Пара любила прогуливаться вдоль Лиговского проспекта, по одной из самых старых артерий города, а по сути, по частям засыпанного канала, превращённого в шумную и длинную улицу, в целый городской район, неотделимый атрибут города, делового, артистического, весёлого и не очень. Весь этот круговорот полу-тайн, мистики, прагматизма и коммерции, жизненных пустяков и неприятностей, кровно связанных внутренними нитями между собой, и называется Лиговкой.
Влюблённые погружались в художественное запустение и разгром сада «Сан-Галли», существующего наперекор всему, сохранившему свой «гений места», в измерении, неподвластному революциям, режимам и перестройкам, суете людей, скопившимся на трамвайных остановках и счастливчиков в лакированных автомобилях.
Он и сейчас так и стоит поодаль, насторожась, сотрясаясь от грохота проходящих трамваев, тяжелых воспоминаний и жестоких ударов времени и людской забывчивости, как будто совершенно не чувствующий времени, бедный и бесстрастный.
Приход неизбежного будущего, разорительные и безнравственные набеги риелторов и шопинг-центров и иных немыслимых нововведений постоянно угрожали этому небольшому уголку зелени, затерянному среди удушья автомобильных газов и транспортной пыли, заплёванных трамвайных остановок Лиговского проспекта.
Сад упорно сопротивлялся ржавыми сломанным скамейкам безупречной графикой строений - бледным очарованием покинутой, обманутой, преданной, но все еще прекрасной барышни, которая уже все изведала, но все равно стеснялась окружающих.
Они в сотый раз разглядывали и трогали завитушки и фигуры черных кроссвордов ажурной решётки парка, разделявшей новую Лиговку и ее тоскующую о былом душу, вписанную в кроны деревьев, в остатки старинных клумб и ограждений, чахлые посадки вокруг бездействующего фонтана, который когда-то украшала статуя Афродиты, которая не исчезла в морской воде, а вероятно стояла теперь на дачным участке высокопоставленного и могущественного в прошлом советского функционера или удачливого барыги - короля пыльных трехлитровых банок и финского сервелата.
На лавочках, поодаль, сидели мужички без возраста, неопрятно одетые, с разложенными на рекламной газетке кусками колбасы и закусками неопределённого вида и свойства, и бессмысленно вкушали водку из пластмассовых стаканчиков.
Даже этим, ничем не примечательным людям, Лиговка дала своё историческое название - сокращение «гопники» - в честь «Городского Общежития Пролетариата», располагавшегося когда-то недалеко, известного инкубатора-поставщика уличных воришек, гоп стоперов и прочих мелких прохиндеев, негодяев и тунеядцев.
Эти нынешние «гопники», напротив, были совершенно безопасны и даже почти что святы. Принимать на грудь в тишине темных аллей было просто частью их мировоззрения и жизненной философии, делающую их пресную и однообразную жизнь чуточку веселее.
Молодёжь редко появлялась в «Сан-Галли». По непонятным причинам сад не привлекал обладателей последних гаджетов и модных прикидов. Светящиеся надменной высокомерной глупостью и эгоизмом юности, молодые люди обходили его стороной - прочь от тишины запустевшего сада.
Осень гнала по дорожкам пожухлую листву. Сад дышал. Дымили папиросами пенсионеры, бабушки обсуждали очередную городскую новость. Прогуливались мамы с колясками.
Он держал ее за руку. Девушка смотрела на него с нежностью, на этого тщедушного молодого человека со впалой грудью. Он - типичный представитель технической интеллигенции с реденькой рыжеватой бородкой, (друзья называли его «Борода»), с засаленными волосами.
Мужчина - любитель формул, аксиом, уравнений, пива и бани по пятницам. На ее вопросы, как он относится, например, к «мясным натюрмортам» Хаима Сутина или мудрому примитивизму картин Руссо, отвечал всегда однозначно, просто, незатейливо:« Нравится…» или «Не нравится…», - в зависимости от вопроса.
Против таких аргументов нечего было возразить, не о чем было спорить.
Она видела в этой простоте реакций подлинность, настоящее мужское начало, какой-то чугунный и непробиваемый «социалистический реализм» и ясность сочетания формы и содержания без трепотни и лишних рассуждений, параллельных ассоциаций - ни о чем и обо всем одновременно. Его не заботу о своём внешнем виде она воспринимала, как отражение глубокого внутреннего мира, который ей ещё надо было бы постичь и расшифровать. В этом простеньком наброске она видела целые картины, наполненные страстью и пафосом, длинные эпические сюжеты, где они были главными действующими персонажами: она - Брюнхильдой, а он - Сигурдом.
Она считала, что ей очень повезло с ним. «Борода» кардинально отличался от окружающих ее молодых людей из артистического мира, так трепетно заботящихся о своих шарфиках, причёсках, новомодных парфюмах и джинсах, принимающих героические позы и озвучивающих модные банальности.
Он провожал ее до дома, стоявшего углом к мрачно текущему неподалёку Обводному каналу.
