Джасур ИСХАКОВ
СТОЛ, КАК У ЛЬВА ТОЛСТОГО
Рассказ
Отец готовил плов очень своеобразно. Обычно он сидел в нашем дворике рядом с очагом, играл в шахматы с гостем, пил зеленый чай и давал указания. В приготовлении плова принимали участие почти все домочадцы. Домработница Ксеня, обливаясь слезами, нарезала лук. Какой-нибудь очередной родственник-студент резал мясо. Мама стучала по доске, нарезая морковь соломкой. А я обычно был кочегаром, рубил дрова и подкладывал их в огонь.
Отец подходил к очагу только в самые ответственные моменты.
Незнакомец появился в калитке нашего дворика, когда отец бросил мясо в раскаленное масло. Мясо громко зашипело, и отец не услышал неуверенного оклика незнакомца. Человек был невысокого роста, с большой головой и некрасивым темным лицом, которое подчеркивал грубый шрам на губе.
Он виновато посмотрел на меня, и подобие улыбки скользнуло по его небритому лицу.
- Папа, к тебе, - сказал я, ломая сухие ветки.
Отец, щурясь от дыма, оглянулся.
- Баратов? – отец отложил капкир и подошел к мужчине. Какое-то мгновение они стояли друг против друга, потом бросились, обнялись крепко.
…По распоряжению отца, Ксеня разожгла примус и поставила ведро воды. Мама вытащила из дома чистые трусы и майку. Отец протянул Баратову бритвенные принадлежности - «опасную» бритву, помазок и порошок «Нега».
- Приведи себя в порядок, - сказал ему отец.
- Спасибо, - благодарно улыбнулся Баратов и прошел в наш летний душ, сорокалитровый бак под металлической треногой, обернутый тряпками…
…Мама дала мне рубашку и брюки отца, чтобы я передал их новому гостю. Я зашел в душ.
Таких худых людей мне видеть не приходилось. Отец не был толстым человеком, но его брюки и рубашка висели на Баратове, как на детской вешалке.
Когда плов был готов, отец попросил накрыть ему и новому гостю отдельно, в уголке супы. Они негромко разговаривали, ели плов, пили водку. Я не слышал, о чем они беседовали, но было видно, что о чем-то важном и тяжелом. Большей частью говорил Баратов. В первый раз я увидел, как по лицу отца текли слезы, которые он не замечал. Проговорили они до поздней ночи, а утром отец объявил всем, что Баратов будет жить у нас и выделил для него диван в своём кабинете.
Мы сдружились с ним с первого дня. При всей своей некрасивости и какой-то загнанности, Баратов, при ближайшем знакомстве оказался хорошим человеком, во всяком случае, для меня. С домработницей Ксеней у него сразу сложились неприязненные отношения. Ксеня ворчала, что не надо было бродяжку брать к нам домой, доказывая маме, что местом на диване не обойдется и что к другим ртам прибавится и этот, обезображенный шрамом. Отец рано уходил на работу, читать свои лекции и проводить семинары по философии и марксистско–ленинской эстетике. Мама и сестры почти не общались с Баратовым. А Ксеня стала какой-то важной. Потому, наверное, что до появления Баратова она чувствовала себя на низшей ступеньке нашего семейного сообщества, но теперь появился этот маленький, несчастный человек и она, естественно, поднялась. Хотя бы в своих глазах.
А со мной было проще. Уже утром он починил мой старый велосипед, который я сломал ещё в мае, и всё лето пришлось обходиться без него. На мне висела обязанность «делать базар» и Баратов сам вызвался помочь мне. Мы ходили по рядам, и я заметил, как Баратов, словно собака, принюхивается к фруктам, зелени. Он с большим удовольствием торговался, хохотал, отпускал разные шуточки в сторону торговцев, но никто на него не обижался. Потом мы разбирали мои новые учебники, и я с удивлением понял, что многие стихи он знает наизусть. «И перед новою столицей померкла старая Москва, как перед юною царицей порфироносная вдова!». А его познания в истории и географии превосходили то, что я потом слышал на уроках в школе. Он увлеченно рассказывал мне об удивительных странах, обычаях народов. Именно благодаря Баратову я стал читать Жюль Верна и романы Дюма. На второй день нашего знакомства он смог за два часа пересказать мне всего «Графа Монте-Кристо».
Обычно, мы уединялись где-нибудь во дворе или в отцовском кабинете, потому что Баратов хорошо видел неприятие со стороны домашних и старался быть как можно более незаметным. Он никогда не рассказывал мне о своей прошлой жизни. Только из скупых реплик отца и его разговоров с мамой я узнал, что в начале тридцатых годов Баратов окончил факультет журналистики Ленинградского Университета. Потом вернулся домой, работал в газетах, писал статьи и фельетоны. «Баловался», как он сам говорил, стихами. Арестовали его на второй день после назначения главным редактором одной из центральных газет Узбекистана. Он сидел в Сибири и валил там лес. В первый раз его посадили ещё до войны. Потом он воевал в штрафных батальонах. А после войны снова попал в Воркутинские лагеря, на угольные шахты.
