– Чем больше я все понимаю, тем сильнее не понимаю ничего…
Для самоуважения, должно быть, следует застыть, успокоиться, задвинуть засовы – дескать, отныне все ясно, на этом точка, стоим как мертвые на рубеже обороны.
Большинству ведь давно все ясно, не так ли? Они ведь готовы любого научить и обозвать идиотом несогласного.
Почему же отдельные отщепенцы не перестают утруждать ординарный мозг, требуя от него невозможного понимания противоречий?
А книжку, говорят им, не пробовали почитать?
Пробовали, отвечают, и даже две. Не помогает. Не во всем, говорят, согласные мы с прежде прописанными истинами. Хотим понимания, а оно в последний момент ускользает, как чеховский налим.
Вот ведь фанат уверен, что его команда самая лучшая, а всех остальных надо просто бить. Или, если нельзя дотянуться, то презирать. Или, в самом цивилизованном варианте, – жалеть. Но подпевать фанатам ради того, чтобы не побили, как-то не совсем достойно, не правда ли?
Наш мир устроен великолепно, но противно.
– Эх, яблочко,
Куды ж ты котишьси?
Народилося – назад
Не воротишьси!
– Проницательный доктор Иммануил Кант давным-давно разъяснил профанам, что существует вещь в себе и наше понимание этой вещи. И что это совсем не одно и то же.
А еще существует человещь в себе и наше упертое непонимание друг друга. Даже когда человещь представляется элементарной до скуки, надо быть настороже, иначе в какой-то момент вас вдруг оседлают и используют. Мы раскрываем объятия, а нас бьют сапогом в живот. Хорошо еще, если ради выгоды. Это элементарное человеческое. Но ведь часто – вообще без всякого смысла. То есть мы его не видим.
Более того, я сам в толк не возьму, какая сила тянет меня разбираться в пружинах этих странных механизмов. Почему бы не сказать просто: вот так все устроено – непонятно как и неизвестно зачем, ну и отвяжитесь! Так ведь не отвязаться! И кто же тот таинственный механик, который без тяг и кривошипов сочинил такие механизмы?
– Эх, яблочко,
Лачком покрытое!
А внутрях змею-
ка ядовитая!
-В отличие от «вещи в себе», которая становится, «вещью для нас» посредством нашего рассудка и опыта, никак не при этом не сопротивляясь, «человещь в себе» выступает против нашего познания во всеоружии уловок и хитростей. Стройная кантовская логика слабо помогает, ибо люди склонны нередко поступать вопреки всякой логике, а также представлениям познающего о пользе и здравом смысле. Кроме того, индивид чаще всего сам не знает, на какой кочке его взорвет, «снесет башку» и он превратится в неуправляемый сгусток дурной энергии. Всегда против плохо управляемых созданий существовало только одно верное средство – узда. Каковой бы она ни была и как бы ни называлась. Но, чем строже узда, тем сильней желание от нее освободиться. Свобода в первый момент воспринимается как блаженство, но уже очень скоро люди стремятся сочинить хоть какую-то новую узду, чтобы обезопаситься от непредсказуемого врага в самом себе и в находящихся рядом.
– Человещь проходит, как хозяин
Необъятной яблочки своей!..
– Невозможность существенного понимания другого усугубляется повсеместной обиженностью. Обижаться любят, иногда делают из этого профессию или судьбу. Потому что кажется, что именно им недодают, что другие ни за что получают сладкое, что мы вот тут как проклятые, а они там шикуют. Обижаются друг на друга по причине, по поводу – и без причины, без повода, просто оттого. что справедливости нет: да за что мне это, за что?! Обиженность, превратившаяся в профессию, лишает всякой надежды и, если приводит наконец к взрыву, то – к саморазрушительному.
– Эх, яблочки,
Да гниловатые,
А у гнилых во всем враги
Виноватые!
– Я люблю Канта, восхищаюсь мощью его разума, но в красивой «Этике» своей старичок допустил немало прекраснодушия и наивности. Как это восхитительно: «звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас»! Только, полагаю, не стоит строить всеобщий фундамент на собственном прекраснодушии. Не выдержит сооружение, обрушится. И каждый день мы это обрушение наблюдаем. Да, категорический императив органически присущ отдельным душам, называйте их как угодно – избранными, высокими или ненормальными. И только описано (а сколько осталось безвестно!) множество примеров, когда этот самый категорический императив подвигал на такую стойкость… нам даже читать страшно… преодолевались изощренные мучения… а смерть была избавлением…
Почему две руки и две ноги даются, в общем-то, каждому, а категорический императив – избранным? Кто это знает? «Нет великого Патрокла, жив презрительный Терсит…» Но если бы мудрый Иммануил вдруг оказался в нашем времени и «взглянул окрест», – ну не представляю, что бы он сделал. По первости сжег бы, наверное, свою «Этику» от невыразимого отчаяния.