Строгая геометрия строения защищала его обитателей простотой и уверенной, чёткой формой от соглядатаев, участников прошлых и нынешних историй о знаменитых утопленниках, самоубийцах, нераскрытых преступлениях, растлителях несовершеннолетних, злодеяниях бандита Леньки Пантелеева и его нынешних последователей. Влюблённые в образ героического мачо 20-х годов дюжие няньки, бледные горничные, несознательные комсомолки в красных косынках именно здесь распевали о нем куплеты:
"Ленька Пантелеев, сыщиков гроза,
На руке браслетка, синие глаза.
У него открытый ворот
в стужу и в мороз -
Сразу видно, что матрос".
Далее, пройдя через лабиринты проходных дворов, можно было натолкнуться на торчащие из-под земли остатки таинственных надгробных плит и камней, крестов бывшего немецкого кладбища - могилы булочников, аптекарей, ремесленников, невидимых несведущими горожанами, спешащими по неотложным делам.
Но ведь это не значит, что их там не было, как и времени, которое ушло и превратилось в ничто, в «плюсквамперфект», в пыль урбанизации, во вчерашнюю утреннюю расплывчатую дымку также, как это - настоящее время, которое тоже растворится без следа, уйдет в неспешную черную воду Обводного канала, как образы и лица бывших и нынешних жителей города.
На месте темно-горчичных топей, кривых согнутых северных деревьев и ядовито-жёлтых болот, где хоронилась от людского глаза Баба-Яга, сжимающая в маленьких сморщенных руках молодильные яблочки и обладающая тайной бессмертия, вырос этот квартал, появился погост, доходные дома с наёмным жильём, примыкающий к чиновничьим улицам и официальному Санкт-Петербургу.
Девушка поднималась по лестнице, чёрной и грязной.
Дверь скрипела несмазанными петлями. Открывала бабушка-старушка, притязательно и важно одетая, затем незамедлительно и всенепременно высовывалась морда огромного рыжего кота по имени Кэш, получившего кличку из-за странного пристрастия собирать и держать в пасти жёлтые монетки, случайно оброненные из карманов и сумок гостей и хозяев.
Бабушка любезно здоровалась с молодым человеком:
«Здравствуйте, детка!”, (так она называла всех, кто был хоть на пять лет ее моложе) и, не приглашая войти, произносила медленно, деликатно, с расстановкой:
« Будьте здоровы!»,и ловка дверь перед носом незваного посетителя.
Эти молодые люди были для бабушки также алогичны, как нумерация старых петербургских квартир в парадных, где в первом подъезде легко может быть номер 5 и 75, и номер 1 и 26 одновременно – в последнем. Эти странности и необычности произошли давно, после революции - в связи с разделением на части « барских» квартир для «уплотнения буржуев», но почему-то дожили до нашего времени.
Бабушке казалось, что причины беспорядка в головах этих молодых людей тоже до сих пор не устранены и не поправлены и с ними нужно вести себя церемонно, вежливо, но очень строго.
Они садились пить чай и иногда по вечерам, бабушка доставала большие медные диски с пупырышками с этажерки орехового дерева, выбирала из небольшого репертуара какую-нибудь «Хабанеру» и заводила старинный музыкальный ящик «Симфонион».
Это было «их время и место». Это были откровенные разговоры о самом важном, без особых причин и необходимости, без посредников и соглядатаев - просто что-то вроде взаимных исповедей под музыку, конфессионалом, где делятся важными мыслями и обсуждают последние животрепещущие новости и проблемы, приоткрывают, лечат и очищают душу. Они погружались и нежились в чудесной атмосфере старого дома и странно скрипящего звука «шайтан-машины», как называл фонограф дворник-татарин.
Было непонятно кто, в конце концов, исповедовался, а кто исповедовал.Бабушка и внучка сидели, как две подруги, без возраста и обсуждали все, что в данный вечер им казалось значительным.
В углу комнаты среди пыльных бегоний и фикусов стоял мольберт с незаконченной картиной, на которой в осенней желтизне корявых, с наростами времени, деревьев, в холодной осенней питерской утренней дымке угадывался Крестовоздвиженский Казачий Собор на Лиговке.
Колокольня протыкала грубый, необработанный холст питерского серого неба, а в прицерковном садике беззаботно гуляла маленькая девочка в шапочке с помпоном и большим рыжим котом на руках.
Бабушка все говорила и говорила, и опять говорила, подливая себе вместо чая, в большую чашку, из трёхлитровой зеленой банки, напиток из скользкого, расплывающегося «чайного гриба»-кисловатого чудодейственного средства от всех хворей и напастей:
- Ты его не любишь… Я видела все твои последние картины и эскизы. Они полны иллюзией, желанием любови, а не любовью как таковой, иначе, ты бы к ним и не прикасалась, а просто любила, а не рисовала бы ее на фоне церкви, а уж меня бы об этом точно не уведомила бы… не спросила.
