Стихи к бо

Сергей Кромин
 После дождя

трава была мокрой. только что после дождя. солнце и воробьи. подумать о дороге. что если тогда. по-ложить немного хлеба в мешок. на потом. теперь присядь, покури на дорожку. оставить мешок на полу. мышам. и отпустить собак, о дороге не думать – прямо все, прямо.  только что после дождя  трава мок-рая, в траве воробьи.

а перед тем встали часы. старые, и новый завод не помог – маятник останавливался и висел как-то косо. теперь на них настоящее время – который час? – час. который. мимо скрипела телега.

(тоже мне разговор)
– никак Серёга поехал?
– да будто.
– и чего он после дождя?

прямо все, прямо. солнце стояло ещё высоко. грело. баба в огороде мотыжила. у забора старики свора-чивали покурить. табак просыпался. недалеко внизу лошадь телегу везла. отражалась в мокрой дороге, как в речке.
– на днях так же, мокрая вся, из оврага, а только что дождь. в Копнино, говорит, шла. а из Копнина, го-ворит, идет. а последний дом там лет двадцать сгорел… да сами и сожгли…
– крыльцо, говорит, синее.
 старики курили и уходили в дым. покашливая. Серёга ехал внизу, лошадь его шла бодро и радостно и копытами  разбрызгивала облака.

припомни хорошенько тот самый час – который. я помню – солнце. в траве. воробьи. солнце. ещё. вы-соко. мы шли с тобой по земле. босые. ноги в земле утопали. потому что ведь – только дождь, а земля наша – пух. шли напрямик, прямо всё, прямо, шли по траве, и воробьи из травы вылетали, и не поймать воробьёв. и я хотел спросить тебя о синем крыльце да забыл имя твоё. существительное. в одночасье. будто старики накурили, хоть топор вешай, хоть сам. и тогда  я отпустил собак, и оставил мешок на полу, мимо скрипела телега.

Она спала у меня на ладони

она спала у меня на ладони я как увидел что она на ладони у меня спит замер весь и даже дышать пере-стал а она прикорнула как мышка маленькая такая тихо-тихо как воробышек и я боялся очень что проснется и улетит а мне говорили ссеерёга ну ты будешь копать? а я боялся ладонь сжать а тут ещё оса жжжужжала и я боялся очень потому что показалось она мне самой красивой девушкой какую я видел самым красивым пёрышком вв мире и я им сказал подождём ещё потому что копать у нас легко песок а им так не казалось и они кричали чтобы копал а копать тяжело только когда думешь что души нет тогда да тогда корни тогда глина тогда
а мне было жалко её вспугнуть мне кказлось что я даже лицо её вижу и оно светится и у неё волосы светлые и они так спадали что она будто за травой осенней жила и мне стало страшно за неё потому что зза осенью зима зима у нас холодная я мёрзну зимой и я боялся за неё что и она
а они кричали громко так а я им сказал не разбудите её пусть поспит устала и прикрыл её ладонью а они ссерёга пппридурок говорили времени-то совсем нет
я подумал немножко минут десять подумал что это они тут правду говорят времени и правда у нас ведь  нет я я раньше тоже об этом думал только все что-то додумать мешало все какие-то пустяки все времени не хватало додумать а думал часто особенно когда молотили под копнином там у церкви пшеница все-гда сильная была её радостно было там ммолотить будто бог рядом ходит радостно так
я раз на ильин день там молотил с мишаней бабка его ещё говорила чтоб на илью не ходили ппотому что праздник  а какой там праздник когда погода и в вечер уже мы с мишаней последние пппоехали всё бросать не хотелось а дорога через овраг я в гору попёр да и встал всего-то осталось чуток а муфта за-буксовала и я стою и делать не знаю чего я мишане ггговорю чтоб он вввон пошёл он слез а сам сижу ббуксую и жду думаю что будет а потом с дури-то муфту выжал и полетел вниз все думаю ккирдык да вдруг плавно так ккто-то будто меня остановил думал сначала что граблинами куда уперся а потом смотрел граблины-то погнулись бы как проволоки весу-то одиннадцать тонн я потом смотрел целые бы-ли граблины а потом опять в гору полез с муфтой-то уже убитой да и вылез на гору и поехали мы с ми-шаней потихонечку
и долго ехали ночь уже почти хорошо дорога светится я так и ехал фар-то у нас ни у кого не было да и тормозов а километра два оставалось догоняет зилок-самосвал и поперек нам я им придурки муфта-то не работает раздавлю едва встал а они к нам залазят и говорят чтоб зерно им значит ссыпал а я им ммоожет тебе еще на бункере здесь поплясать а дело дрянь вижу а мишане беги мол за мужиками он и побежал а сам вру чего-то время выигрываю а думаю господи у мишани-то сердце больное а баклан главный у них я их всех-то знаю ббаклан попер на меня ммонтировка у него в руке была а в другой от-вертка длинная я я думаю чем интересно уубивать станет лучше бы монтировкой а то отверткой хуже бы она ведь меня насквозь
вообще они ребята ничего пьяные только были а потом у них мотор заглох и стартер что ли замкнул или реле погоди не ехай мы сейчас сказали а сами на реле ушли смотреть или ещё куда да я ждать что ли буду ищи дураков скорость воткнул и по картошкам от них уехал иих где-то ещё поймали потом  да и меня припомнили и вв тюрьму меня на ставку повезли говорили не надолго а в тюрьме стены крашены ядовитым очень мне не понравилось сразу даже и ненадолго а коридоры то влево у них то вниз там а то и вверх сразу и потеряешься ттам навсегда и двери двери железные бамц бамц я понял и будешь не ссерега а статья а они-то ничего хорошие ребята только пьяные были и следователь ничего хороший был спаси господи обошлось всё будто видно и вправду бог

какое значит тогда выходит время это я всё обдумывал в десять минут что оно как трава сухая кому та-кая трава нужна я я все это им  ррасказывал пока она у меня на ладони спала быстро ррасказывал даже не зазаикался почти так от воволнения разве что чуть чуть а потом взял осторожно пёрышко это и спря-тал в карман потому что они смеялись сильно и я спрятал в карман её от них чтоб не разбудили они её.


Тебе о моей лебеде

– Сейчас я расскажу тебе о себе,  – сказал я. Знаешь, я лучше бы схватил свою дебильную ржавую тележ-ку и покатил её, чтобы она гремела, лишь бы самому не слышать,  но мне  кажется, что я должен это ска-зать, хотя бы  один только раз. Так будет честнее что ли, если ты услышишь, что я себе думаю – в черных трениках с пузырями, в артиллерийском пальто, сером и с тремя медными пуговицами, и в белой вой-лочной шапочке, мне её Lise подарила давно.
Потом я подумал немножко и добавил –  а ещё у меня есть прадедушкин пиджак, вельветовый, он со-всем ещё ничего, я ведь, если привязываюсь, то накрепко, и друзей я ценю.

