В полумраке избы, слабо освещённой керосиновой лампой, Машка лузгала семки. Прямо на столе. И не обламывалась. Виталич налил себе ещё стакан. Вот так вот, назло вам всем! Сижу и пью водку с собственной белкой!
Он подобрал её неделю назад. Нашёл в сугробе зверька, и показалось, что жизнь в нём ещё теплится. Ну, не сам нашел, конечно, Мишка помог. Странно себя повёл. Сел над маленьким серым комочком и тихонько так заскулил… Вобщем, подобрал. На следующий день сходил за десять километров в деревню и купил банку молока. Пока домой шёл, молоко подмёрзло. Морозы какие-то дикие стояли. Пришлось отогревать на печке, а потом отпаивать зверька из одноразового шприца. Но Машка живучая оказалась. Через неделю уже устроила себе гнездо за печкой и решила не помирать…
Вот так у Виталича появилась сторожевая белка и собутыльник. А собственно, надо ли ему было что-то ещё?
Он не знал, когда это началось. Давно, наверное. Фрагменты сна, сросшиеся потом воедино, вспоминать было не то что страшно, а как-то холодно. Когда он думал об этом, словно жизнь из тела уходила. Виталич стал понимать, что добром не кончится ещё много раньше. Но вот полгода назад…
Одна из центральных улиц Москвы встала в пробке. Перекрытие. Серьёзная авария…
- Виталич, иди с этим разберись, - майор ткнул пальцем в бледного водителя стареньких жигулей. А чего тут разбираться. Ясно всё. Капитан никак не мог отпустить руку этой старушки. Уж больно она была похожа на его маму. Он пытался наклоняться над ней, закрывая её лицо от капель дождя.
- Ты иди, милок, иди, я уж сама как-нибудь тут, - старушка смотрела на него почти тем же взглядом, что и умирающая мать ещё совсем недавно. А он понимал, что что-то внутри надламывается от одной мысли, что сейчас придётся отодвинуться и подставить её лицо дождю. С такими повреждениями, как у неё, не выживают и молодые крепкие люди, а тут… Природа милосердна. С возрастом она даёт возможность меньше чувствовать боль. Просто готовит к смерти…
Разваливший автобусную остановку понтомобиль торчал мордой в фонарном столбе. Несколько человек получили серьёзные ранения, а скорая не могла пробиться через пробки.
- Иди, милок. Я дождика не боюсь. Дай мне его почувствовать. У меня он последний, - старушка продолжала смотреть ему в глаза…
Слова о том, что всё будет хорошо как-то застряли в глотке. Он потупился и осторожно отпустил её руку.
- Иди, милок…
- Резанула она. Я не смог оттормозиться, - пожилой, седой, грузный дядька. Трёпаные жигули. По лицу видно, почти работяга. Явно старой закваски. Руки дрожат. Всё понимает. – Естественно, в жопу долбанул. Ну она и влетела в остановку… Регистратора нет. Знаю, что на меня всё свалите.
- Кем работаешь? – Виталич посмотрел на него как-то сочувствующе.
- В Химках на Энергомаше. Старший мастер цеха, - человек нервно закурил.
Вот так! Он ничего не ждал, ни во что не верил, ни на что не надеялся. А в двух шагах возле разбитого понтомобиля молодая расфуфыренная крашеная кукла ржала в телефон. И где-то, пробиваясь сквозь пробки, выли сиренами машины скорой помощи.
И тогда это случилось. Ему показалось, что мир как-будто схлопнулся в одну точку.
- Тварь!!! – рука потянулась к табельному пистолету…
На нём повисли все. Все, кто мог дотянуться. Они не позволили ему совершить непоправимое. Однако понятное дело, что данный инцидент добром не кончился…
- Ванька!
- Серёга! – Виталич крепко обнялся с худощавым высоким человеком в белом халате, не успев даже прикрыть дверь кабинета.
- Господи, сколько же мы не виделись! Ну всё! Потом о делах. Нина! – крикнул Сергей в приоткрытую дверь. - Меня ни для кого нет. И сегодня не будет!
- Но Сергей Борисович, у вас же… - захлопнувшаяся дверь кабинета оборвала недовольный монолог. На столе как-то мгновенно появились две рюмки и чекушка водки, потеснив вороха медицинских карт.
