Театральная жизнь текучая, как бурливая река. Со своими всплесками и водоворотами, порогами и спокойным течением, а порой и шумными водопадами. И как река, эта удивительная творческая жизнь открывает иногда свою широту полей и необозримые просторы, а временами течет эта жизнь меж узких стен, заросших мхом и кустарником.
И куда занесет нашу лодку жизни завтра, к какому берегу нам придется причалить, мы не всегда в силах выбрать, будь на то наши воля и желание или не будь их вовсе.
К своим тридцати шести годам Александр Васильков успел сменить десяток рабочих мест. По молодости работал он в кукольном театре в крупном областном центре, потом вернулся в родной Нижний Новгород, тогда Горький, покрутился по разным местам, устроился в театр в Дзержинске, уволился, и куда пропал, одному богу известно. Временами на Покровке появлялись его куклы, которые мастерил он с выдумкой и азартом. Расходились эти куклы за бешеные в те времена деньги. Одну купили немцы, выложив, не торгуясь, двести пятьдесят марок. Но это все до дефолта девяносто восьмого. Потом и куклы перестали появляться, и новости из тех далеких краев о герое былых побед не доходили до ушей тех, кто знал его. И след его потерялся. А через десять лет опять стали появляться его куклы. Продавцы на Покровке говорили, что это Сашка-кукольник им привозит куклы на продажу. Сам не стоит. Только за деньгами приезжает.
Совсем недавно пришлось мне возвращаться поездом из Москвы. Поезд был скорый, ночной. В пути восемь часов. Можно успеть отдохнуть и время скоротать в приятной беседе, если таковая вдруг нарисуется. Почти так все и случилось.
Билет на обратную дорогу я купил заранее, не знал лишь, кто будет попутчиком в купе. И вот первый сюрприз.
За десять минут до отправления поезда в купе вошел высокий молодой спортивного телосложения мужчина, внес чемодан, поставил его к столику у окна, посмотрел на меня оценивающе, обернулся к проходу, взял из рук молодой девушки, шедшей следом, мольберт, закинул его на верхнюю полку, сказал: «Сюда проходи. Вроде нормально». Повернулся ко мне, жестко пожал руку, сказал: «Помогите Лизе в дороге, о’кей?», и, не дожидаясь ответа, вышел.
После столь странного начала, я выглянул в окно. Парочка стояла на перроне, девушка молчала, мужчина что-то ей говорил. Она лишь рассеянно кивала в ответ и иногда гладила его рукой по плечу. Поцеловала его в щеку, поднялась на подножку. Поезд тронулся. Провожатый остался на перроне.
Лиза (теперь я уже знал, как зовут мою спутницу) вошла в купе, тихо поздоровалась, так же тихо села у окна напротив меня. Чуть помедлив, привстала и выглянула в окно, махнула пару раз рукой на прощание, взглянула наверх, куда поместился ее мольберт, сняла и положила на него шляпку, и, наконец, усевшись, замерла в ожидании проводника. Разговор не клеился.
Я пытался разглядеть это чудо природы. Девушка были невысокого роста, маленькое круглое личико с детскими ямочками на щеках, льняное в пол платье с ажурной вышивкой по воротнику и рукавам. На груди кожаный кулон с гравировкой. Легкие летние туфли и небольшая черная летняя шляпка, вот и весь портрет. Что-то было в этом портрете лишнее, что-то мне мешало. Я еще раз окинул девушку взглядом, заметил три браслета-фенички на ее правом запястье. Очень интересно!
Из репродуктора на перрон понеслась мелодия «Прощания Славянки», девушка еще раз тревожно выглянула в окно, вздохнула и закрыла глаза. Что-то нервозное и напряженное было в ее позе, сидела она не двигаясь, но внутренние биоритмы вырывались из ее тела мелким подергиванием мизинца на правой руке, дрожанием жилки на подбородке, коротким прерывистым дыханием.
Не зная, как разрядить обстановку, я встал с места, достал с верхней полки сумку, вынул из нее бутылку с квасом и пару стаканчиков, и вновь подсел к столику.
- Присоединяйтесь, - сказал я девушке. Она открыла глаза, молча приняла из моих рук стаканчик и быстро выпила квас. Потом вдруг поперхнулась, закашлялась, лицо ее покраснело, она умоляюще посмотрела на меня. Но как только я встал, чтобы помочь ей, она тут же остановила свой кашель и отдала мне пустой стакан.
В этот момент в дверях показалась проводница.
- Приготовим билетики, - зычно сказала она, протягивая руку в мою сторону и беря билет.
- Уже распиваем?
- Только квас. Исключительно, - изрек я и подмигнул девушке. Она не ответила, но видно было, что она немного смягчилась и расслабилась, то ли от прихода проводницы, то ли от моего внимания.
- Так значит вы до Нижнего? А девушка с вами? – продолжала проводница.
- Со мной в одном купе. Но в жизни мы далеки и незнакомы.
- Ну вот, сейчас и познакомитесь. Вы, девушка, до Дзержинска?
- Да.
- Смотрите мне, - посмотрела на меня строго проводница, - не хулиганить!
- Йес, мэм! – ответил я и поклонился.
- Я слежу за тобой, хохмач! – Проводница поднялась с места.- Через полчасика принесу вам чайку, ребятки. Не грустите, все наладится.
