Наконец-то я ее увидела. Если не считать той встречи мельком в конце октября, когда она, играла в компьютерную игру и даже не обернулась, пока я была у них в комнате, последний раз мы виделись в начале октября. То есть, это было последнее радостное «повидание». О своей радости и ее причинах я писала. Когда она проходила мимо меня. я заметила быструю, как сполох, радость, промелькнувшую у нее на лице, в тот момент, когда она проходила мимо меня. Если ее радость и относилась ко мне, то не моему присутствию она обрадовалась, а, скорее всего, моей стойкой в нее влюбленности. И вот сегодня после почти четырехмесячного перерыва я увидела ее. Я позвонила секретарю начальника военного представительства. Секретарь сказала: «Приходите, но начальник принимает до половины четвертого». Время было полтретьего. Когда я вошла в приемную, я с удивлением увидела, что посетителей нет. Я бухнулась сразу на стул и только после этого осмотрелась. И увидела, что у открытой двери в кабинет Пронкевича (начальника ВП) стоит Наталья и рядом с ней какой-то молодой парень в белой рубашке и с бляхой на ремне. Стояли они около окна и переговаривались. Я сразу стала сильно тереть себе глаза. Я как будто наказывала их за то, что они у меня близорукие и из-за этого я Наталью сразу не увидела, да и сейчас не могла четко видеть ее лицо. Глаза, нос, губы все это я видела расплывчато. Я вообще закрыла ладонями лицо, потом, подперев голову рукой, я как козырьком, отставленными пальцами прикрыла лицо. На Наталье был новый аспидно-черный костюм: приталенный, короткий пиджак и прямого фасона юбка. Пиджак был расстегнут, и я успела увидеть тоже новую, тоненькую белоснежную водолазку, цепочку (кажется, серебряную). Черные колготки и черные туфли дополняли ансамбль. То есть, одета она была с иголочки. Просто, но безукоризненно. Наталья повернулась в пол-оборота и стала смотреть в окно. Она говорила совсем негромко, (видимо, чтобы не мешать секретарю, которая слушала телефонную трубку) рассудительно, спокойно. Так же, как в те времена, когда я впервые увидела ее. О чем они переговаривались? О пустяках. По радио передавали эстрадные песни. Самого радио я не слышала, но поняла, что передавали, когда услышала, как они обсуждают Леонида Агутина. Мне сразу вспомнился памятный июль 2006 года, когда я, стоя в коридоре, услышала комментарий Наташи, относящийся к пению какой-то эстрадной «звезды». «Ну вот, и у этого жизнь прошла мимом». В таком примерно духе они обсуждали Агутина. Потом парень рассказал анекдот, Наталья засмеялась. После вышел Иванов то же что-то смешное сказал, при этом бегло дотронулся до ее рук, и она вновь засмеялась. Она разговаривала, смеялась, а меня не покидало ощущение, что она делает это все, чтобы проявить себя, показать, себя. Мне показалось (сердцу моему показалось), что делает она это, потому что я здесь. Какое-то время мы смотрели друг на друга. Я на нее, а она на меня. Впервые за все время она смотрела мне прямо в лицо. Ее положение было выгоднее моего: она четко видела выражение моего лица. А вот мне ее лицо было видно плохо и что оно выражало, я понять не могла. Разумеется, я не могла все время смотреть на нее, на несколько секунд я отводила глаза, а потом снова смотрела не нее. Она отвернулась к окну. И снова мне показалось, что не потому она отвернулась, что ей неприятно меня видеть. Она повернулась спиной ко мне, чтобы я могла свободно глядеть на нее. А то, что я смотрю на нее при каждом удобном случае, она, наверное, знала. И вот, отвернувшись, она словно давала мне возможность: «Смотри, сколько хочешь». Она была коротко подстрижена, но стрижка у нее была более женская, чем у меня: пряди волос, в форме серпов прикрывали уши. Волосы были покрашены в пепельный цвет. А мне нравилось, когда она красилась в светло-русый (он так шел к ее серо-синим глазам).
За окном неслышно летел снег, а она стояла, задумчиво глядя в окно. До меня доносились обрывки диалога:
Наташа (негромко): «Вот спешит кто-то»,
парень: «Да, торопится»,
Наташа: «На свиданье к милому»,
парень: «Ага, в три часа дня»,
Наташа: «Может быть, в театр»,
парень: «Ага, в три часа дня»,
Наташа (коротко смеясь): «Зато вернется пораньше».
