ПРОЛОГ
Нижний край диска был ещё отрезан чёрной кромкой далекого леса, а кожа лица уже начала ощущать тепло разгорающегося солнца.
Ночная прохлада медленно уходила в тень деревьев, в их шумящие кроны, приютившие проснувшихся птиц, в сочные стебли высокой травы второй половины лета, в росу сонных и уже открывшихся цветов.
В этот ранний час, благодаря высокому туману, заметно тающему от минуты к минуте, лесной массив, простирающийся, сколько хватало глаз на восток от холма, был похож на ковёр, набранный из разбегающихся вправо и влево волнистых полос всевозможных оттенков.
Между этими волнами, в действительности были либо овраги, либо заброшенные поля, какую-то часть леса освещало солнце, на другую падали последние отблески ушедшей на запад зари, где-то обосновались высокие сосны, а где-то тёмные ели.
Особенно привлекала светлая полоса, разделяющая массив от края до края.
Она чем-то напоминала полоску масла, обильно намазанного между двумя ломтями ржаного хлеба.
Левее от зашедшего солнца, там, где эта полоса заметно расширялась, было отчетливо видно небольшое тёмное пятно.
В этом месте молодые, с руку толщиной, березки обступили рощу могучих дубов, столь древних, что они помнили, как недалеко отсюда на ныне заросшей дороге дружинники князя Мстислава Удалого, напав из засады, убили восемь татар передового отряда мурзы Бейгича. Последний из убитых тогда разведчиков мурзы, видя, что остался один, поворотил коня и попытался спастись, но к его несчастью конь попал ногой в барсучью нору и всадник оказался на земле. Он упал спиной на большой плоский камень, принесённый на это место в незапамятные времена ледником. Резко осадивший коня молодой дружинник с такой силой нанёс удар, что меч, пробив тело и встретив на пути непреодолимую преграду, сломался, оставив на камне глубокий шрам...
ОКРУЖЕНЦЫ
Серов оторвал широкий пласт мха с большого плоского камня.
Поверхность была совсем гладкая, ровная, если не считать длинной выбоины:
– Вот и надгробная плита нашлась, – сказал он задумчиво.
– Персонально твоя, сержант, – красноармеец с тёмным, словно закопченным лицом, смотрел, широко улыбаясь и щуря глаза, как после съеденного лимона, - чего такой хмурый, сержант? Вроде день два и к своим выйдем.
– Да значок свой «Ворошиловский стрелок», пока бегали от самолётов, где-то посеял. Вон только дырка на гимнастёрке осталась, аж с мясом вырвался значок мой любимый, – Серову вдруг захотелось чайку с лимончиком и даже слюна появилась, – ты чего так оскалился, Красюк, лимон что ли умял втихаря?
– Нашёл о чём тужить, значок... Тут от советской пехотной дивизии пять человек осталось, а он про значок, – Красюк родился на глухом украинском хуторе недалеко от Саурн-могилы и лимона до призыва в армию не едал, и даже ни разу не видал. Однако это слово вызывало у него стойкий образ пузатого начальника волостного отдела ОГПУ, которого он видел в двадцать шестом году недалеко от своего дома. У этого чекиста тогда сломалась бричка по пути на какую-то важную встречу. Бричка была старая, выпуска конца прошлого века, но она приглянулась борцу с контрреволюцией и кулачеством роскошными формами и лаковыми крыльями. Ломалась бричка часто судя по истерическим фразам, перемежаемым грязную ругань, сыпавшимся на двух суетливых людей в кожаных пиджаках. В запутанных выражениях, красный от жары председатель несколько раз употребил тогда слово “лимон”. Маленький Красюк стоял и с любопытством смотрел, как один из чекистов рукоятью нагана забивал что-то, оттопырив синий и опухший, видимо только что отбитый указательный палец, а другой грозил расстрелом двум селянам, если те не приведут немедленно своего кузнеца. Пока мальчишка стоял открыв рот и наблюдал за этими неловкими ударами, метавшийся рядом в ярости толстяк отвесил ему хорошую затрещину, и предложил в нецензурной форме в короткий срок убраться по своим делам. Таким запоминающимся способом лимон и вошёл в жизнь Красюка...
– Лимон не лимон, а ты точно ворона – всё каркаешь, шестой день идём и шестой день всё каркаешь. Вчера только вот брякнул про чистое небо и на тебе... Через час уже мылились в галопе. Троих потеряли...
– Сами виноваты! Глаза и уши вам, людям, на что матерью даны? Если я задумаюсь, загляжусь на краю обрыва на птичку, вы что же, все туда пойдёте валиться или посмотрите куда ногу ставить? – зло сказал Серов, – я сержант, а не Лев Толстой...
Красюк отвернулся от солнечного света и перестал щуриться. Его лицо приняло жёсткое, угрюмое выражение. Возразить на слова Серова было нечего, действительно, на бога надейся, а сам не плошай! Вчера, когда за несколько метров до опушки леса Серов разодрал о сучок засохшей ели левое ухо галифе и присел наскоро прихватить ниткой лохмотья, семеро его товарищей по окружению, измученные, в мокрых от пота гимнастерках, гурьбой высыпали на открытое пространство. Они побрели напрямую через болотце к видневшимся впереди за высоким кустарником верхушкам телеграфных столбов, обходя засевшие в болоте и брошенные экипажами советские лёгкие танки БТ-26. Судя по всему, это была дорога на Рамушево, где возможно были свои и еда, баня и денежное пособие.
Привычка на войне явление серьёзное. Например, привычка к недалёкой стрельбе может привести к тому, что спокойно идущий на оправку за ближайшее дерево солдат вдруг замечает по отлетающей от дерева коре, что стреляют-то именно по нему и только после этого начинает пригибаться, приседать и прятаться. А если снайпер или просто хороший стрелок учтёт ветер, направление и скорость движения, дистанцию, и его с первого выстрела достанет? Есть и другие привычки – полезные, такие как, например, привычка смотреть под ноги на предмет невзначай торчащих усиков противопехоток или растяжек, что даёт больше шансов привыкшему прожить лишнюю неделю, чем тому, кто в это время сосредоточенно ковыряет в носу, вспоминая мотив какой-нибудь песенки про ромашки и лютики. Но в тот раз привычка была именно врагом для солдата. Все настолько привыкли к постоянному гулу в небе, к бесконечному потоку чужих самолетов в нём, что на жужжание пары далёких точек никто уже и не обратил внимания. Было как-то всё равно, гудят себе и гудят. Гораздо больше внимание окруженцев привлекал шум двигателей с невидимой за кустами дороги. Но этим точкам оказалось не всё равно, бредёт там кто-то по безымянному русскому болоту или не бредёт.