Когда проводница закрыла наконец-то дверь купе и пошла дальше, в нашем маленьком мирке повисла опять тишина.
- Ну, что, Лиза, давайте знакомиться. Как вас зовут, я уже знаю. А я…
- Мне все равно. Ты, дядя, хохмач, да?
- Что-то типа того…
- Тогда будем ехать молча. И останемся далеки и незнакомы.
- Гм-да! Ну… ладно.
Так быстро меня еще не отбривали.
- Значит, ты в Дзержинск едешь? Домой? Или к друзьям, погостить?
- По делу.
- По делу это хорошо. Ты там была, в Дзержинске-то?
Лиза промолчала.
- Ладно, расслабься. Я так спросил. Эх, мать честная! В молодые годы я работал в Дзержинске.
- Как это? – Вопрос вырвался у девушки неожиданно, но вовремя, в точку.
- Как-то так, случайно. Закончил училище и в кукольный театр свой первый и последний пришел работать.
- В театр? Кукольный? – Удивление Лизы было настолько ярким, что мне стало неловко и смешно. Она сидела все так же напротив меня через столик, я мог дотянуться рукой до ее руки и при желании даже обнять ее, но я вдруг увидел совершенно другого человека. Куда делась ее напряженность и агрессивная закрытость? Сейчас я видел охотничий азарт в ее глазах, какую-то непонятную мне, глубоко скрытую заинтересованность и тайну. И, поддаваясь невольно влиянию ее взгляда, я почувствовал, что вспотел.
- Давайте откроем окно? – спросил я и тут же вскочил, чтобы исполнить намеченное.
- Давайте, то есть, давай… А как тебя зовут?
Каждая минута приносила какие-то сюрпризы, и я стал подозревать, что этот вопрос о моем имени, эта перемена в ее отношении ко мне повлечет за собой какие-то незапланированные последствия.
- Так, стоп, давай мы раз и теперь уже окончательно, навсегда решим, говорим мы или молчим, далекие и незнакомые мы друг другу или мы все-таки спутники, пусть хотя бы даже на одну ночь.
- Прости, то есть, простите… я… я виновата. Я веду себя как дура, напуганная сучка. Я понимаю. Но мне надо вас спросить…
- Остановись! – Я схватил ее за руки и с минуту удерживал нарастающую волну истерики в таком, казалось бы, хрупком девичьем теле. Когда ее кулачки разжались, а в глазах заблестели слезы, я отпустил ее, дал носовой платок. И снова стакан кваса перешел из моих рук в ее. А еще через минуту к нам в купе заглянула бдительная проводница.
- Нет, ну ты посмотри на него. Все-таки довел девчонку до ручки. Я же сказала, не хулиганить. Пойдем, девонька, я переселю тебя от этого проходимца. Сейчас, вот, иди пока в мою комнату, а я найду тебе место.
- Нет, нет, не надо, - полепетала девушка. – Спасибо.
- Послушайте! – Я повысил голос, потом уже тихо спросил:
- У вас нашатырь далеко? Девушке плохо.
Проводница заохала, закудахтала, кинулась в свою каморку, тут же вернулась, неся походную аптечку, привела девушку в чувство.
- Что у вас тут случилось-то? Господи, ты, боже мой! Да разве можно ездить куда в таком состоянии? Я еще там, в Москве увидела, какая она бледненькая. Беременная что ли? А ты будь кавалером, постели девушке, помоги, она сама-то не справится. А ты, красавица, ложись-ка отдыхай. Нечего сидеть. Время позднее. Ложись.
- Спасибо вам, я в порядке, - наконец произнесла Лиза.
Проводница принесла два стакана горячего чая, капнула Лизе в стакан наперсток коньяку из заначки, и, после долгих вздохов и многих слов, окончательно удалилась.
Несколько глотков горячего чая сделали свое дело, щеки девушки порозовели, руки согрелись, а на губах появилось некое подобие улыбки.
- Так как, ты говоришь, тебя зовут? – вновь спросила она. И тут же:
- Я тебя узнала, ты Коляша, да? Ну, конечно, он так тебя и описывал, рисовал по памяти.
- Кто?
- Ты Сашку Василькова, кукольника, помнишь?
Я опешил.
- Да, помню. А ты его откуда?..
- Он мне как отец нареченный. Спас он меня, человеком сделал. Если б не он, я бы пропала.
- Ты попей чайку-то, попей, а потом расскажешь. – Я поймал себя на мысли, что становлюсь похожим на хлопотливую кудахтающую проводницу Лидию Сергеевну, которая весь вечер мелькала мимо купе, то чем-нибудь звеня, то выдавая рулады своего полувоенного голоса. Теперь и в моих действиях появилась какая-то суета и бережливость. Мне было жаль эту девочку, несущую на своих плечах непомерную ношу памяти не только за себя, но еще за кого-то очень родного, близкого. И этим человеком оказался знакомый мне Сашка Васильков.
- Он был странным человеком, - начал вдруг я, давая Лизе возможность успокоиться. – Вроде бы и алкоголик, а что-то в нем было творческое. Какая-то красота, мягкость, непосредственность, детскость что ли? На него даже обидеться было нельзя. Он так располагал к себе, что у людей не возникало вопроса, с нами он или не с нами. Он однозначно был с нами. Если что-то и делал не так, то только во вред себе и своей семье. Хотя… Семья его распалась давно, когда он был еще такой же молодой, вот как ты сейчас. Но для большинства людей он был другом.