– Эх, яблочко,
Прогоркло-ватное!
А бывалоча мы ели
Ароматное!
– Я понимаю, что современники, как правило, отыскивают золотой век в прошлом (и только совсем слабые умом – в будущем). Настоящее уныло, – сказал наш великий поэт. Но, пожалуй, никогда еще оно не представлялось такой сокрушительной безнадегой. Стоит сравнить только деятелей теперешних и тех, что были полтора–два столетия назад. А мысли? Мышление превратилось в пережевывание.
В Афинах в период расцвета было около двадцати тысяч полноправных граждан. И вот они-то заложили основы наук, философии, искусств. А нынче в мире одних профессоров миллион. И они тянут бесконечную жвачку или растолковывают прошлые достижения. Я говорю, конечно, о гуманитариях, а не о физиках и производителях оружия.
Каков здесь закон? Никакого. Или он нам неведом. Двадцать тысяч сотворивших все – и нынешние миллиарды лишившихся дара. Зато, правда, каждый из них имеет возможность выкрикнуть в интернете для всего мира то, что сложилось в бедной его голове. Их величество количество! Гуманитарные доктора публикуют бесконечные монографии, где есть все, но ни одной своей мысли, заслуживающей этого имени.
Декарт сказал: «Cogito ergo sum» – мыслю, следовательно существую. А не мыслю – то и не существую? Только, значит, запакощиваю Ойкумену? Или считать мыслями соображения на тему «как всех надуть и крупно выгадать»?
– А может, мысли добывают в руднике,
Который вглубоке и вдалеке…
И если драгоценных нет сейчас,
То просто, значит, истощился пласт?
– Ага, «где золото роют в горах»… Первыми выхватывают огромные самородки, затем – куски поменьше, далее – бобы, фасолины, горох и наконец самый мелкий золотой песок. А когда уже и промывать нечего, приходят художники и ювелиры. Из добытого золота изготавливают восхитительные вещицы для наслаждения коллекционеров и развлечения зевак. Но последними всегда появляются искусствоведы и, употребляя закрученные конструкции из труднопроизносимых слов, с придыханием рассказывают, что старик видал, как барин едал. А не желают просто честно признаться, что вот, мол, обнищали, сами не понимаем, как и отчего… нет, растопыривают перышки: новые времена, говорят, новое философствование… и выдают упакованную в невероятно сложный лексический наряд и оттого зашифрованную банальность за свежую сверхценность.
В то же время завлекательные лозунги и кричалки, громкие, как петарды, и доступные, как вокзалы, используются в качестве границ, отделяющих прогрессивно мыслящих от замшелых ретроградов, не способных из наших дивных ценностей вышелушить хоть какой-то смысл.
– С трибуны нам трепло в квадрате
Орет, что, мол, все люди – братья.
Но штык сомненья колет вострый:
А вдруг все люди – это сестры?
– Человещь в себе давно изучается как тип и продолжает давать работу многим самоуверенным ученым. Напечатаны бумажные горы, выведены законы, даны рекомендации, установлены границы. Но известно, что индивид в любой момент может все это отбросить и опрокинуть. Не известно только, в какой именно и по какой причине, а так-то все ясно…
Другое дело – человещество, будь оно прогрессивное или реакционное. Оно не «в себе», оно «для нас». И потому оно понятно и управляемо. Стоит только найтись достаточной силе и воле, как многоцветное и фрондирующее человещество однотонно вытягивается в струнку и орет: «Яволь!» Здесь работает чистейшая физика – прилагаемое усилие должно быть необходимым и достаточным. Но когда внешняя сила исчезает, шеренга распадается, начинается броуновское движение… Человещество – самый пластичный материал в руке твердой, но самый рыхлый – в слабой.
Из шеренги запрещено вырываться, за это – смерть, но ведь из рыхлого кома выделиться не заказано, ну, обособиться, чтобы стать свободным!.. Многие порываются, но лишь единицы могут выдержать прыжок в свободу. Ведь кто на самом деле угнетает и связывает индивида? Другой индивид. Свобода – это не изменение формы правления, общественного устройства или цвета флага, но избавление от неискоренимого давления другого. То есть, увы, полное одиночество. Кто может его выдержать? Я не могу.
А вот праведники первых веков, которые десятки лет проводили в пещерах и пустынях, не нуждались ни в каких наших ценностях и не зависели от наших пут. Им не нужны были обыденные разговоры, ибо внимали речи, которая давала новую жизнь. Вернуться в наш рыхлый ком для них было все равно что прозревшему слепорожденному возвратиться в темень.
Вот поэтому бесконечные восклицания о свободе выглядят смехотворно и жалко. Освобождаясь от цепей, запутываются в паутине, но при этом ликуют и клянут несогласных.
– Свобода есть проблема головы,
У живота и ног – свои проблемы.
Пастись не можно, коли нет травы,
А от безножья не помогут кремы.
