Чужой дед
От домика садовника раздался заливистый лай Находки и крик деда:
- Стойте я вам говорю, все равно от собаки не уйти!
Те, что сидели на ветках, затаились, а кто собирал смородину, со всех ног кинулись к деревьям и, обдирая голые животы, карабкались вверх, спасаясь от собаки, хоть и знали, что она не укусит. Но паника делала свое дело. Кто-то даже начал всхлипывать. На него прикрикнули и велели всем затаиться. Садовник приближался, подбадривая собаку и постукивая палкой по стволам деревьев.
Имя его знали в сельсовете и конторе совхоза, а для всех он был дед Тибекин. Жил в километре от деревни возле общественного родника, «ключа», так называлось по-местному. Разбил по собственной инициативе сад на нескольких гектарах, завел пасеку, птичник и один за всем этим ухаживал. Даже урожай собирал сам. Сейчас я понимаю, что деда, пользуясь его безотказностью, нещадно эксплуатировали, тогда мы над этим не задумывались.
Сад посреди степи был оазисом в пустыне. Рядом всегда росла гречиха, вокруг поля которой, да и на самом поле алела сарана, местная лилия, которую заодно с гречихой опыляли пчелы с его пасеки. И сад и пасека были единственными во всей округе.
Говорят, где-то возле сел Пури и Селинда еще были сады, но они совхозу не принадлежали. Хотя отношение к саду деда имели. Когда ему привозили саженцы «ранеток» и «дикого яблочка» (морозостойкие разновидности мелкоплодных яблонь) для ремонта сада, предприимчивые граждане из числа местных куркулей, их воровали и закладывали собственные сады в потаенных местах. Никто не видел с этих садов урожая, ходить туда боялись, суровые хозяева без шуток охраняли свое добро с оружием. Подстрелить могли за милую душу. А поедали плоды, наверное, как и выращивали, т.е. тайком. Так же как их дети в школьных интернатах жевали пряники под одеялами, чтоб не делиться с товарищами из небогатых семей. Потом удивлялись, за что их не любят.
Не то было у деда Тибекина, который сам выращивал, охранял, собирал урожай и сдавал все до килограмма в совхозный детский садик и столовую. Ребятня постоянно околачивалась возле его владений. Нам одинаково интересны были и гречиха вперемешку с саранками и сад с плодами и пасека с медом.Здесь все было вкусным и доступным. На поле мы откапывали луковицы саранки, а во время осенней вспашки бегали за трактором и из распаханных мышиных кладовых набирали по ведру этого лакомства. Кто в детстве не ел саранку, тот обделенный человек.
А вот вкусности, которые для нас были экзотикой, с хозяйства деда доставались не просто, требовались смекалка, отвага и удача. Дед играл с нами по своим правилам, не посвящая в них нас. Да что там, он даже не говорил никогда, что это игра. Вот и тряслись мы сейчас на деревьях в ожидании неминуемого наказания. По правде сказать, боялись мы понарошку, сценарий был всегда один и тот же. Но исполнялся с таким реализмом, что мы сами в него верили.
Дед подошел и встал под деревьями с грозным видом, силясь разглядеть преступников сквозь ветки. Каждый из нас сидел в надежде, что его не увидят. Надежда жила до последнего. Даже когда встречались с ним взглядами, отворачивались в сторону, вдруг не разглядит.
- Так, Находка, что ты скажешь?
- Гав, гав!
- Что, что? Витька Поляков, Васька Парыгин, Санька Марков, Вовка Султанов, Генка Фартусов? Все?
- Гав-гав!
- Еще и Вовка Лончаков, который Макила? А этот шкет чего увязался? Еще свалится с дерева. И Кеха Поляков? Балбес большой, уже в первом классе учится. Вот я Валентине Семеновне расскажу. Ну что с ними делать будем, наказывать? Видишь, кусты помяли.
- Гав-гав!
- Я понимаю, что заслужили, но они же будущие солдаты. Как в армии служить будут, если ты им ноги пообкусаешь? Да и маленькие они еще. Давай договоримся, ты их не трогай, я сам разберусь. Макиле больше всех всыплю, а на Кеху учительнице пожалуюсь.
С веток уже доносились всхлипывания. Плакал самый маленький, четырехлетний Вовка Лончаков, прозванный Макилой за то, что в магазине вместо «полкило сахару», говорил: -«макила сахаю». И самый большой Кеша Поляков, жалоба учительнице, единственной в селе, была страшной угрозой. Ей родители жаловались на своих детей, которые давно не учились, некоторые уже своих готовили к школе.
- Ну что, все слышали? Слезайте, хватит прятаться. Да аккуратнее, ветки не ломайте! Не вздумайте убегать, Находка все равно догонит. Руками не махайте, пчелы этого не любят.
Мы спускались к деду, под радостный лай и повизгивание подпрыгивающей Находки, он брал на руки размазывающего слезы Макилу, успокаивал его, а нам строго приказывал следовать за ним. Вел нас к своему дому мимо пасеки, рядов смородины, малины, грядок с огурцами, помидорами, капустой и прочими овощами и зеленью. Все у него одуряюще пахло и удивляло разнообразием и размерами. В наших домашних огородах все было мельче, тусклее и неинтереснее.
Возле дома небольшой пруд, в котором плавали утки, еще одна диковина для нас. Дикими утками нас не удивишь, утят голыми руками возле речки ловили. Куры и гуси были почти в каждом дворе, а пекинские утки почему-то только у деда.
