(На фото: март 2017.Дом Правительства Москвы. Писатель Ирина РакшА на церемонии присуждения ей премии "Золотое перо", в номинации "Писатель года 2016" - Мемуары)
Ирина Ракша
ВОТ И ЖЕНИ НЕ СТАЛО. УШЁЛ, УЛЕТЕЛ…
(письмо дочке)
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет.
Б.Пастернак
Анечка. У меня сегодня траурный день, умер Женя Евтушенко, которого я знала ещё с 1958 года по Лит. Институту, по курсу мастерской поэта Михаила Аркадьевича Светлова. Но ближе и близко (вот ярко вспомнилось) - когда однажды он с Беллой Ахмадулиной поздним вечером вдруг приехал к нам из Москвы в посёлок писателей Переделкино. Снежно-скрипучей зимой на "дачу Сельвинского" (в которой было тогда общежитие Литинститута, ибо многоэтажный кирпичный дом в Москве на ул. Добролюбова ещё только строился. И мы с лопатами ещё только поедем туда на субботник, на эту стройку). А вместе с нежной, темноокой прехорошенькой, но толстой курякой Беллой, тоже студенткой, потому, что они, неприлично влюблённые, только что поженились. И были трепетно искренни, как никогда потом. И это дело мы обмывали в маленькой боковой, нашей с чувашским поэтом Геной Айги, узкой комнатке на первом этаже, что у лестницы. Туда набилось человек 15, а то и больше, со всех комнат сбежались, со всей двухэтажной дачи. Так что собрались там на нескольких метрах «таланты» со всей страны – русские и евреи, татары и чукчи, прибалты и азиаты.
От сигарет "всё в дыму, как в Крыму", и стихи, стихи, стихи. И одна на всех бутылка чего-то, что Женя привёз, и одна на всех банка консервов "Частик в томате", и одна на всех буханка хлеба - большой кирпич. Отламывали по кругу. И мои "разнопёрые", московские тарелки, которые мне, беглянке с Таганки, передала в Переделкино моя любимая, сердобольная бабушка. Знала бы она чем всё это кончится...
И казённая лампа, с жестяной круглой биркой Литфонда, горит на подоконнике. А за окном глухая, чёрная ночь стучит ветром в стекло, и сосны, сосны шумят повсюду. И дача бесценного Пастернака от нас совсем близко, тоже средь заснеженной глуши, рукой подать, такая же казённая, литфондовская, как и эта, старика-поэта Ильи Сельвинского, зачем-то, куда-то выселенного. И наше единственное окно снаружи во тьме, светит, наверно, издали
прохожим уютным теплом, надеждой. Впрочем, как теплятся где-то сквозь частокол черных стволов и живые окна пастернаковской дачи. И там не спят. А дальше как ульи разбросаны в зимнем лесу дачки Атарова и Щипачёва, Хикмета и Нилина, Шагинян и Чуковского, Катаева и Паустовского, Леонова и Светлова… А через белое поле на взгорке кладбище, где большинству из этих столпов придётся лежать.
А пока у нас в комнатке шумно и жарко, жутко накурено и отчаянно озорно. Молодожены, оба с мороза, так обалденно свежи, так искренне радостны и картинно красивы. Она по детски мила. Инфантильна. У неё круглое по-татарски плоское личико, маленький рот и носик. Большие широко расставленные кукольные глаза. И кожа прозрачно перламутрова. И за всем этим почти не проглядывает будущая греховность манкой порочной женщины. Но он влюблённо слеп. Он на голову выше всех, он худ, энергичен и говорлив. Они равновелики, равнопрекрасны в своей поэзии и любви. Они сама поэзия.И всё у них ещё впереди. Все встречи и расставанья. Все боренья-преодоленья. И долгая, долгая жизнь. Врозь. И ещё, конечно же, Женины «СнЕги», и "Если будет Россия,/Значит буду и я", и "Хотят ли русские войны?"...Однако, вот что в сухом-то остатке, чего ему никогда не забудут. В лихие, тяжкие для всех нас 90-е голодные годы, с трудом всеми нами пережитые, он вдруг этак запросто улетит за океан. Слиняет в благополучные, сытые Штаты Америки, откровенно бросит в разрухе несчастную Родину.(Якобы спасая от голода свою новую семью). И его известная формула сразу же обнулится, обесценится, превратится в труху, даже в свою противоположность, и зазвучит так: «Поэт в России ТОЛЬКО лишь поэт». «Только». И ничего более, не иначе. Да-а. В долгой жизни поэта ещё будет много всякого. Все хомелеонства, все взлёты и падения. В общем, всё ещё только начинается, только случится.
