18 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». День. «Правителем наших судеб, и не то чтобы правителем, а тем, кто изменяет их, не смотря на все противоречие, выступает наше собственное поведение. Оно обнаруживается не всегда. Порой мы знаем человека, как пустой шар, ненаполненный жидкостью, он подвешен на одной тонкой нити и болтается в темном пространстве. Этот шар уязвим, любое направление ветра способно вовсе остановить или начать раскачиваться, на подобие детских качелей, с бешеной скоростью. Шар – это каждый из нас, собранный из различных совокупностей, поединков, происходящих внутри нашей души. Если вы желаете увидеть борьбу чувств изнутри, по настоящему соприкоснуться с тем, как Любовь и Ревность рвут на части тряпочную куклу, то шар непременно будет доступен для вас. Мы сами в силах увидеть свое поведение, и лучше всего это сделать, оказавшись со стороны. Но как проникнуть внутрь, приоткрыть либо верхний полукруг, либо вовсе проткнуть его тонкой иглой, словно воздушный, маленький шарик. Право, все перечисленное слишком жестокое, но если для достижения своей цели, вам необходимо не перепрыгивать кочки, а идти прямо по болоту, то этот путь для вас, готовьте тонкую иглу! А есть другие, большинство из-них вовсе не столкнуться ни с какими препятствиями, топкими тропами, кроме как в своей голове. Так вот, чтобы вникнуть и понять чужое поведение, следует не рвать этот шар, не мотать его из стороны в сторону. А просто взять и взглянуть на него со всех сторон, вдруг окажется, что он неровно весит, он болен, а если он вовсе не раскачивается, то он угрюм. Детали помогут во всем, как нельзя лучше, они нарисуют нам человека. Бывает, конечно, что мы не хотим ставить себя на место того, кто становится нам не понятен, его своеобразные поступки ковыляют шар из стороны в сторону, он переворачивается, он готов срываться с потолка, его страшно ловить, подставляя ладони. Мы боимся обжечься об него, мы боимся, что не сможем поймать. Мы потеряем его, или он забудет о нас. Шаров таких много, сколько людей – столько и их. Что же делать, когда человек стоит у открытого окна, он желает вцепиться за этот шар, а тот улетает далеко, далеко. Вот-вот и кончится дыхание, мы упадем, мы разобьемся сами, а шар плавно или наоборот, продолжая возникать, полетит ввысь…» - среди тех, кого любили наши героев, не припомнить всех, кто бы желал понять друг друга, не поцарапав душу, протереть ее влажной тряпкой, как зеркало. Но сколько бы этих зеркал мы не протирали, они все равно оставались мутными, потели еще больше, иногда, конечно они сияли, но так же мгновенно потухали. И брали к себе других, как Алексей Аринку.
О них мы можем рассуждать вечно, сколько смотришь на них сквозь тяжелые страницы, тем быстрее они приближаются к нам, и вот невольно перед глазами образ черноволосой девушки, расчёсывающей черные, длинные волосы. Ах, когда они успели вырасти!? Кончится сентябрь? Да, оглянитесь, наконец, и мы оглянемся, середина декабря во все ходит на толстых пятках, твердо наступает и еще насмехается: вот скоро праздник, а они грустны. Вообще, слово праздник – оно специфическое, даже вот попробуйте его на вкус, и поймете, что на языке что-то липкое и фальшивое, как леденец, который растаял, как только его облизнули первый раз. Таким леденцом Аринка представляла себе Новый год, эту ночь, с болтающимися елочными игрушками, которых неоткуда взять и некуда повесть. В детстве она вешала красного, стеклянного петуха с облезлой головкой от старости на не пышную елку, а на ветвь пихты, стоящую в прозрачной вазочке на подоконнике. Она вешала на нее не то конфеты, которые почему-то не любила, и вкус ее не изменился с годами, не то пастилку, обвязанную цветными лентами, предполагалось, что эти ленты она должна повесить себе на голову, завязав два тонкие, очаровательные, черные хвостика. Об этом дне, заметим, она начинала думать с самого начала декабря, а переставала лишь летом. После самого праздника она не позволяла отцу, выбрасывать уже засохшую, скрюченную ветвь, не съедала пастилок, не снимала и петушка, кричавшего ей старым голосом немощного старика: «Снимите меня, снимите». С какой тоской она смотрела чуть ли не плача, когда отец засовывал сухие ветви в мусорное ведро на улице, собирал с пыльного поддонника обсыпавшиеся иголочки. Она тогда бросалась на него, брала их в маленькие ладошки и выпускала из окна, представляя, что это были семена, которые дадут жизнь новому одуванчику. Она была слишком забавным, но философским ребенком, умевшим не отпускать праздник так, как никто его никогда не ждал. Может именно в этом празднике, предновогоднем месяце скрывалось что-то такое, чего она искала целый год, и ела конфеты и прочие сладости, но тут становилась предельно бережливой и аккуратной. Но что же стало с ней с годами? Она выросла?! Да, бросьте, из нас растут только негодяи и эгоисты, например те, которые попадают в различные компании, занимая высокие чины. Скорее наша история так странно отразилась на ней, что сидя на краю их кровати после всех пройденных лекций, уставшая и разбитая, она безвкусно приводила в порядок черные пряди. Аринка рвала, откуда-то взявшиеся колтуны и постепенно погружалось в свое прошлое: ей все виделся отец и мать, чье лицо пасмурной тучей весело в ее памяти. Она думала о них все чаще и чаще, казалось в ней совсем не осталось других тем для размышлений, ее не тревожили заданные новые темы, поселилась какая-то лень, любившая спать у нее на коленях, а до этого шептать всякое. Нет, она не тосковала, но по-прежнему не могла разобрать в себе, зима вытаскивала из нее все. Ночью холод подбирался не только к ногам, но и к сердцу, она плохо спала, но в эту ночь, она спала ангелом, маленьким ангелом с прижатыми крыльями. Теплое тело Алексея, как удивительно, согревало ее изнутри, хотя у нее до сих пор болели суставы, от того что спали они скукожившись, будто их пытались разнять, а они рвались друг к другу. Они так и не убрали кровать, Аринка халатно застелила ее шерстяным, коричневым пледом, едва не упав на него, потому ее голень касалась свисающего краюшка. И краюшек этот теребил ее ножку, щекотал ей, добирался до икр, но она застывшая, перед зеркалом, сидя в пол оборота, все еще вспоминала лицо отца, его широкую улыбку, и их последнюю встречу. Она обещала прийти в эту субботу, когда никто не станет в ней нуждаться, но тут же ей пришло в сознание то, что когда-нибудь ей придется познакомить Лешку с отцом. В тревоге она приподнялась, положила расческу на полку у ее подушки и взглянула на него.
