[…]
число и единица к которому роду, думаешь, относятся? […] душа принуждена бывает недоумевать и, возбуждая в себе мысль, исследовать и спрашивать, что такое одно само в себе, и таким образом учение об одном становится возводителем души и направителем к созерцанию сущего. […]Тожественное видим мы как одно, а неопределенное — как множество. — […]Но наука вычислять и считать не вся ли занимается числом? Поэтому она, явно, возводит к истине. Стало-быть, она, как видно, принадлежит к тем наукам, каких мы ищем; ибо военному человеку необходимо знать это для распорядка войск, а философу, выникающему из мира вещей чувственных, — для достижения сущности; иначе он никогда [370]не будет счетчиком. […]Посему эту науку, Главкон, надобно утвердить законом и убедить тех, которые намереваются занять в городе высокие должности, чтобы они упражнялись в науке счисления, не как люди простые, но входили своею мыслью в созерцание природы чисел — не для купли и продажи, как занимаются этим купцы и барышники, а для войны и самой души — с целью облегчить ей обращение от вещей бытных к истине и сущности. […] когда говорится о науке счисления, — она будет делом отличным и многополезным для нас в отношении к тому, чего хотим, если станут заниматься ею для знания, а не для барышей. […] сильно возвышающее душу и нудящее её рассуждать о числах самих в себе, никак не принимается в смысле тех чисел, о которых говорят, предлагая их душе видимыми и осязаемыми телесно[22]. […]эта наука, должно быть, действительно необходима нам, когда она явно нудит душу пользоваться самым мышлением для истины. […]люди, по природе счетчики, являются, можно сказать, острыми во всех науках, — да и тупые, если они учились и упражнялись в ней, хотя бы и не получили никакой другой пользы, в остроте все превосходят самих себя[…]нелегко и немного найдешь таких наук, которые учащемуся и занимающемуся представляли бы больше труда, чем эта. […] люди отличные по природе должны учиться ей. […]с ним в связи второе, и рассмотрим, […]не геометрию ли разумеешь ты? […]Это самое, Судя по тому, в какой степени приложима она[24] к войне, сказал он, — явно, что идет; ибо и при расположении лагерей, и при занятии мест, и при стягивании либо растягивании войск, и ври всех военных построениях как во время самых сражений, так и во время походов, геометр много отличается от негеометра. — Но для таких вещей, примолвил я, достаточна малая часть геометрических и арифметических выкладок, часть же их большая, простирающаяся далее, должна смотреть, что здесь направляется способствовать легчайшему усмотрению идеи блага. А направляется к этому, говорим, все, понуждающее душу обращаться к тому месту, где обитает блаженство сущего, которое она всячески должна видеть. […]она всегда для знания существенного, а не для того, что бывает и погибает. — На это легко согласиться, сказал он; потому что геометрия всегда есть знание сущего. — Следовательно, почтеннейший, она может влечь душу к истине и развивать философское мышление, чтобы держимое нами теперь внизу, чего не должно быть, она [373]держала вверху. — Сколько возможно более, сказал он. — Стало-быть, надобно, примолвил я, сколько возможно строже приказать, чтобы в прекрасном твоем городе граждане никаким образом не оставляли геометрии; ибо и боковое в ней немаловажно[…]
( Если, то есть, геометрия есть такая наука, какою мы хотели бы её видеть, то геометры делают не то, что говорят: они прилагают геометрию только к опыту, а не к познанию сущности вещей, к чему предназначена она самою своею природою. Кстати надобно заметить, что употребленный здесь глагол ;;;;;;;;;; значит не то, что ;;;;;;;;; или ;;;;;;, а издавать звуки, и скрывает в себе тонкую насмешку,
Платон, очевидно, разумеет здесь стереометрию, которую геометры в его время ещё не развили, как особую часть науки, но, по рассмотрении разных приемов для определения поверхностей, переходили прямо к астрономии. Им не приходило на мысль, что, не изучив законов построения и измерения твердого тела самого по себе, нельзя определить законов движения его в небесных пространствах. Таким образом, к необходимости развить стереометрию Платон пришел, так сказать, a priori, и последующим геометрам указал ещё нетронутую сторону их науки. Притом надобно заметить, что слово куб, которого понятие установлено было ещё Пифагором, у Платона берется в значении тела вообще, поколику оно имеет высоту, широту и глубину.)
