Да закидайте меня хоть своими стоптанными тапками, но рассказ не для широкой публики, а для тренирующегося подле меня, ещё сопатого внука.
Хотя…
Может моим ровесникам и будет о чём поразмышлять.
—Не знаю, как вы, граждане, но я таки умудрился дожить до того времени, коего так опасался. И даже страшился. Ох, как же я, помнится, обеспокоился… Нет-не из-за того, что из ума выживаю. Здесь другое, знаете ль, дело. Иное, так сказать, обстоятельство.
Сугубо семейное. Исключительно возрастное…
Надысь… Самый мелкий член семьи нашей, а именно, внучек, пяти лет от роду, наречённый в честь Святого мученика — Трофимом, взял, да и стал меня, вдруг, поносить и оскорблять своим речитативом… По-детски, но не матерно.
—Как же… он меня тогда крестил! Ах, да… вспомянул! Вспомнил… И прослезился.
—Дедом!… Да-да… взял, и обозвал меня.
Именно так.
Вы, верно, оного приговора в отношении себя ещё и не слыхивали, а вот я уже услышал и моя душа тотчас упала — в пятки. Больше всего меня царапнуло то, что не от больного на голову соседа Клименка и тараторки Бушиной я оное непочтение и дерзость слышал, а от родного мне человечка… да к тому же и наследника, некогда, дворянского нашего рода. Очень сильное потрясение, надо сказать, я час тот испытал.
Аж… подавился. Чаем.
Мне всего-то — Пятьдесят… да пусть таки и с небольшим гаком, да не очень длинным хвостом, а тут, вишь, сразу такое страшное в жизни — клеймо. Тавро — на семейное положение и личностные мои, внутренние убеждения.
Онамеднись, в больничке, один лежачий тип всего лишь окликнул меня дядей, так я сразу вспетушился, тотчас взъерепенился, что там же, на месте, чуть по сусалам тому лежню не дал. Отож… В бубен. Сам недалече от меня ушёл… а я для него, вишь ли — дядя. А не сделай я тогда тому субъекту строгого, в глаз, замечания, не осуди его поведения, не поводи у его носопырки кулаком, так и в старики, глядишь, в последующем, записал бы. Прилюдно.
И что, братцы, тогда…
Кирдык!
И прощевайте тогда мои… заражённые ядом любви — красотки; счастливо, вроде того, вам без меня оставаться — недолюбленными. А в меня, скажу, пращуры-дворяне, всадили такое количество здоровых генов, столько репродуктивных хромосом, что с пятидесяти только и начинать жить и любить. По-русски.
И по-настоящему.
Оно вроде бы и простое, безобидное то словцо — «дед»… а как, скажи, травмирует ранимую душу и как кружит мнительную голову. Вот туточки… Перед очами сразу и чудится: погост и, церемониймейстер перед отпеванием. Ладан. Безутешные родственники и, некстати… покинутые сексуальные особы. Ага… с платочками — у подведённых своих, бесовских глазниц. Поминальный, конечно, стол, обязательно… с губастым — под краюхой хлеба. И естественно — пирожки… со свежим ливером. От коровы.
Просто возмутительно.
Однако, всё это мистика.
Бред сивой кобылы. А ведь я то ещё — ого-го… И даже — ого-го-го-го… Это уж… как кому. Однако, для того и существуют близкие отношения. (Телефон в личном кабинете.)
А про погост то думы некстати.
— Брр… Тьфу! Изыди Сатана… Излучись нечисть! Кончись… Лукавый! — чуть не кричу я. Во сне. Разведёнок то вон сколь вокруг брошенных, да и коварныx изменщиц тоже… Здесь работы, как и на морском побережье Кавказа — непочатый край. А я — в Преисподнюю. А я в Ад, гля… собрался.
Что уж… тут, не пойму, смешного.
Однако, мои то погодки соображают, верно, о чём речь. Дрогнешь, пожалуй, ибо живёшь… живёшь праздником припеваючи, а тут возьми и окрести тебя, к примеру, родной внучок — дедом. Ей-eй… Сразу засуетишься, ещё поди и бровью задёргаешь, не ожидая от малого такой прыти; не чая от мальца публичного конфуза, что думаешь и не смыть уже никогда онаго позора… даже — отборной матерщиной.
Вспоминаю, что встрепенулся даже. Ага… аки селезень.
В проруби.