Лешка мрачно, с негодованием и плохим самочувствием сидел не ровно, вытянувшись на стуле, он разъехался локтями по всему столу. Казалось, он не умещался на нем. Край учебник боялся упасть, а он все двигал его и двигал краем тяжелой тетради, спихивал кривые буквы, те прогибались под ним, он их зачеркивал, нервно вырывал листы. В конце концов, он так растянулся по всей поверхности, что упал весь его пенал с рассыпавшимися ручками в количестве трех штук, полетели синие стержни, из одной даже вылилась черная паста. Юноша выдохнул, но особо не потеснился, зевнул и продолжил что-то писать, бранить злой учебник за его скуку. Аринка смотрела на него не то, тихо смеясь, не то, вздрагивая, она хотела к нему подойти, отобрать эти книги, усесться на его колени, и целовать эти молчаливые губы. Но Алексей довольно симпатично и неряшливо писал, а ей нравилась эта неряшливость больше всего на свете. Только вот, зададимся вопросом, откуда она появилась, к чему вела?
- И кто придумал этот бред? давно пора химической науки сказать: «нет»! За что я только выбрал сий предмет, когда я мог бы и получше узнать свет. Прислушаться к материнским советам, а теперь от всего этого отдыхать только летом…- он говорил торопливо, откинул вдруг ручку, обкатился на стул так, что его ткань его голубой рубашки заживала спинка. Длинными пальцами он принялся расстегивать душный воротник рубашки.
- До лета тоже можно отдохнуть, найти возможность, не заснуть. Скорее отвлекись, и вот со мной пройдись. Мы встретим моего брата, только не надо перед ним стоять, как перед солдатом. Я помню прежний ответ, но неужели, отпуская, не будешь ты ревнив… А то подумать только, я покажу ему все окруженье, в округе мы отыщем мост, и выпьем за встречу, чокнемся, и тост. А я бы так хотела, чтобы вы друг друга знали… - она мечтательно прошлась по комнате, постоянно глядя на его незаинтересованный взгляд.
- Уж я надеюсь не найти в нем интерес к себе, и бурные ухаживания его, чтобы не были так предназначены тебе. – Лешка поднялся, отодвинув стул, он переступил валяющийся карандаш ногой в черном ботинке, тот переломился, прямо так переломилась Аринка, увидев его направление.
Сидя на краю кровати, она смотрела на него столь беспокойно, на колени пыталась натянуть серенькую юбочку, что по замыслу не должна быть ниже, чем она ее натягивала. Ладони ее вспотели, и голос сорвался:
- Не смей, прямо сейчас, он приедет с минуты на минуту, и обнаружит, что… Вот только, право бы, не видеть ему твоих глаз.
- А что с ними не так? Я думал синева тебе по нраву, ну хочешь, отыщи другую пару. – в словах его появились насмешки, стоя к ней боком, он медленно, будто предвкушая удовольствия, открыл полочку, потянув за маленькую ручку, и так же быстро закрыл. Облокотился на нее спиной, успев забросить с карман стеклянную вещицу, он поставил ладони на стол.
- И никого искать не буду! Пожалуй, поспешу к нему, не видеть только движений всех капризность, и с глаз я зрение сниму, - она последний раз перед тем, как выйти, дернувшись в противоположную от него сторону, посмотрела его серьезное, опустившееся лицо, но переубедив себя, поспешила выйти. Молилась, чтобы он не сказал ничего такого, от чего она обычно срывалась к нему.
Но Лешка высокомерно молчал, он потупил глазами вниз, с неохотой посмотрел на застёгнутые плотно рукава рубашки, которые так редко застегивал. В голове его боролись мысли, и что было в них сильнее: потребность или разум? Это было неизвестно, он достал покрутить в левой руке ампулу, конец ее никак не отламывался, припаянный твердо, он словно спорил с нашим героем. Наконец, Лешке надоело, он безвкусно огляделся на завал в комнате, почесал неряшливую голову, стекляшку снова убрал в карман…Когда через минуты три, он вошел в ванную комнату и белый свет от новой, вкрученной им же лампы ослепил его голубые глаза, то он наклонил голову в глубокую раковину, включив прохладную воду в кране. Быстро промокли его русые волосы, через какое-то время, они и вовсе стояли дыбом, успев намочить у пуговиц рубашку и немного брюки, он повесил на плечо зеленое полотенце. На него мелкими каплями и очень медленно стекала вода с его взъерошенных волос. Он глянул в не запотевшее зеркало, и лишний раз в голове промелькнула мысль, как эта девушка, Аринка, эта милая девушка могла влюбиться в его ужасный характер, тонкое тело, в синие круги под черными ресницами. Но она могла, и объяснить этот парадокс не пробовала и не пыталась сама Судьба, потому к конечному бы ответу на этот вопрос она бы никогда не пришла… Как пусто стало после ее ухода, сами зеркала уныло смотрели на комнату, искали кого-либо, что бы скопировать его отражения, но все было безуспешно, они никого не находили. Лешка стоял на холодном кафеле, обдумывая самое разное, что только приходило в его запутавшееся сознание, он с надеждой поглядывал на закрытую дверь, которой хлопнула Аринкой, в нем говорил внутренний голос: она придет, она появится, она не сможет. Но минуты истекали, а стоять так перед своим отражением не доставляло удовольствия, однако, он истинно верил, что она вернется в следующий же момент. Задрав голову к верху, на сетчатку глаз его брызнул яркий свет пробуждения, и вот он сделал шаг, как все переопределялось, замок стал медленно поворачиваться и он уже обрадовался, взгляд его заблестел, он сунул руку в карман, снял с плеч намокшее полотенце, повесив его на серебристый крючок справа. Сделав вид, что ничем не занят, он деловито облокотился локтем о дверной прием, предвещая самую приятную вещь в мире, название которой эйфория. Ведь она точно войдет по той же причине, что и сотню раз до этого, чтобы помочь ему, не дав грубо вонзить конец иглы. И вот она предстала перед ним…
Полная обреченности, борющейся в ней решимости, она смело показалась в дверях, стою к нему носу к носу. Ей нечего проговорить, голосовые связки, будто сковало, она еще не определилась до конца входить ей или нет. То обычное, что ей предстояло сделать, а после долго обвинять само, весело на ней, как камень, который невозможно было отодвинуть в сторону. Потому что куда бы она не шла, с кем бы не проводила дни, этот камень падал перед ней, не позволял пройти дальше. Знала она, знала, что, не сделав этого, оставив Лешку наедине, при встрече Интия она будет где-то в другом месте, не станет она улыбаться ему, тревожность завладеет хуже, чем всякое чувство. Она понимала ему с полу открытых губ, и чтобы пройти вперед, ах она спасла себя тем, что прошла вперед. Все тут же изменилось, какая-то извилистая кобра набросилась на нее увиденным. Кожа ее прибрела еще большей болезненный оттенок, чем Лешкина. Юноша, не поняв ее, выглянул из ванной комнаты, обнаружив, что Аринка вернулась вовсе за другим, со стола она взяла шелковый шарфик, намотала его на запястье так, что смялся весь рисунок: скрутились в толстый рулет помятые на нем черные бутоны цветов, такая красивая была окраска, а от скручивания даже побледнела. Если бы она отошла чуть в сторону, разрешила читателю и Лешке рассмотреть ту, которая стояла за ее спиной, то вы бы поняли все без объяснений. За ней стояла никто иная, про которую с насмешкой впервые обронила черноволосая девушка:
- И вот и помощь вдруг сама пришла, смотри, какое новое лицо, не запотевшие черты, глазами ты вокруге поверти! Найдешь, ее ты поцелуй.