Вот так. Когда-то учились в одном классе, часами пинали мяч в пыльной футбольной коробке во дворе… Оба помнили кислый до оскомины вкус яблок-падалиц, подобранных в заброшенном саду возле дома. Даже Танька не сумела разрушить их дружбу. А беспощадное время развело. Теперь Серёга светило психиатрии в Сербского, а Ванька…
- Ты, Вань, пойми, я как лучше хочу. Они сейчас всех собак на тебя повесят, - Серёга налил ещё по одной. Чекушка растворилась как-то на удивление быстро и её место прочно заняла бутылка неплохого коньяка, которую тянули уже понемногу. – Сейчас время такое. Борьба с оборотнями в погонах, ну и т.п…
- Да знаю я, - Виталич махнул ещё одну рюмку и, подпалив зажигалкой волосы на тыльной стороне ладони, занюхал. Как-то привычно, почти машинально.
- Вот весь ты в этом, - недовольно посмотрел на него Сергей. – Ты мне ещё после Чечни не понравился. Представляешь, что будет, если сейчас вся эта либеральная мразота на тебя навалится? У этой дряни, что ДТП устроила, бабла на адвокатов хватит, чтобы небо с землёй местами поменять. В лучшем случае из органов с волчьим билетом уйдёшь. Если не закроют… Брата моего двоюродного, Василия, помнишь?
- Помню, - Виталич смотрел в одну точку. – Ну не очень хорошо…
- У меня сомнений нет. Посттравматический синдром. Любой нормальный эксперт подтвердит. Отсидись годок и вернёшься. Василий писал, у них лесник старый помер. Хороший дядька был… Место свободно. Поживи подальше от людей. В себя придёшь, вернёшься. Будет всё как раньше.
- Не будет, Серёга, - Виталич продолжал смотреть в одну точку.
- Перестань! Это просто посттравматический синдром.
- И сон тоже? – Виталич поёжился.
- И сон! – Сергей задумался. – Да расскажи ты мне его, в конце концов!
- Ладно, - Виталич втянул голову в плечи. – Попробую.
Прошли всего две недели с момента разговора в его кабинете, а Сергей уже глядел вслед поезду, увозящему друга и бывшего одноклассника подальше от этого чёртова города. На душе было как-то мерзко. Нет, он сделал для Ивана всё, что мог. Но… Сейчас он сядет в метро и окажется дома. Его встретит любящая жена, сын и две дочки, и растолстевший после кастрации кот. И его все ждут. А ждал ли кто-нибудь хоть когда Ваньку? С того дня, как Танька уезжала в Израиль, никто. Сергей был в этом почему-то абсолютно уверен. Тогда, четверть века назад, он сох по ней, а Танька по Ивану, и когда всем стал очевиден этот дурацкий треугольник, Ванька сказал прямо глядя ему в глаза: «Этого не будет! Дружба дороже». Дурак! А Танька всё ждала. Наверное, сильнее всего ждала в день, когда улетала насовсем. Ванька не пришёл. Он остался верен дружбе и данному слову. А если бы пришёл и сказал бы «оставайся», она бы не раздумывая осталась. Вот только… Через год Танька вышла замуж, ещё через год развелась, а ещё через двенадцать умерла от рака. Хорошо, что Ванька не спросил о ней. Было бы как-то трудно об этом рассказывать.
Когда Сергей ехал провожать Ивана на вокзал, почему-то был уверен, что увидит ещё хоть кого-то, кто придёт пожелать ему счастливого пути. Однако сильно не удивился, осознав, что припёрся один. Такие дела…
- Всё, лейтенант, брось! Давай без сопель. Мы вроде взрослые, - привалившись спиной к мокрому стволу ели, он держал рукой простреленный живот. – Меня не вытащишь и всех положишь заодно.
- Нет, Ефремов! Нет, я сказал! Нам до линии фронта чуть осталось.
- Не смеши меня. Это «чуть» для вас всех могилой станет. Автомат оставь и гранату. Валите, пока не поздно.
Где-то слышался лай собак и отрывистая немецкая речь. Теперь уже близко.
- Идите. Я их придержу малёк.
Странные глаза сейчас были у лейтенанта. Словно ломал что-то в себе.