А пока что два стула тут, и две, параллельно стоящих казённых койки (с бирками Литфонда), справа и слева от единственного окна, и меж ними стол под газетой. И наша с Генкой пепельница - консервная банка, полна окурков, бычков-чинариков, среди которых с ярко красной помадой - Белкины. (Наутро студенты, и тоже курящий Айги, будут именно их выбирать на самокрутки, поскольку у неё не какая-то вонючая "Прима", а табак дорогой, то ли "Друг", то ли "Тройка" - мама ведь, кажется, в КГБ на Лубянке работала). И сейчас все вокруг, что набились сюда, теснясь по койкам и стульям, как сельди в бочке, поэты. прозаики, "веды" - пока что члены одной семьи, пока что комсомольцы, товарищи, единомышленники. Ещё невразумлённые атеисты. Пока ещё с добрым сердечным гомоном перебивают друг друга. И шум стоит и звонкие споры. Но вдруг… Когда начинает кто-то читать стихи – разливается тишина. Святая, общая. Словно Ангел над всеми возносит божественные крыла.
А Белка, сидя рядом, буквально благоухая «Красной Москвой», тихо хвасталась мне новыми зелёными нефритовыми серёжками в ушах. Она была уже без своих толстых кос - постриглась на радостях. А серёжки ей Женя на эту свадьбу как раз подарил. Конечно, не со стипендии, а с какого-то гонорара..
И во всём многолюдстве этих сильных, горячих, молодых тел, конечно, "будущих гениев русской словесности", было в комнате только четверо, о ком наш провидец, остроумный профессор и просто большой поэт Михаил Светлов, (автор бессмертной «Гренады», автор «Каховки». «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути»), напишет свои воспоминания. И эти четверо здесь, именно в этой дымной комнате, в этой «куче» - Евтушенко, Ахмадулина, Ракша и Айги. Мастер напишет о каждом из них отдельно и в разное время, бесценно, образно, "раритетно". И эти статьи войдут во все собрания сочинений классика. Что? «Старик Державин нас заметил/ И в гроб сходя, благословил»? Не знаю - не знаю. Но это тоже будет уже потом. Позже. А тогда мы ни знать, ни ведать, ни мечтать о том не могли.
Господи, как давно это было! Словно и не со мной. Или вообще в другой, чужой жизни. Дай только Бог мне никогда ничего не забыть, не забывать из прошлого. И, конечно, писать.. Впрочем, знаю - времён-то нет. Вообще времени не существует. На ладони у Бога времён вовсе нет. У Него всё сущее, всё настоящее. И все мы - на этой самой вселенской Ладони, Длани - вечно живые… Зато тут для нас, земных, мелких и смертных, пока что будущее рождается в прошлом. И все мы временные - из прошлого. Сумма пережитого. Даже те, кто пока ещё молод.
...Но вот и Жени не стало. Ушел, улетел... Большой русский поэт, православный христианин. Даже претендовавший когда-то на апостольство. Талантливый мой современник, на котором "веды" от литературы ещё много перьев сломают. Изведут, обломают, диссертации защитят. А главное - славу заработают.
...А ещё я думаю, вместе с Женей закончилась эпоха «шестидесятников». Эпоха оттепели. Наша эпоха. Моя. В которую крепли, мужали, свободно писали и обретали крылья. (Кстати, критики и завистники, а у Евтушенко их было множество, звали его заочно совсем не "Евгеша", как в интернете кто-то лукаво и даже лживо уже успел написать, а более жёстко, резко так, коротко, с выдохом, как удар в грудь - "Евтух"). Порой мы годами с ним не встречались. Очень уж далеко, веером. в разные стороны разлетелись по свету «птенцы гнезда Светлова». Но он всегда жил где-то недалеко. На этой планете. На этой земле. Как и Гена Айги. И это я ощущала.
…А сие письмо я пишу ночью, моей дочке Анюте, художнице (как и папа её) "с разбега", с горести, горечи, ибо эту весть узнала только что в интернете. И вот чтоб послать, срочно "прилепила" текст к какому-то посту с чьими-то хорошими талантливыми скульптурами. Просто так, они по случаю подвернулись. Этот пост с польским творчеством мне друг прислал по инету.