Но он не видел, как и во всякие времена, в которых нет пелены сна, наброшенной на него легким шлейфом. Сейчас она была перед ним, в углу комнаты, не забившись за штору, не прятав лица, она стояла, кончиками пальцев коснувшись какого-то синего учебника, являющегося завершающим компонентом высокой стопки из также скользивших тетрадей. Тиша дышала так трепетно, что Аринка с еще больше выявленным у нее призрением уходила от нее, недовольная ее приходом, нет, вероятно, обиженная, едва не врезавшись в грудь Лешки, она вынырнула из их аквариума, чтобы отбросив все, наконец увидеть его, того, кто ни за что не должен понять настоящую причину ее стекающих слез по вечерам. Она точно соврет ему, что это слезы радости, они выступали сами, стоило им получить тот конверт, вдохнуть запах его подчерка. Теперь мы обратимся только к ней, потому что все, что осталось заколоченным ею твёрдым молотком, не имеет чего-то особенного, кроме как разговоров самим с собой. Перелетая пролеты, она мельком заглядывала в широкие и высокие окна, они казались ей наблюдателями, теми, кому нельзя сказать: «Не смотри. Не слушай». Но уже не с завистью, с легким ее порывом, она смотрела на происходившее за окном, на тех, кто взялся за руки и шлепая по мокрой земле, целовали друг другу макушки голов. Она знала, еще чуть-чуть, еще одна лестница осталась, ее волосы перестанут прыгать с плеча на плечо, черные лоферы перешагнут все ступени, и открытый финиш, словно завершение чего-то, явится предвестником счастливой встречи. Нет, кое- что ее все-таки предельно мучила так, что она порой спотыкалась об конец ступени, убирала руку перилл, понимая, что нелепо, слишком нелепо упорхнула от Лешки. Ей никак не представлялось возможным выбросить его взгляд, эти милые черты лица, каждую частицу его тела, черные и огромные зрачки, поглощающие ее полностью, благодаря же ее любви. Она была покорённой, но удивлялась в себе, что еще умела отказывать. В некотором смысле она благодарила, отчетливо благодарила Свидетельницу многого, за ее приход, за невозможность помочь ему. Обижалась конечно, как и любое любящее сердце…но тут пришел конец всем размышлениям, они прислонила ручки к подбородку, и как раньше, она медленно зашагала вперед, не глядя на двери, на прохожих, она шла, затаив дыхание. Под углублённым потолком наша Аринка казалось такой маленькой и беспомощной, ей тут же хотелось помочь, утешить ее тем, про что никто не знал. Не обращая внимание на маленькие кучки приезжих, сошедших с уезжающего в сторону вокзала желтого автобуса с зеленой полосой по середине, и тугими шинами, она шла на встречу солнца. Вдруг остановилась так невзначай, будто для того, что поправить шнурки ботинок, но тут же вспомнила, что у ее обуви вместо всего есть серебряные молнии, к тому же плотно застегнуты. Тогда, почему она замерла? Да, потому что впереди нее, уже в десяти шагах стоял силуэт, не отличающийся от нее по росту, можно сказать, одинаковый с ней высоты, с черными, такими же как у нее, волосами, чья передняя густая часть, выступающая в роли челки, сваливалась ему на глаза. Юноше это совсем не мешало, он деловито стоял перед всем открытым пространством, не облокачиваясь рукой и не придерживая ручку своего маленького черного чемодана, он разглядывал сестру уже которую минуту. Странно было, что он будто присматривался к ней, и взгляд его был столь страшным, что отпугнул бы любого, кто бы проронил возле него словечко. Аринка же, не сделав и шага, осматривала его с ног до головы, а после засмеялась, как при каждой их встрече, ее белые зубки проявлялись сквозь розовые губы, щеки приподнимались от смеха, и увидев это, юноша, наконец, двинулся к ней. Подходя все ближе и ближе, на нем она разглядела не торжественный, но красивый костюм цвета морской волны, право даже с галстуком, такого же цвета, как и пиджак. Он был ему немного маловат в сильных плечах, однако, не приподнимая рук, казалось, что все шло ему идеально. Рассыпчатые волосы продолжали предательски падать на глаза, а он их легким и небрежным движением руки откидывал назад. В чертах его действий скрывалась какая-то надменность, он всячески показывал, что выше всего окружающего мира. Правда, мгновенно пропадало все его величие, взгляд становился добрым и заинтересованным, когда Аринка смело бросилась к нему, по привычке детства поцеловав его в шею:
- Ин, Ин, мой Интий! Я боялась опоздать, тебе не повстречать!
Ее торжественный голос оживил его холодное лицо, Антон улыбнулся ей в ответ, коснулся ее локтевых сгибов, присматриваясь к ней, как к будущей невесте:
- Да, ты бледна…
- Но, главное, к тебе не холодна. В тоске я просидела дни, просматривая старые моменты, я вспоминала все твои комплементы. – Аринка говорила так, словно боялась не успеть сказать ему что-либо еще, она не глядела ни на что, кроме его густых бровей. Ей безумно нравилось, не смотреть на него сверху вниз, а говорить как со мной, или с тобой. Восторг за обладал ей так сильно, что от волнения даже тряслись руки, но она прятала их за спиной и продолжала отдаваться его улыбке.