- Не просто другом. Для меня он оказался самым дорогим человеком. Я ведь сбежала из дома. И никто меня не думал искать. Папаше, скотине, ничего кроме бутылки не надо было, а мать больную он отправил в санаторий, да так она там и осталась на вечное поселение до самой смерти.
- Сколько же тебе было лет, когда ты сбежала из дома?
- Не помню. Долго я плутала, сначала одна, потом с Артемом. Ты видел его. Такой крупный слон, который провожал меня в Москве. Нет, он хороший. Мы знакомы с ним всю жизнь. Он борьбой занимается. Звание КМС уже получил в прошлом году. Сейчас поехал на региональные соревнования.
- Он кто тебе? Брат?
- Нет, он друг детства. Друг по жизни. Спутник, понимаешь?
- Любимый?
- Он к Сашке меня привел.
Я в очередной раз раскрыл рот от удивления.
- Расскажи, мне интересно.
- Артем в то время пропадал часто ночами. Оставлял меня где-нибудь на ночь, а сам уходил и возвращался только утром. Он мне говорил, что ходил на охоту – надо же что-то есть. Вот он и добывает нам пропитание, как охотник. Но я думала, что он бегает к какой-нибудь девчонке. Ревновала, конечно, жутко, мне тогда было восемь, а ему одиннадцать. Почти одиннадцать. И вот как-то он пришел утром и сказал, что меня хочет видеть один хороший человек. Художник. Я не поверила. Он меня долго уговаривал. Минут десять. Потом мы собрались и пошли. Знаешь, я тогда загадала, отошла от Артема и загадала вот на этом амулете, что я сейчас, в смысле тогда, найду счастье, что человек, к которому мы идем, спасет нас. И знаешь, я оказалась права. Он как будто меня услышал. Но это я поняла потом, уже после, когда прошло какое-то время. А в тот первый день я сильно испугалась.
Лиза надолго замолчала, взгляд ее блуждал где-то в другом, потустороннем внутреннем мире памяти, воспоминания выплывали из общего хаоса, сталкивались и перемешивались, но все-таки выстроились в четкие ряды и дали ее речи литься дальше.
- За время скитаний я видела много разных людей, бомжей, бродяг, пьяниц, несчастных и счастливых на один день, счастливых не от вина, как многие думают. Нет. Счастливых от того, что узнали, что такое любовь. И несчастных от того, что узнали о ее недолговечности. Все от знания или незнания. Ты сейчас, наверное, думаешь, вот болтает девчонка какие-то басни, не соображая ничего в этом.
- Нет, я так не думаю.
- Думаешь, думаешь. Только признаться боишься. А я уже ничего не боюсь в этой жизни. Если сложить все мои дороги, я, наверное, семь раз всю землю пешком обошла. Главное, что я шла, не разбирая пути. А он дал мне направление. Ты мне веришь, дядя-хохмач?
Вопрос возник как выстрел, неожиданно и резко, и я не сумел вовремя найтись. Девушка усмехнулась и продолжала:
- Артем привел меня к вагончику, серому с красными полосами, подвел к двери и подтолкнул вперед. Я, помню, тогда спросила Артема, он что, строитель? Почему я так решила? Наверное, потому что вагончик был похож на строительный. Артем мне сказал: «Его зовут Сашка. Заходи», - и я зашла. Но в вагончике было пусто, тихо и темно. Я пыталась найти картины – ведь Артем сказал, что хозяин этой каморки был художник – или, по крайней мере, какие-нибудь рисунки, но ничего не увидела. Только в глубине на полу за спинкой кровати стояла какая-то темная фигура, напоминающая куклу, но она была накрыта тканью, и разглядеть мне ее не удалось. Я вышла из вагончика, когда Артем приоткрыл дверь и позвал меня. Откуда-то со стороны послышались торопливые шаги, потом звон разбитого стекла, отборная матершина, и вот из-за кустов показался Сашка в потертых джинсах, драной линялой жилетке неопределенного цвета, а на голове у него была повязка, ну, знаешь, такая матерчатая лента как у художников при храмах. Лицо его обросло щетиной, щеки слегка покраснели, дыхание было сбитым и прерывистым. В руке он держал горлышко только что разбитой бутылки.
Увидев нас с Артемом, Сашка остановился, положил стекляшку у колеса вагончика, сказал мне: «Привет, малыш», потом спросил у Артема: «Это она?» И стал ходить вокруг нас, пристально так вглядываясь в меня. И тут вот как раз я испугалась. Я села на землю, зажмурилась и закрыла руками голову. Сашка остановился, спросил Артема: «Ты что, ее не предупредил?» А потом я почувствовала его мягкие руки. Он как-то просто взял меня за пальцы, заглянул в лицо, дунул на мои ресницы, я вздрогнула и услышала его легкий негромкий смех, потом призывное: «Успокойся крошка! Подожди немножко. Дам тебе горошка» Эта фраза с тех пор засела в моей голове.