А знаете ль, как… неожиданно сие было уху моему всё это слышать. А видели б… как тяжело то оскорбление любящему сердцу воспринимать. А душа-с… Что ни говори, а всё же до слёз обида гложет: то ли на малыша, которого так рано научили болтать, да калякать. Урывками… То ли… за то, что я так рано состарился. Лицом. (Не снизу.)
Хотя… на что и обижаться то.
На кого, скажите, дуться… Возраст… ведь сказывается. Давеча вот подошёл к зеркалу… и что, спросите, я там увидел. Да что и ожидал — картину, писанную маслом: «Возвращение Тутанхамона»… кисти Никаса, который Сафронов. Отож. Будто темнейший оному портретисту помогал в выборе загробного тона… будто сам Сатана подбирал те сумрачные на ней краски художнику. Ну, хоть на табурет… и — в петлю, право.
Хотя… Встанешь поутру, кофейку хлебнёшь, и думаешь, что погарцуем ещё с приятелями.
Потабунимся.
А деточки ноне ещё те… пошли. Вундеркинды. Буквально на лету всё схватывают, да и ориентируются, пожалуй, лучше нашего даже в самых сложных ситуациях. Сколь ни просил внука не величать так неосторожно уважаемой народом моей персоны — во дворе; как ни уговаривал его не позорить сяк моих седин — при мадам, не вовремя навещавших мою личность… Что горох тебе о стену. Будто распирает парнишку в это неудобное для приёма время. Как назло, право. Просто озорничать стал.
Хулиганить.
И даже, ребятушки — безобразничать. Ведь и имечко моё хорошо с пелёнок выговаривает… и отчество с помощью компьютера изучил, что от молочных зубов просто отскакивает. Но… это дома. А как за порог, так баловать… и кричать горлом. Ну-с… на всю Юбилейную, афишируя мой нынешний социальный статус.
—Дед! — орёт. — Не ты ль… в портки с худыми карманАми — одет!
Я от него, баловня — в сторону шарахаюсь. Люда избегаю. В подъезде, знаете ль, хоронюсь и укрываюсь. Вроде как… не знакомы мы с ним. Чужие-с… Соседи. И дипломатически, по сути, общаться начинаю с милым дитём, будто с говорящей картой.
Ага…
Как же… Щас… А он, чертёнок, всё ближе ко мне… ближе. И давай… обниматься, лизаться, да закатываться. И давай гуторить и хохотать; балакать и гоготать. Смешно ему… вишь ли. Весело. Так и оттаптывается постоянно на мне это любимое, мною нынче, чадо.
Вот оно — детство его… беззаботное.
А тут, скажи, как назло — сексапильные барышни, одна краше другой. Со стороны смотришь… таки собачек своих, вроде как, выгуливают, а сами всё по сторонам… глазеют, да таращатся. Взад-вперед… а пялятся. Щёки румяны… брови стрелами, коготки наращённые. Дизайн. И к общению со мной, сразу видно — склонны. Очень. А я с мальцом-говоруном, что того и гляди, со стыда сгоришь. Такое иногда отморозит. Такое порой завернёт.
Одним словом — баловень.
Нет-нет… не в меня. Я то в его годы, при виде чужих тёток, глазоньки свои отводил… прятал их, краснея, а не токмо, чтобы кого-то чихвостить… яко он, иной раз, меня. Стыдлив-с… право, был. Хотя, кто знает… кто знает. Может и запамятовал. Амнезия всё же. У врача нервного — на учёте-с… состою.
Так вот…
Долго же я не мог примириться со своим положением. Всё томился… судорожно переживая, но не будешь же всю жизнь бить себя пяткой в грудь. Так, ради своего юного и ещё наивного внука, пришлось примерить на себя ещё одну роль в жизни — роль родного ему няня. Уже и шесть лет… как одним днём, скажи, годы пролетели. А как заслышу вновь оскорбительный слог и выпад в отношении своего святого имени, так и кровь стынет, ноги холодеют, пальцы немеют.
Но время идёт… и ко всему привыкаешь. Раньше и мурашки, знаете ль, огромные ползали… И не только по спине. Право, стыжусь и озвучивать — где. А сейчас лишь одно название от них осталось… и то — в трусах.
Однако…
Ноне и менжеваться меньше стал… и нервничать. Хотя… время от времени заставляет внук трепыхаться мои нервы, да пред людьми стыдиться. Малец то смышлён, но так и ожидай от него какого-либо конфуза… какой-никакой — пакости. Неловкости. А отпрыск бы и хотел ещё топать посильнее, да поужаснее, но попросту не может, потому как находится пока под опекой и влиянием взрослого спецконтингента…
И моим тоже.
