ТАМБОВСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ОКРУЖНАЯ ДОРОГА
В половине четвертого утра, по-августовски сияющего, сулящего день солнечный и жаркий, перекресток тамбовской трассы был пуст. Спала безымянная для нас деревушка в сотне метров от латанного-перелатанного шоссе. Спала за запыленным окном будки, уронив голову на руки, девчонка-кассир заправки. Спали водители продуктовой фуры, припаркованной на обочине. В приоткрытое окно до нас доносился двуголосый храп с подсвистами и триолями.
Муж смотрел на часы и переживал:
- В наше-то время надо быть безумцем, чтобы родную жену в неизвестную машину посадить… Может, передумаешь?
-Ну, передумаю. А дочери потом в глаза как смотреть будем?
- Да понимаю я, понимаю, - тоскливо отвечал муж и снова смотрел на часы. – Что ж все время на нас какие-то глупости сыпятся?
- А чтоб жизнь малиной не казалась…
ДНЕМ РАНЕЕ. ИНЖАВИНСКИЙ РАЙОН
Ситуация была действительно преглупейшая. Средняя дочь, окончив девятый класс, в августе поехала поступать в Нижегородское театральное училище. Экзамены специально сдвинули на август, чтобы у абитуриентов была возможность поступить, к примеру, в московские театральные вузы или театральные училища других регионов, сделать окончательный выбор и только потом ехать в Нижний Новгород. Помню наш разговор с классным руководителем дочери. Она сказала: мест в десятом классе будет столько, сколько ребят подадут заявления. Бояться нечего. И моя дочь ничем не рисковала: не поступит в театральное – вернется в родную школу. С легким сердцем мы отправили девчонку в Нижний, а сами с мужем и младшим сыном уехали в Тамбовскую губернию, к бабушке мужа. Ждали новостей.
И тут оказалось, что мобильная связь в деревеньке из трех домов довоенной постройки практически не работает, а стационарный телефон работает так, что слышен только треск, и надо напряженно вслушиваться в то, что говорит тебе собеседник, додумывать его слова. На пятые сутки над деревенькой случилась гроза, и стационарный телефон тоже замолчал.
Можете представить себе наше удивление, когда утром внезапно зазвонил мобильный мужа, и это был звонок от классного руководителя! Ничего сказать друг другу не успели – связь пропала. И тогда мы пошли пытать счастья на телефонный пенек…
В запущенном саду бабушки было одно только место, где обычно существовала мобильная связь – метровый пень ветлы, когда-то расколотой молнией на три части. Ветлу спилили, а пенек оставили, и он служил верой и правдой последние несколько лет всем страждущим потрепаться с родными за пределами Тамбовской губернии. Для сеанса связи надо взобраться на пенек, привстать на цыпочки и поворачиваться по ходу часовой стрелки, чтобы увидеть на дисплее мобильника два заветных штриха антенны. Соответственно, и говорить надо, стоя на цыпочках и не шевелясь. Правда, иногда и пень не помогал, но в то утро нам повезло.
Оказалось, что дочка наша в театральное не поступила, вернулась домой, отнесла документы в родную школу, а документы и не приняли. Потому что местный департамент образования издал внезапно приказ о том, что в десятых классах городских школ не должно быть более двадцати пяти человек. А дочка наша оказалась двадцать шестой.
Директор звонила в департамент, пыталась доказать, что девочка наша замечательная, а родители пашут в родительском комитете, как папы Карло, но в департаменте только хмыкнули: «Нам что, из-за одного ребенка теперь приказ переделывать?»
- Алексей Николаевич, у вашей жены кто-то знакомый в департаменте работает, может, он поможет? – голос классного руководителя был горестен и взволнован.
- Сколько времени у нас есть? – уточнил муж.
- В пятницу списки учащихся будут утверждены…
Была среда. Среда в глухой деревушке Тамбовской губернии. До Сарова – триста с лишним километров. Своей машины нет – есть машина отца и брата мужа. Но штука в том, что живем мы в закрытом городе. Натурально закрытом. С периметром, автоматчиками, контрольно-следовой полосой и контрольно-пропускными пунктами. Мы – жители Сарова. Города, которого много лет не было на картах. Теперь название появилось, а прямого сообщения с Тамбовской областью – нет.
Чтобы добраться до города, надо сначала добраться до Тамбова. Оттуда – до Москвы. Шанс попасть на поезд, который идет до Сарова, практически равен нулю: август, люди возвращаются из отпусков. Скорее всего, мне удастся купить билеты на поезда до Нижнего Новгорода или Арзамаса. А оттуда либо междугородней «газелью», либо умолить кого-либо из знакомых. При самом оптимистичном подсчете выходило, что в город я попаду ранним утром пятницы. Хватит ли мне времени дозвониться до знакомого? Смогу ли я уломать департамент? А если нет? В какую школу мы успеем подать документы?
Я сидела на огромной лужайке перед домом и меланхолично качала ногой в резиновом ботике. Ночью шел дождь, а теперь жара и духота. Муж вопросительно смотрел на меня, а я на него. Мы ждали, когда нас осенит гениальная идея: как преодолеть триста с лишним километров за сутки? Мне почему-то мерещилась метла «Нимбус-2000», как у Гарри Поттера. А муж – человек рациональный, «невыездной» инженер ядерного центра - прикидывал скорость полета боевой ракеты от тамбовской деревни до Сарова. Это было быстрее, чем на метле. Надо только найти подходящую воинскую часть, уломать ее начальство, а меня привязать к хвостовой части и молиться всем богам, чтобы в конце полета я уцелела.
Брат мужа – большой любитель путешествий и приключений – наблюдал за нами из походного кресла, поставленного в теньке у сарайки, где обитали кошка и четыре котенка. Он тоже думал. Но в отличие от наших мысли его были креативными.
- Саров, а почему бы вам не порыться на сайте поиска попутчиков? – сжалился он, наконец, над нами.
Был уже полдень. На деревянном самодельном столе посреди лужайки в лохани грелась вода – для сына. Сам наследник бегал с футбольным мячом между нами и умным дядюшкой.
- А вдруг вам повезет, и вы найдете кого-то, кто едет из Тамбова в Нижний или даже Арзамас? – развивал свою идею брат мужа. – Мне всегда везло, куда бы я ни собирался.
- А вдруг мы нарвемся на маньяка? – парировал муж, оценивая риски такой затеи.
- Смотри на отзывы тех, кто уже ехал с конкретным водителем, - советовал брат мужа. – Шансов нарваться на неприятности такие же, как если вы отправитесь поездом. Честно.
Муж недоверчиво вздохнул и отправился на телефонный пенек. Вернулся спустя полчаса:
- Есть мужичок, едет сегодня вечером из Курска в Дивеево.
- Отличный вариант! – обрадовалась я.
- Только он, во-первых, на сайте недавно и отзывов попутчиков у него нет, - поддразнил муж, - а, во-вторых, у него четыре свободных места, что повышает риски нарваться на маньяка.
- Глупости! – усмехнулся брат мужа. – Из Курска в Дивеево может ехать только паломник.
- Почему?
