"...но главное, знаешь ли что? — Легкое дыхание!
А ведь оно у меня есть, — ты послушай, как я вздыхаю, — ведь
правда, есть?" И. А. Бунин
В один из холодных апрельских дней, накануне Пасхи, по Соборной улице уездного города шла невысокая, одетая во всё чёрное женщина. Несмотря на то, что каменные мостовые добела высушены дующим третий день пронзительным ветром, на её ботинках видна свежая грязь, что указывало на посещение окраин, скорее всего, кладбища, расположенного на бугре за мужским монастырём и острогом, в виду раскинувшихся вдаль крестьянских полей.
Это Анна Васильевна Додина, или попросту "мамзель Додон", как величают её за глаза ученицы городской гимназии, где она преподаёт географию, а так же является классной дамой. Всё в ней выказываёт старую деву: от подчёркнуто строгого, лишённого всякой индивидуальности костюма, до выражения лица, делано высокомерного, и в то же время кроткого. Сегодня с раннего утра Анна Васильевна выстояла долгую службу в соборе, терпеливо вслушиваясь в нестройные голоса клириков, иногда умиляясь до слёз особо трогательным оборотам пения, и всё время обращаясь мыслями к образу несчастной Оленьки Мещерской, чью свежую могилу она собиралась вновь навестить. Странное дело, умершая при ужасных обстоятельствах, вызвавших общественный скандал, коснувшийся, в том числе, репутации самой Анны Васильевны, барышня Мещерская превратилась для неё в некий сияющий символ, которому она посвящала все мысли и переживания.
По завершении обедни классная дама провела несколько часов на монастырском кладбище, просторном и пустынном, лишённом ещё густой завесы зелени. Высоко над ней распевали, встречая весну, неугомонные птицы, изредка сквозь плотную серую пелерину туч пробивалось солнышко. Фарфоровый венок, приставленный к брутальному дубовому кресту на глиняном холмике, позванивал под порывами ветра, словно наигрывал жалобную мелодию. И сияли с фотографии бессмертные радостные глаза, как будто бросая вызов окружающей материальной действительности.
Основательно закоченев в лёгких ботинках и сполна упившись горестным, но сладким созерцанием, Анна Васильевна отправилась домой. Жила она почти в центре города, в казённой однокомнатной квартире, находящейся на верхнем этаже четырёхэтажного дома. Здание было единственным каменным строением в квартале, и возвышалось над окружающими крышами подобно неуклюжему великану посреди сборища карликов.
Вся раскрасневшаяся после продолжительной прогулки, женщина подошла к двери подъезда, и прежде всего почистила обувь специальной щёткой, прикованной цепочкой к металлическому корытцу с водой, и лишь затем нажала кнопку звонка. Скоро, но несуетливо появился Ефимыч, привратник — весьма маститых лет, в выцветшей шинели с непонятной медалью на груди. Признав жиличку сквозь толстое дверное стекло и решётку, загремел засовом, потянул скрипучую створку на себя, кряхтя-пыхтя, словно маневровый паровоз в депо. Анна привычно налегла своим небогатырским телом снаружи, помогая старику впустить её в родные пенаты.