Пара истребителей Messerschmitt Bf.109Е прикрывала идущую танковую колонну, не столько от сгоревших два месяца назад на своих же аэродромах русских самолётов, сколько для порядка установленного верховным командованием вермахта. Молодые немецкие лётчики Люфтваффе уже час мотались над растянувшейся на тридцать километров по узкой дороге колонной танковой дивизии ударного танкового корпуса рвущегося на Восток. Русских самолётов не было видно с самого утра и во время третьего вылета пилоты начали скучать.
От невыразимой скуки этого дежурства они успели уже покувыркаться, пострелять по водокачке у деревни Просенка, и теперь мчались один за другим над пылящей танковой колонной, качая крыльями – передний влево – задний вправо, передний вправо – задний влево. Развлекались... В этот момент летевший впереди лётчик заметил белую нательную рубаху ныне покойного Гонзюка и обратил на эту странную белую точку внимание своего ведомого. Дальше всё происходило в считанные секунды. Когда сержант Серов вышел из ельника, то до ничего не подозревающей группы его товарищей было метров сто, или сто десять. Столько же им оставалось пройти и до полосы придорожного кустарника.
Заметив быстро увеличивающиеся в размерах точки, сержант уже набрал воздух в легкие, чтобы вернуть к реальности тупо бредущие фигуры своих сотоварищей, но Красюк его опередил. Он вдруг вскинул голову и истошно заорал:
– Воздух!
Потом он кинулся бежать впёред к кустарнику у дороги. Один из красноармейцев, тот, с огненно-рыжими волосами, по фамилии Рыжин, последовал за ним, а остальные пятеро, в том числе Гонзюк в своей рубахе-мишени, бросились бежать обратно к ельнику.
Немцы оказались не новичками в охоте за бегущими людьми с помощью боевых самолётов, эксперты, ничего не скажешь. Первые две очереди из их пулемётов легли как раз вдоль линии деревьев, как бы отсекая бежавших от леса. Передний Messerschmitt затем-то взмыл свечой вверх и стал делать петлю как раз над кинувшимися врассыпную фигурками, а второй начал разворачиваться по горизонтальному радиусу, имея в его центре небольшую, ничем неприметную кочку, через которую в этот момент перепрыгивал один из красноармейцев.
Лётчик выполнявший петлю, пижоня, нажал гашетку уже в верхней точке дуги и только на секунду отпустив палец в момент, когда перекрестие прицела проходило через дорогу, вывел машину на болотце с уже работающими пулемётами. Было отлично видно, как фонтанчики брызг из кусочков травы догнали солдата Сысоева, бегущего левее всех. Он вдруг повернулся на бегу, хлыстообразно вскинул голову, левая рука неестественно перегнулась в предплечье, и из его шинели безжалостный невидимый хлыст выбил пыль, как из старого ковра. Сысоев выронил автомат, упал на бок и начал конвульсивно поджимать к груди колени. Гонзюк в белой рубахе, погиб уже вбежав в лес. Еловая хвоя, конечно, не смогла удержать тяжелые, горячие куски убийственного металла. Гонзюк упал лицом в муравейник, и муравьи, привычные ко всему в своей маленькой жизни, сразу начали деловито исследовать огромную добычу. В этот момент со стороны дороги началась стрельба. На головы тяжело дышавшим людям посыпалась хвоя и срубленные пулями сучья. Очереди были длинные, автоматные и пулемётные – стреляли явно наугад, ориентируясь по тому, куда пикировали и стреляли истребители. Но это дело не меняло – оставаться на этом месте было невозможно, любители пострелять могли подойти поближе, устроить прочесывание или расстрелять ельник из миномётов.
Перед тем как отдать ненужную никому команду о продолжении отхода, сержант заметил, что Красюк и Рыжин, добежав невредимыми до кустов, повернули почему-то вправо, судя по закачавшимся ветвям.
– За мной! – крикнул Серов, схватил побледневшего Лисовского за ремень винтовки и увлёк его за собой, постепенно удаляясь от опушки вглубь леса.
Через минуту он на бегу обернулся. Из начавших движение вслед за ним, все были целы, хотя и жестоко исцарапаны. Так они пробежали ещё минут десять, сжав зубы, поминутно цепляясь винтовками за ветки и гремя котелками. Потом перешли на быстрый шаг, потом, немного погодя, на медленный. Потом они понуро побрели как измученные работой колхозные кони. Силы улетучивались довольно быстро, в мышцах появилась боль, вызванная утомлением последних дней, усилилось уныние, напитанное таким жестоким поворотом событий. Они остановились отдышаться только тогда, когда оставили трупы Гонзюка и Сысоева далеко позади. Серов и пожилой красноармеец Твёрдый, с прозвищем происходившим видимо от фамилии Твердохлебов, повалились на траву, а Лисовский, сбросив с себя шинель, обхватив ствол засохшей берёзы и начал медленно сползать вниз. Четвёртый солдат снял сапог и озабоченно начал ощупывать набухшую не то мозоль, не то рану. Вдруг Лисовский вскочил и остервенело передергивая затвор, принялся палить в сторону дороги:
– Братцы, это погоня, их надо остановить!
В ответ послышалась ругань и треск ломаемых ветвей. Судя по фигурирующему в монологе “лимону” и похабной ругани, это был Красюк.
Лисовский престал стрелять и бросил винтовку под ноги. Он прислонился к березё, закрыл лицо руки и плечи его затряслись. Вся фигура его теперь излучала страх и отчаянье.
Среди ветвей показался Красюк и он был один. Куда подевался Рыжин объяснить он не смог. Рыжин вроде бы сначала бежал рядом, потом слегка отстал, а когда Красюк спустя минуту обернулся, его уже не было. И ни крика, ни стона. С дороги, как выразился Красюк, так “шмаляли”, что искать безмолвного Рыжина в кустарнике было полным безумием. Как бы оправдываясь, Красюк продемонстрировал вялым взглядам слушателей разбитый в щепы приклад своей винтовки.
– Теперь это не винтарь, теперь этой палкой можно дверь в сортир подпирать, – хрипло сказал тогда Твёрдый и не естественно засмеялся.
Красюк швырнул обрубок в сторону. Серов с досадой плюнул и стал брезгливо отлеплять от лица хлопья паутины, на редкость регулярно и аккуратно натянутые в этом лесу трудолюбивыми пауками почти между каждым деревом.
Тем временем стрельба у дороги стихла. Оттуда послышались взрёвывания моторов маневрирующих грузовиков и танков, а вой истребителей сменился на постепенно удаляющийся гулкий рёв.
В это время в километре от тяжело дышавших в чаще людей, на рубахе Гонзюка продолжало медленно расплываться бурое пятно крови...