Важно, чтобы ты забыла о красках и мольбертах! Ты все придумала, как все мы, женщины, придумываем. Он - простак. Верь мне, прост, как три рубля! А, как известно, простота - хуже воровства. Исход известен. Ты думаешь, что там, за его незатейливым видом, многозначительным молчанием, за таинственными вратами, что-то откроется? А вдруг это « что-то» тебе совсем будет не по душе? Вдруг неприятно удивит? Вдруг это тебя совсем разрушит? Раздавит? И ты будешь считать себя неудачницей и в жизни, и в искусстве? На мой характер, мне лучше страстный и красивый негодяй! Ну и бог с ним! Он хоть - понятный. А это что? Мне кажется, что с ним в приличном обществе и появиться-то нельзя… с его засаленными волосами!
И вдруг, точно в противовес всему вышесказанному, резюмировала:
- Мне не нравится… Слишком... сложный!
Не мужчина, а какой-то кубик Рубика!
- Ну, ба-а-а-бушка…,- перечила внучка.
- Ладно. Пусть будет!
Как запасной вариант!,-соглашалась бабушка.
Друзья - инженеры и научные сотрудники собирались по пятницам и шли в пивной бар. Это было местом, где мужчины обсуждали работу, бизнес-проекты, футбольные новости и, конечно, женщин.
В баре, среди оживления мужчин в средней степени опьянения, в полумраке, где не видна была грязь липких столов и царствовал кисловатый запах вяленой рыбы, подгоревших соленых сухариков и пива.
С виду эта ничем не примечательная мужская компания была похожа на миллионы других таких же, собравшихся провести за кружкой очередной уик-энд: чинные и спокойные, они не вызывали ни у кого раздражения выкриками или громкими дурацкими анекдотами, не ругались матом, не смеялись громче других, не надирались « в стельку», не привлекали вообще никакого внимания, вели себя так скромно, словно их там и вообще не было. Однако, «технари» чаще всего обсуждали вопросы, связанные с решением уравнений по превращению своих идей в большие ,с их точки зрения, деньги. В жизни они были незаметны, как клопы в большой старой квартире, тайно живущие под обивкой старых диванов, столь же живучие и бдительные. Ставя перед собой задачу, они планомерно воплощали ее в жизнь, благо их действия не могли ни у кого вызвать ни малейшего подозрения, ни даже иллюзии малейшего превосходства над другими, ни породить зависти или создать конкурентов. Эти идеи были гениально просты. Шаг за шагом они прибирали к рукам то, что плохо лежало, без присмотра, причём так, чтобы не вызвать гнева, ярости и злости окружающих, не рискуя попасть в лапы простых бандитов или грабителей от государства. Это был заговор с виду жалких, неприметных «технарей» в рваных носках, засаленных старых рубашках, пахнущих пыльными проектными бюро, но по чуть-чуть прикупающих акции предприятия и продающих втихую никогда не принадлежавшие им чертежи и технические секреты. Они приторговывали информацией «налево» и «направо» за большую и маленькую денежку в то время, как иные лучились богатством на показ, наслаждались азартом и запахом быстрых денег, волочились за женщинами, кутили, обманывали и были обмануты, и заканчивали, как правило, столь же стремительным моментальным разорением и головокружительным крахом. Иные - другие, тихо выживали на нищенскую инженерскую зарплату без перспективы, в тоске, безнадёге, разочаровании.
Технари же следовали плану.
По сути это было секта. Секта тихого помешательства маленьких непритязательных человечков, никем не признанных, никем не замеченных, тайно существующих под кожею общества, как жуки-короеды, проделывающие свои ходы в монотонной страсти тихого накопления маленького капитала, - секта отмщения за годы насмешек одноклассников и коллег, терпения, обид, пренебрежения презирающих их убогость и пресность женщин. Это была секта восставших медиакратов, заговор тех самых бессловесных черных кровососов, потирающих маленькие лапки, почувствовавших слабые стороны равнодушного ко всему вокруг аморального общества, чующих сладкую кровь быстрой наживы. Эта вроде бы аморфная масса просачивалась при бездействии законов в образовавшиеся экономические пустоты, туда, к вершинам власти, мутными ручейками, лишёнными подлинной страсти, глупой и, может быть, безнадёжной любви и бессмысленного творчества. Это была их «золотая лихорадка», их время, когда, мало по малу, рассчитанная бездарными инженерами комбинация вела к баснословным, по масштабам этих существ, прибылям, успеху в обществе равнодушных идиотов.
О, страшная власть посредственности! О, безмерная алчность маленького никчёмного существа!
-Слушай, Борода, а как у тебя дела с этой художницей? Тепа-тепа? Все рисует?,-
спросил кто-то из друзей.
- Нравится…
- Ну, нравится… Баба должна быть бабой - детей рожать, о муже заботиться, очаг поддерживать. Что тут нового? А эта у тебя какая-то сложная.
- Пусть будет!
Как запасной вариант!,-
отвечал Борода, сдувая пышную пивную пену с кружки.