Мы шли с тобой рядом, но ты всё время забегала вперед, а потом шла мне навстречу. А  когда я оста-навливался, ты тоже стояла, и была рядом со мной, и, мне казалось, вместе с тем далеко. И я сказал тебе – ты слышишь меня? А ты мне ответила, что да, слышу, слушаю. А я сорвал колосок хлебный, что дико на обочине вырос и растер его между ладонями, а потом подул на ладонь, чтоб шелуха улетела, от шелухи в горле першит, и долго откашливаешься…

А я откашливаться не стал, а сказал тебе – сейчас я расскажу тебе о себе, чтоб мне не  казалось, что ты далеко, а рядом была. И ещё сказал, что чем раньше скажу, тем лучше, потому что если потом, то потом может быть поздно, может быть, будет ночь, будет пора спать, и я испугаюсь в темноте говорить, вдруг ты исчезнешь тогда, и как мне тогда?
И тут я сел на обочину и стал говорить.

…В мои годы бедного моего Пушкина вот-вот должны были уже подкараулить, и я прибил Пушкина к стенке, чтоб он никогда не упал с пулей в весёлом своем животе, а смотрел бы на Божий свет. Не могу, когда падают. Такой уж, верно, родился. Если ты захочешь меня спросить, как я жил все эти годы, я от-вечу, что, да, так и жил, в шапочке и пиджаке, когда ветер, и в шапочке и пальто, когда дождь.  И когда кого-то караулила рядом беда, я пытался встать рядом, чтобы выстоять, чтоб виден был Божий свет. Я не знаю, что, в конце концов, из этого вышло, мой Пушкин скрючился на стене, и удалось ли мне хоть кому-то помочь, я тоже не знаю, может быть, делал всем только больно и хуже. А видел ли я сам Божий свет, я об этом ещё сильно не думал. То будто и видел, а то будто и нет. И ещё я тебе скажу, что я не смогу выплюнуть из себя никого, кто падает, падал, а я окажись рядом. Эту воду не выплеснуть,  от неё не прополоскать рот. Такой уж урод уродился. На свою беду. На твою беду…

Потом мы немножко молчали, я почувствовал, что вдруг очень устал,  и пожевал зерна, и что-то ещё вспомнил из жизни… Однажды я ждал письма, сидел в своем Заовражье и ждал. А то ли почта у них сго-рела, то ли все на рынок уехали, этого уж точно не помню, но только помню, что пошёл я за своим пись-мом, вернее чьим-то,  в больницу, там у нас неподалеку больница была, где кто головой бедный, или в белой горячке, как когда-то Колька Кусок; мне сказали за письмом туда можно ходить. Вот и пошел. А что уж было – дождь ли, ветер – не помню, то есть не помню, был ли я только в пальто или еще пиджак надел, этого не вспомню уже. В шапочке колпачком, и надо мною почему-то девки у магазина смеялись. А мне жалко было всегда всех бедных, у кого дни на одно лицо – забор, лебеда…  то ли дело у нас, каж-дый ведь день здесь  – событие, как писал один великий русский писатель – то зубы заболят, то обсе-ришься по дороге, всегда что-то новое… – Ты смеешься? – спросил я тебя, а ответила – нет, тебе улыба-юсь. И я продолжал – и вот я и прочитал тогда на заборе – сделай свой выбор, а что там ещё было – не помню, не знаю – оборвано…

Потом я опять замолчал, я вдруг испугался, что вот теперь-то, наверное, ты далеко, не близко, ты убежа-ла, скрылась в траве, и как мне дальше идти по траве, пропадешь в этой траве…

Я задумался. Я молчал. Я жевал зерна. Я думал обо всём сразу – о Пушкине, о пуле в весёлом его живо-те, о бедных, о заборе и выборе, о Божьем свете, о том, что иногда мне кажется, что я тогда его сделал, этот свой выбор, когда пошел за письмом, когда прибил Пушкина, когда пытался и падал… а иногда ка-жется – что нет, не я, не сделал, не выбор,  а кто-то все время делает это что-то за меня – сунет в руки зонт и выпихнет под дождь, как однажды… ты, конечно же, помнишь тот дождь… И думал я о тебе, о том, что вдруг будет тебе тяжела моя вода, моя лебеда…

…Вот и вечерело уже. Вот и свежо стало, и я поднял воротник у пальто, и все сидел на обочине, сидел и курил до тошноты, потому что о себе говорить труднее всего, даже если  несешь околесицу. А потом я сказал тебе – ты знаешь,  наверное, я не смогу рассказать тебе о себе. Лучше покачу тележку. Слишком себя самого не видно. Где  я? Когда? Треники – отцовы, шапочка – Лизкина, пальто дедушкино – артил-лерийское, а голый я тоже сам не свой, зябну. Я кручу головой во все стороны, я вижу деревья, в реке отражаются облака, в поле идет дождь, а себя мне не видно совсем, и сам себя я совсем не знаю,  и хотя и прибил Пушкина к стенке, слова мои носятся с места на место, как воробьи, едва ли мне удастся  усадить  их, как кур… Не знаю…  Может быть, обо мне расскажет кто-то другой, Гуга или Кусок, или ты, когда войдешь в мою воду, в дождливую мою природу.

И я сидел и молчал. И было мне грустно, и было мне нелегко. Будто заново все прожил и пережил. А ты мне сказала –  ну что ты. Вот ты и рассказал. Вот и хорошо. Вот и камень с плеч. Пойдем домой, а то поздно уже, вечер-то, скоро совсем ночь. Нам еще долго идти.

А ветер веял по дороге пылью, сказочной былью, и дорога навстречу мне шла, и была она рядом, близ-кой была и родной.