...А Женя именно вот сейчас, в сей, в данный момент, где-то в Штатах пока лежит. За космической бездной черного неба и гудящей ледяной огромностью океана. Лежит в иностранном морге. Смертельно глухо и немо. И для него, всегда такого энергично-живого, это так непривычно, безвольно, безвыходно. Лежит одноногим, высохшим, старческим телом. И худое колено торчит одиноко... Но, я думаю, это тело съел вовсе не рак, не онкология, а неизбывно-черная, непроглядная ностальгия. Для русского в отдалении, в рассеянии, в отчуждении - неизбежная, много лет грызущая и всё-таки сгрызшая его душу. Вот и лежит он где-то сейчас «за рубежом» уже как чуждый, инопланетный предмет, окостеневший, восково-бледный. Ещё когда-то, будучи живым, сказавший: «И если умирает человек, / с ним умирает первый его снег,/ и первый поцелуй, и первый бой…/Всё это забирает он с собой».
Но он всё же успел! За несколько дней до конца успел таки завещать похоронить себя в России в родном Переделкино, где когда-то ему «отписали» даже казённую дачу. А он там устроил музей своего имени. (Бумеранг возвращается. Как и всё возвращается на круги своя). И скоро гроб с его стылым телом, с бездушными останками уляжется в яму на знаменитом переделкинском кладбище, что за полем на взгорке, в промозглую, мёрзлую, звонкую землю. Под обветренными стволами шумящих на фоне неба сосен. Умирая в больнице, он, и тут прагматик, даже успел кому-то по телефону сказать, где конкретно хочет лежать: "Недалеко от могилы Пастернака". И в этом он, хитромудрый, тоже окажется прав. «Недалеко», но всё же поближе к гению, которого, если честно, знал при жизни совсем, совсем мало... И ещё я думаю, что в будущем всем современникам его помнящим, наверно, не стоит пинать друг друга,и спорить, кто знал его ближе, кто больше, кто меньше. (Ближе, прежде всего, он знал себя сам). Но ведь и это не важно. Поэт прожил сложную, многослойную, неоднозначную жизнь. А важно то, что у каждого давно уже есть с в о й собственный Евтушенко. Свой собственный штрих к его портрету, уже ёмкому, уже полному. Так добавь и его. И важно будет именно это.
Конечно, он Мастер Слова. Мастер сочетания слов. Стихов. Стихосложения. Стихо-рождения. Мастер образов, мудростей. Впрочем, часто известных издавна, ещё до Софокла и Эзопа, до Талмуда и Библии. И Нового Завета. Но всё же историю пишут и движут, определяют её совсем не слова, а ДЕЛА. Дела и ПОСТУПКИ. А многих своих поступков, я уверена, поэт сегодня чурался бы, а то и стыдился. Например, предательства. Не важно во имя чего. Во имя себя любимого или близких (что в общем одно и то же). Предательства не только людей и друзей, а своего Отечества, рода, Родины, которую он бросил в последние, самые трудные четверть века. Улетел в девяностые с новой семьёй в Штаты, будучи мужиком ещё крепким, здоровым, способным подставить родной России плечо. В трудную её минуту. Но не подставил. А, длинноногий, высокий легко перемахнул через океан в чужой окоп. Со всеми своими ценностями и талантами. Однако, потеряв на лету, всё бесценно-святое, благоговейное, чему всю жизнь ранее и учил, и служил, и вроде бы дорожил. Вдруг забыв, что Отечество не там, где хорошо, а хорошо там, где Отечество.
И нам не важно, что в те лихие, окаянные дни уезжали другие. Ты был не другой. Ты был уже всенародный, был свой, родной. Ты был «больше, чем поэт». И вдруг… А впрочем, очевидно, что вовсе не вдруг. Стоит только копнуть поглубже...
...Вот только, только что прочла в интернете спешное показное откровение одного молодого либерала-деляги и шоу-мена Дмитрия Быкова (Д.Зильбертруда). Модного тусовщика-русофоба и полит-стихотворца. Некогда, на всякий случай, названного самим Е.Евтушенко. -"Кудрявенькое избыточное торнадо".(Точно назвал, как припечатал). Так вот это самое "торнадо" бесстыдно похвастался в интернете всем и на всю страну, как он успел-таки даже из Москвы в Штаты, обогнув глобус в пол-шарика, волной своей телефонной связи, пробиться в помещение к умирающему. Как упросил его жену Машу, положить мобильник ему на подушку, ближе к уху. И умудрился-таки наговорить буквально уходящему на тот свет человеку, (почти бездыханному, в кислородной маске, на одре) слова гордыни, комплимент, мол как ТОТ велик и КАК знАчим для человечества. И, конечно же, предстаился, КТО это ему звонит аж из самОй-самОй России... Воистину - "наш пострел и тут поспел". Нечего сказать - "достойная" эстафета. Ведь некогда именно о таких вот фигурантах поэт сам сказал: "И ходят в праздной суете/ Разнообразные не те..." Воистину - совсем не те. Даже чуждые.
