Поленыч

Солнце палило нещадно. Висело высоко в небе раскаленным жареным яблоком. И плавило все, что было ниже его.
Только удочка странного седого рыбака, казалось, не обращала внимания на бьющую энергию светила. Она мерно покачивалась вверх-вниз, на секунду вздергивала червяка на крючке и вновь засыпала.
Болотные сапоги и плащ ОЗК давно пришли в негодность, но для рыбалки подходили как нельзя кстати. А старая кожаная кепка на макушке была куплена в Секондхенде специально для свиданий с природой.
Из-под кепки выглядывали маленькие от старости и выпитого с утра спиртного бесстрастные глазки, готовые в любую минуту закрыться, лишь только возникнет такая необходимость. А в сегодняшней жизни желание закрыть глазки на любое нежелательное проявление жизни возникало почти каждую минуту.Последние двенадцать лет особенно.
Это сейчас на берегу озера под палящим солнцем у него остались лишь маленькие поросячьи глазки. А когда-то в пору горячей неуемной юности, когда кровь кипела и кидала его на любую амбразуру с перекошенным от злости и ненависти ртом, лицо украшали красивые миндалевидные глаза, которые свели с ума не один десяток неприступных красоток.
Ходил среди ночи к ведуну, да только не дошел. Повернул обратно. А как вернулся, тут же рухнул без движения и провалялся так до первых петухов.
- Чего же хотел я от этого омутника? Зачем пошел? Да ни зачем. Узнать хотел, когда сдохну. А кто ж тебе, милый, откроет такую сокровенную вещь. Он и знает, да не скажет. Он много чего знает. Гадатель хренов!
Тишину вдали нарушает нарастающий гул мотора. Пять минут рева, сплетенного с музыкальным винегретом из автоплеера, и вот на полянке, метрах в десяти от берега уже вываливается из железного нутра машины детина с полтиной. Мерно сопит, похрюкивая, сморкается в песок, подняв высоко ладонь, подходит к берегу.
- Клюет кто-нибудь?
Старик поднимает глазки на детину, засовывает большой палец в рот, поднимает руку вверх:
- Ты, Валерик, с какого дуба рухнул? Направление перепутал? Какой клев в полдень?
- А ты тогда чего сидишь? Или ждешь кого?
- Карпа жду. – Старик чмокает губой, машет в направлении машины: - Ты приглуши звук-то, рыбу распугаешь.
- Да ладно, чего ты. Сам же говоришь, клева никакого. Чем тебе музыка помешала? Щасскупнемся.
- Ты, милок, давно в автосервисе-то не был? А то придется сейчас ехать туда, за мастером.
- Ой, напугал ежа голой жопой.
- И не тренди! Ты меня знаешь.
Старик отворачивается и уже больше не обращает внимания на молодого.
Многие его знают. Въедливый, дотошный, до мерзости принципиальный. «Одним словом, старпер, чтоб он сдох.» Эту присказку он тоже слышал уже не раз. Но… Не посылает бог смерти, не хочет его забирать к себе. Кряхти, скрипи как можешь, воюй… А с кем воевать-то? С детьми? Вот как этот…
Принял с утра, когда рассвело, полстакана первача, снял ночное напряжение. Уснул вроде еще на пару часов. А сердце все равно не на месте. Тянет что-то темное, мутит, выть заставляет. От этого еще меньше глазки… Где вы мои ястребиные?
После паузы тишины в машине что-то хрюкнуло, прорезалось хрипом, и за переливом гитарных струн зазвучал твердый голос:
«Я не люблю уверенности сытой –
Уж лучше пусть откажут тормоза.
Досадно мне, что слово "честь" забыто
И что в чести наветы за глаза.»
Валерик уже потянулся к магнитоле, но был остановлен властным:
- Не трожь искусство! Пусть поет.
- Свихнешь с тобой, дед. – Валерик начинает раздеваться. Делает он это долго, смачно, явно красуясь накачанным телом, поигрывая бугристыми мышцами. Портит вид бурдюк над мошонкой, и бурдюк немаленький. Пивной.
Автор-исполнитель допел свою песню. Дед покачал головой, тихо произнес, повторив последнюю строчку песни:
- Я это никогда не полюблю…
- Ты о чем, Поленыч?
- Ты бы, мол чек, ехал отсюда. Пора к кормушке. Самое время.
Вспомнил старик про отца, про улыбку его грозную, недобрую. Его это слово «мол чек». Боль пронзила его, как только всплыл в памяти ремень отцовский. И крик его на весь дом. И опущенные в бессилии губы матери. Он видел смирение матери, ее отведенную от удара голову, и решил тогда, что не будет плакать, тут же закрыл рот и не произнес больше до конца дня ни одного слова. Пять ему было, но решение свое он помнил до сих пор.
Та старая, заплывшая жиром в мозгах, потускневшая, но все же клокочущая где-то под сердцем боль была первая и самая памятная. И пришла опять такая же резкая, неуемная, безысходная. Много их было потом, этих болей, и физических и совестливых. А запомнилась только первая. Остальные забыл. Заставил себя расстаться с ними по-хорошему.
Оказывается, не все…
Валерик подошел к берегу чуть в стороне от деда, побултыхал ногой, передернулся всем жиром и улегся на горячий песок.
