«А почему? – Да потому,
Что так положено ему…»
12-я стрелковая дивизия имени Петроградского совета РККА, оставив сбоку Варшаву, в составе 4-й армии РККА, своим авангардом гоня перед собой почти полностью дезорганизованные полки белополяков, подходила к Висле.
Летнее солнце прожаривало бойцов, казалось – даже сквозь рубахи и гимнастёрки, потому короткие привалы старались делать ближе к утру, чтобы по призрачной ночной прохладе преодолеть ещё десятка два-три километров.
Шурка уж совсем выздоровел – только иногда слегка заикался.
После небольшой беседы с замкомполка товарищем Сорокиным, и более обстоятельного расспроса в тачанке члена дивизионного РВС комиссара Гразевича, кому Шурка вполне правдоподобно продемонстрировал частичную потерю памяти, его определили учеником штабного трубача – в подмогу и на обучение старому, помнящему ещё русско-турецкую войну, полковому горнисту Карлу Ивановичу Присыпке.
Ни разу до того не ездивший верхом, новоиспечённый полковой трубач с помощью вестового Игната – почти что своего ровесника – за несколько дней освоил и шаг, и рысь, и галоп на своей мышастого цвета с белым пятном на лбу кобыле-четырёхлетке Звёздочке. Звёздочку ему привел начальник полкового обоза дядька Кондрат Филимонович.
- Не боись её – смирная зверюга. Ни тебе от разрывов не шарахается, ни от свиста пуль и крику. Хозяин её уже своё отвоевал – мы его неделю назад схоронили. Славный был казак. Но дурной. Потому и погиб не от пули или сабли, а от обычного поносу… Так что – мотай на ус и слушайся полкового лекаря и тётку Аксинью, ежели тоже вдруг того… - дядька Кондрат похлопал на прощанье Звёздочку по крупу, потом как-то неловко, будто стесняясь, сунул в руки мальчишке тяжелый тряпичный свёрток и пошел по другим своим делам.
Игнат, стоявший до того в стороне и чистивший своего коня, сразу же подскочил, и, предвкушая будущую радость Шурки, затараторил:
- Ну, чого там? Давай-давай швидше розмотувати. Дядько Кіндрат дуже добрий дядько, тільки ось лається чомусь часто. А ти, видать, відразу йому сподобався ... Ну, що ж ти? Руки, що чи тремтять? Дай-но, я розмотати…
И, выхватив свёрток, начал быстро его разворачивать и выставлять на заранее обустроенное место подарки…
Такого богатства Шурка никогда раньше не видел.
На расстеленной загодя рогожке по диагонали лежала настоящая, в чёрных с серебром ножнах, с темляком и кисточками, настоящая лёгкая и гибкая черкесская шашка. Рядом примостились тускло поблёскивающие сталью шпоры и новенькая казацкая нагайка. А на самом углу стояли почти что новые чёрные сапожки, резко пахнущие кожей и скипидаром.
- Ну, дядько Кіндрат! Відразу видно – полюбився ти йому. Бачиш, як сина свого – обдарував. Але, знаєш, Шурка, у нього і жінку, і двох синів – одного ще зовсім маленького, а інший твоїх років – ще минулої весни в Полтаві петлюрівські гайдамаки зарубали ... Та ти чого? Мені теж дуже шкода дядька Кіндрата і його сім'ю. Але я ж не плачу – козаки не плачуть…
Шурка отвернулся от Игната. Вдруг вспомнилась мама, её голос, её ласковые руки, укрывавшие одеялом разбросавшегося во сне сына, и нежно гладившие его по голове… Вспомнилась смешливая и гордая Верка, и неуклюже добрый дядя Остап, ребята из класса. Вспомнился Ян Карлович и его «шоб я оглох!». Вспомнилась прежняя жизнь в родном Ковеле – какая-то совсем далёкая и уже почти что ненастоящая…
Слёзы текли по лицу не переставая. Уж затих и растерянно смотрел на него Игнат, уже Звёздочка, почувствовав горе хозяина, подошла и мягкими бархатными губами стала как бы ощупывать заплаканное лицо мальчишки.
Вдруг Шурка вздрогнул. Нежные материнские руки гладили его по голове.
- Мама?
Обернувшись, он увидел тётю Аксинью, её печальное лицо, внимательно и ласково смотревшие на него тёмно-зелёные глаза…
- Что, своих вспомнил? Поплачь, родименький, поплачь. Может, и они сейчас – там – тебя вспоминают… - тетка Аксинья обняла его и прижала к себе. Шуркины плечи затряслись, он упёрся руками, вырвался из объятий, и, крикнув неизвестно кому: «Да что вы знаете? Да ничего вы не понимаете!», бросился прочь от доброй женщины и своего нового друга…
Через две недели Шурка, в присутствии всего штаба 112-го Богучарского полка и ротных командиров, сдавал своего рода экзамен.
