Мокрым июльским утром я приехал в этот город, где осталась моя племянница, последняя из семьи, которую я покинул тринадцать лет назад.
Младшая дочь, моя маленькая Валера, провожая меня в Нижний Новгород, все спрашивала:
- Ты зачем туда едешь? Я тоже хочу с тобой.
- Нельзя, малыш, мне надо туда поехать одному, - говорил я, и смотрел на нее тупо и равнодушно. Не мог я ей ничего сказать. Да она и не смогла бы меня понять. Не смогла бы услышать мои мысли и почувствовать мою тягу к этому городу. Что может ребенок в шесть с половиной лет? Только задавать вопросы и удивленно хлопать длинными ресницами.
Тоннель со щербатыми лестницами встретил меня с платформы гремучим турникетом и темнел все так же тускло, а у выхода в город играл все тот же Вася-неудачник, развлекая скрипичной игрой бродяг и приезжих. Теперь он постарел, обрюзг, отрастил живот, глаза не смотрели на мир, а впадали внутрь глубокой утробы, называемой васиной душой. Играл он все также плохо. Я знал его когда-то в прошлой жизни, поэтому не хотел сейчас с ним встречаться.
Доехать до гостиницы «Волна» не составило большого труда, тем более маршруток стало больше, и ездить они стали чаще.
Позвонил домой в Самару, но никто не ответил. Перезванивать не стал.
Открыл в номере окно, отравился сигаретным дымом, глянул вниз с третьего этажа. Никого. После дождя по багровой брусчатке стекала вода.
Вышел из отеля, пересек проспект Ленина. Через трамвайную линию переходить не стал. Вспомнился почему-то Булгаков с Аннушкой, которая разлила масло. И не пошел через линию. А повернул к другому переходу через проспект Ильича. Вот они и встретились, проспект Ленина и проспект Ильича, в одном месте волею судеб и людей.
Серая брусчатка с бордовым рисунком ложилась под ноги ровной мокрой полосой. А впереди уже маячил вечный огонь и стела памяти. Слева показались первые дома улицы Поющева, а с правой тяжелой громадой лежали гаражи и склады, оставляя узкий проезд и пешеходную дорожку.
Где-то здесь мы виделись с Пашей последний раз тринадцать лет назад. Вон там, у пятого дома, где сейчас похоронное бюро. Не там ли заказывали гроб для него? Может быть, может быть. И опять трамвайная линия. На проспекте Кирова. Да что ж их так много! А вот здесь в семнадцатом доме, в ЗАГСе он зарегистрировал свою дочь Аннушку. Здесь он радовался появлению на свет его нового социального статуса отца. Это было трогательно.
Он даже как-то натужно крякнул, когда вышел из ЗАГСа. Долго вглядывался в свежий, только что напечатанный документ, вертел его в руках, просматривал его на просвет как крупную купюру. Разве что только на зуб не попробовал. Повернул на свою любимую Комсомольскую улицу и через три минуты уже оказался на скамейке у подъезда под окнами своей квартиры. Оттуда, с пятого этажа раздавался тоненький писклявый голосок его дочурки. А он не торопился домой. Он решил, что ради такого праздника можно и позволить себе немного.
И позволил… Домой пришел на третий день к вечеру. Принес себя и документы.
Восемнадцатый дом по проспекту Октября. Серая сталинка. Высокие потолки. Длинный коридор внутри квартиры. Квадратные комнаты. Балкон. Все, кажется, так и было. Одна комната справа по коридору, стены не оклеены, в комнате строительный мусор, уличная грязь, старые вещи навалены кучей. Комната нежилая. Несколько раз Паша принимался делать ремонт, штукатурил и выравнивал стены, белил потолок. Хотел даже застеклить балкон. Но так и не собрался. Дальше по коридору кухня, обычная кухня со сквозной дырой в туалет под раковиной, пробитой при смене труб. Напротив кухни вторая комната, побольше. Вот здесь, в этой комнате в первом подъезде на пятом этаже теснилась и переживала все свои трудности семья моей двоюродной сестры: Ирина, Паша и маленькая Анюта. Жила-была такая маленькая ячейка общества. Жила-жила и умерла. Осталась только одна Анюта, племянница моя.
Где она теперь? Адреса ее нового я не знал, только телефон. Но звонить сейчас не хотелось. Звонил с вокзала – без ответа. Хотелось подышать этим воздухом, побродить по знакомым улицам, вспомнить маршруты юношеских игр и любовных приключений.
Но улица не располагала к прогулке, поэтому я сел на маршрутку и проехал несколько остановок. Вышел около универмага. Пошел направо за бывший магазин «Филателист», где я мальчишкой покупал марки, и где теперь располагался магазин красок «Ордер», а дальше за ним в добрые советские времена был Дом культуры школьников. Когда-то здесь было много детей, музыка лилась из окон, в зрительном зале показывали кино, а на стенах коридора висели работы юных художников. Многое изменилось с тех пор. Теперь это здание представляло собой полуразрушенный остов с провалами окон и дверей, огороженный бетонным забором с табличкой «Стоянка».