И ещё мне с болью подумалось - разве же этот голос ярого "русофоба"
Д.Быкова должен был на прощанье слышать в последний момент жизни большой русский Поэт? Уже тугим, глохнувшим ухом? Разве ЭТО должна была слышать его Душа в конечный миг пребывания на земле? На пороге Вечности, бездны? И вообще, был ли тогда Божий крест на иссохшей, желтой его груди? Успел ли он, православный (а совсем не католик), уходя в Бытиё иное, покаяться, причаститься, как истинный хрестианин?.. И ещё мелькнуло - а может, всё это и не случайно? Может, как раз он именно такого голоса и заслужил? По тяжким своим грехам, дурной кровью спекшимся за грудиной?.. Не знаю, не знаю. Не дано нам, смертным, знать этого, сих великих Божьих Вселенских Тайн. Сих величайших тайн последних мгновений каждого, знаемых только Господом.
… И всё же, вспоминая о Жене, диву даёшься, как богато, как щедро сочетались в нём - прагматизм и лиризм, показуха и сердечная искренность. Жестокость и такт, нежность и жесткость, и тут же дивная щедрость и широта. (Но всё же во всём - стержневым, главным, скрепляющим - у него всегда было личное "ЭГО" - перманентное ощущение ценности своего «Я». Ведь он издавна, изначально задал себе слишком высокую планку. А зря)…
Да, в нём намешано было много всякого – и добра, и зла. Бочка мёда от Бога, а вот ложка дёгтя от кого - сами знаете?..
И всё-таки - это потрясающая Божья Работа! По лепке, по созиданию, одушевлению, составлению Тварей земных. И миллионы ведь экземпляров, миллионы экспериментов! И среди них единицы таких вот удачных, редких, таких бесценных как Евтушенко. Женя, Евгений. Что по-гречески значит - выдающийся. (Целая наука существует - евгеника). Ведь имена не случайны... Воистину, только выдающийся русский поэт (тут невольно и "Памятник" Пушкина вспомнишь)задолго до ухода в вечность мог пригласить потомков к себе на погост, как пригласил Женя: «Приходите ко мне на могилу./ Приходите стрезва и взапой./ Я и туфельку, и бахилу/ Над собою услышу собой…» А ещё мог сказать пророчески (тут опять вспомнишь классика!): «Я твой поэт, далёкий мой потомок,/ Меня ты знать не будешь наизусть./ Но до тебя травой из-под бетона,/ Хотя б одною строчкой дотянусь».
... Потом мне, наверно, стоит вспомнить ещё одну его свадьбу, последнюю, громкую, неожиданную в Дубовом зале ЦДЛ - Центрального Дома Литераторов. С музыкантами, и даже почему-то с фокусниками, с цыганами. (Хотя я это пишу не воспоминания. Это просто моё письмо к дочери. И добавляю лишь отдельные штрихи к портрету времени)… Свадьбу с провинциальной студенткой даже не вуза - училища, милой, очень простенькой Машей Новиковой, четвертой его официальной женой, встреченной где-то в глубинке, и приехавшей сюда, кажется, из Петрозаводска, куда он ездил со своими поэтическими концертами. В общем, с севера. И ещё с её юными сокурсниками. Помню длинный, пестро и богато уставленный яствами стол, накрытый с избытком, для всего курса, возле натурально горящего (лишь по особым дням) исторического камина. Уютно потрескивающего поленьями дров, под роскошно-резной дубовой лестницей нашего Алсуфьевского особняка, на Поварской. И звон посуды, и с кухни - дивный запах еды, и радостная суета до боли знакомых нам всем «цедээловских» официанток, снующих с подносами. И гости, (всё больше нужные, но также и творческие, по хорошо продуманным спискам) сидели за уютными столиками под люстрой в Дубовом зале этого готического особняка, (отданного Союзу Писателей ещё в тридцатые), с узким, под потолок, угловым окном, мозаичным, словно в костёле.
Однако в этом же историческом дивном зале князей Алсуфьевых, только со сдвинутыми к стенам столиками, проходили обычно, ещё со времён Горького, партийные собрания, и разные обсуждения-осуждения-присуждения, порицания и похвалы и, конечно же, голосования. А порой (когда главный Большой зал со входом со стороны Никитской ещё не был готов) под великолепием сего готического окна в дни неожиданных трауров, ставились в «красный угол» на сдвинутые столы - обитые красной тканью гробы. Для прощанья скорбящих писателей с телами коллег - усопших классиков советской литературы. (С НЕ классиками прощались обычно в Малом зале особняка).
