Немцы вкатились в деревню под вечер одного из погожих деньков сильно запоздавшего, но необычайно тёплого в тот год, бабьего лета. Молодые, с закатанными рукавами, белокурые и белозубые, протарахтели вдоль опустевшего посада, доехали до деревенского пятачка и затаборились, образовав из своих мотоциклов круг с торчащими в разные стороны пулемётами.
Живо спешились и обмениваясь громкими, угловатыми фразами, начали методично осматривать окружающие избы. Раздражённо сбивали редкие замки, нехотя, с ленивым любопытством заходили внутрь, гремя оставленным, небогатым скарбом. Привычно и буднично, до тех пор, пока один из солдат не углядел стоящие в огороде деда Кузьмы ульи. Радостно заорав он заставил остальных бросить бессмысленные поиски и сбежаться на пасеку. Обыденная скука сменилась радостным возбуждением. Кто-то из вояк, самый бравый, сапогом сбил крышку одного из домиков и сдёрнул холстик. Воздух наполнился гулом потревоженной семьи и удивительным, ни с чем не сравнимым запахом пчелиного жилья, состоящим из ароматов зрелого мёда и свежего воска, склеенных воедино сильным, но очень тонким благоуханием прополиса.
Стоявший поодаль офицер прокаркал несколько команд и грозная военная машина пришла в движение. Одни солдаты побежали к колодцу, другие бросились по избам искать вёдра, третьи, отмахиваясь от случайных пчёл, вскрывали остальные ульи. Дело спорилось. Вёдра нашлись, у колодца их быстро, как при пожаре, наполняли водой, с весёлым гомоном тащили на пасеку, и там опрокидывали в распахнутые, беззащитные домики. Вода струями хлестала из летков, смешавшись с пчёлами переливалась через края и падала на землю бурой, шевелящейся жижей. Немцы доставали рамки, стряхивали с них налипших, полудохлых насекомых, руками выламывали куски сот и отправляли их в широко распахнутые, жадные рты. Жевали, жмурились от удовольствия, смеясь и сплёвывая комки воска. Будучи людьми педантичными, полностью выели содержимое одного улья, перешли ко второму, прикончив второй, взялись за третий. Но мёд - лакомство очень сытное, и много его не съешь, а пустой мёд, без чаю и хлеба - тем более. Уже без удовольствия дожевав самые медовые рамки из третьего, по счёту, домика, не спеша отправились к колодцу мыть липкие лапы и сладкие рты. Остальные восемь распахнутых, залитых ульев остались стоять нетронутыми.
За всем происходящим, со своего, непривычно пустого для середины осени сеновала, наблюдал маленький Мальчик. Немцев он видел первый раз, хотя слышал о них достаточно. Много лет назад ушел на войну с германцем его дед Тимофей. На той же войне потерял ногу пасечник Кузьма, а волостной, краснолицый фельдшер так потравился газами, что по сию пору с кровью кашляет. Словом, горя, немцы эти, деревне его причинили порядочно. Да что деревне, вся Россия натерпелась. И вот опять! Прямо домой пришли, хозяйничать.
Конечно, не велика беда в разорённой пасеке. Но это был лишь первый, случайный набег. Немцы рвались к Москве, оставляя без внимания небольшие городки и деревни. Фронт уходил на восток и его канонада становилась всё глуше. Следом за оккупантом пришла и зима. Обычно тянется она в деревне бесконечно, и кажется, что конца ей не будет, но в войну время летит стремительно. Оно наполнено сменяющими друг друга событиями. Мальчик, по малости лет, не понимал их смысла, а многого просто не знал. Не знал того, что в райцентре немцы устроили концентрационный лагерь, в котором держали и каждый день казнили пленных, коммунистов и прочих, по их мнению неблагонадёжных. Не мог понять Мальчик, отчего по всей округе полыхали пожары, хотя ни боёв ни бомбёжек давно не было. Мать Мальчика, Софья Тимофеевна, ничего ему не говорила. Ни про партизан, ни про лютующих в отместку немцев. От мужа Максима, отца Мальчика, с лета вестей не было. Где воюет и жив ли вообще? Поэтому берегла сынишку, хотела просто выжить в кипящей вокруг войне.