Так, незаметно для себя, я и оказался в положении детского няня. Что читает, пишет и считает он с пяти лет, то не моя, конечно, заслуга. А вот учить дитя играть в шашки, в шахматы и нарды мне пришлось… и это, скажу вам, братцы, полезное нынче для нас с вами занятие, ибо спасает мозг от дистрофии, амнезии и… даже падучей.
А в конце концов и — от маразма.
А тут ещё и боксом парнишка наш увлёкся.
Летит, знаете ль, свирепым коршуном на меня в перчатках, и жалит, как пчела, норовя, по правилу великого Мохаммеда Али, нанести хук слева или апперкот. И всё в голову норовит: в бровь, в глаз, а то и в нос так шарахнет, что и кровушку, баловень мой, пустит. Так лишь бы не плакал.
Ага.
Вот в этом я ему потакаю, дабы хоть, впоследствии, за себя мог постоять. Вижу, что и бицепсы уже тверды, смотрю, и пресс накачен. Бог мой. А злость то какая… Она вроде и спортивная, но не до такой же степени, чтоб скрежетать во сне резцами. Вот, наконец-то, грушу боксёрскую купили… Пусть теперь на ней отрывается, пусть её хоть в клочья порвёт. Зато кости мои будут целы.
И вывеска тоже.
Однако, ребёнок есмь ребёнок и такой, скажи, неугомонный, будто шило у него в заднице. Ну… ведь, не полежит, не посидит. И мне скажи, ни минуты покоя: ни полежать… ни в паутине интернета — кувыркнуться.
Только и спасает игра — «В дедушку Ленина»…
Да-да, вы не ослышались; вам не померещилось… и не почудилось. Сам с трудом отыскал в сети интернета оную спасительную для себя игру. Кто её выдумал… мне неведомо, но дай Бог тому затейнику и фантазёру — здоровья, да долгой жизни.
И памятник… при жизни, да хотя бы — с пластилина.
Как только напрыгаемся, наскачемся с малым и вдоволь наспарингуемся, так я и заявляю по-военному, как полагается: громко, чётко, строго.
Прилично.
—Ну-с… А час сей, внучек, поиграем в «В дедушку Ленина»… Ну… а теперь дружок — охрану мне… Охрану советскому подводнику! — кричу я Трофиму, поудобнее укладываясь в своё, так манящее к себе, сонное ложе. — Охрану защитнику Коммунизма!
Тогда-то… и берёт мой внучек длиннущий черен от сломанной швабры, становясь по стойке «смирно» на охрану объекта №1 — в дверном проёме, не допуская в комнату никого из родственников. А я тут же, немедля, начинаю уходить в абстракцию: ложусь и мизинцем ноги не шевелю, бровью не веду, глазом не моргну. Вздоха не издаю… Я молчу — внук не перебивает.
Будто отошёл.
Словно, действительно, сам Ильич, который в Мавзолее…
—Да простит меня Господь за оные язвительные насмешки в отношении Вождя мирового пролетариата. Но ведь… и мы не лыком шиты. И мы верой и правдой служили Государю… И нами внесён посильный вклад — в построение Коммуны.
Но не нам же ныне отвечать за разруху того базиса; не нам и ответствовать за её надстройку в государстве дикого Капитализма. Да и Ленин был совсем не Светоч, а палач и организатор первой «цветной» революции на Руси. А за это, братцы, уже не в угол, в наказание, на горох ставят, а к стене Кремля. К расстрелу. Как бывало… тамбовских крестьян.
А я после игрищ, отдыхаю… и плюю с высоты собственного роста — на ястреба Маккейна, Президента США Дональда Трампа и все угрозы мирового Капитализма, так как меня охраняет любимый внук.
—Доступ к телу — запрещён!—грозно заявляет Трофим каждому, из родственных нам душ, препятствуя нарушению моего крепкого и здорового — сна.
Прекрасная, надо заметить, братцы, игра… незатейливая, но только быстро она заканчивается. Терпения, вишь ли, мальцу надолго не хватает на страже у ног родной персоны стоять. Челюсть моя не даёт, Ангелу нашему, покоя. Реванша каждый раз со мной малОй жаждет…
Однако…
Это открытое ко мне внимание заставляет аплодировать ему стоя.