Странное дело. Она разговаривала с этим парнем, а я совсем не ревновала ее к нему. Я не ревновала ее и к ее словам «на свиданье к милому». В этой произнесенной с расстановкой фразе я услышала опыт. Опыт зрелой женщины в любовных делах. И к опыту этому я ее не ревновала. Даже восхищалась: вот она какая. Вот она какая! Я услышала обрывок предложения (говорила Наташа) «…ребенку в школу». И еще вроде бы «мужику». Про мужчину не поручусь, что расслышала. Но про ребенка я слышала точно. Потом они почему то заговорили о тиграх. Парень говорил о пледе «с тигром», а Наталья, смеясь, рассказала о каком-то своем пледе в клетку. Почему я не ревновала? Во-первых, они с ленцой, шутливо перебрасывались фразами, как знакомые, коротающие время. Вообще, мне было не до ревности. В своих записках «Официальные отношения» в 2006 году я писала: «Я впитывала все эти образы, как пересохшая земля влагу».
В течение прошедших с тех пор четырех лет я видела ее всего по нескольку раз в году, каждый раз на протяжении десятка секунд, не больше. И каждый раз она была молчаливой, отрешенно-сосредоточенной, хмуро-холодной. Но, и таких (с нею недружелюбно настроенной, не обращающей на меня внимания) встреч мне было мало. Все равно, как если бы страдающему от жажды человеку в открытый рот кидали по капельке воды. А сейчас вдруг дали полкружки сразу, и можно сделать человеческие глотки. Впервые почувствовать, как немного отступила мука жажды. Такое вот сравнение.
Как растрескавшаяся, пересохшая земля жадно впитывает воду, так и я всем своим существом впитывала: ее лицо, одежду, все изгибы тела. Впитывала ее спокойствие, хорошее настроение. Впитывала негромкий, с оттенком таинственности и, едва уловимой нежности, голос. Сегодня она была очень хорошая. Настолько хорошая, что когда ее собеседник ушел, я подумала, что могла бы свободно подойти к ней, постоять у окна и о чем-нибудь заговорить. Но, условности, условности…Я не работала в военном представительстве и поэтому не была с ней знакома. Все ее коллеги, чем они заслужили право разговаривать с ней?! Называть ее Наташей. Им повезло! А они даже не знают о своем везении. Потом Наталья подошла к столу секретаря и стала набирать номер телефона. А я видела, видела, как сквозь новую тонкую черную ткань прорисовались на юбке окантовка трусиков, на спине силуэт бюстгальтера. Тело ее, изогнувшееся к телефону, было так близко от меня. Потом она повернулась ко мне вполоборота. Я видела ее лицо и кисть руки, держащую трубку. Я часто тосковала по ее рукам: красивым, белым кистям с ухоженными вишнево-перламутровыми ногтями. У скольких женщин я подписываю договора! И сколько я повидала этих самых женских кистей. Но таких, ухоженных и красивых, как у нее, не видела ни у кого. И я старалась впрок насмотреться на ее руки.
А она, между тем, начала разговор.
«Ты пообедал?»
«А уроки делаешь?»
«В школе сделал? Ну, молодец!»
«Ну, я приду, и мы с тобой будем делать уроки».
(Кажется, она сказала: «Приду в семь».)
Я, потрясенная ее близостью (в смысле, она стояла в полуметре от меня), ее хорошим настроением, не запомнила весь разговор. Какие-то предложения помнила отчетливо, а некоторые совсем выпали из памяти, но я запомнила их смысл.
«Леша, нет, не уговаривай».
«Начнется в три?»
«А закончится в семь?»
«Нет, смотри до шести»
«Ну, ладно, ни вашим, ни нашим, смотри до полседьмого».
Я уже догадалась, что она разговаривала с сыном. Частенько (до этого дня) я гадала: «Мальчик у нее или девочка?» И с горечью думала: «Увы, мне этого никогда не узнать». Однако, почему то была уверенна почти на 100%, что мальчик, не знаю почему.
И вот сейчас я радовалась, я так радовалась. И тому, что угадала, кто у нее, вернее, правильно догадывалась, и тому, что она не скрыла такие важные личные обстоятельства своей жизни от меня. Начальника военного предстаивтельства Пронкевича не было долго. Она могла бы уже не раз сходить к себе в комнату и оттуда позвонить, или, на худой конец взять свой мобильный телефон и, далеко не уходя от приемной, позвонить из коридора. Мне кажется (я сужу по себе), что при неприятном тебе человеке всегда стараешься личные разговоры не вести. По-моему, так делает большинство людей. Значит, или я ей безразлична полностью (неважно ей, что я узнаю, что у нее ребенок и услышу ее разговор с ним). Или…или она даже хотела, чтобы я узнала о ее сыне. И опять, это ее действие (звонок домой) я связала со своим присутствием здесь. Если бы это было правдой! Если бы это было правдой!!! Тогда чувство такое, как будто залил меня небывалый белый свет, который бывает, наверное, только в раю. Тогда, стойкое ощущение, что жизнь дала мне все, что можно только пожелать.