Умбера—Бумбера

Ха! умбера-бумбера, дуружок-куружок! – это я собакам своим так в поле кричал. Я, когда сумасшедший, всё время ору. Шёл и орал во все горло, а почему бы и не поорать – поле вокруг, трава-то великая, а со-баки-то маленькие, что они там увидят кроме норок мелких что увидишь в траве кроме травы когда ты ниже травы.
А мы с Бо на речку шли, то ли она мне свой островок на речке заветный показать хотела, то ли я ей свой бугорок на затылке смешной… А места наши заовражные чудные сейчас – где дорога раньше была – там трава шумит, где через ручей перелаз – место топкое, заросли, куда и собаки лезть топчутся. Это когда мы с Куском здесь молотили и бабки у колодца жили, всё мне понятно было – дорога – дорога, трава – трава. А к бабкам собаки сбегались, какие все брошенные – Верный, Мухтар. Вот спроси меня, Бо, для кого бабки те жили, а я тебе сразу отвечу – собаки – для бабок и Бога, а бабки для Бога и для собак, и тем всё здесь и держалось – дорога – дорога, трава – трава, тогда и я знал, где ручей перейти. А как баб-ки померли, так и собак перебили, так и всё здесь травой заросло, так и стало мне всё непонятно, куда здесь идти в этой траве.
А мы на речку шли с Бо. И я собакам орал. И небо расплескалось над нами. Я дорожил Бо.  Над Бо я дрожал. С ней почему-то мне понятно всё стало, где через ручей перепрыгнуть, где через овраг пере-лезть, и трава перед ней расступалась.
Вот мы и шли. И я собакам орал – Ха, – орал, – умбера-бумбера, дуружок-куружок, а почему бы и не по-орать, они-то маленькие в траве, это мы с Бо великанами шли.


Спокойной ночи

А у меня, Бо, дверь деревянная, то есть даже не крашеная, а просто три голые доски. И я сидел и смот-рел на дверь. Было поздно и тихо.  Струганные доски светлые, а три пятна тёмных – возле ручки пятно от рук, а у порога пятно от ног, а посередке  – это лапы собачьи. 
Я сидел и смотрел на дверь. Я уже и не ждал  никого. Поздно. Уже. Давно. А все-таки смотрел на дверь.
– Господи, – я сказал вдруг, – ведь их же нет больше!
Я сидел и не двигался. И только курил. Потом я сказал себе – постой-постой. Я огляделся. А потом снова сказал – постой-постой. И опять чуть-чуть посидел так. – Сегодня, – сказал я себе, – ты нашёл на крыше два чугунных утюга. Так? – Да, – ответил я. – А потом  взял вот эти два молотка и положил их вот сюда, видишь, на сундук, рядом с мухобойкой и сапогами. Вот видишь, утюги сегодня еще лежали на крыше, а теперь уже и за печкой, а молотки наоборот – то были за печкой, в ведре, а сейчас вот где, перед глаза-ми, как кумушки рядышком.
Я закурил опять, кажется, я курю очень много. Это не годится. Но сейчас это было не важно. Кажется, сейчас я начал о чем-то догадываться. Я сказал себе – а теперь ответь на свой нелегкий вопрос – где все улетевшие воробьи? Подумай о крыше, о  пустом, за печкой, ведре, отвечай – что теперь в этом ведре?
Я подумал немного, может с час, может нет,  – да, – я ответил, – наверное… я ходил сегодня с собаками в поле, за земляникой, а потом вдруг увидел, что вот-вот пойдет дождь, вот-вот, он шёл к нам уже по околице, и мы побежали к себе, напрямик, и я оглянулся вдруг, не знаю зачем оглянулся, и радуга была близко-близко, красивая-красивая,  во все небо, вокруг всей земли…
И когда я ответил так, мне показалось, что я, все-таки, как-то ответил, почти правильно, и тогда я пошёл спать и пожелал всем спокойной ночи,  и под конец добавил – и бидону тоже спокойной ночи. Бидон висел  на гвозде, и мы ходили с ним за молоком. Когда-то. У него крышка еще позвякивала, когда мы шли. Я помню, я его тоже очень любил.


В одночасье

Ночи настали холодные. Осень на лес поглядела. Я печь затопил.  А Бо сказала мне – расскажи мне сказ-ку про время, а я кочергой уголья в печке пошуровал и задвижку задвинул, чтобы всё тепло вокруг Бо жило,  а не улетело в трубу. И я сказал ей – это долгая песня, ты засыпай, а я рядом с тобой сяду, вот тут, и ты услышишь меня во сне, хоть между нами и разница во времени в четыре часа и в четыре тысячи ки-лометров. А она мне сказала – хорошо, тогда я сейчас усну и буду слушать тебя…

Я вышел за калитку. Я смотрел  на звезды и было мне слышно, как за оврагом лаяли собаки на суету и на жизнь… И мерцали звёзды, и  бродили ежи… И тут я сказал – в одночасье…

Однажды мы играли с Мишаней и Куском в карты, мы сидели  траве, под деревьями, мы сперва ехали-ехали, а потом вдруг настало нам время, и мы остановились и сели играть. Мне и Мишане было необы-чайно весело – дамы били валетов, короли – дам,  а потом вдруг появлялся  туз и бил королей. Но самое смешное начиналось, когда выходила шестёрка, потому что стоило ей выйти, и любой туз, какой бы он туз весь из себя ни был валился рубашкой вниз, в траву. Такие были правила. Такой закон. Мы хохотали, как сумасшедшие, над здешним законом…
А Кусок сидел и улыбался, и он улыбался как-то сквозь боль, я увидел, будто в нём в одночасье жило всё. И я тогда сдался, и сказал ему – поехали, Коль, время-то вышло. И мы поехали дальше, куда и спер-ва…

Я посмотрел на Бо, я подумал, что зря я о картах сейчас вспомнил, она ведь маленькая ещё, совсем ещё прутик, пёрышко, зачем ей всё это знать, может и обойдется все у неё, вот посижу рядом с ней, глядишь и обойдется.  А она спала тихо и улыбалась во сне. Я подумал, что, может,  она и не услышала меня, у нас ведь разница с ней во времени в четыре часа и в четыре тысячи километров, может, всё и рассея-лось по пути. И тогда я сказал ей – я расскажу тебе другую сказку. О времени, которое звенит и летает…

Мы ехали с Бо на велосипедах. Или пешком шли. На речку. У нас ведь речка здесь неподалеку течёт. Ма-ленькая, а течёт. День стоял солнечный, жаркий, и небо было синим-синим, как твои, Бо, глаза, когда ты улыбаешься. И вот мы спустились к реке, в заливной луг, и стояла вокруг нас неподвижно трава великая. И услышали мы тут с тобой, в великой траве, в одночасье, как, звеня, полетело от нас время…

Я подумал, что эта сказка должна понравиться Бо, и пошел спать, потому что у меня давно уже была ночь, а у неё утро уже светало. И когда я лег, я опять подумал о ней, как она тепло сейчас спит, и хоро-шо, что я протопил на ночь печь и вовремя закрыл трубу. А когда я уснул, она сказала во сне – в одноча-сье – сказала она. И я это услышал. Хотя между нами и была во времени довольно большая разница.