Только однажды, словно забывшись, Баратов рассказал мне, как его взяли в лагерный лазарет фельдшером. При ЛГУ были краткосрочные медицинские курсы. И когда об этом стало известно начальству, Баратова вызвали в «контору», потом отвели в баню, дали новую одежду и халат с колпаком. И какой-то звероподобный охранник, увидев его, воскликнул: «Глянь-ка! На человека, падла, похож! А я всё время думал, что это - обезьяна!» И все вокруг расхохотались до слез.
У Баратова был потертый портфель. Ручка давно отвалилась, и он носил его под мышкой.
Всё своё свободное время он ходил с этим портфелем по разным инстанциям, исполкомам, адвокатурам, собесам. Однажды вечером он пришел измотанный и злой. Родителей дома не было, ушли в гости. Ксеня снимала с веревок белье.
- Когда же кончится эта бюрократия? – ковыряясь в своем портфеле, произнес Баратов.
- Правильно! – уверенно сказала Ксеня, складывая белье в таз. - Товарища Сталина на них, подлецов, нет!
Она приехала в Ташкент из под Оренбурга, и мама нашла её голодную и несчастную в рыбном ряду Алайского базара. У Ксени до войны раскулачили семью, а потом расстреляли отца и двух братьев.
- Ну, и дура же, ты, Ксеня! Темный человек!
- Это я темный человек? – Ксеня подбоченилась полными руками в широкие бедра. У неё было до болезненности белое лицо с широкими скулами. – Вы лучше на себя посмотрите! Как негр! – и, пользуясь тем, что отца рядом не было, перекрестилась.
Баратов вздохнул и ничего не ответил. Только опустил свое смуглое лицо, перелистывая бумажки в портфеле.
Ксеня поняла, что переборщила и, отведя глаза, сказала:
- Идите, руки помойте… Там, на столе макароны… Поешьте…
Баратов молча сел за стол. Как всегда, он до блеска вылизал тарелку, собрал с клеенки все крошки и положил их в рот. Потом ушел к себе в кабинет.
Он что-то писал по ночам. Но большую часть написанного, рвал и бросал в корзину. Потом выходил на улицу и, сцепивши руки за спиной, ходил взад-вперед, что-то бормотал и возвращался в кабинет.
- Писака! – недовольно ворчала Ксеня, убираясь наутро в кабинете. – Только чернила да лектричество зазря тратит!
Однажды мы шли с ним с базара, нагруженные тяжелыми сумками. В тот день в доме ждали гостей. Баратов остановился передохнуть, спросил вдруг:
- Ты когда-нибудь был в Ясной Поляне?
- Нет, - ответил я.
- Это усадьба Льва Толстого… - вздохнул он. - Я студентом туда на экскурсию ездил… В тридцать первом году… Вот жил человек! Видел бы ты, какой у него стол!
- Какой?
- Потрясающий стол! До дому дойдем, я тебе его нарисую.
Пока Ксеня разбирала продукты, Баратов чернильным карандашом рисовал мне стол Льва Толстого.
- Посмотри, по краям этого стола вот такие маленькие балясины… Как бы, ограничение, понимаешь? Это он сам придумал. Очень удобно, листы не падают, есть много места для черновиков… - он вздохнул, - Когда-нибудь и я обзаведусь таким… И напишу. Большую книгу напишу! – Баратов словно забыл про меня, глаза его горели, и он смотрел куда-то в небо. – Мой замысел требует именно такого стола… У меня всё в голове! Я ничего не забыл! Ух, какая это будет книга!
Ксеня, слышавшая разговор, взглянула через плечо на рисунок Баратова.
- Ишь, стола ему не хватает, - хмыкнув, сказала она. – А промежду прочим, Ленин свои книжки на пеньке писал, в шалаше! Сама в кино видела!
- Да при чем здесь Ленин? – в первый раз закричал Баратов и скомкал рисунок. – И вообще, не вмешивайся в наши разговоры!
- Ну конечно, я человек темный! – язвительно произнесла Ксеня, перекладывая картошку в корзину. – Куда уж нам до вас! Хоть бы рубль в дом принес…
Баратов вдруг схватил со стола блюдо с яблоками и грохнул его об цементный пол.
- Ты, чокнутый! – закричала в ответ Ксеня, - Нашел моду чужую посуду бить! Захребетник!
Ксеня пожаловалась родителям, даже всплакнула.
- Сумасшедший он, разве не видите?
Но, несмотря на это, Баратов прожил в нашем доме ещё почти год.
Мама, работая врачом стоматологом, тоже занималась литературной деятельностью, переводила романы Флобера и Достоевского, рассказы Чехова, сама писала рассказы.
