Конкурс Копирайта -К2
Автор - Гутман http://www.proza.ru/avtor/clapier - 1 место
Исходное положение мысли:
Я НИЧТОЖЕСТВО!
16 814 зн.
И все-таки, я – ничтожество. Последняя попытка убедить себя в обратном закончилась потешным бегством. Об окружающих молчу. Давно окружили, и в ноль не ставят. И попробуй вырваться из кольца - нарвешься. На такие слова нарвешься. Ладно, ничтожеством, или нулем назовут. Говоривших не счесть, и я их успешно забыл. А то, например, тряпкой окрестят. Захочешь забыть, а оно лезет в голову по всякому дурному случаю. Тряпкой я был в школе. Там она всегда под рукой, и мои соклассники вместе с учителями не стеснялись пользовать подручные средства. Бывало, сойдутся после уроков несколько задержавшихся в классе учеников, рассядутся под присмотром нелюбимого учителя по одному за парту, прокашляются, и начинают. Сначала речитативом, потом – нараспев, один другого перебивая, и соревнуясь в высоте взятой ноты, возводили они мою тряпичность в недостижимую степень. Один говорил, что я – пыльная тряпка, и вспоминал, как мои руки дрожали, когда я вытирал доску. Другой парировал, что – не просто пыльная, но еще и дырявая тряпка, он сам в раздевалке спортзала видел, что у меня дырявые носки. Первый перехватывал слова второго, и уточнял, что одноклассник даже не представляет себе, насколько обсуждаемая тряпка грязная: он видел, как я собрал рукавом всю сажу в автобусе. Так что, этой тряпкой даже пыль с остатками мела с доски не смахнуть, и остается лишь ноги об это не пойми что вытирать. Но третий возражал, что, пожалуй, и ноги об меня можно только запачкать, даже если заходишь в школу слякотным мартовским утром. И тоже замечал за мной какую-нибудь гадость. И диалог продолжался, и ни один на меня, ничтожного, не обращал внимания.
- Смотрите – говорили учителя ученикам, подводя итоги обсуждению, - станете такими же тряпками, если не будете работать над собой.
Попутчик в поезде называл меня салагой. И не стоило ему объяснять, что под этим словом разумеют человека, не имеющего опыта в той или иной деятельности, или в жизни вообще. Он, скорее, имел в виду мою неспособность должный опыт приобрести. Или просто полагал это слово самым уничтожающим по известной лишь ему шкале оскорбительных определений. Трое суток от Ленинграда до Новосибирска он соревновался с самим собой в возвышении степени моей никчемности. Я пытался уткнуться в книгу, но его доводы были доходчивей писаных, герои ретировались в глубь страниц, и он один владел моим сознанием, и требовал, чтобы я осознал свое несусветное ничтожество. Я уходил в тамбур, но он догонял меня, и требовал огня. Я отвечал, что не курю, и он злобно шептал сквозь незажженную сигарету, что даже такой ничтожной пользы, как спички, от меня не дождешься. Я принимался за еду, и он заявлял, что ни один уважающий себя мужик такую дрянь жрать не станет, и требовал меня за компанию в ресторан. Я отказывался, и он уходил, бросая на ходу слова «ты не мужик», и давая мне время поразмыслить о своей непринадлежности к упомянутой категории. Возвращался он под хмельком, и принимался за меня с новой силой, объясняя, что такие простые радости, как тяпнуть двести грамм в вагон-ресторане, и пройтись через состав, хватая девочек за коленки, мне недоступны.
- Вот – говорил – сейчас пройдет мимо девочка, и я ее ущипну за жопу. Потому что мне можно. А если ты попробуешь, то сначала получишь по морде, а потом тебя с поезда снимут. Только ты не решишься. Да вот и она. Смотри, как это делается.
И действительно ущипнул. Девушка раскрыла рот, и глотнула воздуху на две пары легких. Хлопнула обидчика по плечу, и громко сказала: «чувствую руку мастера». Потопталась на месте, и добавила: «Но в другой раз не советую». И пошла дальше.
А сидевшая напротив пожилая рыхлая соседка набросилась на меня:
- Ты что, не можешь за девушку заступиться?
Попутчик в очередной раз собрался покурить в тамбур, и потребовал салагу за компанию. Я отказался, и он потянул меня за рукав. Я вырвался, и он схватил меня за плечо. Вышла небольшая даже не потасовка, так, возня. И тут же прибежала разъяренная проводница. Посмотрела, как щеки мои краснеют, а лоб бледнеет и одновременно покрывается каплями пота, и заявила, что если я буду позволять себе всякие выходки, то она высадит меня в Кургане, и добирайся дальше, как знаешь.