Привиделась на днях во сне ему жена покинутая. Будто сидит она на кухне, чай мешает в стакане, и зовет его, чтоб он ей подул на горячую воду. Остудил, стало быть, чай. А он подняться с дивана не может, ноги не может спустить. Лежал неловко, вот они и затекли, ноги те. А когда пришел в кухню-то, жена уже бросила чай пить, в окно уставилась и смотрит, его не видит и не откликается. Он ее зовет, а она не откликается. Хватает он тогда со стола нож и на нее. Только не добежал, споткнулся о свою ногу и лоб разбил об угол стола. Проснулся потом с головной болью и не мог понять, в руку сон или просто с перепою.
И неотвязно поселилась в мозгу его мысль о женщине, о его «Девушке».
Вспомнилось почему-то первое свидание с ней у кинотеатра на площади, долгая прогулка по широкому бульвару, сидение в «Развилке». Вспомнил он, как долго вертел в руках первую рюмку коньяка. Цедил коньяк, морщился, поглядывая на Лару (в тот день она представилась ему Вероникой), говорил мало, больше слушал ее трескотню. На прощание она обещала позвонить. Своего номера не оставила, лишь записала его.
От такого заявления новой знакомой он надрался как свинья и все ждал ее звонка, чтобы мстительно обругать ее последними словами. А позвонила, и нашлись у него ласковые слова, куда-то уплыла злость, и захотелось опять ее увидеть.
Ветерок чуть шевелил поплавок, на котором уснула прилетевшая с берега бабочка. Старик залюбовался на крылатое чудо природы. Мелочь, ерунда вроде, а как приятно взглянуть. Крылья белые, с каким-то зеленоватым отливом, а тельце черное. Вот же курьез, черная красавица прячется в белые одежды. Скрывает свою натуру. Прямо как эта самая…
Всего неделю не видел, а нате вам. Уже соскучился.
Он-то привык, что плевал на эти новые знакомства. Одной больше, одной меньше. На ночь он всегда найдет себе грелку. Для него они все были герлы, телки, соски, и много еще более резких мужских эпитетов. А тут зацепило, потянуло его к новой… девушке.
Слово всплыло как-то само собой. «Девушка». Что он говорил ей? Это не имело абсолютно никакого значения. Типичный пустой треп. Вслух называл киской и лапочкой. А внутри творилось что-то совершенно незнакомое. Даже старые эпитеты для прежних своих знакомых куда-то провалились, вылетели из памяти. Да и само слово «Девушка» не хотело попадаться на язык.
Он даже не сразу взял ее за руку. Второе свидание, уже все, пора на приступ, как заведено у него раньше, кабак, кино, карета к дому, поцелуй у двери и в койку. А ночь была такая лунная.
Что же его тогда тормознуло, перекоробило, оттолкнуло?
Простое слово, почти ласковое, сказанное ею с кокетливой полуулыбкой.«Мужчинка!»
Он взорвался. Дошло бы даже, может быть, до пощечины. Ей. Убежала в ванную.
Не вошел в готовую открыться дверь спальни, а остался сидеть в кресле. Хотел уснуть и не мог. В голове царил полный кавардак, а ладони покрылись потом.
А потом случилось тридцать лет счастливой совместной жизни. И никогда за эти тридцать лет она не повторяла то глупое слово. Бывало всякое. И хорошее и плохое. Как у всех. Но двенадцать лет назад она припомнила ему свою обиду. И опять назвала его мужчинкой. Не стерпел. Ударил. Думал, убил. Обошлось. Сбежал в деревню. На прощание строго-настрого велел не показываться ему на глаза. Старый дурак!
Солнце поднялось достаточно высоко, а с западной стороны показались мелкие облачка.
Валерик поднялся, протирая заспанные глаза, потянулся, спросил:
- Слышь, Поленыч, а ты пивка-то бухнешь?
- У нас было, - ответил старик и показал пальцем на жестяную фляжку в воде.
- Так нагрелась, наверное…
- Там родник холодный. Все предусмотрено.
- Самогон? Как в лучших домах Парижа и Лондона? – сказал Валерик и тут же сам заржал над своей шуткой.
- Слышь, а я не понял, а че тя Поленычем кличут?
- Да жену я свою чуть поленом не пришиб по пьяни. Вот такой же был как ты сейчас.
- Такой же молодой, красивый?
- Такой же был придурок.
Тени деревьев легли на воду. С другой стороны озера по тропке шла женщина. Походка тяжелая, сумки оттягивали руки, голова склонена к правому плечу.
«Как у Лары моей?!»
Старик даже приподнялся с бревна.
«Обман зрения? Нет, не она. Но как похожа. Или она приехала. Но тогда она пришла бы с другой стороны, с остановки. Нет. Я же запретил ей приезжать.»
- Ну-ка, малец, глянь, кто там идет по берегу? – Старик указал Валерику направление.
- Так это ж твоя Лариса Васильевна приехала, Поленыч. Или не признал сослепу? Она каждое лето здесь…
- Она ли? Ох, где вы мои ястребиные?
Что-то изменилось в этом маленьком мирке на берегу реки. Следы ног на песке, мутная вода у берега и вонь от бензина – это лишь внешнее, наносное. Что-то изменилось внутри старого человека. Умирать уже не хотелось. Но как жить с этим?
«И я хотел идти к ведуну? Напрасные хлопоты. Не люблю я этого.»
- Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более, когда в нее плюют. Твою мать, она ж сюда идет!