В доме у него мы никогда не были, бабы, которым приходилось заходить, рассказывали, что в углу висят иконы, а там, где раньше был портрет Сталина, теперь висит портрет молодого офицера, погибшего на войне сына стариков.
Бабушка у деда прозывалась «Тибечиха», была неприметной и молчаливой. Встречала нас всегда одинаково: сначала плакала, потом обнимала всех, ворча на деда за строгость. Дед прикрикивал на нее каким-то нарочитым и в то же время увещевающим тоном:
- Ну что ты мне педагогику портишь? Хватит, мать. Говорят, горе семь лет живет, а у нас уже девятый пошел. Вот им на смену народились!
- Лучше бы они нас сменили. Ну, все отец, не буду больше.
Бабка вытирала кончиком платка слезы и заводила нас в большую землянку, сооруженную возле дома для зимовки пчел. Летом она служила как вспомогательное помещение. Внутри было прохладно, чистенько. Стоял большой стол, на котором расставлено около десятка чайных блюдечек, стаканов с водой. Посреди стола большие тарелки с овощами, утиными яйцами, смородиной, малиной и трехлитровая банка меда. На большом блюде ломтями нарезанный каравай белого, только что испеченного, хлеба.
Игра на этом заканчивалась. Все увиденное и учуянное отбивало всякое желание слушать, продолжающего резвиться, деда. Быстро рассаживались на низенькие табуретки вокруг стола и ждали начала ритуала.
Под грозный рык деда о том, что сейчас они будут наказаны «страшным поеданием меда за свои несмываемые преступления», бабушка ставила перед каждым по блюдцу, наполняла их до краев медом, клала по ломтю теплого душистого хлеба и придвигала овощи.
Все что стояло на столе, было для нас повседневной надоевшей пищей, а вот мед и ягоды как раз то, за чем мы и шли сюда, пренебрегая опасностью. Мы набрасывались на угощение, всякий раз сожалея, что блюдце маленькое и надеясь на добавку. Но через некоторое время азарт наш стихал, ложки двигались все медленнее и только глаза еще оставались голодными. На моей памяти ни разу никто не попросил добавки. Блюдца отодвигались, сопение стихало, и опять слышался грозный голос деда:
- Это еще что такое? Вас сюда не развлекать привели, а наказывать. Быстро всем взять ложки и доесть мед! Я что сказал! Сейчас Находку позову, она вас живо уму-разуму научит!
Никто уже деда не боялся, лишь Макила начинал кукситься, но бабушка быстро подхватывала его на руки и, замахиваясь на деда полотенцем, стращала:
- А ну пошел отсюда, фулюган старый! Ишь что выдумал, детей пугать!
Да так весело и задорно, что и Макила, смеясь, тоже начинал махать на деда ручонкой.
Потом начиналось прощание. Всех выстраивали в шеренгу, каждому в узелке вручалось то, что осталось на столе. Мы уходили под заливистый лай Находки, и угрозы деда. Оглядываясь, видели, что бабка прижимает платок к глазам, а дед ее гладит по голове.
Дома потом взрослые смеялись над причудами стариков и скармливали нам яйца, так как куриные уже всем надоели. Честно говоря, утиные были хуже, но они же тибекины! Еще смеялись над травой, которую мы приносили от деда. В деревенских огородах кроме лука ничего не выращивалось, а у деда на грядках зелень, которая росла в диком виде в степи.
Бабка в деревню спускалась каждый день в магазин и ни к кому не заходила, хотя из каждого дома ее приглашали «почаевать». Некоторые женщины ходили к ней в гости. Ее необщительность объясняли тем, что она «хохлушка», из Воронежа. Для них все, что западнее Урала считалось «хохляцким», так же как для многих западников все, что за Уралом «уральским». В это определение вмещались вся Сибирь и Дальний Восток.
Дед появлялся только по праздникам. Мы его ждали и быстро объявляли общий сбор. Интересы преобладали самые меркантильные. Он никогда не приходил с пустыми руками. Самыми долгожданными были его посещения после окончания очередной школьной четверти, которые дед для нас делал праздниками.
Он открывал большую кирзовую сумку, доставал из нее пряники, все те же утиные яйца, конфеты и одаривал поровну всех. Потом спрашивал, как закончил четверть. Если без двоек, то давал рубль, без троек - два. Я однажды получил от него три рубля. Это были большие деньги, если учесть, что мы тогда промышляли отловом грызунов и шкурку суслика и крысы в Заготконторе принимали за девять копеек. Представьте сколько грызунов надо отловить и шкурок обработать за три рубля! Двоечникам наказывал исправляться и обещал отдельную «стахановскую» премию.
Он знал всех детей в деревне, включая грудных. Шел по улицам и наделял в каждом дворе зазевавшихся. Наш эскорт сопровождал его до самого выхода, зная, что у него всегда будут остатки, которые он поделит при прощании между нами. «За службу!».
Так и жили старики неразлучно в своем совхозном саду, пока не померла бабушка. Дед после этого стал болеть, перестал справляться с хозяйством. А там и вовсе уехал куда-то назад, домой. Туда, откуда уехал из-за воспоминаний о безвременно потерянном сыне. Здесь у него, сыновей не было, а чужих отцов мы чтим, пока от них есть польза.
Сад вскоре захирел, пасеку перевезли в другое место, где она и погибла. Деревья стали выкорчевывать и вывозить в окрестные села. Может быть, до сих пор кого-то кормят, яблони живут долго. Не людская память.