О волнении травы моей

…А над лесом облака плыли всё рыбами синими.  Я на небо смотрел и думал о чём мне сегодня тебе рассказать. Олифой вот только от меня сильно несло, самому противно, я, было, подумал, может вооб-ще  сегодня такому к тебе не ходить, чтоб и ты, не дай Бог, неприятным не надышалась. Вот и побежал к другу, а он не здесь, за оврагом живет далеко. Побежал я к нему за щеколдой какой-никакой, чтоб себе на дверь, чтоб запереться и вообще не выйти, пока вонь не пройдёт. А по дороге все смотрел на рыб в небе синих, как они хвосты к земле опускают и тогда дождь из хвостов в траву льётся, и ветер тогда тра-ву волнует. К вечеру дергачи из травы закричали. Их было совсем не видно, но когда я шёл в темноте, всё не один шёл.  А у него и правда, железяк всяких куча была – мы с ним долго копались – петельки, гайки, цепи пильные, подковы, гвоздики, которыми коней куют, чтобы веселее они ходили, тут ведь не любой гвоздь подойдет, они особенные, эти гвоздочки. А только для меня ничего не нашли. Он говорит – ты, Серёга, на меня, как коршун налетел, это искать надо, заходи завтра. – Ладно, – сказал я ему, зайду на днях, ты поищи, пусть под рукой будет. И пошёл. А дорогой я сказал тебе – сегодня я расскажу тебе о гвозде. Есть такой особенный гвоздь, с которым ходить в душе весело и легко.



Про всё хорошо

… и как она попросила – расскажи мне сказку – попросила меня – Серёжка, расскажи мне, чтоб я больше не боялась никогда, сказку про всё хорошо…
…а я ей – Бо – говорю – да таких сказок-рассказок и не бывало, верно… там у них, если и даже хорошо всё, то всё равно всё плохо – рыбка – старуха – корыто…  кота к дереву привязали…
…а у нас почти так и было, у нас в Заовражье, я им кричал ещё, когда они мимо на телеге скрипели – вы совсем что ли или как?  а они мне – совсем!, – мне в ответ, а я им – а собак-то как же? как же с собака-ми-то? собак-то куда? а они мне – пускай, куда уж теперь-то… собак-то ещё… заботу ещё нашел…
… хорошие собачки были, долго жили потом в будке своей, всё свой дом брошенный берегли… я с ними дружил… а как я уходил, бабки, у колодца жили, кормили, пока сами не померли, да как помирать нам Божья забота, не наша, а котов к деревьям вязать не по-людски…
…а Бо мне говорит – сказку ей, чтоб не страшно ей никогда…
…или вот ещё сказка была – ехал он, ехал, а в поле голова лежит живая, будто холм, а он голову сшиб, и она, голова,  вскоре и померла, Господи – думаю – Господи, прости нас бедных, куда же идти мне за про всё хорошо, когда всё про всё плохо… И поехал я тогда в Шацк.

… С утра самого, не ел, не пил, а роса была. За другом за овраг заехал, ему в военкомат надо было за печатями… А время клеверное стояло, то есть когда клевер цветет… Бывало, едем мы с Куском по полю, он рулит, а я высунусь в окошко и не надышусь тем временем, также и с Мишаней когда ездили, я Ми-шане руль отдам, а сам в окошко – никогда ведь временем не надышишься… Вот и теперь – клевер рос, и я им дышал… А Саня-друг сказал про него, что самый лучший он корм. А я ему – а чего же тогда от него коровы, говорят, мрут? А он мне на то – это если он мокрый, это надо корове, сперва, сухого чего-нибудь дать, а то если сразу мокрого его, он в бродить в книжке у ней начнет, а она, книжка-то, пухнет и давит на диафрагму, а за диафрагмой у нас что? – сердце, легкие, вот и асфиксия, удушье то есть… Саня-то ветеринар –  всё про всё хорошо знает… А я спросил его – а как же спасти их, если вот всё-таки? – А проще, – он сказал мне, – простого – проколоть ей бок, чтоб воздух спустить, или ведра три-четыре хо-лодной воды на крестец вылить, воздух внутри сожмётся, она будет дальше дышать…

…И быстро мы до Шацка за разговорами доехали, и печати ему там мгновенно поставили, что удивились мы, что обрадовались, время-то нам неприёмное оказалось, не время нам ещё было…

…А сказку  для Бо я, все-таки, из Шацка привез… Про дождь и крышу… Я зашёл  к ней, а  неё уж вечер был, это у меня ещё день, а неё уже месяц в окошко, и она ждала меня, чтоб рассказал я про всё хоро-шо, и она бы уснула… И я ей тихо сказал – дождь по крыше стучал… Засыпалось легко под дождь… А крыша дождь держала, тепло берегла домашнее… А без дождя крыша не звонкая… А без крыши дождь скиталец пустой... А как дождь по крыше стучал – выходила  неразлучная им судьба – сказка про всё хо-рошо… а теперь, Бо, марш в кровать и спи, а я рядом посижу-посижу, сны твои посторожу-подержу.


Когда я спустился к водокачке

Когда я спустился к водокачке, я вновь подумал о тебе.

– Дорога-дорога, – задумался я опять о тебе.

Водокачкой, вообще-то,  этот пруд был при паровозах, когда паровозы всюду ходили, они доходили до нашей станции, а чтобы им дальше гудеть, им заливали вот эту вот воду в их животы. А теперь здесь утки купаются. А раньше нет, не купались. Их раньше гоняли, чтобы не дай бог чего. А Колька Кусок жил за водокачкой, то есть за прудом, но для нас – за водокачкой, так  у всех на слуху. Он жил, и дорога мимо него проходила, что мимо него не пройдешь. Я однажды наличник на окошко у него без дела приметил – отдай мне его, – говорю, – мне на окошко, а мы пошли, а наличника-то и нету – проходной двор, – так он и сказал тогда, да.  Я всегда к нему заворачивал. О чем мы только с ним не говорили. О траве, о дро-вах, о дворе.

Когда я спустился к водокачке, я подумал вновь о судьбе.

– Дорога-дорога, – задумался я опять о тебе.

Поднялся ветер. Дождь приближался. Я, было, подумал – поезд идет, а потом – нет – я от железки дале-ко отошёл – это идет на меня дождь.  И я сказал тебе – летом мы сидели с Куском на ступеньках, а если зима – то за печкой, – знаешь, – сказал я тебе, –  мне кажется, мы говорили с ним, всё-таки, о самом главном, что я и сейчас тот дом – его домом зову, так у меня на слуху, как водокачка для всех.