А Молодежный проспект стал шире и благоустроенней. Но уже не был повсеместно пешеходным. В советские времена он был проспектом Жданова. Но в период развенчания всяческих культов проспект переименовали. Однако он ровным счетом от этого ничего не потерял. Казалось, никакие названия ему не подходили. Все были неправильными. Потому что не могли отразить сути этой улицы. Вроде бы центр района. А улица как поселковое захолустье. И как в любой деревне в центре клуб. Вон, напротив ДКШ, стоит громадный куб Дворца культуры ГАЗ. Перед дворцом широкая площадь с круговым движением по ее краям, засаженная голубыми елями. Справа от ДК кинотеатр «Мир». А сразу за ним большой Автозаводский Парк культуры и Отдыха. Не зря же проверяющий из Москвы назвал Автозавод большой деревней. Хотя почему деревней? Ведь строился район как настоящий Соцгород со своими проспектами, культурным и спортивным центрами, школами кинотеатрами.
Смотрел я на все эти знакомые места и чувствовал себя туристом, первый раз приехавшим на новое место. Но не любопытство меня сейчас одолевало, а тоска. Тоска по утраченной родине. И в который раз вспомнился мне сегодня мой родственник Паша, родная душа которого так и не обрела покоя на этих улицах. Был он здесь гостем, так и ушел, не найдя пристанища.
Зазвонил телефон.
- Ты доехал? Как там у тебя? Все в порядке?
- Да. Все хорошо. Не беспокойся и побереги деньги. Я вечером позвоню. Целуй Леруську.
Что-то врывается постороннее в мои мысли. Что-то тянет за душу. Зовет куда-то. Где же тебя искать, родная душа, Паша-Пеша? Вот же придумал, чтобы называл я его не Пашей. Что ему это так нравилось? И откуда взялось это слово «Пеша»? Цыган он в любом месте цыган.
Стал опять накрапывать мелкий осенний дождь, сразу усилился и потек мощными струями как из незакрытого крана. Я забежал под крышу входа в метро. Текли минуты. Народ нервно ждал перерыва в дожде, чтобы можно было как-то добежать до дома или ближайшего магазина. Вот так же пятнадцать лет назад летним теплым деньком зазвенел по всем звучащим крышам ливень, народ, что посуше, толпился под крышами остановок, притираясь все плотнее и плотнее. Те же, кто успел намокнуть и кому терять уже было нечего, шли себе не спеша под хлещущими струями дождя, улыбались хорошей перспективе солнечного дня, и даже перестали перепрыгивать через лужи. Вода целыми реками текла по ногам и под ногами. И промокшие девушки останавливали взгляды молодых людей своими полуобнаженными фигурами. Но все это было тогда, когда еще сорокалетние мужчины казались стариками, а сокурсницы по училищу смотрели на тебя как на перспективного молодого специалиста. Сегодняшние женщины под крышей метро теребили ручки сумок, перевешивая их с одного плеча на другое. Мужики, хмурясь, курили или делали вид, что никуда не торопятся. Кто торопился – бежал под дождь.
Смуглый парень с орлиным носом, вытянутым худым лицом и глубоким шрамом на подбородке, стоящий боком ко мне, достал из брюк пачку сигарет и вложил одну сигарету за ухо.
- Как Пашка, - подумал я.
Парень, почувствовал мой взгляд, обернулся.
- Макс, ты? Каким ветром?
Это был Серега, брат Паши, очень похожий на него внешне, но совершенно другой характером. Серега был на пятнадцать лет моложе Паши. Но сходство их поражало многих. Некоторые даже говорили о них как о близнецах.
Мы сели с ним в баре «Гагарин». Он все пытался дознаться, каким ветром меня сюда занесло. А я его спросил:
- Ты знаешь, как я тебя узнал? По сигарете. Как ты ее за ухо стал закладывать. Прямо, как Пашка. Да… Похож.
Сергей смотрел на меня исподлобья, слушал, потом сам стал говорить:
- Он тоже, бывало, возьмет сигарету, заложит ее за ухо, а закуривать не торопится. Или нюхает ее, наслаждается едким ароматом, а потом резко скомкает и выбросит.
- Не хочу.
А я смотрю на него, вижу, что хочет. Но не курит. Терпит. Мне тогда лет десять было. Сядет куда-нибудь на камушек, посидит, свесив голову, вздохнет и смотрит снизу вверх на небо. Смотрит, как будто тучи считает, посидит, достанет опять сигарету, закурит, закашляется, и опять выбросит эту отраву.