третьею не поставить ли астрономии потому что астрономия осязательно представляет чувству и годовые времена, и месяцы, и годы, что нужно не только для земледелия и кораблеплавания, но не меньше и для военачальствования. — […]правильная последовательность будет, если, после второго развития, мы возьмем третье, что, вероятно, есть развитие кубов, имеющее глубину. — […]
Ведь и теперь, [375]не смотря на то, что народ презирает и стесняет это занятие, а исследователи не могут доказать, почему оно полезно, — несмотря на все такое уродование дела, оно, по своей заманчивости, возрастает. — Да, в самом деле, оно особенно заманчиво, сказал он. Но раскрой мне яснее теперешние свои слова. Ведь геометрию почитаешь ты, кажется, рассматриванием поверхностей. — Да, отвечал я. — Потом, сказал он, ты положил-было после нее астрономию, но затем отступил назад. — Потому что, спеша скорее все рассмотреть, примолвил я, становлюсь тем медленнее. Следовало по порядку развитие в глубину: но так как для исследования представляют это предметом смешным, то миновав его, я, после геометрии, заговорил об астрономии, которая рассматривает движение глубины. — Правильно говоришь, сказал он. — Итак, астрономию, продолжал, примем мы за четвертую науку, полагая, что пропущенная теперь была бы, если бы допустил её город. — Вероятно, сказал он. Ну вот, Сократ, меня-то ты укорил за астрономию, что я опрометчиво похвалил её: за то теперь буду хвалить уже то, к чему сам приступаешь; ибо всякому, кажется, видно, что это понуждает душу смотреть вверх, — отсюда ведет её туда. — Может быты, всякому видно, кроме меня, примолвил я; ибо мне представляется не так. — А как же? спросил он. — Хватающиеся за нее теперь и возводящие её на степен философии сильно располагают человека смотреть вниз. — Что ты разумеешь? спросил он. — Ты, кажется, питаешь в себе не низкое понятие о науке высокого[31], что такое она, заметил я. Тебе, должно быть, [376]думается, что кто видит украшения на потолке и, присмотревшись, узнает что-нибудь, тот видит это мыслью, а не глазами. Может быть, ты думаешь хорошо, а я глупо; но под именем науки, повторяю, которая заставляет душу смотреть вверх, я не могу разуметь чего иного, кроме toto, что рассуждает о сущем и невидимом, по верхам ли зазевавшись, или зарывшись внизу, приобретает кто известное знание. Если же хотят приобрести знание, зазевавшись вверху на что-либо чувственное, то утверждаю, что и не узнают ничего — ибо такие вещи не дают знания, — и душа будет смотреть не вверх, а вниз, хотя бы кто хотел узнавать вещи, плавая на море, или лежа на земле лицом навзничь. — Ст;ю наказания, сказал он; потому что ты справедливо укорил меня. Но каким же образом надобно, говоришь, учится астрономии, отлично от того, как теперь учатся ей, если хотим заниматься этим с пользою в отношении к тому, что разумеем? — Вот каким, отвечал я. Все это разнообразие на небе, если оно рисуется для зрения, надобно почитать образцом великой красоты и точности; но истинности этому далеко не достает: какое движение во взаимном отношении истинного числа и всех истинных образов производится существенною скоростью и существенною медленностью, и как движется то, что в тех предметах есть, — это доступно только слову мысли, а зрению недоступно[32]. Или ты думаешь? — Отнюдь нет, сказал он. — Стало быть, небесным разнообразием, продолжал я, надобно [377]пользоваться в значении образца для изучения предмета невидимого, подобно тому, как если бы кто случайно попал на отлично Е. написанные и отделанные чертежи Дедала, или иного художника, либо живописца. Ведь какой-нибудь знаток геометрии, видя такие чертежи, конечно, подумал бы, что хотя и весьма хорошо иметь их при работе, однако ж смешным показался бы тот, кто стал бы смотреть на них серьезно, будто на истинность равной, двойной, или иной пропорции. — Как не смешным, сказал он. — Так не думаешь ли, продолжал я, что истинный-то астроном, смотря на движение звезд, будет убежден в том же самом? Он, конечно, станет мыслить, что как устроены те предметы наивозможно лучшим образом, так устроено Творцом неба и самое небо, и все, что в небе. рассматривая отношение ночи к дню, дней к месяцу, месяца к году, и отношение других звезд к тому же и взаимно к звездам, не странен ли, думаешь, будет он, несмотря на свою телесность и видимость, когда положит, что и это всегда бывает подобным образом, не подлежит никакой изменяемости, и будет стараться всячески постигнуть истинность таких предметов? — Слушая теперь тебя, и я думаю не иначе, сказал он. — Стало-быть, мы и к астрономии, как прежде к геометрии, заметил я, приступаем, пользуясь высшими вопросами, а находящееся в небе оставим, если хотим, занявшись истинно астрономией, разумную по природе сторону души из бесполезной сделать полезною. — Как много дела предписываешь ты ей, сравнительно с делом нынешних астрономов! сказал он. — Но ведь мне представляется, примолвил я, что мы и в других отношениях будем давать такие же предписания, если от нас, законодателей, должна быть какая-нибудь польза.
