Русскому писать еврейские рассказы как бы не с руки – написанное выглядит несколько пародийно, а стало быть вызывает у еврея поначалу чувство ревнивого недоумения, а потом досады. Ну да не моя вина в том, что сами евреи про жизнь свою писать перестали...
А у меня случилось так, что я как-то раз был вброшен в классическую местечковую среду, жил в ней, смотрел, слушал и до такой степени всмотрелся-вслушался и прижился, что перестал замечать, что это за среда. Потому и рассказы мои не столько про жизнь евреев, сколько про жизнь людей вообще. А она такая одинаковая у всех у нас, не в обиду для братьев-евреев будь сказано...
***
Был август. Вторую неделю местечко Жмеринку терзали жара синайская и сушь аравийская. Что ни день – за тридцать. Пыль густо клубилась вдоль дорог, укутывая обморочных собак, валявшихся в тени заборов. Собаки ни на кого и ухом не вели, не говоря уже про то, чтобы гавкнуть. Впрочем, и гавкать-то не на кого было. Улицы были безвидны и пусты.
Один Пиня носился по местечку. Носился он туда-сюда, от дома к школе, от школы к Канторовичам, оттуда снова к школе. Носился, волнуясь и изнывая в нетерпении. Уж очень нужен был ему друг Ося, он же Канторович, он же школьный учитель. Вернее не друг был нужен, не Ося, не учитель, а глобус, который стоял у учителя Осипа Давыдовича Канторовича в кабинете географии.
Найден друг был только с третьей попытки, и не мудрено: учитель забрался в дальний угол садочка, где возлежал на кожушке, под вишнею, и безмятежно спал, отдавая должное сиесте в спасительной вишневой тени. К тому же было воскресенье.
– Осип! И ты спишь?! – возопил Пиня, готовый упасть в обморок. – Нет, вы посмотрите, он спит!
Смотреть было некому, ибо жара в Жмеринке достигла своего апогея.
– А что я, по– вашему, должен делать? – буркнул Осип Давыдовыч, уже поняв: все – с приходом друга сиесте пришел конец.
– Как?! Как это что?! Мне же нужен глобус!
– Может, вам, Пинхус, нужно еще что-то? Вы уже скажите мне сразу, и тогда мы выстроим верный алгоритм наших дальнейших действий.
– Ой, Ося, не морочи мне голову своими логарифмами! Мне нужен глобус, пошли в школу!
– Пиня, мне не трудно дойти до школы, но ведь она сегодня закрыта.
Пиня призадумался, но не на долго, не позволив другу откинуться на кожушок.
– Все равно пошли!
И они пошли. А пока идут, надо бы рассказать вам, кто такой Пиня. В каждом большом городе и даже в каждом маленьком городке есть свой блаженный. В больших городах они теряются во многолюдности, их мало кто знает, в маленьком их знают все. Пиню точно знали. Знали и его особенность: Пиня вдруг останавливал свой бег по жизни, присаживался где-то в тихом месте и надолго, на несколько дней, уходил в глубокие размышления, что-то там такое находил, по-своему осмысливал и домысливал, после чего выскакивал на свет божий как черт из табакерки, пугая народ неординарностью сделанных им философических открытий. Народ вздрагивал, но не шарахался прочь, поскольку пинины открытия были всегда забавны и несли в себе мистический подтекст, а потому давали повод для живого всенародного обсуждения. При этом смысл подтекста доходил до народа лишь значительно позже, уже после прозорливо предсказанных Пиней событий, удивляя способностью местечкового философа так глубоко заныривать в бездну сути бытия… С Канторовичем они были сверстниками, было им лет сто на двоих, и были они друзьями с детства.
Ключи от школы, естественно, нашлись у сторожа, жившего, естественно, неподалеку, а именно в доме напротив и, естественно, спавшего у себя в садочке, на кожушке, под вишнею. Школу открыли – глобус стоял на своем месте. Пиня с пронзительным прищуром глянул на маленький Земной шар, подошел к нему и пал на колени. Растопырил большой и указательный пальцы и, вращая глобус туда-сюда, стал измерять земную поверхность пядями, и так измерял, и эдак, и вдоль, и поперек. Канторович не вмешивался, покуривал у раскрытого окна, терпеливо дожидаясь результатов обмера.
И таки дождался. Пиня сел на пол и посмотрел на учителя глазами, какие, наверное, были у Алика Эйнштейна, только что поставившего точку в небольшой рукописи про относительность всего и вся.
– Ося, она – в океане,– произнес друг шепотом, и счастливая улыбка осветила его небритую физиономию.
Канторович погасил окурок, и поймал себя на том, что опять удивился совершенно неподдельной радости, которая всякий раз разливалась по лицу друга, когда он находил, наконец, ответ на изнурявший его вопрос. Увы, отметил про себя учитель, такое отражение чувств на лице свойственно лишь детям, еще не ходившим в школу, да его другу Пинхусу, отстранившемуся от мирских хлопот много-много лет тому назад, после того как его выдали родным из известного богоугодного заведения, которое ничего-то с его съехавшими на сторону мозгами поделать не смогло.