В начале декабря на Крупином Болоте появился новый партизанский отряд, и для защиты райцентра от его рейдов, в деревне, точнее в трёх , оставшихся от неё избах, был поставлен аванпост. Пятнадцать солдат под командой унтера. Так что Мальчику и его матери пришлось разделить кров с пятью здоровенными пехотинцами. Солдаты по хозяйски разместились в доме, охотно пользуясь скудными запасами картошки, колхозным хлебным паем и всем съестным, что Софье Тимофеевне с Мальчиком удалось заготовить за то короткое, страшное лето. Да и сама жизнь под одной крышей с оккупантами сделалась куда опаснее. Софья Тимофеевна стала подумывать о том, чтобы уйти к сестре Клавдии. Её деревня, Кунилово, была в стороне от дорог и немцев там не было. Но пройти с ребёнком пешком одиннадцать вёрст зимой без дорог полями и лесом? Думала и всё не решалась.
Но однажды, обычно флегматичные солдаты, с самого утра начали оживлённо суетиться. Весело гомонили, ржали, подмигивали Мальчику, и как - то странно , по-новому, посматривали на его мать. Явился унтер и собрал в большую зелёную бутыль остатки шнапса из солдатских фляжек. Произнес несколько фраз, после чего подчинённые полезли в карманы доставать кто кошелёк, а кто просто, мятые денежные бумажки. Софья Тимофеевна поняла, что мужики "гоношаться". Ей и с трезвой - то немчурой в одном дому тошно было, а уж с упившейся солдатнёй и вовсе нельзя было оставаться. Она не знала причины их весёлости. А если бы и сказал её кто, что солдаты всего лишь собираются отметить своё, лютеранское Рождество - не поверила бы. Ведь Рождество, это когда Христос родился, а у ЭТИХ, какой Христос?
К середине дня Софья Тимофеевна собрала Мальчика, потихоньку отсыпала в полотняный мешок с четверть пуда ячменя и оделась сама. На улице, под вопросительными взглядами немцев, показала на заткнутый за пояс топор и взялась за верёвку тяжёлых, гнутых из черёмухи, саней. Один солдат указал пальцем на солнце и сказал:
-Шнеллер.
Софья Тимофеевна кивнула и подтолкнув вперёд Мальчика, пошла к ближнему лесу. По твёрдому, надутому насту они легко дошли до опушки, но в березняке снег был рыхлым, Мальчик стал проваливаться выше колена, а тащить тяжеленные сани стало совсем невозможно. Женщина с сожалением оставила красивую мужнину поделку, тюкнула для порядка пару раз топором по звякнувшей на мёрзлой берёзе и крепко ухватив ребёнка за руку, пошла вглубь леса, забирая правее к деревне сестры.
Им нужно было пересечь этот неглубокий, версты в полторы, перелесок, перейти огромное, самое большое в колхозе поле с проходящей через него санной дорогой. Миновать густую еловую чащобу, перебраться через глубокий овраг с ручьём, по которому проходит ещё один зимник, и где тоже можно было наткнуться на немцев. И после оврага, за ещё одним полем, стояла маленькая, тихая деревушка Кунилово.
На свежих силах Софья Тимофеевна торила растоптанными валенками в рыхлом снегу широкий след, по которому легко семенил Мальчик. Но с каждым шагом сил этих становилось всё меньше. Выйдя, наконец из леса, и встав на твёрдый наст, женщина долго унимала сбившееся дыхание. Но времени на отдых не было. Кто знает, будут ли их искать немцы? Может и не будут. Эка важность, баба колхозница с малолетним сынишкой. Но ей всё равно хотелось засветло уйти как можно дальше. Поэтому, едва отдышавшись, она повела Мальчика дальше. Расстелившееся на их пути поле было огромным. Здесь всегда гулял сильный ветер, который сейчас, на морозе обжигал лицо и пронизывая насквозь плохонькую одежонку, леденил взмокшее от ходьбы по лесу тело. Мальчик прикрывал рукавицей от жгучих порывов лицо, изо всех сил стараясь не отставать от матери. Наст хорошо держал малыша, но Софья Тимофеевна часто оступалась, проваливаясь по колено, а то и падала, каждый раз успевая выпустить руку Мальчика. Быстро поднималась и, не отряхиваясь, спешила дальше. Они вышли на дорогу по которой, хоть и редко, но всё-таки ездили немцы. Женщина огляделась, перевела дух, оправила на малыше платок и устремилась дальше к чернеющему вдалеке ельнику.