Не можешь ли ты указать ещё на какую-нибудь, подходящую к нам науку? — Теперь-то вдруг не могу, сказал он. — Движение представляет, думаю, не один, а больше видов, примолвил я. Но о всех их может сказать [378]разве какой мудрец; а вам открывается их только два[33]. — Какие именно? — Кроме этого, отвечал я, соответствующий ему. — Какой? — Как бы пригвоздив глазах астрономии, сказал я, ты, должно быть, как бы пригвождаешь также уши к гармоническому движению, — и эти звания, по-видимому, сходны одно с другим, о чем говорят Пифагорейцы и в чем мы, Главков, согласимся с ними. Или как сделаем? — Так, сказал он. — Но поколику это дело большое, примолвил я, то спросим их, как говорят они об этом и, сверх сего, об ином; а сами, кроме всего такого, сохраним собственное правило[34]. — Какое? — Чтобы те, которых будем воспитывать, не взялись у вас учиться чему-нибудь, в этих познаниях несовершенному, что всегда направляется не к тому, к чему, как мы недавно говорили об астрономии, должно направляться все. Разве не знаешь, что Пифагорейцы и в отношении к гармонии берут подобное этому худшее[35]? Взаимно соразмеряя созвучия и звуки, [379]они, как и астрономы, трудятся безрассудно[36]. — Да, клянусь богами, сказал он, дело-то смешное: толкуя о каком-то сгущении тонов[37] и прикладывая уши, они извлекают звук как бы из ближайших звуков. Одни из них говорят, будто слышат какой-то ещё отголосок в средине, так что расстояние, которым надобно измерять звуки, у них самое малое; а другие спорят, что такое звучание в подобии доходит уже до тожества, но как первые, так и последние ставят уши выше ума. — Ты говоришь, примолвил я, о тех добрых музыкантах, которые, вертя колки ключами, испытывают звуки и не дают покоя струнам[38]. Но чтобы не распространяться о том, как, ударяя также смычком, они заставляют струны изображать то жалобу, то отказ, то страсть[39] — я оставляю подобные изображения и не буду говорить о тех музыкантах, а скажу о других, которые, как сейчас замечено, имеют в виду гармонию; ибо делают то же, что делается в астрономии: они в таких слышимых созвучиях ищут чисел, а к высшим [380]вопросам[40] не восходят, чтобы наблюдать, какие числа созвучны, и какие нет, и отчего бывает то и другое. — Гениальное дело высказываешь ты, примолвил он. — По крайней мере полезное для исследования прекрасного и доброго; а иначе рассматриваемое, оно не будет полезно. — Вероятно, сказал он.—
Думаю даже, продолжал я, что и последовательность всех тех наук, которые мы рассмотрели, если обращаемо будет внимание на взаимную близость и сродство их и превзойдет соображение, находятся ли они во взаимном отношении, — и такая последовательность их поможет нам [381]несколько дать им направление к тому, к чему хотим, и мы будем трудиться не напрасно; а в противном случае — напрасно. — И я то же предсказываю, примолвил он: но ты, Сократ, говоришь о деле очень трудном. — На начало, или на что указываешь? спросил я. Разве не знаем, что все эти начала суть начала того закона, который надобно изучить? Ведь такие люди ве кажутся тебе, конечно, сильными диалектиками[41]. — Нет, клянусь Зевсом, сказал он, разве уж очень немногих встречал я между ними. — А не имеющие силы-то ни дать, ни принять основание[42], примолвил я, вероятно, не будут знать того, что, говорим, нужно знать. — Да, и тут опять — нет, сказал он. — Так не это ли тот закон, спросил я, которым ограничивается диалектика, Главкон? И этому закону, как мыслимому, может подражать сила зрения[43], которая, говорили мы, берется смотреть на самых уже животных, на самые звезды и наконец на самое солнце. Таким образом, ;;; приступает к диалектике без всяких чувств, кто стремится к сущему самому в себе умственно, и не отступает от диалектики, пока не постигнет своею мыслью благо существенное; тот становится у самой дели мыслимого, как первый [382]в то же время — у цели видимого. — Без сомнения, сказал он. — Что же? не диалектическим ли называешь этот ход? — Как не диалектическим? — Но освобождение-то от уз, направление от теней к образам и свету, обратное восхождение из той пещеры на солнце и, тогда как там не было силы смотреть на животных, на растения и на свет солнечный, а только на отражения в воде, — здесь — явление возможности видеть отражения божественного