Москва, Бутырки, 1926 год

             
                (странные перерывы в съемках кинофильма "Поэт и царь")


   Четверть века назад в Ленинграде на восемьдесят девятом году скончался Народный Артист СССР Владимир Ростиславович Гардин - известный в свои творческие годы и забытый ныне артист театра и кино, один из первых русских кинорежиссеров, создатель первой в Советской стране школы киноискусства.  Вла­димир Ростиславович первым из работников кино получил звание Народного Артиста, такое редкое по сравнению с нынешним   вре­менем в довоенные годы.

   Почти половину своей долгой жизни - сорок лет - Владимир Ростиславович был ленинградцем. Здесь он снимал последние свои кинофильмы "Поэт и царь", "Кастусь Калиновский", "Четыреста миллионов", "Песня весны". Здесь он снова возвратился к актерской деятельности и создал классические образы Иудушки Головлева, мастера Бабченко во "Встречном", сыграл самые разнохарактерные роли - от светлых и благородных до темных и отталкивающих - во многих довоенных кинофильмах. Здесь пережил он 900 героических дней блокады, выступая на фронтовых площадках и в госпиталях. Здесь написал он три тома своих воспоминаний и последний раз снимался в кинофильме "Секретная миссия" в роли американского Финансового диктатора Диллона.

   Но по происхождению и по первым пятидесяти годам своей жиз­ни Владимир Ростиславович был москвичом. Он родился в 1877 го­ду в семье офицера-гусара, снимавшего квартиру недалеко от Крым­ского моста. Отец — Ростислав Федорович Благонравов — писал сти­хотворения, прославлявшие гусар и высмеивавшие московскую знать. Читая своим гостям эти произведения, Ростислав Федорович подписывал их псевдонимом "Гардин", происходившим от "гарды” - защит­ной пластины на рукоятке шпаги или сабли. Авторства своего при этом гусар не скрывал. Через два десятка лет, став профессиональным артистом, сын гусара-литератора сделал этот псевдоним своей официальной фамилией. А еще через двадцать лет, после революции, отставной гусар Благонравов тоже принял эту фамилию через ЗАГС. Детство Владимира Благонравова прошло на Арбате.  Учиться же он был определен во Второй Московский кадетский корпус в Ле­фортово. Владимиру повезло - его воспитателем был капитан Скрябин - дядя будущего замечательного пианиста и композитора А.Н. Скрябина, оканчивавшего в этот период Первый Московский кадетс­кий корпус и часто приезжавшего в гости в Лефортово. Повезло и с преподавателем русской словесности П.Т.Алферовым, который, су­мел понять артистические способности в нелюдимом кадете и прео­долеть его стеснительность перед слушателями.

   В семнадцатилетнем возрасте Владимир на несколько лет по­кинул родную Москву: учился в Киевском военном училище, служил в чине подпоручика в Новогеоргиевской крепости под Варшавой, на­чинал штатскую жизнь акцизным чиновником в Смоленской губернии, голодал в Риге на своих первых бессловесных эпизодических ролях. В Москву начинающий двадцатидвухлетний артист Владимир Гардин приехал почти через пять лет без гроша денег, в старом отцовс­ком костюме, с парой сменного белья и военной тужуркой в корзи­не. Он пытался устроиться в какой-нибудь театр и смог, наконец, попасть в состав небольшой труппы, выезжавшей на гастроли. Че­рез год только Гардин снова оказался в Москве, где вновь искал для себя место в выездной труппе.

   В те годы антрепренеры селились в Лоскутной гостинице в Столешниковом переулке. В вестибюле этой гостиницы встречались и обменивались новостями актеры. Здесь же размешалось нотариальное бюро для заключения договоров между артистами и их нанимателями. Много раз бывал здесь за последующие двенадцать лет те­атральных странствий артист Владимир Гардин. Последний раз подписывал здесь договор осенью 1911 года Владимир Ростиславович Гардин - известный тридцатипятилетний драматический актер и те­атральный режиссер. В свой последний театральный сезон I9II-I9I2 годов он с успехом играл Федю Протасова в толстовском "Живом трупе". Гардин становился кинорежиссером и кинопредпринимателем.

