Долгое освобождение
(рассказ моего дяди Юстуса Андрея Ивановича)
Выписали меня из больницы только в августе 1945 года. И много нас за это время народу поагитировало самого разного: не возвращайтесь, мол, в Советский Союз. Сталин сказал: «У меня нет пленных, у меня есть только предатели». Верить или не верить этим агитаторам – такой вопрос не стоял передо мной. Все эти годы я жил одним стремлением – вернуться домой. Если даже умереть, то умереть дома.
И вот, когда вышел из больницы, иду по городу и вижу обращение к советским военнопленным: «Товарищи! Не слушайте тех, кто внушает вам, что на Родине вас ждут преследования и репрессии. Ещё ни одна война не обходилась без пленных. Неужели вы думаете, что товарищ Сталин этого не понимает? Родина ждёт вас и примет как равных, как героических солдат своей славной армии!»
Пошёл я немедленно в советское представительство по репатриации: «Хочу, - говорю, - домой!» Ждать пришлось недолго.
Свезли нас на сборный пункт в городе Крефельде. Здесь уже было много наших солдат и офицеров вплоть до полковника. Офицеры уже надели погоны и командовали нами под присмотром представителей нашей армии. В середине сентября под звуки оркестра нас отправили на Родину.
Едва мы переехали в зону, где стояли наши войска, это было в Магдебурге, ночью в вагоны ворвались солдаты и офицеры. Они кричали на нас: «Предатели, изменники!» Сорвали с офицеров ордена и погоны, и отобрали у нас всё что было.
А ведь многие военнопленные после освобождения набрали в Германии много вещей: почти у каждого был чемодан: костюм, рубашки, ботинки и т.д.
Нас привезли в лагерь недалеко от Берлина. Это был очень большой лагерь, обнесённый в несколько рядов колючей проволокой, с охранными вышками. Здесь нас держали почти месяц. По нескольку раз мы проходили фильтрацию.
Тут я в первый раз узнал, что наши советские немцы выселены в Сибирь.
Это мне сказал старший лейтенант Немцов. Он кричал на меня: «Почему ты сдался в плен? Если ты не предатель и не сдался добровольно, то почему ты, сволочь, не застрелился? У тебя ведь был пистолет!» Вот такие были тогда понятия.
Но я ничем себя не запятнал. Никто ничего плохого обо мне сказать не мог. Наконец, в один прекрасный день приехала комиссия во главе с одним Героем Советского Союза. Военнопленных офицеров построили, сорвали погоны с тех, с кого ещё не успели, и ночью отправили целый состав, а куда – неизвестно.
Через несколько дней отправили и нас, и мы тоже не знали куда. Переехали польскую границу. Вдруг нас поставили в тупик, и стояли мы там довольно долго. Потом нас повезли назад и сказали, что бандиты из Армии Крайовой пустили под откос несколько эшелонов. Нас выгрузили и пешком отправили в сторону Кенигсберга. Шли мы долго, многие устали и стали жаловаться, что уже не могут идти. Вдруг, уже вечером нас обогнал автомобиль ЗИС-5. В кабине сидели старшина и шофёр, а в кузове сержант с автоматом. Вдруг они остановились – заглох мотор. Старшина и шофёр вылезли и начали ремонт, а сержант притворился больным и не слез с машины. Когда мы подошли, старшина спросил: «Куда идёте, ребята?» Мы ему ответили, что идём в Белау. Ну и охрана наша подтвердила. Тогда он сказал, что и они едут в Белау. «Вот помогите толкнуть автомобиль, и, кто хочет, может садиться и ехать с нами». Желающих было много, но брали только 10 человек. Они поставили свои вещи в кузов и давай толкать. А водитель со старшиной рванули с места, дали газу – только их и видели. Километров через 5 они остановились и выбросили нашего человека: он был больной, и мы всё же посадили его на машину. Этот человек был мой друг Иван Васильевич Шевцов. Они ему сказали: «Иди, иди, изменник, не то убьём».
То есть, у многих солдат в армии было сформировано к нам такое отношение, словно мы и не люди, делай с нами что хочешь, отвечать не будешь.
Так мы пришли в город Белау. Отдохнули несколько дней. Потом нам дали огромное стадо трофейных лошадей. Мы должны были сопровождать их в Белоруссию.
Мой взвод получил 30 лошадей и должен был доставить их на место в целости и сохранности. Но была уже поздняя осень, кормить их было нечем, и по дороге несколько лошадей подохло. Конечно, дохли они не только в моём взводе. Принимал лошадей представитель Министерства сельского хозяйства какой-то старший лейтенант. Он ударил меня пистолетом по голове:
«Фашист, предатель, вредитель! Это ты нарочно их заморил!» Впрочем, он поступил так и с остальными командирами взводов. Сейчас он живёт по соседству со мной – через дом. Мы встречаемся, но делаем вид, что не знаем друг друга.
После того как мы сдали, наконец, этих коней, нас отправили в запасной полк недалеко от Минска и опять стали фильтровать. Некоторых отправили домой, некоторых в Сибирь, а остальных завербовали на стройки в Минске. В числе последних был и я. Приехали мы в Минск на день Конституции 5 декабря. Поселили нас в разбитом доме, от которого остались одни стены. Но мы его быстро отремонтировали: забили окна фанерой, вместо печек поставили железные бочки с трубами, соорудили двухэтажные нары и стали жить. И хотя мы прошли столько фильтраций, и сами фильтрующие признали, что никакой вины за нами нет, тем не менее, еще несколько месяцев нас водили под охраной.
И только в феврале или марте 1946 года стараниями моего уже освободившегося друга В. Капустина, с которым мы познакомились ещё в первом фильтрационном лагере под Берлином, меня перевели диспетчером в автоколонну. Тут только я почувствовал, что война и для меня закончилась.
Остался я в Минске. Вскоре взяли меня работать в центральный материальный склад военно-строительного управления Белорусского военного округа. Стал я разыскивать родителей. Ответ мне из Маркса: высланы, а куда - неизвестно. Стал писать во все области, куда могли бы их переселить. Получал один ответ: нет таких, не числятся. На радио написал – вообще не получил ответа. Ну и свыкся с мыслью, что больше их не увижу.
А через год встретил я женщину – Людмилу Васильевну Воронову. Много ей досталось на войне. Служила она в санитарном поезде. Однажды поезд разбомбили. Вытаскивала она – почти девчонка – раненых из горящих вагонов – надорвалась. Но научился я видеть в ней свет – глубокий, потаённый – и понял, что человек она дивной красоты. Поженились мы и стали жить душа в душу. «Что ж ты, - говорит, - руки опустил, не ищешь своих родных?» И сама стала повсюду запросы рассылать. Пишет она по вечерам письма, пока я газету читаю. Потом в конверты свою писанину раскладывает, адреса надписывает. «И охота тебе! - говорю неблагодарным своим языком, - Ну куда ты сегодня написала? Челябинск, Свердловск, Томск, Хабаровск. Так ведь я туда уже писал. Что время зря тратить?» Вот и ей стали те же ответы приходить, что и мне. А я и рад отчасти: «Ну что? Я же говорил!»
Да вот только однажды пришёл я домой, ни беды, ни радости не ожидая. А она мне навстречу, вся заплаканная, и бумажку подаёт: «Сообщаем, что разыскиваемые Вами родственники …. проживают в Новосибирской области, N… районе, с. K….
Вот и скажи, что чудес не бывает. Я ведь в Новосибирск два раза писал.
Тут же написал я письмо и стал собираться в Новосибирскую область. Встретился я с родными только в 1953 году, через тринадцать лет после разлуки.