не уразумеешь ли ты и главного-то, — какою мягкою становится душа тех граждан: как скоро кто-нибудь обнаруживает хоть крошечку услужливости, — она досадует и не может терпеть этого[48], ибо, в заключение, те граждане, знаешь, не обращают нисколько внимания и на законы — как писанные, так и неписанные[49] чтобы никто не был над ними [430]деспотом. — И очень знаю, сказал он. — Так вот какова, друг мой, та прекрасная и бойкая власть, примолвил я, из которой, по моему мнению, рождается тирания. — Да, бойка! сказал он; но что после этого? — Та же болезнь, отвечал я, которая заразила и погубила олигархию, от своеволия ещё более и сильнее заражает и порабощает демократию. И действительно, что делается слишком, то вознаграждается великою переменою в противоположную сторону[50]: так бывает и во временах года, и в растениях, и в телах, — так, нисколько не менее, и в правлениях. — Вероятно, сказал он. — Ведь излишняя свобода естественно должна переводить как частного человека, так и город, не к чему другому, как к рабству. — Вероятно. — Поэтому естественно, продолжал я, чтобы тирания происходила не из другого правления, а именно из демократии, то есть из высочайшей свободы, думаю, — сильнейшее и жесточайшее рабство.
Это — черта весьма поучительная: демократическое расположение граждан постепенно огрубляет их души, делает их жесткими, дерзкими, смотрящими на все с презрением, нетерпящими никакого благородного чувства иди поступка, неверующими ни во что прекрасное, замкнутыми в самих себе, будто в гробе, полном костей и смрада, и требующими, чтобы ни один мертвец не осмеливался выйти из своего гроба, в той мысли, что истинная свобода только здесь — в этом ничтожестве, в отчуждении от жизни, от всякого порядка и закона.
Не был ли бы он принужден некоторым из своих рабов даже ласкательствовать, многое обещать, отпускать их на волю, не ожидая их просьбы, и сделаться льстецом собственных служителей[
Это — черта весьма поучительная: демократическое расположение граждан постепенно огрубляет их души, делает их жесткими, дерзкими, смотрящими на все с презрением, нетерпящими никакого благородного чувства иди поступка, неверующими ни во что прекрасное, замкнутыми в самих себе, будто в гробе, полном костей и смрада, и требующими, чтобы ни один мертвец не осмеливался выйти из своего гроба, в той мысли, что истинная свобода только здесь — в этом ничтожестве, в отчуждении от жизни, от всякого порядка и закона.
[…]поколику все происшедшее разрушимо, то и это устройство остается твердым не на все время, но разрушится.
[…] Для божественного рождения есть период, определяемый совершенным числом, а для человеческого, в котором первыми условиями умножения становятся возможность и владычественное предписание, есть между четырьмя пределами их три промежутка, принимающих в себя числа подобные и неподобные, увеличивающиеся и уменьшающиеся, и делающих все взаимно соизмеримым и выразимым[10]. Полчетвертной корень их, сложенный с пятерицей, если будет умножен на три, то представляет две гармонии: одну — равно-равную, сто, взятое столько же раз; другую, хотя равно-протяженную, однако ж равную продолговатостью. Сто принадлежит к [404]числам, называемым по диаметрам пятерицы, без единицы каждого из них, но невыразимым двумя; сто относится к кубам троичности. Всецелое же это геометрическое число заключает в себе силу лучших и худших рождений[11], которых если стражи у вас не будут знать, — как скоро невесты станут соединяться с женихами неблаговременно, — [405]дети от них произойдут и бесталантные, и несчастные. Первые изберут из них и поставят, конечно, наилучших: но эти, как недостойные, получив в свою очередь силу быть отцами, сперва начнут, в качестве стражей, не радеть о нас, менее надлежащего уважая музыку; потом вознерадят о гимнастике, и таким образом юноши у вас выдут необразованными. […]Под словом ;;;;;;;;;; надобно разуметь, конечно, мировое, периодически и всегда кругообразно повторяющееся движение, или, как понимали древние, — всецелое круговращение неба. Это круговращение, как бы механически соприкасается с киклами населяющих землю родов и, чрез прикосновение к их орбитам, сообщает им также круговое движение — ;;;;;;;;;. Явно, что кикл чем менее, тем круговращение его будет короче, быстрее и учащательнее. Но человек, как существо разумно-свободное, не подлежит этому необходимому закону природы и должен бы рождать детей не по её расчетам, а по расчетам ума в соединении с чувством, только он, к сожалению, нередко поступает вопреки им и рождает, когда не следовало бы.***