Не дослушав сетований на проклятый радикулит и тугую пружину, она начала подниматься по широким мраморным ступенькам, стёртым до округлости не одним поколением обитателей дома. Нечастый стук её каблуков, а так же эбенового навершия зонтика, используемого как трость, гулко разносился по всем пролётам лестницы. Из-за массивных квартирных дверей с латунными номерками почти не доносилось звуков, лишь едва пробивались запахи приготовляемой на ужин снеди. Во рту Анны Васильевны нынче не было ни росинки, но даже мысль о еде ей претила. Она всё ещё оставалась во власти призрачных возвышенных чар, будто и сама обернулась тенью. На предпоследнем, третьем этаже из квартиры чиновника почтового ведомства Слепцова слышалась игра на пианино. Женщина приостановилась, навострила слух. Вновь и вновь звучали простейшие гаммы, повторяемые неловкой рукой с элементарными ошибками. Это Маша Слепцова, ученица младшего класса гимназии. Похоже, бедняжке медведь наступил на ухо при рождении, но упорные родители полны желания вырастить из неё музыкального виртуоза. Анна Васильевна покачала головой, не то укоризненно, не то печально. Услужливая память тут же нарисовала картинку, как замечательно легко, почти волшебно исполняла на гимназическом конкурсе прошлой осенью сложнейшие партии Шопена Оля Мещерская. Тонкие девичьи пальцы порхали над клавишами, словно юркие колибри, вбирающие пыльцу из цветов, стройный стан непринуждённо вибрировал в такт музыке, а глаза сияли всесильной радостью жизни! Классная дама улыбнулась видению, и поднялась на свой этаж. Перед дверью под номером "32" остановилась, чтобы перевести дыхание. Ей недавно исполнилось столько же лет, сколько значилось на этой табличке, но порой казалось, что все пятьдесят, и она превратилась в древнюю старуху. Впрочем, иногда, особенно попадая в непростые ситуации, ощущала себя несмышлёной отроковицей...
Наконец-то ключ вставлен в замок, два в меру тугих оборота, щелчок — добро пожаловать домой, мамзель Додон! Женщина вошла, и в нос ей ударил табачный запах с примесью дешёвых терпких духов. Без сомнения, в гости пожаловала Адель, tendre amie хозяйки квартиры, единственная, у кого имеется дубликат ключа. Но учитывая текущее настроение, перспектива свидания кажется туманной. Анна Васильевна сняла в прихожей твидовое английское пальто, шляпку, переобулась в домашние туфли. На пороге комнаты сделала глубокий вдох, как при нырянии в глубину, потом решительно ступила за портьеру.
В спальне царил полумрак. Лишь на одном из окон шторы раздёрнуты, и в его проёме чётким силуэтом прорисована высокая женская фигура, которую многие сочли бы худосочной, а снисходительный наблюдатель — выразительной. Это и есть Адель Гаршина, особа тридцати лет, называющая себя поэтессой-футуристкой, но нигде и никогда не напечатавшей ни одной строчки. Она по-восточному темноволоса, с чёрным пронзительным, часто дерзким взглядом, “орлиным” носом и отчётливым пушком над верхней губой. В данный момент Адель устроилась на подоконнике в вычурной позе, потягивая дым из папиросы, вставленной в длинный янтарный мундштук, и что-то якобы рассматривает внизу на улице. Одета она в бордовый атласный халат хозяйки, который поэтессе короток — едва прикрывает колени.
Анна Васильевна постояла некоторое время, и не дождавшись реакции на своё появление, нарушила тишину:
— Ну, здравствуй, ma chеre! Как поживаешь?
Адель не повернула головы, словно не расслышала, потом сквозь сизый табачный дым ответила вопросом на вопрос:
— Ты снова ходила... к этой... своей?
Анне Васильевне неприятна тема для обсуждения, и его тон, и выражение лица amie. Поэтому она молча отошла в угол и начала неспешно переодеваться. В зеркале серванта было видно, как Адель бросила на неё сверлящий взгляд, сопровождаемый эскападой:
— Пойми, Анна, твоё поведение на грани безумства! Эта гимназисточка давно мертва, а при жизни кем ты была для неё? Синим чулком, скучной классной дамой, не более! А она — избалованная богатенькая дура! Ладно бы просто соблазнила этого солдафона-полковника, — и финита, но зачем было дневник про чувства показывать? Разумеется, он её застрелил! Я бы тоже убила на его месте...
— Прекрати, слышишь, Адель? Я не позволю тебе рассуждать о Мещерской в таком тоне! Или поищи себе другого слушателя!..