Красюк продолжал тупо смотреть на диковинную продолговатую отметину посреди камня:
– Глупо потеряли троих, всё равно как крынку молока нечаянно со стола смахнули, – сказал он и достал из кармана табачный кисет. Вынув оттуда сложенную вчетверо немецкую листовку с обращением к солдатам Красной Армии с лозунгом «Бей жида политрука, морда просит кирпича!», он оторвал от неё кусочек, согнул кусок листовки на пальце, опять посмотрел на углубление на камне, вздохнул, вложил в углубление бумажную полоску и стал небольшими щепотками сыпать туда табак. Покончив с этой ювелирной процедурой, он пробурчал:
– Пусть сушится тут пока...
Он потянулся за сидором и развязал его. Покопавшись внутри, вынул тряпицу с сухарями. Всё это он проделал не глядя на Серова, видимо не желая выдать возмущения, вызванного вспоминанием о случае у дороги. Взглянув всё же на сержанта, не интересовавшегося его переживаниями, Красюк пнул в стёртую подметку ботинка рыдающего Лисовского и крикнул зло:
– Рота – подъём! Солнце встало высоко, роте топать далеко!
Лисовский вскочил, ошалело вращая красными глазами, не понимая, где он находится. Крик «рота – подъём» давал эффект не хуже, чем выстрел над ухом. После этого комичного действия, даже не обозначив улыбку, Красюк принялся пережёвывать последний сухарь, бережливо подхватывая у подбородка крошки.
ЖУК
Небо, бывшее вчера днём насыщенно синим, теперь куда-то провалилось, оставив вместо себя тонкую голубую пленку, стыдливо прикрытую кое-где куцыми белёсыми облаками.
Солнце поднялось уже довольно высоко – начиналась жара, липкая и не милосердная, какая бывает только перед сильнейшей грозой .
Майский жук почувствовал, что его панцирь начал греться. Он и впрямь сидел на солнечном пятачке. Совсем недавно, когда он просыпался и выползал на тепло из-под прошлогодней листвы, это солнечное тепло было таким желанным, и означало жизнь и еду, но сейчас с ним нужно уже было быть поосторожнее. Не переставая двигать челюстями, постепенно уничтожающими изрядный кусок листа, жук начал пятиться назад, стремясь укрыться в тени верхних листьев. Пока он совершал этот манёвр, налетел ветерок и медленный отход жука превратился в беспорядочное падение. Зацепки лап проскользили по влажной ткани листа и не смогли удержать грузное тело. Пришлось выплюнуть недоеденный кусок и открыв панцирь включить в работу крылья. Он пребольно ударился о сучок и проскрёб брюшком о кору. Тяжело выруливая на сильном ветру, жук немного покружил вокруг оставленного куста, что-то решил про себя и полетел вдоль зарослей. Из-за них слышались непонятные звуки. Усы-метёлочки насекомого отчётливо ощущали колебания воздуха, наполненного с самого утра противными чужеродными запахами. Здесь, у этих зарослей, в последнее время часто слышались такие звуки и почти всегда появлялся этот отвратительный, совсем не лесной запах. Нельзя сказать, что жук был как-то особенно привередливым по части запахов. Жизнь в почве и на почве, где в огромном количестве жили и умирали тысячи твоих маленьких и больших собратьев, приучила его к невозмутимости и отсутствию брезгливости. Он всю свою жизнь провёл не то, что на кладбище, а в кладбище из миллионов ранее умерших насекомых, птиц и всей той микроскопической жизни, с неизвестным никому названием. Но этот железный запах его пугал и заставлял напрягать и без того уставшие крылышки.
НЕМЦЫ
Тяжёлая бронированная машина с бортовым номером RАХ 838 и круглым значком своей танковой дивизии, аккуратно пробитым на трафарете белой краской по болотным разводам, лениво переваливалась по неровностям совершенно разбитой грунтовой дороги в русской глуши.
Ефрейтор Пауль Кригер сидел на месте пулемётчика и уже с полчаса сладко дремал, покачивая стриженой головой как китайская статуэтка.
Крупнокалиберный пулемёт, почувствовав слабо зажатый винт горизонтальной наводки, тоже начал мерно качать толстым хоботом ствола. Постепенно скромное покачивание превратилось в откровенное мотание и в конце концов массивный пулемёт набрал столько инерции, что потянув вправленную в него ленту, вместе с коробкой стоящей рядом и опрокинул эту самую коробку в темноту на самом днище кузова.
Коробка рухнула с грохотом и лязгом. Несколько патронов даже вылетели из стальных зажимов ленты и раскатились в разные стороны. Внизу сонно забормотали и заворочались. Знаменитый на весь полк храп Шнейдера впрочем не прекратился. С этим храпом их командир Химмсельдорф давно вёл борьбу, так как офицеры и солдаты постоянно жаловались на невозможность быстро заснуть, а также на грубость, не отзывчивость и не исполнительность самого Шнейдера. Затяжная борьба с этим дремучим храпом ни к чему не привела. Единственным успокоением для сильно горевавших солдат было то, что с ведома командира полка, гауптман Химмельсдорф стал чаще ставить Шнейдера в ночные караулы, впрочем, освобождая того от всех других видов обязательных нарядов. Хотя всё это было ещё давным-давно, в то золотое время, когда они жили в двухэтажной кирпичной казарме на окраине тихого баварского городка, а колбасу на обед давали каждый день. После того, как их батальон в составе пехотного полка танковой дивизии стал мотаться по этим ужасным дорогам Восточной Европы, и после грохота пограничных боёв с русскими, на храп Шнейдера все просто перестали обращать внимание. Не та категория шума. Но традиция пенять угрюмого Шнейдера всё-таки осталась. От этих укоров веяло каким-то уютом, домашним теплом и сладкими воспоминаниями о весёлых подружках, оставшихся в Германии.
Всё это в несколько секунд промелькнуло в мозгу Пауля Кригера, пока он затягивал винт горизонтальной, а заодно и вертикальной наводки, нагибался вниз, высматривая впотьмах упавшую коробку. Внутри бронетранспортёра пахло пылью, свиными ремнями портупеи, застарелым человеческим потом, железом и ещё всем тем, чем может пахнуть клубок из десятка спящих солдат. Наконец среди ног, рук и прикладов он угадал коробку. С трудом разгибая затекшие ноги, он начал аккуратно вытаскивать её наверх, прижимая подбородком, чтобы лента из неё не вывалилась до конца при ужасных толчках машины.
Дело осложняло то обстоятельство, что лента была составная, состоящая из двух лент по двести пятьдесят 7,92 миллиметровых патронов марки sS в каждой. Весило всё это хозяйство довольно прилично. Крюгеру опять не повезло. Когда эта сложная, почти цирковая операция подходила к концу, бронетранспортёр провалился в глубокую колею, проделанную только что передовыми танками их дивизии и встал как вкопаный.
