Я часто возвращаюсь домой поздно вечером. Стараюсь провести как можно больше времени дома перед выходом, а после с друзьями, и в итоге, уезжаю на последнем автобусе. К этому времени темнеет даже летом, когда ночь длится всего четыре часа. Однажды летом я так задержалась, беседуя о чувственности и рациональности, что так и не поймала маршрутку. Мы непринуждённо и совершенно безответственно игнорировали подъезжающие белые газельки, а потом вдруг наступила полночь, и они закончились. Вообще всё закончилось: широкая трёхполосная Плехановская была пустой, в матовом, сглаженном тысячами колёс асфальте слабо отражались огни газовых фонарей и мерцающих вывесок, светофоры сонно мигали жёлтым. Небольшая шумная компания, тоже ожидавшая свой транспорт неподалёку, спешно загрузилась в подъехавшее такси, и окружающий шум даже не исчез с ними, а словно замер, как фильм, оставленный до утра. Мы ждали, ждали около часа; мимо проносились редкие машины, и их удаляющееся жужжание ещё долго слышалось в темноте, разрывая окружающее пространство. Я скрестила руки на груди, и вдруг почувствовала неожиданно приятное тепло на замёрзшей коже, когда моя ладонь легла на предплечье. Было прохладно. Было пусто. Нельзя было оставаться здесь дальше, и я отправилась домой, стараясь заблокировать осознание того, сколь длинной и утомительной будет дорога. Он пошёл вместе со мной, как скучающая дворняжка, или как опора, согревающая и уберегающая от ночных страхов, - я тогда так и не решила. Но было в этом что-то неестественное для меня, чуждое, неправильное. Я не хотела навсегда остаться в одиночестве, но понимала, что позволив подобному случиться хоть раз, уже никогда не буду одна. И от этого понимания что-то во мне протестовало.
Мы шли небыстро, сначала по освещённой центральной улице, потом по широкому, но не такому яркому проспекту, где за домами прятались старые парки и жуткие на вид заводские цеха, а после вдоль однотипных панельных девятиэтажек спального района. Мы говорили, и я почти физически чувствовала метаморфозы, запустившиеся во мне в связи с новыми требованиями окружающей среды. Уже светало, когда мы свернули на широкую и абсолютно безлюдную трассу, идущую параллельно старой железной дороге. До восхода солнца ещё было далеко, но небо постепенно светлело, делаясь из чёрно-синего, словно вода на дне океана, лазурно-кобальтовым, и эти ещё слабо заметные изменения рушили что-то, ломали. Приближающийся рассвет породил разочарование: "неужели всё закончилось?". Ночи летом слишком короткие.
Мне последнее время свойственно сравнивать ночное небо с чёрной толщей воды. Услышав словосочетание "ночное небо", люди обязательно представляют звёзды, молоко, разлитое по небесному куполу. Но в свете фонарей их совсем не видно; виден только воздух, прозрачный, но кажущийся чёрным и плотным. Существует только ярко освещённая дорога, маршрутка с молчаливыми, уставившимися в пустоту пассажирами, мелькающие за окнами дома, вывески магазинов и кафе, а за ними - чёрная пустота, тяжёлая и густая, простирающаяся настолько далеко, что если направить фонарь прямо в неё, его луч ничего не выхватит. Покажется, будто темнота поглотила его, не выпустив из своего купола, остановив у почти тонущих в ней домов. Она является границей видимого мира, его концом, но одновременно ужасает своей бесконечностью.
Я часто представляю наш город затопленным: сетка освещённых дорог, где по рельсам передвигаются транспортные средства, способные выдерживать мощное давление воды, всё те же панельные дома с типичными глазами-окнами, населяющие спальные районы, словно огромные глубинные создания, представляющие собой нечто среднее между растением и животным. А за пределами освещённого мира - пустота, чёрная, неизведанная человеком, бесконечная.