- Однако долго добирался я сюда, теперь настала показывать все твоя череда. Ты, знаешь, от дипломной работы я оторвался сначала с такой охотой. А сейчас все рельефы, постройки и потолки, все кружат мою голову, но не заменит тебя никакое олово. – он раскрывался перед ней не заново, но что-то новое таилось в нем с самого первого мгновенья. Не успела Аринка, и ответить ему, как он прислонил ее к себе, а она, коснувшись его гладкого пиджака, зажмурила глаза.
И все детство, совместные посиделки, то тепло, принесенное им, возобновились, будто никогда и не пропадали. В его объятьях она путешествовала по недрам своей усталой памяти, вот перед ней раскралась шахматная доска и девочка, в черно-белом платье и лаковых туфельках сидела на коврике, так это же она. А вот и он старше ее на лет пять, шагал конем по клетчатой доске, она обижала на собственный проигрыш. Сметала маленькой ручонкой все фигуры, ладьи топтала ногой, и ложилась к нему колени, долго смеясь, он трепал ее очаровательные хвостики, снимал с ним синенькие резинки и на голове ее делал новые прически. Другой момент, он заваривал в огромном самоваре чай, под ногами царила прозрачность, а он ставил на деревянный, белый стол, красные чашечки… Она очнулась от воспоминаний с неохотой, но в ней поселилось такое приятствие, что опускать его совсем не хотелось, и все мысли, которые только держали ее в уезде рассеялись сами…Одно в этой встрече смутило Интия Перламутрового, он никак не мог избавиться от постороннего, направленного на него взгляда, шагающего впереди. Сначала этот худой силуэт прошелся с лестница, а теперь шел прямо к нему. Антон приглядывался к его плохо заправленной рубашке в брюки, смотрел на разбросанные руки, что вертелись из стороны в сторону, применяя навыки психологии, он понимал, что этот гость был слишком не уверен в себе, а что-то важное заставляло его переступать корявые, разбросанные грабли.
- Не представишь? – раскатом грома раскололась внутри Аринки фраза Антона, он не спеша отстранил ее от себя, когда Лешка, почесав затылок, спрятав руки в карман, внезапно появился перед ней.
Девушка смутилась внутри себя, но тут же ответила, взяв Лешку за левое запястье:
- Ин, это человек, с ним мы во всех несчастьях, отодвигаем от себя мы мрачные несчастья. А это - мой любимый брат, жизни родственной главный карат.
Аринка умно, не навязчиво вытащила холодную руку Алексея из кармана, направив ее в сторону рукопожатий брата. Но эти слова не произвели на Антона никакого доверия, он словно не поверив им, продолжал присматриваться на нездорового Лешку, который тихо постучав ей по печи, шёпотом поговорил:
- Прошу тебя.
Черноволосая девушка, как маяк, качающаяся на двух противоборствующих друг другу волнах, тот час толкнула его вперед, и посмотрела в его умаляющие глаза:
- Дай его мне хотя бы проводить… Он точно разузнает тайну, коль так со мной ты будешь обращаться, на подобие с крайней.
Антон, приглядевшийся к тому, как Лешка не отпускал Аринку, а она всячески пыталась вежливо отмахнуться от него, подошел к нему по ближе, поправив галстук:
- Имейте совесть друг, мы с ней не виделись годами, а вы сидите за одними и теми рядами. Мне больно не по нраву обращенный к ней ваш тон, как будто бы наносите урон. Она легка, как весенний цветок, а вот отрываете от нее листок. Эх…
- Я знаю ее гораздо ближе вас, и не посмотрю на ваш деловой анфас. Ей нужно отойти, один момент не стоит ссоры…Арина! – он требовательно окликнул ее, стоявшую напротив, закрывшую лоб ладонью, она и не смотрела на него.
Произошедшее дальше удивило бы каждого, но навсегда дало ему понять, кто же такой этот будущий архитектор из Шотландии Антон Перламутров. Он не стал долго раздумывать, стоило ему заметить огорчённый вид сестры, как, не посмотрев на свой маленький рост, он больше не тратил слова, не снял с себя пиджака, как направил силу на отвернувшегося от него, и не ожидавшего Алексея. Один удар пронесся мимо его глаз в черных очках, Аринку постигло какое-то разочарование, девушка стала причиной раздора. Она не успевала смотреть за всеми движениями брата, опомнилась через минуты две, заградив запыхавшемуся Интию путь. Она, не зная, что сказать, отвернулась от него, наклонившись, она помогла подняться Алексею, взглянула на его разбитую губу, до которой он тут коснулся большим пальцем. Не осмелившись взглянуть на Антона, он глядел на огорчённую Аринку, которая, как ребенка, схватив его за руку, повела в сторону лестницы. Лешка хромал не нарочно, старая рана на ноге дала о себе знать, и потому Аринка остановилась на мгновенье, обернулась, увидев отряхивающего свой пиджак, Интия. До чего ей не хотелось уходить от него, мочить кисти рук под струей водой вместе с повязкой, которую он приложит к губам замолчавшего Лешки. Да, он виновато молчал, а она и подавно не произносила ничего, кроме как имени брата:
- Антон, Антон…
Тот смотрел им в след, видя, как удалялись постепенно его сестра с этим нахалом, которого по-другому он и не желал назвать. Он ни в коем случае не считал себя виновным в произошедшем, но какой-то густой осадок дегтя после их ухода остался на его душе. Он дышал с переживаниями, абсолютно подавленный, в тоже время его брала гордость за самого себя, что подобным способом он постоял за свою сестру. Конечно, его еще долго не покинет ее взгляд, но пока он ничего не сделал кроме, как не взял чемодан, и не направился к стойке. За ней он обнаружил девушку примерно одного с ним возраста, с яркой помадой на губах, она начала ему что-то говорить, а тот уже и засмеялся, закокетничал с дамой.
