Евдошиха в деревне была скупой. О ней так и говорили, что зимой снега не выпросишь, копейку из рук не выпускала, экономила на всем, сколько помнят ее люди, все ходила в «видавшем виды» темно-синем халате, надетым поверх какой-нибудь выцветшей одежонки.
Сама работала на ферме и муж там же, без ее ведома шагу не ступит. Хозяйство имели: корова, овцы, свиньи, куры.
Дочь росла – Валентина, Евдошиха ее поучала, что копейку беречь надо, с деньгами – человек, а книги да дискотеки – растрата одна от них. Так и жили, люди их дом стороной обходили, потому что если и случалось за чем обратиться, то больше наслушаешься от Евдошихи, что брать да отдавать богатым не бывать.
А Валентина незаметной выросла. В институт поступила. Любила колокольчики, много их было в палисаднике – белые, розовые, синие. А Евдошиха причитала, что деньги на цветы зря переводить, лучше б редис или лук сажала, да в городе продавала – проку больше было бы. Но другого склада была Валентина, черноволосая, кудрявая, белолицая, хоть портрет пиши.
Приглянулась городскому парню, да злую шутку судьба с ней сыграла: приехала к матери с тяжелой вестью, что жених ее женится на другой и беда не велика, да станет Евдошиха бабушкой к зиме. Как услышала такую новость Евдошиха, и как отрезала:
- Уезжай в город, избавляйся от ребенка, пока не поздно, а не то – не дочь ты мне, дармоедка, сама на шее сидишь! – Отцу и слова сказать не дала.
Уехала Валентина в город, целый день по улицам ходила, но не несли ее ноги к поликлинике: как убить дитя, что под сердцем носит, ведь от любимого человека и дитя любви расти должно, пусть для него это мимолетная любовь, а у нее – первая, единственная, и может, другой уже не будет. Только бы мать это поняла, ведь роднее и ближе ее нет человека.
- Убирайся! Ты мне не дочь, опозорила на всю деревню! – запричитала она.
- Это тебе подарок, мама! – подала Валентина матери сверток.
Оттолкнула Евдошиха рукой сверток, пуще залилась:
- От твоего подарка хоть в омут, бесстыжая!!!
Но не осуждения ждала Валентина в этот момент, а сочувствие. Распечатала б мать подарок, может быть, дрогнуло сердце, увидев черное платье и черный платок.
Тяжело вздохнула Валентина, отшатнулась от матери, подбежала к колокольчикам, постояла возле них, сорвала букет себе, прижала его к груди, и, не видя от слез дорогу, побежала к автобусной остановке.
Соседка Евдошихи, Петровна, услышав размолвку, поспешила к ней:
- Ты зачем с дочкой так, Евдошиха, знать забыла, что голод и холод и войны были, а дети рождались всегда, да и мы-то с тобой не в теплицах росли. Ты то вдвоем со Степаном единственной дочке поможете, я-то ведь давно вдова, а внука дочке растить помогаю, ситуация схожая, хотя возможности не равные…
Ничего не сказала Евдошиха, а только перед самой Петровной громко захлопнула дверь, не пустив ее в дом.
А утро принесло в деревню страшную весть – отравилась дочь Евдошихи, погибло не родившееся дитя.
Похоронили Валентину вместе с неродившимся ребенком на деревенском кладбище. На ее могиле возвышается огромный серый мраморный камень, на котором цветное фото молодой красивой девушки обрамлено поникшими колокольчиками.
- Уж больно дорогой памятник-то, сокрушаются деревенские кумушки.
- Да, только щедрым надо при жизни к живым-то быть, а мертвым эта пышность, вроде, как и ни к чему, им достаточно и светлой памяти о них!..
Отец Валентины всегда был малоразговорчивым, а тут стал совсем «как в воду опущенный».
Посмотрит на соседского мальчонку, что вокруг Петровны вьется: «Бабушка, бабушка!» - подумает, что может быть и у них уже был бы внук или внучка, тоже не плохо, может на дочку была бы похожа, да и отойдет в сторонку, смахнув непрошеную слезу.
Приезжал в деревню на кладбище молодой человек с огромным букетом красивых белых лилий, долго сидел у могилы, не одну сигарету выкурил. Положил букет у подножия серого мраморного камня, да только цветы эти были запоздалые.