***Над изъяснением этих математических формул и приложением их к разрешаемому вопросу более всех трудились Шнейдер и Фрис. Сам я не берусь судить об относительном достоинстве их исследований, а ссылаюсь на Шлейермахера, который столь долго старался проникнуть в истинный смысл так называемого Платонова числа, что доведши перевод Платона до этого места, прекратил его для этой цели на двенадцать лет. Шлейермахер не соглашается с исследованиями Фриса, но Шнейдера во многом одобряет и между прочим хвалит следующую его мысль: «Шнейдер полагает справедливо, говорит он, что те неясно поймут предмет, которые захотят стихии упоминаемой здесь гармонии рассматривать в них самих. Платон из математических своих формул, вероятно, не имел намерения сделать что-нибудь. Посему, если бы и не удалось нам удовлетворительно разобрать этот последний отдел в речи муз, - делая их речь все не была бы для нас потеряна; потому что существенное заключается в первой её части, а эта часть объяснена удовлетворительно.» Этою самою мыслью утешаюсь и я, и подражая способу Шнейдера, объясняю формулы Платонова числа так: полчетвертной корен - 3 ; есть число, заключающее в себе основание всех четырех пределов и трех промежутков, разделенных на 2, то есть 7/2. В этом ;;;;;;;; ;;;;;;; числитель есть величина постоянная, потому что постоянны условия человеческого рождения; а знаменатель, как нечто существенно не принадлежащее к тем постоянным условиям, всегда заключает в себе возможность изменения и, следуя за числителем, будет изменять и всю пропорцию пределов. Поэтому означенный полчетвертной корень предполагаемого музами числа мы можем представить в виде показанной дроби, только с знаменателем неопределенным, то есть, как 7/х или раздельно: 4+3/х. Этот полчетвертной корень, по словам муз, слагается с пятерицею, помноженною на 3, и даёт две гармонии. Чрез сложение корня с 5, величина численная, по объяснению Шнейдера, переходит в геометрическую и становится треугольною плоскостью, а чрез помножение её на 3, - телом или кубом. Почти так объясняет это и Аристотель (Polit. lib. V, с. 10). Какие же происходят отсюда гармонии? - Одна - равно-равная: сто, взятое столько же раз, когда, то есть, тело уравнивается самому себе, подобно тому, как 1/100, по объяснению Фриса, берется сто раз; другая, хотя равно протяженная, однако ж равная продолговатостью, когда, то есть, сравнивается одно тело с другим. Сто принадлежит к числам, наливаемым по диаметрам пятерицы, без единицы каждого из них. Диаметры тел можно увеличивать, как увеличивается 1/100 до 100, начиная с первых корней, кроме единицы; потому что единица, помножаемая сама на себя, не теряет своего единства: однако ж диаметр телане выражается и двумя, потому что первый коренной знак его пределов = 4. Сто относится к кубам троичности. Кубическое основание 100 положено в корне 3. Итак, взяв за основание число пределов = 4, применимое к диаметрам тел, и число промежутков между пределами = 3, которым должно определяться кубическое значение тел, разделив то и другое на X иррациональное и возвысив в куб, законодатели государства получат две гармонии и найдут всецелое геометрическое число, заключающее в себе силу лучших и худших рождений.
Что же? иное ли что-нибудь необходимо происходит и относительно природы раздражительной, когда кто совершает то же самое, движимый то завистью — к честолюбию, то насилием — к спорчивости, то гневом — к грубости, и, без смысла и ума, стремится удовлетворить жажде чести, победы и гнева? — Необходимо то же самое бывает и в этом отношении, сказал он. — Что же? спросил я: не скажем ли смело, что и пожелания, относящиеся к корыстолюбию и спорчивости, если удовольствия за которыми они гоняются, будут преследуемы под руководством знания и смысла и при [471]указаниях благоразумия, достигнут удовольствий самых истинных, какими только можно наслаждаться им, следуя истине, — и свойственных себе, как скоро самое лучшее для каждой вещи есть самое свойственное ей? — Конечно самое свойственное, сказал он. — Стало быть, когда вся душа следует философской своей стороне и не возмущается; тогда каждой её части бывает возможно делать свое дело и быть справедливою, тогда-то всякая из них наслаждается и свойственными себе, наилучшими и, по возможности, истиннейшими удовольствиями. — Конечно так. — А как скоро начнет господствовать которая-нибудь из других частей, то и сама не найдет свойственного себе удовольствия, и другие части будет принуждать гоняться за чужими и неистинными удовольствиями. — Так, сказал он. — И не тем ли больше совершит она таких дел, чем далее отступит от философии и смысла? — Конечно. — А не