…Тем временем в одном из пролетов, в котором бешено носился сквозняк, раздавалась фраза женского голоса: « Какая глупость, какая глупость». Аринка шла не в состоянии смириться с произошедшем, она должно тянула Лешку за собой, как он остановился, и она, не желая смотреть на него, нахмурила брови, услышав истинное: «Прости». В ней оттаяли все ледники, перестал сыпаться снег, и она прислонилась к нему, с сожалением смотрела в любимые глаза. Они не способны были больше позвать ее никуда, мягкость и осознование сочеталось в его объятьях. Солнце аккуратно, с осторожностью кралось по его ногам, Аринка хмыкнув носом, коротко засмеялась. Таких моментов прошло уже тысячу, а она обижалась и не могла свыкнуться с ними который раз, но она всегда была с ним, с ее звездой, имя которой Алексей.
« Наше поведение – это мы сами. Потому очень важно не упускать свой шар, присматриваться к нему, если он порвался, то клеить на него заплатки, если он улетает от нас, то следует успеть схватиться за его веревочку крепко. Привязав этот шар к себе, мы с можем понять, о чем таком молчит наша душа, так мы услышим себе. Слушайте себя, других, тогда не нарушиться внутреннее равновесие.»
***
18 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. День. « Порой мы потеряны. Может быть, запетляли в себе, тропы свели друг другу, вокруг талии обвязав твердый узел. И вот мы пытаемся развязать его, ломам кисти рук, зажимаем пальцы, но все напрасно. Мы заблудились! И уже не важно, что происходит вокруг: горит ли солнце красным пламенем тревоги, или в желтые оттенки, как у Достоевского выкрашены дома, иль вовсе, под ногами дикая осока, пытающаяся добраться до вглядывавшихся вен. Эта осока хитра, хитрее и живее любой травы, мы возьмём ее ха предложения общества, коль их огромное множество и все они по всякому пытаются подобраться к человеку. Но фигура некая неуязвима, четче сказать, она запуталась ведь и теперь любое высказывание со стороны крутит ее сверху вниз, болтает жертва ногами, а узлы по-прежнему крепки. Они еще не добрались до груди, но сердце уже бьется в странном предчувствие чего-то плохого. Его невозможно отогнать, в траве найти завалявшийся ножичек, аккуратно им поддеть веревку и освободиться от оков. Да, если о освободишься, то голоса осоки ни за что не оставят. Представьте, нам стоит уйти куда-то, потом вернуться, а назойливое общество все- равно бурно отреагирует на наш приход, оно вонзит то колы в наши сердца, то начнет клеить на них пластыри или, бывает и такое, отклеивать клейкую ленту и смотреть внутрь зажившей раны. А вы говорите, обойти осоку! Да, в жизни кто из нас не раз не отпятился назад, звонко заявив, что ему все-равно. А впрочем, выход есть всегда, какой бы безумный он не был, и какой бы грозовой тучей он не весел над нами, а времени у попавшего в плен человека много не бывает. Как известно разум и сознание работают в обе руки на душу, их задача и состоит в том, что светящийся шарик не потерял привычное ему пристанище, полюбившееся ему за много лет. Потому, чтобы не позволить им осуществить свои действия, спасти тело, осока расходиться, и силуэт оказывается в болоте, в жуткой трясине. Выбираясь из нее, он цепляется руками, первое, за что он цепляется? Верно, за осоку, единственное, что только есть рядом? А вдруг оказывается, что он цепляется за мнение и помощь общества? Обществу этому в целом не смешно, но в нем уже язвят насмешки: «А я говорил, а я говорил не идти». И все же это хороший способ на спасение из трясины, но спасти себя, таким образом, у вас не получится никогда. Вы будете вытащены из болота, но останетесь еще более туго скрученными, руки ваши посинеют, глаза, готовые, выпасти уже не увидят ничего. Что же тогда?» - за день, за одни только двенадцать часов бодрствования мы кого только не слушаем, беремся читать и астрологические прогнозы. Мы полагаемся, что звезды сделают наш день, мы верим их, скупаем календари. Мы суеверны. В один, правда, не прекрасный для нас миг, мы откладываем и календари на пыльную полку, они умирают, а мы с высока смотрим, как они задыхаются от пыли, как молят нас о пощаде, не понимают причины с ним такого чудовищного отношения. А мы им с легкостью бросаем слова, что якобы что-то плохое насулили нам соединившиеся планеты, в ненужные фазы те встали, сказав, что успех обойдет нас, постучится к Скорпионам, а мы, мы Близнецы. И уже ничего не докажут нам календари, ведь они не отступные от своей позиции, врать они не возьмутся, так и погибнут, если только через много лет или месяцев мы не остынем, и вновь не решим узнать, что такое приготовили нам звезды. А там еще пойдет и парад планет, точно всем «любителям» астрологии путь будет лежать именно туда. Жаль, что никогда не задумывался, что все это, ответы, нужные нам можно с без труда найти в собственных снах. Так мы не обидим никого, то, что приснилось, то исконно, изначально наше. Вот, вы подумаете, что сны наврут! Они точно обманут вас, если не правильно поймете их. Понимайте их правильно, как поняла свой последний сон в жизни наша Ольга!