На работе меня считали мебелью. Работа моя проектная – сначала стоял за кульманом, потом пересел за компьютер. Бегать по стройке или по цеху, и орать на работяг я бы никогда не смог. И все сослуживцы точно так же корпели над чертежами. Но только мне давали понять, что меня, в отличие от других проектировщиков, на работе лишь терпят. А если присуждали премию, то со словами «что с тобой сделаешь, деньги уже выделены». И прочие похожие слова я слышал всякий раз, когда дело доходило до оценки результатов моего усердия. Бывало, и повышали в должности, но тоже со вздохами и оговорками: твои-то сокурсники уже лет семь - восемь, как в ведущих инженерах. Придется и тебя повысить. Если мне что-то удавалось, то мои заслуги признавали со снисхождением : надо же , и у таких недотеп иногда что-то дельное получается.
В последнее время моя несостоятельность все чаще проявлялась в том, что я не борюсь с ненавистным режимом. Оглядываю себя, щупаю щуплые мышцы, и понимаю, что правы мои обвинители. Не борюсь. Нечем. Пробую что-нибудь сказать самому себе, стоя перед зеркалом, и заливаюсь кашлем на третьем «долой». И с такими-то данными я ходил на митинги оппозиции, когда время позволяло. Но всегда оказывался в противоположном от главных событий, конце площади. Так что, колотушки и задержания выпадали не мне.
- Уж не ходил бы тогда – говорили мне яростные оппозиционеры – чем светиться среди достойных людей бессмысленным статистом. И я уходил, шаркая и сутулясь, и не находя, что возразить. Однажды, в марте две тысячи пятого года, на Дворцовой площади проходил митинг против не помню чего. То ли в защиту Ходорковского, то ли против Путина как явления природы. Я и не думал митинговать, я мимо проходил. И случайно оказался рядом с тем местом, где обстановка накалялась. Омоновец остановил меня, и поднял забрало.
-Мужик, ты же не дурак, должен понимать. Всякие сволочи провоцируют, я уж их, знаешь, сколько видел. Они в этом деле натасканы, поначалу лезут на дубинку, а потом сливаются. А ты из-за них отгребешь по полной.
Я кивнул, и отошел на пару шагов назад. Меня впервые в жизни назвали мужиком, и я посмотрел на омоновца с уважением. Да и он на меня смотрел с пониманием. Но едва я оценил чужое понимание, как меня обжог брезгливый взгляд женщины под пятьдесят с папиросой в не знавших улыбки губах. Я хотел сказать омоновцу какие-то слова, что мол, представляю, в каком он тут нелегком положении, но поперхнулся, и отвернулся от беспощадного женского взгляда, и поспешил прочь через Певческий мост, чтобы сгинуть в проходном дворе Капеллы. Но, не доходя ворот, поскользнулся на мостовой, в накатанной колесами колее, и рухнул коленями в параллельную колею, полную талой воды. Встал, и невольно обернулся. Конфликт успели потушить, ни омоновца, ни презирающей меня женщины в поле зрения не было. Они не видели, как я жалок в мокрых грязных брюках. Тем временем, из ворот капеллы вывалилась группа опоздавших к драке ребят с эмблемами НБП.