– О да, в один прекрасный момент радостно познающее сознание вдруг обомлевает от абсурда. Есть некое загадочное свойство, которым обладает только человещь в себе, - стремление построить нечто небывало замечательное, где счастье будет сочиться из всех пор. Отдельная ли это будет семья или цельная коммуна, или вообще весь мир. Причем проект и все этапы строительства представляются исключительно разумными, а в результате получается абсурд. Вот так и чаемая внешняя свобода, она ведь кое от чего точно освобождает… Ну, хотя бы от жестко установленного порядка, ненарушаемого под страхом уничтожения. И вот сбылось наконец, вольности нам разрешили шалости. Шалости развлекают и веселят, но приедаются, постоянно требуя усиления и разнообразия. Спираль свободы в выборе стимуляторов неумолимо приводит к абсурду. Тот, кто внутри спирали, кто затянут в постепенный процесс количественных изменений, – тот может ничего не замечать: все ОК, дружище! Но если суметь однажды очнуться и окинуть свежим взглядом поле битвы, где человещь не на шутку рубится со скукой, – абсурд! Беккет, Ионеско, палата №666! Мечта о свободе представлялась смыслом, осуществление привело к абсурду. «А где альтернатива? – немедленно вступают просвещенные личности. – Диктатура? Новый порядок? Чингисхан? Очередная стройка Великой Стены?»
«Не суетитесь, все предсказано, – отвечают маргиналы, читавшие Новый Завет. – Явится сверкающий кумир, и все в нем растворятся. Только считанные единицы в дальних убежищах смогут сохранить сущность…» Но и признавая неизбежность такого конца, сердце не желает смиряться…
Хотя плачь не плачь, а поздно увиливать – кумир уже туточки, только явился он без фанфар и литавр, втихаря. Ожидали увидеть великана и колдуна, а вползли просто соблазнительные сладости. Их глотают, а они нашептывают: еще и еще! И тихо так, незаметно, квартал за кварталом, город за городом, страна за страной Антихристу предают все, что когда-то было главным, несомненным, стержнем и категорическим императивом.
Старый добрый Иммануил! Не для тебя это зрелище, опрокидывающее всю постройку, восхищавшую учеников…
– Взбаламученная тина
От восстанья слизи донной
И вонючая козлина
Прозывается Мадонной.
– Когда немыслимое ранее становится нормой – это при желании можно назвать прогрессом. Слова ведь вообще стали использоваться в качестве упаковки: чем красивее – тем легче продать товар. И лучшее есть то, что быстрее покупается. Культ бестселлера в сфере разума есть одновременно технический прогресс и уравнительная деградация. Каждый, к примеру, получил возможность выпорхнуть во всемирную паутину и выкрикнуть там свое кредо. Но оказалось, что кроме банальности, приправленной индивидуальной степенью пошлости или пакости, сообщать нечего. Однако прогресс стремительно нарастает. И каждый, кто еще не достал из тайника заветную пакость, спешит выпустить ее на волю.
Бесполезно попискивать против всемогущего прогресса и прятаться за спину старины Канта. Красота не спасет мир, потому что он утонет в пошлости.
Можно сочинить себе сон, что ты в Афинах эпохи философов и каждый вечер обычные граждане приглашают тебя на пир, а вся сладость и смысл пира не в вине, разбавленном ключевой водой, не в рыбе с оливками, но в обязательной беседе. О мироздании, о роке, о богах и человеческом пути. Пир разума!.. который парадоксальным образом приведет в конце концов в обжорную лавку бессмысленного прогресса.
– Не вырастает мысль на древе
И не живет на дне бутылки,
А процветает в сытом чреве,
Где размножаются ухмылки.
– Но даже при всеобщем уравнении в обжорстве человещь нередко умудряется оставаться «в себе», закрытой от самой себя и непредсказуемой. Никто никого не понимает и, более того, не желает понимать. В самом близком кровном родстве, в семье, участники процесса то и дело, как в дурной пьесе, выкрикивают, что их никто не понимает, – при этом высказывая диаметрально противоположное толкование одних и тех же событий. Бесконечно выясняем, кто кого первый толкнул, и в этой толкотне проходит жизнь.
А не надо биться за понимание и одобрение человещества. Позаботимся лучше о верности тона. Главное – так всегда вести свою партию, чтобы не сфальшивить. Пусть ты играешь среди глухих и равнодушных, пусть фальшь твоя никому не заметна и никому не вредит… но она искажает тебя и этим стремится уничтожить тебя как личность.
Чистый звук предоставленного тебе инструмента есть, может быть, единственная ценность, которая остается. И в нем оправдание. Пускай и не последует никакого отзвука, как от случайного прорыва орг;на в пустом соборе…
– Не может быть пустым собор –
В нем верных душ счастливый хор.
И этот хор в последний час
Еще помолится за нас.
Март 2017