   С 19I2 по 1925 год Гардин жил в Москве, большую часть  это­го периода - на Большом Гнездиковском переулке в доме Нирензее.
   В Москве им была создана одна из крупных для того времени кино­студия. В его постановке были сняты полнометражные одно- и двух­серийные кинофильмы "Русской золотой серии": "Крейцерова соната", "Анна Каренина”, "Дворянское гнездо", "Война и мир", "Петербург­ские трущобы" по Крестовскому. В последующем на экран вышли фильмы Гардина "Власть тьмы" и "Крик жизни" с популярной в те годы исполнительницей народных песен Н.Плевицкой, "Гранатовый брас­лет", "Приваловские миллионы", "Накануне” по Тургеневу, "Дикар­ка" Островского, "Мысль" Андреева с труппой МХАТ - первая экра­низация крупного театрального представления.

   В годы первой мировой войны Гардин был призван в армию и в чине поручика занимался отбором лошадей для формируемых в Мос­ковском гарнизоне воинских частей. Обязанности по службе у  не­го не всегда были обременительными и позволяли ему в некоторой степени продолжать заниматься кинематографическими делами. В сентябре 1916 года он даже открыл первую в нашей стране студию кинематографического искусства, а весной 1917 года был избран в состав правления Союза Кинематографистов, возникшего после Фев­ральской революции.

   Бригада, в которой служил кавалерийский офицер Гардин, бы­ла расформирована после Октябрьской революции. Но Гардин остал­ся на военной службе. Он стал обучать фехтованию будущих крас­ных командиров на курсах в Кремле, которые впоследствии стали Училищем имени Верховного Совета.

   Одновременно Гардин становится одним из основоположников советского кинематографа. Созданную до революции студию он уже в первый послереволюционный год преобразует в массовую школу ки­ноискусства. В начале 1919 гола советское правительство приняло решение о создании 1-й Государственной школы кинематографии, заведующим которой был назначен В.Р.Гардин. До конца лета ему  на­до было подобрать педагогический и административный коллектив, организовать ремонт отведенного здания, провести приемные    испы­тания полутора тысяч абитуриентов, создать художественно-педа­гогический совет, разработать методику и планы учебного процесса.

   Весной этого же года Владимиру Ростиславовичу довелось ру­ководить съемками тринадцати короткометражных художественных филь­мов-агиток для демонстрации на фронтах гражданской войны и в тылу. В конце марта был выпущен первый организованно снятый под руко­водством Гардина хроникальный фильм "Похороны Свердлова”. В пер­вомайские праздники был снят солнечный, полный движения и радос­ти фильм о молодежи "Коммунистический день молодежи".

   В своих "Воспоминаниях” Владимир Ростиславович писал:  "Од­ной из самых ярких творческих страниц моей жизни оказались 1920 и 1921 годы". Набирала силы школа кинематографического искусст­ва. На ее отчетных выступлениях присутствовала Коллегия Кинофотокомитета и Нарком Просвещения А.В.Луначарский. Проводились под руководством Гардина съемки полнометражного художественного филь­ма "Серп и молот". Резолюцией Всероссийской конференции Губнаробразов был признан положительным и передовым полуторагодовой оп­ыт работы первого в стране высшего учебного заведения кинемато­графии.
 
   Во время зимних съемок "Серпа и молота" Гардин простудился и тяжело заболел суставным ревматизмом. Болел он несколько ме­сяцев, лечился в Одессе, на некоторое время был вынужден уехать из Москвы в Ялту и снимать несколько кинофильмов на тамошней кино­студии. На этом закончилась работа Владимира Ростиславовича в 1-й Госкиношколе. Но многие из педагогов и учеников этой школы участвовали в создании под руководством Гардина на Ялтинской ки­ностудии пяти художественных кинофильмов.

   В Москву Гардин возвратился через два года. За время его от­сутствия на киностудиях столицы развернулось большое производст­во. Владимир Ростиславович включился в эту работу, всеми силами отстаивая в кино реалистическую школу. Одну за другой он поста­вил четыре картины на разные, но подчиненные одной общей идее те­мы: "Особняк Голубиных” - об истоках и лечении туберкулеза; "Крест и маузер" - о связи служителей религии с контрреволюционерами; "4 и 5" - о благородстве людей, защищающий народ от капиталистических наемников; "Золотой запас" - о героях, сохранивших для Ро­дины ее ценности.

   В 1926 году Гардину предложили поставить фильм для зарубеж­ного кинопроката. Фильм был задуман как хроника последних дней жизни Пушкина. Для съемок Владимир Ростиславович выехал в Ленин­град в киностудию Совкино. На постоянное жительство в Москву он больше не возвратился.