Я открыла глаза и увидела его широкую улыбку, озорные огоньки в глазах, и тут же успокоилась. А он усадил меня в разбитое кресло под высокой березой, на которое были набросаны маленькие подушечки, куски поролона, синтепона и еще чего-то мягкого, так что я утонула в этом ворохе. И пока он доставал мольберт и карандаш, я все еще не могла прийти в себя. Артем уселся на пень рядом с вагоном и наблюдал за всем со стороны. Ему было интересно видеть мое удивление и хотелось узнать мое отношение к происходящему, прежде чем он, Артем, меня о них спросит.
Что Сашка делал дальше, я не поняла. Он то рисовал на бумаге, подходя к мольберту, то рисовал на моем лице, беря пальцем краски из какой-то коробочки. (Потом я узнала, что это театральный грим.)А еще через какое-то время он принес глину и стал что-то лепить. Но что он лепил, я уже не увидела. От кресла так приятно пахло, что я уснула в этом мягком месиве.
Когда я проснулась, был уже вечер. Открыв глаза, я увидела красное зарево, которое вползало многими лучами и лучиками в окно и щели вагончика. Мелкие кружочки и квадратики, полоски и пятна совершенно непонятной формы уселись на стенах вагончика, на полу, на потолке, на двери, и на покрывале, которым меня покрыли, пока я спала. С минуту, не соображая, где я и что со мной, я приняла всю эту картинку за сон. Досчитав до десяти, я зажмурилась и сразу опять открыла глаза. Сон не проходил. Значит, я не спала. Значит, то, что я видела, было в реальности. И первой реально осознанной вещью среди этого смешения сна и яви была кукла, стоявшая на большой коробке из-под яиц в дальнем от меня углу вагончика. Эта кукла изображала русского богатыря (чуть позже Сашка мне сказал, что это Алеша Попович) в боевом облачении: в шлеме, кольчуге, с мечом. Но что меня поразило больше всего, так это лицо богатыря. Что-то в нем показалось мне ужасно знакомым. В нем проступали черты, которые я хорошо знала, не раз видела и … Конечно! Я его узнала. Это же было лицо Артема. Ну да. Артем, только в богатырском одеянии. И смотрел он на меня как настоящий Артем, ласково и в то же время твердо, вселяя в мою душу уверенность, что завтра будет лучше, чем вчера. Я сразу вспомнила эту строчку из песни, когда-то слышанную на вокзале, и засмеялась.
Вместе с лучами света в вагон проникал запах костра и какие-то уж очень вкусные запахи. Я почувствовала, что проголодалась. Стараясь не думать о еде, я встала, помахала рукой кукле богатыря с лицом Артема и открыла дверь.
Артем с Сашкой сидели у костра. Сашка помешивал в котелке, не забывая подбрасывать ветки и мох в костер. Услышав скрип двери, они повернулись ко мне. Артем быстро крикнул:
- Замри! – Я замерла, боясь пошевелиться.
- Ну, зачем напугал такую красавицу. – Голос Сашки был тихим, но каким-то нежно обволакивающим и располагающим. – Иди к нам, милая крошка.
Я спустилась со ступенек, показала язык Артему и засмеялась.
- Ты будешь ее рисовать? – спросил Артем Сашку.
- Сначала сделаем Аленушку, а потом посмотрим, - ответил Сашка.
- Из меня Аленушку? Я не Аленушка, я Елизаветушка.
- Еле завитушка? – переспросил Сашка.
Мне это так понравилось, что я подбежала к костру, схватила тонкую палочку, стала мешать угли в костре, потом подскочила к Сашке, обняла его за плечи, взъерошила шевелюру Артема, и, наконец, упала счастливая рядом с ними на землю.
- Есть хочешь, завитушка? – спросил Сашка, накладывая мне целую тарелку гречневой каши из котелка.
- Хочу.
- Тогда ешь.
Что-то было в Сашке от сытого кота, такая же довольная улыбка, масляные глазки, усы тонкой струйкой, движения рук, точно выверенные и доведенные до логического завершения. Мне все в нем нравилось. Но я пока боялась его, я его еще совсем не знала, поэтому я села рядом с Артемом и стала есть. Каша была вкусная, с приправами и солью. А ко всему прочему Сашка мне положил на тарелку еще сардельку. Это вообще было что-то! Такие подарки судьбы у нас с Артемом случались нечасто.
Пока я ела, Сашка все смотрел на меня, внимательно с полуулыбкой. Когда я его спросила, чего он так на меня смотрит, он ответил:
- Записываю образ на подкорку.
Мне это было непонятно, но почему-то уже не пугало. День, проведенный рядом с Сашкой, сблизил нас всех троих. Оказывается, Артем уходил от меня к Сашке, а я тогда этого не знала. И вот теперь мы были втроем, нам было хорошо, и так не хотелось, чтобы этот день заканчивался. Чудесный день. Спокойный и радостный. Один из немногих счастливых дней.
Солнце быстро село. Темнота наступила быстро, но я уже не думала о ней, темнота меня не пугала, потому что я была под защитой трех богатырей, двух живых и одного кукольного.
Сашка принес еще хворосту и подбросил в огонь.
Меня подмывало теперь спросить про куклу, но я не смела нарушить тонкую грань тишины, которая возникла вдруг. В костре щелкнула ветка, вспыхнула ярким огоньком, выкинув в темноту фейерверк искр. Я спросила:
- Ты сам того богатыря сделал? Ты художник, да?