К лесу они подошли уже сильно уставшими в начавших сгущаться сумерках. Прогулки по густому, тёмному ельнику и ясным летним днём удовольствия не доставляют, а уж зимой, укрывшей снегом тропу, да в темноте, спрятавшей торчащие сучья да хлёсткие ветви, идти заставит только крайняя необходимость. Стемнело окончательно, Ясное небо с полной луной в чащобе дороги не подсвечивало, но Софья Тимофеевна шла, слушаясь какого-то животного, нет, наверное материнского чутья. Тропа, по которой она летом много раз ходила к сестре и с мужем и с Мальчиком, сильно петляет, огибая самые густые, непроходимые заросли. Но сейчас женщина шла прями, напролом, выставив левую руку, правой держа Мальчика и прижимая его к себе, защищая от взмахов колючих еловых лап.
Мальчику было очень страшно. Но подать вид, а тем более заплакать он просто не мог. Детство его и слёзы закончились летом, когда ушел на фронт отец. Впрочем, каждому страху, как и каждому пути приходит конец. Софья Тимофеевна продавила плечом очередную еловую преграду и в кромешный мрак чащобы хлынул яркий лунный свет. Глухая непроглядная ночь сменилась ясным днём, а пляшущие на снегу искры наполнили душу спокойной уверенностью. Они почти дошли. До натопленного сестриного дома с горячим чаем и рассыпчатой варёной картошкой оставалось две с небольшим версты.
Берега оврага, через который им предстояло перебраться, были очень крутыми. Тропу с плавным сходом под снем было не найти, и потому Софья Тимофеевна начала спускаться прямо, припадая на бок и цепляясь за ветки редкого ивняка. Снег был рыхлым, и в кокой-то момент женщина не удержалась, повалилась на спину, и поехала вниз, увлекая за собой малыша. Больно ткнула торчащая из склона коряга, развернула и заставила выпустить детскую руку. Женщина покатилась, охая и судорожно хватаясь за невидимые заросли. Слетел валенок, размотался платок и сбился притороченный за спиной куль с зерном. В плоское овражье дно Софья Тимофеевна ткнулась лицом, и тут же на спину к ней съехал заливающийся смехом малыш. Катание с гор было в их деревне любимым зимним развлечением, и нежданно случившееся приключение очень его развеселило.
С трудом поднявшись, мать велела Мальчику отыскать потерянный валенок, расстегнула ватную фуфайку и стала оправлять растрепавшуюся одёжу. Валенок быстро нашёлся. Женщина отряхнула с ребёнка снег, перевязала на нём платок и взяв за руку собралась продолжить путь, но замерла как вкопанная от резкого, визгливого окрика:
-Хальт!
Софья Тимофеевна холодея оглянулась и разглядела вдалеке силуэт лошади.
-Хальт! - силуэт приближался, за лошадью стали видны сани.
-Хальт.Тпррр.. - пегая, в клубах пара, кобыла остановилась. Из саней с трудом выпростался долговязый, в серой шинели и коричневом бабьем платке под пилоткой, немец. Достал из саней, где в куче тряпья возлежали ещё трое вояк винтовку, взял её наперевес и подошёл к женщине с ребёнком. Пахнуло перегаром. Немцы были пьяны и это объясняло их появление на ночной, окольной дороге, где и днём-то редко кто ездит. Мужики они и есть мужики, хоть русские, хоть немчура, коль попало в глотку, да не хватило, ради добавки готовы пуститься на любую авантюру. И даже если спиртного найти не удаётся, его вполне заменяют непременно случающиеся с пьяными людьми приключения.