- Потому что в Курске родился преподобный Серафим Саровский, а мощи его лежат в Дивееве, - объяснил брат мужа. – Кому еще надо ехать таким маршрутом?
- А еще можно просто позвонить человеку и расспросить подробнее, - подсказала я. – Если он псих, ты это услышишь. Или почувствуешь.
Муж вздохнул и отправился на телефонный пенек.
Вернулся через четверть часа:
- Его зовут Володя. У него машина на девять мест. Едет с женой и подругой жены. И да, брат, ты прав: они паломники.
Вопрос был решен.
ЧЕТВЕРГ. ОКРУЖНАЯ ДОРОГА
Итак, мы в назначенное время в назначенном месте ждем курян. Брат мужа расслабленно развалился на водительском месте:
- Ну, задерживаются люди, это ж дорога! Спланировать с точностью до минуты никогда ни у кого не получается. Так что нечего нервничать…
Из-за березняка вывернул на трассу белый пассажирский «фордик», тот самый, которого мы ожидали нетерпеливо и тягостно. «Форд» громыхал на дорожных латках, будто чертыхался. Был он запылен и несвеж. Его водитель – неведомый нам Володя – с женой и подругой жены уже отмахал километров триста. А предстояла дорога еще длиннее.
«Форд» лихо затормозил рядом с нами. Полетел в ноги мелкий гравий с обочины.
Из кабины выскочил невысокий бритый наголо, загорелый дочерна мужичок лет сорока пяти, мускулистый и гибкий, в полосатой майке и камуфляжных штанах, на ногах – разношенные и пропыленные кожаные сандалии. Глаз имел шальной, повадку кошачью, и от него за версту разило опасностью.
Зато супруга его выглядела как женщина здравомыслящая и хладнокровная. Была она чрезвычайно худа, словно иссушена, во рту держала сигаретку и пепел не стряхивала – пуляла себе под ноги резким движением указательного пальца.
- Привет, попутчики! – Володя окинул нашу компанию шальным взглядом, в карих радужках зажглась искорка, насмешливо скривился уголок рта: - Страшно, что ли? А вы не бойтесь! Вон жена моя, Лариска, а там, на заднем сиденье, Олька дрыхнет. Довезем вашу барышню в целости и сохранности!
Супругу моему этот шалый мужичок доверия не внушил. Брату мужа тоже. Но деваться было уже некуда.
Я забросила в пассажирское отделение дорожную сумку и пакет с тамбовскими дынями – несладкими, но сочными, наспех перецеловала родню:
- Муж, ты на пенечек почаще залезай, буду смс-ки кидать в дороге.
Дверь оглушительно захлопнулась. Володя газанул так же бешено, как пять минут назад тормознул. Полетел из-под колес мелкий гравий. Я мысленно перекрестилась и тут же принялась любопытствовать.
ТАМБОВСКАЯ ГУБЕРНИЯ. ВОСТОК
Было мое любопытство оправдано.
- По навигатору едете?
- А то! – хмыкнул Володя.
- Какой маршрут выбрали? – спросила я тоном бывалого путешественника, хотя в Тамбовской губернии была впервые, и дорогу помнила плохо. Но муж – человек рациональный, инженер ядерного центра – запихнул мне в сумку распечатки карт, сделанные еще дома.
- Да известно какой: отсюда до Моршанска, от Моршанска до Шацка, потом через Мордовию на Темников, оттуда на Саров, а уж от Сарова до Дивеева, - пояснила доброжелательная Лариса. – А что?
- А то, что от Моршанска до Шацка вместо асфальта куски одни, и ехать нам придется тихо, очень тихо, а то либо одну подвеску там оставим, либо обе. Ремонт трассы, говорят, только на будущий год. Так что лучше пройти Пензенской областью. А во-вторых через мой Саров вы никогда в жизни не проедете, врет вам навигатор, как бабка на лавочке.
- С чего бы это? – недоверчиво хмыкнул Володя.
- А то, что Саров закрытый город. И въехать в него вы не сможете.
- Чудак-человек! – хохотнул водитель. – За-акрытый! У нас вон Курчатов – закрытый город, а ехай через него хоть вдоль, хоть поперек – слова никто не скажет.
- У вас вокруг Курчатова колючей проволоки по периметру нет. КПП нет. Ежей противотанковых. Солдатиков с автоматами – тоже нет. А у нас есть.
- Да ла-адно! Скажет тоже: колючка, ежи, автоматчики!
Володя захохотал от души и даже бритой тяжелой головой покрутил: заливает же попутчица! И Лариса тоже засмеялась, соглашаясь с мужем. Только женщина на заднем сидении не засмеялась – завернулась потуже с головой в клетчатый с подпалинами от костра спальник, чтобы дрыхнуть не мешали.
- А с чего это у вас строгости такие? Бомбы, что ль, делаете? – и смешливый водитель залихватски подмигнул жене.
- Ну, в общем, их, родимых, и делаем…
«Фордик» подпрыгнул: то ли колесом на бугор наскочил, то ли от новой вспышки смеха.
- Да ведь Саров-то от того Саровом и зовется, что в нем Серафим Саровский служил, великий старец, может даже равный Сергию Радонежскому, а может и повыше того будет! – выдал Володька набор энциклопедических познаний. – Бо-о-омбы! Ха-ха!
- Неправда ваша, батюшка, - насмешливо отвечала я. – Саровский он от того, что подвизался в Саровской пустыни, и уж никак не наоборот. А когда при советской власти монастырь закрыли и монахов разогнали, сделали в Сарове колонию для несовершеннолетних. А потом зону для уголовных и политических. В 1946 году поселок Саров с карт Советского Союза исчез. Поскольку появилось секретное КБ, где придумали и собрали первую атомную бомбу. Да и вторую – «слойку» сахаровскую – у нас же. И водородную. И «Царь-бомба», она же «кузькина мать» - нашего ума дело. Так что мы уже лет семьдесят живем в режиме строгой секретности. Ваши городки с АЭСами никогда за колючкой не жили, даже и не пробовали. И городки Минобороны тоже только формально были закрытыми – для въезда иностранцев. А мы были, есть и останемся за колючкой.
Я поймала в зеркале заднего вида недоверчивый, но уже сомневающийся взгляд Володьки.
- А как же ты из Сарова-то в Тамбове оказалась, если город закрытый? – он еще надеялся поймать меня на лжи.
- Колючка – это для вас. А мы люди вольные: выезжаем, путешествуем и возвращаемся, когда заблагорассудится. Только родных не привезешь. Пускают, конечно, на свадьбу или похороны, но только совсем близких, и хлопотать за них надо. А могут и не пустить, и причины не сказать. Что-то не понравилось в документах – и от греха подальше.
- И как же нам тогда до Дивеева доехать, если через Саров дорога закрыта? – Лариса встревоженно посмотрела на мужа.
- Объездом через Первомайск, - пояснила я. – Крюк километров шестьдесят-семьдесят.
- А потом?
- Позвоню из Дивеева в Саров, попрошу кого-нибудь из родных или друзей забрать меня. В крайнем случае, такси возьму.
