Я Алёшку с детства знаю. Выросли мы с ним в одном дворе. Он уж и тогда странным был. Очень уж добрым и слезливым. Бывало, увидит он дохлого воробья, стоит над ним и плачет. А если приметит где собаку дворовую хромую, и над ней плачет. И домой бежит за куском колбасы, чтобы собаку-то накормить.
Очень добрым был Алёшка. Всё мог отдать: и ножичек перочинный, и рогатку, и фонарик, и конфетку. Как-то, помню, отдал он мне свой самокат, и долго я на нём гонял, пока самокат не сломался.
И мы пользовались Алёшкиной добротой, смеялись над ним, дураком его дразнили.
Ну а когда мы, мальчишки двора выросли, то и разошлись кто куда. Работать стали, а потом уж и переженились все.
И Алёшка женился. Чем уж Людка-то прельстилась, не знаю. Но быть может на Лёшкину доброту Людка-то и купилась. Но уж скоро она и не рада была доброте-то этой.
Алёшка где-то в автосервисе пристроился и неплохую зарплату получал. Но только Людка-то этой зарплаты и не видела. Бывало, получит Алёшка зарплату, и пока домой-то идёт, почти всю её и раздаст. Кому-то в долг даст, нищему подаст, или бомжи у него деньги-то выцыганят.
А слезливым Алёшка так и остался.
Но плакал он уж не над дохлыми воробьями и не над хромыми дворовыми собаками, а плакал Алёшка над всей Россией.
Бывало, встретишь Алёшку, а у него глаза на мокром месте. Чего, мол, плачешь-то, спросишь. А он: «Россию жалко». Ну и не знаешь, что и сказать ему на это, только рукой и махнёшь.
А как пришла в Алёшкину голову такая мысль странная — оплакивать Россию, я и уразуметь не могу. И я вижу, что в России-то жизнь не сахар, и всё у нас, извините за слово нескромное, как бы через ж*пу делается, но я же не плачу. Да и всегда мы «через ж*пу»-то жили, к этому как-то уж и привыкнуть надо.
И добрым Алёшка остался.
Как-то привёл Алёшка в дом бомжа. Грязный был бомж, вонючий. Отмыл Алёшка бомжа, в чистую одежду переодел, отдельную комнату ему выделил. Людка-то не рада была гостю, но и поделать ничего не могла. И жил бомж у Алёшки месяц. Жил бы бомж и дольше, но не выдержал он слёз Алёшкиных и вернулся к своим мусорным бакам.
Ну, а Людка уж и совсем с Алёшкой-то измучилась: и от безденежья, и от слёз его.
И как-то отвела Людка мужа своего, плачущего, к психиатру. А психиатр-то пожилой, с большим опытом, много в своей практике психов повидавший. Но даже он не смог Алёшку от слёз-то излечить. Вводил психиатр Алёшку в гипноз, махал перед ним руками, внушал ему, мол, не плакать над Россией-то надо, а гордиться ею… Алёшка даже головой кивал в знак согласия, но как из гипноза-то его психиатр вывел, так и зарыдал. А когда психиатр спросил, о чём он так рыдает, Алёшка и ответил: «Россию жалко». Ну психиатр-то, глядя на Алёшку, и сам заплакал, и рукой махнул, мол, идите с Богом.
Не выдержала Людка и развелась с Алёшкой.
А у Алёшки и ещё одна странность появилась: страх перед третьей мировой войной. Пристрастился Алёшка к телевизору. Я-то телевизор не смотрю, разве только утром прогноз погоды. А Алёшка каждый вечер по телевизору политические телешоу смотрит. Ну и свихнулся он на этих шоу. И не удивительно. Даже люди с крепкой психикой от таких политических телешоу могут пострадать.
В таких телешоу политологи, депутаты, общественные деятели нас, простых россиян, третьей мировой войной пугают. И говорят они так убедительно, что и не поверить им нельзя. А есть политологи, совсем уж без тормозов, так такие даже сроки начала войны объявляют. Большинство-то россиян как-то и справляются со страхами перед войной неминуемой, как-то удаётся им страхи-то эти от себя отгонять. А вот такие как Алёшка, со слабой психикой, страдают, и уж жить спокойно не могут, вздрагивают они при любом шуме за окном, всё кажется им, что третья мировая война уже началась.
Как-то встречаю я Алёшку, а он бледный, губы дрожат, и слёзы в глазах. Спрашиваю: мол, что с тобой, Алёшка, всё о России плачешь или заболел чем. «А ты не слышал, что ли,— говорит, и голос дрожит у него, — америкосы-то поганые нас со всех сторон ракетами обложили, и если не сегодня, так завтра война-то третья мировая начнётся». И вижу, Алёшка как-то дёргается все телом, слёзы текут по щекам, того и гляди, с ним припадок психический случится.
Ну и стал я Алёшку успокаивать. Стоит ли, говорю, так уж америкосов-то бояться, ведь Россия высокоточными ракетами обзавелась и уже в Сирии их испытала, и президент у нас крутой, вряд ли америкосы-то и решатся к нам сунуться, а придурков-то этих, политологов, депутатов, не слушай, отключи телевизор-то. А Алёшка как бы и не слышит меня, трясётся, плачет. Ну я уж и за себя испугался: как бы, подумал, и самому не заплакать. И отступился от Алёшки.
Нет, я бы запретил такие политические телешоу, ведь, если эдак-то и дальше пойдёт, то скоро у нас таких плачущих-то, как Алёшка, и много будет.
Я понимаю, что надо нашим политикам и депутатам как-то и где-то себя пиарить, а телевидение для пиара самое подходящее место. Но ведь и меру какую-то соблюдать надо. Нельзя же простых людей войной-то пугать. И пожалеть людей-то надо бы.
И я войны-то третьей мировой боюсь. И быть может она завтра и начнётся. От этих поганых америкосов и всего ожидать можно. Но думать об этом не хочу. И телевизор отключил. И живу спокойно.
А Алёшку мне жалко. В конец он слезами-то истечёт. Сколько же можно над Россией-то плакать!
И боюсь, как бы мой друг детства Алёшка в психушку не попал. А там с ним не будут нянчиться-то, а такой ему психотропный препарат пропишут, что уж не Россию он будет жалеть, а себя оплакивать.
Ну вот, как в воду глядел. Попал-таки Алёшка в психушку. Приступ с ним психический случился. Пытался Алёшка из окна своей квартиры выброситься. Стоял он в окне и кричал: «Америкосы идут!» Народ под окном собрался, МЧС вызвали, они Алёшку-то с окна и сняли.
А я уж и посетил Алёшку в психушке. Но увидеть его не смог. Лежал он на кровати, укрывшись с головой одеялом, и молчал. Ну я и ушёл.
Излечат ли психиатры моего друга Алёшку от доброты и слезливости, не знаю. И боюсь: слёзы-то Алёшкины заразительны, и как бы вся психушка, и пациенты, и доктора, глядя на него, не зарыдали.