От сильного удара ранцы и каски, пайки, канистры с питьевой водой, катушки телефонного провода, сложенные у борта, медленно отделились от него и дружно рухнули вниз. Они упали и на полусонного Кригера и на Бауэра, и на других солдат. Почти все проснулись, а тех, кто продолжал ещё спать разбудил их поднявшийся гневный крик. Давно Кригеру не приходилось выслушивать в свой адрес такой плотной и изобретательной ругани. Вяло отлаиваясь, повинный только в слабо затянутом винте, Кригер взгромоздился на покинутое место и начал как матрос выбирающий фалы, вытягивать злополучную ленту наверх. Увидев, что в первой ленте не достаёт трёх патронов, он нырнул за ними на самое днище, но нашёл только один. По патрону уже успел потоптаться Шнейдер своими стальными подковками каблуков, оставив на стальной рубашке пули дефект в виде изогнутой бороздки с двумя поперечными царапинами. Этот дефект был похож на двузубую улыбку, отметил про себя Кригер и вогнал патрон на одно из пустых мест в ленте. Тем временем, присев на корточки у провалившегося переднего колеса, водитель Вольф что-то доказывал всё ещё сонному гауптману Химмельсдорфу.
Химмельсдорф вылез из кабины штабной машины без фуражки и около его потной блестящей лысины сразу начали кружиться навязчивые лесные мухи.
Крюгеру неожиданно вспомнилось смешанное чувство гордости и желание оправиться, которое он испытал несколько лет назад, когда стоя в пятнадцатом ряду сводного полка, подняв руку, повторял слова присяги фюреру немецкого народа Адольфу Гитлеру. Он до сих пор не мог простить себе этого скрытого позора из-за всепоглощающего желания добраться до туалета в такой торжественный момент. Ефрейтор наконец сложил ленту в навал у пулемётной турели и через боковую дверь вылез на пыльную дорогу, довольный тем, что справился с ситуацией. Он расстегнул китель и присоединился к товарищам, которые облепили машину, и пытались её вытолкнуть из ямы. От работы двигателя всё вокруг заволокло синим дымом, но вместо лёгкого старта гусеницы ещё больше, почти до половины, врылись в мягкий, влажный глинистый грунт. Гауптман Химмельсдорф брызгая слюной, за что ещё в Баварии получил одно неприятное прозвище, орал то на водителя, то на всех вместе взятых солдат, справедливо отмечая, что только он, "козёл Вольф", мог застрять ясным днём на почти сухой дороге. Гауптман с помощью замысловатой ругани выражал сомнения по поводу умственных и водительских способностей Вольфа для теоретически возможной осенней и зимней кампании Вермахта в России. По мнению гаптмана, Вольфа нужно было демобилизовать и отправить обратно в Германию резать гвозди, потому, что такие немцы не должны получать щедрый солдатский паёк и возможность собирать богатые продуктовые посылки на оккупированных территориях для отправки родным.
Потом гауптман посмотрел на часы, на близкие кусты, за которыми виднелись верхушки елей, прикинув время возможного похода дивизионного обоза, от которого дорога запрудится, как река ото льда, и начал формулировать приказ в своей излюбленной манере...
– Третье отделение разгильдяев первой роты, становись! – он поморщился, смахивая зелёных трупных мух в сторону от лица и достал блокнот, – я не собираюсь прохлаждаться тут с вами неограниченное время, к тому же есть приказ быть в... – он взглянул в блокнот и ткнул туда пальцем, – в Рамушево сегодня в час дня. В час дня сегодня, а не завтра, олухи, и поэтому, сонные вы морды, приказываю, наломать толстых веток и выстелить ими дорогу на гауптвахту рядовому Вольфу, и по ней выкатить бронетранспортёр на твёрдую поверхность. Если машина по веткам всё-таки не пойдёт, то взять вон тот телеграфный столб и поднять им передок, или положить его под гусеницы. Через сорок пять минут ваша машина должна догнать штаб батальона. Ефрейтор Кригер командует, ясно? Дайте мне мотоцикл сюда, живо!
– После дождя бывает, что под глиной не высохла вода и есть линзы-ловушки, – опять начал оправдываться водитель.
– Я вас в штрафную роту отправлю за пререкания, – рявкнул брызнув слюной офицер, – вам ясно?
Ответ потонул в шуме пары немецких истребителей, идущих на малой высоте над дорогой. Все невольно проводили их взглядами. По тому, как самолёты попеременно качали крыльями, Кригер решил, что это те циркачи, стрелявшие вчера в течение получаса по водокачке и придорожным кустам.
ПОЛЁТ ЖУКА
Жук невыразимо долго, но упрямо летел буравя тягучий воздух широкой головой. То ли жара подействовала так на его нервные центры, то ли сизое ядовитое облако разладило органы чувств, только никак жук не мог успокоиться. Безотчетная тревога овладела им. В тех местах, куда куцые облака отбрасывали тени, он придирчиво выбирал высокий стебель и садился отдохнуть. Тонкие стебли гнулись и ломались, гася скорость грузного тела.
Тогда он подползал к сгибу и застывал на нём, как на кресле. Но ветер, совсем утихший внизу, бешено гнал на юго-восток растерзанные облака и их причудливые тени. Впрочем, жуку тень была уже не нужна, он был уже чужим сам себе и его прежде незыблемый покой был вне его клеток, где-то там, далеко впереди, и жук безуспешно пытался настичь его. Он как будто уже не принадлежал себе. Несколько раз он слышал птичий клёкот и совсем близко от него проносились стремительные тени, выхватывающие из тугого воздуха летящих неподалёку мух и стрекоз. В такие моменты жук резко снижался, пикировал к траве и летел к ней как можно ближе, стараясь слиться с её тенями и пятнами цветков. Этот манёвр, отточенный его предками до совершенства, работал отлично, тем более что птичий поклёв перемешался сейчас всё ниже и ниже, потому, что большая часть летающих насекомых, сейчас не могла использовать поднимающиеся воздушные потоки для дальних перелётов и латала совсем не высоко. А вот жук мог летать ещё ниже, прячась от птиц за телами своих не очень удачливых собратьев. И это наполняло жука чувством радости, если можно было так назвать выделения из его желёз...
ЛИСОВСКИЙ
– Проклятая жара! – Лисовский снял шинель и начал стаскивать через голову потную гимнастёрку вместе с майкой.
– Думаю не больше пятнадцати градусов, так что надевай свой пахучий фрак обратно, – негромко сказал Серов, – не отсвечивай белым телом.