И пришёл дождь, и обступила меня вода, и дорога скрылась совсем, будто за поворотом, будто у неё был день, а у меня ночь, у неё вечер, а у меня утро, и я спросил у тебя – почему так всё получается, всё течёт и теряется? А ты тогда взяла меня за руку и сказала – на днях ты рассказывал о гвозде, и я сказал – да, я помню,  я говорил – есть такой особенный гвоздь, с которым ходить легко,  а ты сказала – ты тогда не договорил немножко, самую малость, ты не сказал тогда, что с этим гвоздем только и можешь гудеть. – Да, – я ответил, без воды и паровоз никуда не гудит, на то и водокачка здесь.

И я шёл по дороге и снова говорил с тобой. – Дорога-дорога, – говорил я тебе.
–  Да – отвечала дорога и вела меня за руку. И мы говорили с ней о самом-самом главном – о траве, о дровах, о дворе.




Неближний свет

А идти-то было не ближний свет, и я спросил у неё – Бо, а ты на велосипеде умеешь? Вот Колька Кусок он может и не умел, не знаю, я на велосипеде его никогда не видал, он когда и на лошади-то – у него седло кособокое было, а Гуга – да, ездил он хорошо, у него велосипед был большой, красный такой, он потом, правда, куда-то врезался и колесо изломал, но ездил он классно. Он все так делал – и строгал, и на мотоцикле нашем, что без тормозов был, гонял, и ножи в стенку кидал, что втыкались – у меня редко втыкались, а у него – нет, наоборот.
– Умею, – ответила Бо, только давно не каталась. И еще спросила – А не ближний свет это где?
А я ей сказал – на велосипеде чтоб ехать совсем здорово было, надо велосипед под себя сначала настроить – сиденье там, руль – это мне Гуга всё говорил, я даже что-то запомнил – а главное, чтоб в шинах был воздух, тогда он сам будет катиться, а ты только ехать на нем и думать про свет неближний. И  я пошёл в сарайчик, где мы всякую дрянь бережём вечно, и вытащил два велосипеда – один для себя – побольше, а поменьше для Бо. – А как же, так ведь быть и должно – я сказал ей, когда она принялась вытирать с них пыль, – я же мужчина и старше. Велики были совсем еще ничего, вот только шины у них были совсем дряблые.  А времени было совсем в обрез, я видел, как солнце уже начало садиться, в ще-ли видел, сарайчик-то дырявый весь, мы с Куском его из одних ведь обрезков когда ещё сколотили.

А потом Бо вдруг перестала над моим  непутевым насосом смеяться и сказала, что в неближний свет на велосипеде не доедешь, потому что туда дороги нет. А я сказал ей – ну да, а я что тебе говорил, я думал только до него доехать немножко, а потом уж пешком, а если ты не хочешь на велосипеде, то пойдём пешком, потому что когда идёшь – дорога всегда есть, даже когда её нет, и кругом одна только трава. Вот мы и пошли.



А ещё говорил я на Илья-пророка-день

А ещё говорил я на Илья-пророка-день…
А ветер от других берегов с утра самого дверь настежь распахивал,
а я говорил – то ли сходить к ним за овраг-за реку к ним на престол поплясать?
А у них на других берегах за рекой за оврагом гуляния гурбиями, говорили, на Илья-пророка-день, то ли сходить к ним, говорил себе, дверь настежь распахивая, молоток в траву запустив?
А ветер от других берегов с утра самого облака наволакивал, веретеном облака вертелись…
А потопал я к другим берегам на других берегах на престол поплясать,
а как дождь по дороге меня захватил –
а вот и престол тебе – плясал я себе под дождём по дороге, песни орал – как веселье от тех берегов нахлынуло, радостью мне живота дороги звенящего, дверь в облака распахнув мне настежь



О других берегах

…Ты сейчас ты спишь и видишь, верно, десятый сон. И у тебя скоро утро, а у меня ещё ночь. Я сижу на террасе и пишу тебе письмо. И мы говорим друг другу – спокойной ночи, доброго утра.  Окно моё рас-пахнуто в ночь – в твоё утро, в твой сон. И если бы не маленький огонёк вдали, на другом берегу оврага (мы говорили уже о нём, ты представляла его – как за широкой рекой, пусть так. На другом берегу) мож-но бы было подумать, что есть только вот эта вот здешняя ночь, а я смотрю на него и знаю, что есть и утро, есть ты, и всё это одновременно, сразу – ночь – утро, я – ты. Пусть и на разных, на других берегах – через овраг, через реку, через Бог знает что.
Изредка вспыхивают зарницы, я вижу, как они окрашивают в свой фиолетовый свет дальний и тёмный лес. Поднимается ветер.  Пахнет дождём. Или водой – рекой. Ветер – как весть о других берегах, как пе-релёт на другие берега, не разные – другие. Я думаю сейчас и о них. Мы все живём на других берегах, мне кажется даже, что и Гуга, и Кусок – они – тоже. Может быть, их берег близко, рукой подать, а может, наоборот – через ту реку, овраг, через их Бог-знает-что нам  не перебраться сейчас. После. Когда-то. Бог весть.
… И всё-таки, и всё-таки мне кажется всё близким – словно стоит только спуститься в прибрежный ли, овражный туман, а потом выйти на другом берегу и войти в твоё утро, в твой сон. Ты здесь. Я сейчас всё время думаю о тебе и, когда  думаю, говорю – дорога, река – и это всё о тебе, будто всё твои имена.  В нашей стороне эти понятия вневременные – дорога, река – они нигде не кончаются раз и навсегда, они могут только нами теряться, скрываться от нас, растворяться – в траве, в городах, в море… Я понял это однажды. Я ехал на возу с сеном, лошадь шла шагом, я лежал высоко в небе, телега наша была, как це-лая травяная гора, и время от времени я приподнимался на локте и смотрел, где мы находимся, да, мы тогда ехали с Куском, покуривали, стряхивая пепел в его кепку… И когда я приподнимался и оглядывал-ся, я видел всё время одну и ту же крытую белым железом крышу, она сверкала на солнце, я видел её будто на том же самом месте и через час, и через два, казалось, что времени здесь нет, что всё здесь всегда, и только лошадь по своей трудной лошадиной привычке перебирает на одном месте ногами. Без времени мне не было страшно, не было страшно и того, что и мы с Куском будто растворились в этой бесконечной дороге, пахнувшей травой и пылью… Не было, наоборот – было ощущение, что только так и должно быть, только так и есть по-настоящему… Мне кажется, такими должны быть стихи и песни – как дорога, река – нигде и никогда не кончающиеся, а лишь стихающие где-то в пространстве… Я думаю сейчас, что и к нам, к нашей жизни, к нашим мытарствам, время не очень-то применимо – скорее рас-стояние. Я бы сказал не – Кусок прожил сорок шесть лет, а – он шел по дороге, а потом шаги его стихли, и когда я пойду к тебе, неверно будет сказать – я буду идти к тебе три дня и четыре ночи, три месяца, сколько-то лет… Это всё один только шаг, а следующим шагом – я выйду на другом твоём берегу и войду в тебя, в твоё утро, в твой сон… который ты видишь сейчас, когда я тебе пишу, и окно моё распахнуто  в ночь, и я вижу дальний огонёк на другом берегу…