   За Фильмом "Поэт и царь" последовали съемки "Кастуся Кали­новского". Молодая актриса Татьяна Булах, игравшая роль невесты Кастуся Калиновского, стала в 1927 году женой Гардина, а Влади­мир Ростиславович с этого дня навсегда связал свою жизнь с Ле­нинградом. В Москву после этого он ездил изредка на киносъемки или для получения почетных званий и Правительственных наград.

   За время съемок "Поэта и царя" Гардину пришлось дважды съездить в Москву и не по своей воле. В своей книге "Жизнь и труд артиста" об этом он написал следующее: "Широкие возможности в отношении денежных средств, предоставленные мне дирекцией Совкино, вызвали злобную зависть со стороны неудачников и недовольство у тех, кто еще не добился доверия у руководства студией. Открытого выступления против ме­ня и других "старых” режиссеров (мне было сорок шесть лет в то время, Ивановскому - сорок, и потому я ставлю "старых” в кавыч­ки) еще не было, но заспинного шипения я слышал достаточно. А вскоре последовал и совершенно омерзительный выпад со стороны одного из уволенных мной за неработоспособность администраторов. На меня был послан в прокуратуру гнусный донос. После ряда допросов и очных ставок, опровергших все пункты доноса, мне был вручен документ, удостоверяющий, что следствие прекращено за неподтверждением обвинения.”

                * * *

   Молодой женой пожилого уже режиссера стала родная сестра моего отца. Так создались условия для того, чтобы я всю свою сознательную жизнь мог намекать на знакомство с миром искусст­ва и числиться в кругу знакомых племянником Народного Артиста.

   В принципе я не только числился племянником, но и многие дни и месяцы своего детства и юности провел в доме Гардиных. Арест отца, командировки и работа вдали от Ленинграда матери, война, голодный послевоенный год перед поступлением в военно-морское училище - вот этапы моей жизни "на харчах” у дяди  Во­лоди. После родителей Гардины были для меня самыми близкими людьми и, думаю, оба они любили меня.

   После свадьбы Гардины поселились на Потемкинской улице в доме, принадлежавшем до революции профессору С.С.Боткину - старшему брату лейб-медика Е.С.Боткина, расстрелянного вместе с бывшим царем Николаем II. В этом доме, знакомом мне уже через многие годы после этого события, даже в середине тридцатых го­дов поражало многое.

   Дом разделен на две половины открытым двором с тенистым деревом, высоким чугунным забором, витыми воротами и калиткой.
   Со второго этажа во двор смотрит широкое сдвоенное окно, как в студии художника. Остальные окна похожи на окна дворца в Летнем саду или Кикиных палат: их обрамляют лепные оконные проемы. С острой высокой крыши смотрят окна мансарды, о которых моя ба­бушка говорила, что это - "окна Парижа". Вход на парадную лест­ницу с Потемкинской улицы был обрамлен двухскатной крышей с ви­тыми чугунными карнизами. Массивная дубовая двойная дверь с большими медными ручками открывалась с улицы в большой деревянный тамбур с еще одной такою же дверью. Верхние половины всех этих дверей были сделаны из ребристых стекол.

   Нижняя площадка лестницы после тамбура покрыта серыми мра­морными плитами. Вверх ведут широкие-широкие и невысокие, удоб­ные для детских и стариковских ног ступени. Лестницу освещают два широких окна на улицу, с такими же витыми, как у ворот и карниза, решетками.

   Мне довелось в этом доме впервые побывать в 1929 году в "Татьянин день", за день до своего рождения. Отсюда мою маму увезли на "скорой помощи" в родильный дом.

   Владимир Ростиславович и Татьяна Дмитриевна Гардины про­жили в этом доме всю свою семейную жизнь, включая страшные го­ды блокады, до своих последних дней. Вместе они прожили здесь почти сорок лет, Татьяна Дмитриевна прожила одна еще восемь. Поселились они здесь в разгар НЭПа, когда советской власти не было еще десяти лет. Отсюда видели они четыре десятилетия не­повторимой победоносной и трагической истории нашей страны, здесь они были участниками этой истории - писателями и сцена­ристами, здесь они продумывали и создавали сценические образы своих современников, здесь репетировали выступления перед творцами истории - своими зрителями.

   Через многие годы, после войны, пройдя четверть века  военно-морской службы, похоронив Владимира Ростиславовича и Татьяну Дмитриевну, я прожил там пятнадцать лет. Теперь там живет мой брат.