Володька снова покрутил головой:
- Дела-а-а…
Мы остановились около Кирсанова, чтобы перестроить навигатор. Бестолковый гаджет упорно прокладывал маршрут через Саров, отказываясь помещать в свой электронный мозг простую мысль: город закрыт. Он настойчиво твердил: кратчайшая дорога из Мордовии в Дивеево идет через Саров.
- И что делать? – разозлился Володька.
- Настрой до Первомайска, - посоветовала я. – Там остановимся и проложим следующий кусок маршрута.
Володька за рулем чувствовал себя, как рыба в воде. Было очевидно, что к дальней дороге он привычен, может обходиться без сна и еды, не испытывая дискомфорта и не теряя контроля над происходящим.
«Фордик» и заточен был под долгие путешествия. Под ногами у меня лежали в чехлах спальники, на ухабах они мягко и щекотно тыкались в щиколотки. Выступал край коробки, в которую был, судя под надписи, упакован примус. На лобовом стекле висел треугольник из нетканого материала на длинном шнуре. Треугольник все время крутился то по часовой стрелке, то против, и я видела только какой-то символ в виде щита и букву «В».
Разговор шел о жизни в Сарове. Володька и Лариса были чрезвычайно заинтригованы: ну, как там, за колючкой? Как с жильем? Есть ли детские сады и школы? А куда после школы поступают дети? Возвращаются ли? А что с работой? Хорошо платят? А спорт – что есть, какие достижения имеете? А храмы есть? Служат белые священники или монахи? А монастырь – за счет чего живет? А почему мощи Серафима Саровского не у вас, по месту его жизни и службы, а в Дивееве?
К таким расспросам я давно привыкла. Лет двадцать назад меня обычно спрашивали: а как у вас с радиацией? Не светитесь по ночам? А дома – на земле или под землей? А атомные бомбы у вас в ангарах стоят или под открытым небом? И главный вопрос: а что не уезжаете? Ну, вот лично ты – зачем тебе закрытый город, там же сто пудов скучно!
Скучно? Скучно тому, кто не знает, чем себя занять. Такому человеку и в Москве будет тошно. А я Саров люблю: здесь моя родина, друзья детства и те, кого я обрела на долгом уже жизненном пути, любимое дело, богатая культурная жизнь. Мои друзья в столице не устают удивляться: каким это образом я бываю на концертах звезд мировой величины: пианистов Александра Гиндина и Дениса Мацуева, спектаклях Олега Меньшикова и Армена Джигарханяна, выставках Бато Дугаржапова и Марка Шагала? Как это возможно в закрытом городе?
Ответ прост: звезды стремятся в Саров, потому что здесь своеобразная публика. Когда-то в городок, исчезнувший с карт Советского Союза, привозили лучших специалистов со всей страны. Здесь сложились крепкие профессиональные и интеллектуальные диаспоры выпускников МИФИ, ХАИ, КАИ, много ленинградцев. И чтобы эти специалисты не чувствовали себя ущемленными, подбирали и кадры для учреждений культуры. К примеру, для театра, созданного сразу после закрытия города, искали выпускников ведущих театральных институтов. Была даже собственная звезда – Ариадна Лысак, сыгравшая в фильме «В шесть часов вечера после войны» роль Фени. И телевидение у нас появилось еще в пятидесятых. В общем, собирали в закрытый город элиту интеллектуальную, следовательно, охочую до спектаклей и классической музыки. Вот потому гости с той стороны колючки с изумлением говорят: «Да у вас Советский Союз. В хорошем смысле».
Потом разговор перекидывается на меня: почему вдруг сорвалась домой? А сколько детей? Трое?! Да ты мама – спецназ! Я усмехаюсь: в кругу моих друзей есть семьи с четырьмя-пятью детьми, никого многодетностью в нашем городе не удивишь. И против таких мам я – «салажонок».
Чем занимаюсь?
На этот вопрос отвечать не люблю (актеры меня поймут), отделываюсь уклончивым: литературой…
- Это в каком же смысле? – Володька зацепист, как репей. – В школе, что ли, преподаешь?
- Ну, в школах иногда лекции читаю. По тем произведениям, которые школьники читать в принципе не хотят.
- Типа «Войны и мира»?
- И по нему тоже.
- Если не учитель, то кто ты?
- Баржа, теряешь хватку, - раздался женский голос с заднего сиденья. Я аж подпрыгнула от неожиданности. То, что позади меня спит Олька, я за дорожной болтовней забыла напрочь. – Она или журналист, или даже писатель…
Я обернулась.
Ольга выпростала из-под спальника круглое разгоряченное духотой салона и неглубоким сном лицо и зевала вкусно, до хруста челюстей.
- Это вы с чего так решили? – поинтересовалась я.
Олька отзевалась и сладко потянулась:
- Язык хорошо подвешен. Про город свой знаешь много. Я вот про Курск столько не знаю, хотя всю жизнь в нем живу. Бываешь много где. И разговор такой – не на уровне дворника. Так что, журналист или писатель? Или то, и другое?
- То и другое, - фыркнула я. Надо же, рассекретили. – А вы кто?
- А мы люди простые, - ответила Лариса и воткнула в рот тонкую сигаретку с ментолом, щелкнула зажигалкой, сделала глубокую затяжку. – При монастыре живем. На земле тяжело, до неба не доросли, болтаемся посередине: не миряне, не монахи, что-то среднее.
- Давно болтаетесь?
- Лет пять.
- А живущим при монастыре курить можно? – подначила я Ларису.
- Нет, конечно. Но если я курить брошу, то у меня никаких недостатков не будет. Володька сразу закомплексует, - засмеялась Лариса.
- А че мне комплексовать? – удивился Володька. – Я и так знаю, что у меня жена святая.
Лариса горделиво отвернулась к окну, приспустила стекло и воодушевленно выпустила дым на дорогу.
- Вот баран! – заорал Володя. Прямо перед носом «фордика» из ниоткуда возник «хендай». То есть не из ниоткуда – обгон совершил залихватский, рисковый, и подрезал нас высокомерно: расступись, народ, добро плывет!
- Понавыдают права хрен знает кому, а ты потом этих уродов бойся! - возмутился Володя. Показал вслед уносящемуся «хендаю» крепкий кулак и добавил покаянно, подняв на секунду глаза к потолку: - Господи, помилуй!
Выяснилось, что Баржа любил комментировать водителей, попадающих в его поле зрения, причем за рулем выражений особо не выбирал, но поскольку являлся человеком верующим, при монастыре подвизающимся, то каждую полуматерную тираду он завершал покаянным и искренним «Господи, помилуй!». И непременно вскидывал глаза к потолку кабины, чтобы адресат точно знал, что к Нему относятся только два последних слова.
На одном из поворотов мы остановились, чтобы пропустить транспорт, двигающийся по главной дороге.
Треугольник из нетканого материала раскрутился в обратную сторону и замер.
Я увидела надпись: «Вымпел». И тут же осознала, кто сидит за рулем.
