Каждую весну я думаю о смерти. Это начинается в марте, а заканчивается в конце апреля, именно в эти два месяца особенно ярко разгораются искры страха. Впрочем, с некоторых пор я боюсь смерти отвлеченно, даже рассеяно. В этом и заключалось отличие от самой первой волны страха, которая растянулась на несколько лет. Весьма забавно, что страх стал фоновым после того, как смерть, которой я всегда так боялся, промелькнула рядом, а я этого даже не осознал.
Понимание произошедшего пришло потом, когда я вспоминал события последних двух лет, и цепочка эпизодов, взявшая начало в Петербурге, словно подводила меня к случившемуся. Я курил возле хостела и видел, как с виду интеллигентного мужчину в очках грузят в машину скорой помощи. Почему-то возле скорой крутились полицейские, а один из них, не стесняясь и не сбавляя голоса, нелестно отзывался о мужчине на носилках. Мужчина не слышал их: все его тело свело судорогой, а изо рта вываливалась пена. Как выяснилось, господин перебрал бутирата в парадной.
Через год я услышал, как на заднем дворе странно стонет знакомый, который в тот день присоединился к моим друзьям и ко мне. Стоит ли говорить, что его тоже увозила скорая? В больнице его так и не прокапали, и от спайса общий знакомый отходил еще некоторое время.
А вот осенью их место занял аптечный наркоман, который рухнул в ванной с классическими судорогами и пеной изо рта. Это уже был я.
С того момента прошло полгода. Я нашел отличную вакансию и силы не заходить в две близлежащие аптеки. Хотя первое время черный ход аптеки, выходящий прямо к моему подъезду, весьма навязчиво мозолил глаза. Конечно, от желания я не избавился, но это, как вы понимаете, меньшее зло. Хотя довольно оскорбительно, когда после долгого затишья бессознательное вдруг напоминает, что на самом деле внутренне ты почти не изменился.
Обычно оно делает это с помощью снов. Сегодня днем я увидел именно такой сон: там было много таблеток, а я горстями запихивал их в рот.
Проснувшись, я долго лежал в кровати и смотрел на пепельно-серые сумерки, ограниченные рамой окна. В пепельном воздухе догорали ржавые отсветы закатного солнца, уже утонувшего за горизонтом, а на широком подоконнике ощетинился колючками ряд горшков с кактусами, на которые падал тусклый свет настенной лампы, горящей вполсилы.
Я втянул ноздрями душистый аромат, исходящий от постельного белья, по которому ползали текстильные жуки, а между жуками застыли такие же текстильные радужные отсветы. Нежная имитация запаха сирени привела мысли в порядок. Я прислушался к звенящей тишине.
На стене, которую я видел каждый раз, когда просыпался, прямо перед глазами, висела лаконичная белая рамка с фотографией моря, где я никогда не был. На сине-белой глади бесшумно застыли легкие, едва заметные волны, однако небо у самого горизонта уже подернулось предгрозовой сталью. Это была не просто фотография. Это было напоминание.
Я понял, что так смущало мой слух. На кухне шипел цифровым снегом телевизор. Прокравшись в кухонный мрак, наполненный серым свечением экрана и шипением, я выключил телевизор и залез обратно под одеяло.
На самом деле это был не самый противный сон, который мне снился. С тех пор мне снилось много противного, и все эти сны были чрезвычайно реалистичными: я то снова бился в судорогах, то от чего-то убегал, то жадно закидывался. Впрочем, это состояние порождало не только наркотические кошмары. Хотя сегодняшний сон совсем не был кошмаром.
Однажды во сне я жестоко убил женщину, причем, убил довольно давно, и почему-то это сошло мне с рук. Я убивал ее жестоко – бил чем-то тяжелым по голове, и умирала она невероятно медленно. Изредка, когда я вспоминал о ней, меня тут же охватывал неприятный, чуть ли не физиологический, близкий к тошноте страх: вдруг они найдут меня, вдруг поймут, что я убийца. Женщину сразу же становилось жалко, потому что я решил убить ее ради интереса. И сделал это, а теперь даже как-то с этим живу и почти о ней не думаю. Вот только когда она посещала мои мысли, меня колотила дрожь, я сразу вспоминал окровавленную голову, покрытую засохшей, почти черной кровью, и гортанные хрипы.
Накинув пальто, я вышел из подъезда и свернул направо. В синем южном небе повисли рваные сизые облака, по панельным стенам медленно ползли тени. По дороге заплатами были раскиданы неглубокие мутноватые лужи. Засунув руки в карманы, я прошел два двора и остановился в третьем. Напротив детской площадки стоял магазин, с вывески которого мне выпуклым глазом подмигивала золотая рыба, а ниже, под красными неоновыми буквами, трепало ветром блеклый плакат. Довольный грудничок смеялся, раскрыв черный беззубый рот, вероятно, он был очень доволен этой линией детского питания. В лужах отражался рассеянный красный свет.
«Хапать круто», - сообщали прыгающие зеленые буквы на боку магазина. Небрежное граффити едва просматривалось в темноте, но мой глаз за него зацепился. Сев на качели, я уперся носком ботинка в землю и слабо оттолкнулся. Качели скрипнули и качнулись вперед, прорвав удушливый городской воздух. В черных силуэтах панельных громад горели пламенные квадраты окон.