   На фасаде дома, под окнами бывшей квартиры Гардиных, висит мемориальная доска. Судьбе было угодно, чтобы в огромном   старин­ном здании напротив был в конце-концов создан главный кинотеатр города "Ленинград". Тысячи его посетителей ежедневно могут уви­деть и узнать из надписи на этой доске, что здесь с 1927 по 1965 год жил какой-то Народный Артист СССР, фамилия которого вряд ли знакома подавляющему большинству из них больше, чем фамилии ак­теров позапрошлого и прошлого веков Волкова и Щепкина.

   Татьяна Дмитриевна Гардина умерла в 1973 году, через восемь лет после Владимира Ростиславовича. В последние дни своей жиз­ни, лежа после инфаркта в реанимационном отделении, она больше всего беспокоилась не о себе, а о своих и гардинских бумагах, лежавших в ящиках письменного стола, в шкафах, внутри дивана.

   Все годное для экспозиции в музеях давным-давно было приведено в порядок еще Гардиным до начала его долгой болезни. В послед­ние годы все эти материалы Татьяна Дмитриевна сдала в Публичную библиотеку. Наброски же статей и рассказов, письма, дневники, памятные записи и многое другое, необработанное, оставалось до­ма. И она не хотела, чтобы это, глубоко личное, могли прочесть люди, близко знавшие Гардина и ее, - их современники.

   Меня же она своим современником не считала и доверила мне все эти бумаги просмотреть, рассортировать и хранить их, не чи­тая, не менее пятнадцати лет. После этого срока она считала воз­можным с бумагами ознакомиться.
 Псевдооптимистические мои пред­ложения помочь сделать ей это самой после выхода из больницы она отвергла и попросила немедленно поехать к ней домой, все по-возможности рассортировать, упаковать и спрятать в какое-ни­будь дальнее место на антресолях за ненужными санками, старыми ведрами, пустыми чемоданами.
 - После смерти одинокого человека его вещи переписывают, а жилье опечатывают, - сказала она. - При этом все перетряхивают, выискивают интересные подробности. А я не хочу, чтобы в моем  со­кровенном рылся хоть кто-нибудь. И тебе читать наши с Гардиным записи разрешаю, когда тебе исполнится шестьдесят.

   Я сделал все, как она просила, и сообщил об этом на следую­щий день.
   - Теперь мне ждать больше нечего, - удовлетворенно сказа­ла она.
   Следующий раз я увидел ее в гробу.

   Прошел указанный срок. Я перевалил на седьмой десяток. И с чистой совестью начал разбирать архив, письма без дат и подпи­сей, обрывки начатых и прерванных на полуслове воспоминаний, на­броски стихотворений, тетрадки и блокноты без начала и конца, дневники, неоконченные пьески, черновики рассказов. Все разроз­нено и перемешано. Только близкому человеку под силу было разоб­раться в незнакомых почерках, именах и датах.

   Мне повезло: я дожил до дней, о которых мечтали супруги Гардины, дожил до гласности. И могу попытаться опубликовать их записи, на публикацию которых они не только не надеялись, но и чьего-нибудь знакомства с которыми они опасались. Среди     достав­шегося мне богатства есть и наброски Владимира Ростиславовича о его заключении в Бутырскую тюрьму в период съемок кинофильма "Поэт и царь”. Записи эти в тоненькой ученической тетрадке с портретом Пушкина на обложке. Такие тетрадки выпускались ко дню столетия смерти поэта, значит вспоминал Гардин о своем аресте и тюремных порядках через десяток лет, в 1937 году. Как не пред­положить, что воспоминания эти были вызваны "ежовыми рукавицами", безжалостно охватившими всю страну. Заодно они охватили и бра­та его жены, которому очень хотелось помочь или хотя бы предста­вить его положение в заключении.

   Помочь моему отцу Гардин смог, отец остался жив. Но его вос­поминания о тюремной жизни значительно отличались от гардинских: за десяток лет наши правоохранительные органы сумели ее достаточ­но усовершенствовать.

                * * *

   На обложке тетрадки четким и красивым почерком Гардина сде­лан набросок начала воспоминаний, Владимир Ростиславович, види­мо, собирался в конце-концов написать небольшую повесть об этом событии и опубликовать ее. Поэтому в этом первом наброске он да­ет некоторым своим персонажам псевдонимы рядом с их истинными именами. Сохраним их имена втайне, как собирался это сделать   ав­тор. Некоторые же фамилии (Бабель, Червяков, Капчинский) - без псевдонимов. Это - писатель, артист, директор кинофабрики, ко­торых без истинных имен в повесть не включишь.