Раз я спрашиваю:
- Что ты там все высматриваешь в небе?
А он:
- Да вот думаю, допрыгну до облака или нет. Может, там дышится легче.
А жена его, Ирка, подначивает:
- Допрыгнешь, успеешь еще. Не торопись.
Сергей усмехнулся.
- Он с работы придет, деньги ей принесет, на стол положит, а она, типа, не замечает денег. Ходит мимо стола, мордой вертит во все стороны, спрашивает:
- Ты есть–то будешь?
Он сядет за стол, начнет деньги прибирать, а она тут как тут. Цоп в руку.
- Куда.
Тут я прервал его:
- Ты можешь мне сказать, Анюта где? У меня нет ее адреса, и телефон молчит.
- Анютка-то родилась, им уже по тридцатнику было. Они когда в Киргизию-то ездили к его родителям, там и заделали ее. А уж рожать-то они сюда приехали. Пашка-то Иринку любил страшно. Виду не показывал. Все боялся спугнуть минутное счастье. Поедом она его ела, а он ее любил. А уж когда Анютку родила, так и совсем на руках носить обещал. Анютку точно носил. Пока подросла, в школу пошла, он все на собрания родительские ходил. Специально не пил дня три, чтобы свеженьким быть на собрании. Уважали. А как пришел выпимши, она в четвертом классе тогда училась, наговорил там умностей разных, так и все. Скандал. И больше не пошел.
Сергей махнул рукой, умолк надолго. Сидел, все смотрел в окно, где за стеклом заведения резвились и купались в лужах голуби. А за решеткой парка шумела зеленая, еще не успевшая постареть листва на деревьях.
Бутылка постепенно пустела, а Сергей все сидел и молчал. Вдруг он резко встал, пошатнулся, чуть не опрокинул стул.
- Хотел по делам ехать, не поеду. Испортил ты мне день. Напомнил... Ничего не хочу. И с тобой больше видеться не хочу. Не ищи меня, понял?
- Да, понял я, понял. Пойдем, я провожу тебя домой. Ты все там же обитаешь?
- Там же. Где, в смысле, там же? А, ну, да. Там же. А что, есть варианты?
- Пойдем, Серега. Пошли, пошли. Все, пора домой.
Мы вышли. Ветер с дождем освежили и отрезвили нас. Сергей достал блокнот с ручкой, черкнул две строчки.
- Вот ее телефон. Только на меня не ссылайся. Она меня уроет, понял? Все. Пошел я.
Ушел нетвердым, но уверенным шагом, уже не оборачиваясь.
Номер телефона был новый, семизначный, похожий на городской, но явно мобильный. Я вернулся под крышу бара, перекурил, потом опять сел за столик. Номер не отвечал. Вспомнился такой же летний день, только был он сухой, солнечный, и так неспешно брело время по пыльным улицам. А вместе со временем брели рассеянные по городу его жители. С высоты пятого этажа казалось, что улица пустынна и тиха. А всего лишь за углом дома, в каких-нибудь тридцати метрах от подъезда гудел тревожными сигналами проспект Октября.
Мы стояли на балконе, смотрели вниз на редких проходящих людей, Паша курил одну папиросу за другой. Тихо журчала его речь. Он спрашивал меня о моей работе, интересовался, много ли я получаю. Предлагал работать с ним на автомойке.
- У тебя образование высшее? – спрашивал он меня.
- Да, высшее.
- Вот, и приходи к нам начальником. Там нужен сейчас человек.
- А ты сам чего, не хочешь в начальники?
- Макс, ты смеешься? С моим образованием в четыре с половиной школы. Там на руководящую должность нужен человек с вышкой.
- Я же в этом вообще ничего не понимаю, - сказал я ему.
- Я тебе все покажу, подскажу вначале. Ты думаешь че, я тебя брошу на съедение волкам?
- Не знаю, Паша. Как-то все неожиданно. Да и не мое это все.
- Сколько у тебя сейчас выходит?
- На одном месте восемь, да на другом четыре тысячи.
- Вот. А там будешь иметь тридцатник. А при хорошем раскладе и больше.
- Не буду тебе обещать пока ничего. Надо со своими делами сначала разобраться.
Он, конечно, понимал, что это предложение я не приму. Но все-таки предложил. Мы с ним беседовали на балконе, а наши женщины трепались на кухне о своем житье-бытье. Пришла Анюта, позвала пить чайкофского. А для этого требовался папа, потому что только он единственный в доме умел заваривать вкусный чай.
Разговор наш прервался. Он был не первый и не последний. Почему вспомнился именно этот?
Дождь прекратился. Сильный ветер раздувал тучи. Стало чуть светлее, но холоднее. Не хотелось покидать этот уютный, но все же чужой уголок. Надо было плыть к своим берегам. Где они, мои берега? Сегодня я был человеком, бросившим здесь все, который остался без контактов, без места, где можно приткнуться, потерявшим и похоронившим себя в этом трагически смешном городе, равнодушно смотрящем на мои бесполезные нервные трепыхания.
