Судорожные аккорды. Строгой взволнованностью. Прерывистыми фразами, задыхающейся речью, - мой похоронный марш, - заклинаниями и мольбами.
Ее имя. Ее имя никогда не узнают. Его стоит забросать комьями земли. Прихлопнуть крышкой, опустить во чрево могилы. Ее имя - только мое.
Я не знаю ее цвет глаз. Считала его когда-то темным. Он оказался буро-зеленым. Сегодня я увидела, что ее цвет - помесь из голубого, серого и травянистого. Сегодня я увидела, что ее глаза прелестны.
Всякий раз задевая меня локтем, она извиняется. Всякий раз я думаю, что она нарочно хочет задеть меня.
Когда твои пальцы наконец-то свободно мечутся по клавишам, ощущаешь безумный экстаз. Сбиваешься, когда вспоминаешь ее противные, накрашенные -
Она забирает у меня весь вдохновенный жар, и я могу только бить кулаками.
Сегодня я задела ее плечом со всей дури. Толкнула, не извинившись. Нечаянно. Теперь мне долго об этом думать. Посмотрела ли она мне вслед? Болтала там с этой. Не помню.
Ее имя. Ее имя не застревает у меня в глотке. Не тает на языке. Оно - ничто. Как бы ни хотела, оно принадлежит им. Четыре слога. Пустое, длинное слово.
Скачки, накатывающие драматизм. Октавы на форте взбираются вверх.
Противные, накрашенные. Подводка, измазанные тушью ресницы. Обычно она не красится - школьная фотосессия. Чернеющие в завивке локоны.
Пружинистая походка.
Рядом со мной - тоненькая девочка. Лет восьми, девяти. Она вскакивает во время концерта, боясь упустить свой выход. У нее удивительное лицо и еще более удивительные глаза. Карие, соблазняюще умилительного разреза (я морщусь, пытаясь вспомнить). Только сейчас заметила, как поразительно по-девичьи, по-детски тянется ее маленькое тело. Без малейших тональных неопределенностей. Она и похожа, и непохожа на ребенка. Есть в ней что-то, что заставляет впиваться в нее взглядом. Душистая, тайная поэтика. Манера беспомощного - прекрасного.
Я бы могла понять Г. Г., его влечение, нечистую страсть, но понять сам процесс, как бы он вколачивал чьи-то узенькие бедра -
Она, казалось, разорвалась бы от такого. Истекла кровью.
Вызывают хор. Многоликий, с мальчиками и девочками, с ее лицом, с головкой какой-то крохотной нимфы. Нежные черты. Она не так симпатична, как моя соседка, но искушающее начало в ней увеличено раз в десять. Когда во время пения я воображаю себя Г., я допускаю его бессознательное насилие над детской природой. Я допускаю, всматриваясь в нее, такую пока мало хорошенькую, с типично неправильным, сырым, абрисом лица, но привлекательную. Привлекательную. Просящуюся тебе -
Сегодня, когда она наклонилась ко мне так близко.
Карие глаза моей первой девочки вместе с половиной личика закрывает огромная полоса света проектора, отчего она кажется некрасивее и обыденнее. Я отвожу взгляд.
«Т-с-с. Т-с-с.» Поют про тихий час. Т-с-с.
После пения она не возвращается ко мне, а исчезает в дверях. Я уже забываю ее невыразимый облик, а память досужливо отказывается мне его подсовывать.
Я должна была ее запомнить. Когда половозрелых гимназисток тянет на невинных девочек, такое запоминают. Когда на тебя мигают полные божественной, скроенной из какой-то пудры, парфюмерной воды, пудры, из женского, девчачьего, из -
Ее имя.
Если даже это пристрастие на меня взъелось, что же находить в случайной наклонности к худеньким крошкам? Выкинуть из головы с их очарованием. Пускай, им тешится другой. Другая?
Ах, из-за тебя ведь.
Сегодня меня точила такая глупая досада. Обезоруживающая мнительность. Врет или не врет?
Привычку постоянно улыбаться при разговоре я взяла у нее. Однозначно. Но такой улыбкой можно заразить любого. Не хотела бы я ей подражать.
Милая. Дрянная.
Половину моей души, моего тела. Я в раздвоенном, разбитом фокусе, со своими худыми плечами, тощим корпусом. Мужской грудью, сантиметров на двадцать выше, в личине чувствительного педофила.
Я заклинаю ее. Задыхающейся речью, короткими всхлипами, которые берут томительные аккорды, через крещендо, крещендо - крещендо. Окажись тем, что я о тебе думаю. Чтобы по праву я могла хотя бы к тебе прикоснуться.
Мерзкая, лживая. Она заставляет меня. Глазеть на ее обтянутые джинсами ноги, вскрывать себе черепушку, рвать уши, пока ее голос не проник в меня.
Я выдумываю, что она наблюдает за мной. Все эти скользкие, холодные взгляды за спиной - ее. Я выдумываю, что (когда сидит позади меня) она подсматривает, украдкой, за мной, за тем, как я перекидываю ноги, как распрямляю спину, чинно складываю руки. Как корчусь за столом от усталости и припадков сна. Подкладываю кулак под щеку. Я выдумываю -
Она смеется с ними и не обращает на меня никакого внимания. Ее смех беззаботен: она погрязает в нем, отдается целиком. Я хочу расчленить его, расцепить на отдельные связки, разломать в нем липкие суставы. Распотрошить на отдельные такты и хрипы. На нервические фразы. Вырвать бы ей глотку.
Мерзкая, мерзкая, до-ро-га-я. Из-за своего хамства сокрушительной нежности ко всему подряд, своей солнечной улыбочки, из-за тонкого, дурашливо-нежного голоска.
Если бы я была чем-то другим, я бы совратила ее. Если, конечно, этого еще не произошло по вине кого-то другого. Но я только могу представлять себя в его худом, немолодом теле, с бьющимся внутри пунктирным ритмом сердцем, когда эта кареглазая девочка поднимает к тебе свое личико. Ощущать их тела под твоими волосатыми руками. Их студеную, бледную кожу, обнаженную, худые спинки, неразвитую грудь. Я могу представлять себя монструозным созданием, соприкасаясь с ней локтем. (А внутри поселился че-е-рвь!) Будто бы моя похотливая, - наполненная бесконечной любовью, - грязь к ней пристает, и портит ее, портит.
Будь я Г., вопрос про вколачиванье бедер не стоял бы.
Она может поцеловать меня. Я не знаю, как целуются девушки. Мы с ней даже не разговариваем.
Фортепианные сонаты меня раздражают. Как эта сучка, эта тягучая, эта сла-а-дкая -