   Себя по имени автор не называет, а зовет "моим героем".
Все же записи в тетради именуются "КОНСПЕКТ".
   Прочтем его.

               * * *

   В 1925 году в Москве. Осень.
   На Арбате. Коридор. Замочная скважина.
   Она уехала. Конечно, с красавцем Надаровым.
   Трагикомедия: справки у подруги Тестовой (муж - бас,  буду­щая "оперная знаменитость"). Она все знала, устраивала свидания и отъезд. Странные методы допроса.

   Ставки продолжаются у цыганки... Неудобство   продолжитель­ных разговоров - отсутствие нескольких зубов (починку зубов за­держал зубной техник). Цыганка подсмеивается почти откровенно, а у Цекаровой кривится от улыбки рот. Видимость сочувствия к своему режиссеру, а на самом деле?

   Подробности побега устанавливаются. Телеграмма из Томска. Дикая сцена с сыном на даче.
   (Примечание: так окончилась пятнадцатилетняя семейная жизнь Владимира Ростиславовича, так он до самой блокады потерял сына.)

   Одиночество... Но непродолжительное. Которая из трех? Цы­ганка, Цекарова или Лина Полозова?

   Предложение Цекаровой, (Примечание: Гардин был знаком с нею уже года два, после киносъемок в Киеве).

   Какое громадное значение в судьбе женщины могут сыграть два отреза: синий и, конечно, коверкотовый...

И черный хлеб в обед и ужин
Ее страстей не утолит...               
Ей майонез и рябчик нужен,
В ней кровь цыганская кипит...

(Примечание: цыганка знакома со съемок "Особняк Голубиных", у нее "муж" - толстый коммерсант еврей.)

   У Лины муж - талантливый фотограф. Снимал ее всегда в сти­ле "Греза"... Но как обманчива наружность у хорошеньких блон­динок! (Примечание: Лина знакома со съемок "4 и 5".)

   Одновременно за двумя зайцами охота не всегда бывает удач­ной... На что же можно рассчитывать в погоне за тремя женщинами?
   1. Цыганка поздней осенью бросила своего толстого еврея и
перешла к худому мануфактурщику.
   2. Цекарова зимой вышла замуж за представителя итальянской
фирмы "Фиат".
   3. А Лина отправилась с моим героем-кинорежиссером в Ленин­град... Но только на три дня.

   Только что закончилась постановка "Золотого запаса" и на­чались подготовительные работы к постановке "Блуждающих звезд". Бархатные рамки в кабинете режиссера. (Примечание: Гардин ввел предварительные, до кинопроб, просмотры этюдов абитуриентов на роли в небольшом пространстве между рамками, образующими подо­бие экрана.) Задачка на укол шприцем - морфинистка. Как старались актрисы получить ведущие роли в этой постановке!

   Неожиданный отъезд в Ленинград на постановку "Поэта и ца­ря" вместе с Линой Полозовой. Письмо фотографа-мужа: "Люблю... люблю... люблю... 1000000000 раз!" Бедный фотограф! Что его   ожи­дало в будущем? Лина уезжает из Ленинграда.

   Администратор Лившиц.(Примечание: был уволен и написал донос.) Бархатные рамки и поиски красавиц на роль Натали Пушкиной. Бар­хатные рамки в двух комнатах, снятых режиссером для себя...

   Осада женщинами и способы, которыми достигаются  поставлен­ные цели...
   Владимирский клуб! (Примечание: всю жизнь Гардин был     игро­ком, а на Владимирском проспекте в годы НЭПа работал картежный клуб.)

   Предложение ГПУ поехать в Москву для разговоров.
   Лубянка и арест на 6-й неделе поста.


           "Собачник", апрель 1926 года.

   "Собачник" - комната 22-24-х метровая. Деревянные нары с обеих сторон, два окна с решетками.
   Мой герой явился в зимнем пальто с бобровым воротником. И меховое пальто ему очень пригодилось.