БЕЛИНСКИЙ – ПАЧЕЛМА
Про «Вымпел» я, человек сугубо гражданский, знала по рассказам своей екатеринбургской подруги, майора СОБРа, участницы второй чеченской войны и кавалера Ордена мужества, во внеслужебное время писателя-прозаика Екатерины. Знала, что «Вымпел» - подразделение элитное, выше него только небо и круче только яйца. Эти ребята во времена СССР подчинялись напрямую руководству Комитета государственной безопасности. Помнила про то, что во время мятежа в октябре 1993 года «вымпеловцы» отказались идти на штурм Белого дома, заявив, что не готовы стрелять по собственному народу, и Ельцин расквитался с военной элитой, переподчинив их министерству внутренних дел. Крутых ребят сровняли с обычными милиционерами. Не выдержав позора, элитные бойцы стали подавать заявления пачками. А когда началась первая чеченская война, оказалось, что этих спецов, на подготовку каждого из которых уходило лет пять, армии катастрофически не хватает. И их вернули как подразделение антитеррористического центра ФСБ.
Про «вымпеловцев» ходят легенды. Говорят, что они владеют всеми видами огнестрельного оружия, и не только российского, но и НАТОвского. Что умеют сутками не спать – не есть. Что в ближнем бою любого Ван Дамма положат на обе лопатки за секунду. Что маскируются на открытой местности так, что наступишь на «вымпеловца» - и не заметишь.
И выходит, что Володька Баржа, обладатель шалого глаза и заклинания-молитвы «Кто-тебе-барану-дал-права-Господи-помилуй», - живая легенда. И чувство опасности исходит не от него – его тело сканирует пространство вокруг, просчитывая на подсознательном уровне все возможные риски и угрозы, впитывает их и от того фонит, как изотоп радия. Тот водитель «хендая» еще только задумал пойти на обгон, а Володька уже срисовал его заполошную мысль, нога слегка притопила педаль тормоза, а шалый глаз проследил траекторию обгона. И будь за рулем другой водитель, мы бы тюкнулись в зад этого «хендая» со всей дури. Но не с Володькой. С ним ты выживешь даже на Северном полюсе, без теплой одежды и провианта.
Голос мой дрогнул, когда я спросила, глядя в загорелый складчатый затылок Володьки:
- Первая чеченская или вторая?
Он усмехнулся, сканируя трассу на пять километров вперед:
- Обе. Потом списали меня по состоянию здоровья. И я начал гражданскую жизнь
- Пить он начал, - пояснила Ольга, не желающая принимать вертикальное положение. Она пользовалась моментом неподвижности «фордика» и пила из бутылки минеральную воду без газа. – Вышел из запоя – пошел в монастырь. Страшно представить, что будет, когда он выйдет из монастыря…
- Че будет – че будет! – передразнил Ольку Баржа. – А ничего не будет! Потому что я уже остепенился. Я уже где хочешь жить могу, не опасный. Но при монастыре – лучше всего. Что зимой, что летом – Боже милостивый! Или, скажем, осенью, когда дожди. Вот тебе, поди, писатель, уныло, а мне – хорошо. Машину прогрел – и по делам. В грязи засел – дело нашел. Вылез из грязи – вот тебе другое дело. Домой после вечерни пришел – а там картошечка в русской печи томленая, огурцы бочковые, помидорчики. Помолился на ночь – спать лег. Чем плохая жизнь? Какой еще себе искать?
Прицелился в меня шалым глазом в зеркало заднего вида:
- А как ты догадалась?
Я хохотнула в ответ. И мужу смс-ку написала: «А водила – бывший «вымпеловец»!» И представила, как любезный моему сердцу супруг от испуга с телефонного пенька падает…
ПАЧЕЛМА – НИЖНИЙ ЛОМОВ
Солнце поднималось над горизонтом все выше и выше. Машин на трассе становилось больше. Заклинание-молитва «Что-ты-творишь-неразумный-человек-Господи-помилуй» звучала чаще.
- А «Кавказского пленника» ты читала? – вдруг спросил Володька, завершив Бог весть какую по счету тираду и погрозив вслед шустрому и безмозглому «мицубиси».
- Пушкинского или Льва Толстого?
- Толстого.
- Так он же у нас в школьной программе был, - фыркнула я. – Любой человек нашего поколения его читал.
- Не-е-ет! – возразил Володя. – Я вот на пару лет тебя постарше, а не помню, чтобы в школе читал, хотя точно в программе эта история была. Но уж когда прочитал, по-настоящему, с чувством, с толком, с расстановкой – на всю жизнь запомнил! Потому что знаешь, как читал? Не на диване, с кружкой чая - в Грозненском районе читал, в первую чеченскую! Нашу группу отправили на высоту – домуха двухэтажная была на взгорке, знатное место, окрестности – как на ладони. Велено было высоту держать, а сколько по времени держать – не сказали. То есть сдохни, но держи! Мы там и заняли круговую позицию. Сидишь себе, в окошко пялишься до черных мух в глазах, а за спиной пацаны отдыхают, кто после тебя сядет на позицию. А домуха эта то ли школой раньше была, то ли клубом, в общем, осталась в ней библиотека. Не большая – шкафов на пять. Шкафы уж на полу валяются, расщепленные. Книги в пылище, стекло битое, кирпич дробленый. Мы Рэму говорим: «Че время терять? Читай давай!» - «А что читать?» - «А что под руку подвернется». Порылся он в развалах, вытащил книженцию, оказалось – «Кавказский пленник» Льва того самого Толстого. Стал Рэм читать, и мы аж обалдели. Это ж про нас! Ну, то есть не про нас, про другую войну, а все равно про нас. И, значит, мы на позициях, глаз со вверенной территории не спускаем, а Рэм читает про Жилина и второго, толстого, потнючего. Тихо. Только голос Рэма по нашему этажу разносится. И знаешь, что я тебе скажу, писатель? Я такого кайфа от книг больше никогда и нигде не испытывал. А прочел немало, на гражданке уже. А за те дни мы прочитали – страшное дело! Даже Достоевского, «Преступление и наказание», которое я в школе как-то открыл да и закрыл тут же. А в этой домухе ни одной строчки не пропустил, веришь? Читали по очереди, и такое чувство было: то ли родился сейчас, то ли влюбился впервые – мир открывается тебе, люди живые, мимо которых ходил и не замечал, а тут –сколько же судеб рядом! Мы как ненормальные в те дни были. Одну книгу закрывали – открывали другую. Голос человечий по этажу несется, а кажется,- свыше этот голос… Было это чтиво таким наслаждением, как жрать, как чай с сахаром, как сон глубокий, без побудки «Тревога!».
Так я о чем. Помнишь, про какую войну Толстой писал? Полвека с лишним мы на этой земле кровь лили русскую. Полвека! А тут что же? За два с половиной года победы захотели? Веришь, нет, прямо злоба меня лютая разобрала на правителей наших недоделанных. Видать, не было у них в школьной программе «Кавказского пленника», ни пушкинского, ни толстовского, ни каковского! Потому что, если б были, то они бы башкой подумали, прежде чем в эту историю лезть. Полвека - слышь, писатель? – полвека с лишним! А люди-то какие сквозь нее прошли! Пушкин! Лермонтов! Толстой! Грибоедов! О, как!