- Может, передать что-то кому?
Вот теперь они, наконец, друг друга понимали.
- Некому. Мать с отцом, жена, сын… Все в одном эшелоне эвакуировались. Один я. Иди. Дай поквитаться.
ППШ с неполным барабаном и граната. Вот всё, что осталось в этой жизни. Немного, но большего было и не нужно. Он расслабился, пытаясь набраться сил перед последним и самым важным боем в своей жизни. А по лицу стекали капли дождя. Тоже последнего…
Виталич снова проснулся от этого ощущения. Сон, казалось, был апогеем всей никчёмности его жизни. Он стал просто бояться спать. Как-то глупо и непонятно. Зачем он здесь? Смысл-то от себя бегать? Он уже много раз думал, как сделает это. Из карабина трудно застрелиться. Однако, можно. Надо просто разуться и, пихнув себе ствол в рот, спустить курок большим пальцем ноги. И, наверное, пора это сделать. Вот прям сейчас. Чтобы больше не спать…
Машка пошевелилась за печкой и как-то по-человечески тяжело вздохнула. И вдруг непонятный страх проник в душу. Виталич осторожно достал её из свитого гнезда. Она была уже почти совсем здорова. Ещё вчера. Только, видимо, хворь её нагоняла. Снова полуприкрытые маленькие глазки-бусинки и полное нежелание шевелиться. Кажется, зверёк опять умирал. Чёрт! Остатки молока в банке давно прокисли.
- Сейчас, Машенька, - Виталич судорожно докидывал дров в печку. – Тепло будет. Я скоро обернусь.
Зверёк снова тяжело по-человечески вздохнул, а Виталич быстро одевался. Прихватив карабин, он бодро направился в сторону деревни. Уже выходя со двора, вдруг вернулся за Мишкой. Сам не знал, зачем…
- Баба Том, молочка бы, - он был похож на провинившегося школьника.
- Вот не спится тебе, Виталич. Банку-то не принёс? – баба Тома была не очень приветлива. Да вобщем можно понять. Ни свет, ни заря…
- Баба Том, не принёс. Придумай что-нибудь, с меня причитается.
- Опять белку свою выхаживаешь? – баба Тома сердито посмотрела на него.
- Баба Том, ну тварь ведь Божья. Что ж, помирать ей? Ну, если помочь-то можно…
- Да ладно, подсоблю уж. Да вот и семок возьми. А то водкой твоей треклятой зверька-то не накормишь…
Странные люди, сибиряки. Какие-то неслащавые, но тем не менее пронзительно добрые…
Он спешил. Скоро прогорит печка, и хата начнёт быстро выхолаживаться. Незакрытая заслонка в трубе совместно с морозом обязательно сделают своё дело. А Машке сейчас нельзя мёрзнуть. Он не знал, почему, просто чувствовал. Намёрзлась уже, хватит. Бутыль молока он убрал за пазуху, памятуя прошлый опыт. Не хотелось тратить время на оттаивание задубевшей тары. Ускорив шаг, он свернул с просёлка на заброшенную тропу, которая выводила почти напрямую к его заимке. Оставалось чуть. Километра три. Вот только… Два поваленных дерева над оврагом давно служили мостом. Для него, для охотников. Ну, для кого придётся, что ли. Мало здесь людей-то ходило. Он снял лыжи и, взяв их под мышку, начал аккуратно двигаться по шаткой переправе. Соскакивая с обледенелых стволов, он попросту подскользнулся и, падая затылком на комель, успел лишь плотнее прижать к себе бутыль молока, чтобы не разбить. Не задумываясь. Рефлекторно…
Пуля перебила лучевые кости правой руки раньше, чем кончились патроны. Но боли не было. Была только какая-то холодная уверенность, что всё идёт так, как надо. Как задумано. И когда в полумраке проступили очертания фигур в немецкой форме, он лишь удобнее переложил левую руку со сжатой в ней гранатой. Теперь в любом случае… Если он будет владеть ситуацией – подпустит поближе. Если нет – рука всё равно разожмётся. На такой дистанции осколки уже достанут…
Они деловито обступили его, продолжая держать на прицеле. Человек шесть или семь. Молодцы придурки. Сами напросились. Офицер что-то вполголоса отрывисто гавкнул на чужом языке и попытался заглянуть ему в лицо. Ну вот и всё. Он подтянул руку с гранатой к своей груди, чтоб наверняка, и разжал пальцы…
Он медленно брёл по какой-то бескрайней сухой промороженной земле, освещённой лишь звёздами, и всё ещё по привычке придерживал живот. Вот, значит, как оно здесь… Наверное, так же когда-то завершали свой путь мама, отец, Зинка, Коля… Он худенький был, мерзлявый… Зачем?! Жить, чтобы сдохнуть?!