   В "собачнике" помещалось приблизительно человек 30. На каждого по 1/2 метра деревянных нар. Было душно и тесно, как в со­бачьей конуре... Очевидно, и прозвище от сравнения с жизнью цеп­ной собаки. Кормили отвратительно.
   Сосед бой-скаут и бородач-церковник.
   Следователь вызывал обычно через неделю после сидения-лежа­ния на нарах... Допросы, обыкновенно, ночные.

   Все только мечтали о переводе в Бутырскую тюрьму.
   Делали оттиски пальцев. Снимали фотографию.

   Через 10 дней перевели во "внутреннюю тюрьму для  одиночно­го заключения” - по несколько человек в камеру: человека по 3, по 5.

   Пасхальная ночь во внутренней тюрьме... без передачи.       Со­сед-бухгалтер, получивший передачу, целые дни развлекает  разго­ворами о самоубийстве. Угощает одним вареным яйцом и кусочками кулича, курить не дает.

   Наконец, ночью на второй день Пасхи везут в "Бутырки” в "черном вороне" - закрытом омнибусе с решетками.


                Бутырки...

   Дверь в камеру открывается и... вонь от 160 человек, спя­щих в камере, оглушает. Проход между нарами. Встреча с писателем­
Пруссом. (Примечание: вероятно, с Бабелем, поскольку нигде, кроме обложки, его фамилия не встречается.)

   - А! Наш знаменитый режиссер! И вы! Вот это история. Заме­чательно... Ну, завтра поговорим! Берите папиросу... и ложитесь вон там - видите свободное место? Только не раздевайтесъ и лицо закрывайте полотенцем.

   Ночь в Бутырках... Миллионы клопов! Утро... День... Вечер... Ночь... Игра в карты... Разговоры... "Параша".

   Вывод в коридор из общей камеры и разделение по камерам.

   Камера, куда мечтают попасть. Наконец, помещение на долгое время с прочным укладом тюремной жизни. В камере не 160, а все­го человек 45, не более. Но она вдвое меньше общей.


                Население камеры

   I. Священники - двое. Один - благочинный, другой - из ка­раимов. Брюнет с горбатым носом. Один дьякон.
   2. Адвокат-еврей с астмой. Частые припадки. Начинает ходить по камере. Ходит больше часу.
   3. Турок двое из Батума - контрабандисты.
   4. Перс из Коминтерна (ходил на голодовку).
   5. Молодой церковник с лицом Христа, но со странностями пассивного педераста.
   6. Экономист - шахматист 1-й категории.
   7. Инженер из секретного отдела, прекрасно знающий англий­ский язык.
   8. Поляк, ожидающий справку о себе месяцев десять (у ок­на). Делал замечательные шахматы из хлеба.
   9. Помощник кинорежиссера.
  10. Четыре человека могильщиков.
  11. Три человека скотоложцев.
  12. Бывший командарм Шапошников - теперь почти оборванец.
  13. Человек 5-6 финансистов, валютчиков, бухгалтеров - евреи.
  14. Человек 5-6 разных тихих людей непонятных профессий.
  15. Китаец доктор - сумасшедший или симулянт.
  16. Мой герой-кинорежиссер.
  17. Два экономистa-еврея, уже получившие по 3 года, но по "новым делам" возвращенные обратно с пути следования, со статьей о высшей мере наказания. Трясутся целые дни за жизнь.


                День заключенного

   Вынос параши.
   Перевертывание крышки стола. Герой спал на этой крышке      посередине камеры. Клопы приходили в меньшем количестве.

   Принос чайников, хлеба, сахара.
   Утренний туалет, заглядывание в соседние камеры и на двор Бутырок.

   Чай пьют группами-хозяйствами, которые делились своими пе­редачами. Он выбрал себе двух священников и перковника.

   Литературные упражнения: прокурору, следователю, наркомам и т.п. и разговоры о движении своего дела, о вызовах к следова­телю, о своей судьбе и т.д. Шахматы. Карты. Военная игра.  Разда­ча книг. Английский язык и т.д.

   Прогулка по утрам на 15-20 минут. Выписка продуктов из тю­ремного "гастронома”.
   Обед в 12 ч. дня: 1-е - похлебка (очень жидкая) из рыбьих
голов; 2-е - пшенная каша.
   Ужин в 5 ч: черная каша (Примечание: гречневая!).

   "Богатые хозяйства" обыкновенно почти никакого участия в обеде и ужине не принимали. Если было достаточно масла, брали только кашу. Похлебку есть было почти невозможно.