Черноволосая женщина глубоко затянулась дымом, выпустила его в потолок... потом соскользнула на пол, небрежной походкой направилась к стулу, на который наброшена её одежда. Халат распахнулся, и открылось голое тело: с небольшими, почти плоскими грудями, увенчанными остриями сосков, с гладким смуглым животом, снизу покрытым кучерявой порослью в виде наконечника стрелы, направленной в сторону промежности. Внутри Анны всё сжалось, и сладко-блаженно ёкнуло. Голова вскружилась на миг, и грубое необоримое желание пронзило тело с низу до самой макушки, так, что волосы зашевелились. Она сделала шаг и схватила проходящую мимо Адель за руку, потом зашептала словно чужим голосом: “Не уходи так... Останься... Люблю тебя!”
Адель застыла, склонив суровое лицо с мерцающими гипнотизирующими глазами к лицу подруги, и вдруг впилась в её губы крепчайшим, как захват кузнечных клещей, поцелуем. Анна ощутила мгновенную слабость в ногах, но руки напарницы, тонкие и сильные, не дали ей упасть, и тесно придавили к буфетному столу, и начали лихорадочно расстёгивать крючки с пуговицами, заодно шаря-нащупывая все сокровенные места. Это казалось почти унизительным части сознания классной дамы, и так противоречило предшествующему настрою... но власть над телом захватила другая половина эго и повлекла в жаркие стремнины сладострастия.
Адель едва не рычала, извивалась питоном вокруг жертвы, и скоро ободрала, как липку, лишив покровов, потом разжала её бёдра своим острым гладким коленом и втиснулась в лоно, уже истёкшее невольным соком. Анна оставила последние здравые мысли, ощущая и предчувствуя ярчайшую катастрофу с падением-вознесением, подобным долгожданной казни. Она впилась ногтями в плечи мучительницы, а ртом в её рот, едва не задыхаясь от сплетения языков в гортани.
Внезапным резким разворотом, схожим с приёмом борцов в цирке, Адель бросила их тела на софу, расположенную в центре комнаты, чтобы оказаться, разумеется, сверху. Она продолжала шарящие движения рук, прибавив хищные всасывания и впивания губами. Анна металась, как в бреду, наугад путаясь пальцами в длинных жёстких волосах подруги, стеная и умоляя о чём-то...
Вот... вот всё завертелось в последней карусели, надорванный холст затрещал, готовый прорваться, и открылось жерло пушки, предназначенной выстрелить в небо... Анна застонала в голос от невыносимого напряжения, выгнулась дугой, и ощутив острый, пронзительный укус мочки уха, ставший окончательным аккордом аппассионаты, взорвалась напрочь...
Но Адель, настроенная как никогда жадно, не дала длительной передышки. Вновь затеяла страстную игру, используя все уголки тела Анны, как струны дикой арфы, извлекая чаемые звуки-ощущения во всём регистре наслаждения. Подверженная пытке (или божественному поклонению?) то отдавалась всецело уносящему потоку, то пыталась воздать сторицей, нападая на соперницу и доводя её в свою очередь до блистательной агонии.
Впрочем, есть предел всему. Анна прохрипела измождёно: “Хватит... Ещё немного, и я точно умру!” Они распались, распластанные на постели, часто дыша. Адель поднялась резвой пружиной, непринуждённо нагая, жемчужно блестящая от капелек пота в сероватом свете сумерек. Она вновь закурила, отошла к окну, прислонившись к откосу. Заговорила как ни в чём не бывало о своём:
— Сегодня была prеsentation в салоне графини Хустовой, прикатил из столицы N. S. со свежими стихами. Впрочем, сам не читал, поручил каким-то малахольным курсисткам. Мямлили такую чушь, что мне хотелось смеяться на весь зал! Ещё почитается главой поэтического направления! Одно утешило — привезли с собой пару ящиков ливадийского вина, угощались все, не стесняясь... Я даже ухватила одну крымчанку с собой, полюбуйся! — Адель извлекла припрятанную за штору бутылку тёмного стекла с лиловатой наклейкой. Затем в руке поэтессы появился штопор, и скоро с характерным звуком пробка была извлечена из горлышка, и вином наполнены лафитные бокалы.
