У Алисы не получается монолог. Она старается, педалирует, экспрессивно взвывает, но выходит скучновато.
– Ты не дави, – говорю я ей, – а расскажи, как будто это всё по-настоящему. Правда как будто. То есть, не правда, конечно, и публика это знает заранее и тебе не верит. А ты будь хитрее их. Ты сначала согласись с ними: «Да, это понарошку, но давайте поиграем, как будто это правда.» А потом постепенно притворись, что сама веришь. И если хорошо притворишься, то и они купятся, вот увидишь. Поверят ненадолго, что ты – не ты. Не умненькая девочка, а взрослый придурковатый мужик, сильно и не очень удачно влюблённый, и поэтому трогательный и смешной.
– Гы…
– Ну вот, смотри – показываю я.
– Дааа, конечно у вас получается…
– Ты на что намекаешь, чучело вредное???
Долго и глупо ржём оба, и остальные актёры тоже ржут.
А я потом, подволакивая больную ногу, плетусь с репетиции домой и думаю, что права Алиса. Таки получается. Вообразить, что я – вот такой, поверить в свою заправдашность. А потом дальше пойти и принять за настоящее все эти притворяшки окружающей действительности: выражения лиц встречных людей, вопли далёких детсадовцев, лай собак. Автомобиль стоящий на обочине с открытыми окнами и громко орущий изнутри себя песню про тюрьму. Чёрно-серые ветки ив и клёнов, обрызганные мелкою, легчайшей, отчаянно яркой зеленью, самозабвенно зацветающий абрикос, луну и солнце, медленно летящие по краям вечернего неба. Воздух этот – невесомый, невыразимо светлый, с горчинкою сумерек воздух, которым не надышаться мне никак.
А дальше, дальше, за этим вот всем – унылый, липкий мрак небытия. Тоже пока понарошный, но всё более, сука, достоверный.
И до того хорошо я это играю, что публика, в лице двух воробьёв, разражается короткими, но сильными аплодисментами, буквально взлетая от восторга с ближайшего куста. Счастливый, я кланяюсь им, ухмыляюсь и до дому добегаю в прекрасном настроении и почти не прихрамывая.
Дома – борщ. Он точно настоящий.