   Почти каждый вечер встречали новеньких: "Акулина! Ставь самовар - гости пожаловали!" По цвету лиц различали прибывающих из внутренней тюрьмы или из "собачника". Бледные - из внутренней.

   Камера управлялась выборным старостой - он отвечал за чис­тоту и порядок. "Новички" прежде всего регистрировались у ста­росты и занимали свои места в порядке очереди поступления, начи­ная свое житье у параши. Когда место освобождалось, все перед­вигались по нарам к окну - его занимал около года поляк. Ночных мест на перевернутой доске стола было только два.

   Вечером иногда устраивали чтение камерной стенгазеты в про­зе и стихах (стихи писал помреж). Но обыкновенно читали и бес­конечно говорили друг с другом. Говорили тихо, потому что гром­кие разговоры были запрещены.

   После обеда и после чая двери камеры раскрывались и разре­шался выход в отхожие места на 15-20 минут. Иногда, среди дня, по особой просьбе, караульный или надзиратель выпускал "заболев­шего” в клозет. Этой неожиданной свободой выйти хоть на несколь­ко лишних минут из проклятой запертой камеры пользовались мно­гие.
   Иногда, контрабандой, появлялась газета. Ее читали с огляд­кой и опаской.

   В баню водили раз в неделю.
   Два раза - по вторникам и пятницам - приблизительно в два часа дня арестованным вручали маленькие продолговатые бумажон­ки... Вручали под расписку.


                Главное событие дня

   Начиналось оно с вызова арестованного на допрос к приехав­шему в тюрьму следователю. Это было очень редко и обыкновенно решало судьбу обвиняемого. Ждала или близкая свобода или суд или передача дела на заключение большой или малой коллегии ГПУ, то есть на высылку.

   Бумажки, вручавшиеся под расписку, были заключениями по делу: высылка на 2, 3, 5 или 10 лет - в Казахстан и еще похуже. "Минус шесть", т.е. выход из тюрьмы без права проживать в шес­ти городах - Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе и Рос­тове - было высшим блаженством. Такому человеку завидовали. По­лучивших по 10 лет звали "вундеркиндами". Смертники в этой ка­мере не сидели.

   Возвращаясь после разговора со следователем, арестованный делился со своими коллегами всеми подробностями. Вся камера   зна­ла: кто за что сидит, какие обвинения ему предьявлены, что ему грозит к т.д. Следовательно, все, связанное с причинами и перс­пективами нахождения арестованного в Бутырках и было главным событием дня.

   Все стены первой входной залы Бутырок испещрены карандашными надписями. Эта сводчатая комната называлась "камерой душ". Души писали:
   "Сосланы такие-то в Казахстан на 3 года НИ ЗА ЧТО”.
   "Получили такие-то по 10 лет НИ ЗА ЧТО".
   Это "НИ ЗА ЧТО" пестрело во всех надписях. И eщe: "И ЭТО
ПРОЙДЕТ".

   Разрешение задачи - потеря к ней интереса. Поэтому резолю­ции коллегии ГПУ были той точкой, тем концом, после которого интерес к арестованному прекращался...
   Соображали, какое место очистится и кто поближе окажется к окну и подальше от параши.

   У некоторых бывало счастливое мгновение освобождения. Оно наступало так неожиданно, что человек, обалдевая от счастья, выскакивал из камеры, как пробка из газовой бутылки. И  попрощать­ся с соседями по несчастью не удавалось. На освобожденного смот­рели с завистью, утешая себя, что не всю же жизнь сидеть в этой гнусной клетке

   "И ЭТО ПРОЙДЕТ" - обычная философская надпись на стенах камер.
   Итак, вызов, приговор или свобода - вот что являлось глав­ными происшествиями дня.


              Второстепенные происшествия

   День свиданий был тоже событием, но личным и коллег не волновал.
   Выйти из камеры можно было еще в лазарет или на голодовку - но эти события были уже второстепенными, о них говорили меньше. Больному, конечно, завидовали, потому что уклад жизни в тюрем­ной больнице был неизмеримо легче тюремного. Главное, что обра­щение изменялось в корне - докторский и обслуживающий больницу состав смотрел на арестованного, как на больного, а не как на преступника. (Примечание: почитайте Солженицина, и вы сразу поймете, как по-революционному быстро менялось это обра­щение.)

   Далее происшествия дня сводились к мелким столкновениям характеров. Ссоры из-за карт, шахмат и несходства во взглядах немного разряжали обычную монотонную речь полушепотом и становилось интереснее. Как скандал на улице привлекает внимание про­хожих, так и ссора в камере отвлекает от невеселых мыслей.