- Зачем?! – заорал он в чёрное небо. – Что мы сделали тебе? – он чувствовал, как слёзы наворачиваются на глаза. – Тебя же прёт, когда мы убиваем друг друга! Ты же сам стоял в стороне, когда люди устроили эту бойню. Ты всякий раз стоял в стороне! А мы, позорное тупое быдло, верим, что ты есть любовь. Где твоя любовь?! Ответь, сука! Ну где она?!...
Было безумно жарко. Странно. Кажется, кругом был снег, но словно на сковородке лежал. Где-то шумел мотор. Потом его куда-то тащили, привязывали, везли… Сознание приходило на доли секунды, и уходило вновь…
- Папа, мы его сейчас до района не довезём. У него очень серьёзное переохлаждение, - кажется, его хата, какие-то люди… Он вроде бы их знает, но не может вспомнить.
- Лен, что ты мне объясняешь? Ты фельдшер – командуй. Сам вижу. Сорок километров на снегоходе недотянет. Список пиши, а я до больнички. Часа за три обернусь…
Как-то совсем обыденно, ничего не вызывало удивления. Он видел огонь в печке через плохо прикрытую дверцу топки, шелуху семечек на столе, брошенные возле двери валенки. Он видел своё тело со стороны, над которым хлопотала лет тридцати молодая красивая женщина. Она кричала: «Ну дыши же!», а ему было смешно. Ему совсем не хотелось дышать. Он не чувствовал этой потребности. Только вот ей было не всё равно. Странно как-то…
То, перед чем он предстал, нельзя было как-то назвать. Но это был не человек. Что-то неизмеримо больше. Можно соврать другим. Наверное даже себе, если очень сильно постараться. Но не ему. Вспоминая этот момент своей жизни, он долго думал о том, что есть настоящее. Если бы колесо железнодорожного вагона было математически идеальным, то место его соприкосновения с рельсом не имело бы размеров. Оно было бы просто точкой. Вот так и мы, говоря слово, в процессе его произнесения отправляем звуки в прошлое, ещё не договорив до конца. Настоящее как геометрическая точка не имеет размеров. У настоящего нет секунд, минут, лет. Оно здесь и сейчас. Но представ перед этой сущностью, он почувствовал, что вся его жизнь, как путь колеса вагона поезда, осязаемо оказалась где-то рядом. И из этой песни невозможно было выкинуть ни слова. Ощущение стыда за неверные поступки было, возможно, хуже любой физической боли. Но это было неважно…
За своей спиной он скорее почувствовал, чем увидел, огромное количество людей. Он обернулся… Он знал их.
Какое бы странное паническое оцепенение ни вызывала сущность, перед которой он стоял, они почему-то не боялись разговаривать с ней. А он, не имея возможности вмешаться, молча стоял и смотрел. Получившая смертельные повреждения старушка с той злополучной автобусной остановки… «Он хороший человек, добрый...» Танька. Постаревшая, какая-то бледная, худая и измотанная. С платком на голове, скрывающим отсутствие волос после химиотерапии… «Сохрани ему жизнь. Он хороший человек. Пусть найдёт своё счастье.»
«Да хватит ему уже мучить себя,» - помнил Виталич этого сержанта. Жаль, не сберёг. «Он себе до сих пор простить не может, что из-за моего тела как из укрытия отстреливался до последнего. А если б не он, парни бы погибли. Вот чё он себя корит? Мне-то уже всё равно было. Пускай живёт. Хороший у нас был командир. За спинами нашими не отсиживался. А со мной… Так я рад, что даже после смерти сгодился на что...»