- Немножко художник, немножко артист, немножко прохожий и пацифист.
- Кто? – спросила я. Слово «пацифист» было для меня новым.
- Человек, который живет со всеми в мире.
- Как Иисус Христос?
- Нет. Иисус Христос был борец, он нес свою веру и отстаивал ее. Я не борец. Я наблюдатель. И посильный помощник.
- А почему ты Сашка? Ты же Александр, да?
- Наверное.
Сашка затих, опустил голову вниз, долго шуршал ветками, мешал угли в костре, встал, дошел до вагончика, вернулся ни с чем, опять сел с нами рядом.
- Потом, - сказал он через некоторое время, - потом как-нибудь расскажу. – Видно было, что он разволновался, почти заплакал, улыбка его куда-то сбежала. Мне хотелось запеть: «Сашка, Сашка, где твоя улыбка, полная задора и огня!». Его волнение передалось и мне. Я не понимала всей сложности момента для Сашки, но я почувствовала, что ему плохо, что простой незамысловатый вопрос поднял такую волну эмоций в его душе, что он еле сдерживался. Наконец, он поднялся, сказал:
- Давайте, детки, идите домой, пока не очень поздно. Артем, будь молодцом, да?
- Не гони нас, - попросила я. – Мы не помешаем.
- Пойдем, - сказал Артем и взял меня за руку.
Я опять ничего не понимала. Я отдала тарелку Сашке, который принял ее машинально, не контролируя свои движения, поставил ее почти к самому костру, спохватился, когда ее край стал темнеть и плавиться, зашипел по-кошачьи, оттолкнул тарелку от огня и еще раз повторил:
- Давайте, идите.
Мы отошли с Артемом за первый ряд елок и остановились. Я вцепилась в руку Артема и стала трясти его.
- Надо ему помочь. Ты что, не видишь, ему же плохо, ему надо помочь.
Артем не отвечал. Только крепко схватил меня, прижал к себе, отвернул мою голову так, чтобы я не видела Сашку, и держал долго, не отпуская. Я слышала за спиной тонкие всхлипывания, которые постепенно переросли в громкие рыдания, видела огромную мечущуюся у костра тень, потом послышались глухие удары, звон стекла, костер ярко вспыхнул и почти погас. Остались тлеть только несколько крупных головешек.
Когда все стихло, я подняла голову на Артема, спросила:
- Теперь можно?
- Можно.
Сашка лежал в трех шагах от костра на боку, неловко подвернув под себя руку, в которой было зажато горлышко разбитой бутылки. Я бросилась к его руке, разжала его пальцы, боялась, чтобы он не порезался. Он послушно отдал осколок, простонал:
- Опять разбил. Уже вторая за сегодня. Я так хочу пить. Хочу пить. Дайте мне выпить. – Стон его переходил в плач, он захныкал как ребенок, засучил ногами и руками, отталкивая мои руки. А я гладила его по щеке. Щека его была колючая, щетина жесткая, губы вспухли, а в глазах много-много слез. Они как-то не текли, не хотели течь. Они стояли в глазах. Он меня не видел и не узнавал. А я все говорила с ним, говорила, что он хороший художник, что все у него будет хорошо, потому что я пришла к нему. Что ему нельзя так плакать, потому что я тоже могу заплакать, как и он, и что он такой красивый, молодой и здоровый. И что у него очень красивое покрывало в домике. И что он Аленушку еще не сделал, а обещал.
Сколько я просидела с ним так, не знаю. Небо давно уже стало черным, а немного погодя стало светлеть.
Мы с Артемом перетащили Сашку в вагончик. Долго пыхтели, хоть он и был не тяжелый, как нам вначале показалось. Положили его на постель. Артем стащил с его ног сапоги. Постояли еще около него и вышли на свежий воздух. Летние ночи не холодные, если нет дождя. В ту ночь было сухо и тепло. Из веток и сена, брошенного рядом с вагоном, Артем соорудил что-то вроде постели для нас, потом скинул свою куртку, свернул ее и бросил в изголовье. И мы улеглись с ним на это пахучее ложе, хранящее память о солнце в своих ароматах, и уснули, прижавшись друг к другу.
От долгого говорения Лиза устала. И даже чай, который она время от времени прихлебывала, закончился. Я отдал ей свой нетронутый стакан, Лиза выпила и его. Рассказ девушки настолько захватил меня, я невольно подчинился ее внутреннему магнитизму, что сидел перед ней как кролик перед удавом, боясь пошевелиться. Когда же, наконец, она остановилась, я решил сделать короткую паузу.
- Давайте прервемся на пару минут.
- Заболтала я вас своими россказнями. Извините.
- Да что вы, Лиза. вы прекрасная рассказчица. И время летит незаметно. Вам только поспать не удалось.
- Успею еще – высплюсь. Как бы сказал Сашка: «Отдохнем когда сдохнем».
- Да уж.
Лиза вышла из купе. Я тоже поднялся, погасил свет в купе, открыл окно и закурил. С момента отправки я и забыл о том, что курю. В темноте за окном убегали вдаль кусты и деревья, целые перелески и тонкие речки, а бескрайние поля давали глазу отдых и упокоение.
Скоро Лиза вернулась.
- Решили лечь? – спросила она.