Вы помните Ольгу? Конечно, вы помните ее так же четко, как помню ее я, только вот ее лицо не способны так живо передать эти страницы. Это заставляет взгрустнуть, а впрочем, мы вернемся к тому декабрю, он уже нахлобучил таежную, меховую шапку на брови, и торопился смениться новом годом. Но все, что должно свершиться, свершится в старом году…Мы обратимся к ее сну, чтобы не терять время и успеть рассказать все. Ах, если бы вы знали какое, наверное, наслаждение поспать в последний раз? Лешка вот всегда спит, как в последний раз, но не она. Во снах она еще часто слышит одну только фразу, свое имя, сказанное подлым Архимеем Петровичем, сквозь его усы льется сладкий звук и выходит мягкое: « Оленька». Она скучает по этому? Разумеется, состоя из противоречий, они противится самой себе, она не прощает себя и потому так много спит днем. Чтобы избежать этого бесполезного нахождения в реальности, она возвращается с пар в свою комнату, и уже ничто не может удержать ее на пороге сна. А отдыхает ли она во сне? Нет, даже там, слышится ее имя и в строгой и в нежной форме, даже там она просит прощения тысячу раз, но никогда она не получает ответ. Получит ли? В этом сне все обстояло как-то иначе, сначала расстелилась мирная набережная, утопающая в лете. По правую от нее руку располагалось Черное море, точнее вода плескалась в бухте, мы бы назвали ее Царской бухтой, но это не так, ведь место в ее голове было вымышленным. Теплый ветер проносился по ее загорелым рукам, она болтала ими из стороны в сторону, заглядывалась на то, как вода ударялась об каменную плиту, об мох, поглотивший ее стенки. Она видела, как мелкие рыбы тыкались носами в уходящие в море ступени, но почему-то не задерживалась у них, и серые рыбки скрывались на глубине. Они словно выходили, чтобы познакомится с Ольгой, а она отказала им, но при этом не была важной, была обычной, с тревожными глазами. Набережная, кажется, шла бесконечной полосой, по другому от нее боку то росли пальмы, раскрывшие свои толстые листья, то она обрывалась, и вместо нее виднелся под ногами сток грязной, глиняного цвета воды, проложенная пластмассовая труба. Потом она заметила, в чем она одета: в легком белом кружевном платье, прикрывающем колени. Остановилась она, чтобы подтянуть лямки этого платья, неприятно скользившие с плеч, на голове она нащупала плотные свои волосы, вновь подстриженные по короткое каре, так, что они и не касались ключиц. А то, что ей привиделось дальше, было куда интереснее, сначала взгляд ее облачился на небо, созданное ее фантазиями небо. Оно было голубее, чем настоящее небо, только тепло спускалось с него, и она шла, шла, задрав голову к верху, ослепляла светом свои глаза, вовсе и не думала их жалеть, пока не наступила на ногу какому-то мужчине в старомодных лакированных, черных ботинках. Столь испуганно, она дернулась во сне, перевалилась на другой бок, и тут этот мужчина в соломенной шляпе, в белом костюме, приметим начала 1910-х годов, в зубах у него зажата темная трубка, из нее струится дым, взгляда его не видно. Она решила тогда обойти его, свела взгляд на других посторонних и ужаснулась, что две миленькие дамы пожилого возраста в пышных платьях разгуливали мимо, девочка лет десяти в беленьких чулочках и вельветовом платье, стоя напротив нее, держала в ладонях маленького пуделя, тот гавкал и гавкал. Ольга смутилась, а мужчина этот, освободив ей путь, снял шляпу. Лицо у него было натурально Архимея Петровича, он и заговорил так же, как старик:
- Вам не стоит туда, Оленька! Вам не стоит…
Пораженная Ольга, едва не оступившись, принялась бежать от него, всячески оборачивалась. Все еще он стоял непоколебимо вдали, не двигался, не одевал шляпу, уже оперся на какую-то трость. Ольга, устав бежать, подошла к краю пристани, к нарисованной, проведенной вдоль белой полосе, как какое-то женское дыхание обволокло ее, прижав к себе.
- Оленька, меня не узнаете, ну вы даете! Это же я Ида, такого хорошенького к вам я выбралась вида! – женщина и вправе оказалось Аидой Михайловной Кружевальской в кружевном, длинном платье белого цвета с пастельной накидкой на спине. Она, не отпуская Ольгу, добавила, - Корабль с ней отчалит скоро, и скроет тот в середине моря. Вы не боитесь не успеть? – затем она указала Оленьке рукой вперед, как ты вырвалась, посмотрев на нее.
- Да, как же вы со мною говорите…- проговорила Ольга, рассматривая ее молодые гладкие щеки, челку, прикрывающую выгоревшие брови.
- Торопитесь, торопитесь. – только это ей ответила Аида Михайловна, и через секунду на этом месте не осталось и следа от этой воздушной души.
Полная смятений, Ольга продолжила свой путь дальше. Уже боясь кого-либо встретить она вновь побежала, поскальзывалась, запыхалась, боролась с солнце пеком, как на горизонте, наконец, показался собирающийся отчаливать корабль. Белый его корпус был повернут в море, какое-то название красными буквами подпрыгивало на волнах, на него практически никто не входил кроме меня, в ее сне. Она дернулась, но тут силы были на исходе, волосы на ее голове растрепались, загорелое до этого времени личико и вовсе обгорело, ее щеки покраснели, глаза слезились от ветра. Ольга нащупала правой рукой старый дуб, коснулась его жесткой кроны, желая отдышаться. Через минуты на нее взошла прохлада, взглянув вперед, сквозь густую, не спаленную на зное листву, она наблюдала все за тем же кораблем. Потупила глазами вниз, как подле себя, увидела у этого дуба еще одного стоящего человека в джинсовой куртке нараспашку, с темными волосами, он стоял, прислонившись к кроне спиной. Ольга нависла над ним, тут же ротик ее приоткрылся сам, серые глаза с синевой добро взглянули на нее, произнеся:
-Корабль уплывет, ты не успеешь, потом ты очень пожалеешь.
Не в силах ответить, в человеке она узнала его, поэта Влатирского того, с которого начала слушать все мои рассказы. Она оглядела его джинсовый костюм, еще больше вопросительно уставилась на него, будто пыталась запомнить, как он выглядит на всю жизнь или сравнить с образом, нарисованным мной. И пока она смотрела от него, не отрываясь, сердце ее билось спокойнее, какое-то доверие к Влатирскому появилось в ней. Но тут быстро вывел из-под дерева ее за руку, махнул головой на отходящий прежний корабль, указал на то, как поднимался якорь на толстом и крепком тросе. Ольга, с благодарностью кивнув, кинулась прямо, дорога перед ней дрожала, а между тем, судно со мной отчалило, она упала на колени у обрыва пристани. Я развернулась к ней, стоя на борту, схватившись за перилла, мои бледные губы проговорили фразу, которую теплый ветер принес к ней, заставив проснуться:
- Спаси его! Спаси…
Исчез морской бриз, отныне не пахло тиной, ни поэта Влатирского, на Идочки, ни Архимея Петровича подле не было. Их лица словно и не попались ей на пути, они расплавились так быстро, как обычно расплавляется теплое масло на горбушке хлеба. Какая-то пустота пришла после них, вставать не хотелось, идти тоже. Она перебирала этот сон, пока его успела забыть. В нем должна быть хоть одна зацепка, но помимо теплой погоды, морских волн ничего не вплывало ее уму. Однако стоило ей сесть на кровать, свесить ножки в кожаной черной юбке, поправить вытаращенную из-под пояса голубую, приталенную рубашку, как в ней появилась я. Она, пытаясь уловить вспомнитое, преподнесённое памятью, будто сойдя с ума, ринулась под кровать. Ольга присела на колени, будто в своем сне, взяв это за маленькую подсказку, она приподняла свисающий теплый плед, на котором задремала, просунула руку в пыль. Долго она возила по холодному полу, ничто не могла найти. А чего желала? Но всякую маску она поснимала с глаз, и теперь виделись ее переживания на счет того, чего она никак не могла нащупать. То ей попадался толстый кружок пыли, улетающий от нее прочь, как от злой ведьмы, потревожившей его тихую, никому не причиняющую вреда жизнь. Верно, этот клубок пыли поселился в такой отдаленности, но рано или поздно он захочет выскочить и этим он непременно сдаст себя, выкатившись к ней под ноги. Вынув руку, она положила серые, испачканные пальцы на край юбки, как этот клубок тот час запрыгал рядом с ее коленями.