   Особенно забавно было, когда доктор-китаец симулировал су­масшествие, а обвиняемый в шпионаже - падучую, изображая с  точ­нейшими деталями разведчика, который едет на лошади, наносит на бумагу план местности, а потом, раненый, падает с лошади.

   Запомнилась радость двух "вундеркиндов", получивших по 10 лет вместо ожидаемлй смерти. Они участвовали в дивертисменте, танцевали и пели, изображая шансонеток.
   Наиболее характерным тюремным типажом были: астматический адвокат, наш учитель английского языка - шпион, благочинный отец Василий, священник-караим, церковник - будущий епископ,
турок-контрабандист, перс, шахматист, бывший командарм.


                Тюремная больница

   В июне месяце мой герой заболевает и его отправляют лечиться. Открытые камеры. Свободный вход в соседние комнаты. Прогулка в садике два раза в день по одному часу. Свидания с родными -  зна­чительно продолжительнее и без навязанных свидетелей.

   Соседями по больнице были: черкес, осужденный на 10 лет за убийство из мести (вендетта); его очень удачно оперировал извест­ный московский хирург; еще какой-то шахматист, который спорил из-за каждой чепухи и отравлял жизнь даже в этой благодушной боль­нице.

   Во время нахождения героя романа в больнице в Бутырках сви­репствовал тиф. Бутырки дезинфицировали! Bceх клопов уничтожили!

   В камерах установили отдельные койки не более 26-ти, а раньше доходило до 60. (Примечание: почитайте Солженицина. и вы   узнае­те, что в скором времени в такие "окроваченные” камеры можно бы­ло совершенно свободно помещать до восьмидесяти человек.)

   По выходе из больницы потребовался карантин и мой герой очу­тился в камере уголовников вместе с грузинским писателем Гамсахурдия, потерявшим душевное равновесие.


                Камера уголовников

   Баня и отбор всего белья и костюма. Появление кинорежиссе­ра в камере в одних подштанниках, которые не сходились на живо­те, и в коротенькой казенной рубашке.

   Собственное белье и костюм выдали на следующий день с обыч­ной выдачей продуктов. Режиссер и писатель обворованы.
   Староста-уголовник.
   Опять ночное воровство.
Уголовники-смертники, обвинявшиеся в разбойном нападении на поезд. Блатные рассказы. Ненормальный сосед-грузин. Опять воровство.

   Переход в другую камеру и прощальный завет уголовника-вора: обязательно разбить свою деревянную ложку при выходе из тюрьмы.

   Несколько дней в новой камере и неожиданное освобождение. Обалдевший от счастья герой забывает разбить свою деревянную ложку...
   И что из этого получилось?


             Опять у кинематографического аппарата

   Из Бутырок прямо к Петергофским фонтанам! Опять целый рой женщин, но отношение к их жужжанию у моего героя несколько    из­менилось .
   К Пушкину в Михайловское.
   Работа в декорациях: маскарад, кабинет Пушкина и др.


                Вновь Бутырки

   Снова вызов в Москву и арест в конце ноября 1926 года. Сле­дователь из дореволюционных прокуроров. Интересный разговор при аресте. Приезд в Бутырки, как в гостиницу 5-го разряда.

   Скучнейший уклад жизни. Парикмахер. Обед по карточке. От­дельная койка. Продукты в изобилии из тюремного "гастронома”.
Б.Чуевский присылает чудную семгу.

   Из окна виден дворик, куда выходит на прогулку киноопера­тор Провицкий (Новицкий)).
   Шарики черного хлеба со вложенной запиской. На календаре отмечается каждый прожитый день.
   Новицкий показывает руками, что через два дня выходит из
тюрьмы.
   Кончается декабрь...
   Опять неожиданное освобождение. На этот раз мой герой вдре­безги разбивает свою деревянную ложку и топчет ногами осколки.


                Снова в Ленинграде

   Конец постановки "Поэта и царя" в Феврале 1927 г.

                * * *

   Как далеко еще было это время от страшных "тридцать проклятых"!  Еще выпускали из тюрем оболганных командармов и режиссеров. Еще было время стать им маршалами и народными артистами.

   Но написанная в тысяча девятьсот тридцать седьмом году не­хитрая правда пряталась еще пятьдесят с лишним лет...