- Нет, что вы. – Я закрыл окно, зажег свет и уселся напротив девушки. – А не выпить ли нам, правда, с вами за знакомство. Есть повод.
- А давайте! – Лиза махнула согласно головой, и только что прибранные волосы ее опять рассыпались. Лиза прыснула со смеху.
Я быстро собрал на стол походный ужин-завтрак, налил в чайные стаканы на два пальца водки и подал один стакан девушке.
- Ну, давайте что ли за знакомство! – Лиза, несколько смущенная моим вниманием, потупилась, потом решительно вздернула носик и ударила стаканом по стакану.
Мы выпили.
- Закусывайте, - я подвинул к ней поближе консервы и хлеб. – Не стесняйтесь. У нас все по-простому.
Когда первый голод был утолен, а первый хмель поселился в мозгу, я откинулся назад и сказал:
- Лиза, публика требует продолжения. Вы так рассказываете! Да и Сашка мне не чужой человек. Что же было с вами дальше? Ведь вы мне рассказали только о первой вашей встрече?
- Да, о первой. Все было впервые. Такой первый день! И такая первая ночь! – Лиза сделала паузу. – А публике что интересно знать? Обо мне или о Сашке?
- Ну, для начала о вас…
- О тебе, – поправила меня Лиза.
- О тебе, - согласился я, - а потом как пойдет. Но думаю, что мы от него далеко не уйдем.
- Точно! – На минуту Лиза задумалась. Казалось, она перебирает в памяти эпизоды, о которых ей хотелось бы рассказать, и не знает с которого начать. Но догадка моя была неверной.
- Надо будет Артему утром позвонить. Он сопит в две дырки и не знает, что я тут откровенничаю с незнакомым дядькой.
- А незнакомый дядька исходит слюной, желая услышать продолжение. И как можно быстрее.
- Ты знаешь это чувство, когда уже невтерпеж становится от долгого ожидания какого-нибудь события. Ждешь-ждешь, а оно все не приходит, не происходит. Вот уже сейчас, еще через пять минут, а его все нет и нет. И руки давно опустились, и надежда уже давно потеряна, а импульс внутри продолжает лихорадочно бить по сердцу как по краю колокола. И сердце гудит и не может не гудеть. Оно не немое, оно живет, когда в нем живет тот самый импульс.
- А вы, Лиза, художник.
- Ты…
- Нет, вы! И Сашка недаром вас приметил.
- Сашка делал Аленушку три месяца. Я вся извелась. Мне казалось, что все так просто и быстро должно быть. Но я боялась его спрашивать. Уж тем более боялась торопить. Я и не знала, сколько это может занять времени. Для меня важнее было то, что меня ждут, радуются моему приходу, моему сидению на стуле. Я и не думала, что сидеть неподвижно, это такая мука. При моем-то взрывном характере. Но знаешь, Сашка, он молодец! Он видел, когда мне плохо. Когда надо пошутить, чтобы взбодрить меня, когда прикрикнуть, а когда и начать беситься и разбрасывать всякие тряпочки и ленточки, чтобы поднять меня с места и бегать со мной вокруг вагончика, играя в догонялки.
- Весело вы проводили время.
- Не всегда. Иногда он был хмурый. Не злой, нет, но раздражительный. Шипел как-то по-кошачьи. Бурчал что-то себе под нос. Потом взглядывал на меня, виновато улыбался и отворачивался. Правда, я никогда не думала, что это могло быть из-за меня. Ну, там, мной он недоволен, что-то я сделала не так. Он никогда мне ничего такого не говорил. Мне сейчас кажется, я это поняла уже в Питере, когда стала там учиться, что это было недовольство собой.
- Скорее всего.
- Николай, а у тебя… у вас такое было?
- Конечно. У каждого художника это бывает. Творческий кризис называется.
- Какое тупое сочетание несочетаемого. Знаешь, я храню один талисман. Он из кусочка глины. Сашка ведь лепил мое лицо не из пластилина, - где было его взять, - а из глины. Он нашел недалеко от вагончика в лесочке хорошую белую глину и лепил Аленушку из этой глины. Только ему все не нравилось. Он все шипел, шипел, а потом как кинет лицо Аленушки об землю. Щека у нее смялась, правый глаз тоже, а челка вздыбилась волной. Сашка убежал, начал материться. А я подобрала кусочек-то брошенный и спрятала. А когда он вернулся да стал искать, я и показала ему.
- Смотри, - говорю, - какая кудряшка у девчонки веселая. Рогом торчит. Только, - говорю, - ты ее мне отдай, не ломай, хорошо? - Он и согласился. Отдал мне. А я его, этот кусочек высушила, как он учил, и теперь храню в своей коллекции. Артем говорит, что это хлам. Но ведь он спортсмен. Ему не понять художника, так ведь?
- Артем не наводил «порядок» в твоей коллекции?
- Нет. Он мое не трогает. Свое выбрасывает, конечно, иногда, а мое нет.
- Подожди, ты сказала, что Сашка лепил из глины. Но ведь она очень быстро сохнет, потом когда высыхает, крошится. У него не было пластилина? С ним же удобнее работать.
- Нет, у Сашки тогда была своя метода. Он вылепит один образ – отложит. На следующий день следующий. Так черепков семь- восемь слепит, положит их рядом и глядит, выбирает, что лучше. Я как-то спросила его, что он делает. И знаешь, он мне стал показывать, как он работает, все думает, решает, выбирает, от какой фигуры нос взять, от какой щечки, от какой подбородок.