- Нам его не спасти, только бы ему не уйти. – утверждено проговорила в пол голоса Ольга, представляя, как не осуществит задуманное, но тут клубок пыли пронесся мимо нее, пристал к ножки кровати, накрытой плачущей простыней.
Девушка не сразу обратила на это внимание, а после совершенно невообразимо улыбнулась. Давно на ней никто не видел подобного, ее щеки с ямочками готовы были выкатиться, как наливные яблочки с тарелки, зеленые глаза по кошачьи радовались, что им, наконец, дадут любимое лакомство молоко. Пододвинувшись поближе, она ласково отодвинула клубок пыли, один миг и, стеклянная вещица оказалась у нее в руках, последняя стеклянная вещица. Еще та, из старой картонной коробки, которая сейчас затерялась спрятанная не то в комнатах, не то в отверстиях стен. Бедные стены, кого, кого они покрывали! Нет, пожалуй, ни за что на свете вы не догадаетесь, в чем станет состоять ее идея. И мы вам не раскроем, мы понаблюдаем…Солнце ушло, комната погрузилась в погребальный мрак. Ни что не могло вытащить ее, одарить светом. Да, этот свет был и не нужен! Какая была бы от него пригодность, когда Ольга в темноте носилась туда сюда, облив щеки для свежести водой, одну руку за другой просовывая в вязаную кофту. Одев ее, не успев застегнуть, она напоследок посмотрела в зеркало, но стук в дверь, такой не навязчивый стук в дверь, словно за ней пришли и не предупредили заранее. Она отбросила бежевого цвета сумку, которую готова была одеть на плечо, не влезла еще в сапоги, и голыми ногами в тоненьких черных колготочках она поспешила к двери. Левую кисть руки она завела за спину, сжимая ампулу, чтобы та случаем не выпала. И, когда оставалось шагов, пять, она вдруг испугалась или помедлила. Но ноги перестали ее вести, и в ее взгляде с зеленым оттенком я бы прочитала все: мы качались бесконечно на крылатых качелях, она слушала волшебные истории про того, кого увидела во сне и признаться, она признала, что этот был он, настоящий или выдуманный, но Влатирский, мы не гуляли по набережным, и всегда привязанные к посиделкам дома, мы не могли не смеяться, так, как она смеялась сейчас внутри. Не обреченность, а смех, вызов впервые за долгие месяцы так громко крикнул в ней: «Не бойся». Ей никто этого не сказал, кроме самой себе. Она сама сказала себя, она и открыла дверь последней путнице в своей жизни.
Дама прятала розовые пряди волос под черным кепчиком, клетчатая полоса прикрывала ей лицо. Таинственная незнакомка со спрятанными щеками протиснулась без приглашения внутрь, сняла кепчик-шляпку, и ее неестественный цвет волос вызвал в Ольге ухмылку. Право, ее смутил воротник ее старомодного платья, высокий ворот будто держал ее шею, желающую упасть в любой момент. Что же она так не жалела свою шею? Мучила ее, мучила. Платье было странноватым, обрывалось оно резко у конца икр, кончалось незавершенным висевшим куском ткани совершенно другого цвета, противоположного, оказалось, белого. Ольга не стала уделять этому внимание, она достойно держалась, пока незнакомка, нам то она знакома, Истинная художница Жалость не проговорила:
- В такую-то пору куда-то собралась вся героиня, она с собой ухватила и расчески, и повелели ее в сапожках ножки. Я говорила, черный цвет на первом месте, а как-то не по нраву он пришел моему тестю. Так Госпоже сказала сразу, что от него даю ее газу, и завожу кабриолет, она вскрикнула: « Не можешь ты, ведь столько лет…». Сейчас тебе задам я эту тихую фразу…
- Я отвечать не буду вам, коли не вижу в вас сосредоточенья власти, болтаете вы много, разевая пасти. А может быть вы ангел с неба? А нет, не похоже, ангелам в черное облачаться не гоже. Пустите, мне-б пройти…- Ольга не договорила, как Жалость печально, наигранно вздохнула.
- Зато тебе я знаю наизусть, и слышу о тебе из всех во дворце и в людской молве уст. Она была сначала другом, потом за диким планом погналась, сейчас во сне она приносит извинения, но ей по прежде важны чьи-то мнения. Не правда ль, это про тебя? А если ты желаешь вдруг уйти, то я пускаю, проходи, но только ты пустая проходи. – Жалость обратилась к ней, заглядывая своими сладкими глазами, слишком милыми глазами ей в твердое лицо, уверенное в своем. – Отдай вещицу, и не увидать тебе подобные лица.
Ольга невзрачно чпокнула губами, соединив их в трубочку, развернулась в обратную сторону, уселась на кровать, положив ногу на ногу:
- Далече будешь надо мною? а может лучше призвать караул, или тебе предложить посидеть стул?
- Мне ничего не надо кроме…- Жалость доброжелательно захлопнула дверь кончиками пальцев, и приблизилась к Ольге, присела на стоящий пуфик, вглядываясь в потрепанное лицо собеседницы, - Прости, мы не представились, я та, которую всегда воображаешь, когда его в сознании воспламеняешь. Я помню, довелось мне рисовать его портрет, как сладко целовался Лешка, нет! Оставлю эту сокровенность, а нынче тот портрет у высших сил, и он им очень мил. Ты знаешь, я так хорошо пишу тела, с тебя бы мерки я сняла. Позволь, раз мы сидим, я сделаю набросок…- тут Ольга прервала ее, приподнялась над ней, что та тут же угомонилась.
Без всяких слов, она походила по комнате, затем отвернулась от Истинной Художницы, но внутри продолжала с ней говорить. Солнце так и не вышло, а она хотела дождаться его, чтобы достать из за спины холодную ампулу, дать солнцу разбить стекло. Но теперь ей придется сделать это самой, преподнеся ладонь прямо перед собой, она разжала пальчики. Жалость насторожилась, она приподнялась, обошла ее кругом, захлопотала:
- Давай, разбей стекло, а то меня уже волнение уволокло. К чему тебе играть в спасителя, когда я пришла от высших правителей?