Их было много, и все кажется, пришли за него просить. Даже белка Машка. Она просто была рядом и как-то странно смотрела. И когда все замолчали, он понял, что теперь ему надо что-то сказать. Что-то важное, но вот только… А что говорить?
- Ты прости меня, великий, кем бы ты ни был. Наверное суди меня как знаешь. Я всё приму. Вот только сказать хотел… Не для того чтобы ты… Ну в общем не для того, чтобы передумал. Стыдно мне. Мы дышим воздухом, не задумываясь о том, что он есть. А если его не будет, умрём почти сразу. Когда нам его не хватает, дело не в нём, а в нас. Так и с любовью. Я теперь понял, только поздно наверное…
Тёмный потолок избы. Он открыл глаза и снова увидел перед собой эту женщину. Без одежды…
- Ты прости меня, миленький! Прости! Ты потом что хочешь обо мне подумаешь. Твоё право. Только ты жить должен!
Наверное то, что было дальше, никого кроме их двоих не касалось. Через час, когда Лена уже одевалась, приехал Василий. Он посмотрел странным взглядом в глаза дочери, но ничего не сказал. Виталич знал, что на северах так спасают тех, кто уже почти умер от холода. И никто потом не шлёт претензий. Ни мужья, ни жёны, ни родители. Там, где речь идёт о том, чтобы сберечь чужую жизнь, наверное для этого нет места…
- Баб Том, я банки принёс, - он снова был похож на проштрафившегося школьника.
- Ну заходи, Виталич, - баба Тома была как всегда не очень приветлива. - Давай помогу что ли, - сказала она, покосившись на его перемотанные бинтами руки. - Гляжу, поправляешься уже?
- Да в общем некогда хворать, баб Том, - он, поморщившись, снял вещмешок со стеклотарой.
- Белку-то свою выходил? - баба Тома как-то странно на него посмотрела.
- Выходил, баб Том. И всё остальное как положено будет, - Виталич прямо посмотрел ей в глаза. - Вот только моложе она меня на двенадцать лет. Ну если ты об этом, баб Том…
- Дурак ты, городской. - Баба Тома махнула рукой. - Ты её береги просто. Двенадцать лет… Дурак!
- Ну вот, Серёж, а Мишка им под снегоход кинулся. Так и остановил. Они из района ехали… - Сергей, Иван и Ленка не спеша брели по набережной Москвы реки, неподалёку от Воробьёвых гор. Ленка теперь не могла быстро ходить, живот мешал. Виталич рефлекторно выбирал маршрут движения возле скамеек.
- Пса-то хоть не искалечили? – Сергей посмотрел с деланной укоризной на Ленку.
- Нет, дядя Серёж, искалечишь его…
Виталич в очередной раз дёрнулся от этого обращения. Ну почему она его одноклассника дядей называет?
- Ну а дальше? – вопросительно посмотрел на них Сергей.
- А что дальше? – Виталич чуть задумался. – Везти меня в район они отказались. Дескать не доеду. Вот так Ленка и осталась меня выхаживать. А когда выходила, совсем осталась.
- А… - Сергей вдруг неожиданно смутился - …ну я типа спросить хотел… А как тот сон?
Виталич прыснул:
- Серёж, ну выключи ты в себе психиатра. Всё нормально.
- Ну… и тем не менее, - взгляд Сергея был пристальным. – Пойми, Вань, ты хорошо знаешь свою работу, а я свою. Если б я сбил на переходе человека, и ты бы оказался рядом, ты бы спросил меня обязательно, пил ли я, ну или ещё что-нибудь такое. Чтобы знать, как меня защищать…
Сумерки всё сгущались. От воды тянуло прохладой. Было странное ощущение, что они с Серёжкой помолодели на ту самую четверть века. Стали почти мальчишками, невзирая на полученный опыт, местами горький и тяжёлый.
- Да, ты прав, Серёж, - Иван как-то погрустнел. – С того дня, как Ленку встретил, не снится больше. Ну если формально. А вообще, извинился я. Мне было за что извиняться. А он простил. И встретиться он нам с Ленкой позволил только потому, что я признал свою ошибку.
- Перед кем извинился? – Сергей оторопело смотрел на Ивана.
- Перед ним, - и Виталич как-то странно посмотрел в вечернее небо, на котором начинали проявляться первые звёзды. – Перед ним, Серёж…