Когда Наталья произносила окончание фразы «…смотри до полседьмого», вошел полненький и розовощекий их начальник Пронкевич и быстро направился к своей двери. Наталья торопливо сказала в трубку: «Я не могу больше разговаривать» и положила ее. В этот момент Пронкевич круто развернулся и, чуть не задев Наталью, снова вышел из комнаты. Она же, скрывая смущение, произнесла, обращаясь к секретарю Пронкевича: «Рано закончила». Потом Наталья вернулась к своему месту у подоконника. Парень в белой рубашке не возвращался, зато у двери стоял другой сотрудник: высокий, худощавый в сером костюме с галстуком. Он оперся о подоконник и о чем-то неслышно спросил Наталью. Она ответил негромко, но я услышала: «Восемь лет». Мужчина в сером костюме вновь что-то спросил. Можно было только догадываться, что он спросил. Примерно так: «Не хочет делать?». Наталья ответила: «Не хочет, но слушается». Повернулась вполоборота к окну и сказала: «Пока, слушается», выделив это: «пока». Как много было в ее словах! Это было раздумье, словно она гадала: «А как-то будет дальше?» Это также было спокойное мужество перед неведомым ей будущим, в котором маленький мальчик, которого она так любила, превращался во взрослого, неизвестного ей пока еще человека».
Когда она произнесла негромко и задумчиво, просто и мужественно эти слова: «пока слушается», все душа моя горячо устремилась к ней: «Я тоже хочу тебя слушаться!».
Это, я то, слушаться?! Я, ненавидящая любые указания в свой адрес, слушаться?
19 июля 2006 года вечером, после часового разговора с ней, я влюбилась в нее. А 23 августа 2006 года, когда столкнулась с ней в дверях военного представительства, кто-то внутри меня настойчиво и быстро произнес: «Я хочу жить с этим человеком». Не я это подумала. Я вообще, как огня боялась этого самого «жить с кем то», и ни с кем (ни с одним человеком) жить не хотела.
Получается, что душа моя устремилась к ней раньше, чем я, и готова была отдать ей больше, чем я.
Между тем, Натальин собеседник опять что-то сказал. На этот раз я отчетливо услышала «наркотики». И подумала: «Нашел, что сказать, нечего сказать. Это матери то о возможном будущем сына».
Они еще перебросились словами. Так ни о чем. О болезнях, о гриппе. Наталья, отвечая собеседнику, помянула Катю Суслову, (ту самую, что частенько дерзила мне) : «У нас тоже все кашляют, все болеют. Катя жалуется на боль в мышцах, а я ей говорю: «Да, у тебя грипп». Потом Наталья ушла. Посидев еще минут десять, ушла к себе и я. Вспоминать.
Как хорошо написал Маяковский: «Скупой спускается пушкинский рыцарь подвалом своим любоваться и рыться. Так я к тебе возвращаюсь, любимая. Мое это сердце. Любуюсь моим я». Я шла к себе, чтобы тоже сейчас перебирать свои сокровища: радужно-переливчатые алмазы, темно-синие сапфиры, рафинадно-белый жемчуг. Моими сокровищами были воспоминания об этом получасе времени, воспоминания о ней. И я с нежностью подумала о неизвестном мне маленьком мальчике. Подумала: «Какое имя хорошее она ему дала - Алеша. Такое ласковое, такое русское». Мелькнула мысль: «Наверное, это была ее любовь – какой-то Алеша». Но, подумалось без ревности, а с уважением к ее чувству. С сыном она разговаривала слегка назидательно, но эта назидательность была как условность в игре, а в голосе ее слышалась любовь.
Когда она разговаривала с сыном, я почувствовала ее гордость. Как будто, она с гордостью демонстрировала: «Вот, у меня есть сын, маленький, но уже самостоятельный. Вот, я разговариваю с ним, я люблю его.». И еще одно ощущение никак нельзя было проверить. Когда Наталья, уходя из приемной, проходила мимо меня, я пристально смотрела в ее лицо. Ничего нельзя было на нем прочесть, только ровное, деловое выражение. Но, мое сердце почувствовало: «Она как будто сомневалась сейчас, не слишком ли она открылась передо мной. То есть, вначале, увидев меня, она обрадовалась. И решение позвонить прямо отсюда домой, что бы я узнала о ее сыне, услышала, как она разговаривает с ним, решение это пришло на пике эмоций, было порывом. А вот сейчас пришло время осмысления поступка. И снова в ней поднялись сомнение и недоверие по отношению ко мне: не веду ли я с ней игру, долгую и коварную (протяженностью в несколько лет) и все ради того, чтобы посмеяться над ней? Как знать, охотник, если ему очень нужна добыча, способен ждать долго». Вот, что я поняла. А так ли это? Возможно, я никогда не узнаю.
А теперь я напишу о том, почему у этой записи такое название: «ты даже не знаешь…).
То ли в ночь с 31 декабря на 1 января, то ли в первую ночь наступившего 2011- го года я стояла на балконе и смотрела с высоты своего восьмого этажа на белый снег, на темневшие пешеходные дорожки на нем. И вдруг из самих глубин моего существа…Или нет, неведомо откуда едва различимо, едва слышно прошелестело: «Ты даже не знаешь, какая тебя ожидает любовь».