Не стану перечислять имена великих ушедших. Они известны. «Таков закон безжалостной игры./ Не люди умирают, а миры…» Их гробы утопали в букетах цветов, в огромных еловых венках и красных, по-советски исписанных лентах. А рядом в скорбном молчании сменялся «почётный караул» из партийных чиновных боссов, прозаиков и поэтов, каждый с красно-черной повязкой на рукаве. А если кто-то и говорил - то глухо, подавленно, как бы навзрыд. И потом в зале ресторана ещё несколько дней упрямо стоял запах печали, полуживых могильных цветов и свежей зелёной хвои. Однако манящие запахи фирменной, "писательской" кухни (соляночка с осетриной, цыплята-табака, котлеты по-киевски) вытесняли душевные муки и горести. До следующих похорон. И вот уже говор и смех, горячие споры и звон рюмок-тарелок за вновь накрытыми белыми столиками - возвращали жизнь клуба в деловое, прежнее русло.
…Вот и теперь в зале шло Женино торжество. Я бы сказала, шло представление. «Киносъёмка». Очередная свадьба поэта, в которой было что-то дерзкое и отчаянное, как последний рывок у финиша. Последняя на излёте Вера, последняя
Надежда на последнюю Любовь. Была там, кажется, и мама его, в тёмно-синем платье с белым воротничком, похожая на советскую учительницу. Все гомонили, улыбались, порой негромко, смущённо «рукоплескали». А жених, став к старости сероглазым, следил, как режиссер, цепким, опытным взглядом за всем что происходит рядом. И особенно, что в центре зала, где подиум, за оркестром и выступающими. Что и как происходит за «столом молодых», что и как в зале, что и как там в углу, под высоким окном.
В чём Женя одет был - не помню. А это значит, не очень ярко, как обычно любил. Красуясь, позируя, но словно бы невзначай. Иначе я запомнила бы. Он был худ, как и в молодости, и высок. На голову выше всех. И не был ещё морщинистым инвалидом, человеком безногим, что в старости так старательно перед всеми скрывал. Но седые мелкие волосы, чёлку, уже видимо красил. В неприметно-серенький цвет. И был он в тот вечер нарочито молодо, и как-то нервно весел. И артистичен. Словно женился в первый, а не в последний, четвёртый раз. И не только на милой Маше, а на каждой из её соседок-подруг. Из этих провинциальных девчат, смущённых великолепием обстановки, изобилием на столе и, конечно, известными, узнаваемыми гостями.
Вот и рядом с нами в уютно-оранжевом свете ночника-абажурчика сидел (с прядью седой в шевелюре) Юра Нагибин. Прекрасный прозаик, Беллин второй, давно уже бывший, муж. Юрий Маркович. По европейски сдержанно модный. Тоже с новой, в аромате французских духов, очень изящной женой, стройной Аллой, дантисткой, привезённой им из Ленинграда. Он плотный, ещё моложавый, выглядел мудрым, как молчаливый нездешний сфинкс. Словно всё что вокруг мало его касалось. В безупречном сером костюме. Волоокий, спокойный, печальный.
…Эти виденья встают сейчас передо мной, как остановленные Богом мгновенья. «Мгновенье остановись. Ты прекрасно»?.
Господи, пусть всем им, ушедшим раньше меня, но таким живым в моей памяти, пухом будет земля...
Целую тебя, моя Анечка. Твоя мама.
Сегодня 1 апреля 2017 года. А, впрочем, уже 2-е. Ночь промозглая,
хмурая, давно пора спать. А ты у себя сладко спишь.
За окном моего 14го этажа уже занимается московское утро.
И снова слышу щемящие Женины строки, голос его, ещё недавно живой,
глуховатый, чуть нараспев:
«Идут белые снЕги,
Как по нитке скользя.
Жить и жить бы на свете.
Да, наверно, нельзя…»
И.Р.
P.S.
Я поставила точку. Нажав кнопки, послала это письмо по компьютеру дочке и пошла спать. Я не знала тогда, что спустя месяц в мае, моя Анечка, стоя в мастерской у мольберта, и заканчивая очередную картину, вдруг уронит палитру, кисти и краски и упадёт замертво. Как солдатик на посту. (Инсульт, аневризма). И врачи никак не смогут помочь. И уйдёт она в день своего рожденья, к которому мы так готовились. 13 мая 2017 года.
Сейчас моя девочка на Ваганьковском кладбище, на аллее художников им.Саврасова, (чья могила напротив). Рядом с любимым своим отцом Юрой Ракшой.
Знаю, у Господа мёртвых нет. Но неизбывное горе мне гложет и гложет сердце.