт, так и есть самое высокое, упирается макушкой в небо, словно держит это самое небо на своих ветвях, а другие деревья, что в округе кажутся на фоне его недорослями. И жнивьё вдоль посадки такое же щетинистое, колкое. Дорожка до деревни так по нему и вьётся, что весенний ручеёк, пробивающий себе путь среди проталин. И воздух такой же, как в любую другую, прошедшую осень – чистый, студёный. Ветром по лицу хлопает, щёки остужает. Только душа ноет – что-то не так… Ну-ка вдруг у Зильки есть кто? Может и Кристинка того другого уже папкой зовёт? А может и нет уже у него никакой семьи? Что же тогда? Нет, судить их нельзя, упрёков Зилька не заслужила. Вины с себя не снять, не убавить. Жизнь – она что телега. Запрягать надо правильно, ехать так, чтоб коней не загнать, управлять с умом – вот тогда все до финиша довольные доедут: и кучер, и пассажиры. Эх, только бы дома были Зилька с дочкой! На коленях прощенья просить буду!
Мамка, поди, уже вся седая стала. Седина – не беда, не болела бы только. Досталось ей по жизни, натерпелась. И я, дурак, всё ей серебра в голову добавляю и добавляю…
В памяти замельтешила песня, которую некоторое время назад отрыгивал приёмник в автобусное нутро.
… Нарисуй алеющий закат, розу за колючей ржавой проволокой.
Строчку: "Мама, я не виноват!" наколи, и пусть стереть попробуют…**
(** А.Круг. «Кольщик»)
Толик не заметил, как дошёл до околицы. У соседского бабы Маниного сарая остановился, припал спиной к его шершавой стене. Рука нащупала в кармане куртки папиросу. Пальцы дрожали, ломали отсыревшие спички. Потом он долго жадно курил: затягивался, выпускал дым в плотный осенний воздух и затягивался снова и снова. Когда почувствовал вкус жжёной бумаги на своих губах, пришёл в себя. Бросил окурок под ноги, с силой втоптал его в серую пыль, словно поставил жирную точку в конце прошлой жизни, и решительной походкой направился к дому: «Будь, что будет!»
Зилола развешивала бельё на провисшие верёвки, когда уловила краем глаза знакомую фигуру возле калитки. Оцепенела на мгновенье, онемела на какое-то время, потом уронила на оставшуюся жухлую траву свежевыстиранную рубаху и бросилась к мужу: «Толя, Толечка, родненький мой…» Она плакала, долго не могла успокоиться, а Толик целовал её: в глаза, в лоб, в мокрые солёные щёки, в шею. В губы не мог – оставлял «на потом» весь свой трепет и желание. Зилола успокоилась первой.
- В дом пойдём, Толя, - она взяла мужа за руку и потянула по тропинке.
- Бельё довешать надо бы, – неуверенно произнёс Толик.
- Потом, Толечка, оно же никуда не убежит. А дома Кристинка уроки делает, вот сейчас обрадуется тебе… - Зилола осеклась, опустила глаза, замолчала.
- Что не так, Зиля? – непонятное острое чувство зашевелилось у Толика внутри.
- Мама Аня… Мамы Ани больше нет…
- Как так, - это был не вопрос, это были слова, сказанные кому-то, зачем-то и почему-то. Зилола снова взяла Толика за руку и повела в дом, он больше не сопротивлялся и не задавал вопросов.
- Кристина, дочка, смотри, кого я тебе привела. Папка вернулся, - позвала Зилола дочь. Кристина выскочила на кухню, остановилась, часто захлопала глазами, диковато поглядела из-под лобья на незнакомого небритого мужика, которого мамка назвала отцом. Папку своего Кристинка не помнила, но каждый раз, когда она слышала слово «отец» оживали детские воспоминания: как она уморённая дневными заботами, засыпала на его сильных руках, или, как осторожно поглаживала ладошкой его шершавую щёку и неустанно повторяла при этом: «Ёжка». Зилола снова попросила: - Обними папку, слышишь дочка. Устал папка с дороги.
- Кристик, ну ты чего, не узнала меня? – тихо проговорил Толик и протянул дочери руку, а Кристина, услышав знакомый голос, вздрогнула, встрепенулась.
- Папка, ты больше никуда не уйдёшь?
Всю ночь напролёт Толик с силой прижимал к себе упругое податливое тело жены, целовал её в губы крепко, неистово и ни о чём не спрашивал, оставляя разговоры на «потом». И лишь утром, в изнеможении лёжа на кровати, попросил рассказать о матери:
- Мамка, как она… - не договорил, не получилось, слова комом встали в горле.
- Мама Аня? Она недолго мучилась, - Зилола прижала голову мужа к своей груди. – Я расскажу тебе, Толя, а ты поплачь, поплачь. Не стесняйся, не надо. Мужская сила – она в слезах и делах кроется. Настоящий мужик не должен дел своих и слёз стыдиться. Так что, ты плачь, Толечка!