Когда  никогда и нигде

Когда я смог приподняться… приоткрыть глаза и чуть-чуть приподняться… когда я огляделся во-круг…
темно было… дождь, и трудно было понять, где  приоткрыл я глаза… ранним ли утром или по-следней ночью…
я пытался припомнить, понять, какой была дорога прежде… что было раньше… до того как… прежде чем… до тех пор, пока…
надо говорить… надо все время говорить, что бы что-то понять… слова подхватывают друг друга… подхватывают тебя… ты что-то припоминаешь… приподнимаешься…
и я что-то припомнил…нашу  воробьиную стаю… нас было немного… мы были вместе… место – город или деревня или посёлок… просёлок… я вышел из дома… да, я вспомнил, был ещё тот самый  час – который, когда встали часы и показали настоящее нас таящее время… я прикоснулся ладонями к печке, потом прижался к ней лбом… был дождь… я вышел, я  пошёл далеко…
Раньше… Потом… Как это всё связано? …нас многое как-то сразу связало друг с другом… наши слова…наше умолчание…отчаянье, в котором мы встретились, и назвали, и услышали  друг друга… и был дождь… и мы стояли под одним зонтиком…близко-близко… мы говорили…мы слушали… шёл дождь…
Голос, единственное, что есть здесь у нас… дождь, единственное, что может здесь нас свести… перевести на другой берег… поставить лицом к лицу под один зонт… привести под одну крышу… свести друг от друга с ума…
Когда я приподнялся… когда  огляделся вокруг…
я чувствовал – вот идёт дождь, но ничего не видел вокруг, казалось, я был никогда и нигде, как однажды сказала Бо…
 казалось… никогда… и нигде… однажды… она касалась… вода с крыш текла…а мы касались друг друга… и она сказала мне – дорога… река… когда никогда и нигде… 
голос её был тихий-тихий, будто его дождь прятал… или она его из дождя спряла…а раздался во мне как гром… я вышел, я пошёл далеко…

я шёл по дороге, я шёл по реке
и дождь шёл за мною невдалеке
и берег другой за дорогой-рекой
и ты дотянись до другого рукой
до берега ночи и голоса дня
а дождь всё глядел и глядел на меня

можно ли понять дождь? – я подумал, понять  нас таящее время?
я припомнил, как встретил однажды одного человека,  он был уже в возрасте, да, но не высок, всё-таки нет,  он сказал, он работал на кровельном заводе,  всю жизнь, и думал о дожде… как он влияет на нас…
мне кажется, он так ничего и не понял, он увяз в мелочах – в силе дождя, его направлении к го-ризонту, нашей в нём скорости, в порывах встречного ветра, в количестве пуговиц у нас на пальто …
а пуговиц у меня всегда недоставало… о мелочах я старался не думать – тебя позвали – ты ото-звался… пошел дождь – ты пошел далеко…

Когда я огляделся вокруг… когда я смог взглянуть на свое окружение…
темно было… и  не понять – где приоткрыл я глаза – раним ли утром или последней  ночью… но рядом была дорога, она держала меня за руку и звала за собой…
а дождь мне шумел о других берегах…

И я шёл по дороге, и шёл дождь, и падал снег, и таял, и по обочинам вырастала трава, и уставала расти, и шёл дождь, и падал снег, и таял… а я шёл по дороге, шёл за дождем, к себе шёл домой, в свой дом на другом берегу.
И я сказал себе – пусть даже темно, пусть никогда и нигде, пусть, но  идёт дождь, но передо мною лежит дорога, а где-то и берег другой, и я иду – всё это ясно, и ясно, как Божий день, а день Бо-жий всегда светел и лёгок, он озарён…

Я ШЁЛ ПО ДОРОГЕ НА БЕРЕГ ДРУГОЙ И ДОЖДЬ-ЧУДОТВОРЕЦ СТОЯЛ НАДО МНОЙ



Клочки…

…когда было мне года три, а ты – мишкой плюшевым, я посадил тебя на траву, а меня взяли за руку и увезли домой, а ты осталась…

…а помнишь, недавно ты у меня спросила – а что ты помнишь самое яркое в детстве? А я сразу ответил – чувство вины. И синие–синие твои глаза. Мне было тогда года три, наверное. А ты не услышала. Письмо порвалось по дороге…

…на воде ледок,
на траве иней,
кто-то лёгок на помине,
тот, кто лёг…

…к вечеру дым гуще и ниже стал, а я шёл по дороге и вверх всё глядел, на звезды глядел вверху, по обы-чаю своему дурацкому, а все они там, вверху, бедные мои, то ли попрятались, то ли от дыма совсем пропали… дым густой был, и дорогу было видно едва…

…страшно остаться одному посредине своей беды…

…днём синева с неба звенела…синева – синева… это  Илюха сказал — звенела, а мы чаем из термоса грелись и на речку ходили, вода бурлила, а у берега глубокая, синяя – синяя. А вечер настал, мы и ушли.  А Иван опять остался один…

…синева я сказал тебе синева так боюсь а вдруг разобьется дым набежит из моей трубы звезды спрячут-ся меня за руку и увезут а ты мишкой  останешься на траве плюшевым с синими глазками а мне года три  стану хрустальным посредине своей беды…

…на воде ледок,
на траве иней,
вот и лёгок на помине,
кто хрустальный лёг…

… когда я прочитал тебе эти клочки, я ведь тебе их обязательно прочитаю, правда не знаю зачем, но всё равно… ты сказала мне  — ну что ты, родной…