Солдат бросил небрежный взгляд на Мальчика, внимательно осмотрел его мать и быстро, сбивчиво заговорил. Немецкий язык сам по себе малоприятен на слух, а уж пьяный немецкий просто отвратен. Рыкающая, торопливая, срывающаяся на визг болтовня была непонятна, но когда немец начал хватать женщину за рукав и тянуть к саням, необходимость перевода отпала. Софья Тимофеевна упиралась, прижимая к себе Мальчика, громко и одновременно жалобно причитала и выдергивала, вырывала из пьяных лап свой рукав. Немец начал злиться, голос его, с весёлого дисканта опустился до злобного баса. Он решительно ухватил женщину за плечо и резко рванул на себя. Его хмельные, неуверенные ноги в летних сапогах скользнули вперёд, он потерял равновесие, отпустил женщину, и взмахнув руками, плюхнулся на задницу. Одновременно, по накатанному снегу ударила прикладом и оглушительно выстрелила его винтовка. От неожиданности немец обхватил голову руками и даже поджал к животу колени. Три пьяные глотки в санях зашлись в диком ржании. Немец вскочил, набычившись огляделся и подхватил свою винтовку. Проорал что-то гнусным фальцетом, и неожиданно сильно толкнул Софью Тимофеевну цевьём. Отступил на шаг, вскинул винтовку, и прицелившись в упавшую женщину, нажал на спуск. Из саней ему кричали, не то отговаривая, не то советуя перезарядить стреляный патрон. Немец раздраженно отмахнулся, опустил оружие, судорожно передёрнул затвор и вновь вскинул к плечу.
Софья Тимофеевна, сидя на снегу, повернулась к немцу боком. Обеими руками обхватила Мальчика, пытаясь не прижать, вместить в себя, защитить от пули своей плотью его маленькое тельце. Мальчик видел сморщенную от прицеливания , пьяную морду немца и слышал шепот истово молящейся матери. Она подняла руку и ладонью закрыла ему лицо.
Но вместо сухого винтовочного хлопка, стылую тишину взорвал грохот разъярённых автоматных очередей. Жутко взвыл кто-то из немцев. Сердце мальчика колотилось так, что он даже не заметил когда стрельба кончилась. Софья Тимофеевна очнулась, и не веря в случившееся, начала ощупывать сынишку. Мальчик открыл глаза и выглянув из-под мамкиного локтя, увидел лежащего на боку немца. Ноги его, как у беспокойно спящей собаки ,пытались куда-то бежать, но выпученные, застывшие глаза, те, что мгновенье назад щурились над прицельной планкой, отсвечивали синим могильным светом. Немец был мёртв, как и трое его пьяных камрадов. Мальчик перевёл взгляд к краю оврага и увидел на фоне чёрного, истыканного иглами звёзд неба, белёсые удаляющиеся тени. Это была разведгруппа 112-го отдельного батальона лыжников, входившего в состав 20-ой Западной армии. Через несколько суток её бойцы получат приказ наступать и это наступление продлится до победного мая сорок пятого года.
В этом месте искушенный читатель снисходительно ухмыльнётся и пожмёт плечами - совсем уж сопливенькую историю автор к Рождеству сочинил! Ухмыляйся, любезный читатель, жми плечами. Ты ведь не знаешь, что маленький Мальчик, хорошенько повзрослев, стал отцом того, кто сейчас и пишет эти строки. А колхозница Софья Тимофеевна, соответственно, родной бабкой. Баушкой Соней. Она, кстати, не любила вспоминать эту историю, зато батя случая не упускал. По праздникам число немцев в его рассказе увеличивалось, сообразно выпитым стопкам. А вот сколько было спасших их автоматчиков, он не приметил. Даже спрашивал недоумённо - какая разница? И действительно, какая разница? Разве обязательно знать своего ангела в лицо?
Бабушкин дом теперь принадлежит мне. Я в нём не живу, хотя и приезжаю каждый день. Бывает, сажусь у окна и смотрю на дорогу. Ту самую, по которой в деревню первый раз въехали немцы. Порой даже кажется, что слышу треск их мотоциклов. А в затылок мне, с тех же самых икон смотрят образа святых. Их лики как всегда спокойны. Они видели всё. Рождение, долгую жизнь и смерть, искреннюю радость и безутешное горе, желанных гостей и спящих вповалку у печи немцев. Я не хочу узнавать своего ангела в лицо. Я верно знаю, что он рядом. Потому,что иногда, вот как сейчас, чувствую над головой лёгкий ветерок от его больших, белоснежных крыльев.