- Прям как у Гоголя. Вот бы к носу Иван Иваныча прибавить…
- Ну да, ну да. Только там слепить было нельзя. А у Сашки… Он мне говорил, говорил, все показывал, рассказывал, а когда сделал уже окончательный вариант, я даже охнула. Так все точно, на своих местах. Ну, то есть, я тогда, конечно, этого еще не понимала, мне все нравилось. Но вот сейчас вспоминаю, смотрю на фотографию той Аленушки, - вылитая я.
- Лиза, а ты сама пробовала лепить? Учил тебя Сашка этому?
- Это уже потом. Сначала он шить меня научил.
- Шить?
- Ага. Буквально вложил мне иголку в руки, нитку, сказал, вдевай. Я вдела. Завязывай, говорит. Я завязала. А теперь, говорит, носок свой зашей.
- Носок?
- Ну, да. Представляешь, я тогда в драных носках к нему ходила. И он велел мне носок зашить.
- Зашила?
- Ага, попробовал бы ты не зашить. Он мне помогал. Иголку направлял, как перехватывать, подсказывал. Так и зашили вместе, в четыре руки. А потом велел переодеться и на сарафане дырки зашить. Я тогда в джинсовом сарафане была.
- И зашила?
- Нет, конечно. Это же толстая ткань. Он сам все залатал, финтифлюшки какие-то пришил, куда цветочек из кусочка ткани, куда кусочек ленты. Сарафан как новенький стал. Артема в тот день с нами не было. Когда вечером он меня увидел, он даже присвистнул. Так хорошо мне было, что Артему тоже понравилось. На следующий день мы решили с Артемом Сашке подарок сделать. Поехали на свалку, у дяди Макара в седьмом микрорайоне попросили тканюшек всяких там, обрезков разных. Он нас привел на место, говорит, выбирайте. Мы набрали целый мешок, Сашке привезли. А он пропал. Мы его четыре дня искали.
Восторженные нотки в голосе Лизы сменились на скорбные. Взгляд затуманился. Но она быстро справилась с волнением, промокнула слезу салфеткой и продолжила:
- На пятый день к вечеру он вернулся весь избитый, одежда на нем была грязная, но он смеялся. Увидел нас у вагончика и засмеялся, тихо так, беззвучно, как он умел. Глаз заплыл, представляешь, и улыбка чеширская довольная на лице. Еле дополз до постели, сапоги скинул и захрапел. Да так сладко. А мы сидели с Артемом всю ночь, караулили, боялись, как бы за ним кто не пришел и не увел бы нашего Сашку куда. Утром-то, когда он проснулся, мы не видели, сами спали у его ног на коврике. Он проснулся, нас увидел, накрыл своим душистым покрывалом, и мне луг цветочный приснился сразу. И разбудил он нас запахом жареной картошки. Как оказалось, он тогда куклу Алеши Поповича, что с Артема лепил, заказчику повез, деньги хорошие заработал. А кто-то подслушал, деньги у него в руках увидел. И решил отнять. Только порвали они все деньги, пока дрались. Сашка ведь деньги не выпускал из рук. А как рассыпались деньги-то по клочкам, так те и бежать. А Сашка все клочки собрал, все в точности сложил, склеил, и так склеенные к заказчику опять принес. Попросил его обменять их в банке. Три дня клеил! И всего только тридцати рублей не досчитались. Мы его искали везде, а он деньги склеивал. Вот ведь. Он когда рассказал нам, мы не поверили, а он сто рублей новенькие вынул, показал. Остальные, говорит, у хороших людей спрятал, чтоб не потерять, а то мало ли чего.
- Как удивительно все-таки устроена эта жизнь. Ты представь только, что тот Сашка, о котором ты рассказываешь, это и есть тот, кого знал я когда-то. Как странно. Как на него это похоже. Не думал, что узнаю такие подробности его жизни.
- А потом он заболел.
Я поперхнулся. Резкая перемена тона. Жесткий взгляд и скрытая, какая-то потаенная капля слез из-под сомкнутых ресниц собеседницы поставили меня в тупик.
Что же с тобой делать, девица? Что же тебя так напугало, маленькая девочка двадцати с небольшим лет? Что же ты так вздрагиваешь при каждом тяжелом воспоминании? Так нельзя. Прошло время, должно оно тебя залечить. Ведь время лечит?!
Лиза сидела неподвижно. Костяшки сцепленных пальцев, лежащих поверх стола, побелели. Она глядела в мою сторону и не видела меня. Она смотрела в свое прошлое, которое захлестнуло ее память и вышвырнуло ее из современной жизни.
Я протянул ладонь к ее рукам, коснулся пальцами ее пальцев. Она опустила глаза на мою руку, прошлась взглядом по руке и вновь, но уже осмысленно посмотрела на меня.
- Что?
Я улыбнулся ей.
- Смотри. Помнишь, как Сашка делал? – Я растопырил пальцы. – Давай правую руку. Так. Мизинец сверху. Теперь поворачиваем. Большой палец наверх. Поворачиваем. Теперь безымянный. Кстати, ты не знаешь, почему он без имени? Теперь указательный, и поворот, и средний наверх. И вся ладонь. Пожать! Та-ак! А поцелуй? Без поцелуя не обойтись!