Анна наблюдала действо сквозь смеженные веки, закутавшись в простыню, пассивная, всё ещё в плену тёмной подспудной энергии. Её взор притягивали острые, очень плотные вершинки грудей любовницы, которыми та порой ощутимо царапала кожу спины или ягодиц возлюбленной, когда в пароксизме близости изображала быка, покрывающего Пасифаю...
— Но в качестве закуски были предложены одни марципаны и солёные фисташки! Я нисколько не насытила своё чрево, и поэтому... уничтожила твою жаренную рыбу, что нашла на кухне в сковороде... Надеюсь, ты не голодна, иначе мне будет неловко!
Анна покачала головой. Еда по прежнему не прельщала её. Адель приблизилась с бокалами, встала вплотную. На уровне глаз лежащей оказалась влажноватая кущица волос, прикрывающая раздвоение ног, а чуть выше — нависшие пики сосков, цветом (и на вкус) напоминающие горький шоколад.
Адель подала вино, встав коленом на постель. Анна отхлебнула, чуть не поперхнувшись густой хмельной крепостью напитка. Голова мигом зазвенела. Учительница хотела отставить бокал, но было некуда, и она допила всё до капли, словно решившись идти до конца безумства. Пожар, вроде бы утихший, вспыхнул с новой силой. Почувствовав взаимный импульс плоти, властная дева резким жестом убрала пустые лафитники куда-то прочь, и пала на покорную amante, как орёл на голубицу. На этот раз она почти без прелюдии, можно сказать, бесцеремонно, открытой пятернёй схватила самое нежное место Анны, а затем проникла вглубь, вскрыв створки раковины похлеще ножа для устриц. Подверженная подобной атаке женщина дёрнулась всем телом, но осталась во власти её обладательницы. Первоначально неприятные ощущения сгладились, превратившись в жажду и предвкушение неминуемой развязки. Любовницы шумно дышали в лицо друг другу, периодически сливаясь поцелуями. Адель наездницей-амазонкой оседлала бедро подруги, скользя вперёд-назад, словно распахнутым бутоном лотоса по лунной дорожке. Скоро стало совершенно невозможно сдерживать рвущегося изнутри дракона, и своды ветхих человеческих оболочек сотряслись, и рухнули освобождёно в полный мрак....
Когда Анна пришла в себя, Адель уже стояла поодаль, напротив старинного резного трюмо, в сорочке и корсете, пристёгивая чулок к подвязке. Затем натянула нижнюю юбку, хрустящую крахмалом, камисоль, юбку-панье, кофту, на шею повязала чёрную ленту-бант. Вылила в бокал остатки вина и допила, не предлагая визави. Но Анне было всё равно. Огнедышащий всевластный зверь вернулся в бездну , и тонкое светлое чувство омывало сердце Ей уже хотелось, чтобы любовница поскорее ушла, и унесла с собой всё яростное, животно-грубое. Адель же смотрела почти презрительно, с ясной откровенностью, и слова её прозвучали хлёстким резюме
— Нет, Анна, ты меня не любишь! Но я нужна тебе, чтобы удовлетворить обитающую в глубине твоего естества похоть. Впрочем, ты тоже необходима мне. Я хочу обладать твоим телом, брать, насиловать, чтобы вырвать из того морока иллюзий, в которые ты погружена! Ты не вышла замуж, потому что замужество — это реальность, физическая сущность, а ты бежишь от неё, как чёрт от ладана! Вот бы мне тот ничтожный комок плоти, который есть у каждого из этих самоуверенных самцов, я бы показала тебя полноту восприятия жизни! В общем... как знаешь... Оставайся со своей фантасмагоричной гимназисткой, желаю счастья!