– Пиня, кто это «она», и что «она» там, в океане, делает?
– Жмеринка там. И эта школа. И ты. И я. Но не сейчас, а потом.
Канторович вынул очередную папиросу и стал разминать ее, не торопя друга и ожидая, пока он старательно соберет разбегающиеся от волнения мысли.
– Ося! Что есть жизнь на том свете, а?! И что есть тот свет? Где он – ты знаешь? Не знаешь. И никто не знает. А я знаю! Я догадался! О, как много умов пытались это сделать… Ося, я это сделал! Это было непросто, ты же понимаешь… Но каким же простым оказался ответ! Тот свет – вот он!
И Пиня вожделенно обнял ладонями нижнюю часть глобуса, именуемую в просторечии Южным полушарием. Потом заговорил, уже совершенно волнуясь, взахлеб:
– Спица!.. Ося, это так просто!.. Если воткнуть вот сюда, в Жменинку, спицу, ну, ту, которой вяжут, ну эти, носки… если воткнуть спицу в нашу Жмеринку и проткнуть центр Земли, то спица вылезет вот тут! Ты понял идею, да? Как просто, да?.. Ося, как нам повезло! Смотри сюда – это же Тихий океан! Тут острова, теплые южные острова, тут пальмы растут! И с них по ночам на песок с тихим стуком падают… ну, эти… орехи… Ося, я забыл, как они называются, но это сейчас неважно! Это и есть тот свет, где мы будем с тобой жить после смерти… Жить в покое, кушать сытно и никто нас там не будет обижать. А ты – ты будешь работать в школе!.. Правда хорошо, Ося?
Канторович присел рядом с глобусом, глянул на него опытным глазом географа, прикинул, что спица вылезла бы где-то между Австралией и Антарктидой, причем ближе к последней, и никаких островов там нет и в помине, тем паче с кокосовыми пальмами, но другу об этой ерунде рассказывать не стал, а лишь обнял его худенькие плечи и согласился:
– Хорошо!
***
А потом настала осень. И обложила местечко Жмеринку унылыми дождями, лившими весь день. А так же и всю ночь, что было и вовсе лишним. Августовская пыль превратилась в липкую грязь, в которой вязло все и вся. Собаки попрятались: надобности пересекать мокрые, грязные пространства у собак еще меньше, чем у людей. Поэтому улицы были снова безвидны и пусты.
И один лишь Пиня носился по местечку. Носился он туда-сюда, и снова в поисках учителя. Но не учителя Канторовича, а другого, Иван Иваныча – физика. Носился Пиня, сжимая в руках какой-то листок и, естественно, вымокнув до нитки.
Здесь надо заметить, что найти Иван Иваныча иногда бывало трудновато, вернее, невозможно. Невозможность заключалась в том, что физик периодически брал двух-трехдевный тайм-аут, уходя в краткосрочный отпуск по личным обстоятельствам, именуемый в народе запоем. И исчезал с глаз долой, да так, что найти его не мог никто. Администрация школы с этим ничего поделать не могла, постепенно смирилась, а потом и привыкла. Школяры тоже. У школяров от этих тайм-аутов только укреплялось здоровье, потому как уроки физики, не мудрствуя лукаво, заменялись уроками физкультуры. Никто не роптал и не возмущался, не стучал и не клеймил, поскольку другого такого физика в той местности не было, да и по сей день нет.
Пине повезло: то был как раз день выхода Иван Иваныча из запоя. А потому он сам собой нарисовался на выходе из магазина, держа в одной руке зонт, а в другой два пакета кефира – радикального средства для приведения организма в рабочее состояние.
– Иван Иваныч, я к вам! – нагнал Пиня физика, заглядывая под зонт. Физик на это ничего не сказал и пошел на другую сторону улицы.
– Иван Иваныч, куда же это вы? Я ж не так просто, у меня ж дело!
Физик шлепал по лужам, не реагируя, поскольку не мог реагировать, не выпив кефира.
– Я говорю, дело у меня! Это…– Пиня нырнул под зонт, растопырил руки и обдал физика жарким шопотом: – Главная проблема мироздания – я ее таки разгадал!
Иван Иваныч тоскливо оглядел окрестности, тяжко вздохнул и молча направился налево, к детской площадке, под «грибок». Сев под его кров, он зубами надорвал пакет и стал жадно глотать живительную влагу; тут же разорвал второй, отпил половину, вытер губы и только тогда скосил глаз на присевшего рядом Пиню.
– Пинхус, чтоб ты знал и не говорил потом, что я тебя не предупреждал: за разгадку этой проблемы полагается Нобелевская премия. У тебя фрак есть?
Пиня напрягся, захлопал ресницами и временно потерял дар речи.