Одетый в выглаженную гимнастёрку с «разговорами», на которую он сам пришил споротые со своего разодранного в лохмотья на спине пальто «из той жизни» блестящие, с пятиконечными звёздами, пуговицы, в галифе и начищенных сапогах, он замер перед комиссией, уперев раструб горна в бедро.
Карл Иванович Присыпка, его новый учитель и наставник, подавал различные команды, и сверкающий в утренних лучах горн то звал вперёд, то трубил сбор, то подгонял или останавливал, объявлял привал или седловку.
Особенно понравилось строгим экзаменаторам, как чётко и задорно звучал сигнал «Тревога»:
«Та-та-та-та, та-та-та-та...
Тревогу трубят,
Скорей седлай коня,
Но без суеты,
Оружье оправь,
Себя осмотри,
Тихо на сборное место коня веди,
Стой смирно и приказа жди-и...»
Они даже попросили исполнить его «на бис»… Громче всех кричал и хлопал в ладоши Игнат:
- Молодець, друже! Давай, грай ще!
Сам Карл Иваныч сидел в трёх шагах сбоку от Шурки на снятом седле, с довольным видом крутя то одной, то другой рукой свои седые вислые усы и чуть слышно приговаривая: «Добре, хлопчик, добре играэ – шоб я оглох!»
Не обошлось и без казуса.
Едва молодой трубач заиграл сигнал галопа:
«Всадники, двигайте ваших коней
В поле галопом резвей...
И сигнал карьера:
Скачи, лети стрелой!»
как старый мерин Присыпки, меланхолично жующий невдалеке от собравшихся траву, вдруг вскинул такую же сивую, как и у своего хозяина, гриву и стал галопом нарезать круги вокруг собравшейся комиссии и зрителей.
Раздался хохот.
Карл Иванович резво вскочил на ноги и, чертыхаясь и бранясь на мерина, взял его под уздцы, отвёл в сторону и привязал к стоявшему неподалёку тарантасу. Мерин косил глаза и непонимающе мотал головою – мол, я ж всё правильно делал, за что ж меня наказывают…
«Под занавес» Шурка решил сделать своим слушателям небольшой сюрприз. Он мигнул Игнату, и тот, соскочив со своей Зорьки, подошел к нему, встал рядом и объявил:
- А зараз оголошується концерт. За численними заявками виступає знаменитий флейтист Олександр Строєв! Мелодія для флейти «Одинокий пастух», – и, забрав трубу, протянул Шурке футляр с флейтой.
Через полминуты Шурка уже забыл, где находится.
Прикрыв глаза, он выводил свою любимую мелодию. Нежные, чуть плачущие звуки разносились над замершими людьми и возносились высоко-высоко в утреннее летнее небо. Казалось – вокруг юного музыканта нет никого и ничего – только он и плывущая над ним музыка…
Флейта жаловалась и плакала, вспоминала и рассказывала о вспоминаниях. И Шурка сам вспоминал, как он играл эту же мелодию на школьном концерте, а Верка аккомпанировала ему на своей домре. И в актовом зале было так же тихо, как и сейчас… И никто тогда ещё не обстреливал его родной Ковель, и натовские войска не торчали в Крыму и не разъезжали по южной половине Украины и Польской автономии, как по своей вотчине. И Веркина мама тётя Люба ещё не исчезла в первый же день бомбёжки на машине «Скорой». А Шуркин папка по-прежнему бы развозил по городу людей на своём автобусе, и вечером от него по-прежнему так же приятно пахло соляркой и потом…
За спинами застывших зрителей стояла тётя Аксинья и внимательно наблюдала за юным трубачом. Никто не обращал внимания на то, как она хмурила свои зачернённые соболиные брови и что-то неслышно шептала… Никто, кроме дядьки Кондрата.
И ещё – не менее пристально, чем, Аксинья, глядел на Шуркино выступление комиссар Самуил Гразевич. Не дослушав исполнение до конца, он незаметно слез с командирской тачанки, и, что-то помечая в истрёпанной тетрадке, быстрым шагом пошёл к ближней хате, где только вчера вечером расположился штаб полка…
Вслед ему недоумённо посмотрел Комполка Сорокин…
***
Шурку поставили на полное довольствие и Приказом от 12 августа 1920 года назначили штаб-трубачом славного 112-го Богучарского полка.