и тени сущего, но не тени образов, составляющиеся чрез подобный свет, в зависимости от солнца, — весь этот труд искусств, как мы видели, имеет силу возводить наилучшую часть души к созерцанию превосходнейшего в существенном, подобно тому, как тогда светлейшая часть тела направляема была к усматриванию яснейшего в телесном и видимом мире[44]. — Я принимаю это, сказал он: принять твои слова кажется мне делом, конечно, весьма трудным; однако, с другой стороны, трудно опять и не принять их. Впрочем — ведь не в теперешнее только время я слушаю тебя; придется нередко встречаться и опять: допустивши то, что говорится теперь, мы перейдем и к самому закону и рассмотрим его так, как рассмотрели начало. [383]Говори же, в чем состоит способ силы диалектической, на какие виды делится он и каковы его пути; ибо они-то уже, как видно, приведут туда[45], где путешественник найдет как бы отдохновение и конец своего странствования. — Но ты, любезный Главкон, примолвил я, ещё не можешь следовать, хотя с моей-то стороны и не было бы недостатка в усердии. Тогда-то ведь ты увидел бы уже не образ того, о чем теперь говорим, а как мне-то кажется, — самую истину. Она ли действительно представляется мне, или не она, утверждать ещё не смеем; а что она в самом деле — что-то такое, утвердить надобно. Не так ли? — Как же иначе?
[…] Итак, диалектическая метода, сказал я, одна идет этим путем, возводя предположения к самому началу, чтобы утвердить их, и око души^ зарытое действительно в какую-то варварскую [384]грязь[46], понемногу извлекает из ней, чтобы, пользуясь содействием и возбуждением рассмотренных нами наук, направлять его выспрь. Эти науки мы, по обыкновению, часто называем знаниями (;;;;;;;;;); но они имеют нужду в ином названии, которое было бы яснее, чем мнение, и темнее, чем знание. Самое же размышление мы определили уже прежде. Впрочем, я думаю, что чье исследование направлено к таким предметам, какие предлежат нам, тому — не до сомнений в названии. — Конечно не до того, сказал он. — Нам нравится, как и прежде, продолжал я, первую часть называть знанием, вторую — размышлением, третью — верою, четвертую — уподоблением, и две последние — мнением, а две первые — разумением. Мнение имеет дело с бытным, а разумение с сущностью. И как сущность относится к бытному, так разумение — к мнению, знание — к вере[47], размышление — к уподоблению. Впрочем, соответственность между этими вещами и разделение их по две — на мнимое и разумеваемое, мы оставим, Главкон, чтобы не запутаться нам в рассуждения длиннее прежних. — Да мне-то, сказал он, нравится все, что тебе, сколько я могу следовать. — Не называешь ли ты диалектиком того, кто берет основание сущности каждого предмета? и не скажешь ли, что человек, не имеющий основания, так как не может представить его ни себе, ни другому, в том же отношении и не имеет ума? — Как же не сказать-то, отвечал он. — Но не то же ли самое и о благе? Кто, идею блага отделив от всего другого, не хотел бы определять её словом, но шагал [385]бы, будто в сражении, чрез все препятствия, старался бы открыть его не путем мнений, а прямо войти в самую его сущность, и во всем этом шел бы умом твердым: тот, с подобным настроением, не скажешь ли, не знает не только блага самого в себе, но и никакого иного блага, а хватается как бы за какой-то призрак, и притом хватается мнением, а не знанием, и настоящую жизнь проводит будто среди грез, во сне, чтобы, отправившись в преисподнюю, совершенно заснуть[48], если не пробудится здесь же? — Да, клянусь Зевсом, отвечал он; решительно даже скажу все это. — И своим детям-то, которых теперь воспитываешь и учишь только словом, когда будешь воспитывать их на самом деле, ты не позволишь, думаю, пока они бессловесны, как буквы[49], быть в городе правителями и распорядителями величайших дел. — Конечно нет, сказал он. — И не предпишешь ли им законом получать особенно такое воспитание, чрез которое они сделались бы лучшими знатоками в предложении вопросов и ответов? — Предпишу законом вместе с тобою, сказал он. — Так не кажется ли тебе, спросил я, что диалектика, как бы оглавление наук, стоит у нас наверху, и что никакая [386]другая наука, по справедливости, не может стоять выше её; — ею должны заканчиваться все науки. — Мне кажется, сказал он.—