Мы расцеловались. Обнялись. Я слышал прерывистые, но уже утихающие всхлипы девушки.
- Откуда ты это знаешь? Ведь это наша с ним тайна! – Лиза смотрела на меня испытующе и удивленно.
- И наша тоже, - ответил я. – И могу тебе точно на сто процентов сказать, Сашка был чудесных дел мастер. Умел дурить головы девушкам.
- Когда я его знала, он был для меня великим учителем.
- Прямо великим?
- И голову он мне на дурил. А наоборот. Это ведь он мне и Артему велел пойти в детский дом. Не удивляйся. Мы сами тогда удивились. Но он сказал, что так будет лучше. После нескольких приступов, что с ним случались, он долго приходил в себя, благодарил нас, старался что-то для нас сделать. Мы и жили почти все лето у него в вагончике. Все втроем: он, я и Артем. А когда был конец августа, он продал Аленушку, купил нам новую одежду. Мне платье и туфли, Артему рубашку с брюками и ботинки. И вот тогда отправил нас в детдом. Мы не хотели от него уходить. Но он велел. И еще взял с нас слово, что мы будем стараться. Проводил нас до самого последнего поворота к детдому. Мы уже стояли на крыльце, когда к нам вышла нянечка, а он смотрел на нас из-за куста и рукой махал.
- И вы его больше не видели?
- Один раз. Он пришел через месяц, принес фотографию Аленушки. Сказал, на память. Вот смотри.
Лиза порылась в сумочке, и достала выцветшую фотографию куклы. Русский традиционный костюм девочки, в сарафане, платочке и лапоточках. Ничего замысловатого, просто, но так щемящее дорого сердцу. И лицо… Лицо маленькой восьмилетней Лизы, непосредственное и живое, не кукольное, сделанное не руками человеческими, а овеянное чем-то свыше.
Я с минуту вглядывался в фотографию, поднимал глаза на Лизу, сравнивал с повзрослевшим оригиналом. Вернул фотографию хозяйке.
- И теперь я хочу разыскать его. Ты знаешь, где он может быть?
- Я что-то слышал… Но насколько это верно, трудно сказать. Кто-то рассказывал, что он чуть не сгорел в своем вагончике, его еле удалось откачать. Отвезли в больницу. Он пролежал полгода, а потом пропал.
- Пропал?
- Да. Ушел из больницы. Сказал, что дойдет до магазина и вернется. И не вернулся.
- До магазина?
- Его искали, мы все подключились, человек пять нас из театра. В милицию подавали заявление. Но безрезультатно. Через год собрались, отметили годовщину его ухода из больницы. И решили поставить ему памятник. У него ведь на Красном кладбище мама его похоронена. Вот к ней мы и поставили памятник Сашке.
- А когда это было?
- Два года назад.
- Два года?... Ты знаешь, почему я такая нервная? Он мне снится уже два года. Он ищет меня, ждет, зовет. Я знаю, что он живой, Он не умер. Я знаю! Я знаю…
- Ты едешь до Дзержинска?
- Да. Я думала там его найти. Узнать о нем в театре. Адрес, может быть. Хотя теперь какой уж тут адрес.
Мы созвонились с Татьяной, сокурсницей Сашки, позвали Витю Хромова, Женьку Лукина, Серегу, и вечером того же дня уже подходили к воротам кладбища.
- Ты помнишь, где его могила? – Татьяна смотрела на меня и на Лизу.
-У нас Лукин сегодня за Сусанина. Веди нас, Сусанин.
У самых ворот в инвалидной коляске сидел осунувшийся дряхлый старик. Густая седая щетина покрывала его подбородок и щеки, глаза были скрыты за широкими полями соломенной шляпы. Левая рука его, лежащая на поручне коляски, была ясно видна при ярком солнечном свете. А правая висела у груди, подвязанная на грязном светлом платке в голубой горошек. Голос его был скрипучий, какой-то замогильный.
- Странно, - сказала Лиза, уже пройдя через ворота, - я как будто знаю этот платок. – Она остановилась, повернулась, долго вглядывалась в старика. – Нет. Наверное, ошиблась.
Могилу нашли быстро. Встали вокруг ограды. Лиза вошла внутрь ограды, положила гвоздики к памятнику, сказала:
- Ну, здравствуй, Сашка.
В проходе за памятником чуть в стороне перед нашими глазами прикатил на своей коляске старик-инвалид. Он снял соломенную шляпу и теперь держал ее в левой руке. А в правой руке его виднелась початая бутылка «Окского».
Мы смотрели на памятник, стараясь не обращать внимания на инвалида. Он подождал с минуту, а потом сказал всем нам громко:
- Завитушка, ну хоть ты-то меня узнай!
- Сашка!!!
Завитушка вышла замуж. Родила сына. Когда она уходит с мужем на работу в мастерскую, воспитанием двухлетнего малыша занимается Сашка. Он учит его рисованию, лепке и прочим премудростям. Артем иногда навещает большое семейство в Петербурге, но бывает это нечасто. Соревнования отнимают у него много времени и сил. Лиза звонит мне временами и дает послушать беседу старого и малого. И сама же смеется. Вот как я сейчас.