А вот теперь ты мне честно скажи, по совести: выиграли мы эту войну? Вот те, которые до нас были, - выиграли! Поставили губернатора русского. Письменность горцам дали. Не веришь? А ты посмотри дома! У чеченцев алфавит на нашей кириллице сделан. И ингушей тоже. И у осетин. Это ли не победа?! А сейчас: где они, победные фанфары? Мы не победили. Мы договорились.
- Чем не победа? – примиряюще спросила я. – Не военная – дипломатическая.
- Чудак-человек! – взревел Володя, тона моего не приняв. – Мы на этих Кавказских горах сидим, как на мине! Чуть приподнимись – в клочья разнесет! И можно самому себе вслух петь про то, что все под контролем, про мир во всем мире, про то, что нет добра и зла в чистом виде, а все смешалось – не разберешься без пол-литры. Но это вранье, колыбельная для покойника. И знаешь, писатель, очень мне хочется такую книгу прочитать, где бы про все эти интриги политические было написано. Про то, как эти толстомордые, сидя в Москве, придумывали пацанов-«срочников» на штурм Грозного послать… Аргументы почитать, художественно изложенные. Чтобы писатель этот – человек проницательный, редкого ума – рассказал нам так, как сам почувствовал, продумал, прожил, что в тот момент в душе у этих толстомордых было… И как они потом в глаза матерям смотрели, которые по их милости «двухсотые» получали…
- Не смотрели они, Баржа! – закричала с заднего сиденья Ольга. Она уж не спала, а сидела, подобрав под себя ноги, по-турецки, и щеки ее шли пятнами, потому что чувствовала она ровно то же, что и Володя, - гнев и боль. – А хоть бы и смотрели – что с того? Душа, видать, не каждому дается. А нет души – так и стыда нет. И вины – ни капельки! Но ты, Баржа, наплюй на них! Господь-то сам разберется. Они за свое ответят перед Ним, а мы за свое! А ты, писатель, ты лучше про любовь напиши!
- Ха! – Володя то ли выдохнул, то ли сплюнул. – Про любовь книжек написано много, а толку-то? Сколько не пиши, в жизни ее больше не станет!
- Станет! – запротестовала Ольга и схватила меня за плечо: - Знаешь, про какую любовь надо написать? Про ихнюю! Про Володькину и Ларискину! Это такая любовь, которой сильнее я не видала! Какие он ей письма с Чечни писал! Про войну – ни строчки! А вот увидит какой-нибудь цветочек у развалины – и на две страницы катает: мол, нежный этот цветочек, как ты, моя жена. И вырос цветок на земле, войной опаленной, потому что сильный он, как ты, моя жена. А под утро по его лепестку роса скатилась – чиста, как твоя слеза, моя жена!
- Дура! – заорал Володя. – Это ж личное, а не для пересказа. Да и пересказик кривоватый.
- А ты не вмешивайся в женский разговор, следи за дорогой. Не слушай его, писатель, - меня слушай! Лариска за ним по гарнизонам – без ропота. С войны ждала – каждый день молилась, чтоб живой вернулся. По всем храмам свечки ставила. Коленки опухали от стояния – вот как молилась. А Баржу списали с конторы после контузии, и он запил. Пил так, что чуть почки не отвалились. С белой горячкой в «наркушку» сдавали. За одну весну раза три свозили. Так ведь, Баржа? А посмотри сейчас на них – Баржа Богу маливается, от Лариски ни на шаг, и она от него ни на шаг. Вытянула мужа! Не то, что с морского дна молитвой достала, - из преисподней! Вот про какую любовь писать надо! Чтоб прочел человек посторонний – слезами изумылся и почувствовал всем нутром: это - настоящее!
Все притихли, обдумывая каждый свое. Ровно гудел мотор «фордика». Со свистом пролетали машины по встречной полосе. И тут Лариса подняла загорелую руку-стебелек, поправила задумчиво тяжелый золотистый пучок на затылке и сказала беззлобно:
- Сволочь.
- Да, сволочь, - отвечал Володя. – Прошу заметить: сволочь кающаяся, то есть редкого вида тварное создание. Каюсь ежедневно и еженощно. Перед тобой каюсь и перед Ним. За каждую твою слезинку – каюсь. И за морщины. За проседь на макушке. За раны душевные. Ты простила – а я себя еще не простил. Хочу проснуться однажды и почувствовать: искупил вину, выстрадал прощение…
- Нет, Баржа, - покачала головой Лариса. – Сволочь ты не от того, что меня обижал, а от того, что писем мне таких больше не пишешь.
- И только-то? – поразился Володя. – Чудак-человек! Так мы это в два счета исправим!
И так ударил по тормозам, что я едва не влетела лицом в спинку водительского сиденья.
ОКОЛО НИЖНЕГО ЛОМОВА
Место, которое Володя выбрал случайно, было изумительно красивым. Такие пейзажи выбирают живописцы и фотографы. Трасса убегала по взгорку за горизонт, справа и слева расстилались пшеничные поля, уже убранные, ощетинившиеся короткой стерней. И были поля похожи на затылок Володи: в загорелых складках. Прозрачное небо к горизонту наливалось молочной спелостью, густело. Осыпалась с берез августовская желтая листва, шуршала по обочинам, разлеталась обрывками писем. Не остывшая за ночь земля дышала печным теплом, от которого сладко щемило в груди.
- Смотри, смотри, Лариска! – Володя выскочил из кабины и побежал по стерне направо, высоко задирая ноги в сандалиях и нелепо подпрыгивая, когда срезы колосьев кололи пальцы и щиколотки. Обернулся к нам, раскинул загорелые дочерна руки, чтобы и мы разделили его ощущение невероятного простора, и заорал: - Какое здесь небо, девчонки! Совсем не такое, как в Грозном или Курске, или, скажем, Симферополе. В Грозном знаешь, Лариска, какое небо было? Оно лежало на руинах, все серое, в тучах, похожих на пороховые газы после взрыва фугасов! Небо страдало, и я смотрел в него и твои глаза вспоминал, как ты смотрела мне в спину, когда я в Чечню уезжал. Боль застила твои глаза! Она мне сердце выжигала! А я знал, что вернусь, Лариса! Вернусь, чтобы эта боль погасла! А небо Крыма? Оно настолько безмятежно, в любую погоду, при любых ветрах. Оно смотрит не нас – вглубь себя. Ты смотрела так, когда Коляна под сердцем носила. Каждая беременная баба смотрит так: скользит по окружающим лицам, а на деле-то – взгляд ее всегда внутрь, на этого червяка с ручками и ножками. Что ей этот мир, когда внутри нее самой целый мир? А небо Курска? Мы смотрели с тобой в окно за утренним чаем и видели крыши соседних домов. Это небо говорило, что нас ждут хлопоты, обещало суету мирскую, и обещание сдерживало. И мы с тобой наше курское небо словно и не замечаем. А это небо? Это же пензенское небо! Смотри, оно дышит! Оно дышит, как ты во сне: ровно, уверенно, спокойно! Я по ночам слушаю твое дыхание, вглядываюсь в твой профиль, по подушке волосы твои разметаны цвета вот этого пшеничного колоса, и я думаю: «Боже, Боже!..» А каким будет небо над Дивеевым? Слышь, писатель, там ведь, поди, Божье небо, благодатное? Лариска, блин, жена моя! Чего молчишь? Каких еще писем тебе надо? Я ж каждую ночь, каждый день тебе в любви признаюсь! Только не словами – слова надо говорить редко, чтоб не обесценились. Я ж делами тебе говорю! Ты ни секунды не должна сомневаться во мне. Наша любовь – она через такое прошла! Чего молчишь, Лариска? Я в любви тебе объясняюсь!