Уже в дверном проёме, раздвигая портьеры, Адель словно бы вспомнила:
— Да... я взяла в шкатулке десять рублей, очень нужно на лечение Яше, ты же знаешь, во сколько обходится... Я верну скоро, когда получу гонорар за сборник, посланный издателю в Нижний...
Анна ничего не возразила, хотя это были последние деньги до выплаты жалованья. Яков, бывший муж Адель, чахоточный морфинист, вечный студент, к тому же не то социал-революционер, не то анархист, втягивал любые средства, словно пустыня капли дождя. И новость про будущий гонорар давно известна. В общей сложности союз футуристки и революционера уже обошёлся учительнице гимназии более чем в сто рублей. Но и этот факт ничего не значил сейчас.
Хлопнула где-то в иной вселенной закрываемая дверь. Анна облегчённо вытянулась во весь рост, расправила покрывало до самого подбородка. Ей уже грезился шумный вокзал, толпа уезжающей-провожающей публики, снующие путейцы, дым, пар, слякоть февральской оттепели, и она идёт к вагону, вдоль которого прохаживается, словно на прогулке, Оля Мещерская, а пожилой седобородый полковник занят чтением исписанного листка бумаги... И вот взбешённый офицер хватается за кобуру, выхватывает страшный воронёный револьвер, а она, Анна Додина, бросается наперерез линии выстрела, отталкивает остолбеневшую барышню, и встречает грудью предназначенную ветреной гимназистке пулю. Она, то есть Анна, красиво и медленно опускается на перрон, и смотрит ясным прощальным взглядом на рыдающую девушку, на раскаявшегося убийцу, на взволнованный вокзальный люд. И ещё она каким-то чудом оказывается в стенах гимназии. слышит, как отзываются с восторгом о её подвиге коллеги-учителя, а начальница, кстати, родная сестра того самого полковника, молится со слезами об упокоении её, Анны, души... Так же видит она себя в роскошном лакированном гробу из красного дерева, приобретённом родителями Оли Мещерской, усыпанном самыми свежими чудесными цветами. И как везут её на лучшем катафалке по Соборной улице, и весь город выходит проводить не пощадившую живота своего в последний путь, и закапывают на почётном месте кладбища, а на могилу приносят десятки венков с золотыми лентами...
На этом фантазия классной дамы тормозит, не видя дальнейшей перспективы развития, но с лёгкостью находит иной путь. Теперь девять граммов свинца не убивают её, а лишь ранят, и благодарная Оля Мещерская приходит навещать спасительницу в больницу, а её родители каждый день приносят ослепительный букет роз в палату... Впрочем, лежать на больничной койке тоже занятие не из весёлых, и Анна воображает, как одним укоризненным взглядом и добрым словом останавливает потерявшего голову мужчину, и устраивает мир к общему удовлетворению, и радостная живая Оля бросается ей на шею...
Постепенно сладкие грёзы переходят в столь же блаженный сон. Окончательно стемнело. Растворилась во мраке обстановка скромного жилища, а так же портреты на стенах: невзрачного прапорщика, брата Анны Васильевны, убитого под Мукденом, и коллективный снимок класса с Олей Мещерской. На аспидно-чёрном небе, с которого ветер смахнул остатки туч, высыпали крупные, похожие на алмазы звёзды. Они заглядывают в окно спальни, так же сияют над монастырским кладбищем, и отражаются в фарфоровом медальоне с фотографией поразительно живой девочки, или женщины... Точно так же они сияли тысячи лет назад, и будут блистать через сто.
Спящая дышит легко, почти безмятежно. И кому, как не звёздам, известно, насколько краток миг этого дыхания, сколь тонка грань между живой сущностью и вечным безмолвием. Но пока трепетное пламя свечи теплится, продолжается повесть, название которой — Свет звёзд, и эпилога у неё не предвидится, потому что смерть — всего лишь сон, а пробуждение будет ярким весенним утром! До встречи там, все!