…Высоко – высоко… Синева – синева… Высоко синева твердь…



Из письма к Бо

…я думаю о чуде... я все время о нем думаю… о вас всех… о чуде о ветре о дожде о тебе…
я шёл а потом остановился потому что посмотрел на небо.
бежали облака когда долго стоишь то начинаешь видеть что они идут когда идёшь вместе с ними это не так заметно нужно остановиться чтобы увидеть.
летали вороны и садились на позолоченный флажок на башне вороны чёрные а низко а выше а высоко-высоко парила черная она казалась чёрной на пасмурном точка-шар-комок если бы я не стоял как вко-панный на углу знаменской и моховой а где-нибудь на околице я бы подумал что вот коршун высоко-высоко а какой может быть коршун на углу знаменской и моховой здешней  осенью поздней.
я думал о ветре знаешь дружок оказывается самое трудное говорить о простых вещах ты смотришь в простое ты вглядываешься в него а оно начинает от тебя убегать уводить тебя в свою несказанную глу-бину высоту коршун улетает но ты ведь помнишь о нем.
говорить о самом важном не говоря о нем как это сделать твои волосы разметались у тебя по плечам и закрыли от меня спрятали я ищу тебя ты здесь но тебя будто и нет где ты где ты я ищу тебя я зову тебя.
и всё же я уверен что говорить обо всём можно только изнутри только соприкасаясь ладонями жизня-ми-животами.
на асфальте лежали листья я бросил окурок на асфальт мимо прошла бездомная  лохматая собака двор-ничиха мела листья собака она была цвета опавших листьев   сидела рядом с ней потом дворничиха прошла мимо меня и смела мой окурок в совок мне стало стыдно я закурил опять вороны взлетали и садились на флажок.
ветер идет от тебя ко мне нельзя остановить ветер нельзя запереть ветер запертый он исчезает его нет говорить не о чем когда стихает ветер нет ничего  совсем ничего совсем.
стоя на одном месте я стал замерзать но стоит пойти как что-то произойдет я думал остановятся облака и я замерзал на одном месте лишь бы не остановились во мне облака.
знаешь дружок я чувствую теперь мы стали ещё ближе друг к другу я зову тебя я зову тебя мы Бог знает как далеко друг от друга но как же мы близко.
в букинисте открыл Розанова хотел тут же тебе писать да набирать нерусскими не захотелось мы живем для любви только для нее мы пришли сюда и только по её полноте нас  будут судить говорю по памяти чуть верно переврал.
ветер живущий в нас над нами бегут облака от нас друг к другу бегут облака я замерзну на этом засса-ном углу лишь бы они не перестали бежать ты отводишь волосы и смотришь на меня вот она вот она кричу я тебе радуясь.
……………………………………………………………………………………………………..
ты ведь помнишь дружок я давно обещал написать тебе о ветре хотел рассказать как он живет в траве в деревьях как шумят они от того что он в них живет трепетный неуспокоенный…
кажется я не смогу тебе о нём рассказать я расспрашивал многих  но никто не мог мне рассказать о нём о самом простом о том что все знают от чего друг к другу бегут облака бегут высоко-высоко…
знаешь я придумал замечательное начало моей сказке о ветре когда-нибудь я напишу её для тебя:
"Я рассажу тебе о ветре, – сказал я тебе. – Вокруг тебя сейчас тихая и спокойная ночь, и я подумал, что нужно рассказать именно сейчас, пока тихая и спокойная, и легкие сны, самое время присесть мне ря-дом с тобой на краешке, на обочине ли и говорить тебе...
О ветре. О вести от других берегов. О трепете по другим берегам..."


Дорога-дорога

– Дорога-дорога, – сказал я тебе.
– Да?, – ты ответила...

Я сидел на обочине, потому что замаялся немножко, вышел-то ещё по росе, вон когда, туман ещё был густой, а сейчас уже тени короткие были.

– Дорога-дорога, – подумал я, – почему ты так далека?
– А ты приляг, отдохни, куда ты спешишь? – сказала мне ты. А я сказал тебе – а вдруг поздно станет, а то вдруг не дойду, а ты мне ответила  – припомни, что ты говорил, когда встали часы. – Да, – я ответил, – я помню, я тогда посмотрел на них и сказал – по крайней мере, теперь на них настоящее время. – Кото-рый час? – тогда спросил я себя и ответил – час. Который.

Я лёг в тёплую дорожную пыль и смотрел на коршуна, как он парил – вот бы и мне так, – подумал я.
А ты ответила, – а так тебе что ж?
– Да вот ботинки развалились совсем.
– На, подвяжи, – сказала дорога и протянула мне обрывок бечёвки, – подвязывай, крепкий обрывок, он здесь недели ещё не лежит. И я подвязал.

– Дорога-дорога, – спросил я тебя, – зачем ты живешь?
– Вот ты идешь.
– А если меня не будет, ты что же травой зарастешь?
– У всех бывают не лучшие времена.

Теперь бы прикурить, подумал я, и стал нашаривать спички. Да только подкладка рваная, обронил что ли, чепуха разная почему-то никуда не девается – винтики вот зачем-то, шарик воску пчелиного, ключик от сарая бабкиного ненужный уже, шишка опять же сосновая, а спичек никогда не нашаришь.
– А ты спроси у них, – сказала мне ты.
– Так один я, – я ответил тебе, – разве что у собак спросить, так они у меня не курят. А ты вдруг засмея-лась, и пыль поднялась, и я даже закрыл глаза. Ненадолго. А потом, когда открыл, вижу, Гуга сидит и Колька Кусок. Напротив. На той, на другой стороне-обочине. И Кусок достал спичек и мне бросил, – на, Серёнь, прикури, – сказал он. И я прикурил и обратно ему кинул. Западло, ведь, спичек кому не отдать… так он когда-то мне говорил.

А потом я  встал и пошёл себе дальше. Дорогой я говорил с тобой. Я говорил тебе – я иду в домой, я вы-шел оттуда, роса ещё была сильная, и туман был густой, и, когда выходил, был тот самый час – который. А потом я думал о тебе – дорога- дорога, – думал я о тебе, – быть может, ты судьба?



О колесницах

Не колесницы – нет, какие там колесницы – лёгкие и высокие, мерцающие в весёлой своей вы-шине – мы бежали тележками и телегами, кто как умел, по здешним овражным дорогам, по дороге те-ряя спицы, колёса, коней.

Иногда мы встречались. Мы разговаривали. О конях. О колесницах. И о том, что когда-то мы по-терялись, может быть, где-то потеряли нас.