Лариса смотрела на него пристально. Нет, не на него – внутрь него. Выглядывала там что-то, только ей понятное и очень важное, и смутная улыбка трогала ее губы и пряталась. Так мать смотрит на расшалившегося ребенка, вспоминая миг его рождения, первый крик. Так взрослая дочь смотрит на постаревшего отца, устало отирающего пот со лба после колки дров, вздыхающего, что силы покидают его. Так смотрит жена на мужа, зачерпывающего ложкой домашний борщ и отламывающего краюху ржаного. Произнесла, наконец:
- Давай, Ромео, поедим…
ТРАПЕЗА НА ОБОЧИНЕ
Перекусывали в «фордике», покачивающемся от потоков воздуха проносящихся мимо машин. Лариса сидела на ступеньке водительской кабины, разливала в кружки кофе из черного двухлитрового термоса с помпой. Ольга пристроилась на ступеньке пассажирского отсека, раскладывала на пластиковые тарелки бутерброды с копченой колбасой, сыром и огурцом.
Володька стоял напротив жены, жевал и слегка раскачивался вправо-влево, повинуясь неслышному внутреннему ритму:
- А я все жду, писатель, когда появится новый «Тихий дон», - говорил Володька, заталкивая языком непрожеванный хлеб за левую щеку. – Или «Война и мир». Или «Жизнь и судьба». Что-то масштабное, эпохальное, то, где будет рассказано, как мы просрали Советский Союз и что с нами всеми случилось потом. Чтобы там было и про наше отчаяние, и про бессовестность, и про надежду, про веру в то, что новый мир, который мы построим, будет справедливее разрушенного. Я как раз военное училище закончил, ждал первого назначения. У нас майор один был – гнилой человечишко. Мы для него все – мусор, грязь под ногтями. Карьеру себе строил на костях других. Ну, то есть не на костях, на сломанных карьерах, по головам шел, по спинам, причем нагибать умел даже тех, кто в принципе не гнулся. И мы с пацанами думали: все, кирдык тебе, майор! На помойке окажешься, с другой гнилью рядом. Потому что теперь руководить училищем будут правильные мужики, для кого слово «честь офицера» - не пустой звук. Какое там! Уже через полгода майоришка наш в Минобороны оказался, кабинетик завел, секретаршу, бумажки принялся подписывать. Оказалось: предприимчивый человек! Сейчас говорят «эффективный менеджер»… Подсчитать бы, скольких мы положили из-за его «эффективности»…
Я раньше, как услышу про «эффективного менеджера», - готов тут же в морду дать. Думаю я так: чем менеджер эффективней, тем меньше в нем совести. А совесть – она человека от скотины отличает. Причем скотина – куда миролюбивей человека. От нее подлости не ждешь. А как у вас за колючкой с эффективными менеджерами?
Я отмахиваюсь. Один мой друг, доктор наук, специалист в области радиохимии, показывал мне как-то документы из своего обширного архива. Когда он изобрел свой первый прибор и показал его начальнику, тот позвонил научному руководителю института, легендарному Юлию Борисовичу Харитону и тот незамедлительно назначил молодому изобретателю встречу. По итогам разговора прибор был внедрен, а на бумаге, приказывающей дать зеленый свет моему другу, стояли всего три подписи: Харитона, начальника отделения и начальника отдела. Теперь под приказами о какой-нибудь закупке бумаги для принтера значится тридцать подписей разного уровня. То есть эффективность управления становится эффективнее не по дням, а по часам. Впрочем, я еще министерских бумаг не видела. Говорят, к ним прикладывают дополнительную страницу для подписей…
НА ПОДЪЕЗДЕ К НАРОВЧАТУ
- Мы с Лариской после моего увольнения долго мыкались, искали себе дело по душе, - рассказывал Володька, сканируя дорогу всеми частями тела, включая пятую точку – прибор исключительной надежности даже у гражданского человека. – Чтобы Богу послужить и себя спасти. Со стороны все монастыри друг на друга похожи, а внутрь зайдешь – ох, какие же они разные по устройству своему! Нам все больше попадались армейские. Че смеешься? Натурально: выглядит, как монастырь, а внутри – «салаги» и «деды». И без разницы, мужской или женский. Я Лариске говорю: «Не для того с конторы уходил, чтобы в армию вернуться». Должны же быть такие, где и для любви к человеку местечко найдется. Отыскали под Курском. Голое поле, пять избушек. В избушках сестры живут. Еда – что Бог послал, а посылает Он им ровно столько, чтобы ноги с голоду не протянуть. Зато живут сестры дружно. А нам с Лариской многого не надо. Была бы крыша над головой, да краюха хлеба, так, жена? Работы там хватает – только поворачивайся: и для мужика, и для бабы. Лариска вон в огороде копается, а знаешь, какой у них огород? На гектарище! Лариска там дело поставила: теплицы, парнички, картошки в этом году будет – завались! Оказался у супружницы моей талант сельскохозяйственный. Они там с матушкой Анной и сестрой Никодимой такую деятельность бурную развернули, что на будущий год всю Курскую область смогут провизией снабжать. Да, Лариска?
Жена спецназовца польщенно улыбнулась и воткнула в рот очередную сигаретку с ментолом.
- Я так понимаю, дом вы себе возле монастыря нашли?
- Не дом – избушка на курьих ножках, - захохотала позади меня Ольга. – Мы когда с Лариской его первый раз увидели – перепугались до смерти.
- За себя говори, - выдохнула дым Лариса. – Мне после гарнизона под Сургутом любая избушка – царские хоромы.
- Стены гнилые, крыша течет, полы разошлись! – восхищенно затараторила Олька. – А главное – ни газа, ни водопровода, ни сортира! Прикинь: никакого сортира вообще! То есть ни в доме, ни возле дома! Я продавца спрашиваю: где сортир?! А он рукой двадцать соток обводит: вам че, места тут не хватит? Во дает! А теперь? Колодец поставили, насос кинули – вот тебе и вода в доме. Бойлер купили – вот тебе и горячая вода. Сортир, между прочим, настоящий, ватерклозет. И двадцать соток – вылизаны идеально!
- Володя, останови-ка на пять минут, - попросила я.
Баржа затормозил, куражисто, с мелким щебнем из-под колес:
- Укачало что ль?
- Вот, ребята, город Наровчат, - объяснила я. – Здесь родился великий русский писатель Александр Иванович Куприн, автор «Олеси», «Ямы» и еще многих хороших вещей. Хочу как-нибудь в местный музей зайти, посмотреть-послушать. А все никак не попаду. Хоть постоим пять минут – и то радость.