Но привыкая… к не совсем своим обязанностям, ноне к выходкам мальца выработалась у меня — стрессоустойчивость. И тут оказалось, вдруг, что и внуки — забавный народец, с которым не пропадёшь, но горюшка точно хватишь. Обязательно хлебнёшь. Вот внучек уже и мне частенько стал сниться, да что греха таить, и мерещиться тоже. Взаправду.
Видимо от большой любви-с…
Одарённый ученик у меня.
Настырный, надо сказать, товарищ… С характером. Нет-нет, этот не бросит вёсла лодки на полпути, а будет грести до конца. До последней жертвы — в море, где выживает сильнейший. Этот птенец и с нашего «ринга»… не уйдёт, не нанеся мне последнего, завершающего удара. Ага… в печёнку.
Пока не пошлёт меня — в нокдаун.
Однако, почтителен. И видя скулёж мой и вой по факту нанесения удара ниже пупка, дитя обязательно извинится и не единожды спросит.
—Ну-с… как дедок, не смертельно ль, ранен! ЗдОрово!…
И мальчуган ухмыляется… и оголец рад победе. Да и как не восхищаться… если ворог его повержен, коль противник его в муках корчится, согнувшись в три погибели. Отож, от боли адской… хоть и притворной.
Дак… и дискомфорт в селезёнке, и гул в башке, но мне ль, стреляному старому воробью, на него обижаться; мне ль, бывшему бойцу на ринге и кулачках, за пазухой кирпич для мальчугана держать… мне ли, на хлопца кому-то жалиться. К чему, братцы, коль сам на удар нарвался… нежели сам хук справа проморгал.
А скрытен… слов, право, нетути. Надысь… и вопрошаю его.
—Слышь, салажонок, дома то как — не ругаются ль, твои сродственники! Не забивают ли, иногда, они друг друга… сковородой, либо, как наши пращуры, в старину — ухватом! До смерти!
—Нет, — говорит, — старче! Не продам я за прошлогодние, да чёрствые твои коврижки, свою семью… Вот нежели бы с твоей стороны было другое что — посущественнее…
—А ведь ему, вроде как ноне — семь. Надо же… вспомнил. Точно. Сам же одаривал засранца новым ранцем… с карандашом лысого цвета. На Восьмое марта. Ага… в День его Рождения.
—Ух, ты… И когда, спрашивается, вырос.
—Пиццы… пиццу, — кричит мне, иной раз, ни с того ни с сего — я хотел бы! Много… И прямо сейчас! В кровать!
—Хотеть то, — говорю, — дружок мой, не вредно! Но негоже ж… исполнять все твои капризы, прихоти, причуды! Дурь! А самокат тебе, — вопрошаю, — не подогнать, случаем, к кровати, чтоб ты махнул в Баден-Баден или — к чёртовой матери! На кулички.
Вот тут-то оный шкет мне и заявляет.
—Не купишь, дед, пиццу, я тебя самого съем!
Да-да… Так и бормочет. Хорошо, не орёт, что с потрохами всю родню «сожрёт»… к чертям собачьим.
Нет-нет… Деток не обманешь.
Пусть он ещё и шпингалет, а как доверчиво посмотрит в твои глаза, ну, как тут его обманешь… Иногда… так всё осточертеет… так опостылеет, что хоть кобелём завывай… на Луну. Так и бросишь словцо… на ветер.
— Жизнь прожита! Да и кому я, Трофимка, — молвишь, — к чёрту, нужен то теперь!
—Ты мне, дед, нужен! — молвит вполне серьёзно дитятко.
Да-да… Вот так прямо и заявляет.
Ну, право, братцы, как бальзам на душу. А при моей то сентиментальности, хоть рыдать начинай. Нет-нет… а слеза таки, смотришь, и покатилась. То ли… сентиментален стал, то ли приторно нежен к мальцу, то ли ностальгия по рано ушедшим золотым и шаловливым нашим денёчкам.
Очевидно, что этот парень добьётся определённого успеха, ибо вижу, что не допускает пока откровенно срамных моментов и не любит ни в чём… и никому уступать. Сразу видно, что лидерство — это его конёк. Ну-с… конечно, в деда. В кого же… ещё. А мне не нужно похвалы и одобрения чужой, какой, собаки, а просто хотелось бы когда-то, потом, обернуться и осознать, что ради внука, время тратил не зря.
Ну, не в бабку же он… в конце концов.
У меня всё, граждане, можете теперь закидать меня тапками…
И помидорами тоже.