Я перемахнул заграждение, перешел непешеходную в этом месте дорогу и побрел к кинотеатру «Мир». Прошел вдоль серой стены направо и углубился в тенистый сумеречный парк. Здесь хорошо думалось, вспоминалось.
Осталось у меня две фотки, где мы с Пашей сидим во время перекура, и с нами еще четыре человека. Работали мы с ним летом на нефтехранилище. Земельку кидали. Разбирали нефтяной бункер. У меня был летний отпуск, а денег как обычно не хватало. Он и предложил подработать. Требовались люди. И мне хорошо, хоть немного, а все мое. Правда, Паша предупредил, работа тяжелая.
- Ты как, сдюжишь?
- Могу копать, а могу и не копать, - ответил я тогда со смехом, но в процессе работы не раз пожалел, что согласился.
Три недели продолжалась эта каторга. За все время я брал только один выходной. Из девяти человек до конца доработали шестеро. Нам и денег досталось больше.
И тут я подумал. Я согласился на такую работу один раз. А Паша? Он делал ее постоянно. Каково ему было гробить свое здоровье на такой тяжелой низкооплачиваемой работе? Через время до меня дошло, зачем он так стремился себя убить. Нет, он не был самоубийцей. Ему это было чуждо. Он хотел радоваться жизни, хотел видеть и принимать ее светлые стороны. Но поворачивалась она к нему изнанкой. И оказывался он вольно или невольно в самых черных дырах города.
В один из разговоров на балконе я спросил его, почему он не уедет домой в Киргизию. У него там семья: мать, отец, братья и сестры.
- Не могу я туда ехать. Меня там загребут. Только я пересеку границу, сразу потянется хвост. И нагуляю я на родине недолго. Вот и болтаюсь тут как сорняк никому не нужный.
Я спрашивал его о причинах, но он отмалчивался или переводил разговор на другое.
А когда он умер, врач, вскрывавший его, удивился, как он жил столько времени практически только с одним легким, второго уже не было, настолько оно было изъедено болезнью.
- Отмучился, - говорили все соседи и знакомые. Он так стремился к покою. И наконец-то он его получил.
На мобильный пришла смска: «Ты приехал? Позвони мне. Аня». Сергей не выдержал, сам рассказал ей о нашей встрече. Теперь она мне телеграфировала, что хочет меня слышать. Или это только я себе нафантазировал?
Позвонил. Договорились о встрече вечером. Приехал по указанному адресу.
Была Анюта все такая же высокая, сутулая, с большими мамиными глазами навыкате, но с орлиным папиным носом. У ног ее, держась за юбку, стояла пятилетняя девочка.
- Твоя? - спросил я, проходя в комнату.
- Моя. Вика, иди к папе. – Анюта подтолкнула девочку к двери в другую комнату и крикнула: - Витя, возьми Вику.
- Вика? Витя? – Я был удивлен. – Вы что ее как назвали? Вика Виковна.
- Ничего.
- Как вы живете?
- Нормально. У нас что, вечер вопросов и ответов?
- Ладно, не хочешь, можешь не говорить. Только ведь я сам все увижу и узнаю, если захочу.
- А ты не захоти. Нечего тут вынюхивать. Вот забирай. – Анюта поставила передо мной маленькую обувную коробку. – Все ждала, когда приедешь, навестишь. Дождалась. Папахен тебе велел передать. Хотела выбросить, да все жалко было. Как же, память. Получите и распишитесь. И вперед на стригинское кладбище навещать родственничка. Участок 20.
Я открыл коробку. В ней было несколько открыток с горными видами Киргизии, старый ремень, который Паша носил, работая со мной, кидая земельку, матерчатый мешочек с землей, которая от времени высохла и частично просыпалась сквозь ткань в коробку. На самом дне лежал сложенный вдвое тетрадный листок. На нем рукой Паши было написано: «К земле стремился и в нее ушел. Приедешь, забери пыль моего родного села. Твой Паша-Пеша».
Надо ли еще говорить что-то об этом семействе? Остается последний штрих на трагической жизненной картине, кладбище. С момента похорон прошло шесть лет. Могильная песчаная насыпь за длительное время расползлась в стороны, поросла жиденькой травой, крест сильно покосился. На нем видна табличка с едва различимыми буквами имени и дат рождения и смерти. Фотографии не было и нет. За шесть лет не нашлось в семейном архиве ни одной захудалой карточки, чтобы поместить ее на крест.
Здесь ему тоже нет покоя, которого он так долго и безнадежно ждал. Нет уже ничего. Даже памяти.
20 – 30 августа 2013 г.