– Это почему? – Лисовский застыл в позе приговорённого к расстрелу, с широко расставленными ногами и сведёнными вперёд руками, на которых болталась не вынутая ещё из рукавов гимнастёрка.
По тому, как задергалась его губа, было видно, что он на взводе, и вот-вот взорвётся истерикой.
– Так... Просто, – словно распаляя эту нервозность, сказал, хлопая Лисовского по плечу Твёрдый, – ты что, хочешь уже как Гонзюк, иконой в муравейник лежать? Это, конечно, твоё право, а мне, знаешь, брат, как-то не хочется! Настроения нет, да и сухарики ещё остались, не пропадать же такому добру зря.
– Так он в рубахе был, а я наголо.
– Хорошо, только не плачь, нюня, – ухмыльнулся Твёрдый, – лучше иди подальше и там тогда свети самолётам белым пузом, курортник советских здравниц Крыма...
– Да я пуговицу хотел только прихватить.
– Ты ещё башмаки не забудь почистить и окантовочку сделать для утреннего осмотра на плацу, и чужие вещи на продажу приготовь...
Лицо Лисовского вдруг сделалось пунцовым, у него задёргалась щека:
– Всё равно никуда мы не дойдём! Вокруг немцы, украинские повстанцы и такие же, как мы, голодные окруженцы. За неделю не было слышно ни одного орудийного выстрела, а в небе постоянно бомбовозы немецкие, и они идут на восток, и ни одного разрыва не слышно, ни одного! Значит фронт очень далеко укатился. Фронта нет, давно нет! Ни Будённого, ни Хрущёва. А мы идём и идём. Куда? Зачем? Где ваш вождь Сталин? Мы все сдохнем! Будь проклят день, когда я попал в вашу команду покойников – все смертники! Какой я дурак! Давно говорил Рыжин, что надо к немцам идти... Они пришли Россию от коммунистов освобдодить! Сейчас, наверное, Рыжин, горячий суп хлебает, а я тут последние сухари с болотной водой! А вы сдохните, коммунисты проклятые... Попомните, как расстреливали моих родителей и сестёр насиловали малолетних во вроемя раскулачивания десять лет назад! – Лисовский начал метаться по поляне, пытаясь сбросить гимнастерку, его голос срывался, он уже не владел собой.
Все застыли словно окаменели.
– Э-э, ты только товарища Будённого не тронь, - Серов, стоящий рядом с Твёрдым, слышал, как у того скрипнули зубы.
– Сталин, что-ли немцам фронт открыл под Харьковым? – сквозь зубы сказал Твердый и начал поднимать винтовку.
Серов быстро пригнул ладонью вскинутый Твёрдым ствол винтовки и сказал тихо:
– Погоди, он же наш!
- Был наш, - ощерился Твёрдый.
Серов, сделав всем успокаивающий жест, подошёл к кричащему что-то невнятное Лисовскому и со всей силы ударил его кулаком в скулу.
Лисовский охнул, упал и затих.
Красюк всё это время продолжал сосредоточенно наматывать портянку. Закончив с этим, он взял с камня подсохшую курительную заготовку, поправил на плечах шинель, накинутую на манер бурки и сказал с видом профессора из фильма "Сердца четырёх":
– Я сам не из коммунистов... У бати в Бердюжье сорок десятин земли было, две лошади, две коровы и молотилка паровая, - он скрутил папироску, сунул её рот и принялся чиркать самодельной зажигалкой, - отец растолковывал такие истории, что мол, когда у царя и помещиков землю отобрали крестьяне, а рабочих в городах кормить не захотели, и Красную армию кормить не захотели, то землю у них обратно отобрали. И потом они на ней стали как рабочие работать, в колхозах. В общем, у нас остались в СССР только рабочие. Рабочие на заводах,и рабочие в колхозах на селе. Так что это теперь прошлогодний снег всё, пустые слёзы. Потому, что сейчас война. Потапыч, толкни Твёрдого, пора отправляться, - он, наконец, зажёг самокрутку и добавил, - а этот человек… Ну что вы, психов не видели? От этой войны и не такими люди делались. Не надо стрелять в своего. Чего-то уж больно парит, как бы ливня не было, придётся в мокром обмундировании путешествовать, а я и так кашляю...
И действительно, горизонт начал стремительно закрываться чёрно-сизой полосой ненастья. Ветер быстро менял декорации маленькой трагедии.
– Вставай, Иуда! – пожилой красноармеец, которого Красюк называл Потапычем, подошёл к Лисовскому и ударил его носком сапога в правую подошву, - ишь, как открылся перед нами, сынок помещика, не утерпел, контра! Всю советскую страну своими взятками разорили, ослабили на каждом шаге, предателей своих на хлебные места посадили, а теперь причитают, что немца не остановить теперь никак до Урала. Только и ждут, как к немцам перебежать, землю обратно от них получить, а всех других в рабы себе записать и на полях плёткой лупить целыми днями, не разбирая, малого и старого... Царских порядков захотели...
Это были первые слова Потапыча после того, как четыре дня назад группа у переезда напоролась на немецких связистов. Тогда в завязавшейся перестрелке, кто-то толи случайно, толи нарочно выстрелил Потапычу в спину. Потапыч тогда был ближе всех к немцам и стрелять в него мог любой из оставшихся позади советских солдат. Хорошо было только то, что пуля лишь оцарапала шею и теперь на ней болтался грязный бинт. Кто и за что в него стрелял - не понятно. Может это был просто не удачный выстрел. Их тогда ещё было много, прочти сто пятнадцать человек, собравшихся из разных подразделений их дивизии под командой батальонного комиссара. Все они были озлоблены и замкнуты в себе, многие ранены, и кто его знает, может быть, человек, который поймал его тогда в прорезь прицельной рамки, был ещё жив и находился сейчас среди них на этой поляне. Что-то мимолётное возникло в памяти пожилого солдата, странное чувство, словно он мог видеть невидимое.
- Вставай, гнида, считаю до трёх! - сказал он Лисовскому, - тут никакой дядя тебя от войны не откупит, вставай, враг народа, пошли в елочек!
- Это самосуд!- сказал хмуро Серов.
- Никуда я не пойду, убирайтесь вы все ко всем чертям, гады! Голодрань деревенская! Вы всё равно все сдохнете, если не в лесу, так у стенки, всё равно, всё равно! - он вцепился руками в примятую траву и зашёлся истеричным смехом, пополам с рыданиями.
Твёрдый начал медленно стягивать уже заброшенную было за спину винтовку, но вдруг решительно закинул её окончательно обратно:
- Вот ещё, руки марать о дерьмо всякое. Пусть остаётся здесь. Бог не Тимошка, видит немножко...