Ольга снова прервала ее своим взглядом, то ли презренным, то надменным, но понимала, медлить больше нельзя. Либо она, либо Жалость вырвет вещицу из ее рук и уйдет, ведь прогнать ее все равно не получится. Но она никак не могла решиться, так думала стоящая возле нее Слуга Тьма, и Ольга так славно играла, как никогда в детских спектаклях. Потому что из-за неинтересного лица ее не брали ни в одну поставку, а с других она уходила сама. Но никто из пришедших чувств не мог этого подтвердить, все не соглашались, сузились даже стены, смотря как она, сжав свои брови, будто через силу выронили со вспотевшей ладони вещицу. Жалость облегченно вздохнула, похлопала ненавящего в ладоши, оставив их на груди. Через секунду Ольга обнаружила осколки, едва не долетевшие до ее ног, белая жидкость убегала, не желая впитываться в пол, она разлилась маленькими, плохо заметными ручейками. Но Ольга заметила их, так как, наклонившись на колени, она уверенно положила в левую ладонь самый крупный, с острым концом осколок, и теперь уже никто не мог вскрикнуть: «Положи, не трогай». Собирающаяся покидать ее Жалость приоткрыла уголки губ, и увидела ее улыбку, такую улыбку счастья, победы над всеми, над сомой собой. Она знала, что делала, в то время, какие другие уже несли ее в гробу с венцом на голове. Не чувствуя ничего, кроме блаженства и боли, терзающей ее в районе левой руки, она продолжала смеяться, и чем глубже она делала разрезы на своей руке, тем громче смеялась.
За окном померкли, и прочие намеки на солнечные лучи, отдаленно слышался, плачь море, единственного, кому было ее жаль. Сама Жалось не сразу поняла, как эта девчонка умела обманула ее, сотворила все, находясь в метре от нее. А потом пойдут слухи, что это Жалость ее убила, самая верная Послушница Черной Подруги. Слезы без всякого разрешения выступили на щеках художницы, она тут же подбежала к Ольге, подхватив ее слабый силуэт:
- Зачем? Зачем, ведь ты бы не была убит кем. Не у что ли таково твое решенье, и нету больше в младом сердце рвенья? Ну, я не верю, ты меня не убедишь, конечно, кровь твоя наверное она в доказательств придет, но она лишь. Весь мир открыт тебе и полон был цветов, нашла бы новый выход, и в старом не проделывала б дыр, а то, как мышь бросаешься на сыр. О Оля, я с тобой почти и не знакома, но что теперь скажу я дома?
Жалость, присев, держала ее тяжелое тело на руках, черные рукава ее платья тот час покрылись алыми крапинками. Не пытаясь отряхиваться от крови, она вспомнила какой палитры цветов ей не хватало во всех портретах: красного.
- Мне лучше знать, как с жизнью поступить своей, - она говорила, всхлипывая, лицо ее бледнело, вены болели, будто их продолжали резать, а она все держала тот осколок в руке, - Скажите Госпоже, что в жертву отдалась я ей. И нечего мне жить, как его-то жизни практически оборвана нить. Я натворила все сама, так пусть не пострадает его карма. Прости, что видишь это, но скоро раз, и нету…Меня нету…- последнее недоговорённое оборвалось навсегда несказанным. Она упала из рук Жалость, голова коснулась жесткого пола, волосы ее не рассыпались, а словно закоченели, стали сальными, будто искупавшимися в мыле. Но мыльными пузырями не пахло, пахло потерей, летающей в воздухе.
- Нет, стой, стой…- Жалость, никак не свыкающаяся с тем, что сердце собеседницы перестало стучать, пододвинула ее к себе, обняла ее тело, глаза ее перестали видеть мир привычно, теперь все залилось красным тоном, даже закрытые глаза, ресницы и то казались художнице красным. Она зажмурилась и заплакала от того, что она никакая не убийца, она не преследователь, она не носила за спиной стрелы, она пыталась отговорить ее от того, что не правильно поняла сама. Между тем она взглянула на залитые кровью руки девушки, задев карман платья, она нащупала в нем мелок, тонкий и короткий тот умилительно рвался ей в руки, Жалость приподнялась, и не найдя ничего кроме зеркала, провела мелом по его поверхности. Она быстро и четко, не вытирая слез, присутствуя в тумане, рисовала лежавшую на полу Ольгу, только изменяла штрихи, надеясь на то, что она сможет все исправить. Рисунок получался бесцветным, но целиковым, руки Ольги она вылечила своим мелком, как обернувшись, увидела ее подымающуюся грудь.
-Жива, жива, о глупая нива! – она, убедившись в этом, не сделала больше ничего, испугавшись, что только усугубит положение, Жалость оставила девушку лежавшей на полу над рисунком.
Позвать, сказать, призвать и указать – она желала сделать это все, и, врезаясь в каждого прохожего в коридоре, она брала и трясла за плечи и какого-то юношу в наушниках, и с белыми волосами бабушку, у которой они посидели и без стараний Жалости. Но видел ли ее кто-нибудь? Она обегала всех, она противостояла себе…А на столе так и остался лежать ее мелок со стесанным концом, силуэт Ольги впитывался в зеркало, как сахарная пудра, и пропадал, но живая, и не желающая вставать, Ольга уже спасла саму себя, только как? Нам бы догадаться, нам бы спросить у моря, которое было и будет неустанно шипеть с рождением или со смертью. Оно будет разваливаться, с глубин выбрасывать затерянные сокровища, выброшенные в его волны людьми. И узнает море о том, о чем так и не догадался ни один читатель. Расскажет, оно расскажет нам, если мы не увидим сами.
« Спасти человека никто не сумеет так, как он сам. Пускай в последний момент, в пик событий вы поймете это, но тогда веревки ослабнут сами, развяжутся тугие узлы, они провалятся в трясину. А та зацветет, затем загустеет, превратится она в твёрдый мрамор, по которому и пройдет тот, кто спас себя сам. В этом спасении не стоит на кого-то полагаться, главное держать все на своих плечах, и до конца играть с реальностью, с обществом, которое лучше всего поставить под свое влияние. Вот увидите, как вы выиграете в любой битве, поблагодарив самого себя».