то ли отступает от закона и порядка, что весьма далеко отступает от смысла? — Очевидно. — Всего же далее оказались отступившими не любовные ли и тиранические пожелания? — Конечно. — А всего менее — царственные и благоприличные? — Да. — Так всего более отступит от истинного и свойственного себе удовольствия, думаю, тиран, а царь — всего менее. — Необходимо. — Стало-быть, очень неприятно будет жить тиран, примолвил я, а царь — очень приятно. — Весьма необходимо. — А знаешь ли, спросил я, во сколько неприятнее жить тирану, чем царю? — Если скажешь, отвечал он. — Есть, как видно, три удовольствия: одно подлинное и два поддельных. Перешедши за пределы, к удовольствиям поддельным, тиран, вдали от закона и смысла, окружает себя удовольствиями рабскими и насколько умаляется, — весьма нелегко и выразить, — разве может быть, следующим образом. — Каким? спросил он. — От [472]человека олигархического он — третий; потому что в средине между ними был человек демократический. — Да. — Посему, если сказанное прежде справедливо, то, в отношении к истине, не с третьим ли образом удовольствия проводит он и свою жизнь? — Так. — Но и олигархический-то опять от царственного находится на третьем месте, если аристократического и царственного мы отожествим. — На третьем. — Следовательно, тиран от истинного удовольствия удалился трижды три раза, заключил я. — Видимо. — Стало-быть, по протяженности тиранического удовольствия, примолвил я, образ его есть поверхность. — Точно так. — А по потенции третьему умножению, явно, как велико его расстояние; — Для исчислятеля-то явно, сказал он. — Поэтому, кто, взяв прогрессию обратно, будет определять, насколько царь, относительно к истине удовольствия, отстоит от тирана; тот, по окончании умножения, найдет, что жизнь первого приятнее в семьсот двадцать девять раз[31], и что, следовательно, [473]жизнь последнего во столько же несчастнее. — Удивительное сделал ты исчисление разницы между этими людьми, между справедливым и несправедливым, относительно удовольствия и скорби, сказал он. — Да ведь это число действительно верно и подходит к их жизням, примолвил я, если только возьмем в расчет их дни, ночи, месяцы и годы. — Конечно возьмем. — А когда человек добрый и справедливый настолько выше злого и несправедливого своим удовольствием, — не безмерно ли выше последнего он благообразием своей жизни, красотою и добродетелью? — В самом деле, безмерно выше, клянусь Зевсом, сказал он.—
Арифметический способ определения удовольствия, каким наслаждается царь сравнительно с тираном, употреблен Платоном, без сомнения, шуточно: но из данных оснований, — выведенной им цифры 729, показывающей, насколько удовольствие царя выше удовольствий тирана, уже нельзя почитать шуточною. Схолиаст объясняет это так: «Положим, говорит он, что счастье царя = 1, следовательно счастье олигарха будет 1 х 3 = 3; а счастье тирана выйдет 3 x 3 = 9. Но 9 есть число плоскости (;;;;;;;;), как произведение из долготы 3 на широту 3. Это число 3 Платон называет потенцией (;;;;;;;), умножающею единицу. Это число 3, умноженное само на себя, и дающее 9, потом умножается на 9, и даёт 27. 3, как потенцию (;;;;;;;), поколику она умножается на 9 и даёт 27, Платон называет третьею потенцией (;;;;;; ;;;;;). Стало быть, 27 есть число твердое (число тела). Вторая потенция (;;;;;;; ;;;;) есть произведение 3-х на себя, что даёт 9, или плоскость, как первою потенцией была 1, умноженная на 3 и дававшая линию (;;;;;). Теперь, чтобы получить число 729, остается только 27 умножить само на себя.» По моему мнению, это место может быть объяснено так: «Удовольствие тирана имеет истинности в три раза менее, сравнительно с удовольствием олигарха; а удовольствие последнего в три раза менее истинно, чем удовольствие царя. Число 9 есть число поверхности, иди квадрат 3. Если это число поверхности мы снова помножим на 3, то получим 27, — куб 3, или число твердого тела, которого измерение одинаково в отношении к царю и тирану. Но нашедши эту, общую тому и другому величину, мы должны теперь найти отношение между удовольствием первого и последнего. Для этого положим, что удовольствие царя = 1, в таком случае число 27 не иначе может быть уравнено 1, как чрез разделение 27 самого на себя, и на это действие указывается выражением Платона: ;;; ;;; ;;;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;;;. Удовольствие же тирана противоположно удовольствию царя, следовательно, оно должно быть выражено чрез умножение 27 самого на себя. А отсюда отношение между удовольствием царя и тирана будет 1:729. https://ru.wikisource.org/wiki/._(/)#cite_ref-31