- Смотрите, как он драпал от ментов ! – захохотал очевидный лидер. И десяток его однопартийцев показали на меня пальцами. И перекрыли для меня путь бегства во дворы Капеллы. Пришлось уйти влево по набережной, в сторону Конюшенной площади. Мысленно я снова обзывал себя дураком и ничтожеством. И мне показалось, что кто-то смотрит на меня, и кивает моим мыслям с правого берега. Я остановился. На другом берегу средней силы ветерок то разворачивал, то опускал японский флаг. И на какой-то момент солнце на флаге показалось мне зрачком, который то посмотрит на меня, то закроется. Без эмоций смотрел. Так, любопытствовал. Так же без эмоций, и почти без тепла посмотрело на меня и настоящее солнце, уже готовое зайти за здание Главного Штаба. Ни одно из солнц не знало, что в моих ботинках хлюпает. Надо было поспешить, пока не похолодало. Я побрел в сторону метро. По пути я дважды наступил в лужу, и поймал на себе несколько ледяных взглядов прохожих. Ничего удивительного. Я уже давно не имел мысли разуверить хоть одного человека на земле в своем ничтожестве. Кроме самого себя. Загвоздка была в том, что себя невозможно обмануть. Размышления бессмысленны, только поступок мог переменить мое мнение о себе. И теперь, мне казалось, что случай для поступка представился. Место мое у Японского консульства. Повод многим покажется ничтожным. Но не мне. Потому что Бобби Фишер - кумир моей юности. У таких неудачников как я, хорошая память не только на обиды. Не каждую минуту своей жизни я был покрыт позором. И все хорошее, что случилось в промежутках, легко всплывало в памяти, порой путаясь с уколами и шпильками, а порой, и само по себе. Я не забыл, как восхищался чудаком, пугавшимся каждого угла. Человек, которого многие назвали бы трусом и ничтожеством, методом передвижения фигурок по клетчатой доске победил не только умнейших игроков, но и советскую спортивно-бюрократическую машину. Как я мог допустить, что мой герой уже полгода теряет время в японской тюрьме!!! За что? – За то, что поехал играть в свою любимую игру в Югославию, куда американцам соваться не велено! Да какие могут быть ограничения для гения!!! Черно-белая доска – вот его границы. А шахматы, они там, где он, а не в Америке и не в Югославии. И плевал настоящий игрок на запреты, показал всему миру, что значит быть свободным, и остался самим собой, несмотря на какие-то там бытовые фобии. И сейчас он передвигает мысленно фигурки по клеточкам тюремной решетки!!! Как я это прозевал? Но более не потерплю! Я приду к японскому консульству, сам, один, без никого, и потребую свободы для Бобби Фишера!
Я стал готовиться. Купил плотный лист бумаги нулевого формата. Расчертил его на шестьдесят четыре клетки так, чтобы это одновременно напоминало и шахматную доску, и тюремную решетку. В нижних и верхних клеточках нарисовал фигуры. Особенно удались слоны: один трубил, задрав хобот, и требовал свободы для шахматиста, другой расправил в ярости уши. Третий протягивал хобот дружбы стоящему рядом коню, а четвертый обнимал хоботом древесный ствол. Кони были не объезжены и не оседланы. Один вставал на дыбы, другой увлеченно щипал траву, третий ерзал спиной по земле, смешно задирая копыта к небу. Четвертый, кажется, только что лягнул кого-то, посягнувшего на лошадиную свободу. Ладьи были неприступными башнями с артиллерией и подъемными мостами. Для каждой найдено свое фортификационное решение. Пешки вооружены кто шпагой, кто штыком, кто дубиной. А иные и без оружия казались непобедимыми. На королей с ферзями фантазии не тратил: нахлобучил по короне, и поставил на место. Оставалось написать в свободном пространстве очевидный лозунг: Свободу Бобби Фишеру. И то же самое по-японски. Пришел в бюро переводов на Восстания-6. Девушка посмотрела на меня скептически, и не взяла заказа. Ни одно бюро переводов не прельстилось мелкой работой. Но взглядов отказавших мне девушек я отхватил с горкой. Да мне не привыкать. И я пошел в университет, на Восточный факультет. Через ворота пройти не успел. Мне навстречу валила разношерстная толпа студентов. Видимо, я удачно попал к окончанию какой-то пары. Не ожидая от себя такой смелости, я отчетливо, не шамкая и не заикаясь, спросил, как Никулин в старом фильме: Кто-нибудь из вас понимает по-японски?
Откликнулась девушка невысокого роста, с прямыми черными волосами, и как мне показалось, с азиатским следом в глазах.
- Сейчас выйдет высокий парень с белым шарфом и в черной шляпе. Я ему напишу, чтоб не проскочил мимо.
Сказала, и ушла, набирая на ходу сообщение.
Парень вышел через три минуты. Очевидно, девушка описала меня в сообщении: парень сам подошел, и приподнял шляпу. Длинный и поджарый, мне показалось, что он – марафонец. Я перед ним сутулился, щурился, заикался, и глотал окончания, но он терпеливо выдержал мои осторожные вступления и нерешительный подход к теме. Он ожидал от меня марафонского заказа на перевод чего-нибудь многотомного. Запрос на перевод одной фразы его разочаровал.
- Вы, наверное, из шахматного общества?
- Нет, я сам.
Я порывался объяснить молодому человеку, что хочу хоть с чем-то выступить сам, не от общества и не от группы товарищей, что хочу свободы для одного свободного человека, что не хочу быть похожим на тех, кто требует отпустить Ходорковского, поскольку эти люди кем-то мобилизованы и призваны… . Студент меня не слушал. Он приткнулся к автобусной остановке, и на обороте какой-то квитанции, подложив под нее книгу, с поразительной легкостью вывел штук пятнадцать иероглифов.