Красюк без слов подобрал винтовку Лисовского, осмотрел её и повесил себе на плечо. Затем он достал из его брошенного сидора две пачки патронов и засунул их в карман своих галифе:
- Пошли, ладно, - он хмуро в последний раз взглянул на Лисовского и сокрушённо покачал головой, - а был такой балагур-песенник, всех девок обхаживал гарнизонных, да стенгазету рисовал. Одно слово - еврей...
- Да не еврей он, поляк, - нехотя отозвался Серов.
- А яка така разница? - искренне удивился Красюк, - помещичий сынок из семейки царских офицеров-душегубов, выселенный при раскулачивании в тридцатом году. Что от него можно ждать? Ясно чего, предательства дела трудового народа и лично товарища Сталина.
Серов в этот момент озабоченно всматривался в темнеющее небо:
- Однако гроза будет. ребята, земля раскиснет и одежда, и сапоги. Так что пошли быстрее, может сарай какой, заимку лесную отыщем, или в чаще шалаш сделаем из лапника.
Оставив Лисовского одного, все двинулись в сторону от дороги. Через полкилометра Потапыч сказал, что ему надо бы вернуться к камню потому, что он забыл на поляне своё шило.
Никто не сказал на это ему ни слова, хотя по горящим ненависть глазам Потапыча, было видно, что он задумал. Потапыч один отправился обратно.
Через пятнадцать минут в зарослях прозвучал одиночный винтовочный выстрел, а ещё через пятнадцать минут Потапыч нагнал маленький отряд, демонстративно неся в руке свое большое скорняжное шило, как причину своей отлучки.
- Вот ещё, - он вынул из кармана значок «Ворошиловский стрелок» и протянул Серову маленький эмалевый круг, составленный из колоса пшеницы и шестеренки справа с красной пятиконечной звездой и надписью "РККА".
- Это ж мой, - сказал радостно Серов.
Распахнул шинель ион стал с какой-то детской улыбкой привинчивать значок через уже имеющуюся дырочку гимнастёрки к груди.
- Откуда он у тебя?
- Лисовский перед расставанием вернул мне, сказал, что нашёл где-то в траве, - ответил Потапыч.
О выстреле в лесу он сказал, что это он стрелял в зайца, хотел добыть его для еды, поскольку всех от голода уже шатает, но к сожалению промахнулся. Никто не стал его больше ни о чём расспрашивать и все угрюмо продолжили путь. Вскоре Солнце стало прерывисто и часто мигать в разрывах тяжёлых грозовых туч, а потом, словно поняв бессмысленность всех усилий, пропало совсем. На востоке неумолимо худела полоска белёсого неба и надвигалась гулкая чёрная мгла. Внутри неё дрожали электрические разряды и проскакивали молнии. Надвигалась сильная гроза.
ПЛЕННЫЕ
Из состояния задумчивости ефрейтора Пауля Кригера вывел всё тот же водитель Вольф. Кригер очень медленно выходил своим сознанием на разбитую дорогу с застрявшей на ней бронемашиной из своей сладкой дрёмы. В ней плавали обрывки чарующих видений, состоящие их силуэтов черепичных крыш и танцующих вальс хорошеньких барышень. До того, как погрузиться в грёзы о доме, он считал и прикидывал, сколько же могли бы стоить массивные золотые часы с эмалевой миниатюрой на обратной стороне крышки, и хватило ли бы ему вырученных от их продажи денег для уплаты первого взноса за долгожданный собственный домик. Эти великолепные часы ему повезло отобрать у бородатого русского селянина на переезде у мутной Псёлки. На этом переезде потом завязалась перестрелка с небольшой группой русских солдат, неожиданно вышедших к реке из леса. Видимо, в планы тех русских Иванов не входил огневой контакт и они моментально отошли в лес, несмотря на то, что Вернер первый раз сидел за пулемётом и от волнения лупил чёрт знает куда, но только не по противнику.
Тем временем водитель Вольф отчаявшись криком обратить внимание ефрейтора на происходящее вокруг, подбежал к нему и начал что есть силы дергать его за поясной ремень. Кригер наконец очнулся и увидел, что они на дороге совсем одни. Бронемашины и грузовики его батальона ушли вперёд, а ремонтная рота отстала. Он не сразу сообразил, что его солдаты лихорадочно устраивали себе позиции, ориентируясь на поворот дороги. Он прислушался и тут уловил обрывки песни. Песня была явно русская, с характерным нудным завыванием и даже с присвистом.
– Что это, последняя атака рвущихся из окружения сталинских фанатиков? – сам себя спросил Кригер.
Он ощутил под диафрагмой вдруг возникшую пустоту. В эту пустоту начали втягиваться, казалось, все его внутренности. Так случалось у него всякий раз, когда предстояло попасть под огонь. Он думал, что это чувство покинет его по мере того? как он будет становиться всё более и более обстрелянным ветераном, но страх перед боем никак не проходил. Однако мысль, что он сейчас является старшим здесь, так как гауптман Химмельсдорф два часа назад уехал в Рамушево, в штаб полка и что он, Пауль Кригер, сейчас отвечает за всех людей и за всё имущество, эта мысль пробкой вылетела из хаоса слов и видений и завертелась в его голове:
– Рядовой Шнейдер! Внимание, приказываю наблюдать в направлении нашего тыла. Вернер остаётся со мной у пулемёта! Фальк, приказываю тебе приготовить две красные ракеты для подачи сигнала нашей колонне! Остальным солдатам отделения занять позиции для обороны с ориентиром на поворот дороги, далее - по обстановке. Огонь открывать только по моей команде!
Шнейдер без обычного своего бурчания под нос перебежал через дорогу и спрыгнул в кювет, выставив перед собой карабин. Сам Кригер тем временем влез в бронетранспортёр. Вернер сопел тут от усердия и пытался привести в порядок лежащую клубком ленту. Ефрейтор мысленно обозвал себя ослом за этот беспорядок и сказал уже вслух, что стрелять будет он, а ленту пускай Вернер держит и подправляет на ладонях, раз всё равно уже нет времени заправлять её обратно.
Солдаты деловито проверяли оружие, выкладывали подле себя гранаты, обоймы карабинов. Только Шнейдера не было видно. Он всегда отличался умением великолепно маскироваться. Тем временем русская песня всё приближалась. Кригер подвёл линию прицеливания к срезу тех кустов у поворот дороги и поймал себя на мысли, что всё это он уже когда-то видел. И эти кусты, и дорогу и рисунок облаков среди верхушек деревьев. Ему показалось, что где-то рядом лает собака. Он прислушался, и действительно, отчётливо был слышен лай. Но теперь уже лаяли несколько собак. Фальк, держа в поднятой руке сигнальную ракетницу, обернулся на Кригера, но опустил руку, когда из-за поворота показались двое немецких солдат в расстёгнутых шинелях. Их каски болтались на поясных ремнях, а штатные карабины К-98 с примкнутыми штыками висели за спинами.