- У Вас, Хабиба-хон, отличный язык, - хвалил Баратов, читая мамины рассказы. – Но, извините, темы немного мелкие… Женские, что ли… Любовь, измены, ревность… Надо мыслить более масштабно…
И он опять начинал рассказывать, какой роман он напишет, какие великие темы поднимет.
Но кроме жалоб и заявлений в газеты, в райкомы и другие конторы, из-под пера Баратова так ничего и не выходило. Кожа его портфеля без ручки совсем облезла на ставших пузатыми боках. А он всё ходил и ходил. Днем – «по инстанциям», ночью – по тротуару возле дома, взад и вперед…
Через год, по настоянию отца и мамы, Баратов женился на сестре мамы, Томат-апе. Много лет она прожила вдовой. «Женитьба» - не очень подходящее слово к этому случаю. Отец с трудом уговорил Томат-апу принять Баратова в свою квартирку на Чиланзаре. Раньше она работала в музыкальном театре, но ушла со сцены из-за мучившей её астмы. Несмотря на возраст, она была ещё красива и рядом с ней Баратов, зная о своей, мягко сказать, непривлекательной внешности, ещё более замыкался и, казалось, становился ниже ростом и темнее лицом.
В неделю по два раза он приходил к нам со своим неразлучным портфелем.
Ксеня старалась уйти от него подальше и говорила тихо:
- Упаси Господи от этого умом тронутого! – и незаметно крестилась.
Однажды он пришел очень взволнованным.
- Вот, смотри, что я тебе принес!
Он торопливо вытащил из портфеля роман-газету, и я прочитал на бумажной обложке: «А.И. Солженицын, «Один день Ивана Денисовича».
- Вот! Почитай! А потом расскажи этой куриной башке, Ксеньке! Даю тебе на ночь, утром я должен отдать! Это гениально! – он ходил по нашему дворику и ломал пальцы. – Но я напишу лучше! Да! Намного лучше! Я всё опишу!.. И весь мир узнает, что я пережил!..
Я вдруг со страхом понял, что он и в самом деле похож на сумасшедшего. По щекам текли слезы, желваки крутились под смуглой кожей скул, шрам на губе стал розовым и словно светился.
- Напишу! – хрипло говорил он, почти кричал, - Напишу!
И вдруг он резко остановился, огляделся затравленно по сторонам и приложил палец к изувеченной губе.
- Тсс… Знаешь, как будет называться этот роман? - прошептал он, - «В бездне страданий»… Хорошо, правда? Но это пока секрет! – и он снова стал мерить шагами наш маленький дворик, - Только вот с концовкой никак не получается…
Через месяц тетка выгнала его. Баратов снял комнатку у какой-то старухи на Кашгарке.
Поздней осенью шестьдесят пятого года Баратов сильно заболел, простудился. Отец отвез его в ТашМи. Простуда перешла в двустороннее воспаление легких, потянув за собой все старые болячки.
Мы пришли навестить его в солнечный воскресный день января. Отец остался в коридоре поговорить с врачом. Я вошел в палату. Баратов улыбнулся, увидев меня, взглядом показал на табуретку рядом с кроватью.
- Спасибо, что пришел… - тихо произнес он, - А знаешь, я придумал конец… Знаешь, как важен в романе финал, даже фраза… Герой увидит на вокзале женщину, с которой не встречался двадцать лет… «И взгляды их встретились»… И всё… Как, нравится?
- Не знаю, наверное, хорошо, - ответил я.
- Только вот стол нужен! - Баратов приподнялся на постели, - Как у Льва Толстого, в Ясной Поляне… Помнишь? – это были последние слова, которые я услышал от него.
…Ни пенициллин, ни бульоны из куриные потроха, которые приносила ему Ксеня, ни опытные доктора, хорошие знакомые отца, не помогли ему.
Всё его имущество, состоявшее из поношенной одежды, стоптанной обуви и старого портфеля, работники больницы передали отцу.
На самом дне портфеля я нашел завернутые в газету фотографии и открытки. На одном из пожелтевших снимков, наклеенном на жесткое паспарту, была изображена красивая женщина в изящной шляпке. Она стояла на фоне Исаакиевского собора. «На долгую память о Ленинграде. 1 мая 1930 год» - прочитал я. Среди открыток мне бросилась в глаза одна из них - стол, широкий, с балясинами по краям, тот самый, из Ясной Поляны.
А в новой коленкоровой папке с шелковыми завязками, – стопка чистой линованной бумаги. На первой странице каллиграфическим почерком было написано:
«В.Д.Баратов, «В бездне страданий», роман, часть первая.
Кстати, как я узнал позже, да и стол с балясинами стоял у Толстого не в Ясной Поляне, но – в Москве, в старых Хамовниках…
06.01.09. Ташкент