- Не стоит благодарности. Денег не надо.
Я посмотрел на его запись. Пожалуй, мне этой каллиграфии не повторить.
- Если я приду к вам с плакатом? Напишете?
- Завтра после третьей пары сюда же приходите. Сделаю. И денег не возьму.
На следующий день, увидев разлинованный плакат со слонами и пешками, он засомневался: писать-то надо сверху вниз. Мы присели на скамейку на той же автобусной остановке, и пару минут крутили плакат в руках, пока порыв ветра чуть не погнал его по набережной. Тогда востоковед положил правую часть листа на скамейку, прижав белую ладью коленом, и минут за пять вывел в клеточках иероглифы. Все это время я придерживал не имевшую опоры левую половину плаката. На мой непросвещенный взгляд, парень владел каллиграфией высокого уровня. Пока он старался, к нему время от времени подходили знакомые студенты, смотрели через плечо, кивали, улыбались, и уходили. Места для русской надписи он оставил немного, и пришлось разместить три слова одно над другим.
С этим я и вышел на Мойку к японскому консульству. Ждал милицию и журналистов. А еще так хотелось, чтобы мимо проходил кто-нибудь из моих многочисленных изничижителей. С каким смаком вырвал бы я сейчас папиросу из нецелованных губ правозащитницы, и поцеловал ее в свинцовые губы! А как бы я захлопнул дверь вагона перед носом наглого попутчика! Вышел бы из класса, насвистывая песенку «как хорошо быть генералом», и оставил дверь настежь! А сидящим нога на ногу девушкам из бюро переводов пихал бы в лицо мой плакат, ощетинившийся бивнями и штыками!
- Вот он, я, единственный во всем мире, вышел на защиту свободного человека! За просто так, даже не за спасибо.
Разумеется, я заготовил речь для милиции и журналистов. Про личную свободу, про поездку великого мастера в Югославию, и прочее, там уж, смотря как слушать будут. Но пока только милиционер вышел из будки, посмотрел на мои художества, позвонил куда-то, вернулся в будку, и вышел с сигаретой. Закурил, и кивнул мне весьма дружелюбно. И подумалось, что давно, черт возьми, надо было сделать свой ход, и начать свою партию. Давно бы избавился от чувства собственного ничтожества, и жил бы по-другому. И люди бы ко мне теплее относились, и перестал бы сутулиться, и шаркать, и заикаться, и опускать глаза !!! Но где журналисты? Где прохожие, в конце концов? Я тут полчаса стою, а прошло от силы пять – шесть человек, и ни один не замедлил шага.
Мои мысли прервал человек из консульства. Поклонился несколько раз, держа руки по швам, и несколько раз, сложив ладони у груди. Поднял глаза на плакат, и, не щурясь против солнца, пригревавшего мне спину, на хорошем русском, с мягким акцентом, объяснил, что едва ли мне здесь смогут помочь. Что подобные проблемы каждый решает сам, и дипломатические работники – такие же люди, и чудес от них ждать не стоит.
- Простите, что значит сам ? Я не могу поехать в Японию, и открыть камеру, в которой сидит великий шахматист.
- Ах, вот вы о чем… .
- А о чем же еще?
- Вам известно, что здесь написано?
- Свободу Бобби Фишеру!!! – выкрикнул я в лицо дипломату, но он не смутился.
- Это по-русски.
- А по-японски что-то другое? - спросил манифестант, и резко скис.
- Мне неудобно вам говорить об этом, к тому же точный перевод не всегда возможен, но приблизительно то, что тут написано, означает « Я никогда не знал женщины».
Я поймал на себе любопытствующий взгляд милиционера, говорившего по телефону явно не на служебные темы. Сейчас и он узнает о моем позоре. Я поспешно свернул плакат. Со стороны Зимней Канавки приближались двое с треножником, камерой и микрофоном. Дипломат хотел сказать мне что-то еще, но я уже удирал в сторону Марсова Поля.
Вскоре стало понятно, что хотел сказать напоследок консульский работник. Я не мог удержаться, чтобы не включить в этот вечер канал СТО. Вдруг, в новостях расскажут про мой нелепый протест. Но сюжет остался не отснятым, и места для него в вечернем выпуске не нашлось. Зато неожиданно пришли новости из Японии. В этот день мой кумир был освобожден. Судя по всему, за несколько часов до моего выхода на набережную.
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2017
Свидетельство о публикации №217032000085
Обсуждение http://proza.ru/comments.html?2017/03/20/85