Тот солдат, что шёл справа, тянул за длинный поводок низкую, с огромной головой, чёрную овчарку. Собака злобно лаяла и рвалась обратно за поворот, видимо там её что-то очень и очень сильно злило. Солдат шедший слева вёл рядом с собой пыльный велосипед "Truppenfarrad".
Шлегель и Бауэр, занимающие позиции ближе всех к повороту, немедленно встали и сдвинули каски на затылки. Потом они стали что-то кричать этим солдатам, а у тех на запылённых лицах проявились белозубые улыбки. Овчарка бросила наконец лаять и заинтересованно подавшись в сторону Шлегеля и Бауэра, натянула поводок как струну.
– Ну и животное, эта конвойная собака. На ней пахать можно, – сказал Вернер с какой-то ностальгической нотой в голосе.
Вслед за конвоирами на дорогу начали выходить поющие люди в грязных, обгорелых шинелях, в выгоревшей от солнца советской форме.
Кригер защёлкнул на затворе предохранительную планку и крикнул:
– Отбой тревоги! Всему личному составу за проявленное в бою мужество объявляю пять лет отпуска в Италии! Ха-ха!
Вылезший из кювета Вольф довольно засмеялся и дал из своего пистолета-пулемёта короткую очередь в воздух. Все вздрогнул, и обернулись к нему. Овчарка вновь яростно залаяла.
– Тебе бы, Матиас, голову на плечи приделать вместо пилотки, вот было бы хорошо! – крикнул Кригер сверху, – не палить бы зазря, а быстро думать о том, как машину из ямы вытолкать. Судя по тому, с каким лицом гауптман садился на мотоцикл, тебя ждёт не пять лет отпуска в Италии, а пятьдесят лет гауптвахты. Я отстроив дом на захваченной у большевиков Украине буду заниматься коровниками и колбасным производством "Кригер и сыновья", а ты в это время всё ещё будешь в штрафной роте добивать Красную Армию за Уралом!
Кригера всегда забавляла реакция Вольфа на упоминание о гауптвахте.
Он не раз видел Вольфа в бою, когда тот бесстрашно бежал между разрывами снарядов заградительного огня русской артиллерии для того лишь, чтобы спросить у Химмельсдорфа, куда ставить штабную машину, однако при упоминании о гауптвахте он всегда как-то съеживался и загадочным образом грустнел. Кригер, впрочем, мог только догадываться о причине такой реакции. Одной из причин могло служить угроза запрета на отправление в Германию посылок с местным продовольствием и вещами. А ведь это для не богатой семьи Вольфа это было очень существенным подспорьем. Другой причиной могла быть банальная гордыня, ведь в их полку попасть на гауптвахту считалось не достойным бывалого солдата, почти позором, хотя например в артиллерийском полку их танковой дивизии, состоящей из призывников сорок первого года, это считалось, чуть ли не геройством. Вольф тем временем дал ещё одну длинную очередь и потрогав пальцем нагревшийся ствол, повесил автомат на шею. Все принялись рассматривать пылящую мимо колонну советских пленных.
Они в первый раз с начала войны видел поющих пленных, хотя повидали их не мало. Гражданские, захваченные ещё до того, как получили в пунктах призыва обмундирование и оружие, пели весьма часто. Крестьяне, особенно не Западной Украине пели часто и всегда радостно, но вот побывавшие в боях красноармейцы – не пели никогда. Однако вскоре стало понятно, что поют не все, а всего-навсего десять-пятнадцать человек, идущие впереди. Остальные пленные угрюмо молчали. В их потухших, голодных глазах иногда вскинутых на мир, мелькала тупая страшная усталость, лютая ненависть. Многие были в гражданской одежде или частично в гражданской одежде, многие были ранены и черны от порохового дыма. Однако подавляющая часть пленных была в новеньких галифе и гимнастерках, в новых ботинках с обмотками, в новеньких пилотках без звёзд и шапках с ушами.
Внимание Шнейдера привлёк молодой высокий пленный с ярко-рыжими волосами. Он тоже пел песню и казалось, что он был весьма всем доволен. То ли тем, что светило солнце, но не было невыносимо жарко, то ли от того, что он ещё жив. Шнейдер ухмыльнулся и поманил его пальцем, после чего дал ему вынутый из автоматного рожка патрон со словами:
– Когда допоёшь последний куплет своей дурацкой азиатской песни, попроси конвойного, чтобы он тебя пристрелил этим подарочным патроном. Ему ведь будет противно стрелять в тебя своим патроном - так ты и дашь ему этот. Ах, как жалко, что ты меня не понимаешь, еврейский комиссар, а то ты посмеялся бы вместе с нами, знаешь, я же остряк! Что, не понимаешь по-немецки?
Шнейдер повернул рыжего пленного за плечи к себе боком, и пока тот рассматривал на ладони патрон, изображая на своём лице подобие улыбки, Шнейдер отвёл правую ногу назад и как футболист, со всего размаха ударил пленного в пах. Тот взвыл и скрючился. Шнейдер после этого ударил его по затылку стволом автомата, как молотком. Пленный упал в пыль лицом. Шнейдер принялся радостно смяться своему разволечению.
Кригеру показалось в этот момент, что он уже где-то и когда-то видел, как падает этот человек с ярко-рыжими волосами. Подошёл конвоир и вместе со Шнейдером стал, смеясь, пинать лежащего русского, говоря, что это ему за еврейских комиссаров и сталинские пайки. Они вдвоём кричали, подгоняли его, заставляли подниматься, а затем снова сбивали с ног, пока им это не надоело. Пленный, обливаясь кровью, держась рукой за пах, боком отполз к колонне, где несколько других пленных подхватили его и поволокли за собой.
Песня смолкла. Тот конвоир, что шёл впереди и тащил собаку, закричал обернувшись, чтобы продолжали петь. Он прокричал это по-русски и прибавил шутливое “та-та-та”, выставив вперед палец. В первых рядах опять запели. Один из пленных, тот что тащил избитого Кригером рыжего русского, что-то презрительно и гневно крикнул, по-видимому в адрес тех, кто сейчас пел.
Некоторые из поющих замолчали. Другие смутились и потеряли ритм.