– Ладно, фрак где-нибудь найдем, – успокоил его Иван Иваныч, допил кефир и уже мягко, как в классе, спросил:
– Ну-с, и в чем же оказалась разгадка?
– Вот! – и Пиня протянул сложенную пополам мокрую страницу, вырванную из какой-то книги. – Видите?
Иван Иваныч привычно, с одного взгляда схватил весь текст. Посвящен он был размерам ядра атома, электронов и диаметрам их орбит.
– Вижу.
– И вы про это знали?!
– Разумеется.
– И что?
– Что – что?
– Нет! Я вам удивляюсь! Как это что?! Тут же – ВСЕ!
Пиня суетливо засунул руку в один карман, в другой, охлопал себя всего и, наконец, нашел искомое – в руках у него оказалась сморщенная вишня, пахнущая алкоголем – наверняка была вынута из бутылки с вишневой настойкой. Иван Иваныча передернуло.
– Вот! Держите! – Пиня передал вишню, перевернул листок и, подглядывая в него как в шпаргалку, сбивчиво заговорил: – Если ядро атома мысленно увеличить до размера вишни… держите! держите! то диаметр орбиты электрона вырастет… вырастет до размеров… до каких размеров, а?
Иван Иваныч покрутил в пальцах вишню, прищурил глаз, и стал прикидывать в уме размер орбиты.
– И не мучайтесь! Вон, видите каланчу? Вон, за базаром? Вот на таком расстоянии и будет мотаться тот электрон вокруг нашей вишни!
Иван Иваныч прикинул, что до каланчи где-то с пол километра и согласно кивнул. Потом взял у Пинии листок и развернул его.
– Ага. Я так и думал – Перельман.
– Какой Перельман? Терапевт?
– Нет, известный популяризатор науки. Это из его книги «Занимательная физика»
– Подождите, подождите!.. Почему «занимательная»? Как это «занимательная»? Нет, вы посмотрите! Тут же – ВСЕ, тут сама суть, а он говорит – «занимательная»! Да эта книга должна стоять рядом с Торой! Ой, только вы не передавайте этого ребе Ицхаку, он может не так понять… Вот вишня – это ядро! А вон каланча, там – электрон! А что между ними?
– Ничего.
– То есть?..
– Вакуум. Абсолютное ничто.
– Зачем?!
– Ты хотел спросить, почему?
Пиня что есть силы хлопнул ладонями по мокрым коленям и вскочил, больно ударившись о шляпку «грибка».
– Нет! Именно – зачем?
И тут Иван Иваныч впервые внимательно посмотрел на Пиню, потом отвел глаза вниз и в сторону и задумался. А Пиня возбужденно продолжал:
– Зачем так много места под это «ничто», зачем так много этого вакуума? На целых пол километра от вишни – и совсем ничего?!
– Ничего…
Пиня извернулся, изогнулся, аки змей-искуситель и, заглянув в глаза физику, снова обдал его жарким шопотом:
– Зачем? А может наоборот, может тут ВСЕ?! Я вас умоляю – подумайте! Иван Иваныч, мы ж с вами тоже состоим из атомов?
– Естественно.
– И в нас такие пустоты? Да? Зачем?! Вот вопрос вопросов! Вы, физики, все время задавали себе вопросы «как» и «почему», и не догадались спросить «зачем»...
Иван Иваныч посмотрел на вишню, на каланчу, на дождь, заполнивший все вокруг, и что-то непривычное, тревожное стало заполнять его прояснившуюся благодаря кефиру голову, в которой все вопросы мироздания уже давным-давно лежали рядом с ответами, уложенные упорядоченными штабелями.
– Иван Иваныч, – Пиня перешел на еле слышный шопот, – Мне ребе все время говорил: ОН в нас. А я, идиот, никак не мог понять смысла этих слов. А ведь это так просто: ОН потому и вездесущ, что ОН в нас. Это же так понятно: ЕМУ есть, где поместиться, в нас так много места.
Иван Иваныч тряхнул головой, сунул Пине вишню, собрал пустые пакеты, раскрыл зонт и, не прощаясь, ушел в дождь. По пути в его совершенной памяти отчетливо всплыло то, что у Перельмана было написано на следующей странице: если в отдельно взятой молекуле дождевой воды ядро атома кислорода увеличить до размера пининой вишни, то ядра атомов водорода окажутся на разных концах Жмеринки. А все, что между ними – только вакуум, то есть ничто... Но зачем так?!
Физик и убежденный материалист Иван Иваныч остановился и замер посреди дождя: наивный пинин вопрос и на самом деле неотвратимо тянул за собой следующий: КТО же это так устроил?
А Пиня, с удовольствием проглотив винную мякоть вишенки, смачно выплюнул косточку. Для него проблема перестала существовать. Взор его был спокоен и впервые за многие дни напряженной мозговой работы над главным вопросом мироздания в голове образовалась тишина. Он протянул руку, и в ладони живо заплясали дожевые струйки, стекающие со шляпки «грибка». Пиня рассмеялся.
– Хорошо!