И всё-таки у нас оставалась надежда, что за нами придут. Конечно, не так и не те, кто однажды пришли за Куском, он после того долго мотался, где и леший не знает. – Серый, – он однажды сказал мне, когда мы курили у печки, он звал меня Серым, да, а что в этом плохого; была зима, окурки мы со-бирали в банку, чтобы их потом докурить; и он сказал мне тогда – Серый, от меня ведь мало уже что осталось… Мы доставали из банки окурки и высыпали из них табак, из него можно было скрутить само-крутку и курить ещё. Была зима. Мы сидели у печки. Мы разговаривали. У нас оставалась надежда.  Кто-то придёт. Что-то изменится.  Дым стоял, как пыль над дорогой…

Как Кусок стал лёгким и высоким в страшной для меня своей вышине, я не увидел, я просто не пошёл на него посмотреть. Отец мой пошёл, а я нет. Я у отца спросил про него потом, и отец мне отве-тил, что Кусок лежал на полу, а рядом сидела бабка и берегла его тело от крыс.
Лёгкий, а весёлым он был всегда, и если не колесницей, то телегой-то он был доброй, может быть даже коляской с дугой с бубенцами; с ним рядом пылить было мне хорошо. Я буду ещё к этому возвращаться не раз.
Дороги наши овражные, дороги наши на край света, Серый, идут, на краю нам поменяют коней. Об этом говорил Кусок. А Гуге коней поменяли возле колодца. Когда я нашёл его возле колодца, он ле-жал босой, на траве, а в чем он был обут до этого, я не знаю, ведь в чем-то он шёл, а ночь была холод-ная, кажется, ночью был дождь. Когда я увидел его разбитую, распухшую голову, я не сразу понял, что он был уже не здесь. Сейчас я часто хожу мимо его края света – здесь, возле колодца, рукой от меня по-дать.
 …Весною мы любили ходить с ним к ручью, застегнемся поплотней, чтоб комары не мешали, стоим и соловьев слушаем. С ним мы говорили о времени, вернее он говорил, что оно мало что значит, что оно не имеет значения. Мне кажется, он говорил тогда о колесницах. С ним рядом мне бежать было всегда как-то надежно, тепло и надежно, и он был самый крепкий из нас, легкий такой на подъем. По-чему край света оказался для него возле колодца, я не знаю. И почему он потерялся? Когда? Где его по-теряли? Говорят, он давно вниз катился.  Не думаю. Я думаю о судьбе.
Он поднялся легко. Я хочу в это верить.

Светает. Передо мною лежит дорога. Мне нужно идти. На этом можно было бы и закончить.  Раньше я так бы и сделал. Сейчас мне кажется, так закончить нельзя.  Я продолжаю.

Была весна. Шел дождь. Я подошел к Бо.  Мы смотрели друг на друга, не отрываясь.

 – Иди, – она молча сказала мне.
– Иду, – я молча ответил.

И вот я  иду, качусь какой-никакой, а тележкой, как могу, как умею, по дороге подкручивая рас-шатавшиеся спицы, надеясь на своего коня, на свою судьбу, и верю, что, когда я совсем потеряюсь и покачусь вниз,  за мной кто-то придёт, увидит из далека моё поломанное колесо и придёт. Может быть, это придёт за мной Бо. Может быть, совсем скоро, вот-вот. И дорога будет легкая и высокая, мерцаю-щая в весёлой своей вышине.



Ветер. Ветер.

Было слышно, что расходится дождь. По жестяной крыше сверху, а рядом по невидимому за вечером кусту. Зима. Дождь. На кустах почки. Будто и  не зима. Было слышно – что расходится. А снег – нет. При-помнил, как спустились с отцом к реке. Снег повалил хлопьями. Без ветра можно было смотреть широко. Смотрели. Не было слышно, что расходится. Было глухо. И голоса приглушённые. Голосов не было слышно. Снег – как на уши шапку глубоко. И голова кружилась от глухоты, от снега со всех сторон. –Папа, правда ведь, мы будто уже не здесь?
Времени не было. Времени нет никогда. Что мы хотели успеть? Не важно. Забыл что. Забыл, что будет потом. Кто? Гуга? Кусок? Бо? И как-то осекся, и замолчал. Ветер невидимый раскачивает куст. Дождь расходится. –Папа, правда ведь, мы – будто?
Со временем, куст на ветру становится непроходимым для взгляда. Ветер. Ветер. И ты живёшь там, в его животе, там и живёшь здесь. Подумал. Темно. Подумал о тебе, дорога, подумал о тебе, судьба, подумал о близких-далеких других берегах. О минуте, когда рождается песня. Когда затихает.


Дорога шла полем

Дорога шла полем, а время от времени  встречался лес, островками. И где терялась в траве доро-га, небо с землей сходились. Туда мы и шли с Бо, послушать, о чем при встрече своей они говорят.
Я думал, Бо вот-вот уставать начнёт, и всё чепуху ей говорил, чтобы она не устала. Так и Гуга со мной говорил, мы с ним однажды поплыли далеко, не в водокачке, нет, в другом пруду, тот был боль-шой, а плаваю я и сейчас неважно, а тогда и совсем нехорошо плавал, почти не умел вовсе, а он плывёт рядом, и всё что-то рассказывает мне весело, так мы до далека того и доплыли, что я и устать не поду-мал.  А Бо я о тележке рассказывал – есть у меня тележка железная, я на ней всё на свете вожу – траву, дрова, песок в лесок, у ней, у тележки-то, было колесо отвалилось, а я подшипник от трактора туда при-строил новый, а бока разъехались, так проволокой подвязал и дальше катил, она, когда едет, знаешь, как гремит громко…
 А Бо по дороге сплела нам венки колокольчиковые, и шёл я в венке, как царь по дороге, а она царицей была. Я о тележке рассказывал  царице, а она и царицей быть не захотела, и чтоб я – царь, хоть и колокольчиковый – не для того ведь идем.
Где терялась дорога в высокой-высокой траве,  где скрывалась дорога в высокой-высокой траве, где растворялась дорога в высокой-высокой траве,
  совсем недалеко от нас,

дождь гремел своей тележкой, по траве катил густой, ветер дул в рожок пустой – приближался Божий час
вот и  первые капли упали, и я нарвал лопухов, которые побольше, и над Бо их держал, а то ещё кашлять будешь потом, после дождя с тобой ведь такое бывало,
                и стояли они на границе земли и неба, света и темени, их зарницы освещали во времени, он  держал лопухи над царицей, а она стояла под царскими лопухами и отвечала ему 

А Бо отвечала мне  – а от дождя, Сереж,  Божьего, пусть и закашляешь.