Бауэр, до этого оживленно разговаривающий с одним из конвойных, вынул из кармана пачку сигарет и бросил её прямо в толпу. Русские сначала как бы не замечали сигареты, перешагивали через них, опасаясь, что это ловушка и поднявшего ждёт наказание. Однако через некоторое время, один из них быстро нагнулся и подхватил почти растоптанную пачку. Несколько сигарет выпало. Тогда он нагнулся и начал подбирать их. Идущие следом сбили его с ног и он стал ползать на четвереньках. Рядом с ним остановился пленный с сильно обросшим и тёмным от ветра, пыли и солнца лицом, и грязной марлевой повязкой выше локтя. У него были совершенно седые волосы, хотя на вид ему можно было дать не более тридцати лет. Этот пленный подождал, пока все сигареты будут собраны, затем ударом ноги выбил пачку и, не оглядываясь, пошёл дальше. Сигаретная пачка совсем разорвалась,и сигареты разлетелись в разные стороны. Тот русский, что собирал сигареты, снова стал их собирать. Идущие толкали и сбивали его с ног, но он упрямо продолжал в пыли своё дело. Лаяли собаки, клубилась пыль, перекрикивались конвоиры...
У Кригера страшно заболела голова. И только тут он заметил, что от солнечного диска осталась только узкая полоска, а большая часть неба покрыто тяжёлыми, тёмными дождевыми облаками, подул ветер и заметно посвежело.
Ефрейтор поёжился, даже застегнул верхнюю пуговицу. Затем он толкнул локтём зевавшего во весь рот Вернера:
– Ты знаешь, солдат, зачем люди, когда зевают, прикрывают рукой рот?
– Не знаю, господин ефрейтор, – Вернер был единственным молодым солдатом во взводе, и он один называл Кригера этим прекрасным словосочетанием – господин ефрейтор, это Кригеру безумно льстило.
Из-за этого он часто заговаривал с Вернером по любому поводу. Вот и сейчас он в сотый раз обмусоливал одну и ту же шутку про открытый рот:
– Люди закрывают рот для того, чтобы туда не залетела дрянь, особенно когда кругом стреляют.
Вернер шутки не понял и начал выяснять, как это взаимосвязано. Допуская, что опытный солдат хочет поделиться тонкостью фронтового быта.
– И такого дурака я назначил пулемётчиком, – сказал себе под нос Кригер.
– Вот что, - сказал он уже громко, – видишь у поворота дороги телеграфный столб? На нём десять фарфоровых изоляторов. Через минуту их там не должно быть. Сбей их! – Кригер упёрся руками в край борта и, подпрыгнув, уселся на него.
Телеграфный столб стоял метрах в ста от бронемашины по ту сторону дороги.
Вернер прилежно вытер о китель вспотевшие руки, прицелился и нажал на спуск. Пулемёт молчал.
Кригер несмотря усиливающуюся головную боль засмеялся:
– Предохранитель тебе русские должны сбрасывать?
Вернер покраснел и отщёлкнул предохранительную планку. После этого он опять нажал на спусковой крючок и пулемёт загрохотал, засвистел как циркулярная пила, сотрясая тело Вернера. Гильзы забарабанили по броне, по скамейке и по полу. Кригер увидел, как примерно на уровне голов выходящих из-за поворота пленных, с кустов полетели срезанные пулями ветки. Пленные, кто попадал в пыль, кто побежал. Присевшие на корточки конвойные стали махать руками и крутить у виска пальцами. Вернер повысил прицел и второй очередью сбил два изолятора. Кригер похлопал в ладоши. В это время один виток лежащей в навал ленты зацепился за другой, клубок потянулся к вводящей прорези пулемета и застрял.
Затвор дёрнулся и встал.
Вернер виновато обернулся.
– Чего смотришь? Разряди патронник и снова заправь ленту. А вообще, хватит с тебя, отбой. Если в следующий раз будешь стрелять, как у переезда и как сейчас, я посоветую гауптману поручить тебе таскать катушки с телефонным проводом и разгружать боеприпасы. Вечно. Ясно?
- Да, господин ефрейтор. Буду стараться изо всех сил, - подавленно ответил Вернер, щурясь от порохового дыма.
Кригер начал массировать виски. Застёгнутый воротник больно сдавил горло и ефрейтор зло дёрнул его, из-за чего пуговица ворота отлетела и звякнув о пряжку ремня, упала на дорогу.
Вернер ещё раз передёрнул затвор, повернул ствол пулемёта круто в сторону и выстрелил последний патрон, сидевший в патроннике, тот, что имел дефект в виде зубастой улыбки. Затем он открыл крышку механизма и откинул наполовину отстрелянную, дымящуюся ленту.
Последний одиночный выстрел тупой болью отозвался голове Пауля Кригера:
– Когда это всё кончится?
ШАЛЬНАЯ ПУЛЯ
Жук уже давно не садился ни на стебли травы, ни на ветви кустарника. Он всё летел и летел, повинуясь невидимому гравитационному компасу планеты, бесцельно и безжалостно к себе сжигая силы. Он летел по прямой линии, поднимаясь всё выше и выше, туда, где он был уже абсолютно беззащитен перед атакой птиц или порывами сильного ветра.
Но пока ещё в воздушных водоворотиках, оставляемых им за собой, беспомощно кувыркалась глупая мошкара, а стрекозы и бабочки в панике шарахались в сторону. И лишь один раз он сам попал в волну, поднятую крылом пролетающей сойки и был безжалостно отброшен почти на целый метр вниз.
Он продолжал свой полёт и тогда, когда воздух вдруг запульсировал, забился в упругих колебаниях, шедших как волны воздушного моря из центра рождения бури где-то на дороге. Для него, маленького создания живой природы, время шло гораздо медленнее, чем для его крупных собратьев, и эта вибрирующая, воющая, грохочущая буря казалась ему целой вечностью. Он всё летел и летел через страшное пространство, а буря всё не кончалась и не кончалась. Жук не знал причин и свойств этого шквала, не знал, откуда он происходит и когда закончится. Это было проявлением какой-то неведомой ему другой линии жизни. За свою недолгую, но драматическую жизнь, жук узнал, что вокруг него существует несчетное количество таких линий жизни, не имеющих объяснения, названия и смысла, и это не его, жука, дело, всё это знать и осмысливать. И вот грохот смолк и всё стихло, и жук вздохнул с облегчением, и продолжил свой бессмысленный полёт в неизвестную даль.
И вдруг случилось что-то страшное. Прошло всего лишь несколько мгновений, как воздух снова дрогнул и что-то появилось ниоткуда, и оглушило, и сплющило, и размозжило жука. И вот он, почти уже спасшийся, завращался, закружился одновременно вокруг множества осей, конвульсивно сокращая свои крошечные мышцы. И его мышцы вместо оторванных крыльев и лапок теперь могли только бить и подтягивать, опираться на пустоту и отталкивать пустоту.
Наконец, после бесконечно долгого падения, жук упал на землю и его, ещё живое и пульсирующее тельце, уже начали оценивать вездесущие муравьи...
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Четыре человека упорно продирались сквозь густую растительность. По