- А мы что же? Не любим русскую литературу? – Володька словно даже обиделся. – Ну-ка, вылазьте! Вместе постоим!
И мы постояли на пыльной обочине.
Володька запрокинул голову, внимательно рассматривал небо в десяти километрах от Мордовии, и губы его беззвучно шевелились. Не иначе как писал своей Лариске письмо, которое передаст позже, по случаю.
РЕСПУБЛИКА МОРДОВИЯ. ДОРОГА НА КРАСНОСЛОБОДСК
- Лариса, а как ты верующей стала?
- Незаметно.
- Так бывает?
- По-всякому бывает.
- Личное?
- Да брось выеживаться, Лариска, расскажи! – попросил Баржа.
Лариса состроила недовольную гримаску, но все же согласилась пооткровенничать:
- Когда Володю в первую командировку послали, я беременная была, прямо под самые роды дело пришлось. Страшно было – и за себя, и за мужа, и ребенка. Случись что с Володей, как мы жить-то с сыном будем? Надежды хотелось. Чтобы кто-нибудь большой и сильный обнял тебя и сказал: «Что нос повесила? Все хорошо будет!» А кто скажет? Мама-папа? Папу своего я не помню, они с матерью развелись, я еще под стол пешком ходила. Мама запойная с годами стала. Ее саму обнимать надо и утешать. Ну и к кому, спрашивается, нести свое полоумное? Я и стала молиться на всякий случай. Вроде как пробубнил молитву-другую, а мужу в зачет. Вот так бубнила-бубнила, да и не заметила, как поверила. Потом за сына стала молиться, потом за мать. А однажды и отца на молитву взяла… Кто знает, может, он хороший человек? Ну и парней Володькиных в помянник вписала: а вдруг за них помолиться некому? Только молитвенница из меня никудышная. На коленках хоть ночь стой – а и себя-то не вымолишь. Не про то молимся, я думаю. Сейчас ничего не прошу. Прошу только, чтобы были силы и терпение вынести все, что Бог пошлет. А послабления не прошу. Не с чего мне послабления ждать.
- Мы на пару бухали, - объяснил Володя. – Я когда Рэма родителям отвез в виде «двухсотого», когда выслушал все, что мать про войну думает да про нашу службу, вышел, понимаешь, из дома, сел на лавке у подъезда и задумался: а что вообще происходит? Вот люди мимо идут – и срать они хотели на эту войну, да и на любую другую. К ним же это никакого отношения не имеет, так? И чего тогда париться? То есть никто не парится, а я такого парня матери в цинке запаянном привез! А всем – плевать. Всем! Сел в поезд домой и нажрался.
- А потом в кафе администратору морду набил, - добавила Олька. Лариса только молча качнула головой: была история. – Но это потом уже, после контузии. Мы в кафе сидим, а по телеку новости передают. И как раз что-то про Чечню стали говорить, а администратор возьми и переключи на сериал. Барже сразу кровь в башку ударила: слышь, гражданский, верни взад, как было! Администратор почуял, чем дело пахнет, и охранника позвал. И там такое началось!
- А че началось-то? Че началось? – Володька обидчиво губы поджал. – Там делов-то было на два движения. Один в одну сторону, другой в другую. Ну и сто рублей на стол, по счету, который не принесли, а сами ходу… Вишь, писатель, я ж на голову слабый стал, понимаешь? И вышло так, что ничего больше не умею, только воевать. Тоска меня заела. Я и запил. Пью-пью, а легче не становится. Лариска, значит, чтобы мне меньше доставалось, тоже прикладываться начала. И через год мы с ней уже два синяка были.
- Почему остановились?
- Сын у нас, - напомнил Володька. – Колян. Вот такой пацан!
И показал большой палец для большей убедительности.
- Вот как ему было с двумя алкашами жить? – продолжил Володька. – Лариска и остановилась. Ей тяжелее, чем мне было. Во-первых, когда бабы запойные становятся, им вообще вылезать труднее. А во-вторых, она-то вылезла, а я-то нет. Ни работы, ни здоровья, участковый к нам – как на службу, потом «наркушка», еще раз, еще… Но Олька правду сказала: вытянула меня жена из преисподней. И это она придумала при монастыре пожить. Заметь: жена моя - женщина великого ума и великой души. Потому как нет теперь во мне обиды на судьбу, и к спиртному не тянет. А Колян уж третий год в военном училище, будет он спецназовцем покруче бати. Зуб даю!
- А как же «вымпеловцы»? Распалось ваше братство? – спросила я.
- Чудак-человек! Разве такие братства распадаются? Да вот в июне с ними в Крым рванули. Собрались компанией и рванули, так, Лариска?
- Обратно вместо друзей целый «форд» гальки привезли, - захохотала Олька. – Как только днищем трассу не прочертили от полуострова до Курска!
- Зачем галька? Почему галька? – не поняла я.
- Так у них двадцать соток, которые благоустраивать надо! – продолжала хохотать Олька. Лариса воткнула в рот очередную сигаретку.
- А дело было так, - принялся за рассказ Володька. – Приехали мы с пацанами в одно местечко на берегу моря, покуражились там маленько над местными, но, в общем, все прилично было. Пацаны решили еще недельку погостить, а нам пора было возвращаться. И тут благоверной моей в голову мысль попала, что надо бы гальки с собой прихватить для дорожек и прочей фигни. Только гальки на берегу нет – песочек. Но разведка доложила, что в пансионате соседнем пляж галечный. Мы туда помчались под покровом ночи, сунули охраннику денежку, мол, мы тут быстренько в машину гальку покидаем, да и свалим, никем не замеченные.
И такая жадность нас обуяла на этом пляже! Кидали-кидали гальку и не заметили, как машина под тяжестью проседать начала. Рассвет, понимаешь, а мы с места тронуться не можем – закопались. Охранник орет: вываливай гальку обратно! А нам прям так жалко… Я ему говорю: не боись, сейчас решим проблему! Ну и позвонил пацанам…
И вот представь себе картину, как бригада «вымпеловцев» высаживается около этого пансионата! Охранник чуть не обделался от ужаса. Пацаны нас на пляже нашли, на машину плечиком налегли, под колеса досок напихали, от местного забора оторванных, и вытащили «фордик» практически целым… Охраннику добавили маленько в качестве неустойки и на пилюли успокоительные. Всегда надо по-хорошему расставаться, я так думаю.
Теперь у нас возле домика дорожки из крымской гальки… А на будущее лето мы с пацанами хотим в Севастополь съездить. За ракушками…
НИЖЕГОРОДСКАЯ ОБЛАСТЬ. ПЕРВОМАЙСК-ГЛУХОВО
Я редко езжу по кременковской дороге, огибающей Саров на северо-востоке. И от того сижу тихо, настороженно вглядываюсь в пейзажи. Ни указательные знаки, ни деревянные дома, изредка промелькивающие по обочинам дороги, ни о чем мне не говорят.
Иное дело дороги к югу от Сарова. От Жегалова налево – и через десять минут ты уже на базе отдыха нашего ядерного центра. Я бываю здесь пять-шесть раз в год: то заезд выходного дня для сотрудников отделения, где работает мой муж, то семинар молодежного профсоюзного актива, то конкурс, то спортивные праздники. От Жегалова направо – районный центр Темников, где служит мой духовный отец, человек энциклопедических познаний и редкого дара любви.