Прогулка не принесла своей цели. Я чувствовал себя помятой жестянкой. Гармония белых икеевских интерьеров надломилась и стремительно ускользала от меня, а вокруг клубился опустевший хаос.
Против моей воли воображение стало показывать мельтешащие изображения мертвых животных, которые я часто видел в городском пейзаже – сбитые кошки с переломанными костями и раскрытыми пастями, раздавленные, раскатанные в лепешку голуби и околевшие собаки, издающие щекочущий запах мертвечины. Воплощения смерти. Против своей воли я представил, что держу в руке остро заточенный нож, на лезвии которого слабо вспыхивает багровый отсвет.
Наверное, я ушел бы домой, если бы мне на глаза вдруг не попалась сутулая, медленно бредущая к детской площадке фигура. Это была женская фигура, и в ее надорванных движениях, словно она принуждала себя делать каждый шаг, мне виделось что-то знакомое, но уже забытое.
Фигура приближалась, в сумраке начало белеть лицо, и я быстро вспомнил Кристину. Последний раз мы виделись слишком давно, еще до моей поездки в Петербург. Тогда она сидела в кафе, надув губы, и обиженно смотрела на меня сквозь широкое оконное стекло, залитое полынно-серебристым светом ламп, покрытое каплями недавнего дождя. На столе перед ней лежал пышный красно-кремовый букет, а напротив сидел кто-то еще, но его мешала разглядеть стена. Я видел лишь холеные руки с печаткой.
Я полагал, что она заметит меня и разозлится или хотя бы презрительно рассмеется мне в лицо, потому что она всегда так делала. Но за прошедшие годы она сильно изменилась. Ясный взгляд темных глаз был устремлен куда-то вдаль, а мелко дрожащие пальцы выдавали остаточное волнение. Замерев, она стояла передо мной, я мог видеть синяки под ее глазами – следы бессонных ночей – и полное отсутствие слез. Я видел лишь мрачную решимость.
Я уперся носком ботинка в землю и остановил поскрипывающие качели. Кристина узнала меня, но ничего не говорила.
- Всё в порядке? – настороженно спросил я, не зная, как начать разговор. Такие неловкие разговоры всегда трудно начинать: мало того, что вы расстались на плохой ноте, так собеседник и теперь не в самом хорошем состоянии.
- У меня сын родился семь месяцев назад, Богдан, - сказала Кристина и зачем-то добавила, - аллергик.
Я изобразил понимающий кивок, хотя ничего не понял. Вынужденная пауза в разговоре вернула мои мысли к мертвечине. Иногда меня интересовало, как я буду реагировать на медленную смерть человека, которого убиваю своими же руками. Возможно, я буду раскаиваться, возможно, буду радоваться, возможно, получу удовольствие от новизны. Но может быть и так, что я буду разговаривать с полицией, нервно пряча руки за спину, постоянно ловя себя на этом. Может быть, буду вести обыденную жизнь, пусть даже от моей руки и умер человек. Который жил, существовал, имел характер, привычки и привязанности. А теперь этого человека нет, и это уже навсегда, в отличие от любви. Неповторимая личность мертва, а я продолжаю жить.
- На прошлой неделе Богдану стало плохо, пришлось скорую вызывать, - монотонно продолжила Кристина. Ее высокая фигура отбрасывала свинцово-черную тень, наползавшую на багровую лужу. Кристина смотрела на меня снизу вверх.
Я нервно закурил. Не для того я вышел, чтоб выслушивать про недомогания чужих детей. Еще и от такого человека. Между мной и Кристиной неубедительно завесой повисли бледные клочья сигаретного дыма.
- Эта сука, - голос Кристины окреп, - она дала ему не то лекарство.
Я перевел взгляд на красный неон букв. Алый свет слепил, заливая все вокруг, и я снова посмотрел на Кристину.
- Завтра девять дней, - произнесла она.
Ничего не говоря, я выдохнул облако дыма.
- Вскрытие не хочет ничего находить, - размеренно и мрачно сказал Кристина, - у нее связи. Я знаю, это уже не первый ребенок. Адвокат согласилась нам помочь и даже не хочет брать деньги.
В синеватой тьме горели потухающие окна. Тяжелый голос Кристины медленно пытался что-то до меня донести. За ее спиной расплывалось в воздухе кровяное сияние.
- У него есть связи, - текуче произнесла Кристина. Я кивнул, понимая, о ком идет речь.
- Ее увезут в лес, и от нее останется только труп.
Сказав это, она замолчала, и я понял, что это конец ее истории.
Невозможно отговорить человека от задуманного, если он абсолютно спокоен. Кристина уже все решила, ей нужно было лишь получить чье-то одобрение, чтоб успокоить совесть. Она бы заговорила с любым прохожим, а встретился ей я.
- Это правильно, - произнес я, отведя сигарету в сторону, - правильно. Но тебя не должно быть в городе. На всякий случай.
- Конечно, - Кристина зашевелила бледными губами, - я уеду на время.
Я больше ничего не мог ей дать, и она это понимала. Развернувшись, она покинула кровяной ореол и превратилась в черный силуэт, который потом затерялся во тьме. Я бросил окурок на землю и издал тихий смешок – то ли облегченный, то ли нервный.
Хоть чем-то я ей помог.