Или дороги на северо-западе, ведущие на Выксу и на Нижний Новгород. В Хвощи я приезжала с нашими оперативниками, когда здесь нашли машину с застреленным бизнесменом. Тогда еще не было пресс-служб, и мы, журналисты, получали информацию из первых рук, и нас иногда брали на места происшествий. А из Елизарьева была родом семейная пара, жившая с нами в общежитии в блоке напротив. Парнишка работал патрульным постовым, а девчонка сидела дома с ребенком. Дочке было два года, а маме восемнадцать. И эта юная мамаша потеряла голову, оказавшись в городе. Ей казалось, что она страшно продешевила, польстившись на патрульного, поэтому когда муж уходил на службу, она укладывала дочку спать и бежала за приключениями. Муж узнал – хотел застрелить. До сих пор помню эту сцену: он целится жене в голову, а девчонка сидит перед трюмо, сплевывает в коробку с тушью и энергично растирает ее щеточкой, матерно выговаривая мужу все, что про него думает… Ни один мускул на лице восемнадцатилетней стервы не дрогнул, глазом не повела. А когда раздавленный ощущением собственной неполноценности муж опустил руку с пистолетом, жена плюнула на его ботинки и ушла гулять. Дочку в тот же день парнишка отвез в Елизарьево своей матери.
Дивеево наводит на меня печаль. Мама моя была последние годы жизни тяжело больна. Ревматоид разъел ее суставы, остеопороз истончил кости, и каждое движение давалось ей невероятной ценой. Но как только становилось лучше, мама просила: «В Дивеево!». И мы с братом послушно везли ее к батюшке Серафиму. Канавка Божьей Матери нами не то, что пройдена – проползена. Мама висела на наших руках, мы с трудом переставляли ноги, и нас то испепеляло солнцем, то до нитки проливало дождем, то губы смерзались на ледяном февральском ветру, но мы упорно двигались вперед со скоростью улиток, и я слышала мамин шепот: сто пятьдесят Богородичных и сто пятьдесят «Отче наш». Здесь же, в Дивееве, один странствующий монах, сопровождающий кровоточивую икону из Тираспольского чуда, ответил ей на слезную просьбу «хочу ходить»: «Матушка, зачем тебе ходить? У тебя уже крылышки растут…» Через год мамы не стало. Упорхнула в райские кущи, а я так и не могу пересилить себя и снова пройти канавкой. Слишком свежа боль утраты.
А колокольня Дивеевского монастыря все ближе и ближе. Ребята восхищенно переговариваются между собой, предвкушают первую в свое жизни встречу с батюшкой Серафимом.
- Писатель, ты-то как? – спрашивает Володя.
- Я ж говорила: позвоню брату или друзьям.
Муж и жена переглядываются и без слов договариваются между собой.
- Не звони никому, - говорит Володя. – Мы тебя отвезем.
- С ума сошли? Вы уже почти семьсот километров отмахали!
- Чудак-человек! В том-то и дело: плюс-минус двадцать километров погоды не сделают, а мы к дороге привычные. И потом, когда еще сподобимся на ваш Саров хоть одним глазком посмотреть?
КПП ЗАКРЫТОГО ГОРОДА
- Сейчас налево, - объяснила я.
- Не тупой! Указатель видел! Лариска, глянь, сколько-баранов-на-одной-дороге, Господи помилуй!
- А ты не гони, - посоветовала жена. – Встань за ними в хвост.
- Что за фигня?
- Так очередь на КПП. В выходные аж до перекрестка тянется.
- Лариска, колокольня! – взвизгнула восторженно за моей спиной Олька. – Ой, прям, как на ладони!
Показалась стела с надписью «Саров». Олька потянулась за фотоаппаратом, который лежал в кофре у нее в ногах. Я движение просекла:
- Не стоит. Не хочу потом прапорам доказывать, что не шпион.
А КПП уже предстало перед нами во всей красе: с противотанковыми ежами, колючкой в несколько рядов, постовыми и отсеками для досмотра автомобилей. В одном стоял грузовик с песком, и солдатик-«срочник» протыкал высоченную кучу длинным острым щупом.
Куряне выскочили из «фордика» и замерли в абсолютном восхищении увиденным.
-Ла-а-ариска! Гля! Прямо как у нас под Тындой! – растрогался Володька. Кажется, глаза его увлажнились. – Все настоящее-пренастоящее!
- Ребята, спасибо вам огромное! – Я выставила на обочину сумку и пакет с тамбовскими дынями. – Такую дорогу отмахали! Триста с гаком!
- Четыреста двадцать семь, - еще более растроганно проговорил Володька.
- Что «четыреста двадцать семь»?
- Четыреста двадцать семь километров от того перекрестка в Тамбовской области до этого незабываемого КПП, - объяснил Володя.
- Деньги убери! – приказала мне Лариса, увидев, что я достала из сумки кошелек.
- Так одного бензина сколько потратили…, - начала было доказывать я, но Володька, умиляясь с каждой минутой все сильнее, счастливым голосом оборвал меня:
- Не надо «Вымпел» обижать… Ни к чему это…
- Ребята, я ж от всей души!
- И мы к тебе так же, - вкрадчиво пояснил Володька и мягко, по-кошачьи повернулся ко мне. Душа упала в пятки. – Ты ж нас спасла, писатель. Вот кабы не ты, мы бы поперлись через ваш Саров по навигатору, а ваши солдатики бы стали нас не пускать. А я не переношу, когда мне «салажонок» рассказывает, куда можно идти, а куда нельзя… И ломанул бы я этого «салажонка»… Да и прапора бы ломанул… И сидели бы мы вместо святого Дивеевского монастыря в несвятом саровском КПЗ. А так – вот они мы, курские паломники…
- Вы обратно поедете и на перекрестке у Цыгановки налево сверните, в ворота местного рынка. В конце дороги будет святой источник. Ракушек не обещаю, но вода-а-а - аж зубы ломит. И колокольню нашу оттуда спокойно фотографировать можете.
- Класс! – обрадовалась Олька.
Володька похлопал меня по плечу на прощание и, довольный, пихнул Лариску в тощий бок:
- Гля, жена, небо-то здесь какое! Божье!..
САРОВ
Вопрос мой решился самым неожиданным образом. До знакомого в департаменте я дозвонилась минут за сорок. Объяснила ситуацию. Спросила, что делать. И знакомый ответил по-человечьи - не по-чиновничьи:
- Да, конечно, ребенок должен идти в школу, где всю жизнь учился! Будете двадцать шестыми, что уж там…
- Мне приехать и заявление написать? – уточнила я, с трудом веря услышанному.
- Зачем заявление? Сейчас директору позвоню. Несите свои документы…
И дал отбой, оставив меня с отвисшей челюстью.
Вечером я сидела на балконе с видом на мачтовые сосны и телевизионную вышку, пила кофе из керамического бокала и смотрела в закатное небо.
А оно и в самом деле было Божьим…
2017 год